Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Личность и социум — перспективы культуры и человечества

Владимир Сергеевич Глаголев родился в Туле в 1938 году. Окончил философский факультет МГУ имени М.В. Ломоносова. Религиовед и культуролог, доктор философских наук, профессор Московского государственного института международных отношений.
Автор более 200 научных и философских статей.
Член Российского философского общества и Российского социологического общества, член Правления Московской организации РФО. Координатор межвузовской программы «Духовные основы мирового сообщества». 

Имя Бориса Николаевича Тарасова давно известно литераторам, литературоведам, культурологам и широкому кругу образованных читателей. В 2017 году издательство «Алетейя» в Санкт-Петербурге выпустило к его юбилею собрание научных работ исследователя. Его статьи и книги представлены на 1975 страницах, а библиография, помещенная в первых трех томах, занимает 12 страниц печатного текста. В нее включены ключевые источники, архивные материалы, оригинальные исследования и комментаторские публикации. Их сочетание определило панораму философской, историософской и социокультурной жизни Европы и России от эпохи Возрождения до начала ХХI века. Основанные на ней теоретические построения, размышления, догадки и футурологические модели образуют достаточно системную картину европейского и российского культурно-исторического процесса.

Являясь по базовому высшему образованию переводчиком с французского и профессиональным знатоком французской философии и примыкающих к ней литературно-художественных и исторических размышлений и концепций, Борис Николаевич первоначально получил широкую известность благодаря своим монографиям о Блезе Паскале (1979, 1982, 2006), а также книгой «Мыслящий тростник (жизнь и творчество Паскаля в восприятии русских философов и писателей)» (2004, 2009). В рецензируемом издании исправленные и дополненные версии этих книг помещены в томе 3.

Проблематика смысла жизни,   представленная в трудах великого французского ученого и философа, определила значительную часть спектра научных и духовных исканий российского исследователя. Напомним, что в современной историко-философской литературе Блез Паскаль обоснованно воспринят как предшественник экзистенциалистского течения в европейской (в том числе и русской) философской мысли. Его суждения и оценки отличают глубина, всесторонность и проработанность темы существования, смысла и деятельности человека. Образы в «Мыслях» Паскаля, часто сконцентрированные в афоризмах, продолжили христианское противопоставление Града Небесного и Града Земного, системно представленное в философско-теологических воззрениях Блаженного Августина. При этом контраст двух начал человеческого существования, полярность целей, определяемых каждым из них, сочетается в августиновском видении с идеей взаимодополнительности земного и небесного, воплощенной впоследствии в известных строках В.А. Солоухина: «Жить на земле, душой стремиться к Небу — вот человека редкостный удел».

Можно, конечно, попытаться путем настойчивого абстрагирования от действительности осуществить систематическую корректировку схематическими абстракциями мира живой, противоречивой и многогранной человеческой чувственности. Подобные усилия включены и в подвиг монашества с его многоуровневыми практиками питания, образа жизни, тяжелого труда и беспрерывной молитвы. Однако сила влияния реальных потребностей повседневной жизни почти 8 млрд людей, населяющих Землю, оставила подобный путь доступным лишь ограниченному числу людей. Да и в прошлом монашеская аскеза была уделом сравнительно небольшого числа общин, следовавших строжайшей дисциплине монастырских уставов, утверждавших благочестие. Вместе с тем повседневная жизнь большинства людей включает тяготы физических недомоганий даже практически здоровых индивидов, развертывание психосоматики болезней, ведущих человеческий организм к точкам кризиса, за которыми либо смерть, либо возможность исцеления. Примем также во внимание кратковременность жизни подавляющего большинства людей, населявших Землю многие тысячелетия. Учтем и основания для пессимизма у тех, кто прожил мафусаилов век. «Жить вообще нездорово. Вы знаете, чем это кончается?» — говорят насмешники-пессимисты. Даже идеально сбалансированная саморефлексия по поводу смысла жизни не может не признать уникальность трагичности человеческого существования. И вместе с тем повторяемость этой трагичности: «Давно замечено, что трагедия человека не в его смертности, а в том, что он знает об этой неумолимой особенности» (А.Сокуров). Все мыслители, воспитанные разнообразием богатства культуры, выделяли в теме смысла жизни жесткую выстроенность реальности человеческого существования, «удел человеческий».

