Немой набат
Анатолий Самуилович Салуцкий родился в 1938 году в Москве. Окончил Красноярский институт цветных металлов и золота. Писатель, публицист. Работал сотрудником газеты «Комсомольская правда», заведующим отделом редакции газеты «Вечерняя Москва», первым заместителем ответственного секретаря «Литературной газеты», специальным корреспондентом отдела публицистики журнала «Советский Союз». Публиковался в различных газетах и журналах. Автор сотен публицистических статей на политические и остросоциальные темы. В качестве эксперта неоднократно был членом российской делегации на Генеральных Ассамблеях ООН. Академик Академии российской словесности. Первый заместитель председателя правления Российского фонда мира. Член Союза писателей СССР. Живет в Москве.
1
— Прими, Господи, прах его с миром. Дозволь сказать последнее «прости». Память о тебе будет светлой.
Дмитрий Шубин после литии в кладбищенской церквушке начал говорить у разверстой могилы стертым ритуальным шаблоном, но печалуясь искренне.
Тяжелую весеннюю землю копальщики круто швыряли по одну сторону могилы. Чтобы опустить гроб, кинули вдоль пару грязных досок. Старшой, знавший, что скудные похороны сводят к дежурным причитаниям, сноровисто шагнул на гнутый настил, подал напарнику веревочные концы:
— Заводи...
Но Шубина покоробила торопливая кладбищенская деловитость. Он поморщился, дернул рукой старшому. Тот притормозил приготовления, и Дмитрий продолжил громко, отчетливо:
— Степан Степаныч Соколов-Ряжский, царствие ему небесное, прошел жизнь достойно, хотя задача сделать человека счастливым не входит в план сотворения мира. Зато в жизнеустройстве его не было червоточин. Но особо хочу изложить, что покойный в тяжкие минуты, выпадающие человекам, умел подставить плечо, вырвать из бездны отчаяния. У его последнего пристанища мы, брошенные в водоворот новой эпохи, не уврачевавшей старых обид, осознаём ценность таких забот... Жить бы ему да жить! Но, занедужив, попал в руки дохторов, вместо насморка поставивших неизлечимый диагноз. — Он нарочно, с нажимом сказал через «х», вкладывая в него известный ему смысл. — Семьдесят четыре годка! Эх, дела наши скорбные! Что ж, до чего не удалось долететь, будем идти, хромая. Как писала Цветаева, ведет наши полки Богородица.
Опоздавший на отпевание Виктор Донцов и телохранитель Вова с букетом красных роз встали за земляным валом, разглядывая тесную кучку провожающих, полукругом обступивших могилу. Донцов знал лишь Дмитрия и Нину Ряжскую — она держала под локоть бесслезную, выплакавшую горе мать. Трое пожилых мужчин, видать дальние родственники. А те две женщины — пожилая в черном платке и молодая в вологодской шали, с краю, вполоборота, — похоже, особняком.
С Ниной Донцов общался, когда она просила помочь заболевшему отцу. Виктор велел помощнику исполнить, но тот старался не по совести. Помощники — особое племя. Испорченные близостью к власти, соразмеряют усердие строгостью спроса. Потому Донцов отчасти корил за недосмотр и себя. Когда Нина сообщила скорбную весть, в душе шевельнулось чувство, заставившее, отшвырнув текучку, быть на похоронах.
— Только без пышностей, — предупредила Нина. — Без шикарных венков. Главное, добрую память в потомках сохранить. А почести... Бог с ними, с почестями...
Виктор вспомнил, как наставляла его после Бауманки Нина на раменском заводе. Но тут девушка в шали повернулась в фас, глянув в его сторону, и Донцов обомлел. К своим сорока он встречал немало красивых женщин, но такое прекрасное, одухотворенное лицо видел впервые. Не просто красивое, а именно прекрасное и именно одухотворенное!
Между тем Вера Богодухова пребывала в угнетенном настроении; упоминание о бездне отчаяния вскрыло давнюю рану, перенесло в страшный день, когда не стало отца. Она не знала здесь никого, кроме Ряжской и Шубина, которые ежегодно в тот календарный день навещали их — с плечистой бутылкой любимой отцом чешской «Бехеровки». Но рюмку за упокой не поднимали, просто вели разговоры о житье-бытье. Вера не хотела ехать на похороны, однако мать настаивала:
— Достойный человек! Поколение знатное, нас на ноги ставило.
