Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Сабуров

Сергей Николаевич Ионин родился в 1952 году. Во время службы в Советской армии окончил заочную школу военных корреспондентов, а после службы — Литературный институт имени А.М. Горького.
Работал в книжном издательстве «Молодая гвардия» редактором, заведующим редакцией военно-патриотической литературы. Выезжал в командировки — в Афганистан, Нагорный Карабах, Нахичевань. В 90-е был начальником пресс-центра во Владикавказе.
Автор книг «Чистые звезды», «Если любишь...», «Берестяные паруса», «Аэродром в степи», «Русская охота» и др.
Лауреат премии СП СССР имени А.М. Горького и Московского комсомола. Награжден медалью «За воинскую доблесть», благодарностями министров МВД России. 

Время за нами, время перед нами, при нас его нет
 

Пролог

— Где трупы?! Ты мне их вынь да положь! — генерал гневался. Его грозный рык разносился по палаточному городку, утопавшему в распаханной бронетехникой грязи. — Ты, Чечетов, у меня на всю жизнь майором останешься, и хрен тебе, а не академия!

— Так приказ был ликвидировать! бойцы ликвидировали, — оправдывался командир батальона, бойцы которого, юные гаранты конституции, на днях заблокировали в древней сторожевой башне и замесили бандгруппу Багира-плотника, наверно последнего абрека Северного Кавказа.

«На публику Петрович играет», — дали оценку генеральскому разносу солдаты в курилке, сразу обратив внимание, что рядом с их комбригом, «нормальным мужиком», стоял какой-то сухопарый, чуть выше среднего роста, плечистый «крендель». По виду не то фэсэошник, не то из военной разведки — черная полевая форма без знаков отличия на мысли наводит, но ни о чем не говорит; кстати, может, и гражданский — депутат какой-нибудь, их много по дорогам войны ездит, авторитет зарабатывают.

— Еще раз спрашиваю, Чечетов: где трупы? Что, ушли?

— Никак нет, не ушли, товарищ генерал. Плотника и его зама наши прокурорские увезли, а остальных мы в кишлаке разложили, за кем-то родственники приезжали, а кто неопознанный — местные поутру забрали, до обеда бегали на кладбище — закапывали. — Лицо офицера, бурое от зимнего горного ветра и грязи, с каждым словом становилось все темнее. — Что я, нехристь? У всех отцы-матери, они-то в чем виноваты...

— Убитых он отдал! Там корреспондент был, чей он родственник — твой, мой, стариков?

— Может, который в арафатском платке? — с надеждой предположил Чечетов.

— Не знаю, перец или хрен собачий, в арафатском или оренбургском... — В поле зрения генерала попал шедший к курилке «гарант конституции»: в грязных форме и сапогах, но со стерильно-белым колпаком на голове. — А это ч-что за чучело?

— Повар, — пояснил Чечетов. — Так, как говорите, корреспондент? Так он живой.

— Как живой?

— Трехсотый. Наш эскулап, еще когда из военной прокуратуры убитых описывали, заметил, что этот труп шевелится. Прокурорские всех описали, сфотографировали, дактилоскопировали, Плотника и его зама увезли, а этого забирать не стали, у них на него заказа не было, сказали, у своего начальства спрашивайте, куда девать. Ну, я и приказал до выяснения в палатку медвзвода отнести, там врач командированный, пусть в нем поковыряется. Этот арафатский не убежит, он тяжелый.

— А ну, веди, посмотрим, какой он такой трехсотый. Идем, Николаич.

Офицеры направились к палатке медвзвода. Позади них из курилки неслось:

— По кашевару Кулику! — кричал один солдат.

Остальные хором грозно отвечали:

— У-у!

— Еще раз!

— У-у!

— Общее презрение...

— У-у, сука!

— Что это они? — спросил Николаич.

— Да поваром недовольны, у нас на завтрак — макароны с тушенкой, на обед — суп из тушенки с макаронами, на ужин опять макароны. Не подвозят тыловики продукты, — пояснил Чечетов.

— Слышал, у артиллерии гречи полно, договорись да поменяй, — проворчал комбриг. — Чего усложнять, не у бабки на именинах.

— Поменяю, — согласился Чечетов. — Только ведь пацаны... разнообразия в меню хотят.

За разговором дошли быстро. Так быстро, что проблема «разнообразия в меню» не была решена.

Встретивший их военврач в зеленой пижаме и клеенчатом переднике неопределимого цвета, со следами кровавого гноя на животе доложил по корреспонденту:

— Поступил вчера вечером. Тяжелое ранение в плечо, осколок, видимо, застрял в лопатке, я трогать не стал. Ранение в ногу, в ляжку — навылет. Ранение в голову — касательное. Здесь ему повезло — шрам на всю жизнь, голова цела, но, естественно, контузия. Кстати, это не первое ранение в голову. Головные боли будут мучить. Вот посмотрите, прокурорский медэксперт на него уже протокол составил, а он живым оказался, мне бумагу и оставили. — врач подал генералу лист.

— Как оно все удачно сложилось, а ты труп забирать приехал, а, Николаич? — генерал полез в карман за сигаретами.

— Можно мне посмотреть? — протянул руку «Николаич».

Комдив передал ему протокол.

Приезжий бегло пробежал торопливую запись следователя военной прокуратуры:

«...труп мужчины около 30 лет. Рост — 175. Лицо овальное. Волосы — темно-русые, волнистые. Нос прямой, губы полные, четко очерчены. Глаза карие, почти черные. Согласно обнаруженным на теле документам, мужчина — свободный журналист. В районе боевых действий по договору с журналом “Time” (“Время” — англ.) для написания статьи».

— Это он. Можно мне к нему?

Генерал взглянул на врача:

— Что скажешь?

— Да можно, конечно, он же без сознания. — врач как-то виновато пожал плечами. — Товарищ генерал, разрешите, выйду покурю, мне здесь еще с чирьями надо, чирьи ребят замучили, витаминов не хватает.

— Уйдем — покуришь.

— А он транспортабельный? — спросил приезжий.

— Да, — ответил врач.

— Так я посмотрю... Иван Петрович, вертушку надо бы.

— Будет вертушка. — Комдиву вернулось рабочее настроение. — Может, отдать приказ, чтоб организовали по пять грамм? Как думаешь, Николай Николаич, господин полковник?

— Ради такого случая не помешало бы и по десять.

Они стояли возле кровати-раскладушки раненого.

— А он кто? — поинтересовался врач. И получил краткий ответ.

— Корреспондент, ты же читал протокол, — отрезал комдив, видя, что приезжий Николай Николаевич очень даже недоволен, и разрешил врачу: — Ладно, иди дыми. — Достал зажигалку и наконец прикурил свою сигарету. Генералы, как говорится, за разрешением в карман не лезут.

Преодолевая сопротивление черной, маслянистой, вязкой грязи, офицеры направились к штабной палатке.

— Ты, Чечетов, свяжись с комполка, — говорил комбриг, — вызывайте вертушку и давай прикажи, чтобы из столовой принесли что есть погорячее, — угощай гостей, нам здесь некогда прохлаждаться...

— Есть вертушку! А погорячее... Так у нас только макароны с тушенкой.

— Пусть несут макароны, — согласился комдив. — Слушай, как фамилия того фельдшера, что наш труп в живые определил?

— Не помню. Он врач вообще-то, из Бурденко командированный. Ребята его Боткиным зовут.

— Не помнит он! Представляй к награде!

— Какой?

— Какой достоин, как думаешь, Николай Николаевич?

Гость промолчал, и генерал решил:

— Пиши: медаль «За бэ зэ». Да фамилию не перепутай... Придумали тоже — Боткин!
 

1

Багир вел боевиков в горы; собачий холод, снег с дождем, проселочные грунтовые дороги развезло так, что ногу не вытащишь из грязи. Все были злы, потому что можно было разойтись по домам, пересидеть зиму, но Багир упрямо гнал людей туда, где предстояло закапываться в землянки, спать черт-те как, есть черт-те что и мерзнуть, мерзнуть, выцарапывая из швов одежды и пупырчатой кожи вшей — этих вечных спутниц войны из отряда пухоедовых.

Шли по селу.

— Э-э... Слушай, Сабур, ты корреспондент, а где учился? — неожиданно спросил Багир.

— В университете.

— А фамилия у тебя не русская.

— Да. Не русская.

...Сознание к нему вернулось разливом света, в котором, казалось, утонуло все окружающее, потому что он ничего не видел — только белое, яркое и бесконечное. Но слышал будто наяву.

Сидя возле кровати, мама читала:

Дети! В школу собирайтесь,
Петушок пропел давно!
Попроворней одевайтесь —
Смотрит солнышко в окно!
Человек, и зверь, и пташка —
Все берутся за дела;
С ношей тащится букашка,
За медком летит пчела.

— Сашенька, вставай, пора в школу.

Сабур ворочался, пробуждаясь к жизни, — мамин голос позвал его из детства, и он очнулся. Слепящий свет в глазах как-то свернулся, загустел и превратился в белый потолок в трещинках старой побелки. Из коридора доносились голоса. Он закрыл глаза и слушал, слушал, слушал... громкие, четко различимые слова.

— Разбудили ни свет ни заря! — горячился кто-то за дверью.

— Чего это мы должны его катать, мы что, команда при морге? — поддержал другой, хрипловатый.

— Ребята, вы же к выписке, здоровые... Подумаешь, пораньше встали, — просительно говорила девушка. — Погрузите труп на каталку, отвезете и можете еще спать сколько угодно, ну, до завтрака...

Он пытался спрятаться под одеяло, но от маминого голоса не спрячешься. Сабур слушал, а в голове, словно ходики, «тикали» строки:

Рыбаки уж тянут сети,
На лугу коса звенит...
Помолясь, за книгу, дети!
Бог лениться не велит!

Трогательные детские стихи перебивали голоса из коридора.

— А чё он помер-то?

— Дизентерия.

— Поносник! Поносников мы не катали! — басил один боец.

— Нашли похоронную команду, нас не нанимали всех по моргам развозить! — поддакивал товарищу другой.

— Ребята, народу-то в госпитале почти не осталось! А я вам спирту налью, если никому не скажете...

В коридоре на некоторое время воцарилась тишина, полная удивления и восторга.

— Ну вот умеете вы, сестричка, уговаривать! С этого надо было начинать.

Вдохновленные бойцы из выздоравливающих прекратили спор, и в коридоре зашелестели по линолеуму колеса каталки. Кто-то поехал в определенное господом будущее — морг, перелет в цинкаче на родину, плач родных, похороны и в перспективе — занесенная мусором времени, поросшая бурьяном могила солдата...

Так, под дебаты о насущном, Сабур окончательно вернулся в живой народ.

В госпитале он провалялся почти три месяца. По определению пожилой нянечки, «целый отчетный квартал». Выписался поздним вечером. Забрал зубную щетку, подмигнул утке, целенаправленно стоявшей возле кровати. Даже пропел на прощание: «Что тебе снится, крейсер “Аврора”?»

И все.

Его встретил сам батя — полковник Каращупов. Он предусмотрительно забронировал Сабуру номер в гостинице, где и сам жил уже неделю. Специально прилетел. Сабур был его учеником, «его бойцом», сказали бы друзья, «выкормышем» — враги.

Каращупова спровадили в отставку уже лет пять тому. По привычке российских пенсионеров он купил домик в деревне и занимался там сельским хозяйством. Когда приглашали, выступал в разведподразделениях, передавал опыт диверсионной работы, или, как он говорил, «делился с молодежью впечатлениями».

«Говорю им: “Вы должны быть творческими людьми”. Один подсказывает, это мне-то: “Как художники...” “Нет, — говорю, — большинство художников своему стилю следовали всю жизнь. Мы такого в своем деле допустить не можем, диверсант должен быть всегда обновленным, неожиданным. Не повторять ничьи наработки, и в первую очередь — свои. Помните: у нас любое подражание или повторение чревато смертельным исходом, как запои русских поэтов”».

Наверное, с точки зрения психически здорового обывателя, наставления Каращупова были за пределами морали, но, если вдуматься, очень полезными в критических ситуациях.

«Чтобы не попасть в плен, постарайтесь всегда иметь под рукой гранату. Любую, — когда-то им, молодым лейтенантам, говорил полковник Каращупов. — Если фугасная, то нет проблем — это гарант личного благополучия. А вот эргэшкой подорвать себя непросто. Ложиться на нее нельзя ни в коем случае... Может разворотить внутренности, но останешься живым, мучиться будешь, и враги еще поиздеваются. Поэтому если уж край, то надо ее взять в левую руку, выдернуть чеку и держать на отлете, на уровне головы. Комфортно и без мучений».

Так учил старший товарищ — полковник Каращупов, а уж он-то разбирался в том, как изменить «состояние объекта», и собственное — тоже...

...Номер был небольшой, так называемый полулюкс, с туалетом и душем. Сабур бросил на кровать сумку с накопившимися за время лечения мелочами, умылся и полез в постель. Но уснуть не удавалось: на первом этаже, в ресторане, гуляла свадьба. С плясками, но это бы все ничего, но ведь еще и со стрельбой на улице. С годами в обновленной России у народа оружия накопилось — вагоны.

Он хотел зайти к Каращупову, но было неловко: только-только разошлись по номерам. Спустился на четвертый этаж, в бар, попросил кофе.

Зашел поздний, как и Сабур, неприкаянный посетитель. Заказал сто грамм коньяку, выпил у стойки, перевернул рюмку, сказал в никуда:

— Пойду к себе, — и удалился.

«Странное выражение: “Пойду к себе”, — подумал Сабур. — На работу, по делам, домой — понятно, но “пойду к себе” — это как понять?»

— Не спится? — спросил его бармен.

Сабур кивнул, сунул окурок в пепельницу.

— Тоже пойду.

Уснуть не получалось, перед гостиницей продолжалась стрельба. А у него в мыслях засела эта странная фраза — «пойду к себе». Наверное, это самый трудный путь — к себе.

...Спать не давал взгляд из памяти — глаза того приснопамятного старика, будь он неладен.

Память штука долгая. Ее и годы не отменяют; если когда-то развернулась поперек души, так и будет всю жизнь напоминать о том, что хотел бы навеки забыть. А за Сабуром еще с Афганистана числился эпизод, который, как опухоль под сердцем, ни излечить, ни вырезать. То была первая командировка при удостоверении корреспондента центральной газеты по фамилии Быков. Этот оперативный псевдоним он сам предложил, когда понадобилось. «Почему “Быков”? Было приказано производное от какого-нибудь имени?» «Бык — животное порядочное», — возразил тогда Сабур начальству. Начальство, впрочем, не возражало.
 

2

Был 1988 год, начинался вывод войск из южных провинций Афганистана. Его направили в Кандагар. Президент Наджибулла руками шурави решал свои проблемы.

В гарнизоне Сабур, согласно документам — корреспондент, приехавший для «организации» материалов о бойцах 40-й армии, обосновался в модуле командированных офицеров.

Компания была веселая: кто-то прибыл к месту несения службы, кто-то уже заменился и должен был возвращаться в Союз, да пока не укомплектовал подарки, кто-то, посланный по делам из Москвы или Кабула, днями бегал-разъезжал по частям... Но по вечерам все собирались за длинным столом, пили пакистанскую водку, травили анекдоты — а что делать тем, кто как-то ненавязчиво «прибыл», а завтра так же незаметно «убыл»?

По корреспондентским делам он съездил к советникам царандоя и написал об их, как положено, «героической» службе, слетал с десантниками на перехват караванов в пустыне Регистан. Ему не очень повезло, потому что во время досмотра нищего караванчика ничего героического не случилось, а придумывать как-то не хотелось. Но Сабур подружился с фотографом — прапорщиком Семеном, который был в группе, и тот «отчинил» ему несколько снимков, где были засняты трупы и трофеи — оружие, боеприпасы ликвидированных душманских снабженцев. Хорошие были фотографии, хотя Сабур и понимал, в печать они не пойдут: цензура.

Среди фотографий прапорщика Семена была одна — с исколотым ножами трупом сержанта-десантника.

— Парня духи утащили, когда вел смену в караулку. Бойцов закололи, а сержанта увели в плен. У нас семь ихних убитых в гараже уже вовсю воняли, вот наши и договорились через муллу об обмене... Встречу назначили по дороге на Кветту. Мы привезли трупы, они — нашего парня. Еще теплого: перед обменом, минут за пятнадцать, максимум за полчаса, закололи. Наш переводчик поговорил с ихним. оказалось, сержанту предложили: «Скажи: “Аллах акбар!” — отпустим живым». Он послал их, сказал, что вере своей не изменит, ну и вот... — Семен погладил фотографию. — Буду хранить, пока жив, и детям своим накажу вечно помнить. Комбат на орден Красного Знамени представление написал, да начальник отделения агитации и пропаганды побежал к командиру полка: «За какие такие заслуги?! Комсомолец, а повел себя как религиозный мракобес. Сказал бы, что не изменит делу КПСС, — другое дело». Да сука этот наш пропагандист, — процедил сквозь зубы фотограф. — Такая вот история, корреспондент, а вы там, в столицах: «Горбачев, Политбюро»... — Семен убрал фотографии в ящик стола.

...На следующий день прилетел командир — полковник Каращупов. Они встретились на аэродроме, в офицерской столовой.

В те годы полковник был бодрым сухопарым офицером, который мог работать по трое суток без сна и отдыха. Глаза слегка впалые, черные, словно сканируют, изучают. Должно быть, его предки, если подойти к фамилии дилетантски, ощупывали черными глазами. Так, согласно своей сути, глаза в глаза, за обедом батя жестко обрисовал задачу. Поставленный в высоком штабе приказ был простым: по просьбе афганского партийного руководства «нейтрализовать» жившего при мазаре старика дервиша, снабжавшего душманов информацией и имевшего большое негативное влияние на местное население, ликвидировать так, чтобы и тени не упало на партийные органы, а уж тем более на СССР. Так что в этой ситуации нужна рука корреспондента. Пусть дедушка уйдет с миром, по-тихому. Можно даже написать в газету о том, как от рук бандитов погиб святой старичок.

Пообедали, и Каращупов направился узнавать, когда будет борт на Кабул, а Сабур на попутной машине вернулся в гарнизонный модуль.

Через два дня его, одетого по афганской сиротской моде, «забросили» вертолетом за десяток километров от мазара, в пустыню Регистан. Он должен появиться из пустыни и уйти в пустыню. Конспирация (етить твою!), легко решать тем, кто не ходил под палящим солнцем по раскаленному песку.

Старик был с биографией, можно сказать, почетный ходжа. Али пятьдесят лет жил при мазаре, что находился в паре километров от кишлака Кала-Кахар. И только раз в два года отлучался в Мекку, чтобы по-настоящему ощутить причастность к имени того, кто дал недостойным учение, ведущее к истине.

У Али не было ничего своего, но у него было главное — слово Пророка (да благословит его Аллах и приветствует), заключенное в Коране.

Днем он лежал на пыльном коврике, перебирая косточки четок, величавый в своей вере, или сидел, прислонившись к глиняной стене мазара, только для молитвы опускаясь на колени. К нему приходили люди, разные: старики, женщины, детвора. И еще он считал, считал... Каких и сколько машин, танков и бронетранспортеров шурави прошло к недальнему гарнизону и вернулось в обратную сторону, чтобы всем увиденным и услышанным ночью отчитаться перед молодым Сейид Даудом, хотя это и было против святости ушедшего от мирской суеты дервиша. Но завещал Пророк (да благословит его Аллах и приветствует): «О вы, которые уверовали! Сражайтесь с теми из неверных, которые близки к вам. И пусть они найдут в вас суровость. И знайте, что Аллах с богобоязненными!»

И Али без колебаний следовал этому призыву. Но после ухода Сейид Дауда производил таяммум — омовение пылью пустыни, — расстилал возле мазара джай-намаз — молитвенный коврик, — вставал на колени и склонялся в направлении Мекки в долгом поклоне ночной молитвы иша.

...Ябрух ас-санам, с широкими листьями и похожим на человечка корнем, принес прошлой ночью Сейид Дауд и с неприличной шуткой положил перед стариком. После магриб, вечерней молитвы, Али стал думать о том, что он приготовит из корня, который называют еще михр-гиям — любовная трава. Ведь есть поверье, что михр-гиям вырастает из семени повешенного мужчины, которое извергается на землю, когда он в муках умирает; наверное, поэтому ее настой укрепляет мужское достоинство.

Али бережно разглаживал листья растения, настой даст ему, недостойному, кроме куска лепешки, глотка воды, — и жареного мяса, и даже сахару. Он слышал, что кто-то подходит к мазару, но не хотел прерывать своих размышлений и сделал вид, что не заметил, как этот кто-то приблизился и присел напротив, хотя машинально прижал растение к впалому животу и ухватил покрепче бесценный посох. Потупив глаза, он увидел перед собой кроссовки.

— Поговори со мной, дедушка, — сказал незнакомец по-русски. — Тебе есть что рассказать.

Дервиш поднял голову и покосился на шурави. Этот молодой парень, по всему видно, не знает, что разговаривает с дервишем, потому и ведет себя как сын духанщика на базаре, с пренебрежением смотрит, дышит в лицо смрадным запахом табака. Но надо смириться. Али снова уставился в землю, сложив руки на посохе.

Сабур разглядывал старика: изможденное лицо, изношенные временем черные равнодушные глаза, поблескивают влажно старческие, в кровавых прожилках уголки глазниц. Будто покойный смотрит с того света... На земле лежало какое-то растение с корнем, похожим на человечка.

Не было злости у Сабура на этого деда, гордого в своей старости, но уже разваливающегося от времени. Нужна была причина, надо было вспомнить что-то трагическое, негативное.

— Ну что ж, помянем сержанта... — И ударил в немощную грудь тыльной стороной ладони.

В тщедушном теле что-то хлюпнуло, дед, скрючившись, боком упал в пыль. И всё.

— Это тебе, дедушка, привет от партии парчам, а еще и от советских комсомольцев.

Как пишут в книгах: «...пыль пустыни навеки запорошила его повидавшие мир глаза». Согласно инструкции «состояние объекта радикально изменилось».

В его послужном списке будет еще много «объектов» — людей, взорванных строений, железнодорожных путей и т.д. Но это еще будет. И он тогда еще не знал, какое это тяжелое бремя — быть разрушителем.

Сабур подобрал растение (любопытно же!), которое так оберегал старик, и пошел по пескам на восток, там, через десяток километров, по дороге на пакистанскую Кветту его ждали бэтээры разведчиков второго десантного батальона...

Молодой и беспечный, он шел по слежавшемуся в камень песку пустыни быстрым шагом афганского обывателя, в такт шагам мурлыча под нос:

Среднего роста, плечистый и крепкий,
Ходит он в светлой футболке и кепке.
Знак ГТО на груди у него.
Больше не знают о нем ничего.

Несмотря на жару, немного знобило, и руки тряслись, как у куриного вора.

Когда вернулся в модуль, в комнате коек на двадцать офицеры по привычке выпивали.

Он положил на стол растение, добытое неправедным путем. Мужики с любопытством рассмотрели листья, корень, похожий на фигурку пупса. кто-то из офицеров определил по корню: мандрагора... И за ненадобностью выбросили в мусорную корзину.

Не дослушав ненавязчивый треп застоявшихся без женской ласки мужиков, уставший, он упал на постель.

— Корреспондент! Быков, присядь, выпей с народом.

— Не хочу, — ответил и отвернулся к стенке модуля.

— Набегался?

— Набегался.

Через годы Сабур найдет у Бунина стихи:

Цветок Мандрагора из могил расцветает,
Над гробами зарытых возле виселиц черных.
Мертвый соками тленья Мандрагору питает —
И она расцветает в травах диких и сорных.

И вот ведь — годы прошли, и треп того капитана помнится, и глаза старика с годами не исчезают из памяти, и Сабур просыпается под взглядом его равнодушных слезящихся глаз... А ведь Каращупов когда-то учил его: «Никогда не возвращайся к проведенной операции, не вспоминай, не переживай, не носи в себе, не анализируй, это за тебя сделают другие. Запомни, только псы возвращаются к своей блевотине».
 

3

Весной ему исполнилось пятьдесят лет. Родился он в мае. Месяце, конечно, не самом перспективном с точки зрения удачливости, но зато радостном во всех отношениях. Счастливые родители глянут в окно — а там все цветет, посмотрят на колыбельку — а там наследник пеленки пачкает жидким молочным поносиком. Весна, возрождение природы, пора надежд на будущее. И на урожай, и на продолжение жизни. Пятьдесят лет назад.

Весна 2015-го была холодной. И в холодный день, если быть точным — в среду, первого апреля, в День юмора, он явился в госпиталь имени Бурденко за результатами медицинского освидетельствования. Но ничего веселого не услышал. Последняя комиссия показала, что к службе он не годен — и к строевой, и к не строевой — ни к какой, потому что здоровье даже не пошатнулось — оно упало, да и годы... Ему определили вторую группу инвалидности и, что Сабуру показалось обидным, сразу списали в отставку. То есть без оглядки на заслуги ему по-военному прямо намекнули: ты больше не нужен ни в каком качестве. Пиши статьи, корреспондент, или отдыхай — пенсия позволяет, пользуйся, в общем, всеми благами, которыми тебя одарило государство. В принципе это было правильно, но все же...

Надо было жить, что-то делать, и после санатория, положенного как убывающему со службы, он не стал ходить по инстанциям в поисках работы, а сразу пошел к Васе Тишкову, известному со студенческих времен конформисту, а в новое, капиталистическое время издателю «толстушки»-газеты, главное направление которой — и вашим, и нашим.

С Васей они учились когда-то на журфаке. Тишков был парень простой, но, как говорили в старые добрые времена, умел жить — крестьянская жилка помогала. После вуза в Москве он сделал головокружительную карьеру. Еще будучи студентом, познакомился с дочерью какого-то всесоюзного функционера. Да и женился! Как раз пришло время первых разного рода кооперативов и малых предприятий. Здесь важно было не упустить свое, а при помощи тестя это было стопроцентно достижимо.

В окаянные девяностые первые деньги Тишков заработал на издании «Энциклопедии секса для детей». Объемом 16 страниц, без обложки. Сабур держал в руках это раритетное издание. Он помнил даже эпический отрывок о том, как разбойник-сперматозоид гонялся за скромной яйцеклеткой. Вторым изданием была брошюра «Оздоровительная гимнастика цигун». И на этих двух книжонках, как на дрожжах, стала расти медийная компания Тишкова. Но прошли жирные для печатных изданий годы. Миллениум. В двухтысячные, можно сказать, «на штыках Интернета», крах печатному миру принесли компьютерные фирмы. И Васин издательский бизнес свернулся, как шагреневая кожа в романе Бальзака. Остались газета, издание книг за счет авторов да заказные альбомы и буклеты.