Б.Паскаль, обратившись к образу мыслящего тростника, выделил в «Мыслях» лейтмотив мужества жить. Жить, соучаствуя в реалиях бытия социума. Включившись в прямые и косвенные неоднозначные отношения с ним, подчас предельно сложные и запутанные. Осмысливать, системно и в подробностях, состояния собственного сознания как исходной основы всякого содержательного действия. Не говоря уже о развернутых программах смыслополагания жизни и реализации в ней потенциала творчески раскрывающей себя личности. При всех восторгах религиозного экстаза и нестерпимости одиночества, оставленности в мире, «мужество жить» — импульс к утверждению ценности и смысла знаний, волеполагания добра и гуманистических идеалов. Их реализация обнаруживает, как правило, множество трудностей. Духовный опыт работы возвращения личностной целостности из бездн пессимизма и сознания слабости собственных сил и реальных возможностей — импульс «гнуться, но не ломаться» (Б.Паскаль). Без него невозможна ни культура, ни индивидуальное достоинство повседневного существования. Особенно в условиях экстремальных жизненных ситуаций, перед лицом неизбежности смерти, трагедии утраты родных и близких.

Заветы Паскаля обретают всю полноту своего смысла по мере осознания амплитуды умонастроений и переживаний человека в состояниях, когда он словно лишен кожи, переживает безмерные страдания и тьму безнадежности. Это обретение путеводной нити, без которой человек не может сохранить свое достоинство и мужество. Урок Паскаля всеобъемлющ для тех, кто не удовлетворен шаблонами стандартных рекомендаций, банальными рецептами социально-психологической гигиены, ориентированной в конечном счете на то, чтобы поступать «как все» или как «большинство всех». Индивидуальность собственного жизненного пути каждого человека и обогащение ее освоением узловых проблем предшественников и современников на жизненном пути — вот, по существу, основное нравственное значение духовного наследия великого французского мыслителя XVII века (см.: Т. 1. с. 7–210).

Рецепция идей Паскаля в русской культуре рассмотрена Б.Н. Тарасовым в разделе тома 3 «Паскаль и русская культура». Здесь проанализированы особенности восприятия идей французского мыслителя А.С. Хомяковым, И.В. Киреевским, В.В. Розановым, П.А. Флоренским, Л.И. Шестовым (т. 3. с. 241–330). Завершает раздел выявление специфики отношения к наследию Паскаля С.Л. Франка и Б.П. Вышеславцева (т. 3. с. 347–376).

Следующий раздел данного тома — «Русская классическая литература и Паскаль» — обращает внимание читателя на место и значение христианской философии в духовном мире К.Н. Батюшкова, И.С. Тургенева, Ф.И. Тютчева, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого (с. 377–472). Читатель найдет много интересного в раскрытии на примере творческого наследия Ф.И. Тютчева антиномий бытия и сознания в ракурсе христианской онтологии (с. 402–441). Исключительной научной корректностью отличается характеристика идейно-творческих параллелей Ф.М. Достоевского и Паскаля (т. 3. с. 442–460). В целом паскалеведческий аспект духовного творчества русских философов и писателей позволяет осознать то исключительное место, которое в христианской онтологии и эпистемологии по праву занимает классик французской философии.

Можно поздравить Б.Н. Тарасова с удачным выбором существенной проблематики русской культуры в контексте ее взаимодействия с культурой Франции. Взаимодействия, продолжавшего традиции культурного строительства екатерининского времени.

«Французская тема» развертывается и в очерках, помещенных в томе 4: «Ум, блеск, мираж в старинном французском салоне» (с. 62–81), «Сын революции или кентавр (Ф.И. Тютчев о Наполеоне)» (с. 82–93), «Книги А. де Кюстина «Россия в 1839 году» и В.Тиссо «Россия и русские: путевые впечатления»» (с. 94–107), «Компаративное исследование темы метафизики денег в творчестве Бальзака и Достоевского» (с. 123–147), «Метаморфозы идей Федора Достоевского в творческом сознании Альбера Камю» (с. 148–161), «“Интеллектуальный демонизм” и поэтическая гимнастика (эстетические воззрения Поля Валери)» (с. 168–193), а также в эссе «Наслаждение, успех, слава (некоторые черты современной западной биографии)» (с. 194–224).

Жизнь, личность и творчество П.Я. Чаадаева (Т. 1) раскрываются на фоне эссе «Александр I и его эпоха: метаморфозы идей и людей». Противоречивые метания царя — победителя Наполеона и его обращение к мистицизму в последний период жизни, равно как и поощрение практики военных поселений, своеобразно преломились в конгломерате идеалов ищущего дворянства, породившего гетерогенные устремления декабристского движения. Наряду с ними происходило и «кипенье в действии пустом», аннигиляция творческих усилий явно способных, образованных личностей. Как следствие последние оказались на обочине общественной жизни, становились непригодными ни к государственной, ни к научной, ни к педагогической, ни к иной социально содержательной деятельности.