Но обостренная кладбищем память о давнем кошмаре, изменившем жизнь, не мешала внимать траурной церемонии. Взгляд скользнул по двум мужчинам напротив — один с букетом красных роз, — они выпадали из серой толпы собравшихся. Потом внимание привлек рабочий, ловко правивший бухту грязной веревки. Из кармана его спецовки слышалась мелодия «Билайна», он судорожно извлекал застрявший мобильник, наконец достал и нырнул за толстоствольную березу. Земная суета вернула ощущение реальности. Вера включилась в происходящее, осознав, что Степану Степановичу Соколову-Ряжскому предстоит покоиться под сенью мощной березы, давнего символа России. И подумалось ей, будто и скромное прощание, и могучая береза у изголовья покойного наделены сокровенным, даже сакральным смыслом. Слегка сжала мамин локоть:
— Спасибо, что я здесь.
Пораженный, Донцов не спускал глаз с женщины в темно-фиолетовой шали, но боковым зрением подметил, что к нему близится кто-то, вывернувший из-за соседнего ряда надгробий. Услышал приглушенное:
— Простите, кого хоронят?
Вскинул плечом, выражая недовольство бестактностью:
— Ряжского...
— Ряжского?.. Уж не Соколова ли Ряжского?
Этот удивленный возглас заставил повернуться. Перед ним стоял модно одетый человек, а когда Виктор для уточнения его статуса бросил взгляд на обувь — высокие, от кутюр, беспроигрышного темно-синего цвета полуботы «Дино Бигони»! — то понял, с кем имеет дело. Видать, борзой кобель.
Утвердительно кивнул головой.
— Соколов-Ряжский... — дивился незнакомец. — Вообще-то он Соколов, фамилию жены добавил, чтоб отскочить от других Соколовых.
— Вы его знали?
— Они с отцом начинали, потом разошлись — на переправе в новую жизнь. А теперь, выходит, опять вместе. Об-балдеть! — Он выразительно сдвоил «б». — Но я-то почему подошел? Горе чужое, а вот будто меня кто под бок толканул. Не свыше ли?
Помолчали. Но незнакомец оказался говорливым.
— Кладбище захудалое. Разве я отца здесь захоронил бы? Ваганьково бы взял! Да могила семейная, из прошлой жизни. И надо же, Соколов-Ряжский рядом! Отец о нем часто вспоминал, а на погосте — встренулись! Мой полгода назад преставился, по надгробию хлопочу. Да-а, жизнь суета сует, сквозняк. Как ни голоси, как ни колеси, а сойдемся на кладбище.
Бубня без умолку, он часто поправлял узел галстука. «Руки деть некуда, — неприязненно подумал Виктор. — Как Жириновский нос теребит». Сознание резанула фраза «Ваганьково бы взял!». «Взять Ваганьково». словно авто модной марки.
Гроб опустили, и Донцов, приняв букет у телохранителя Вовы, пошел бросить горсть земли.
Когда над могилой поднялся холмик с временной табличкой на штыре, Нина поклонилась в пояс, сказала:
— Автобус ритуальный, он ждет. Двигаем потихоньку.
Последним подошел Донцов. Приобнял за плечи, сказал соболезнования, потом невзначай спросил:
— Мужчины пожилые — это родственники?
— Где у нас, Виктор, родственники? Сослуживцы папины, бывшие.
— А две женщины — вроде мать и дочь?
Но Нина всегда оставалась сама собой, проницательной и слегка насмешливой. Она сразу раскусила смысл вопросов и ответила по сути донцовского интереса:
— Богодуховы на поминки не едут.
— Кто такие Богодуховы?
— Это история долгая, трагическая. Как-нить опосля.
Шубин, попрощавшись с Донцовым, сказал жене:
— Меня не ждите, догоню. Один хочу побыть, сказать кое-что Степан Степанычу.
Но говорить Дмитрий собирался не с покойным тестем, а с самим собой. Свежий могильный холмик, могучая береза, скромный похоронный обряд пробудили в нем грустную, но величавую мысль. Ему подумалось, что именно сегодня по-настоящему уходит в вечность бывшая эпоха большого стиля, которая то ли Соколова наделила высокими людскими достоинствами, то ли сама заняла у его поколений нравственный капитал. Да, утвердился Шубин, сегодня — прощание с эпохой. Степан Степанович Соколов-Ряжский... Вспомнил, как заводской приятель тестя Подлевский, который в перестройку подался в бизнес, подтрунивал над Соколовым, называл его «дефис Ряжский» — мол, вынырнул Степан из орды однофамильцев. Шубин криво усмехнулся: уж он-то знал истинную причину «удвоения» фамилии.