...Cидели на кухне. Вася выставил коньяк, нарезал пресловутый лимон, конфеты... Предприниматель, бизнесмен — не редька с хреном. Разговор был самым что ни на есть житейским.

— Как дети? — интересовался Сабур.

Давным-давно, когда он получил капитана, а Вася уже бизнесменил, они так же сидели на кухне. Только выпили по первой, прибежал пятилетний Антоша: «Папа, я писать хочу!» Тишков увел сына в туалет, и оттуда донеслось: «Что ты его разглядываешь, ты писай!» Потом Тоша появился между третьей и четвертой: «Папа, я какать хочу!» И снова Тишков повел его в туалет, ворча: «Тоша, ты бы поменьше ел и пил да побольше потел...» Он усадил ребенка на унитаз, оставив дверь приоткрытой. Пришла дочка с куклой, присела напротив брата: «Смотри, Мариночка, Тоша какает!» «А ты, дурочка, смотришь», — угрюмо кряхтел Тоша.

От Сабура в том году, пожив совместно и не привыкнув быть женой, ушла любимая женщина. Прошло двадцать лет.

— Да что дети, время-то течет, взрослые уже. Все у нас хорошо, — отвечал Тишков. — жена чиновничает в мэрии, дочка институт окончила и с мужем уехала в Сибирь, они зоологи, под Уссурийском в заповеднике работают. Только позавидовать: природа кругом, животные всякие и... никаких людей.

— Никаких людей, — повторил задумчиво Сабур. — Это оч-чень хорошо. А Тошка?

— В айпишной компании.

— Не женился?

— Да гуляет... Дети в яйцах пищат, а он все по этим клубам.

«Обнюхались» после долгих лет, и Сабур изложил суть своих проблем. Единственным негативным Васиным замечанием было:

— Отдельный кабинет не дам, просто нету. Ужимаемся, годы не те, чтоб шиковать.

Так Сабур влился в коллектив сотрудников газеты «и вашим, и нашим». Столько лет «работал» под прикрытием корреспондента — стал настоящим литературным сотрудником.
 

4

Суббота. Выходной. Постсоветские, не отягощенные материальным благополучием люди собираются, группируются для посещения злачных подворотен, где ведутся самые острые дебаты и царит самая что ни на есть демократическая обстановка. Он смотрел ненавистный телевизор и пил пиво, выкатывая банки — аварийный запас — из-под дивана. В последние годы его мучили головные боли. А что делать, ранения и контузии дают о себе знать. Он пил, расслабляя после вчерашнего онемевшие «члены», шлепая тапками, «посещал» туалет и снова пил пиво, которое благодаря быстрому току через организм снимало давление и головные боли.

Лежать на диване не только удобно, но и полезно. Одно плохо: по утрам, будь ты неладен, тепловозы на недальней станции начинают стучать сцепками и тревожно гудеть, машины отравляют атмосферу противоугонным ревом и треском движков, да еще порой и самолеты воют натруженными соплами, заходя на посадку в Шереметьево. И вся эта технобратия требует воскреснуть — собрать мысли в пучок, встать с лежбища и начать полноценную жизнь.

Квартиру эту ему помог получить тот же Каращупов, он вообще много сделал для него.

...После выписки из госпиталя и санатория Сабура, когда набралась группа таких же, как он, уходящих в отставку, наряду с другими офицерами пригласили в Главное управление для награждения за все хорошее. Это был тот редкий случай, когда он надел форму. На пенсию его проводили Почетной грамотой от начальника Генштаба. Сабур думал, «за песок» — тот, что сыпется из слабого места. Это позднее он поймет, что пятьдесят лет — это не старость, это начало жизни, которой не знал.

Учитывая столь важное мероприятие, приехал батя — Каращупов, самый дорогой Сабуру военный пенсионер. Выйдя из рафинадного здания на Ходынке, они прошлись до метро. В ларьке Сабур купил полиэтиленовый пакет, сунул в него большеформатную грамоту в рамке — не светить же перед народом. Разговор был ни о чем, Сабур пытался перемолоть свои впечатления.

— Принято решение, — сообщил Каращупов, — учитывая здоровье и все такое, устроить тебя в центральную газету обозревателем. Работа не пыльная: сиди дома, хочешь — пиши, хочешь — отдыхай: читай, займись рыбалкой. Если возникнет необходимость в твоей помощи, позовут. Устраивает?

Сабур пожал плечами, он — пенсионер с инвалидностью, и кто за него «принял решение», да и жилья-то у него не было: когда-то получил квартиру в Ташкенте, но она осталась бывшей жене. Все годы службы, будучи одиноким, обретался по времянкам КЭЧ — квартирно-эксплуатационных частей, а приехав после госпиталя в Москву, за немалую плату коменданту устроился в Доме аспирантов МГУ — безнадега, потому и отговорился:

— С работой я решу, Николай Николаевич, однокашники помогут. Повезет, сниму квартиру подешевле, «камин затоплю, буду пить... Хорошо бы собаку купить».

— Ну что ж, вижу, план у тебя уже есть, только много не пей. Засасывает.

На том и простились. Батя поехал к себе в Теплый Стан, а Сабур направился в общагу аспирантов обмывать с молодыми учеными свое новое общественное положение.

Через пару недель его нашли, как говорится — вызвонили и пригласили на Тверскую, 13, в Правительство Москвы. Чиновник, веселый от какого-то внутреннего восторга, встал при появлении Сабура и подал ему бумагу:

— Вот ордер. в порядке исключения и за выбытием в мир иной бывшей хозяйки вам выделили в Бабушкинском районе двухкомнатную квартиру, так сказать, с расчетом на будущую семейную жизнь. Уж извините, но придется ремонтировать. Да вам же лучше, сделаете как хотите, под себя, — протараторил чиновник и замолк.

В кабинете повисла знаменитая пауза Станиславского.

Он забрал ордер и вышел вон, то есть восвояси. На улице разглядел этот пропуск в гражданскую жизнь. Жизнь, в которой он еще не один раз столкнется со злом, имя которому — «Никто», потому что когда всех их много, они безликие — никто.

Обустраиваясь, Сабур выбросил в мусорный контейнер имущество покойной бабульки. Все: полуистлевшее постельное белье, пахнущие ветхой старостью ночные рубахи, одежду, пропитанную едким запахом нафталина. оставил шкафы, книги и тумбочку с альбомами, в которых с фотографий смотрели в будущее какие-то неизвестные люди — офицеры в форме императорской еще армии, красные командиры с кубарями и шпалами в петлицах. Молодой лейтенант-танкист на фотографии с надписью: «Бабуля, привет с Кавказа! С наступающим 1995 годом!» На обороте коряво, кривыми буквами простым карандашом была сделана запись: «Виталик погиб в новогоднюю ночь в Грозном». Сабур оставил эту неказистую тумбочку: вдруг кто-то придет за альбомами? Но так никто и не пришел, да и не мог прийти. Бабушка была совсем одинокая; кроме внука Виталия да его жены с ребенком, у нее никого и не было. Внук погиб, его жена через месяц скончалась от горя. Бабушка устроила правнука в Суворовское училище и тут же сама умерла. Видимо, доживала по душевной инерции, когда тело уже устало быть.

Закупив на деньги, полученные при увольнении, мебель и пару костюмов, сделав своими руками какой-никакой ремонт квартиры, Сабур начал рассеянную жизнь московского обывателя.
 

5

Вася издавал газету и книги. Боролся с агрессивным Интернетом и настойчиво продолжал заниматься тем, в чем было его призвание.

...Когда Сабур вошел, в кабинете приятеля и руководителя сидели авторы — бритый бультерьер из эпохи начала девяностых прошлого века и рыхлый жиртрест, судя по всему из породы лизунов. Что за порода такая — лизуны? Скользкая. Лизун входит в кабинет бочком, чуть приоткрыв дверь, словно боится оскорбить ее резкими движениями. Лизун смотрит на вас как на полубога, именно полубога, потому что бог — он  не на небесах, а в кабинете выше этажом. Лизун ходит за вами как привязанный или, точнее, приклеенный елейной слизью, пахнущей смесью пота и дезодоранта.

Соискатели хорошего Васиного отношения хотели бы издать книги за свой счет. Сабур наивно полагал, что такие, не к ночи будет читано, «произведения» надо печатать «с колес», не предъявляя претензий и уж тем более не поучая их сочинителей. Но литературоведение было Васиным коньком еще со студенческих времен, и он не упускал случая блеснуть эрудицией, проявить свои знания в области теории прозы и поэзии. Вот и сейчас, развалясь в кресле, научал толстого, потного и трепетного автора:

— Вы же понимаете, у вас в романе нет сюжета, это какие-то обрывки, лоскутки из полотна, которое перед нами развертывает жизнь. Вот художник Суриков, известны его эскизы к картинам, ну там «Меньшиков в Березове» или «Утро стрелецкой казни»... Понимаете, задача художника была не в том, чтобы эти живописные сюжеты предложить на обозрение, а в том, чтобы найти типажи, зарисовать их и собрать в единую картину. Так и в литературе. Надо найти в жизни характеры, срисовать их и нанизать на сюжет, который должен красной нитью проходить через роман, и вот этой нитью вы должны бы сшивать лоскутки в... — Вася задумался, и Сабур не без ехидства ввернул:

— В лоскутное покрывало.

— Не надо здесь искажать, — вяло заметил Тишков и закончил свою мысль: — В разноцветное полотно романа.

— Но ведь у Хемингуэя в «Фиесте» нет сюжета, — несмело заметил угнетенный Васиными знаниями толстяк.

— Как же нет? — Вася покачался в кресле и добил автора. — Там бессюжетный сюжет. Хемингуэй не с потолка писал, а имел перед собой цель, и эта цель была достигнута, потому что читатель после прочтения романа выносит для себя нравственный урок. — Он подумал и добавил: — В конечном итоге...

— Так и я задумал, чтобы читатель нравственный урок...

— Не удалось, — перебил Тишков. — Что делать — не удалось. Вам бы для начала написать сюжетный роман, а лучше покороче — повесть, а потом браться за большое полотно. Надо учиться у классиков. Вот Достоевский начинал с переводов Диккенса, учился строить повествование, диалоги и так далее. — и неожиданно обратился к бритому бультерьеру — второму претенденту на издание книги, а значит, на внесение «денежных средств» в небогатый бюджет Васиного медиахолдинга: — Вот у вас что?

— Тоже роман, — прохрипел лысый бультерьер, и бритая холка его зарделась в стеснении.

— Сюжетный?

— Да. — бритоголовый выложил на стол объемную папку. — Я на всякий случай вывел на бумагу.

— Вкратце перескажите сюжет произведения. — Вася приготовился слушать.

— Да чё тут... — бультерьер как-то сжался и, перебирая страницы своего опуса, несмело стал докладывать: — Ну вот жил парень, мастер спорта по боксу Игорь Трофимов, погоняло — Трофим, как певец. Однажды в драке он нанес смертельный удар своему противнику и получил пять лет за непредумышленное убийство.

— Это, я так понимаю, зачин... — заметил Тишков толстяку. — все только начинается.

— Да, это у меня пролог, — подтвердил бультерьер, — отсюда все дальнейшее. Игорь попадает в колонию и там становится долбилой. Это такая должность при смотрящем. Долбила, если смотрящий указал, приводит решение в исполнение. Ну, проще сказать, есть закон, а есть федеральная система исполнения наказания. Долбила — это ФСИН. И вот когда Трофиму осталось до освобождения три месяца...

— Ну-ну, — подбодрил Вася, — нам объяснять не надо, мы кое-что знаем о нравах в местах заключения.

— А тут на зону приходит партия, и там один был голубой, невысокий, красивый... И однажды Игорь трах... переспал с Виолой, с этим... с голубым, с педри... — бультерьер сбился и неожиданно покраснел. — В общем, вступил в связь с этим гомосексуалистом... позорным. Один раз вступил, второй, третий и влюбился. И заявил всем, кто покушался тоже, что с Виолой у них любовь и он никого больше до нее не допустит.

— Разве так можно в колонии, там же голубых не любят? — спросил толстяк.

— Голубых, как вы говорите, сексуально любят, но презирают, как ничтожества, — пояснил Вася.

— Все паханы колонии собрались по поводу Трофимовой любви, все же Игоря уважали, и постановили они: раз любовь, то он теряет уважение, и приговорили его опустить...

Той же ночью Игорь с Виолой бегут из колонии. Спрятались в шкафу — там, на зоне, было производство мебели. И вот они спрятались и через двое суток были в Москве, потому что мебель была качественная и ее продавали в столице.

— Интересно. — Тишков стал скучнеть.

— В Москве у Игоря был знакомый, который выправил им документы, и они улетели на самолете в Таиланд. Там во время гомосексуального парада Виола познакомилась с американцем, и они улетели в Штаты, потому что Игоря она не любила, а только использовала как силовой скот. Делать нечего, Трофим устроился в ресторан певцом, потому что с детства хорошо пел. И вот он там работает, а дочь хозяина в него влюбилась. Делать нечего, не терять же работу, Игорь тоже проявил к ней интерес. Решили жениться. Хозяин обрадовался: все же Трофим был парнем высоким, не то что эти таиландцы, и красивым. Назначили свадьбу. А тут в Таиланде стали проводить Международное совещание начальников колоний, и по вечерам они, естественно, рассасывались по ресторанам. И вот Игорь поет. Смотрит — а в зале сидит хозяин его колонии с какими-то французами и так пальцем зовет его — подойди к столику. Игорь подошел, все же клиент приглашает, а начальник говорит: «Что же ты, Трофимов, побегушками занялся, тебе же всего три месяца оставалось?» «Любовь, гражданин начальник», — отвечает Трофим. «Какая любовь? — хитро улыбается хозяин. — Виола эта потаскуха из потаскух, тебя использовала как презерватив и бросила. Я же знаю, у нас разведка по всем странам работает». «Такова жизнь, — говорит Игорь. — Любовь не спрашивает. И не заметишь, как пристанет». — «Возвращался бы на родину, у тебя вон какой голос, пел бы в филармонии, а не в этом занюханном кабаке для развращенных секс-туристов. Вот не стыдно тебе, Трофимов?» А Игорю давно уже было противно, что он, русский человек, унижает свое достоинство в дыму алкоголя, наркотиков и разврата. Трофим задумался — крепко, чтобы раз и навсегда, — и решил возвращаться. А его таиландская невеста оказалась беременной. И вот он забирает невесту с будущим сыном и летит в Россию. Устраивает молодую у родителей в подмосковной деревне, а сам возвращается в колонию. Судом ему за побег добавили три года, но он знал, что, отсидев, станет настоящим гражданином своей родной страны, потому что верил в будущее величие государства. Вот такой сюжет! — Бультерьер хлопнул ладонью по рукописи и стал завязывать тесемки папки.

Все настороженно молчали. Скажешь не то, еще и по морде получишь, догадались: бультерьер сам срок мотал и зоновские порядки знает, а вот с обычной жизнью у него пробел, отсюда и фантастические полеты в Таиланд, и прочая ахинея. Вася среагировал первым, не в его правилах было терять клиента.

— Ну что же, вот вам сквозной сюжет, — повернулся он к толстяку. — Золотой нитью через весь роман проходит тема верности родине, которая, как мы понимаем, выше призрачной любви и страсти.

Бультерьер опять покраснел, но уже от удовольствия. А Вася добавил:

— Думаю, в нашем случае автору даже редактор не требуется.

— И корректор тоже, — добавил до того молчавший Сабур.

— Может быть, может быть, — засуетился Тишков. — Время поджимает, давайте-ка перейдем к финансовой стороне вопроса... Кстати, — Вася уставился на Сабура, — а тебе заняться нечем?

Сабур понял и ушел: если хочешь быть в добрых отношениях с руководством, а тем более с давним товарищем, — никогда не лезь в денежные дела. А сюжет... Сюжет лишь плод фантазии да авторучка под рукой...

Действительно, тому уже три месяца, как Тишков вызвал его к себе и дал задание: очерк о бизнес-вумен.

— Есть одна успешная дама, занимается меховым бизнесом, надо с ней встретиться со всеми последующими действиями.

— Что значит «действиями»?

— Ну, очерк о себе она оплачивает. Потом, женщина она холостая, так что можно завязать более тесное знакомство, может, еще денег на газету подбросит.

— Да что ж я, альфонс, что ли? — возмутился Сабур.

— Не альфонс, а холостой мужчина и уже не среднего возраста, — возразил Тишков. — Не смылится... Ради газеты я колочусь как этот, а вы только на шее сидеть. Надо бы и порадеть! Поговоришь, пригласи ее в ресторан, женщина все же. На вот денег. — Вася сунул ему в руку конверт.

Васины деньги были давно потрачены, а к очерку о бизнес-вумен Сабур пока даже и не подступался, даже и не познакомился с объектом... Пришлось звонить.
 

6

Он шел на встречу без душевного равновесия — без настроения. Понятное дело — от него не убудет, но получалось, что предстояло не организовывать материал об «успешной даме», а, согласно планам Тишкова, раздаивать богатую бизнес-корову. В голове вертелись дурацкие стихи мухосранского поэта:

К ней он сватался не раз,
Получал всегда отказ,
Но отважный капитан
Твердо верил в свой таран.

Что это вдруг вспомнилось? Может, примета?

Встретила его симпатичная дама под сорок, в принципе ухоженная и богатая — так он определил про себя ее социальный статус.

— Хорошо, что вы приоделись, — сказала она. — Поговорим в ресторане?

«Свезло мне так свезло... Может быть, моя бабушка была благородных кровей...» — вспомнилось Сабуру, и он уныло заключил: собачья жизнь.

Она повела его в ресторан на Кузнецком мосту. Раньше это заведение было при гостинице «Берлин», а ныне — «Савой», вернули историческое название.

Сабуру приходилось писать о Центральных банях, в которых нынче обосновались рестораны, и он мог бы рассказать о том, что до революции семнадцатого года этот «Савой» снабжался горячей водой от бань и что уже в те времена при гостинице были уникальные очистные сооружения, так что в речку Неглинную поступала чистая вода. Об этом ему рассказывал один увлеченный историей Москвы дедушка. И отключение электроэнергии «Савою» не грозило, потому что подавалось дежурное электричество от трамвайной подстанции под Лубянской площадью.

Интересно, конечно, но о чем же с ней говорить? Скучно было в ресторане.

Старинное убранство — лепнина, позолота. Фонтан! Они сидели возле фонтана. Говорить почти не говорили: его контуженые мозги очень напрягала музыка.

В десять они ушли в приподнятом настроении. Стало общим местом мнение: чтобы овладеть женщиной, надо ее напоить. Да ведь и мужчину точно так же!

Когда посреди ночи он собрался уходить — ей и ему надо было отоспаться, — она спросила:

— А какое у тебя хобби, если не секрет? Постель или, может, как большинство — деньги копишь?

— О чем ты говоришь? — смутился Сабур. — Нет у меня хобби...

Как-то незаметно — то сумка, то чемоданчик на колесиках — она перебралась в его квартиру. Сам позволил, потому что жить у нее, по его понятию, не соответствовало статусу мужчины, да и ее почему-то обрадовало это его нежелание быть альфонсом.

Она стала будить его, по-мужицки, с надрывом, сморкаясь в ванной. Кто-то ей сказал, что надо регулярно прочищать нос — перед сном и поутру. Вот она и прочищала. лучше бы пела в клозете, как герой Юрия Олеши.

С тех пор он вынужден был наблюдать за женщиной, которая как-то быстро обустроилась в его действительности и уже выражала недовольство «скотским» образом жизни своего сожителя, когда он впадал в винно-водочную депрессию. А это бывало не так уж редко. Словно змея, она вползла в его быт. Прочувствовав степень своего падения, Сабур в бессилии что-то изменить, за вечерней рюмкой поинтересовался у Тишкова:

— Ты зачем мне подсунул такую промежуточную подлость?

Вася врать не стал:

— Понимаешь, на одном светском рауте олигарх-нефтяник пристал: напишите, говорит, в газете о моей сестре, она хоть и дура, но такая деловая — свет не видел. Даже с лекциями выступает. Познакомил. А мне что, главное, платили бы деньги. Там же поговорил с ней. Выяснилось — проблемная дама, не замужем, я про тебя и вспомнил, ты же холостяк. Сказал в шутку: а офицер в отставке как интервьюер вас не интересует? Вот так, ты уж извини, я как лучше...

Ну не бить же человека, который о тебе заботится, да и, как говорится, «сожитие еще не событие».

Задремал.

А может, и уснул.

Нет, задремал, потому что как-то мемуарно вспоминалось.

Женщина посморкалась, пошуршала, попыхтела, постучала каблуками и уехала в свой магазин, который ее хозяйка с гордостью называла бутиком. Сабур уже выяснил, что все якобы закордонные бренды шьются гастарбайтерами-вьетнамками в подвале под этим самым «бутиком».

Да, сложное это существо — женщина.

Венька Абрамзон, корреспондент отдела светской жизни (весь отдел — в его лице), однажды вдруг зафилософил на эту тему:

— Если вдуматься, мужчину Господь сотвог’ил Своим божественным пг’омыслом, а женщина — существо, созданное хиг’уг’гическим изъятием ог’гана — адамова г‘ебг’а и путем г’егенег’ации остального тела, а может, клониг’ования — г’азницы для умного человека здесь нет. Так что не ошибусь, если скажу, что с появлением женщины связаны зачатки матег’иалистической мысли, потому что Сам Господь, создавая ее, использовал матег’иалистические методы, пг’оявил Себя как г’амотный вг’ач и ученый-генетик, а поскольку эти товаг’ищи большей частью в бога не вег’ят, да и как повег’ить, если видишь, как люди мг’ут от болезней, то здесь недалеко и до атеизма.

— И какой же вывод? — спросил Варющенко, обозреватель отдела новостей.

— А вывод такой, что матег’иализм и атеизм имеют общее божественное пг’оисхождение, а не от какого-то там дьявола.

— Бред какой-то, — огласил Варющенко, пожелтевший не то от ежедневных мрачных новостей, не то от угнетенной алкоголем печени.

И это было общее мнение коллектива редакции.

Но если учесть сморкание, это навязчивое ее присутствие, то с Абрамзоном можно бы и согласиться. Присутствие мужчины — оно духовно, он весь в думах: о стране, о футболе, о пиве, наконец. А женщины всегда много, жар ее горячей плоти даже из другой комнаты обдает, как материалистическое учение.
 

7

После долгих препирательств с внутренним эго он все же решил вставать. Потуже затянул ремень на брюках — как бы взял себя на поводок — и пошел прогуляться. Выйдя из подъезда, постоял, глядя на небо и составляя прогноз погоды. Прогноз был положительным.

Восьми не было, так что пришлось дойти до круглосуточного магазинчика, где хозяин-армянин из-под полы продавал знакомым пойло, запрещенное властями в это время суток. Выпил бутылку пива, со второй направился в парк санатория, там можно было посидеть на скамейке без счастья общения с патрульными полицейскими, у которых в это время утренний объезд вверенной территории.

И вот же неожиданность — навстречу ему, шлепая сандалиями, вырулил Козел, согласно людскому непредвзятому мнению — «шизанутый». Говорили, Козел когда-то учился в МГУ, на историческом факультете. И, согласно сплетням, свихнулся от большого знания. Случилось что случилось. Рассказывали, в один прекрасный день Козел пришел к участковому и сказал: «Освободи помещение. Здесь будет мой кабинет. Буду Ленина замещать, а то все искажают его память и идеи».

Участковый вызвал психушку.

После лечения парень отказался от идеи замещать Ленина, но благодаря болтливости участкового на районе его прозвали Козлом. Не все уже знают и помнят, что Ленин по должности был всего лишь предсовнаркома. Сабура он уважал, считал, видимо, за своего и, встретив, повисал на ухе, пытаясь взахлеб и сразу изложить свои дисквалифицированные обществом мысли.

— Ты знаешь, Сабур, что Иван Грозный не убивал своего сына? Знаешь?

— Не знаю, — вяло ответил Сабур.

— Так вот знай: сына Грозного убили в Александровской слободе, а Иван Васильевич в это время находился в Кремле. Это Поссевино наврал, и все поверили, потому что, когда выгодно верить, верить хочется. Согласен?

— Согласен.

Лучше бы промолчал. Обрадованный Козел понес:

— Пока мы не научимся говорить то, что было, пока не научимся и не научим признавать эту правду, ни о какой толерантности говорить нет смысла. И это касается как деятельности Сталина, так и всего того периода истории, когда страна готовилась к войне и пятая колонна внутри государству была ни к чему. — Неожиданно, согласно ведомой только психиатрам логике, он, горячась, перескочил на другую тему. — Представителей депортированных народов, кстати, не брали в армию. Их молодежь выжила, а у нас от того поколения с войны вернулось два процента. Так что неизвестно, кому повезло.

— Слушай, ты бы с утра не нагружал, — попробовал отвязаться Сабур, хотя и знал, что Козел, если уж он приклеился, не отлипнет.

— Надо им напомнить, если поглубже в историю, что они же, крымчаки, до самого завоевания Крыма империей держали невольничий рынок — торговали рабами и рабынями, были основными поставщиками мужчин-работников, мальчиков для войска янычар, девушек для оттоманских гаремов. И там были не только христианки, но и мусульманки. в частности, ценились черкешенки, — тараторил как по писаному Козел. — И знаменитые египетские мамлюки — помнишь, Сабур, кино «Мамлюк»? — так эти воины изначально были теми мальчиками, которых крымчаки продавали на своих рынках, самый большой из которых был в нынешней Феодосии.

— Кто большой? — Сабур никак не мог вникнуть в конечную причину Козлиного монолога. — Мальчик или базар?

— Базар, — зафиксировал Козел и продолжил, как бы и не заметив этого глупого отступления от темы: — Без тени сомнения скажу: всем народам юга России есть что предъявить крымчакам. И не надо распускать. Нам, русским, внедряют в сознание чувство вины за все, вплоть до освобождения Восточной Европы от фашизма. оказывается, гитлеровцы были лучше... Потому что вся эта мелюзга, которая после развала СССР полезла в НАТО и Евросоюз, сейчас кормится с руки немцев и понимает, как всякий иждивенец, что надо обхаживать тех, кто дает хлеб. Немцы скоро уже завоют от этих «союзников». И не надо... Повторюсь: нужно говорить правду. В правде — сила!