Одним из проницательных описаний последнего феномена стал образ Чацкого в комедии А.С. Грибоедова. Как глубокий исследователь, Б.Н. Тарасов не преминул поместить в томе 4 очерк «Тень Чацкого в литературе и истории» (с. 108–116), отразивший типичные особенности феномена «лишнего человека» в национальной литературе первой половины 20-х годов XIX столетия. В реальной жизни таким явлением оказался П.Я. Чаадаев. Стремясь сохранить культурную содержательность своих хаотических проектов, развернуть критическое осмысление места России в семье европейских народов, Чаадаев при этом периодически уходил в глубокую депрессию. Прослыл нелюдимой и экстравагантной личностью. Шаг за шагом терял своих собеседников, за исключением немногочисленных единомышленников и тех, кто, сердечно сочувствуя его мучительным переживаниям, был в состоянии оценить благородное бескорыстие его духовных исканий. При этом Петр Яковлевич оставался человеком своего сословия: еще в молодости отдал в рекруты семерых крестьян — свою собственность. И вместе с тем горько раскаивался в использовании столь жестокого средства для сохранения привычного ему комфортного существования.

«Заочные» споры Н.М. Карамзина, Ф.И. Тютчева, П.Я. Чаадаева о судьбах России и Европы, а также «заочная» дискуссия Ф.М. Достоевского с точкой зрения П.Я. Чаадаева о роли православия и католичества в мировой истории удачно конкретизируют значение положений, высказанных «Басманным мыслителем». Они играют роль идейно-эмоционального генератора в актуализации содержания отечественной историософской мысли (т. 4. с. 286–356, 263–274). Уместно напомнить, что среди тех, кто оказался в состоянии оценить обоснованность критического взгляда П.Я. Чаадаева на состояние николаевской России и положение в ней мыслящего человека, наиболее последовательным был А.И. Герцен — его духовный антипод и младший современник. Житейскую и психологическую поддержку «Басманному мыслителю» оказали и несколько образованных дворянок, интуитивно постигших чистоту помыслов и вместе с тем фундаментальную «неустроенность» внутреннего мира этого выдающегося человека.

Б.Н. Тарасов счел необходимым критически проанализировать конъюнктурные интерпретации творческого наследия мыслителя. Заметки на эту тему озаглавлены резко полемически: «В тупиках короткомыслия» (т. 1. с. 515–536).

Патриотическая позиция в оценках отечественной истории, занятая А.С. Пушкиным после публикации первого «Философического письма» П.Я. Чаадаева, безусловно, соответствовала его официальному придворному статусу. Тем более что его цензором по-прежнему был сам царь. Наряду с этим Пушкин, как никто другой, сознавал тупиковый характер тех продуктов «охлажденного ума», которые сочетались с непоследовательностью метаний Чаадаева в поисках собственного пути творческой деятельности. Уже после гибели Пушкина, много позже, царь категорически отказался от предложения Чаадаева поручить ему исправление системы образования в России. По здравому суждению самодержца, человек, никогда не преподававший, не занимавшийся систематически ни наукой, ни искусством, ни организацией государственных форм функционирования этих сфер, по определению не пригоден к подобным назначениям. Справедливости ради отметим, что взгляды и характер Николая I принципиально исключали проведение крупномасштабных реформ.

В эссе «Рыцарь самодержавия: черты правления Николая I» (т. 2. с. 5–60) автор сосредоточил внимание на строжайшем соблюдении царем фундаментальных требований и тонкостей дворянского рыцарского кодекса. И это действительно соответствовало системному поведению самодержца на протяжении его тридцатилетнего правления. Но тот же А.И. Герцен отмечает «холодную жестокость», проявленную царем ко  всем росткам свободомыслия. Да, решение царя оплатить из средств удельного ведомства долги А.С. Пушкина после его смерти, сохранить для вдовы и детей поэта возможность жить в среде светского общества, предоставить детям места и средства для воспитания и обучения в престижнейших учебных заведениях столицы говорит о несомненной широте и благородстве. Но можно вспомнить и пресловутое камер-юнкерство А.С. Пушкина, предоставленное ему по формуле «а поди-ка послужи».