Снова с печалью подумал, что сегодня не только хоронили трогательно-заботливого тестя, но с ним ушла в историю не очень ласковая, зато не стяжательская, добросердечная эпоха, сохранившаяся в закоулках памяти словно ржавые несрезанные гроздья пожухшей сирени. Философски вздохнул и, как ни чудно, испытал душевное успокоение. Завершилось время метаний, раздвоений, суетливой беготни мыслей, головоломной медвежути. Прошлое умерло. После шикарного кутежа на обломках СССР вступила в права другая эпоха — новые смыслы и обычки, взлом бытия, немилостивые государи, ставящие интересы выше ценностей. Жестоковыйное, накопительское, беспощадное к людским страданиям время — словно беспристрастное лицо манекена, но по-своему привлекательное, с перспективой, не прощающее промедления на развилках выбора. Правда, и старорусские традиции вернулись: не умеет эскадроном командовать — дать ему в управление губернию.
Аркадий Подлевский тем временем петлял среди частокола невысоких надгробий, двигаясь к семейному захоронению, и дивился происшествию. Никакие высшие силы его под бок не толкали, это сочинилось для фасону. Бродил по кладбищу в ожидании работяг, ушедших за цементом: они ладили фундамент под плиту коричневого мрамора с богатейшим декором, заказанную гранитчикам. Подлевский намеревался соорудить повыше, размашистее, но директор кладбища, не скрывая разочарования, — выгодный клиент! — наложил запрет на излишества: кляуз не оберешься. Вышло околомодье, но все равно «рашен майнд» — русский дух. Зато изготовят надгробие вне очереди.
На чужой погребальный обряд его навел случай. Но Аркадия поразило совпадение: Соколов, которого отец победно разгромил на поприще добывания земных благ и с которым до конца жизни заочно мерялся по части каких-то нематериальных «дисциплин», сравнялись кладбищем. Подумал удовлетворенно: «Уж по надгробию-то мы верх возьмем!»
А еще Подлевскому приглянулась смазливая бабенка на соколовских похоронах. Опаньки — и мысли перескочили на мирское: надо разузнать, кто такова, а обхаживать, шатать женщин мы умеем. Нажал мобильник, который всегда в руке, вызвал шофера:
— Иван, сейчас выйдет молодуха в фиолетовой шали. Ее надо до дому проводить. Понял?
Не успел дойти до родительской могилы, вякнул ответный звонок:
— Аркадий Михалыч, докладаю. Их двое. В ритуал не сели, идут на рейсовый.
— Та-ак... Значит, вот что, садись с ними в автобус — и чтоб сегодня же доложил адресок. Ключи оставь под сиденьем.
Дав указания кладбищенским работягам, Подлевский поехал в офис, где его застал новый звонок от шофера:
— Аркадий Михалыч, домик-то — избушка с консьержкой! Едва проскочил, а в лифте последний этаж нажал. Они на седьмом вышли. Там три квартиры, номера записал.
— Годится. Наведем справки.
Он всегда ковал железо горячим.
2
Телохранитель Вова зорко прощупывал глазами дорогу и ждал, когда Власыч, переварив текущие ньюс, переговорив по мобильнику, приступит к отвлеченным рассуждениям. Была пятница, они гнали в «Черепаху», а в таких случаях подопечного тянет философствовать. Дабы не отвлекать телохранителя от прямых обязанностей, Власыч — он за стеклянной ширмой — велел оборудовать «мерс» внутренней связью.
В прошлом телохранитель Вова был «прикрепленным», как называли охрану высших партийных чинов. Успел застать славные времена — на излете, — когда личка жила без особых хлопот, заботясь лишь формальным сопровождением. Зато летала на самолетах с отменным бортпайком, а поздними вечерами где-нибудь в Ливадии или под Гаграми «деды» со стажем, слегка поддав, позволяли себе наперегонки гонять по горному серпантину в служебных тачках. Заводить друзей вне секретной среды запрещалось, мужики годами варились в тесном кругу, через пустой риск расходуя молодецкую удаль.
— Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов, — раздалось в ухе. — Чьи строки?
— Пушкин, — с ходу ответил телохранитель Вова.