Козла несло, как щепку по Москве-реке. И ведь складно, даже интересно послушать, хотя и утомительно, поскольку шизик мог с одной темы перескочить на другую абсолютно безответственно. И не скажешь, что больной, — так, человек с придурью.

Испытав напор вдохновенных Козлиных речей, вернувшись домой, Сабур водрузил тело в кресло и попробовал писать, но не получалось.

Он перечитал: да, никому это не нужно. Тишков забракует. Выделил все и удалил. Прилег на диван. Лежал, что-то бездумно мурлыкал.

«Жизнь такова, какова она есть, — сказал поэт, — и больше — ни какова». Так о чем спорить?
 

8

Если творческому человеку, целому корреспонденту, не пишется, выход один — «выйти в свет», как говорит Паша Закадычный. Закадычный — это фамилия, а не диагноз.

...С невысоким «рыжим, рыжим, конопатым» Пашей не соскучишься. Паша вырос без отрыва от производства атомной бомбы в Арзамасе, отец умер от лейкемии, а мать до самой пенсии работала лаборантом с радиоактивными материалами. Можно было предположить, что и сам он в раннем детстве попал под тлетворное влияние разного рода излучений, отчего в нем рано проснулся талант хорошего друга и собутыльника, что, как он любил вспоминать, стало хорошим подспорьем, когда в девяностые служил в Чечне, был сержантом мотострелковых.

Идти на улицу не пришлось, Паша появился самостоятельно.

— Спиш-ш-шь? — прошипел он и достал из кармана бутылку пива.

— Работал... — не принял Сабур старую солдатскую шутку. — А что, есть предложения?

— Вот, глотни и идем к Куделину. С утра звонил, колосники у него горят.

Вспомнился рассказ Геродота о скифском обычае. Раз в год правитель каждой области на назначенном месте собирал народ и замешивал чашу вина, из которой имели право пить только те, кто победил неприятеля. Пили коллективом не менее трех человек. И не было для скифа большего позора, если чашу проносили мимо... Отсюда, наверное, русский обычай пить на троих и приговор: а этому гаду — не наливать! Высокий и нескладный с виду, Куделин, по прозвищу Сажень, был порядочным человеком, так что налить ему — дело святое.

Они нашли его в клубе, где тот держал свой «реквизит» для выступлений — обезьянку и удава, а выступал он с чудесами дрессировки на различных школьных и детсадовских мероприятиях. Даже в больницах перед детьми. И не то что любил детей, просто зарабатывал кое-какие деньги от благотворительных организаций.

Паша Закадычный, должно быть, разглашал тайну, когда рассказывал, что дрессировал Куделин просто: оденет обезьянку в матросский костюмчик, настучит по черепу палочкой и водит на веревочке по сцене. Покажет бедному примату палочку, обезьянка ручонкой голову прикрывает, получается — честь отдает, дети в восторге. Врал, наверное, Закадычный. Хотя... все под палочкой ходим.

Куделин предстал перед ними весь взлохмаченный и злой.

— Чего ты такой ломаный? — спросил Паша.

— Станешь ломаным, я ведь Сеню, удава, перед выступлением снотворным кормлю, так все делают, кому охота всенародно удавиться. — Куделин ожесточился. — А эти гады! Пар-р-разиты! Он у меня в ящике из оргстекла хранится, а они, изуверы, стали его кроликом дразнить. А удав реагирует на инфракрасные лучи, исходящие от животного, а животные всякие, мелкие и не мелкие, — его еда. Дразнили-дразнили... Сеня стал бросаться на кролика и всю морду о стекло разбил... Я пришел, крышку открываю, а он, голодный, — на меня. Чуть не задушил, соб-ба-а-ака.

— Тебе бы жениться, Сажень, все веселее будет... — перебил его Паша, чтобы остановить словесное поношение.

Куделин, сбитый со страстного монолога, посмотрел на него как на лучшего врага.

— А-а... Был я в клубе «Кому за тридцать», думал, с кем познакомлюсь для встречи старости. Там мужики не кому за тридцать, а у кого за тридцать, и женщины собираются — перезревшие груши... Одна пошла плясать, подвыпила, что ли? Вертелась-вертелась, и занесло ее титечным грузом. Ка-а-ак шлепнется на пол, и все побежали за лопатами...

— А лопаты зачем? — недоуменно спросил Сабур.

— Как зачем? От пола отскребать. Ты грушу перезрелую урони-ка на пол.

Разговоры разговорами, а жизнь стояла на месте.

— Бог с ним, с Сеней, пить будем или глазки строить? — недовольно спросил Паша.

— А как вы хотели: родину любить и без стакана? — Куделин наконец улыбнулся. — Конечно, будем, у меня сегодня концерта нет.

— У тебя концерта и вчера не было, и позавчера... — проворчал Закадычный.

— А ты и рад. Ты, Паша, как пиявка на заднице: кровь течет, противно, одно утешает — лечит. И почему все закадычные рыжие?

Они отправились на прогулку, а точнее, поправлять здоровье Куделина. По дороге Паша рассказывал Сабуру:

— Он со своей обезьяной однажды в парке выступал на первое мая и меня пригласил. Умора... Там у них за кулисами микрофон стоял, чтобы номера объявлять. И, видно, ведущий его выключить забыл. Ну вот, Сажень выступает, а возле включенного микрофона стоит какая-то певичка. К ней кто-то подошел и спросил: «Когда твой выход?» — зрителям все слышно. Она отвечает: «А вот этот скелетированный кончит со своим червяком забавляться — мое выступление». Тут этот укротитель бросил удава на пол, побежал за кулисы и на весь парк разорался: «Дура! Проститутка подзаборная! Ты что говоришь-то? Там же дети и ветераны труда!»

Куделин, слушая, должно быть, не в первый раз рассказ приятеля, довольно улыбался: все же слава. Сабур деликатно усмехнулся, хотя что-то было не смешно. Этого офицера отца звали Федором, и он подумал, что заезжий корреспондент его нарочно подначивает. Вот ведь как, век учись, а у слона все равно мозг больше и тяжелее.

— Да, с животными всегда одни перфомансы, — закончил Закадычный рассказ о куделинских гастролях и заключил: — Sic transit gloria mundi (Так проходит мирская слава).

— Ты давай здесь без этих мунди!

— Без мундей в нашей жизни никак. Как же без мундей-то? — заметил Паша, вытянул из кармана брюк пластиковый пакет. — Ладно, я в магазин. Дайте денег.

— Деньги! — возмутился Куделин. — У меня вот, — он вывернул карман, — мелочевка — пятьдесят, а до пенсии еще жить.

— И у меня пятьдесят, — сообщил Паша Закадычный. — Жена на батон дала, да и хрен с ним, с батоном, зато не растолстеет. С этими женами сплошные неудобства и даже хуже...

— Какие такие неудобства, что даже хуже?

— Э-э... То одно обстоятельство, то другое, то воды с отбеливателем напьешься.

— Каким образом?

— Да она кастрюли, чтобы желтизна ушла, «Белизной» обрабатывает. Однажды поставила на подоконник, а я с утра не разобрался, некогда же, колосники горят, — выпил...

— Глисты, наверное, удивились.

— Дурак ты, я же умереть мог.

— Вот сотня сверху... даже на закусон хватает, — перебил их препирания Сабур.

Взяли бутылку водки и яблоко.

Они направились на свое излюбленное место, чтобы в очередной раз нанести ущерб общественной морали. За домом, возле хоккейной коробки с надписью по бортику «Единая Россия», стояла скамеечка, основой для которой послужил задний бортик какого-то грузовичка, даже надпись сохранилась: «Не впихивай невпихуемое». Скамеечка удобно стояла — с улицы не было видно — и называлась «Вызов ментам», потому что патрульные полицейские постоянно объезжают территорию и всех нарушителей административного законодательства, «отдыхающих» с бутылкой, гребут без оглядки на социальное положение — будь ты простой районный обыватель или бездельный пенсионер по военной инвалидности. А за спортивной площадкой нарушителей порядка не видно, да и туалетные кусты рядом. И чисто, дорожка тротуара здесь всегда была выметена дворничихой Татьяной, поэтому даже окурки отдыхавшие мужики скатывали в колобки и забрасывали подальше: надо же иметь уважение к труду женщин.

На этой скамеечке они и познакомились, когда Сабур поселился «на районе». Здесь быстро нашли общий язык — обнюхались. Замечено, что ветераны войн и локальных конфликтов быстро находят друг друга среди разношерстной публики и вне зависимости от званий и наград относятся друг к другу по-братски. Этим частенько пользуются бомжи и опустившиеся личности. Для них подвыпивший ветеран находка: стоит поднадавить на чувства, соврать о своем военном прошлом — и угостит, и даже денег даст на опохмелку.

Разлили по пластиковым стаканчикам. Паша, который в свободное от отдыха время исследовал Интернет, был в курсе новостей планеты, потому доложил:

— Ученые говорят, что миллионы лет назад в наших генах произошла мутация и потому некоторые, не будем показывать пальцем на окружающих, могут без особого вреда употреблять, чего не скажешь о других разного рода животных и прочих северных товарищах из анекдотов. В связи с чем я бы предложил обследовать народ страны, и у кого нет гена — в одну стопку, у кого есть — в другую. А то как борьба с пьянством, так страдаем в первую голову мы — у кого с геном все в порядке. И еще: в паспорте потомкам разных самоедов ставить штампик, что они без гена, им не продавать и не наливать. А нам, потомкам пьющих скифов, оставить право покупать и употреблять без ограничений в любое время и по доступной цене.

— Это тост? — спросил Куделин.

Паша выдержал паузу, многозначительно и важно ответил:

— Можно и так считать, не по-хамски же пить.

Сидели хорошо. Умные разговоры разговаривали.
 

9

— Вот жизнь! — неистовствовал Варющенко, которого Тишков с утра отправил заниматься материалом о трудящихся ЖКХ. — Муж с женой дворниками работают. Как живете, спрашиваю, то-сё? Нормально, говорят. Народ жаловаться не привык: грех. Разговорил их. Оказалось, он сидел пять лет, а она ждала.

— И что здесь эксклюзивное такое? Таких тысячи, — перебил смурной Абрамзон. — Я когда в аг’мии служил, меня мама тоже ждала. — он тяжело вздохнул и добавил: — Дождалась и чег’ез неделю умег’ла.

— Да ты дослушай! — возмутился Варющенко. — Он потому и сел, что из ревности по пьянке ей глаз вышиб! А она все равно ждала. Вот же любовь!

— Любовь?.. Это все секс. Пг’ием пищи и секс — вот два столпа, на котог’ых дег’жится миг’, — без какой-либо связи со словами коллеги заметил Абрамзон. Он иногда выдавал такие афоризмы — полный дурак задумается. — Секс — понятие истог’ическое, об этом и ваши дг’евнег’усские поговог’ки говог’ят. Напг’имег’, «попа, как ог’ех, так и пг’осится на гг’ех».

— Да уж, — вступил в разговор обозреватель на все темы Генка Головчанский. — У нас половина народа отсидела. Вот у меня сосед за убийство пятнадцать лет парился. Его тоже жена дождалась. Не знаю, как ждала — у нее тоже естество, но дождалась. Он рассказывал, в заключении ему шары под кожу загнали, и вот когда вышел, в первую же ночь жена его обследовала и спрашивает: «А это что за опухоли?»  «Да жировики от нездоровой пищи», — отвечает. «Чтобы завтра же вырезал!» Ночь пронежились, а с утра, он собираться начал... «Ты куда это направился?» — «Да жировики вырезать». — «Ну, пусть пока побудут...» Эти шарики-то не сравнить с разными там развратными презервативами. А ты говоришь «любовь».

Практикантки, которые благодаря раннему созреванию и порноиндустрии все знали, а о библейском грехопадении и не задумывались (мало ли что там заверстано?), понимающе переглядывались и мерзко хихикали.

— Какая же ты вобла, Головчанский! При детях... — рассердился Варющенко. — Тебе про любовь, а ты пошлости. Не близкий ты нам человек. — он подумал и заключил: — Потому что недалекий — один разврат на уме. — и чтоб уйти от неплодотворного общения с коллегой, переключился на ветерана. — Сабур, вот ты уже взрослый человек, в отличие от этого сублиманта, скажи, когда-нибудь любил по-настоящему?

— Любил, — честно ответил Сабур. — Жену.

— У тебя же нет жены.

— Ушла.

— И почему?

Сабур, склонившись над клавиатурой, промолчал. Почему? Да потому... Она постоянно требовала, чтобы нашел другую работу, и это при том, что он никогда ей не рассказывал, чем на самом деле занимался в своих командировках на войну. Но ей «эти войны надоели», его ночные вскрики и импульсивное подергивание руки, на которой жена так любила засыпать в первые годы их совместной жизни. Уходя, она сказала: «У тебя руки по локоть в крови». Сделала вывод, так сказать, на основе смутных подозрений. И эта ее фраза развела их надежнее, чем народный суд и суд народа. Только кому об этом скажешь? Кому объяснишь, что он не мог жить иначе, потому что Родина — мать наша... Он ответил почти уклончиво:

— Готовить не умела.

— Вот! — почему-то обрадовался Венька. — Секс и удовольствие от пищи нельзя ограничивать расписаниями, потому что это суть межполовых отношений.

В кабинете незаметно появился Вася Тишков.

— Все треплете, перемываете, дети разных народов?

Это он шутил так. Национальный вопрос в редакции был на тридевятом месте. Разве что Варющенко, несмотря на то что брат работает в администрации президента, иногда ворчал: «Все в стране захватили кацапы-москали и евреи. Вон Венька небось в какой-нибудь фонд экспертом смоется, а мне, украинскому хохлу, куда деваться?» «Да уж...» — сочувствовал коллеге Головчанский, у которого один прадед был еврейским купцом, другой — польским революционером, деды по матери оказались советско-русскими офицерами, отец — гитарист цыганского ансамбля, должно быть, с индийскими корнями, а сама мама — врач-педиатр. Спорная национальная принадлежность. Да однажды некое русофобство, а может, и жлобство просквозило в словах Абрамзона. Венька как-то заявил: «Вам, г’усским, нельзя жить хог’ошо — сопьетесь». — «А если попробовать? Может, и не спились бы...» — «Пг’обовали при Бг’ежневе. И заг’платы были достойными, и за гг’аницу можно было съездить по путевке, а ведь вон как товаг’ищей коммунистов погнали...» «Так то за перерождение...» — заметил Головчанский. Хилый, конечно, довод.

— Да мы про любовь, — обиделся на слова Тишкова украинский хохол Варющенко.

— Ладно, вот что скажу, коллеги! Пришло время отпусков, и все небось хотят в июле — сентябре, но надо как-то равномерно. Потому кто желает, может сейчас быть свободным. Начало июня, конечно, не бархатный сезон, но тоже можно хорошо отдохнуть.

«Коллеги» вдруг вспомнили о работе, уткнулись в мониторы. Тишина. Такая тишина в редакции была только при подписании трудовых договоров, когда Вася оглашал виды на фонд зарплаты, который напрямую зависел от тиража газеты, и во время составления графика отпусков.

Сабуру терять было нечего, он «на юга» не собирался и потому, чтобы разрядить напряженную тишину, решил:

— Я возьму неделю сейчас и остальное — зимой.

— Вот! — не то чтобы обрадовался Вася. — Кто примкнет к Сабурову?

— Мы бы примкнули, — пропищала девочка-практикантка.

— А практика? — возразил главный. — Еще есть желающие отдохнуть?

— Да мы до бархатного сезона лучше поработаем, — пробурчал Генка Головчанский.

— Ладно, — решил Вася. — Кто надумает, милости прошу. — И удалился.
 

10

Отпуск не отпуск, неделя была свободна, и Сабур поехал к Каращупову в Писеево (и кто селу такое название приклеил?) — побывать. Обещал, но не складывалось: ехать целую ночь, да и работа — так он успокаивал свою совесть, которая, особенно по утрам, с похмелья, нудила: чем попусту водку пьянствовать с народом, мог бы съездить к старику. Наконец решение было принято.

Лежа на верхней полке плацкартного вагона, Сабур вспоминал первую их встречу.

...Восемьдесят пятый год. Он, выпускник журфака университета с военной специальностью контрпропагандиста, загремел в армию на два года. Попал в разведку, в центр, где солдат-срочников со способностями к языкам готовили для службы на станциях прослушивания вероятного противника.

К офицерам-двухгодичникам отношение в центре было самое что ни на есть безразличное: послужат и уйдут на гражданку, и дело им поручали самое примитивное, только чтоб не болтались по части. Он уже полгода командовал хозвзводом, в который ссылали солдат, не способных к обучению.

В тот день на плацу к нему пристал главный комсомолец части Лешка Велицкий, тоже двухгодичник:

— Сабур, подавай заявление в партию, офицер должен быть членом. Кроме того, ты журналист.

— Да не хочу я. Придумали — «члены»... Извращение какое-то: член с членом читают в «Правде» про членов. Черт-те что!

— Ты здесь такие шутки не шути, армия — организация идеологическая, надо понимать.

— А я не понимаю.

— Все ты понимаешь, давай вот приходи ко мне и пиши заявление, мы тебя рекомендуем кандидатом в партию, а через год... — Лешка воздел руки небу, обозначая широту и глубину перспектив, которые перепадают человеку, если он вступит в КПСС. — Сам посуди — по жизни пригодится. О карьере ты думаешь? Или всю жизнь будешь со своими раздолбаями песок на газонах ровнять да окурки подбирать? Бултыхаешься, понимаешь, как это в проруби.

— Что в проруби?

— Стул в проруби. Заплесневел в своей общежитской комнатушке, а ты распахни окно, за окном-то развитый социализм, перестройка уже и ускорение... Надо осознавать, где служишь.

— Да где я служу-то! Мужики в Афгане жилы рвут, а мы разведчики, одно название, сидим тут как эти... — Сабур выругался словами, которые знает каждый уличный пацан.

— Ты тут свои языковые познания не проявляй! — возмутился Лешка. — В случае получения важного боевого задания...

— Да кому я нужен? Отбарабаню свое и тебя, дай бог, только в страшных снах буду видеть.

Невдалеке стоял незнакомый гражданский, прислушался к препирательствам офицеров и ушел. А вечером Сашку вызвали к командиру части.

...За длинным столом командирского кабинета сидели начальник политотдела с не подходящей для партийного босса фамилией Сукин, Лешка Велицкий и тот самый, в гражданском. Сам командир — начальник центра — ходил по кабинету. Сабур доложил, что явился, и Велицкий запел голосом праведника:

— Вот он, товарищ полковник! Я ему строго говорю, что, товарищ лейтенант, в партию надо, не может офицер быть вне партии, это даже не обсуждается. Как можно офицеру командовать людьми, если он не знает, в чем главная установка...

Сабур в общем-то понял, перед кем так «разрыдался» восторженный Леша: даже не перед командиром части, — перед этим в гражданском. Но тот на слова комсомольского вожака особого внимания, похоже, и не обращал. Он встал, подошел и представился:

— Полковник Каращупов. — помолчал, уложил голову на одно плечо, разглядывая Сашку, потом на другое. — Лейтенант, в твоем личном деле значится, что у тебя первый разряд по спортивной радиопеленгации — охоте на лис, первый по стрельбе по движущимся мишеням, кандидат в мастера спорта по самбо. Это правда?

— Ну да... Так точно! Еще разряд по фехтованию на ножах. Только этого в личном деле нет.

— И откуда такая всеядность?

Сабур вспомнил отчаяние отца, которого постоянно вызывали в школу, потому что Сашка учился так себе — тройки, четверки. Остальное время проводил в спортзалах и кружках Дома пионеров — журналистики и геологическом, куда его затащил друг, хотя геологией Сашка особо и не интересовался, но все интереснее, чем в школе какое-нибудь обществоведение... Вспомнил, смутился, но честно ответил:

— Интересно было.

— Спрашивается: что ты здесь делаешь?

— Командир взвода материального обеспечения, — отрапортовал Сабур.

— ЧМО? — с сочувствием спросил Каращупов. — Метлы, лопаты?

— Так точно.

— Рапорт в Афганистан писал?

— Так точно.

— Я его у вас забираю. — он сказал это как бы в никуда, но все поняли, что это серьезно, не поспоришь. — Согласен?

— Согласен! — обрадовался тогда Сашка, которому по молодости хотелось чего-то необычного, а не гнить еще полтора года в хозвзводе. Момент прочувствовал: шутки кончились, начинается служба, но и не предполагал тогда, что поскользнулся на том самом подсолнечном масле, которое «Аннушка... не только купила, но даже и разлила». И Каращупов — это вагоновожатый того трамвая, что едет по судьбам, извещая всех на пути трезвоном: «Кто не спрятался, я не виноват».

В тот день полковника спросил начальник школы:

— И чем же он вам понравился, Николай Николаевич? Двухгодичник, держим как временное чудо. Он же раздолбай, прости Господи.

— Вот этим и понравился. — Каращупов на секунду задумался и неожиданно, вне всякой логики, выпалил по-дворовому: — Потому что ему все по хрен...

Часам к десяти утра Сабур добрался до Писеева. Домик у Каращупова был небольшой, не косой-кривой — ладный, в три окна, обит вагонкой, выкрашенной зеленой краской, с белыми наличниками и ставнями, как и положено, ведь без них фасад дома что лицо без бровей. Солидные зеленые ворота, почему-то в деревнях неизменной популярностью пользуются синий и зеленый цвета, перед воротами куча напиленных березовых чурбаков — готовь телегу зимой, а сани летом. Пенсионер, полковник стал настоящим хозяином.

Калитка ворот и двери в сени по-деревенски были открыты. Сразу понятно: здесь люди живут, не таясь друг от друга. Да и таить нечего — нищета кругом и запустение.

Сабур вошел в дом. Его встретили чья-то полупьяная речь и хохот.

Он осмотрелся. Прихожая с умывальником. Слева за умывальником была кухня: русская печь, газовая плита, шкаф с посудой и ведро с водой, в котором плавал ковш. Все натурально, по-деревенски. Снял кроссовки и прошел в горницу.

За столом перед проигрывателем сидел сам — Каращупов. Он слушал пластинку с речью Брежнева на каком-то съезде и хохотал от души.

— Здравия желаю, товарищ полковник, — тихо сказал Сабур.

— Заходи... Кто там? — Каращупов обернулся и встал со стула. — Вот так да! Проходи, Сабур!

В большой комнате на полу стояла икона в простой деревянной раме, покрытой лаком. Дева Мария, перед ней лежащий покрытый ранами Иисус Христос, а ниже отбитая планкой молитва: «Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе, Его же во чреве без семене зачала еси Сына: восстану бо и прославлюся, и вознесу со славою непристанно, яко Бог, верою и любовию Тя величающия».

Сабур пригляделся к полосам на иконе, это были бумажные сгибы.

— Плакат, — пояснил из-за его спины Каращупов. — Мой дед с Первой мировой привез, так и хранится в семье. Когда я в военное училище уезжал, мама мне на добрую дорогу дала, как благословение. Храню, через все войны провез. Мама у меня... — Каращупов помолчал. — Мама боялась, что свяжусь с плохой компанией — безотцовщина же, отец на фронте погиб. Вот не знаю, с плохой компанией или с хорошей связался. Ладно, что прошлое ворошить. Пошли-ка чай пить, да и поесть тебе с дороги не помешает.

На улице было прохладно, лето вообще не радовало. За окнами дул ветерок, а им было уютно. Они сидели на застекленной веранде, пили чай с холостяцкими бутербродами.

— Так какие у вас там новости? — интересовался Каращупов.

— Где «там», Николай Николаевич?

— В вашем огромном мире...

— Да какие, дичь одна. В Херсоне депутат-оппозиционер в драке откусил ухо лидеру гражданского корпуса «Азов».

— Почему сразу «дичь»? На Украине традиция уши откусывать, — покачиваясь в кресле-качалке, сипел Каращупов, у него последнее время было что-то с горлом. — Помните, в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»... «Вы знаете Агафию Федосеевну? Та самая, что откусила ухо у заседателя».

— Читал, да как-то... — смутился Сабур.

— А я вот помню. И не только. когда в школе «Мертвые души» почти до середины без ошибок рассказал, меня в областной отдел народного образования (были такие) потащили показывать как диковину. — Каращупов закурил, вопреки не остывающему от сипения и кашля горлу. — Что-что, а память у меня профессиональная. Классику хорошо помню — стихи и прозу. А вот современники как-то не укладываются в голове, хотя порой читать интересно.

— Зачем вы курите, Николай Николаевич? Наверное, пора бросать...

— Пора, хотя врачи уже не настаивают и многая лета не пророчат. Одно утешает: вместе со мной умрут и мои болезни. — он по привычке когда-то куривших папиросы помял между пальцами очередную сигарету. — Так какие в большом свете еще есть новости?

— Борются. Все с чем-то борются. Одна, протестуя, разделась, другая оделась...

— А конструктивно?

— Ну как без них. Ученые из университета ООН в сортирах нашли золотое дно, предлагают использовать нечистоты в качестве источника топлива для обогрева домов. Провели исследование...

Каращупов посмеялся и заключил:

— Ценное предложение, учитывая, что раньше специалисты по вывозу нечистот назывались золотарями. Были целые обозы. Когда в городе чистили сортиры — не вздохнешь.

— Но есть «но». По их статистике свыше двух с половиной миллиардов людей не имеют постоянного доступа к туалетам, и примерно миллиард справляет нужду прямо на улице. Я так понимаю, что это создает проблемы.

— Естественно, сырье пропадает, — заключил Каращупов.

— Неужели вам здесь интересно, что там происходит?

— Ты знаешь, поначалу было все равно, а потом... — он показал на старую этажерку, забитую газетами. — вот навыписывал.

— Николай Николаевич, а почему вы не женаты?

— Да был... Но не сложилось.

— Почему?

— Вопрос сложный. Вот есть страсть, а есть любовь. Казалось бы, все сложилось, а потом вдруг понимаешь: страсть прошла, а любви-то не было. Все чего-то ждал, да, видать, не судьба. Еще и профессия... «Клянусь быть с тобой вместе в болезни и здравии, в богатстве и бедности, пока смерть не разлучит нас. Клянусь хранить верность и нежность к тебе, принимать твои недостатки с любовью, радоваться твоим победам и поддерживать тебя в моменты поражений. Вместе мы все и всегда преодолеем». Эти слова можно сказать женщине, а можно и Родине. Вышло так, что я поклялся своей стране.

Дальнейший их разговор был фрагментарным, но Сабур по привычке фиксировал для себя его повороты: вдруг сгодится для работы?

На стене висел портрет Сталина. «Как у шофера в кабине», — отметил про себя Сабур. Каращупов проследил его взгляд и пояснил:

— Что, не нравится?