Благородство Пушкина соткано из противоречивых устремлений его творческой и личной жизни во времена царствования как Александра I, так и его младшего брата. Но при всех увлечениях и ошибках, иногда и предельно рискованных, великий поэт России, в отличие от своего царственного цензора, никогда не был холодно расчетливым и жестоким. И об этом свидетельствует раздел «Взгляд писателя. Своеобразие развития творческого гения Пушкина» (т. 1. с. 79–108).

Можно поставить в заслугу Николаю I освобождение петрашевцев от смертной казни, сохранившее жизнь и возможность творчества 28-летнему Ф.М. Достоевскому. И даже тот неподдельный восторг, с которым писатель, ощутивший себя обреченным на немедленную смерть, принял это помилование как величайший подарок судьбы. Но ведь к смерти приговорили «за разговоры», открыв тем самым будущие ворота для подобной практики государственной власти в ХХ веке. В отличие от д’Артаньяна, Николай I не был человеком эмоций. Его расчетливость на стабилизацию страны путем управления ею мерами запрета и отказа от реформ обернулась, как известно, поражением России в Крымской войне. Н.С. Лесков в своем «Сказе о Левше» выносит приговор бесплодности и, в конечном счете, неизбежной вредности подобной практики. Поспешность реформ Александра II в значительной мере была подготовлена состоянием перезревшей необходимости движения к необходимым конструктивным изменениям.

А.С. Пушкин, создавая свою «Историю Пугачева» и «Капитанскую дочку», наглядно представил стихию народного возмущения, способную превратиться в «бунт, бессмысленный и беспощадный», сметающий на своем пути все достижения культуры и нормы цивилизации. Что, собственно говоря, и продемонстрировали спустя семьдесят с лишним лет революция 1905–1907 годов, а спустя еще десятилетие — с международным размахом — русские революции 1917 года.

Как известно, с уходом из жизни гениального русского поэта тему исторической судьбы России поставили в центр своей историософской и литературно-эстетической полемики западники и славянофилы (т. 2. с. 61–94). В почвенничестве Ф.М. Достоевского, Ап. Григорьева и других сторонников этого течения проблематика народного самосознания продолжила славянофильские традиции, противополагая «народную личность» «мундирному человечеству» (т. 2. с. 95–120).

В том же томе рассмотрена морфология культуры, предложенная оригинальным русским мыслителем К.Н. Леонтьевым, сочетавшим в своем творчестве проницательность врача-диагноста и трезвого аналитика, опиравшегося на сопоставление культурных явлений, наблюдаемых им в том числе и во время консульской службы в вилайетах Османской империи.

Религиозный поворот, случившийся с ним после исцеления от смертельной болезни, превратил его в преданного исповедника православной веры, принявшего монашество в конце жизни. Как отмечает Б.Н. Тарасов, «избыточная эстетизация религии и государства, социума и культуры естественно вела к известному умалению их нравственных сторон, к утверждению культа неосуждаемых победителей, что трудно согласовывается с путями провозглашаемого Леонтьевым личного спасения» (т. 2. с. 125–126).

Творчеству Достоевского посвящен раздел «“Тайна человека” или “фантастический реализм”. Уроки Ф.М. Достоевского» (т. 2. с. 129–282). Ключевыми здесь являются раскрытие своеобразия личности и метафизики исторической памяти в творчестве великого писателя, оценка им науки и прогресса как состояния без Бога и любви, противопоставление «двух Европ» и «двух путей» Родиона Раскольникова: «Закона Я» и «закона любви». Предостережение Достоевского о бесовских последствиях индивидуализма, утрачивающего ориентир Абсолюта и нравственные императивы, проблематика соотношения души и богатства в свете Нагорной проповеди составляют, по мысли Б.Н. Тарасова, ключевые звенья творческих усилий и нравственно-художественных достижений великого писателя.

С этими идеями связаны также оценки Достоевским «Дон Кихота» М.Сервантеса (т. 4. с. 51–61), проблематика антропологических границ естественного права в юриспруденции (т. 4. с. 249–262), а также патриотические гуманистические позиции на страницах «Дневника писателя» (т. 4. с. 238–248).

Особое место в собрании исследований Б.Н. Тарасова занял небольшой раздел «Детство в творческом сознании русских писателей» (т. 4. с. 225–237). Почти каждый из художников слова выделял впечатления и уроки детства как важнейшие импульсы становления своего самосознания, совести, интереса к людям и потрясения красотой мира. Почти каждый помнил о том, как он переживал нарушение внешних запретов, налагаемых взрослыми и сверстниками, случаи отказа от критериев справедливости и нравственной чистоты в своих проступках и грехопадениях.