— Это про твоих бывших. Мандельштам... А вот скажи: допустим, нужна черепица на дачу. Есть финская и наша, дешевле. Какую возьмешь?
— Если на рупь дешевле, зачем мне наша?
— А вполовину?
— Вполовину — мусор, деньги на ветер.
— Грамотеешь, грамотеешь... — раздумывая о чем-то, пробурчал Власыч. — А если по чесноку? Чтоб ценой и качеством?
Телохранитель Вова быстро вошел в житейскую тему, природная смекалка подсказала:
— Тираж нужен. Ежели весь поселок уговорю нашу взять, цену можно срезать. Но вполовину не отдадут.
— Понял, понял, — весело отозвался Власыч и отключил связь.
Водитель Серега с густой татуировкой на запястьях скосил глаза на телохранителя: о чем это они?
Донцов был доволен. Телохранитель Вова, как обычно, вывел его на любопытные выводы. Телохранитель Вова... Мужику под шестьдесят, но даже юнцу Сереге велит называть себя Вовой, говорит, удачная была кликуха, а он суеверный, в его деле без фарта никак. Много повидал, этот Вова, много разговоров слышал, и легли они на природную закваску. В минуты дорожного безделья Донцов любил подкинуть телохранителю дурацкий вопросик, знал: Вова с его здравой, практичной выправкой скажет что-то дельное.
Виктора не интересовала черепица. Отказавшись перебрасывать прибыль за рубеж, — ну, кое-что он в Европе припрятал на черный день! — Донцов, глядя вперед, вложился в станкостроительный заводик. Дело новое, конкуренции нет, а завтра, глядишь, можно вылезти в лидеры перспективной отрасли.
Но рынок — под импортом. А донцовские станки, хотя простые — пока! — по цене вровень с германскими. Кто их возьмет? Виктор и без телохранителя знал, что для удешевления нужна крупная серия. Но практичный ум Вовы подсказал, как действовать. Договориться с путейцами о поставке нескольких станков, а может, скинуть цену, если они переоснастят сразу всю дорогу.
Отключив связь с телохранителем Вовой, набрал Кривцова, условился о встрече.
— Есть разговор!
С магистрали машина свернула на боковую улицу, затем в квартальный проезд и встала у двухэтажного дома со скромной неоновой вывеской над едва приметной, облупившейся железной дверью: «Черепаха». Когда Донцов прикатил сюда впервые — кстати, с Кривцовым, который поручился за него, — телохранитель Вова наметанным глазом определил:
— Бывший детсад, доконно. А вот и детплощадка, ноне — парковка. Уютное местечко для высшей лиги слуг и печальников народа.
Ресторан «Черепаха» внешне выглядел непрезентабельно, даже удручающе. Но за пыльной дверью во всем блеске открывалось скромное обаяние новой русской буржуазии. Владелец заведения Жора Бублик — по слухам, в прошлом браток, присвоивший общак, и вовсе не Жора и не Бублик, а лицо азиатского происхождения — притащил из Италии девяностых тогдашнюю моду на контрасты: фешенебельные клубные рестораны, где собиралась деловая, а отчасти и политическая знать, не били в глаза пышной рекламой, поражая изысканностью интерьеров. Но «Черепаха», понятно, переплюнула итальянских предков по роскоши. Зеркала в широких золоченых рамах, резной дубовый декор по стенам, потолки в пасторальных росписях, причудливые полотна в стиле модерн, по углам роскошные трехламповые жирандоли в старинном стиле. При первом взгляде на это изящество Донцову померещилось сравнение со светским храмом. Но когда поднялся на второй этаж, предназначенный для людных застолий, образ храма уступил подобию расписных кремлевских палат.
Доступна «Черепаха» была лишь обладателям клубных карточек, обретение которых дозволялось по рекомендации завсегдатая ресторана. И хотя снаружи не было охраны, в предбаннике дежурили два «дверных доводчика» — два крепких молодца с припухшими ниже глаз скулами — верная боксерская метка, — не допускавших в заведение посторонних. Сюда наезжали великосветские хайлайфисты, солидные клиенты — не кутить и не в поисках интимных приключений, а в своем кругу «сверить часы» в оценке текущих событий или поразмышлять с заглядом в завтра. Впрочем, еще при первом визите Донцов обратил внимание, что на открытой гардеробной висело изрядное число пальто и шляп в стиле унисекс, годных и для мужчин, и для женщин.