— А репрессии?

— Что ж, великие люди совершают великие ошибки. Он же семинаристом был, семинаристом и остался, выковывал нового человека по раннехристианскому образцу, идеалист, разъетить-тя... Не удалось, что ж делать — ну, не получилось. Были хотя и жестокие, но правила игры, гораздо труднее жить без правил. Вот ты понимаешь, что происходит в стране?

— Да что? Демократия. Строим, государство живет, свобода слова.

— Именно «строим»... Знаешь, что я тебе скажу?.. — Каращупов тяжело вздохнул, прокашлялся. — Была в России демократия, да кончилась, когда сбросили вечевые колокола. С тех пор идет грызня за корыто, полное отрубей напополам с картошкой. Кто ближе, тот и сыт. Кто в стороне — тот недоволен и пытается продвинуться к этому корыту. Лестью, угодничеством и взятками. У хордовых безпозвоночных много способов. Только таким путем можно в очередной раз развалить страну. Ельцин в какой-то момент понял, что на Западе его принимают, а свои прилипалы облизывают потому, что он разорил государство, разбазарил, похерил армию, козыревский МИД внешнюю политику проводил исключительно в пользу США. И вот когда Борис Николаевич понял, сделал резкий разворот: своим преемником назвал Путина. Нужна была сильная рука, рука, которая повернет события.

— В Чечне?

— В том числе, а еще и на внешнеполитическом направлении.

— Но сейчас люди недовольны тем, что творится в экономике. Годами говорят о том, что надо слезть с нефтяной иглы, но... Воз и ныне там. И в то же время доверие к Путину зашкаливает.

— Вы понимаете, народ доверяет главе государства, когда устремления народа и, в нашем случае, президента совпадают. Мы с восторгом приняли возвращение Крыма, потому что и Крым, и Новороссия для русских — это не только земли, нами завоеванные, но и признание наших исторических усилий. Но есть маленькое «но». Когда восторг проходит, люди оглядываются. А здесь разочарование...

— Нужна национальная идея?

— Нам нужна не национальная идея, а стратегия строительства государства.

— Государственная философия?

— Нет, молодой человек, нам нужны именно стратегия и тактика строительства государства.

— Так поясните!

— Да вот пример. Собралась большая семья — дед, бабушка, их дети и внуки — за столом есть, допустим, борщ. Как вы думаете, кому первому наливают?

— Кому? Деду и бабушке, наверное...

— А почему?

— Потому что они старшие, всем дали жизнь.

— А теперь давайте посмотрите, как у нас создается бюджет. Деньги расходятся по основным направлениям, и в первую очередь — содержание госаппарата, оборона, остальное — здравоохранение, школы всех рангов, дети, пенсионеры, инвалиды... Что осталось. А следовало бы как в большой хорошей семье — сначала старикам и детям, потом на оборону, школе, культуре и врачам, и в последнюю очередь государству — чиновникам и прочим прихлебателям.

— Но ведь у нас, наоборот, хотят пенсионный возраст увеличить, денег на стариков нет.

— Так отвезите их в тундру, пусть волки сгрызут, чем убивать равнодушием и жадностью. Вы подумайте: чиновники, которым каждый год повышают зарплату, ничего не производят. Это опухоль. А старики строили это государство, воевали за него, рожали и растили детей, защитников и строителей. Так кто чего достоин?

— Но денег-то нет! Во всем мире, в США и в Европе эта проблема также существует.

— Правильно, это болезнь высокотехнологических стран. Но мы-то наполовину сырьевая страна, наши чиновники проедают деньги, которые дают газ, нефть, рудные месторождения, металлы... А это, извините, молодой человек, от бога и наших предков, которые когда-то прошли до Аляски, которые строили в Сибири заводы, живя в балках и бараках того же ГУЛАГа, валили лес, чтобы у страны была валюта, бурили скважины в поисках полезных ископаемых. Это национальное достояние. Как можно приватизировать то, что от бога? Вы не задумывались?

— Нет.

— Так задумайтесь. Основного в обществе нет — справедливости. Кто-то по-прежнему ворует, кто-то прикрывает воровство.

— Во время СССР так же было?

— Не в таких масштабах. Тогда если бы секретарь обкома дачу себе построил в два этажа, так парткомиссия этим бы занялась. А уж в силовых ведомствах представить такое, что творят нынешние...

— Но протекционизм-то был, семейственность, солдаты дачи генералам строили...

— О наших говорить не буду, а вот расскажу о знакомом. Был в КГБ ныне покойный генерал. Его сыну, как и положено, предложили учиться в Высшей школе КГБ, арабский учил, контрразведка. Да парень оказался не в отца: один залет, второй, и отчислили. Поступил сын в Ярославское военное финансовое училище — и там отличался: самоволки, разгильдяйство. Кое-как закончил. Приехал отец на выпускной, поинтересовался: «Куда моего сына по распределению?» Ему докладывают: «В Подмосковье, через пару лет переведут в Москву», тогда это называлось в «Кремлевский военный округ». Отец говорит: «У него же залеты были?» «Да, — подтверждают, — были, но дело молодое, с кем не случается» Генерал спрашивает: «Какие места у вас самые плохие, куда гуляк ссылают?». Отвечают: «Новая Земля». Так сынок попал во флот на Новую землю. Это к вопросу о нынешней золотой молодежи... И дача на десяти сотках у генерала была там, куда грешников ссылали, — за сотым километром от Москвы. Домик щитовой. Все было.

Он помолчал.

— Ты говорил о Сталине и что-то заметил о репрессиях.

Сабур кивнул.

— Так вот что я тебе скажу: есть жизнь обывателя и есть жизнь главы государства. Перед одним — бытовые задачи, перед другим — будущее государства. Великие — Иван Грозный, Петр I, Сталин — в истории останутся великими, несмотря ни на что, потому что они строили государство, а такие деятели, как Хрущев, Горбачев, Ельцин, уйдут в небытие, потому что они — частники. Настанет время — народ будет стыдиться этих деятелей, как стыдится того, что в истории были лжедмитрии. — Каращупов снова закурил и неожиданно спросил: — А вот если бы Радищев уже в наше время ехал не из сытого Петербурга в жующую Москву, а, скажем, из Владивостока? Что бы он написал?

— Не знаю. Но точно скажу, что книга была бы намного толще.

— Что значит «толще»? Это были бы тома уголовных дел. Некрасов писал: «Бывали хуже времена, но не было подлей». И так уж выходит, что идеология всегда есть у зла, которым при всем разнообразии является государство (надо же как-то оправдать насилие, совершаемое над гражданами), у добра идеологии нет и быть не может, потому что добро, оно и есть идеология. Россия — это не Москва и не Питер. Это действительно великая страна. Государственный строй может меняться, но страна должна жить. И проблема ее сохранения — это наличие личностей в руководстве. Правда, у нас как-то не принято пытаться понять действия этих личностей, говорить об их заслугах с уважением.

— Да ведь при этих, как вы говорите, «личностях» многое, да почти все, строилось и строится на принуждении, на репрессиях.

— Повторяю, пытаться понять и отдавать должное, хотя бы потому, что такие многонациональные конгломераты, как Россия, появлялись и существовали только по воле личностей. — он подумал, почмокал губами и добавил: — а исчезали благодаря ничтожествам.

— Николай Николаевич, нас еще в школе учили, что роль личности в строительстве государства не главное, все решают массы, — осторожно заметил Сабур.

— Давай посмотрим, как зарождались великие империи. Есть такой опыт в химии. Делается перенасыщенный соляной раствор. Фокус в том, что перенасыщенные растворы неустойчивы, и если бросить в этот раствор крупинку соли, то можно вызвать кристаллизацию избытка соли и переход ее в насыщенное устойчивое состояние, то есть крупинка вызывает процесс воссоединения, и это качество будет устойчивым. Так и народы. В малопонятном движении народов появлялись крупинки — личности. За ними, за их силой и убежденностью, шли люди, и возникало ядро, вокруг которого объединялись другие народности, так зарождалась великая нация. Вспомни Македонского, Чингисхана. Империю Великих моголов создал Бабур, который вышел из Ферганской долины всего лишь с тремя сотнями всадников, но завоевал Среднюю Азию и часть Индии.

— Так почему империи распадаются?

— Потому что в любой великой империи заложен ген саморазрушения. И ген этот — жадность и честолюбие элит. Так, после смерти Македонского его ближайшие соратники раздербанили империю, после смерти отца сыновья Чингисхана растащили Золотую орду, да и в русской истории таких примеров немало. Князья в средние века и «князьки» при Горбачеве.

— Так может, революция должна продолжаться бесконечно?

— Да какая революция! По нашим законам даже намек на революционную ситуацию будет подавлен. Собственно, так было и в СССР. Вспомнить только Новочеркасск. И в общем-то нам пора задуматься, а к чему был этот сыр-бор с заменой приоритетов: строительство социализма закончилось, началось — капитализма, хотя отцы-основатели марксизма-ленинизма предполагали наоборот — от капитализма к социализму. Только если посмотреть на наш «развитой социализм», так это был тот же самый капитализм, только государственный. А сказка про социализм — это как прокладка, для чистоты эксперимента. И вот — демократия! А что изменилось? Справедливости стало больше? Или воли? Да ни на зубчик чеснока. Единственное — государственная собственность перешла в руки компрадорской буржуазии, народившейся как чирей на заднице. Сидеть уже больно, невыносимо, а терпим, потому что нам внушают: это же свое, родное... Без чирея-то ведь никуда, от него же наша прибыль, наше процветание... там... в будущем... в светлом... А ведь внутри-то чирья — гной, жидкий и вонючий.

О развале и нищете страны Сабур на работе наслушался.

— Да вы диссидентом каким-то стали, — проворчал он и предложил, чтобы закрыть тему: — Может, вам по хозяйству помочь? Вскопать чего...

— Стал? Да я и в прежние времена «задрав штаны» ни за комсомолом, ни за партией не бегал, — возразил Каращупов и легко согласился: — Вскапывать уже поздно, а вот дрова поколоть на зиму — это да, надо бы. Мне ребята чурбаков привезли.

Они вышли во двор. Чистенький, сразу видно, что живности у хозяина никакой, травка подстрижена, инструменты убраны в сарайчик. На яблонях, за которыми начинался огород, уже завязались мелкие зеленые яблочки. Они прогулялись по саду-огороду, по периметру которого были рассажены разнородные туи, — видимо, Каращупов к туе питал неприкрытый интерес. С гордостью показывал свои частные сельхозугодья.

— Вот обрати внимание, Саша, как у меня картошка взошла. у соседей меньше, — хвалился батя. — Это потому, что я секрет знаю.

Секрет состоял в том, что соседи, сельские старожилы, вскапывали огороды и сажали картошку в больших объемах, а Каращупов только сотку, и землю он не вскапывал, а глубоко рыхлил ручным буром, чтобы молодой картошке был простор для роста. И еще он удобрял конским навозом, который покупал у одного олигарха — чиновника из Москвы, разводившего лошадей в утаенном от общественного надзора имении в десяти километрах от Писеева.

— Приезжай ко мне осенью, увидишь, какая картошка будет. Приедешь?

Сабур кивнул, хотя и не был уверен в своем желании ехать за тысячу километров, чтобы посмотреть на батин урожай.

Захватив топор и колун, пошли колоть дрова. Здесь обветшавший Каращупов Сабуру был не помощник. Он сидел на чурбаке, наблюдая и комментируя.

— Да, Саша, это тебе не с автоматом пульки расписывать, тут сноровка нужна.

Хотя Сабуру казалось, что справлялся он вполне уверенно; как колоть — он видел в кино и пытался воспроизвести что-то подобное, и, как ему казалось, получалось не хуже, чем у артистов. Батины комментарий и советы только на нервы действовали. Его спас сосед — такой же преклонный, как Каращупов, в еще новой пятнистой общевойсковой форме, благодаря чему можно было заключить: у деда внук недавно пришел из армии. Ну не станет же старик покупать дорогую «пятничку»?

— Дрова колешь, Николаич? — он уселся на чурбак рядом с батей.

— Колю, — устало вздохнул Каращупов.

Оба закурили, благожелательно наблюдая за работой Сабура.

— Дорого берет?

— Бутылку, — в шутку отвечал Каращупов.

Но сосед принял всерьез, цена ему показалась подходящей.

— А мне он не поколет, а то уж никакого здоровья нету?

— Не-ет, он в вечер уезжает.

— Жаль, — сразу разочаровался сосед. Свесив унылые руки между коленями, он потер ладони. Но разочарование его длилось недолго. — Ладно, Николаич, ты вот мне скажи, какой процент воров должен быть в партии, чтобы она распустилась?

Сабур, с плеча всаживая колун в чурбаки, прислушивался к их разговору. «Началось, — подумал, — вроде сказали пару слов на бытовую тему, “за жисть”, теперь о насущном — о политике. Странное это свойство русского человека “от земли” — обсуждать, что его вроде бы и задевать не должно. Старые бабульки интересуются у него, корреспондента, а значит, по их мнению, человека знающего, будет ли война. Это как понять?»

— В какой партии? — спросил Каращупов.

— Да в этой... Вон по телевизору то и дело показывают, того мэра посадили, этого губернатора за цугундер взяли и в каталажку отправили, а они ведь все члены. Я так думаю, пора их распускать, раз воруют. Говорят, там пятая колонна. Только не пойму, она есть или нет?

— Вот приедут из области депутаты с чиновниками на какое-либо общественное мероприятие, ты и задай вопрос: почему вы не любите Россию? И увидишь, кто этот вопрос отнесет к себе. Какая их реакция будет? Вот это и есть пятая колонна. Они тебя сразу обвинят во всех смертных грехах, скажут, что только из-за таких, как ты, безответственных, в стране кругом развал.

— На каком таком общественном мероприятии, если у нас клуб давно закрытый? — озаботился сосед.

— На таком, — хмуро и бездушно пояснил Каращупов. Он машинально подобрал отлетевшую ему под ноги щепку и бросил в кучу поленьев. — Это у меня от советских времен воспоминания.

— От советских времен... — подхватил сосед. — Ничего же не осталось. вон раньше... Раньше у нас собрания были, даже моральные дела разбирали, кто кому в поле титьки мнет, а сейчас этого нету, — улыбался старик. — Я тебе, Николаич, так скажу: в этих партиях дураков всегда полно было. И сейчас, и прежде. И еще неизвестно, когда больше. Вот мой дядька в тридцать шестом году служил на Дальнем Востоке, как раз возле озера Хасан. Японцы там готовились к войне с СССР, укреплялись, противотанковых рвов накопали. Однажды дядька был в карауле. Туман в ту ночь был сильнейший. Весна, но еще холодно, мокро, мерзко. Ну и сошлись два караула, ты знаешь, уставом запрещено, так ведь... по-разному бывает.

Сошлись они, закурили и бредут себе вдоль, как им казалось, своих постов. Тропку в тумане потеряли и упали в противотанковый ров. Попробовали вылезать — глубоко, даже если один на другого встанет, да еще глина скользкая, сырая. Бродили по рву, искали место, где можно за край зацепиться, и наткнулись на японцев, те тоже, видать, в карауле были и также свалились в этот ров-то. Дядька с товарищем не сплоховали, заломали самураев, так сказать, языков взяли. В общем, пришла смена караула, всех их вытащили и привели в расположение наших частей. И что, ты думаешь, им было?

— Ну, наградили, наверное, отпуск дали...

— Отпуск? Не хочешь — в особый отдел, в военную контрразведку? Там злостный борец со шпионами давай править линию на партийную бдительность, орать: «Как вы попали в японский ров?! С какой целью? О чем разговаривали с этими японцами?» О чем? Два колхозника-солдата толковали бы с японскими солдатами, которых тоже, наверное, с рисового поля в армию забрили? Дядька взял да и сболтнул. «Мы, — говорит, — товарищ командир, с ними говорили о тактике самураев в будущей войне». Думал, пошутил. Ну, тот дурошлеп набдел им обоим на десять лет лагерей. — Дед поправил пятерней седые кудри. — В сорок втором дядьку освободили и летом отправили на фронт, в Сталинград, в самое пекло. Там он и сгорел к осени того же года.

— А вправду, Николай Николаевич, — вмешался в разговор стариков Сабур. — Что осталось от прошлого?

— Осталось самое страшное — показуха и вранье.

Мимо них прошел обнищавшего вида подвыпивший поселенец. Он остановился, грязным пальцем выделил хозяина дома и заорал на всю улицу:

Купил дом в деревне я,
посадил там два туя.
А на туя мне те туя,
когда картохи до туя!

— Еще один опресненный временем, — констатировал Каращупов.

— Гутя — наш пастух, — внес ясность сосед.

— Коров пасет? — поинтересовался Сабур.

— Да каких коров! Скота давно уж нет, ферму разбазарили-растащили.

— И какой же он пастух без коров?

— Вот такой. Пастух, а кто ж еще? Сашка Тришкура вон тракторист, только трактор еще в девяностые наш бывший председатель пропил.

— Как пропил?

— Та!.. — сосед улыбнулся добродушно, словно вспомнил о частичке когда-то упавшего на него счастья. — Когда Ельцина во второй раз выбрали, председатель гулянку устроил на всю округу, вот трактор и пропил.

— Так а вы... Вы тоже там гуляли?

— Гуляли.

— Значит, вы все пропили?

— А мы при чем? Он же хозяином был, значит, он и пропил. А нам что? Мы люди подневольные. Я вообще скотником был. Мне этот трактор... Ох уж эта пьянка, вон в соседней области, говорят, родился дитя — одна голова. Он поначалу-то даже сам ходил, а потом ноги стали укорачиваться, и он превратился в просто голову... Отец его пил шибко. — Сосед помолчал и неожиданно лирично, с ностальгией закончил: — Когда я женился и только-только построился, грибы возле дома росли, а сейчас — нет. Наверное, потому, что спорынья, эта плесень, которая опутывает весь мир, почувствовала неудобство. Не плодится там, где появилась плесень больше по размеру.

Так они кололи дрова.

Устав, Сабур присел на чурбак рядом со стариками. Трава зеленая, молодая трава, юная даже. На свежую янтарную щепку взобрался муравей. Коричневый, с черной жопкой (кислая, должно быть), округлыми лупастыми глазами он осматривал окрестности. Муху дохлую выглядывал, а может, и стройматериал для муравейника. Сабур хотел пнуть по щепке, чтобы глянуть, как полетит сухопутный муравей, но передумал. День-то уж больно хорош.

Сосед рассказывал о прошлом. Вот у той ветлы еще до войны тогдашний председатель колхоза запорол плетью женщину, должно быть из раскулаченных, шедшую с тремя детьми неведомо откуда и неведомо куда. Привязал к стволу не повинного ни в чем дерева и запорол за то, что они собирали колоски. А вот там, в заброшенном доме, жила Лида, она уже после войны пять лет сидела в Воркуте, рубила уголь. А во время войны недалеча аэродром открыли (его совсем недавно Сердюков, министр, закрыл), так солдат расселили по избам. Тесно жили, да зато солдаты когда чего из еды приносили. То крупы, то хлебушка... А потом начали блокадников привозить, которых по Ладоге в морозы эвакуировали. Вот теснотища началась. И их еще кормить надо было, люди же. Некоторые потом здесь и остались, хотя и столичные — ленинградцы. Боялись возвращаться. В том брошенном доме еще недавно старушка, Клава-блокадница, жила. Так она раз в два-три дня ходила в соседнее село в магазин, хотя автолавка постоянно приезжала. Встанет там в краю прилавка и смотрит, смотрит... Час, два. Потом купит буханку хлеба — и домой, две версты, глянь, с посошком, с котомочкой семенит. Года два уже, как на кладбище снесли.

— Какая же нужда ей туда ходить-то была? — недоумевал Сабур.

— Та и нужда — наголодалась в блокаду, смотрела, как люди продукты покупают. Радовалась, наверное. Раз пришел к ней, а у ей на табуретке лежит целая наволочка сухарей. Я говорю, зачем они тебе, скотины-то нет? Отдай, мол, моим овцам. Не дала. Как умерла, так нашли целый подматрасник сухарей-то.

— А что, за брошенными домами никто не смотрит, родни у них не осталось?

— Нету, стоят развалины никому не нужные.

— И что делать?

— А что тут сделаешь? Ничего. Вот в Италии город землетрясением разрушило. Так там мэр нашел решение — продал развалины по доллару за дом, но с условием, что дома восстановят в первобытном виде. Вот и у нас: чем продавать пахотные земли под дачи, продали бы эти пустые участки в деревнях по рублю, и пусть люди строят дома-избы, сеют-пашут. Так у нас в деревне пожарище и то стараются за большие деньги продать. Это районное начальство наше вороватое. — Он горько помолчал и неожиданно предложил: — Пошли-ка ко мне, самогоном угощу.

Они пошли, согласно приглашению.

Сидели за столом, хозяин угощал их самогоном собственного приготовления. Он с нескрываемой жаждой похвалы посматривал на гостей и подливал, подливал и посматривал.

Потом они перебрались в сад Каращупова, самогон пошел под шашлык. Правда, за изгородью похаживал пресловутый Гутя и орал на всю деревню:

Сижу здеся-тута я,
Кругом растет одна туя.
Смотрю, навозу подвезли
Для этой самой, для туи.

— Чего это ваша туя ему покоя не дает? — поинтересовался Сабур.

— Так ведь от нее, как говорят на деревне, никакой корысти.

— А от пропитого трактора?

— Трактор все же пропили, как ты не понимаешь?

— Спилась русская деревня?

— Чего ж спилась? Ты бы в выходные здесь побывал. Из города ребята приезжают по хозяйству родным помочь — рукастые, деловые... Не спилась деревня, а уехала, и, видимо, навсегда.

Как говорится, прикосновение к сельской тематике получилось волнующим.

Каращупов проводил его. Прощаясь, поглаживая штакетник калитки, Сабур спросил:

— Товарищ полковник, а вы вспоминаете все, что было?

— Да... Как старику без этого? — они встретились взглядами — глаза в глаза. — Вас вспоминаю, живых и погибших.

— А мне иногда снится тот старик из-под Кандагара...

— Ты всегда был впечатлительным. Относись к ним, клиентам из прошлого, как к расходному материалу, иначе нервы сдадут.

— Так люди же...

— Враги.

— Знаете, Николай Николаевич, я думал, что такое мир, и пришел к мысли, что мир — это когда на твою жизнь... как бы это поточнее... нет влияния извне.

— Может быть... — не то согласился, не то просто закончил затянувшееся прощание Каращупов.
 

11

Поезд отправлялся под вечер. Поднимаясь в вагон, Сабур вдруг задался вопросом: а надо ли было ездить в Писеево?

На этот раз ему не повезло. Соседями по купе ему, как это часто бывает, оказались две женщины возрастом «за полночь» и лет шестидесяти мужчина, по виду очень скучный или сосредоточенный. Просто никакой. Соседки были умудренные, а точнее, искалеченные жизненным опытом, очень разговорчивые. Начали знакомство они с информации о своих пенсиях и болячках. Потом обсуждали жизнь дочерей и сыновей.

— У меня сын — ученый, инженер, а вот сноха — ну просто какая-то проститутка, ничего не умеет и слова не имет. Говоришь, говоришь — она все свое.

— А у меня зять. Ведь придет навеселе, я ему: «Ты бы угомонился со своим выпивоном». А он: «Банкет был». И все этот Банкет к нему ходит. Говорю ему: «Ты с этим своим Банкетом сопьешься, он, поди-ка, алкаш, и ты за ним». Как об стенку горох! А дочка: «Что ты, мама, к нему пристаешь, работа у него тяжелая и кишечно-щелочной баланс нарушен...» А я ей: «Да не кишечно-щелочной баланс, а кишечно-сволочной! Жрет и жрет...»

Сабур мысленно посочувствовал ее зятю и согласился с бабкой, что бумажным маранием мир не изменишь, потому что власти что им пишут не читают.

Сидеть в купе и слушать разговоры на бытовые темы не было сил. И когда женщины полезли в сумки за дорожным запасом, Сабур не выдержал, похлопал по карману и предложил скучному:

— Может, в ресторан?

— И то, — скупо согласился попутчик.

В вагоне-ресторане было пустынно, с некоторых пор пассажиры перестали посещать эти заведения в составе поездов. Цены! А Сабур помнил, как в годы его студенческой юности в ресторанах на железных колесах было полно народу. Тогда в них подавали пиво, а иногда даже раков. Водка стоила как в обычном городском кабаке. Еда была дешева. И было полно желающих убить время в пути. А для тех, кому лень было идти в ресторан, разносили еду по вагонам в специальных судках.

Скучный присел за столик и показал жестом на свободное место напротив. Сабур попросил бутылку водки по цене полной магазинной коробки. Круто вообще! Скучный — пива.

— Иванов, — через столик протянул он Сабуру руку, подумал и добавил: — Следователь.

— Сабур, пенсионер.

— Ну что ж, судя по всему, ты отставник? — Следователь, видимо, обращение на «вы» вспоминал, только общаясь с руководством. — Молодой еще, значит, работаешь. А если работаешь и не говоришь кем, значит, работу свою не любишь или в ней не все чисто.

— Скорее не все чисто, — ответил «молодой еще» Сабур и подумал: «Нашел молодого, ишь, растыкался!»

— Газетчик, что ли? — поразил его следователь Иванов.

— Как же это вы просчитали?

— Так не все чисто только у путан и газетчиков. Профессии с общим историческим корнем и морально-нравственным наполнением. На путану ты не тянешь, вот и получается...

Они выпили. Иванов уставился в окно, там мелькали деревья насаждений, которые должны защитить железную дорогу от разного рода природных безобразий, но не дают простора взгляду, да и глаза утомляет их мельтешение.

— Так, а вы — полицейский? — задал Сабур глупый в данной ситуации вопрос. Но ведь поездные беседы всегда глупы, поскольку откровенничать с первым встречным не имеет никакого смысла, говорить о чем-то серьезном тоже. — Защищаете народ от криминала, так сказать.

— Именно «так сказать», а лучше и не говорить вовсе. — Сабуру показалось, что у Иванова на шее, как на холке у пса перед собачей сварой, волосы вздыбились. — Ты знаешь лозунг полиции «Служим России — служим народу»? Так вот я тебе скажу, он в корне неверен. Народ — это и криминалитет в полном составе, и обыватели, и сами полицейские. Так что, если по-честному, мы защищаем интересы части народа — обывателя, и не страны, а государства — тех же чиновников.

— Какие-то крамольные у вас мысли.

— Да почему крамольные? Кто нас слушает? Я из отпуска еду, а дальше — увольнение, в отставку. Отработал. А знаешь, кто самый большой борец за правду? Кто самый настоящий демократ?