Раздел «Человековедение Л.Н. Толстого» (т. 2. с. 379–412) включил анализ сознания представителя «среднего класса» в повести «Смерть Ивана Ильича», обоснование русским гением необходимости «учиться жить любовной жизнью» и размышления над страницами огромных по объему дневников писателя. Б.Н. Тарасов охарактеризовал динамику совестливого самосознания Л.Н. Толстого в ее наиболее примечательных особенностях и проявлениях. Это, несомненно, составляет самостоятельный вклад исследователя в огромный корпус отечественного и зарубежного толстоведения.

В «Приложении» к четвертому тому помещены следующие работы классиков философской и историософской мысли: П.Я. Чаадаев «Первое Философическое письмо» (с. 361–382), Н.Ф. Федоров «Супраморализм, или всеобщий синтез (то есть всеобщее объединение)» (с. 383–412), В.И. Вернадский «Научная мысль как планетное явление» (с. 412–428), В.С. Соловьев «Краткая история об антихристе» (с. 429–461), В.Ф. Эрн «Идея катастрофического прогресса» (с. 462–487), Г.В. Флоровский «Метафизические предпосылки утопизма» (с. 486–515), И.А. Ильин «Путь к очевидности» (с. 516–553). Каждая из перепечатанных работ предваряется лаконичным введением Б.Н. Тарасова, а вся подборка открывается предисловием к «Приложению».

Рецензируемый четырехтомник со- держит основополагающие вопросы: какова перспектива маршрута «паровоза истории»? ждет ли человечество «новый ренессанс» или же состоится «ускоренный апокалипсис»? В ходе обоснования ответов на них Б.Н. Тарасов, как и на первых страницах своего труда, называет типичные смысложизненные предпочтения, овладевшие людьми еще в эпоху Возрождения и сохраняющие свое значение в настоящее время. В их числе гедонизм, эгоцентризм, потребительство, консьюмеризм. Приоритет материальной жизни над духовными усилиями самовоспитания и творческой деятельностью, направленной на пробуждение содержательных начал и утверждение нравственных устоев человеческой личности. Жестокость попыток реализации политико-идеологических доктрин, нивелирующих уникальную ценность человеческой жизни и личности и утверждающих тоталитарные порядки и утонченные формы насилия государственных, корпоративных и классово-групповых структур. Негативная оценка перечисленных предпочтений очевидна и соответствует формуле А.Вознесенского: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек».

Исследователь констатирует: «Расколотый человек вырабатывал раскалывающую доктрину, не способную ни узреть, ни осмыслить тайну жизни и мировой разумности, и растеривал последние остатки своей духовности в бессердечном и поверхностном самонаблюдении... Его собственное естество сводилось постепенно к анализирующему рассудку, к беспочвенной и развязанной воле и бездуховному институту самосохранения. Все иное иронически отвергалось: и “суеверная вера”, и творческое созерцание с его “беспочвенной фантастикой”, и только иногда там и сям можно было отметить ложный стыд, когда заглохшее и осмеянное сердце давало знать о себе» (т. 4. с. 552).

Обоснованно сфокусированное автором содержание общественного процесса наших дней не оставляет у читателя сомнения в том, что расширенное воспроизводство негативных практик обеспечит лишь ускорение надвигающейся глобальной катастрофы. Как предотвратить ее? Рекомендация исследователя однозначна: «Человеческий ум должен найти путь к вере... к созерцательной вере, разумной и светлой, к вере достаточного основания» (т. 4. с. 552). «Ибо сердечное созерцание, совестная воля и верующая мысль суть три великие силы нашего будущего, которые справятся со всеми проблемами, неразрешимыми как для бессердечной свободы, так и для противосердечного тоталитаризма. Для разрешения их нужен цельный, целостный, исцеленный человек, заповеданный нам Евангелием» (т. 4. с. 553).

Автором проявлена широчайшая эрудиция, осуществлен детально и системно обоснованный анализ текстов великих деятелей культуры и особенностей их творческих путей. Его работы доводят до читателя серьезные основания тревожиться за судьбы Родины и перспективы выживания человечества. Прозрачный и динамичный стиль изложения — одно из несомненных достоинств научных трудов профессора Бориса Николаевича Тарасова. Они вновь привлекут внимание и вызовут сердечное сопереживание вдумчивого и культурного читателя. Ведь прежде всего к нему на протяжении более чем сорока лет обращены статьи и книги выдающегося исследователя и популяризатора духовной культуры России и лучших культурных достижений христианской Европы.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0