Кухня здесь была отменная, о чем напоминало витиеватое меню. Осетрину подавали звеньями, во всю толщину рыбы. А после ответных российских санкций появился синий вкладыш с дерзким уведомлением: «У нас вы никогда не пожалуетесь на отсутствие рокфора или хамона».
Для Донцова резервировали столик, но, едва он переступил порог, справа раздались возгласы:
— О-о! Донцов!
— Власыч, причаливай к нам!
За круглым столом на пятерых сидели четверо филигранных — по классификации Жоры Бублика — клиентов, среди них, кстати, два Виктора, и Донцов в очередной раз поприятствовал, что в дружеском кругу за ним утвердилось «Власыч» — не в качестве возрастной заслуги, а для удобства общения: и звучит, и сразу ясно, о ком речь.
На горячую закуску заказав говяжью мексиканскую кесадилью — пальцеоблизательно! — вслушался в застольный разговор.
— Он, конечно, отмотивировал их по полной. И министра, и губера, — веско говорил Виктор Жмур, худой, кадыкастый, в строгом чиновном прикиде, с безвкусным желтым галстуком. Жмур начинал скромным помощником адвоката, но судьба, по его словам, сделала то ли мертвую петлю, то ли сальто-мортале, и он, едва не сгинув, почти утонув, вынырнул на стремнине бизнеса. Теперь Жмур — член совета директоров крупной компании и, поговаривали, удачно «обставился» пакетами акций, а кроме того, вошел в клан офшорной аристократии, успешно вывозил за рубеж честно уворованные деньги. — Засуетились, как тараканы после дуста. Он им дал месяц, а их сиятельства за сутки полигон закрыли.
Донцов сообразил: судачат о балашихинской свалке. После прямой линии с президентом она стала символом нынешних порядков. Свалка мусора! Сколько вокруг нее свистопляски! И впрямь тянет на символ.
— Как бы т-такая торопливость боком не вылезла. Куда т-теперь московский хлам везти? Ну, назначили другие полигоны. Но это н-новые покатушки, иной километраж. А времязатраты? Цены выше. У-у-у! Н-неразбериха — с ум-ма сойти. Нелегальные свалки пойдут, начнут сбрасывать мусор в кустах, все Подмосковье изгадят. Для ГАИ новый грев, откроют охоту на нелегалов. Как п-писал классик, од-дин коверкает, другой расковеркивает. — Валерий Шлёнский, совладелец крупной айтишной фирмы, говорил неторопливо, с легкой запинкой.
— О чем вы, люби-друзи? Все образуется. Нормальный российский формат. Капля, попадая в море, становится морем. Типичный сюжет эпохи. Российские обыкновения. — Жмур обожал изъясняться формулами.
— Не скажи. Очередное бубнилово, и только. Пустое: ставлю дюжину шампанского против бутылки колы. Одну проблему закроют, десяток новых наплодят. Кругом безладица. — Это другой Виктор — Шаринян, герметичный по части эмоций. Но сегодня, кажется, и его прорвало. — Кстати, восьмое аграрное правило утверждает, что избыток одного удобрения не может компенсировать нехватку другого. Оно применимо ко всему. А ты что, Власыч?
Донцов сидел с полным ртом, и тот, который напротив, Гаврилкин из Минразвития, пришел на помощь:
— Дайте ему прожевать, это не бычки в томате. С голодухи не догоняет, об что речь.
— И не м-манты с джусаем, — подыграл Шлёнский. — Да, кстати на кстати. Переносить технические законы на жизнь не комильфо. Бердяев, например, писал, что штопанием дыр капитализма м-можно создать новую общественную ткань. Прав он или нет, не суть важно, однако м-мысль заслуживает уважения.
Донцов поднял ладонь в знак готовности к ответу, сделал глоток минералки и после короткой паузы, завладев вниманием, внятно, расставляя слова, сказал:
— Меня напрягает, что мусорной свалкой занимается лично президент. Дурдом! В одиночку-то всем сопли не утрешь.
— Вынужден заниматься... — многомысленно поправил Жмур.
— А это что в лоб, что по лбу. От перестановки слагаемых сумма не меняется.
— Слагаемые — это царь и бояре, — расшифровал Шаринян.
Донцов сперва кивнул, но сразу добавил:
— Ну-у, не совсем. Бояре, они жалованные, наследная знать. По мне, так важен факт: не проблемы экологии, а мусорная свалка в Балашихе! Антресоли демократии...