— Кто? — заинтересовался Сабур.

— Отставник-пенсионер, потому что бояться уже некого — ни руководства, ни газетчиков, ни всякой другой швали. Хоть в колонию отправь, хоть на Канарские острова — пенсия останется.

— Похоже, не любите газетчиков?

— А за что вас любить, если вы, как воронье, на кровь слетаетесь?

— Приходилось сталкиваться?

— Да уж, не приведи господь! Был случай... Еще милицией нас называли, меня направили в составе комиссии в Сибирь — разбираться с одним делом: милиционер в камере отделения довел до смерти местного оппозиционного журналиста. СМИ ополчились против милиции, во всех газетах шум и гам, естественно, правозащитники, администрация с депутатами билась в истерике: расследовать инцидент, наказать, уволить виновных! Стали разбираться с этим милиционером. Парень хорошо себя зарекомендовал по службе, спортсмен, женат, но вот сорвался. И как было дело? Той ночью в отделение поступали жалобы от жильцов одного дома, что их пьяный сосед дебоширит, включил музыку на всю громкость и колонки выставил в открытое окно.

— Ну, до одиннадцати можно... — вставил Сабур.

— Можно, только это было уже после двенадцати. Послали туда наряд, ребята поговорили с этим перцем. Вроде понял, утихомирился. Наряд уехал, а он опять свое начал. Опять жалобы. Наряд вернули, они забрали поганца в околоток. Посадили его в обезьянник, он орет: «Оппозицию гнобите! Всех посажу, всех достану, у меня связи в самой Москве!» Дежурному эти крики надоели, и он приказал помощнику отвести писаку в подвальную камеру ИВС — изолятора временного содержания. Там милиционер, как следовало из материалов дела, изнасиловал задержанного ручкой швабры, отстрелил ему гениталии и ранил в район сердца. От ранений и кровопотери задержанный скончался.

В общем, расследовать было нечего. Стали шерстить все отделение. Начальника сняли и так далее и тому подобное. А меня заинтересовал этот парень-милиционер. Что это он вдруг так взбеленился? Оказалось, он как раз испытывал трудности в семейной жизни. Не знаю уж, по какой части — сексуальной или экономической, что в то время было очень даже распространено, но у него с женой наметился полный разлад. И тут этот расторможенный пьяный оппозиционер. Мы оппозиционеров этих опасаемся больше, чем руководства. Потому что вся подлость от них. По любому поводу. Так вот и вышло. Оказалось, тот борец за правду обозвал парня козлом, а потом еще и петухом. Знаете, в Сибири такими словами не бросаются. Там за такое необоснованное оскорбление строго спрашивают. Вот милиционер-сибиряк и спросил по-сибирски. Посадили парня. Учитывая общественный резонанс, а это, повторюсь, поднятая оппозицией шумиха в СМИ, дали по полной — пятнадцать лет.

— Но ведь убийство с отягчающими имело место быть? При чем здесь оппозиция или не оппозиция?

— А это уже другая история.

Когда, возвращаясь, проходили мимо купе проводниц, Сабур попросил:

— Девчата, можно меня пораньше разбудить? Хочу спокойно побриться.

Проводницы пометили в записной книжке номер его места:

— Спите спокойно, разбудим.

Пассажиры в вагоне еще не угомонились. Кто-то шел за чаем, этим повезло с соседями: видимо, есть с кем поговорить на отвлеченные темы, а не разбираться в семейных склоках. В двух соседних купе с приоткрытыми дверями ехали туристы. Молодежь. В одном ребята, видимо, перезнакомившись, нескромно ужинали: как пишут коллеги следака, «вопреки запрету, употребляли алкоголь». Гомонили довольно громко.

— Вы там заткнетесь? — раздраженно вопрошали соседи.

— Пошел ты, — лениво отвечали весельчаки.

— Я тебе пойду! А выходи в коридор, будем биться как мамонты!

— Да видали тебя на митинге педрил... — следовал веселый ответ. — Мы пройдем по тебе как быки.

Тот, что из стана мамонтов, вышел в коридор и заглянул к соседям. Сабур напрягся, не хватало еще драки в вагоне. Проводницам придется полицейский наряд сопровождения вызывать, разборки до полуночи.

Но обошлось. Только мамонтовый задира заглянул к соседям, раздался крик:

— Петруха! Ёпрст! Ты чего здесь? Турист? В рот мне ноги! В Египет на самолете из Москвы? Так мы вместе! Заходи!

Далее особого шума не было, соседи объединились и до полуночи негромко губошлепили. Дружная туристическая группа состоялась.

Сытые соседки, опустив на окне клеенчатую штору, мирно спали.

— У вас, наверное, интересная служба? — спросил Сабур, обосновавшись на верхней полке, предполагая, впрочем, что работа с уголовниками не самое приятное занятие. И не ошибся.

— Да уж, — снизу вполголоса возразил Иванов. — Особенно когда вычисляешь семью людоедов, которые человек пятьдесят съели.

— Не очень весело. Да было ли в вашей жизни что-нибудь занимательное, что можно в веселой компании рассказать?

— Так вот и слушай. Приехал я, докладывают, неизвестный в посадках при железной дороге нападает на женщин, когда они после работы с электричек домой возвращаются, и, придушив, насилует. Мужья встречали с работы жен, братья — сестер, родители дочерей — все без толку. Количество жертв росло. Были заключения экспертов по следам, по веревке, которой душил, — обычная пеньковая, — заключение по биологии преступника. а преступника нет. Проверили в городке всех, кто вызывал подозрение, — по нулям. И что мне делать? Решил, не мудрствуя лукаво, устроить засады вдоль дорожки, что вела от платформы к городку. Подняли весь личный состав, проинструктировали, часа за два, заранее, выдвинулись в лесопосадки. Ждем. Один вечер, второй. И вот... Это уже, скажу тебе, литература.

Где-то по адресу мирно распечатал бутылку ноль-семь «Три семерки» некто гражданин Христофор Аблеевич Мухаметзянов — редкие имя-отчество.

Сабур заметил, что следователь Иванов интуитивно сменил стиль повествования.

Выпив половину, Христофор Аблеевич посмотрел на часы: подошла пора идти к платформе встречать хозяйку. Он и пошел, прихлебывая из горлышка остатки любимого портвейна. Допить-то ему надо было обязательно до встречи с хозяйкой, сам понимаешь.

Допил он бутылку и бросил в кусты подальше. Тут из зарослей вылезает мужик и бросается драться на нашего Христофора. Оперативники с милиционерами не знают, что делать, меня по рации запрашивают: драка-то серьезная. Мое положение: с одной стороны, надо маньяка ловить, а с другой — поубивают ведь друг друга. Ну я и дал команду на задержание. Обоих доставили в линейный отдел при станции. При личном досмотре у нападавшего нашли пеньковую веревку. Потащили его в допросную, он и сознался. Просто, как в анекдоте.

Вот так. Мне — благодарность министра и премия, ребятам всем также по премии. А Христофору Аблеевичу только выволочка от жены за то, что выпил, подрался и не встретил.

— Да, работа у вас... многогранная.

— Не у меня, у моих коллег. Вернусь — госпиталь и отставка.

— По возрасту?

— И возрасту, и по велению души, и по семейным: жена побаливает. Как-то все так сложилось. На работе — реформы, а это знаете какой стресс для сотрудников? Руки ведь опускаются, когда ждешь: сократят — не сократят. Я начинал при Щелокове. Министерство было. А сейчас что? не МВД, а министерство полиции. Но так не бывает. Перед Отечественной войной двенадцатого года создали министерство полиции, но скоро и передумали. В шестидесятые прошлого века эксперимент повторили, создали Министерство охраны общественного порядка, МООП, тоже неудачный опыт. Вернули в состав МВД.

В темноте под стук колес следак говорил и говорил.

— Люблю поездом. Детство вспоминается. Мы с мамой ездили к родне. На вокзалах тогда пахло яйцами вкрутую и паровозной гарью. Вагоны были еще старые. может, смотрел фильм «Анна Каренина»? Там она на перроне знакомится с Вронским, а потом заходит в вагон, так вот такие. Полки там были деревянные, широкие и жесткие, мама всегда брала билеты в общий вагон, сейчас таких нет. Постелет мне на верхней полке свою плюшевую шубейку, вот я на ней и лежу, а за окнами — освещенные полустанки, а на полустанках будки с краном «Кипяток». Вдалеке светятся окна деревень. Смотришь и думаешь, сколько ж людей на свете! И звезды... Знаешь, почему-то тогда были такие яркие и большие звезды. И много. Ты всего этого не застал. — он помолчал и хрипло добавил: — И вот ни тех поездов, ни звезд, ни детства. Одна усталость.

Он замолк. должно быть, воспоминания его сморили.

Сабур понимал, Сабур тоже заснул.

Чуть свет его разбудила проводница:

— Вы просили пораньше, мужчина.

Он спустился с полки, натянул джинсы, достал сверху сумку.

Следак не спал — глаза синевато мерцали в полутьме. Сабуру они напомнили перламутровые пуговки от дедовых кальсон.

— Как ты думаешь, за что нас так? — спросил он неожиданно.

— Что «как»? Кого? — переспросил Сабур.

— Да всех нас, всех людей, и тебя — тоже. Как французов по словам Кутузова: мордой и в говно.

Сабур промолчал.

— Знаешь, — сказал следак, — ты умеешь слушать. Но почему-то не противишься...

Сказал и, поправив простынку, отвернулся к стенке. Сабур понял: ему выразили доверие, но в мире «всех» он лишний.
 

12

День не задался с утра.

В редакцию он пришел, как всегда, раньше всех. Включил электрический чайник, походил по кабинету.

На столе у Варющенко, известного в узких кругах пиарщика, лежали тезисы к программам кандидатов в депутаты. Это была левая работенка: пиарщик хорошо зарабатывал на своем демагогическом таланте. Сабур заглянул в бумаги:

«Для всех кандидатов:

— отменить выплаты на капремонт для пенсионеров;

— установить прожиточный минимум в размере потребительской корзины, в которую включить (в зависимости от партийной принадлежности кандидата в депутаты)...»

Должно быть, для обоснования социальных обещаний будущих депутатов Варющенко держал под рукой справки.

«Потребительская корзина работающего гражданина России (на один день в граммах):

Обычный среднестатистический гражданин Российской Федерации для нормального существования может употреблять в день 300 г хлеба, картошки — 280 г, овощей — 300 г, фруктов свежих — 160 г, сладкого — 60 г, молока и молочных продуктов — 800 г, масла растительного и жиров — 40 г. А также 1 раз в 2 дня съедать одно яйцо, довольствоваться в день 160 г мяса, ну и употреблять за неделю 350 г рыбы. Что касается культурного развития, то здесь трудоспособный российский гражданин имеет шанс на свой прожиточный минимум раз в месяц сходить в кино или театр, на большее для этих целей денег не предусмотрено. Курить вредно.

Суточное довольствие военнопленных бывшей немецкой армии, содержавшихся в лагерях, спецгоспиталях и приемных пунктах МВД (на одного человека в день в граммах):

Хлеб из муки простого помола — 600 г, крупы, макароны, вермишель — 100 г, масло, жиры — 30 г, рыба — 100 г, мясо — 30 г, сахар — 17 г, соль — 30 г, овощи (свекла, капуста, морковь, картофель, лук) — 885 г. Табак низших сортов из расчета 5 г в сутки, спички».

— Что, интересно? — спросил из-за спины как-то вдруг появившийся Варющенко. — Вот так и работаем.

— Любопытно. — Сабур придвинул лист поближе к краю стола, чтобы удобнее было читать, зрение у него садилось, это было необратимо и печально. — А к чему у тебя эти данные по потребительской корзине и питанию военнопленных?

— Как это к чему? — изумился Варющенко. — Я ведь и для оппозиционеров программы клепаю, надо же заострять проблемы, а тут такой ножик под ребро всем госдумовским партиям.

— Вот Тишков узнает о твоем внебрачном хобби и прикроет эту лавочку, тоже — ножики...

— Не узнает! Кто ему скажет?

— Никто, конечно.

— То-то и оно. Выборы для меня — как для поп-звезды чёс, бабло само в руки идет. Эти идиоты ведь не могут двух слов связать, даже соврать толком не умеют. Вот пишут... — Варющенко покопался в бумагах, — послушай: «Повысить пенсии до предполагаемого прожиточного уровня минимума максимума...» Что такое «минимума максимума», видимо, понимал только сам кандидат в депутаты. Или вот: «Стипендии приравнять к минимальной увеличенной оплате труда». Кем увеличенной, куда увеличенной, ты понимаешь?

Сабур, слушая, скис, и, видимо, Варющенко заметил.

— Что, не нравится? — спросил воинственно.

— Да почему сразу не нравится?

— Знаю, демагогия, но в моих программах этот треп хотя бы опирается на реальности, а не высасывается из пальца. Вот смотри, у нас как-то вдруг до небес повысился средний возраст. Это у меня в программе кандидата от правящей партии. А товарищ от оппозиции, который нам совсем не товарищ, во время дебатов спрашивает: «Как вы считаете?» — «Согласно переписи населения». — «А мы даем истинную картину. Поезжайте на кладбище, там можно по участкам (хоронили-то по годам) рассчитать средний возраст умерших в то или иное десятилетие. Это будут точные цифры, не подтасуешь».

— Эка ты загнул! — не стал спорить Сабур, не хотелось растаптывать творческие устремления коллеги.

Пришел Венька Абрамзон, сообщил с порога:

— Вам звонила какая-то женщина. Сказала, Фуг’ман Бог’ис Михайлович скончался, похог’онен на Тг’оекуг’овском кладбище. Пег’ед смег’тью пг’осил пег’едать тебе спасибо. — Венька посомневался, но спросил: — Чего это вдг’уг?

— Да-а... — неопределенно протянул Сабур. — Так вышло.

— Вы, Александг’, навег’ное, хог’оший человек, — констатировал Абрамзон и углубился в свои бумажки.

— Наверное, — согласился Сабур, хотя его ответ уже никого не интересовал.

...Во время летучки Тишков предложил ему поехать в Тульскую область, за материалом о прошедших в маленьком городишке соревнованиях по армрестлингу. Так себе соревнования — районного масштаба. Весь прикол оказался в том, что спонсировал их глава местной фирмы ритуальных услуг, который не нашел ничего лучше, чем вручить победителям призы — письменные приборы в виде подарочных надгробий. Кто-то из спортсменов стуканул в газету, скандал Тишкова вдохновил, и он надумал, так сказать, обнажить тему.

Сабуру тащиться на вокзал, а потом трястись в электричке было как-то не с руки или не с ноги, он отказался. И прогадал. К спонсору-похоронщику поехал Головчанский, а Сабуру весь день пришлось провести на свалке за городом, с представителем мусороуборочной фирмы, заказавшей и оплатившей рекламный материл о нелегкой доле мусороуборщиков. Вонища, ветрище, ни столовой, ни нормального помещения, чтобы поговорить. Что, Тишков не мог послать кого помоложе? Мог. Отомстил, собака, за Тулу. Вот и держи такого за друга!

Вечером Сабур возвращался домой злой и в тоске. А тоска происходила из извечного русского — «доколе!». Доколе его будут доставать разными...

Цокая подкованными «копытами», его догнал Козел и пошел рядом. Сабур приостановился и раздраженно спросил:

— Чего тебе?

— А ты знаешь, какая фамилия была у Сталина?

— Знаю! Отвяжись!

— А я тоже что-то знаю!

— И что ты знаешь еще? Что сын Грозного был мужиком, а Борюсик гомик?

Козел тянуть не стал и выпалил:

— А от тебя жена ушла... Я видел, она с чемоданом уехала на такси!

Эх, конь вороной,
Белые копыта.
Не ходи больше за мной —
Вся любовь забыта!

— Кто это тебя научил? — совсем обозлился Сабур, но сразу стало как-то жаль Козла, как младшего братишку. И он приобнял его за плечи. — Ладно, не обижайся.

— В книжке прочитал, — все же сообщил Козел об источнике своих знаний.

— Надо хорошие книги читать.

— Я читаю. — какое уж там, в мозгах Козла случилось замыкание, какой выстроился ассоциативный ряд, но он вдруг возмутился: — А он гомиком не был! Я люблю его стихи, особенно когда мама их читает. — И он неожиданно стал декламировать:

Y que yo me la llevé al río
creyendo que era mozuela,
peroteníamarido...

— Это на испанском? — определил Сабур, но спросил, как бы из вежливости. Испанский он не знал, не случилось потребности.

— По-испански.

Странное дело, но Козел говорил вполне разумно, и стихи декламировал лирично, как поет замечтавшийся в степи странник — с пониманием, с чувством... А человек, который не понимает и не любит стихов, — это желудок с глазами. Для него природа — просто еда, и нет в ней ни красоты, ни запаха, ни вкуса, а ведь любой бычок разбирается в травах — ядовитой губами не коснется. В умных книжках пишут: животное подотряда жвачных. Жвачное-то, конечно, жвачное, но ведь разборчивое.

Сабур чувствовал, как пробивается из нутра душевнобольного трепетный восторг. Такое и с ним бывало. Однажды он оказался в афганской степи. Один. Вертолет не прилетел, и ему пришлось ночевать, выкопав яму в песке, под звездами — ночь была ясной. И на эти крупные южные звезды, а может, и на него, постороннего в их мире, выли шакалы. Но наступило утро, шакалы притихли, и повеяло свежестью, посветлело. До рисовых чеков, до глиняных стен дальнего кишлака разлился ковыль. Серебряный, медленными волнами, словно подлунное российское озеро. Сабур замер тогда от восторга. Как юноша перед обнаженной любимой. Как старик, увидевший лицо смерти. И вдруг солнце, огромное и жаркое, выкатилось из-за гор, и как-то сразу запахло душной полынью и пылью.   восторг ушел, растаял в струях накаляющегося воздуха.

Козел продолжил читать стихи, уже в переводе на русский:

И в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал — она невинна...

— Здорово! — сказал Сабур, когда Козел притух и только цокал своими подкованными башмаками.

— Ты же в редакции работаешь, в обществе вращаешься, — горячо зашептал Козел, — передай вот мое письмо президенту.

Он достал из кармана конверт.

— Давай, — согласился Сабур, — передам.

Он не просто взял — он принял послание президенту и демонстративно положил его в карман.

— Видишь, все по-взрослому.

Козел сделался серьезным, солидным мужчиной, похлопал себя по карманам.

— Ну, я пойду? — спросил виновато. — А тебе жену не жалко?

— Мне — нет. Да и не жена она мне. А тебе?

— Обидно, — вполне здраво оценил ситуацию душевнобольной.

Странно, но после встречи с Козлом настроение поднялось. Не было тоски. Никакой — ни большой, ни даже на йоту. Как говорил старшина Яцышин: «Потеряв женщину, по волосам не плачут». Папа умел как-то заковыристо соединять разные пословицы и придумывать новые поговорки. «Жену отдай дяде, а сам зубы на потолок», «Нечего на зеркало пенять, если семь пядей в лоб уперлись», «Я с ней на одном поле сладку ягоду рвать не сяду» — его перлы.

Что ж, она ушла. Сабур решил, что будет вспоминать ее тепло с неизменной благодарностью. Только вот в нелегких его думах она была какой-то блеклой — может, потому, что ночью все кошки серы. То есть — никакие.

По пути он разорвал конверт. Козел писал президенту:

«...в связи с тем, что наша экономика постоянно переживает кризисы, падение рубля, предлагаю на купюрах изображать не вечные ценности: как-то виды городов, памятники, а фотографии политических деятелей. По крайней мере, когда падает рубль, его будет не так жалко».

Сабур прочитал, отметил: «Толково», — смял письмо и походя выбросил в урну.

А куда его?

...Друзей нашел на их насиженной скамейке за хоккейной коробкой с надписью по бортику «Единая Россия», а как же, ведь партия сия — покровительница хоккея. Да и не только хоккея, вообще — ПОКРОВИТЕЛЬНИЦА, а ее заглавный член, выходит, ПОКРОВИТЕЛЬ.

— Что делаете? — вопрос, конечно, глупый, но популярный в народе.

— Сидим вот масонствуем... — уныло ответил скоромный c утра Паша Закадычный.

— Чать, не в деревне живем, за скотинами ухаживать не надо, — добавил Калугин.

— И по какому поводу масонствуете, ребята с нашего двора?

— Да вот Семен из третьего подъезда из тюряги вышел. По всем государственным тарифам тридцать лет отсидел, между свободными каникулами. Две недели уже пьет. Вчера подошел, говорит: «Хочу яйца пересадить, а то уже не стоит. Подскажите, чьи лучше». А я ему говорю: «Лучше лосиные, стоять будет как столб». А этот, — Закадычний ткнул в грудь приятеля, — возражает: «Нет, лучше от обезьяны». А я говорю: «Что обезьяньи? Лось — царь леса. Хоть раз в год, да по-царски». А ты что думаешь, а, Сабур?

— После тридцати лет отсидки лучше бы кроличьи: почаще, чтоб жизненную статистику восстановить. Но еще Ленин говорил: «Лучше меньше, да лучше», так что и обезьяньи сойдут, хотя лосиные как-то солиднее.

— Вот, видал? — обрадовался Закадычный.

Но Куделин промолчал, настойчиво имея собственное мнение.

— О чем еще общество тревожится?

— О чем? Канал «Культура» обсудить? На днях хор-р-роший сюжет был. О римских сортирах. Время идет — века, а у нас, как тыщу лет назад, один выход — за дерево. Видишь, какая липа густая, туда уже лет сорок народ ходит. Поливает народ-то, заботится о городской флоре, — сообщил Закадычный.

— Мужики, а по-серьезному обсудить нечего? — спросил Сабур. — Ёрничать-то просто. Сидите — золотой запас страны.

— А кто ёрничает, мы за культуру говорим. К примеру, вот я, когда вижу где-нибудь в журнале «Давида» Микеланджело, думаю, это ж какое разочарование может испытывать женщина, глядя на это изваяние. Такое впечатление, что этот Давид из холодного Байкала вылез. Писька — бабам и взглянуть не на что. Видно, в сексе парень не преуспел. Итальянец, одно слово. Я вам так скажу: интерес к культуре вообще и к чтению в частности упал ниже некуда, мне один бывший книжный торгаш говорил, что даже Камасутру покупать перестали. А об другом что говорить? За нас все в думах решают.

— Писькой Давида он озаботился. Это у тебя писька, а у него древнегреческий символ плодородия... Камасутру не читают! О своей похабной пенсии хотя бы потосковал. Ты воевал, а пенсия будто лаборантом пробирки мыл.

— Это не тема.

— А работать?

— Да кому мы, контуженые, нужны. Ходил я по конторам, даже в поликлинику охранником не взяли, сказали, нам тут психи не нужны.

— С чего это ты — псих?

— А с того... По медицинским показателям.

— Ну не сидеть же сиднем!

— Сидеть, если нигде не нужен. Родина воспитала, Родина посылала, Родина встретила, хотя и без восторга. И сейчас Родине виднее, скажи, Куделин.

— Да-а... — бормотал не то дремавший, не то просто размякший Куделин. — Мне сосед книжки про Италию подсовывает. Писателя Апулея про какого-то осла, «Декамерон» еще...

— И что?

— Да ничего, смрад один.

— Я ему про Родину, а он зевает, как верблюд после водопоя! — возмутился Закадычный.

Но Куделин, не обратив внимания на сравнение с верблюдом, продолжил:

— Мне вот дед рассказывал, он в геологоразведке работал, и их в конце семидесятых послали на Чукотку обследовать брошенные после смерти Сталина золотоносные гулаговские шахты — вечная мерзлота, вагонетки на руках выкатывали из подземелья. Там шахта была, в ней еще летом пятьдесят третьего мерзлота на входе подтаяла, свод рухнул и закупорил, кто там работал — как в морозилке, и откапывать не стали, потому что Сталин уже умер и всем все стало до кучи. Когда дед с мужиками вскрыли завал, зэки сидели в мерзлоте, прислонившись к стенкам, равнодушные ко всему. Замерзли. А ведь могли бы откопать, только никто не захотел: чего копаться, когда амнистией запахло.

— И к чему ты это?

— Да к вопросу о том, что Родине виднее.

...Деньги были, хотя и небольшие, — гонорар от Тишкова. Но время уже позднее. Они пошли в культурное заведение — бинго-бар, как люди.

В зале сидели крепкие кавказские ребята. Они не делали ставки, потому что были знатоками борьбы, но ее в этот вечер по ТВ не транслировали. Настоящие мужчины смотрели матч первенства по пляжному волейболу среди женщин.

Это вам не стычка на дороге, это не приставание на улице: «Эй, дэвушка, иди сюда!», или разборка с толканием в грудь: «Ты кто такой? Э-э?» Это жуткое и поучительное зрелище, когда кавказцы смотрят женский пляжный волейбол.

Впрочем, интересы кавказских ребят и их компании были в разных плоскостях и не могли противоречить друг другу.
 

13

Коллеги склонились над столами, изображая творческое рвение.

Рядом с рабочим местом Сабура был стол Генки Головчанского, писателя-стахановца, автора нескольких книжек серии «Спецназ», проводника жанра «откровенней и страшней некуда», который и сейчас упорно возил откровенностями по бумаге.

«Интересно, что он там пишет?» — задался мыслью Сабур, но мысль ускользнула при виде загорелых лодыжек сотрудницы Глаши. Глафиры, секретаря редакции. И почему в редакциях что ни секретарша — красавица, что ни толковый литературный работник — кенгуру в блеклом свитере, рваных джинсах и ношеных-переношеных кроссовках? Посмотреть же не на что!

Головчанский между тем творил: «Он жилился, но проходимости не было, потому что проходимости мешал застарелый геморрой, который у него развился там, в горах Гиндукуша, когда они в засаде, сидя на холодных камнях высокогорья, ждали банду Мухаммед-хана...» Это была находка, об этом еще никто так откровенно не писал. Головчанский, похвалив себя, стал думать, как ловко перейти от физиологической откровенности к всепоглощающему сексу, потому что непроходимость действовала возбуждающе на предстательную железу, и героя, следуя авторской фантазии, нестерпимо потянуло на разнузданный секс с радисткой. Но был необходим переход.

На рабочем столе Сабура лежала рукопись с запиской Тишкова: «Посмотри, может, в юморной раздел?» Была у них и такая рубрика, потому что Тишков считал: газета без юмора что брага без вишни — слабительное.