И осекся.
В зал вошла женщина, поразившая Донцова на похоронах Соколова-Ряжского. Одета просто, но по цветовой гамме изысканно. Нежно-голубая с белым отливом шифоновая блуза навыпуск, синяя юбка-карандаш и, как вишенка на торте, свободно повязанный розово-красный шейный платок и скромные тоже розоватые туфли «Мери Джейн» с ремешком на подъеме. Рядом шел мужчина. Именно рядом — он смотрелся живым аксессуаром. Лицо его показалось Виктору знакомым, но где он встречал этого лощеного, подтянутого господина в серой с отливом тройке и ботинках со стразами, Донцов вспомнить не мог.
— Т-ты чего запнулся? — удивился Шлёнский. — Об антресолях демократии это в самый раз.
— Погоди, забыл сделать важный звонок. — Донцов поднялся из-за стола, на ходу доставая смартфон, вышел в предбанник.
Решение созрело мгновенно. По сотовой связи вызвал телохранителя Вову, продиктовал:
— Запомни фамилию. Бо-го-духова. Фамилия редкая, в Москве Богодуховых немного. Мне нужны адреса и телефоны всех женщин этой фамилии в возрасте до тридцати. Подключи связи. Имени не знаю. Когда справишься?
— Если повезет, сегодня.
— Что значит «повезет»?
— Если старый приятель с пятницы на субботу дежурит.
— Ну, действуй.
Отключив мобильник, Донцов с матерным уклоном в свой адрес подумал: «прошляпил! чего, дурень, раньше не беспокоился? сколько раз мелькало: “Найти, найти ее, разыскать!”. А где я этого хмыря видел?»
Вернувшись за стол, где продолжали обсуждать политическую пыль, поднятую мусорной свалкой, Донцов уже не принимал участия в разговоре.
— Н-неприятности? — участливо спросил Шлёнский.
— Нестыковочка нарисовалась. Как говорится, судороги жизни, — отмахнулся Виктор и, словно бы соскакивая с неприятной темы, равнодушно поинтересовался: — Кстати, не знаешь во-он того, костюмчик с отливом? У окна, с женщиной...
Шлёнский пожал плечами, но Гаврилкин ответил:
— Подлевский Аркадий, с Госимуществом связан. Акциденциями живет, случайными доходами, фрилансер, искатель профита. Виртуоз сиюминутности. У него кликуха Игрок, хотя впрямую финансами не занимается. По природе игрок, любит рисковые ставки. Но везет человеку — всегда с избытком кэша! Альпари — вровень, честно, ухо-на-ухо не любит. Зато, бел-свет, в ступе дно прошибет. Мы с ним на крупной земельной сделке пересеклись.
— Ты же не купец, — удивился кадыкастый Жмур.
— Я курировал от ведомства, а он выставил мелкую фирму — без году неделя, капитал мизерный. Она и выиграла, паровоз ему навстречу. В общем, элитное жульё, по типу прежних залоговых аукционов, когда подставные карлики главный куш хапали. Этого Подлевского еще зовут «мистер иногда».
— Не понял, — отозвался Шаринян.
— Ты с Кавказа, а по части моды недоучка. Пиджаки как носят? На верхнюю пуговицу застегивают иногда, на среднюю — всегда, на нижнюю — никогда. А он любит на верхнюю. Теперь понял?
Донцов, краем глаза наблюдавший за Подлевским, увидел, как тот подтянул узел галстука, и вспомнил: кладбище! Тот хмырь в дорогих ботинках, который спросил, кого хоронят. Часто галстук поправлял, словно удавкой себя затягивал. Он, он, земля ему стекловатой. Настроение испортилось вконец. Выходит, на похоронах они оба обратили внимание на эту женщину — да, да, редкой, вдохновенной красоты! — но этот игрок сразу подсуетился, а ростопша Донцов предавался пустым мечтаниям, откладывая на завтра то, что требовалось делать немедля. Теперь тихо кури в сторонке. Эх, яблочко да на тарелочке... Получил прямой в челюсть.
Вечер был испорчен вдрызг. Вдобавок не повезло с приятелем телохранителя Вовы, он не дежурил, и поиски Богодуховой подвисли до понедельника. Хотя какое это имеет значение? Ведро выплеснул, а над стаканом трясешься.
3
На голую Клементину они набрели случайно. Рано освободившись в последний день демографической конференции, Вера Богодухова с новыми подругами — толстушкой Лилей из Питера, очкастой Светой из Саратова — отправилась в старую часть Женевы и в лабиринте улочек, в скверике близ костела, увидели прелестную обнаженную девушку — полную жизни, не тронутую модой модельной истощенности. Рядом — матовой кофейной полировки фортепьяно с выдвижной банкеткой, а чуть в стороне — деревянные столы с лавками, где хлопотал официант.
Несмотря на скудные бюджеты, они не могли отказать себе в удовольствии выпить эспрессо в компании со знаменитой бронзовой Клементиной. И, наслаждаясь спокойным комфортом безмятежной Швейцарии, делились впечатлениями об этих трех — всего трех! — днях.
Командировка в Женеву «засветила» Вере год назад; она готовила пятиминутный доклад о влиянии демографических «ям» на состав населения. Хлопот было много. Реферат, полный текст, перевод на английский — слава богу, сама «языкастая». Затем эпопея утверждения у завсектором Улитина — фамилия под сонливый характер. И все это, не исключено, впустую из-за нехватки у института средств на командировку. Но судьба улыбнулась, и Вера впервые очутилась на заманчивом западе. В благословенной Женеве, на берегу знаменитого озера с гигантским фонтаном, в европейской штаб-квартире ООН — в сводчатом зале, где с потолка свисают разноцветные бетонные «сталактиты», в ухоженном дипломатическом предместье Женевы, где среди зелени истошно и смешно вопят павлины.
Все было в диковинку.
— Девки, а ну-ка, сверим впечатления, — верещала саратовская Света. — Меня потрясли чистота и порядок.
Питерская Лиля кивнула:
— Это само собой. А в восторге я от озера. Миллион раз видела по телику фонтан, но «живьем» — это нечто! Восьмое чудо света. Или какое там по классическому счету? Седьмое?
— Вера, а ты?
— Мысли разбегаются. Пожалуй, девочки, все-таки Стул. — Она произнесла это слово так, что оно звучало с заглавной буквы.
— Стул, да! Это бесподобно, фантастика! — восхитилась восторженная Лиля. — Грандиозный образ. Все бури и сквозняки века.
— Мощный, так и стоит перед глазами, — поддержала Света.
Увидев этот женевский Стул на площади у зданий ООН, Вера сперва ничего не поняла. Гигантский, трехэтажного роста, деревянный стул с прямой спинкой, у которого одна из ножек неряшливо сломана на высоте пяти метров, — это было жуткое, но и притягательное зрелище. Стул-инвалид, под которым мог свободно проехать трейлер. Сюр... И лишь прочитав надпись у бетонного подножия, поняла: это памятник жертвам противопехотных мин, символ искалеченных судеб.
Сверив впечатления, они намеревались двинуться дальше, но увидели, что мужчина лет сорока, в джинсах и ковбойке, сидевший за соседним столиком, поднялся, подошел к фортепьяно, открыл крышку, удобнее подвинул банкетку, чтобы музицировать.
— Вот они, свободные нравы в их истинном воплощении, — комментировала Лиля. — У меня была мысль сыграть Шопена, но думаю, неудобно. Да и можно ли? Вдруг пианино лишь для антуража? А он ни на кого не обращает внимания, ему сумления до лампочки.
Случайный пианист ударил по клавишам, и у девиц физиономии вытянулись до глубокого декольте. Он играл «Подмосковные вечера».
Зачарованные, они с упоением слушали русские позывные, неофициальный российский гимн. И где? В средневековом центре старой Женевы! Здесь он звучал поистине волшебно. И когда смолкли аккорды, эмоциональная Лиля обратилась к мужчине на инглиш:
— Ду ю лайк Раша?
Он громко рассмеялся:
— Господи! Да я неделю как из Москвы. Слышу, вы лопочете по-русски, дай, думаю, развеселю девчат.
Дальше все было как в сказке. Незнакомец, закрыв крышку пианино, подсел за их стол, невзирая на смущенные протесты, заказал всем капучино и яблочный штрудель — с присказкой: «По-русски, без закуски!» — и девушкам оставалось лишь, раскрыв рты, слушать увлекательные байки этого прикольного парня, который пел и обедню, и оперу о здешних красотах, нравах и порядках.