Сабур присел, сунул в зубы сигарету (не карандаш ведь грызть, когда надо читать чужую рукопись, да еще и принять по ней какое-то основополагающее решение). Это была небольшая зарисовка. Довольно ненавязчивая, без претензий. Два зэка, один другому пересказывал «Муму» классика Ивана Сергеевича Тургенева.

«...Завел глухонемой безответный фраер собачонку и назвал Муму, потому что ботала-то не имел. И прикипел он к ней — мочи нет. Доверие питал, едой подогревал. А хозяйка его, драная-передраная кошка, на бас его взяла: “Замочи да замочи шавку”. — “И чё?” — “Ну, он ее в глухую заделал, но переживал очень”. — “А чё переживал-то, может, баловство с ней имел?” — “Может, и имел, но у автора об этом ничего не сказано”».

И это смешно? Сабур хотел бросить бумагу в корзину, но осекся в своем негодовании: надо же было еще Тишкову доказать, что это даже не смешно — грустно. Иван Сергеевич в гробу вертится. Вася порой так удивлял, что Сабур немел. Однажды Тишков дал ему почитать стихи какого-то генерала. «Плохие стихи», — заключил Сабур. И вдруг Вася искренне удивился: «Как могут быть плохие, он же — генерал!»

За спиной еще не потертые газетчиной девчонки-практикантки с факультета журналистики университета, как им, должно быть, казалось, шептались. «Моему Герке предок “Лексус” купил на окончание курса. Вот мы вчера собрались съездить потусить. Оделась я как эта и стою вся такая возле дома, Герку жду на “Лексусе”... А тут Горчаков этот подваливает, он что-то вечно у нас возле подъезда трется. Ну, знаешь, бюджетник с филфака, такой прыщеватый... на вступительные еще в солдатской форме пришел?» — «Да, помню, Илья Муромец в лаптях...» — «“Здравствуй, — говорит, — Нина”. А я ему говорю: “Привет, Горчаков!” А он: “Может, Нин, в кино сходим или в кафе?” — “Ты что, — говорю, — с дуба рухнул? Где я и где ты!” А тут Герка подъехал, и я в “Лексус” села и поехала вся такая... Вот есть же дурачки! Говорят, в школе практику проходит, на учителя. Смех просто».

Сабур не выдержал, настрочил записку Тишкову: «Предлагаю ввести рубрику “Маразматизмы”», — и отправился на воздух — курить. По пути отдал рукопись с запиской секретарше, идти к Тишкову и что-то объяснять сил никаких не было.

Но покурить спокойно, со вкусом не получилось. Прибежала Глаша:

— Сабур, зайдите к шефу, очень просил!

Тишков был удручен, очень удручен, это было видно по лицу, растерянному и... удрученному.

— Что, рассказик хреновый? — спросил он, едва Сабур вошел.

— Да уж...

— Я ведь не читал, но представляю. — Тишков покрутил мемориальную ручку с пером, которую использовал исключительно для подписывания ответственных бумаг, и воткнул ее в гнездо мраморного письменного прибора, подаренного тестем.

— Чего мечешься, Вась? Ну, в какие ворота эту зэковскую феню?

Тишков плывущим взглядом облучил приятеля и коллегу и безо всякой связи с трагической судьбой Муму сообщил:

— Хочу вот книгу издать, так ведь не продать: фамилия не броская. как раскрутить?

— А ты псевдоним возьми.

— Какой? Бунин?

— Ну это, конечно, за гранью... Ты же серьезный писатель, не какая-нибудь Дашкова. Возьми — Великошумский. Имя у тебя простое, а псевдоним будет звучный.

— Смеешься?

— Да почему? Читатель увидит книгу на полке магазина, обязательно обратит внимание.

— А может, и правда? — Тишков собрал глаза в кучку, осмысливая детали коммерциализации своего прозаического проекта. — Надо же соответствовать рынку, а?

— Вот тебе и «а?».

— И название какое-нибудь броское... Правда, есть большое «но». Не в то время живу, появились электронные носители, Интернет, и книги как-то стали уходить в прошлое, исчезать из жизни читателя. Трагедия!

— Почему же трагедия?

— Так ведь люди перестают читать.

— Ты же говоришь, что появились носители, которые вытесняют бумажные блоки, если говорить чисто технически. И это же естественно. Наверное, в свое время и шумеры переживали, что на смену глиняным табличкам пришел папирус. Сам говорил.

— А чего им было переживать? Они с этими табличками и сами исчезли.

— Значит, это был закономерный процесс. И мы со своими бумажными книгами и газетами, наверное, молодым кажемся мамонтами. И глиняные таблички, и бумажные книги, и электронные версии — это всего лишь упаковка. Литература-то здесь при чем? Кого по большому счету волнует, на каком носителе будет записан текст Гомера и Шекспира, Пушкина, Достоевского и Великошумского? Так что пиши роман и размещай в Интернете, пусть люди читают.

— А как же с гонораром?

— Вот это проблема. Гонораров от Интернета надо подождать еще лет двадцать, пока там все устаканится.

Тишков почесал затылок.

— А куда деваться? — добил его Сабур.

— Да уж, — согласился Вася. — Так почитаешь роман-то?

— Почитаю... — без энтузиазма согласился Сабур.

— Великошумский... Да, это фамилия, не то что украденные у наших дворян. Тут что-то от великороссов, из глубин...

— От простора, от широты, — в тон ему дополнил Сабур.

Он не стал вспоминать Леонида Леонова и его «Взятие Великошумска», а Тишков, видимо, повесть не читал.

— А ты почему за книгу не возьмешься? — с высоты своего писательского опыта серьезно спросил Вася.

— Шутишь? А о чем мне писать? Природу толком не знаю, да и жизнь электората, по правде говоря...

— Это точно. — Вася снисходительно усмехнулся. — Читаешь некоторых, вместо «корова», «верблюд» — «животное». Вместо «на ветке сидел щегол» — «сидела птица». Флора так вообще — ни тебе тополя, бука, граба, одни российские березы, а остальное — дерево. Ладно, хрен с ней, с моей книгой... — сменил тему Тишков. — Есть здесь один перец, думает свои стихи издать. А я, понимаешь, хочу замутить несколько книжных серий, но с газетных грошей не поднять.

— Так, и что?

— Что? Большая шишка этот автор, денег — немеряно. У меня на него виды — вот бы вложился...

— И флаг вам в руки, а я-то здесь каким боком?..

— Каким? Ты бы с ним встретился, поговорил о стихах. Похвалил. Он карась жирный, а такие рыбы любят, чтобы их убеждали в необходимости писать, в таланте. Ну там поинтересовался бы, в каком виде он хочет книгу получить и так далее... — Вася пытался быть искренним и настойчивым в этой своей искренности, потому, видимо, и потел.

— Так он же пишет, чего убеждать-то?

— Ну, пока пробует писать, а ты намекни, мол, талант у вас, надо работать, надо издаваться, а для этого лучше открыть издательство... — Тишков все же достал платочек и, стерев пот со лба, положил на стол.

— Да что мне, «вылизывать его плевки»?

— Вылизывать, вылизывать... Хорошо сказано, в условиях рыночной экономики мы пойдем на самые непопулярные меры. В общем, встреться, пошевели прической. А пока вот — посмотри его вирши.

Сабур открыл наугад, стихотворение называлось «Хорошо». Пробежал глазами по строчкам:

Хорошо, забыв печали,
По лесной идти дороге
И мечтать о светлой дали
И душой радеть о Боге.

— Вась, ну ведь черт-те что! Слюни пацана в возрасте подступившей половозрелости. Вот у Маяковского «Хорошо!» так хорошо:

Этот день
             воспевать
                          никого не наймем.
Мы
     распнём
                карандаш на листе,
чтобы шелест страниц,
                               как шелест знамен,
надо лбами
                годов шелестел.

— Не в ладах ты с Богом, Сабур, вот тебе и не нравится.

— Это Бог со мной не в ладах.

— Давай иди дерзай, — оборвал разговор Тишков и начал копаться в бумагах, изображая несметную занятость.

Сабур даже растерялся: посылает, начальник хренов, как лакея! — в ушах зазвенело. Такое, говорили врачи, от нервов: резко сужаются сосуды, растет давление, и человек начинает слышать, как толчками бьется и гремит кровь в черепной коробке. И почему шарообразную деталь — голову — называют коробкой, а не сферой? Попытался успокоиться: где-то в воде, в тихой воде кувыркается рыба, по-над волнами парят большие птицы, где-то... А там еще звезды... А после звезд, судя по всему, — черная дыра... Надо было срочно выпить таблетку грамм на пятьдесят.

Тишков подошел к окну:

— Колокола звенят, праздник какой-то.

«Так это и вправду колокола!» — обрадовался про себя Сабур и согласился на встречу с потенциальным меценатом. В конце концов, и отказать Тишкову в данной ситуации было бы не по рангу. Кто он? Рядовой газетный червяк на трудовом договоре. И кто Вася? Хозяин.

Он вернулся в общий кабинет. Там выступал полемист и серийный, как преступный промысел сексуальных маньяков, писатель Генка Головчанский.

— Натащили в русский язык всякой гадости, — возмущался он. — Вот что это: «давай займемся сексом»?

— Тебе не нг’авится? — справился хмурый западник Абрамзон.

— Да звучит как «механосборочные работы».

— Ты-то что можешь пг’едложить?

— Не предложить, а уже употребляю, говорю: «совершим грехопадение».

— Тоже Адам нашелся, — заметил Варющенко.

— Адам не Адам, а Евам больше нравится, чем толстый намек на тонкие обстоятельства. Или вот еще в сериалах постоянно звучит вопрос: «ты в порядке?» Калька с английского «о'кея», а по-русски спросить: «С тобой все в порядке?», «С тобой все хорошо?», «Как ты себя чувствуешь?» и так далее...

— И пусть говог’ят как хотят, — ворчал Абрамзон. — Тебе какая г’азница? Ты же амег’иканцам не подг’ажаешь?

— Да за русский язык обидно. Мы так скатимся до уровня племени мумбу-юмбу.

— Уже скатились, глянь. — Варющенко указал на окно. — На просторах родины — развитой демократический капитализм, и, глядя на нас, этот урод лыбится во всю ширь лица, как задница в предчувствии поноса...

Практикантки переглянулись и понимающе хихикнули, для них понос был радикальным средством от излишней полноты.

— Смеетесь? — Головчанский полистал свои заметки и уставился на монитор компьютера. — Смейтесь-смейтесь, а я больше ни слова не скажу. Обиду я на вас положил...

— Вы бы лучше стихи Маяковского вон на стенку повесили, — как-то не к месту заметил Сабур. — Чтобы вдохновляли.

— Какие стихи? — ожил Головчанский.

— Да про шелест знамен, — буркнул Сабур и, захватив сумку, направился к меценату.
 

14

Богатый, но не олигарх в рабоче-крестьянском понимании, меценат и гляделся меценатом. Ну что вы! Костюм из Италии, галстук-бабочку ему привезли из Франции, у нас такие не делают, туфли за пять тысяч долларов сам купил в Нью-Йорке. Когда сел, из-под брючин выползли носки, которые ему прислали из Бельгии. Если бы Сабур мог все это оценить... Не мог. Он смог разглядеть лишь манерность и заносчивость в поведении клиента.

Как он сделал карьеру? Да просто! Сабур «пробил» его по Интернету, где свалено все — и плохое, и хорошее, хотя и не бесспорное.

...В годы горбачевской перестройки в то время простой конторский служащий подал по службе замечательное предложение: «Некоторые наши работники получают зарплату, а между тем занимаются тунеядством на рабочем месте, спят сидя, не предполагая изменяться вместе со страной. Предлагаю: удалить из кабинетов стулья и столы, а вместо них поставить конторки — стоя, работа будет лучше спориться. Не поспишь».

С этого и началось. По решению парторганизации его назначили редактором стенгазеты «Прожектор перестройки», и он стал обличать всех, кто, как ему казалось, не соответствовал генеральной линии КПСС, изложенной в докладе молодого разговорчивого Горбачева на апрельском пленуме 1985 года. Через несколько лет, обросший связями и опытом внутрипартийной жизни, фигурант стал секретарем партийной организации. А когда в девяностые их предприятие, занимавшееся переработкой нефтепродуктов, приватизировали, главные приватизаторы — он и директор — заполучили 70 процентов акций. Потом директор почил в бозе, а наш бизнесмен провел пару сокращений с выкупом акций и стал единоличным владельцем. Жадным он себя не считал, надо было платить крыше — платил, в криминальные схемы не лез. Жил себе, поясняя всем любопытствующим: как француз — на ренту.

Беседа их началась с буквы «Я».

— Я, — развалясь в кресле, начал вещание потенциальный меценат, — скажу без ложной скромности: стихи пишу с детства. Это во мне как музыка в Шопене. Рифмы рождаются сами собой — из души, от сердца, потому что у русского человека все из души, измученной, страдающей, от ее стремления взлететь, от жажды полета. Судьба наша, русского народа, такая тяжкая. Крепостничество и большевизм... И революции да революции. Вот я написал:

Иду я по светлой дороге и думаю:
«Лозунги в рот!»
По этой дороге в борьбе и тревоге
шел восемнадцатый год!

Смешно, да? Но я оптимист и говорю: «Долго судьба нас за нос водила, / Взяли судьбу за рога!» Ты, когда обо мне писать будешь, отметь оптимистическое направление моего творчества.

Сабур достал блокнот, авторучку и принародно, чтоб убедительнее было, пометил для себя: «оптимизм творчества...»

Потом за рюмкой он слушал стихи. Не записывал, потому что меценат пообещал ему дать их в электронном виде, вопрос с изданием книги был как бы уже решен, и на бумаге — «сам переплетал, сам рисунки нанес».

Знатоком поэзии Сабур не был, хотя стихи любил и запоминал без принуждения. Он слушал и понимал: тупеет, словно наваливается на плечи темная тяжесть. Прочитав десяток стихов, меценат, чтобы Сабур отдохнул, принялся читать пародии:

Заинька моя, ты — мой глазик.
Заинька моя, я — твой тазик.
Заинька моя, ты — мой примус,
Заинька моя, я — твой климакс.

Как-то не смешно было, хотя и персонажи просматривались, и вроде бы даже некое остроумие сочинителя проступало. И опять пошла серьезная лирика.

Из глубины, из водного полона,
Когда устал, закончилась строка,
Зовет звезда
Неярким светом дома,
И скорбно манит матери рука.

Последнее меценат написал, когда служил три года на флоте. Должно быть, в юности он пытался подражать известным поэтам, в его душе неярко, но все же горела свеча дарования, да с годами, с деньгами, коньяками и девками как-то истлела.

Вечером «измученного рифмами» и заморскими напитками Сабура меценат потащил в театр, который, будучи культурным человеком, спонсировал:

— Я им приказал «Тараса Бульбу» играть, — рассказывал он, когда ехали в машине. — У меня театр авангардный, в творческом поиске. Все говорят по-казацки. Помнишь картину «Казаки пишут письмо турецкому султану»?

Сабур не только помнил картину, но и текст письма знал еще с уличного детства: «...Вавилонский ты повар, Македонский колесник, Иерусалимский пивовар, Александрийский козолуп...» Легко запоминается, как стихи Барто.

— У нас Тарас участвует в написании письма султану и по ходу пьесы, как в анекдоте, говорит: «Чем тебя породил, тем и убью!»

— И убивает?

— Конечно, все натурально, только пришлось фаллоимитатор покупать, чтобы все натурально, у артиста маленькая мышца оказалась.

— А он бы и не согласился, — заметил Сабур, трудно представлявший, как актер убивал бы сына Бульбашонка.

— Куда бы делся! За такое бабло он своим огрызком замочил бы и брата родного. Этих артистов кормлю с руки. Когда начинали, я режиссера нанял, он труппу сорганизовал. Ремонт помещения сделали. И вот собрались они перетереть, что к чему, про репертуар, туда-сюда. Я приехал знакомиться, а в фойе встречает артисточка, она сейчас полячку играет, на которую Андрей запал, и спрашивает это существо: «Вы у нас тоже будете служить?» — будто я какая-то театральная вошь. А я ей отвечаю: «Это вы у меня будете служить!» У меня работать — не бабушку лохматить.

...Они сидели в первом ряду партера.

— Ах ты, такой-сякой сын! Батьку?..

— Да хоть и батьку. За обиду не посмотрю и не уважу никого.

— Как же хочешь ты со мною биться? Разве на кулаки?

— Да уж на чем бы то ни было.

— Ну, давай на кулаки! Посмотрю я, что за человек ты в кулаке!

Сабуру нравилось.

— Слушайте, а ведь хорошо, — шепнул он меценату.

— Да уж, я и пьесу сам писал, — самодовольно ответил поэт и меценат, заламывая со щелчками пальцы. — Они тут Шекспира переделывать затевали, а я им говорю: «Лучше “Тараса Бульбы” пьесы нет! Делайте как сказал!» Мне этот режиссер сначала мозги вправлял: «Это рассказ...» Ну, я и написал пьесу. Вот поставили — не наглядеться. Когда Тарас говорит: «Я тебя породил, я тебя и убью», — у меня аж слезы... Нашего заводского завклубом вспоминаю, он говаривал: «Культурой надо руководить, а то до извращений дойдет». — И неожиданно закончил: — Пива хочешь?

Во рту после улетучившегося коньяка было сухо. И Сабур был не прочь «освежить» нутро чем-нибудь холодненьким.

— Неплохо бы...

— Правильно, себя надо жалеть, иначе никто не пожалеет...

Меценат кому-то махнул рукой. Из бокового выхода появился человечек на корточках, над головой он держал поднос, на котором стояли две кружки с пивом и уже разделанная вяленая рыба. Человечек на корточках прошествовал вдоль авансцены, остановился напротив них и замер — столик ходячий.

— Угощайся. — меценат подвинул кружку.

Сабур утонул в кресле. Он понял наконец, что такое испытать катарсис, о котором любят порассуждать искусствоведы. Катарсис — это в театре, в «храме культуры», сидя в первом ряду (да пусть даже на галерке), на глазах у публики пить пиво!

— Может, коньяку?

Сабур кивнул.

Меценат постучал костяшками пальцев по подносу:

— Алё, человек, сбегай коньячку нам доставь...

— Да уж лучше пойдем в буфет. Здесь как-то стремно.

— Чё стремно, я им бабки плачу, искусство, так сказать, поддерживаю.

— А в ресторан?

— Поехали. У меня свой.

Они вышли в фойе. Возле раздевалки, с которой начинается театр, ходил пьяный актер, размахивая лысым париком с оселедцем, и, стуча сломанным стулом об пол, орал:

— Кто хочет хромого педераста?

— Чего орешь-то? — спросил меценат. — Ты в храме культуры или где?

Артист тупо уставился на своего благодетеля и, на мгновение впав в сознание, махнул рукой:

— А-а...

— Народный артист Узбекистана. Убежал, когда там резня началась. Фишку сразу сечет, он строго казака играет. Вот ведь пьяный, а текст помнит. И как эти артисты умудряются? Я, когда выпью, стихи уже не могу писать, не рифмуются, а он — хоть бы что! — сообщил Сабуру меценат. — Только, гаденыш, выпивает. — он подумал и добавил: — Хотя, говорят, великий Щепкин тоже закладывал.

Они вышли на улицу, сели в машину. Сабур вспомнил: давным-давно, в доисторические времена... В «Ленкоме» пьеса «Поминальная молитва». Летней ночью они, студенты московских вузов, стояли за билетами. Ребята из МИИТа угостили пивом и десятикопеечной картошкой в целлофановом пакете. Хорошо было, душевно.

Покоясь на мягких сиденьях «мерседеса», он отходил от потрясения, испытанного в театре.

В ресторане они нарезались так, что, даже обнимая мецената, клявшегося в вечной дружбе, Сабур и не вспомнил о тишковской просьбе — поговорить о поддержке издательского проекта.
 

15

Ему одиночество нравилось, хотя по ночам порой было невыносимо. Он заглянул в холодильник, вытащил капусту на щи и фарш. Лучше бы мяса, но мяса не было. А из фарша — это еще со студенческих времен известно — будут какие-никакие фрикадельки и бульон. Вначале ставишь капусту, поварилась — опускай картошку и в конце — фрикадельки. Вот тебе и щи.

Начал чистить картошку. В дверь позвонили, и Сабур с досадой бросил нож в раковину. Кого черт принес? В глазок смотреть не стал — чего уж, мир на земле, — открыл. Перед ним стоял человек из органов, это можно было определить по форме старшего лейтенанта полиции и хмурому лицу.

— Старший лейтенант Кузоваткин, — представился он.

— Вижу, — резонно заметил Сабур. — В чем причина?

— Я ваш новый участковый, знакомлюсь с участком. Вы полковник запаса Александр Иванович Сабуров?

— В отставке, — уточнил Сабур.

— Можно пройти?

— Проходите.

Старлей прошел в квартиру.

— Двухкомнатная. — он что-то пометил в блокноте. — Типовая, не перестраивали.

— А какая такая не типовая может быть в типовом доме? — спросил Сабур.

— Не скажите, бывает. Вот на соседней улице, когда дому делали капитальный ремонт, один шоумен себе три комнаты в одну объединил.

— Я не шоумен, мне эту квартиру государство определило.

— Повезло, — заметил Кузоваткин. — Оружие у вас имеется?

— Оружия у меня не имеется, — ответил Сабур и подумал: «В самом деле, откуда оружие?»

И дальше у них состоялся короткий, но содержательный разговор:

— А ваша жена...

— И жены не имеется.

— Не повезло. Вы пенсионер?

— Я уже сказал.

— Работаете?

— Работаю.

— Это как же?

— А я в газете...

— А-а... днем в газете, вечером в куплете.

Видимо, работа в газете для лейтенанта была чем-то вроде посиделок: поболтали, чего-то там понаписали — разошлись.

— Повезло, — уныло закончил очередной опрос очередного жильца лейтенант, потому что, наверное, не в газете — сидеть некогда. Поквартирный обход участка это не в редакционной курилке байки травить да о разных людях сплетни плести. Участковый поставил в домовом списке галочку: жилец охвачен вниманием и заботой государства.

Он еще потоптался в прихожей, разглядывая висевшее там ружье фирмы «Ли-Эндфилд» 1857 года выпуска, привезенное Сабуром из Афганистана, почесал затылок, но ничего не сказал, ушел. И слава богу! А мог ведь придраться: есть регистрация у пистонного гладкоствольного ружья или нет?

Скучным ему показался старший лейтенант Кузоваткин, безынициативным, и картошку надо было бы поставить варить — дело холостяцкое.

Сабур отслеживал процесс варки, от нечего делать прочитал новости в Интернете, посмотрел по ТВ очередное ток-шоу, а точнее, склока-шоу, скандалили об интеллигенции.

— У нас нет и не было элиты. У нас тусовка. Элиту не создают, элита появляется путем кристаллизации в обществе. Можно ли считать представителями элиты хамовато-вороватых полубандитов, которых мы называем олигархами? Или чиновников-взяточников самого высокого пошиба? — кричал на всю студию один из участников.

— Лет двадцать назад Гавриил Попов много судачил об интеллигенции. И получалось, что вот-де он интеллигент, и кому, как не ему, решать, ху есть ху. Или вот Познер, который у вас на ТВ работает, этот, как он считает, представитель элиты. Но ни интеллигентный человек, ни представитель элиты (как ни назови) не позволит себе негативно говорить о стране, где живет, о ее настоящем и прошлом. Не будет втаптывать в грязь поколения тех, кто, по его «просвещенному» мнению, жил в стране рабов и был рабом.

Дальше Сабуру стало неинтересно, потому что, как говорил Мао Цзе-дун, «сколько книжек ни читай, императором не будешь». Настоящий интеллигент, как правило, очень осторожен в оценках, потому что порядочен. Порядочные люди ни в КПСС, ни в «Единую Россию» не полезут, поостерегутся, ибо стадность унижает человеческое достоинство, которое, наряду с порядочностью, и является одним из признаков интеллигента, представителя элиты. А так — что «Единая Россия», что клуб болельщиков «Спартака» или «мяса». И там, и там фигуранты прячутся за общими для данного стада кричалками-лозунгами. Так что называть себя элитой надо бы с оглядкой на свои дела и мысли, господа.

Он выключил газ и завалился спать.

Проснулся часа в три. Было еще темно. В соседней квартире домой явился гармонист Петя и выяснял отношения с супругой, женщиной недоступной для понимания. Слышимость хорошая: лето, балконы открыты.

— Маш, а Маш, ну... давай...

— Петька, я тебя до себя не допушшу.

— Маша, ну Маш...

— Иди-ка вот. Натаскался где-то, вонишша от тебе как от кота помоечного, а туда же — лезешь до моей любови.

— Маш, да я же на свадьбе играл, деньги вон заплатили.

— Знаю, как ты там играешь, небось всех девок перешшупал.

— Никого я не шшупал, — оправдывается Петя, которому уже под шестьдесят и во рту торчит один-одинешенький зуб. — Я же тебе верный...

Тишина. Маша думает — и наконец вот он, апогей их «любови».

— Ну куда лапами-то лезешь, ишь! Иди-ка вон умойся и во рте пополошши, что ли...

Любовь... Не фунт изюму. Вон оно как!

За окном душная ночь, полная томления и любви. А у него во рту — сушь, словно в пустыне, и, казалось даже, бегали скорпионы.

Сабур соскользнул с кровати и босиком прошлепал на кухню. В темноте нашел кастрюлю со щами, нашарил в ящике стола ложку, присел на табурет, поставил кастрюлю на колени и с подъемом стал хлебать, чувствуя, как с каждой проглоченной ложкой жидкости во рту похмельное болото превращается в свежий газон и яснеет в голове. На зубах похрустывало. «Капусту не проварил», — подумал, но себя не осудил, так — отметил, поставил на вид.
 

16

И все же унылая у него жизнь. Да какая жизнь? Напоминает игру.

Просидев несколько утренних часов за компьютером, писал о впечатлении от пьесы «Тарас Бульба». «Авторам и постановщикам удалось на новом, современном уровне воплотить на сцене произведение великого Гоголя».

Попустословив, Сабур без удовольствия, но чисто побрился, зашел на кухню, из заварочного чайничка высосал через носик холодную заварку, заглянул в кастрюлю... Увиденное его потрясло: в щах плавали полумертвые тараканы. Во гады! Кастрюля-то была открыта, а он думал — недоваренная капуста. «Тараканы в пище — хорошая примета. во-первых, от холеры и гепатита лечат, а во-вторых, китайцы едят саранчу. Чем пруссак хуже?» — успокоил он себя.

В лифте, как всегда, наплевано, натоптано. Какой-то местный чистюля на это безобразие бросил рекламную газету.

Сабур, пока ехал до первого этажа, с высоты роста почитал набранные крупно удивительные объявления: «Приворожу, сниму приворот, венец безбрачия», «Доктор Сидоров (10 лет практики): диагностика, УЗИ, вся гинекология, аборты, половые инфекции». «...Половые акты, — продолжил рекламный ряд Сабур. — Так-то весомее будет».

Особенно его заинтересовало объявление: «Снимаю запои, вывожу из запоев, вылечу от наркомании, табакокурения, пьянства». Действительно ведь все вылечат, закодируют, даже по фотографии, а пьют мужики больше. Не верят рекламе, ну не верят люди, что лучше пить пепси, закусывая «Марсом», чем потребить водки и закусить пресноватой килечкой в томате... Традиция же. Кроме того, и трагедия жизни последних двадцати лет. Что бы там ни говорили на различных диспутах о российском пьянстве, а надо сказать прямо: в либерально-демократическое, олигархическое, бюрократическое, коррумпированное безвременье пьянство в России стало даже не добровольным сумасшествием — коллективным самоубийством. Впрочем, борьба с курением и алкоголизмом в том виде, как она ведется, больше похожа на расчистку пространства для наркодилеров.

Он направился в редакцию. Зря, что ли, брился?

В переходе в метро навстречу ему шел мужик с огромной сумкой на плече. Он рыскал глазами по толпе, словно кого-то высматривая. Наконец, видимо путем долгих консультаций со своим эго, выбрал из идущих людей Сабура. Протолкался наискосок, разметая граждан столицы своей провинциальной торбой, и спросил:

— Как пройти на кладбище?

Странный мужик, странная встреча. Не к добру...

...В коридоре его встретил возбужденный Генка Головчанский, которого за две «г» почему-то прозвали Гангнусом, «девичьей» фамилией известного поэта.

— Что там в мире? Стреляют? — приветствовал он Сабура повседневным редакционным слоганом.

— Бомбят, — без энтузиазма ответил Сабур.

...В редакцию пришла нервная дама по имени Ираида Павловна Войновская. Симпатичная, располагающая к себе женщина, присев в кресло для посетителей и оказавшись в центре внимания газетной братии, вдруг превратилась в нервную мегеру. Когда она заговорила, лицо ее начало подергиваться, на щеках появился штрифельный румянец и в уголках губ запузырились белые пенные шарики, которые она машинально вытирала платочком, разглядывала и, скомкав, убирала его в рукав кофты.

— Мой муж — насильник, — говорила она, для убедительности вытаращив водянистые глаза. — Он насилует посредством гипнотического и психотропного влияния.

— Вы успокойтесь, Ираида Павловна, — посоветовал ей Варющенко. — Девочки, подайте даме воды.

Девочки мигом принесли, хотя в иной раз не допросишься, но их, видимо, очень заинтересовала сама тема.

— А как это — «посредством гипнотического»? — спросила тощая практикантка, для которой, видимо, открывались возможности.

Войновская покашляла, утерла платком губы и сообщила о своем муже такое, что у девочек должны бы волосы встать дыбом.

— Он применяет психотропное оружие для соблазнения женщин: подсыпает им в напитки разные порошки и во время соития влюбляет в себя. Он уже больше тысячи так соблазнил и влюбил.

— И вы решили, что он при помощи порошков...

— Он — психиатр, доктор наук, диссертации свои защищал по наркотикам. Я же их читала, потому и защита его была закрытой. Он исследовал опыты нацистов в Дахау. Они там над военнопленными ставили эксперименты по гипнозу и наркогипнозу. Мой муж, он — биогенератор, он переворачивает мозги молодых девушек.

— Да с чего ж вы взяли, что он занимается такими подлыми делами? — спросил Варющенко.

Ответ был предельно простым:

— Он не спит со мной.

— Слушай, ее надо как-то выкуривать, — засипел в спину Сабуру Генка-Гангнус, — а то она нам так загадит мозги, что мы сами свихнемся.

— Выкуривай.

— Ну, не знаю, у меня не получится. Давай лучше ты.

— Да уж.

Сабур, превозмогая желание дать Головчанскому под ребро, с трудом поднялся, подошел к женщине, взял ее руку и погладил.

— Вы знаете, Ираида Павловна, ваше дело очень серьезное. Вы, наверное, хотите, чтобы мы помогли вам вернуть мужа?

— И прекратить его эксперименты над молоденькими девушками... — добавила Войновская.

— Проблема сложная. Мы в этой комнате лишь простые литературные работники. Нам что скажут, то мы и пишем, а общую политику газеты определяет главный редактор, вам надо с ним поговорить. Давайте я вас провожу... — Сабур, приобняв за плечи, поднял ее и повел к кабинету Тишкова.

Вася ищет сенсации — вот, пожалуйста: Гераклу не снилось — муж соблазнил тысячу девственниц при помощи каких-то порошков.

— Гениально! — оценил Генка Головчанский, когда Сабур вернулся.

У практиканток было иное мнение:

— Интересно же... А разве такое возможно?

— Возможно, невозможно... Скажу вам, девочки, еще в прошлом веке один американский ученый писал, что наша цивилизация находится на пороге создания общества, девиз которого: «Выбери свое настроение», — проявил свои познания Варющенко. — А сейчас мы можем уже говорить, что его пророчество сбылось, если есть мужья, которые с ходу сворачивают мозги девушкам и, похоже, в первую очередь своей жене.

— Да зачем наркотики? Если посмотреть в ящике наши ток-шоу, политические и не политические, то и без наркотиков можно свихнуться, — заметил Головчанский.

— Ага, еще концерты разные, — согласился Варющенко. — Я вот вчера смотрел концерт одного рэп-чудика, такое нес... И ведь что интересно, всякая чушь запоминается с полуоборота. Плевался словами, гаденыш:

Я в сети любовных линий —
Ты игралася со мной.
У тебя завелся милый,
Потому я весь больной...

Как зараза какая, вертится и вертится в голове. Никакие наркотики не нужны, так что, если мы, господа, настроение не выбираем, нам его создают.

И Варющенко во многом был прав. Настроение, которое нам создают электронные средства массовой информации, разного рода влияющие на психику таблетки, смеси — это ли не средства, созданные для изменения сознания, а значит, и образа жизни, природной сущности человека. И когда мы просматриваем видеозаписи, на которых подрывают себя шахиды, с легкостью рискуют жизнью ради выплеска адреналина бейсджамперы, прыгуны с высотных зданий и скал, мы же не задумываемся, что это следствие подмены моральных и нравственных ценностей, приобретенных человечеством в процессе тысячелетнего цивилизационного пути. И страшно то, что подмены совершаются довольно просто, необходимо лишь внушить человеку, что глоток наркотика — это глоток свободы, а адреналиновый выплеск — вершина счастья.

Однажды по пути с работы Сабур встретил Фильку. Этого персонажа знал весь район как злостного наркомана, безработного, но занимавшегося частным извозом. Уличное общество удивляло, что гаишники никак не отберут права у наркоши, а заодно бы и машину. Но Филька был предусмотрителен, он возил пассажиров только по району, не выезжая в центр, на окружную дорогу и за ее пределы.

Высокий, атлетичный, по паспорту — Михаил, ему бы в десантных войсках служить, но Филька выбрал другой путь. В отрочестве грабил автомобили: снимал дворники, когда они были в дефиците, колеса, магнитолы. Естественно, сел «по малолетке». А отсидев, к своему ремеслу не вернулся потому, что родители в искупление своей вины за воспитание сына купили ему подержанную иномарку. Так он стал «извозчиком». За глаза его звали Акбаром, потому что к месту и не к месту вставлял фразы из Корана, который прочитал в русском переводе. Человек никому не нужный — одно слово, ни Богу свечка, ни черту кочерга.

Сабур относился к нему как к ненавязчивому злу и старался обойти стороной, да и сам Мишка-Филька никому не предлагал свое общество. Но в этот раз, здороваясь, подал руку и потянул к себе:

— Иди сюда! — Его зрачки были совсем мелкими и, как шильца, впивались в глаза собеседника. «Под кайфом», — догадался Сабур. — Ты же корреспондент? Вот идем ко мне, угощаю! Покажу тебе такую фишку, какой ты не видел.

Заинтриговал, потому что Сабур видел многое, что бывшим сидельцам колонии для малолеток и не снилось, но, может быть, есть еще что-то такое за пределами извечного стремления к познанию, о чем люди и не подозревают? Он пошел.

В «однушке», доставшейся Фильке от бабушки, был бардак. Такие квартиры в информашках правоохранителей называют шалманами, малинами, притонами и прочими нелестными словами. Несло кислятиной, и это не был запах квашеной капусты. Принюхавшись, Сабур установил: пахнет тем, что в Афганистане называли чарсом, в цивилизованных странах — марихуаной, в российском обиходе — просто коноплей, дурью, а в полицейских протоколах — каннабисом. Он взял стул и долго решал, как его пристроить среди пустых бутылок, автомобильных деталей и механизмов.

— А ты их ногой разгреби, — посоветовал Филька.

Сам он, поставив перед гостем бутылку вина, благоустроился на диване. Скорее это был монументального творчества диванище, крытый кожей и с зеркалами в спинке — построенный предположительно в тридцатых годах прошлого века мебельный левиафан, переданное внуку бабушкой надежное убежище. По периметру стен стояли портреты каких-то исторических деятелей. На газетном столике перед диваном были рассыпаны разноцветные таблетки.

— Закинешься?

Сабур отрицательно помотал головой.

— Тогда смотри и слушай, потому что узнаешь то, чего никто не знает.

Филька бросил в рот таблетку.

— А это кто? — спросил Сабур, показав на портрет восточного старикана с волевым, аскетичным лицом.

— Это человек, решавший, кому жить, а кому умереть, величайший из великих, — злобно прошипел Мишка-Филька. Он накалялся, сосредотачивался в своей наркотической и, видимо, природной ненависти. — Хасан ас-Сабах. Он говорил: «По этому поводу исмаилиты полагают, что...» — («Вот откуда эта любимая Мишкина фраза!») — Великий Хасан ас-Сабах жил в горной крепости Аламут. Он верил, что нет в мире истины, кроме той, что исповедуют исмаилиты. И если что-то противоречит их истине, то это должно быть разрушено или убито. А ты знаешь, что такое настоящая вера? — неожиданно спросил он.

— Наверное... — Сабур подумал и добавил: — Но не до конца.

— Настоящая вера, — Филька уперся в него взглядом, полным священного ужаса, — это когда за веру можешь убить самого близкого тебе человека. Ас-Сабах убил своих сыновей за недостойные действия. Это вера! Это были настоящие вера и власть! По его приказу последователи бросались с крепостных башен.

Сабур налил себе вина, но пить не стал, что-то не шло. Позвоночником он чувствовал опасность. похоже, можно всякого ждать от накачанного наркотой идиота.

— Наш учитель Хасан ас-Сабах создал людей, способных преодолеть любые преграды и погибнуть, сделав святое дело. Убив свою жертву, они совсем не заботились о том, как выжить самим, ведь благодаря учителю, закончив дела на земле, фидаи сразу попадают в небесный цветущий сад, где растут дивные плоды и благовонные кусты. Где высятся дворцы с огромными залами, украшенными золотом, картинами и богатыми коврами... Каждого, кто попадет в это место, встретят девушки, они будут петь, танцевать, играть на лютнях. Ты видишь, корреспондент, что происходит в мире? Хасан ас-Сабах уже спустился из Аламута на равнины арабского мира и призывает своих верных рабов для уничтожения всех неверных, жадных, недостойных даже смотреть на его следы, оставленные на песках времени. Я буду фидаем, я тоже буду наслаждаться в раю, вдыхая ароматы райского сада...

По всему Филька начинал заговариваться. Таблетки, которые он глотал, вычитанное из книг, почерпнутое из Интернета и телевизора изменили его сознание, смешались в калейдоскопе наркотических видений.

И он погрузился в сладкие грезы.

Смотреть на опьяненного наркошу было не самым приятным делом, Сабур накинул на него грязный, побитый молью плед и удалился восвояси. Единственное, что мучило его, так это вопрос: зачем он вообще пошел к этому «фидаю»-Фильке, которого в районе считают пропащим мужиком? Но ведь связь между одуревшей от ревности Войновской и Филькой очевидна, хотя на первый взгляд маловероятна.
 

17

«Один человек погиб в результате взрыва автомата по продаже презервативов в городе Шёппинген, на западе Германии, недалеко от голландской границы. Металлический предмет попал 29-летнему мужчине в голову. Выяснилось, что трое злоумышленников взорвали автомат с помощью неустановленного взрывчатого вещества. Взрыв произошел раньше, чем его жертва успела захлопнуть дверцу фургона, в котором он и его подельники пытались укрыться. От удара в голову металлическим предметом молодой человек потерял сознание, и, несмотря на все усилия врачей реанимации, спасти его не удалось».

Сабур бросил газету на стол. «Свободная пресса» называется, четвертая власть.

Прислушался, о чем говорят коллеги.

— Я вчера в администрации президента был, — хвастался Варющенко. — У меня там двоюродный брат...

— И как? Работу предложили?

— Не-е, у них там запарка. Им президент приказал искать нестандартные решения — а где их взять?

— Решения чего?

— Да всего. — Варющенко махнул рукой в сторону окна. — Брат говорит, он вообще оборзел, президент-то.

Сабур представил брата Варющенко в натянутом на туловище, словно вторая кожа, сером костюме с малиновым, напоминающим червя-мотыля, галстуком. Сутулого. А каким еще может быть кремлевский клерк? Со взглядом: «Чего изволите? Или сегодня не изволите?» Тьфу! «Оборзел... Президент...» Из разговора в лакейской.

В кабинет, где за компьютерами, выцеживая из памяти разные слова, томились литературные работники, зашел Тишков.

Пресса, конечно, свободна в своих оценках происходящего, но Вася нос держал по ветру. Еще от двери он начал даже не читать — декламировать статью о проблемах образования, написанную Генкой Головчанским:

— «Разные свидетели приводят слова из выступлений Троцкого. Многие можно впрямую связать с программами, которые по мере сил воплощают наши “реформаторы”. Вот, к примеру, программа по реформе образования и науки. Сравним с воззрениями Льва Давидовича на эту часть общественной жизни. Троцкий (Вася пояснил слушавшим: «Здесь цитата»): “Есть только одно возражение, заслуживающее внимания и требующее пояснения. Это то, что, уничтожая массово, и прежде всего интеллигенцию, мы уничтожаем и необходимых нам специалистов: ученых, инженеров, докторов. К счастью, товарищи, за границей таких специалистов избыток. Найти их легко. Если будем им хорошо платить, они охотно приедут работать к нам».

— Ничего криминального, — заметил Варющенко. — Если не знать, что это говорил Лев Давидович, то можно подумать, вы читаете программу нашего правительства — министра от образования и прочих кремлевских подхалимов.

— Мы тут ренегатам слова не давали, — раздраженно заметил Тишков. — А вот наш автор — Головчанский. — он продолжил чтение: — «Реформируется высшее образование по принципу: сколько специалистов нам нужно, столько и надо набирать студентов. Но известно, что не все работают по профессии, многие уходят в чиновничество, кто-то переучивается и т.п. Кроме того, не все выпускники семи пядей во лбу. Алмазы в природе находят в пустой породе. В советское время считалось (не надо поздних коммунистов путать с большевиками начала XX века), что лучше рабочий с высшим образованием, чем недоучка-инженер. И деньги на образование находились. Мы же дореформировались до того, что рассчитываем на тех, кто выехал за рубеж на учебу и остался там работать (мол, вернутся), и на приглашенных закордонных специалистов, в том числе преподавателей вузов». — Вася бессильно опустил руку с бумагами. — Ты что творишь-то, Головчанский! Ты понимаешь, что нас прихлопнут как муху. Мы общественно-политическое издание, но не настолько же! Неужели нельзя написать как-то лояльно, по-доброму, по-свойски?.. Это же правительство, а не шайка малолетних пьяниц!

— При чем здесь я? — вяло возразил Головчанский. — Это проститутка Троцкий. Я же не виноват, что он свои мысли вслух излагал, кто-то записал, кто-то в жизнь претворяет.

— Не, ну вы послушайте, что он здесь налепил.

Тишков снова затряс бумагами, призывая всех обратить внимание, хотя существующие в кабинете сотрудники уже перешептывались в том духе, что вот-де так могут и газету закрыть, и всех выгнать на улицу, надо же думать, что пишешь.

— «Уже двадцать лет с хвостиком “реформаторы” вырабатывают какую-то свою национальную идею. Национальной идеей русских всегда была сама Россия. “И дым Отечества нам...” Стереть, вытравить из сознания русского человека эту “любовь к отеческим гробам” было и остается основной задачей наших либералов. Общечеловеческое выше национального, приоритет мировых новоявленных ценностей над многовековыми традициями народов... И снова напомню Троцкого: “Патриотизм, любовь к родине, к своему народу, к окружающим, далеким и близким, к живущим именно в этот момент, к жаждущим счастья малого, незаметного, самопожертвование, героизм — какую ценность представляют из себя все эти слова-пустышки перед подобной программой, которая уже осуществляется и бескомпромиссно проводится в жизнь!”

И последнее высказывание Троцкого, которое касается нашего настоящего и будущего, определенного России либералами, “проедающими” недра нашей страны, данные народам России Богом, абсолютно равнодушными к бедам и чаяниям граждан: “Вот когда я заставлю ваших матерей есть своих детей, тогда вы можете прийти и сказать: «Мы голодаем»”.

А вот заключение в духе базарного этого: “...А пока все хорошо, прекрасная маркиза... И снять самого бездарного губернатора или вороватого министра — у нас общенациональное достижение, тогда как цена этой акции — лист бумаги формата А4 с резолюцией вышестоящего рулевого”».

Тишков отер пот со лба, вздохнул, бросив бумаги на стол Головчанского, и, как церковное отлучение, высказал:

— Лепила, извини за выражение.

— Лепила на тюремном жаргоне «врач», — мрачно заметил Варющенко. — Чего ругаться, очень даже по делу написано.

— Это у них врач! — опять взорвался Вася. — У нас лепила — это тот, кто пишет что бог на душу положит. По делу написано? Между прочим, газетчик должен быть в струе...

— В какой струе?

— В такой струе. — Вася зло ткнул пальцем в сторону Головчанского. — В общественной струе. А ты, — он переместил палец на рубашку Сабура, — зайди ко мне, будешь работать по моему заданию, и никакой чтобы, понимаете, революционности в материалах, нам эти проблемы с властями не нужны. Тут сверху арендой задолбали, так еще и снизу копают, норы роют, как эти... мизгири.

Тишков ушел, не прикрыв за собой дверь. Сабур на всякий случай посмотрел на Яндексе, кто такой этот мизгирь? Оказалось — злой паук и еще муховор. Да, не возвышает... Он взял блокнот мизгиря, карандаш мизгиря и безропотно, должно быть как все мизгири, направился вслед начальству.

— А кто такие эти мизгири? — пропищало за его за спиной юное создание.

Сабур промолчал. И Варющенко за него ответил:

— В Википедии посмотри. А вообще, послушаешь визги нашего шефа, так «Золотой ледоруб» надо не альпинистам вручать, а диверсантам, типа Меркадора, чтобы троцких в истории и духу не было.

— Что ты себе позволяешь? — В своем кабинете Вася был поспокойнее, а может, уже выговорился.

— Вась, ну нельзя же толочь воду в ступе. Надоели эти гламурные политические недоноски. Надо же когда-то начать говорить всерьез. Что мы творим? Что они творят?

— И что они творят? У нас последние годы подъем, вон у каждого дома машин как грязи, загородные особняки люди строят. чего еще? — Вася машинально одернул лацканы кургузого пиджака, купленного в модном бутике.

— Да не везде же строят. Деревни Нечерноземья опустели, малые города уже загибаются. И вообще, настроение у людей какое-то злое. Правды нет.

— Ага, значит, вымя есть, а хересу нет?

Сабур развалился в кресле и, не мигая, как в студенческие годы, когда «выдавливал» из Сиси привычки «деревенского придурка», строго заметил:

— И вымя есть, и херес есть, про Веничку и мы читали, а вот правды нет. Потому что правда — не деньги, не вымя, не карьера, не Париж с Таиландом.

— Так, и что же такое, по-твоему, правда?

— Правда — это справедливость. Хочется, чтобы все по правде, люди того же хотят. И тогда будет свобода, а так все мы крепостные.

— Да брось ты, все за нас придумано: кто слаб — того съели. Надо понимать: жить в «свободном государстве» и быть свободным — это две большие разницы. Первое: государства полной свободы не бывает и быть не может, а иначе какое это государство. Второе: быть свободным — это не только всех и вся посылать куда подальше... Быть свободным — это... — Вася подумал и, решив, что сказанного достаточно, закончил: — Быть свободным. Знаешь, приходил ко мне как-то мужик из сибирской глубинки, по доброй воле уехал в глушь, дом там построил, живет. Я его спросил: а назад, в столицу, вернуться не хочется? И он сказал: свобода — это наказание, ради нее я плюнул на карьеру, на житье в столичной высотке, и эта свобода в конце концов меня закабалила. Я без нее уже не могу.

— Вот видишь! Свобода — это как воздух...

Но Васе беспредметный разговор надоел, он был человеком дела.

— Тебе говорят, свобода закабалила, так что и свободный человек в какой-то мере крепостной. И... и хватит тут... философии разводить, — он по-хозяйски хлопнул по лежащим перед ним вполне конкретным счетам. — Работать надо. Получи задание и — вперед!

...Задание было простым: написать «заказуху» о новом русском — олигархе.

— Насколько новый? — поинтересовался Сабур.

— Да не знаю я, он сам позвонил. Сказал, напишите красиво (красиво им, козлам!), заплачу как положено. Напишете плохо — закопаю вашего корреспондента. Он в десантных служил, видно, контуженный на всю голову... Так что, ты там осмотрись сначала. Ну, тебе виднее, сам вояка.

Сабур забрал бумажку с телефоном и пошел к себе, звонить.

— Ты, братан, приезжай, — сказали пьяным голосом, когда он вполне корректно отрекомендовался. И это было не лучшим предзнаменованием. — Тебе лично, если толково напишешь, плачу сто баксов за страницу.

— Двести, — как-то машинально удвоил цену Сабур.

— Так теперь это выглядит? — пьяный голос ничуть не изменился. — Ну, двести. Ты, кстати, пьешь?

— Ну-у...

— А по-черному выпиваешь? Или как?

— Разберемся.

— Тогда пиши адрес... Жду завтра с утра.
 

18

Задание получено. Сабур любил свою работу еще и за то, что не нужно сидеть сиднем в кабинете. Он направился домой. По пути позвонил Закадычному, уточнил номер квартиры, и зашел к Козлу... Но Козла дома не застал, зато поговорил с его мамой.

Больная женщина, она обрадовалась неожиданному гостю.

— А вы друг Вадика? — спросила только, когда он представился.

— Друг, — подтвердил Сабур, отметив про себя, что впервые услышал настоящее имя, не кличку, Козла.

Что он друг, ему поверили. Старушка в соседней комнате переоделась, предложила чаю с баранками. Осмотревшись, Сабур сделал вывод: старая московская семья интеллигентов, хозяина нет — видимо, уже ушел из жизни.

Мама Козла рассказывала Сабуру обо всем безоглядно откровенно и с неизбывной материнской любовью.

— Вадик у нас единственный ребенок. Папа наш был профессором-славистом, он, когда узнал, что сын тяжело ранен, заболел и умер. Он не мог себе простить, что воспитал его таким честным, таким идеалистом. А потом Вадика привезли из Сербии.

— Так Ко... Вадим воевал? — изумился Сабур.

— Воевал. — женщина тяжело вздохнула. — Учился в университете на историческом факультете, но когда началась война в Приднестровье, поехал. «Не могу, — сказал, — дома сидеть, когда вокруг такое...» Потом воевал в Сербии. Вот фотография на стене, это он с военным преступником Ратко Младичем. Не знаю, какой уж этот генерал военный преступник, на войне все преступники или герои, иного, видимо, не бывает. Как вы думаете?

— По-разному случается.

— Там, в Сербии, его и ранило в голову. Трепанацию черепа делали в полевых условиях, и, наверное, что-то не так получилось. Вот и случается, Вадик вдруг как бы впадает в детство. А все думают, что он душевнобольной, и я боюсь, что люди над ним издеваются. Так ведь бывает?

— Бывает, — подтвердил Сабур. Он-то думал, что Козел от собственной природы оказался таким слабым на голову, да и все так думали.

— А он тихий, исполнительный: попрошу в аптеку или в магазин — сходит, я ведь сама плохо хожу. Дома сидит за папиным столом, ведь он историю России пишет. Хочет доказать, что варягов пригласили на Русь как наемников, наемничество тогда по всей Европе было обычным делом, а государственность на Русь пришла с востока, ее принесли русы, которых хазары вытеснили из Подонья и Предкавказья. Ну, я в этом особо не разбираюсь. Я ведь языки преподавала — испанский и французский. И Вадик у меня рос с языками, а в университете еще и латынь сам освоил. Он талантливый, только вот болен, работать не может.

— На что же вы живете?

— У меня небольшая пенсия, Вадику, как инвалиду, тоже платят. Раньше сербы присылали деньги, но потом отказались. Из Черногории однополчанин Вадика приезжал, жаловался, что гражданство у него отобрали, пенсии лишили... Ни квартиры, ни семьи. А нам, слава богу, много не надо, хватает. Квартира в центре была, мы ее поменяли на эту с доплатой. А вы тоже воевали? — неожиданно спросила она.

— Нет, — почему-то соврал Сабур.

— А шрам на лице?

— Это от пилы, на даче яблони опиливал, цепь лопнула и ударила... — врать получалось как-то нескладно, и он уточнил: — Пила китайская была.

— По-о-нятно... И у нас дача была, да продали, я ездить не могу, а Вадику одному нельзя, он ведь даже газ на кухне забывает выключать. Однажды картошку жарил, забыл, картошка сгорела, всю кухню сажей закоптило. Ремонт надо бы делать, да дорого нынче. А Вадик деньги копит, хочет свои записки издать книгой. А пока он их от руки переписывает и людям раздает. Вы возьмите себе, может, когда и прочтете.

Сабур сунул бумаги в карман и согласился:

— Да, дорог ремонт.

Надо было уходить. Он из вежливости взял со стола несколько листков и стал прощаться, заглянул на прокопченную кухню. На подоконнике лежали таблетки фенамина и ампулы промедола. «За каким таким?» — отметил про себя и, тут же забыв, вышел в прихожую. Она, опираясь на палочку, прихромала провожать.

Что он мог сказать пожилой, больной женщине, матери человека с затуманенным разумом?

Выйдя из подъезда, он присел на скамейку, закурил, достал листочки, уляпанные косыми-кривыми буквами, так сказать, «записки сумасшедшего».

Начало записок Козла, под названием «Мечты о русской истории», отличала, как это принято у высоколобых ученых, лирическая демагогия:

«Народы должны иметь историю, которая их возвышает, а не унизительные исторические сплетни, назначенные для ушей и умов сильных мира сего. Говорим же мы: “О мертвых или хорошо, или ничего”. История должна быть благодатным источником веры в правоту предков и будущие победы человеческого духа, а не мертвой водой, поток которой, впадая в реку нашего бытия, превращает его в покойницкую. Поэтому для потомков благодатно скажется историческое хорошо, а не выискивание в потоке времени негатива, а уж тем более подтасовка и искажение фактов», — писал Козел.

Сабур, запутавшись в словах, как плохой танцор в ногах, пропустил это словоблудие. Дальше было сумбурно, трудно переваримо, но все же хоть что-то понятно.

«После веков смуты, когда каждый был сам за себя, с Южного Урала на Северный Кавказ Алан Второй привел своих соплеменников — сарматов. Они объединили все коренные народы тех мест в единую разбойную империю, в нее вошли также готы и славяне, жившие на черноморском побережье Кавказа, в Крыму, вокруг Азовского моря и в плавнях нижнего Дона. Это доказывает существующий у народов, связанных историей с Кавказом, эпос, подобный “Нартам”, у всех разный по сюжетам, но и общий по структуре. К этому эпосу, если смотреть шире, можно отнести и русские былины, и скандинавские саги.

Племена, подчиненные сарматам, называли себя аланами, в честь создателя этой империи. Труд среди их верхушки считался чем-то низким, они жили набегами. Это был их обычай и образ жизни. Это было и делом чести. Потому все, кто жил набегами, брили голову, оставляя чуб. Обычай этот сохранялся на Северном Кавказе долгое время — до XIX века, был он также у донских и запорожских казаков, у викингов. Бич Божий — Аттила — прошел по аланской империи и силой или добровольно, нам неизвестно, увел с собой молодых воинов на просторы Европы. Империя аланов ослабела, народы стали разбредаться. И когда пришли хазары, империя аланов рухнула, народы покидали свои земли. Стронулась и часть славян-русов, так их называли потому, что они жили у воды — росные («роса» — вода), отсюда — росаланы, русаланы, роксоланы, имена Руслан, Руслана, Роксолана. Они жили в низовьях Дона и на восточном побережье Черного–Русского моря, где занимались морским и речным разбоем. Русы, влившись в войско победителей, ушли с ними в Поднепровье, где, сев на порогах среди славянских родственных племен, основали казачью вольницу с центром на острове Хортица. Там принимались решения о набегах, там они отдыхали, учились военному делу, а также оттуда ходили на быстрых «чайках» по Днепру и Черному морю, грабя прибрежные государства.

О судьбе готов можно прочесть у Тура Хейердала, который незадолго до смерти проводил раскопки в Приазовье. Часть готов дошла до Скандинавии, география их набегов — вся Северная Европа, часть их племен, покинувших Предкавказье, Приазовье и Причерноморье, дошла до Шотландии–Скотландии, страны скотоводов. До Ирландии, страны людей, добрались предки нынешних осетин («ир» — «человек» по-осетински).

...Южные русы увлеклись византийскими делами — грабежами черноморских греческих колоний, городов и государств. Северные земли оставались без защиты. Вот тогда северные словене позвали викингов-варягов, сказав, что у них нет наряда. Наряд — изначально слово военное, обозначает защиту. То есть варягов наняли, пригласили их как наемников, а может, и как, говоря современным языком, братский народ, с которым жили и воевали бок о бок еще на Северном Кавказе и Причерноморье. Викинги-варяги были призваны на словенские северные земли, они были военачальниками, обучали дружинников и, естественно, воевали. Жили дружинами в специальных поселениях, где все было подчинено воинским законам. По аланскому еще обычаю, не вмешивались в быт и жизнь оседлого, мирного населения. Только в случае опасности князей с дружинами призывали для защиты народа. И обычай этот призывать князей сохранялся еще долго, вспомнить только призвание Александра Невского».

Местами было даже интересно. «Покажу Ваське, — решил Сабур. — может, что-то можно опубликовать?»

Он сунул бумаги в карман и пошел туда, где компанейского человека всегда ждут друзья.
 

19

Сабур шел к «новому русскому» выполнять задание Тишкова. Возле входа в метро сидели бабульки с огородной зеленью. Перед ними, напыжившись, стояли вежливые полицейские.

— Бабуся, это наша территория, все, кто торгует, платят, — увещевал сержант старушку.

— Так не наторговала еще, — смиренно отвечала бабуля. — Вы, сынки, приходите после обеда, расплачусь.

— Не сбежишь?

— Да куда ж мне бежать, завтра опять приеду торговать.

— А откуда приезжаешь?

— Из Володимирской области, города Олександрова, — с волжским оканьем отвечала бабушка.

— Ну-ну, — благосклонно «простил» старуху сержант. — Смотри. — Он взял пучок зеленого лука и пояснил: — К обеду.

— Обедай, обедай, внучок, лучок-то нынче хороший... — суетилась старушка, пока власть отоваривалась, и, даже когда полицейские удалились, продолжала кого-то увещевать. — Хороший, говорю, лучок-то...

На ступенях перехода стояли молодые люди с накинутыми на плечи флагами белого, золотого и черного цветов — имперского триколора, предлагали какие-то прокламации. Посередине лестницы монументальное создание — бабища, обернутая в зеленую шелковую скатерть с бахромой и в уже лет семьдесят назад побитой молью шляпке с разноцветными перышками. Может, красиво, даже загадочно, потому что не очень понятно. Бабища тыкала в лица хмурых прохожих какую-то бумажку: «Вот смотрите, простая русская женщина, на пенсии уже двадцать лет живу, как эта!.. Протестую!» Что ж, у нас есть право на протест. Пускай.

Клиент жил на Тверской в элитном доме. Возле подъезда стояла очень приличная девушка: уловив взгляд постороннего мужчины, она поправила волосы, бережно встряхнула на груди легкий газовый шарфик... Ему очень она понравилась, даже заинтересовала. И он, поддавшись ее настроению, машинально провел рукой по ширинке — не расстегнулась ли?

Миновав злого, видать из отставных кагэбэшных прапоров, консьержа, Сабур стал подниматься на третий этаж. На площадке стояли быки в черных пиджаках. Серьезные быки.

— Э-э, мужик, куда прешь?

— По вызову, статью писать...

— А, да. Есть такое дело. Белый ждет, проходи.

В прихожей Сабур аккуратно поставил в угол портфель, снял туфли, сунул ноги в парчовые шлепанцы, должно быть турецкого происхождения, прошел в огромный холл, посередине которого бил небольшой фонтан, и огляделся: бо-га-а-то!

Мраморный камин, на нем бронзовые, какого-то ветхого века часы. Рядом с ними стояли фотографии с черными полосами на углах. «Покойники», — отметил Сабур. На одной он увидел знакомое лицо, но кто этот парень в голубом берете — не вспомнил.

Вовсю надрывался магнитофон:

Снится часто мне мой дом родной.
Лес о чем-то о своем мечтает.
Серая кукушка за рекой
Сколько жить осталось мне считает.

— Меня Белым зовут, — раздалось сверху.

Под высоким потолком огромной комнаты, ремонт которой был сделан явно не молдаванами, в плавках и тельняшке, укутанный парашютной подвеской, висел плотный, обритый наголо человек с бутылкой виски в руке.

— Чё, удивил? Я, братан, бывший десантник. У нас так говорили: десантник — три минуты орел, остальное лошадь, таскать много приходилось. Так я вот себе подвеску сделал и теперь сколько хочу — столько и орел. Ладно, тебя-то как?

— Сабур...

— Погоняло, что ли? А фамилия-то как?

— Фамилия Сабуров.

— Ладно, заметано. Сабур так Сабур... Алё, Попугай, спусти меня отсюда!

Клиента бережно приземлили.

— Для начала выпьем, а то разговору не будет.

Чтобы разговор был, пили долго и трудно. Сабур пытался не только пить, но и поговорить. На нервы действовали охранники — жлобы в пиджаках. Набычась, они молча сидели на старинном, в позолоте диване — бдели. Можно ли говорить, если вокруг атмосфера невнятного подозрения и физической угрозы?

— Вот ты мне скажи, корреспондент, — через губу цедил Белый, — вот развалили империю, а что толку? Говорят, русификация была, угнетение народов, попрание их свобод...

— Ну, было... — неопределенно отвечал Сабур, не понимая, к чему клонит клиент.

— Не-ет, скажу я тебе, все не так, ребята! Слушай сюда. Вот старейшая империя Китай — живет... Согласен? Сколько там народцев жило, а стала нация — единая, многолюдная и сильная. А вот развалили Испанскую империю — и что? Да в той же Америке почти все по-испански лопочут. Что, к корням не могут вернуться? А в Африке? Этих негров европейцы хотя бы работать научили, а бросили как малых детей, негры опять и захрюкали.

— Не знаю, но...

— Не знаешь? Да знаешь ты все, только засрали тебе мозги, что прискорбно. Видно, что ты — человек, но совсем у тебя позвоночника нет, хорда вместо него, вот и гнешься перед временем.

Пришел Попугай.

— Белый, тут братаны с Ленинградского звонят, ночью менты понаехали и опять всех девок забрали.

— Хрен с ними, — отмахнулся хозяин. — Езжай туда, дай кому надо — выпустят. И пусть опять на работу топают. Да что тебе каждый раз это повторять надо! — неожиданно взорвался он. — В натуре!

— Так деньги нужны, — жалобно проскулил Попугай.

— Вон в чемодане возьми. Можно.

Попугай порылся в стоящем под столом чемодане и, засунув деньги в карман, удалился.

— Во вша, придет и плачет... — возмущался Белый. — Надо решить проблему — реши, все равно половину себе отворуешь, ну только плакать не надо, да?

— Да, — согласился Сабур. — Слушай, ты вот деньги строгаешь, а зачем? В могилу на тележке не увезешь.

— Интересно... — Белый поковырял пальцем в воздухе, как в ноздре слона. — Вот ты... Ты не плачешь, работаешь, хоть работа и не хлеб. А вот хошь ссуду? Ссужу без процентов, на настоящее дело, знаешь ведь, что твое газетное дело не бизнес, а проституция. На настоящее дело деньги нужны.

— Хочу, — кивнул Сабур, вспомнив заветы Тишкова изыскивать дополнительные средства.

— Без проблем. — Белый махнул рукой в никуда. — Деньги — ничто. Все ничто, кроме пчел, но и пчелы, если с точки зрения, — тоже еще те! Только я тебе скажу: не можете вы. Вот ты, думаешь небось, что изучаешь меня... типаж... Не-е-ет, это я тебя наблюдаю. Пьешь, а все вертишься-крутишься, как осердие на батоге. Я что, убивать тебя позвал? Работаешь? Работай искренне. Я вот о тебе столько узнал... Хошь, помогу вашей газете? Или откроешь свою. Э-э... Никаких газет! Вот если бы ты меня матом хоть раз обложил — дал бы. А так — нет. Гнилые потому что все ваши газеты. Вот почему мы, братаны, друг друга мочим? Да потому что искреннее работаем. А газетчики с оглядкой.

— Так ведь и тебя могут... замочить?

— Вполне. Мир не без добрых людей. Все денег уклюнуть хотят. Только я же — искреннее. Взялся — делаю. Ну, ошибся — кранты, не берись. Мы по Дзержинскому: с холодным сердцем, значит — не жадным; с чистыми руками, нам с волосами на ладошках нельзя, как эти, что в бронированных лимузинах по кремлям ездят...

— Это как же?

— Ну, ты что вообще придурком меня держишь? Надо по-природному. Вот ваши чмо все наверх лезут, дело изображают, а дел-то нет. Я вот в Израиле был. Это тебе не Кремлевский полуеврейский округ, там по всей стране пейсоход, но ведь все работают. — Белый, новой русской души человек, тряхнул головой и спросил: — Так ты хошь ссуду? Без процентов. У меня вон ведро золотых побрякушек стоит, хозяин ломбарда вместо бабок отдал. Не знаю, куда девать. Тебе не надо?

— На газету?

— Ну, нет, чтоб там разную галиматью печатать... не дам. — Белый задумался. — Вот если хочешь, я тебе много денег дам. Хошь?

— Да пошел ты! Не хочу! — обозлился Сабур, уж слишком навязчивы были эти пустые вопросы. — Даешь — давай, не даешь — не давай, а дергать, как куклу, не надо.

— Ладно, без базара. Я так, для проверки на вшивость. Другому не дам, прогуляет, в казино и на девок спустит, а тебе дам, потому что ты меня послал.

— Скажи, там у тебя фотографии на камине в траурных рамках, — свернул в сторону Сабур. — Кто это?

— Братаны, погибли в схватке за место под солнцем. А что?

— Да показалось, один знакомый...

— Это какой?

— Рыжий. Кажется, в Карабахе пересекались.

— Кухарский, позывной в Карабахе — Рысь... — Белый задумался, глядя через боковое стекло на проплывающие фонари. — Сашкой его звали... — он взял сигарету, размял и ссыпал табак в пепельницу, пощелкал зажигалкой. — Друган мой, вместе служили в разведбате.

— И как погиб?

— Да по глупости. — он заговорил трезво, без высокомерного блатного ехидства. — Знаешь, мне один летчик-фронтовик рассказывал. Когда фашисту сделали «итого», война кончилась, их полк перебазировали куда-то в Крым. Говорил, там стали частыми аварии. Оказывается, во время боев человек живет предчувствием опасности и потому постоянно контролирует свои действия, держит себя в форме. А после войны ощущение опасности исчезло, расслабились. Стояли в степи. Скука. За водкой в Симферополь летали... и гибли, калечились ни на чем.

— И Кухарский...

— Мы тогда одного крутого, нефтянкой торговал, крышевали. Звонит: «Моего “мерина” заминировали». Сашка взял ребят, поехал на место. Посмотрел там, мне звонит: «Белый, тут замыкатель из будильника “Слава”, такие еще в Афгане духи делали». Я говорю: «Вызывай фээсбэшников, взрывотехников, пусть они корячатся, мы в таком серьезном деле — сторона». «Брось, — отвечает. — Примитив, сам сниму». Ну и лопухнулся. Там, кроме будильника, был пейджер. Он шашки снял, понес в помойку выбросить, тут и рвануло. В больнице умер. Перед смертью попросил каждый месяц своему бывшему бойцу по штуке баксов высылать, тому в Чечне ноги оторвало. Сашка ведь детдомовский, деньги ему ни к чему были, мы их в общем котле держали. Ну, высылаю.

— А «мерседес»?

— Что «мерседес»?

— Машину, спрашиваю, тоже покалечило?

— А-а, — Белый обернулся к Сабуру. — Тебе что, машина дороже?

— Нет, мне машина не дороже. Просто так спросил.

— Ни царапины. Только потом я приказал ее взорвать... Ребята сделали. Из-за этого «мерина» друг у меня погиб. И нефтяника этого тоже взорвали бы, да, понимаешь, Сашка все же сам виноват. — Белый помолчал. — А ты чё в Карабахе-то делал? Корреспондентил?

— Да был от редакции...

— Значит, за душой есть что-то такое...

Какое оно «что-то», он не уточнил...

...Два бывших уже офицера, сидя в антикварных креслах, пили на развалинах некогда великого государства. Давным-давно, в их нежном детстве, мамы им прочитали:

И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской.

И мальчикам захотелось стать витязями прекрасными...

— Да на хрена тебе эта газета, если ты офицер? — интересовался Белый. Он ткнул кривым пальцем за окно. — Не поверишь небось, я командиром роты был... На батальон поставили, майора уже должен был получить. Да такая там бодятина случилась. Бойцы сидели у палатки, оружие чистили. Трое стали подначивать одного, мол, твоя тебя уже не ждет, а своим мохнатым кошельком как кепкой машет. Дурковали ребята. В общем, он терпел-терпел, автомат дочистил, рожок вставил и расстрелял всех. Я минут через десять прибежал. пока нашли и сообщили — они уже синие. Кровищи было... С комбатом и майором, понятно, я пролетел, на нас с замом полка по боевой отцы-командиры сошлись, ну, мы и подали рапорта. Сколько ж можно воевать? Рванули с войны, как те лошади, — только копыта застучали. И вот — Москва... Я молодой, страна — молодая, все пути открыты. Иногда думаю, погорячились. Все же чем эта поганая жизнь, лучше уж на войне, там лучшие годы остались, среди ребят.

— Понимаю.

— Понимает он! А то... Пусть между нами умрет, стыдно, как я, советский офицер, до этого скотства дошел. А-а... Ладно, по делу, ты завтра в мой офис зайди, там тебе все документы по компании дадут, напиши что-нибудь такое заковыристое. Только не вздумай писать эту... лирику про меня.

— Никому, — клятвенно заверил Сабур. — Как у венеролога — никому...

— Вот так и думаю иногда: а и кому ты нужен, кроме... Нет, родине не нужен, про нас, про родные березы и балалайки вспоминают, когда война. И выходит — ни-ко-му.

Белый кому-то высшему погрозил кривым пальцем: в его заиндевелом зрачке что-то плавало и кривилось, точно дохлая рыба в проруби.

— Давай выпьем за кастрацию! — неожиданно предложил он.

— Почему к-кастрация?

— Мой дед, когда выпивал стакан-другой, говорил: «Иди, внучок, в ветеринары. работа уж больно хороша, будешь скотину кастрировать. день потрудишься — мешок яиц, полмешка денег». А я в десантное... Смешно, да? Хотя кастрация не масштабно — хилый, скажу, бизнес.

— Жениться бы тебе, — уныло заметил Сабур.

— Чтобы в молодости смотреть, как она снимает трусики, а в старости — пластиковые зубы? В высокую любовь я не верю, это все средневековые заморочки.

Офелия! О, нимфа! Помяни
Мои грехи в твоей святой молитве! —

неожиданно для Сабура проявил он свое общее образование. — В наше время поминать в молитвах никто не будет, вздыхать по скамейкам некогда — деньги надо делать, а за деньги... В общем, не лезь в душу, душа не сера в ухе, спичкой не выскоблишь. — и неожиданно он предложил: — Давай купим гектаров тридцать земли. Кладбище откроем для братанов, для всех, кто воевал. Построим церквушку, будешь старостой в церкви и за кладбищем присматривать. — Белый поднял вилку, мечтательно посмотрел на отекающий маринадом грибок. — Хорошо, чтобы опять все вместе, как тогда... Хотя бы после смерти. Попугай! Неси еще ящик вискарей и семгу, пора менять разблюдовку блюдей, — закончил он, приземлив Сабура за питейным столом.

Возле них возник охранник, по форме братков — бритоголовый, в черном костюме:

— Попугай с ментами разбираться уехал.

— Ну, ты принеси.

Парень принес коробку с виски, лимоны, конфеты, вяленую семгу и проинформировал:

— С таможни стукнули, можно за копейки хапнуть три фуры конфискованного французского бренди и фуру турецкой кожи.

— Кто ж кожу в фурах возит, — огорчился Белый, грызя шоколадку. — Нормальные люди кожу в автобусах доставляют под видом каких-нибудь бабских шмоток. Ладно, берем все. — и наставительно пояснил Сабуру: — Вот так бизнес делается.

...И как же он пил, и пить ему было горько.

— Что, матом разговариваю? Привык. В бою кроешь, чтобы солдаты слышали: командир жив, управляет боем, а смолк командир — хана. Знаешь, корреспондент, на войне учишься быстро, вот разучиться не получается.

Он поливал окопной речью как пехотный пьяный офицер.

— Чиновник — это еще та гнида! Пусть будет, но только присягу дает и отвечает, как военный, по всей строгости. От президента до последнего клерка — всех к присяге! Накосячил — карать надо.

И на это не мог Сабур возразить. Во-первых, и сам так думал, а во-вторых — чего возражать-то? А нехорошие слова отфильтровывал, потому что тоже был офицером, а не штатской кулинарной ванилью.

— Все ты верно говоришь... — согласился. — Только ведь и вас всех карать будут, новых русских...

— А нас-то за что? — Белый призадумался. видимо, вспомнил: есть за что — и рубанул: — Ну и нас карать, если на то пошло!

«Где эти телеголовы — любители выборов и разоблачений?! Вот есть новый русский с героическим прошлым, — думал Сабур. — Не-ет, будут деньги, буду кладбищенским деятелем, а чем хуже газеты Тишкова? “И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он”. А начнется новая война, и опять вспомнят власти о гармошках и балалайках и позовут таких вот белых и черных, потому что они — суть и правда войны».

...По телевизору прошла заставка, и диктор объявил: «Новости часа».

— А мы и не поняли... Ну что там еще? Очередная дива родила или опять кого-нибудь уличили в коррупции. Выпить спокойно не дадут, — недовольно покосился на экран Белый. Он взял пульт и выключил телевизор. — Вот ведь, воруют, давят целую страну, а чуть что — «бандиты», «мафия», «теневики»... А сами кто и где?

— Ну, не обобщай... — Сабур за новостями следил по долгу службы.

— Вот наркота... Уже совсем заела всю страну, куда ни кинь — везде продают. Даже мне пытались впарить, хотя я наркоту ненавижу. А как бороться? — Он провел ладонью по лицу, словно поправляя пьяные, кривые глаза. — Да перекрыть, и всё...

— Ты как Шариков: поделить, перекрыть...

— Чё-то я не понял... — покосился Белый. — Ты дослушай. Я вот говорю: на границе с Афганистаном у погранцов-таджиков выкупай конфискованную наркоту. сколько она там стоит? Мелочь. Так эти таджики всех контрабандистов в момент переловят. Только ведь наркота — это деньги, движение огромных денег, а значит, и политика. Кому-то выгодно сажать наших пацанов на иглу, кто-то их прикрывает. Согласен?

Сабур, сраженный железной логикой, согласился:

— О чем говорить... — Пить было уже невмоготу, он отодвинул рюмку и из потраченной алкоголем гортани с хрипом выдавил: — Мне уже пора. Все как в лучших домах, но мне пора.

— Куда? — удивился Белый.

— Домой... Профессиональные возможности истощились.

Белый взял мобильник, набрал «100» и пьяно спросил:

— А ну, старая сука, скажи: сколько времени?

— Ты чё, ополоумел?

— Не бойся, — успокоил Белый, — там же автомат... Совсем не соображаешь?

— Соображаю... но с трудом. И почему мы пьем? — спросил он, запинаясь.

— Все пьют... Вот я — чтобы не терять головы, чтобы хватка была, а то раскиснешь и простишь, где прощать не надо... Кто-то пьет от больной совести — нельзя на глазах у всех воровать и не краснеть, ты вот — по профессии. Работа эта на тебя давит, а прошлое усугубляет твое состояние.

— В тебе умирает Достоевский. — Сабур потянулся рюмкой к Белому. — Тебе писать надо, ибо сказано: кто мыслит, тот пишет...

— Да иди ты... — отмахнулся Белый. — Нажрался.

— Не-е-ет, я не нажрался, — возразил Сабур. — Я же на работе. Просто надо идти домой, как положено.

— Ну, иди, а то вон как раскис... — Белый достал из ящика пачку долларов. — Десять штук, получи за работу, себе отслюни сколько надо, а то босс небось обдирает?

— Так я еще не написал. Да и много.

— Мне твоя писанина... побоку. Мне с нормальным человеком посидеть, а не с этой мокротой. — и Белый неожиданно трезво сообщил: — А я тебя пробил. Ведь ты тот перец, с которым мы в Карабахе из Шуши вывозили азербайджанца — партийного босса, у которого жена была армянка. Вы с Сашкой Кухарским на броне трепались, а я за механика-водителя был...

Сабур вспомнил: точно, когда устраивались на бэтээре, из люка высунулся капитан и бросил ему подушку: «Корреспондент, подложи, а то простату простудишь...»

Он приостановился в дверях, махнул, не оборачиваясь, так, на прощание, и вышел.

— А о кладбище я серьезно! Хороший бизнес! — кричал вслед Белый. — Будет желание — приходи! Кислый, подними меня под облака, надо подумать!

И занялась магнитофонная песня:

Так что ты, кукушка, погоди
Мне дарить чужую долю чью-то.
У солдата вечность впереди,
Ты ее со старостью не путай.

По пути домой Сабур зашел в общественный туалет еще советского капитального строительства, но уже либерально-демократического содержания — за «...рублей в кассу» и с освежителем воздуха для радости мочеизъявления. Из радиосети — классика (сервис!), сплошная отупень для тех, у кого слуха нет. Сабур подумал: почему по жизни в любом человеке всегда чего-то недостает? Вот ему «медведь на ухо наступил», да так обстоятельно, по-хозяйски... и не понимает он музыку, но почему она так завораживает?

На очке на корточках слушал классику и теребил бумажку, полученную от равнодушной кассирши, накрученный, в фирменных шмотках, гражданин. К нему подошел некто помятый и нагло стал рассматривать, грызя окурок. Потом снял с головы мужика кожаную бейсболку с торговой маркой автомобильной фирмы «BMW», нахлобучил вместо нее засаленную, наверное, завшивленную кепку и удалился. Гражданин затравленно задергался, путаясь в брючинах, что-то забубнил о помощи, но окружающий народ инициативы не проявил. Здраво рассудив, что поздно обращаться к общественности, мужчина успокоился. Но кепку отбросил в угол.

Придавленный грузом впечатлений, Сабур достал редакционное удостоверение и пошел выяснять у кассирши, почему у кабинок нет дверей. Но в ответ услышал возмущенное: «Корреспондент он! Перегаром за версту несет! Двери ему сняли... Да, сняли! Никто не обязан всяким гомосекам и самоубийцам условия создавать!» Про «гомосеков и самоубийц» Сабур к себе не отнес, но настроение испортилось. И почему народ не любит журналистов?
 

Окончание следует.





Сообщение (*):

Михаил

15.04.2019

Классная проза! Диалоги, мысли, фактура, персонажи... Просто блеск. Автор с настоящим опытом и ... вкусом! Одно замечание пожалуй - очень густо, насыщено событийно и информативно. Воздуха немного не хватает - пейзажа, портретов, отвлеченной авторской мысли. Но в книгу все это можно легко дорисовать. Молодец Ионин!

Комментарии 1 - 1 из 1