Поездка в Швейцарию нарисовалась у Подлевского неожиданно — как часто бывает, когда буксует подготовка солидной сделки на заключительном этапе. Лозаннские партнеры притормозили из-за разногласий, и его наняли разъяснить возникшие недоумения в режиме отказа от претензий.
Он вообще любил ввязываться в экспромты, каждый раз, словно мантру — а и верно, из суеверия! — повторяя знаменитую заповедь, идущую от Наполеона, а возможно, от Гарибальди: «Нет великого человека без везения!» Повезло и на сей раз, даже вдвойне.
Практичный, въедливый, он к тому времени не только выяснил личность смазливой девицы, которую приглядел на кладбище, — Вера Сергеевна Богодухова, — не только разузнал, где она работает, но и обзавелся в ее институте своим человечком. Как сказали бы в органах, осведомителем, а для него, Подлевского, просто живым «жучком» на небольшом поощрении.
Этот прием у него был отработан давно, хотя сам он такими мелочами не занимался, подобрав помощника из бывших чекистов, умевшего «фрахтовать» нужных людей. Речь шла о передаче лишь персональных данных, не служебных, а в наши времена полно людей, готовых за гроши охотно служить такими «жучками».
Короче говоря, на Богодухову у него набралось небольшое досье, и настало время «спецоперации» по знакомству. Не подойдешь же в хамку на улице, а предложить подвезти в машине, — наверняка откажется, сразу видно, «я не такая, я жду трамвая», не профура в шортах.
И вдруг удача: она едет на конференцию в Женеву! В мозгу Подлевского заработал мощный компьютер, выдавая варианты знакомства при новых обстоятельствах. Он обожал такие ситуации — с простором для воображения. Еще не решив, как поступить, твердо знал, что игра сделана. Он возьмет свое — красиво, элегантно.
Все более погрязая в уверенности, окончательный план Подлевский с наслаждением додумывал в самолете.
Во-первых, надо оформить пропуск в ооновский комплекс. Во-вторых, в последний день этой вшивенькой «ференции» из Лозанны подскочить в Женеву. Утречком, чтобы без спешки разыскать зал, где заседают демографы. Остальное дело техники: дежурить у зала, а потом — по ситуации. Да! Ехать в Женеву поездом — всего-то час с небольшим, — это дает свободу маневра. Она-то — без авто. А если их повезут куда-то автобусом, можно взять такси.
На этом сценарий обрывался, уступая место импровизации «по обстоятельствам». Эту пиковую, клиповую фазу «спецопераций», когда падают в цене, становятся условными нормы и правила отношений с людьми, Подлевский любил особенно — в разных сферах жизни. Вот где истинные возможности для интеллекта, творческих фантазий! Вот где эффективно и эффектно срабатывает интуиция, нешаблон, где можно восьмерку ставить вверх ногами. Вот где важна скорость решений, отличающая его. Креатифф! Вот она, настоящая игра! Он предусмотрительно скрестил пальцы и пробурчал под нос на инглиш: «Кросс май фингер!» — что в его переводе означало: «Дай Бог!» И вдобавок вспомнил Фрейда: люди бессильны против комплиментов.
Настроение было на подъеме. Кроме прочего, неожиданный женевский вариант сулил интригующее, возможно, незаурядное продолжение. Кураж, охвативший Аркадия, по опыту был залогом того, что абсолютно все будет о’кей — и в Лозанне, и в Женеве. Но тут же хлопнул себя ладонью по лбу: не забыть поздравить с днюхой солидного биржевого маклера в Москве.
Первую часть замысла он отыграл как по нотам. Потом, словно охотник, охваченный предвкушением удачи, выслеживал Богодухову в каменных джунглях старой Женевы. А когда она с подругами обосновалась пить кофе около Клементины, понял: момент настал! «Красивый, между прочим, момент, — похвалил себя Подлевский, усевшись за соседний столик и вслушиваясь в бабские пересуды. — Сейчас я на пианино сбацаю!»
Вдобавок толстуха, которую он окрестил «Корова из штата Айова», и вовсе подбросила ему мяч, обратившись на английском.
Все шло как по маслу. А когда знакомство состоялось и настал черед ржачного трепа, Аркадий — в своей стихии! — раскрылся сполна, очаровав веселонравием, а еще загадочностью: свой человек в Европе, мыслит широко, знает много, денежный, а кто такой — не говорит.
— Сударыни, — картинно поучал он, — запад надо знать и понимать. В чем его отличие от наших палестин? В колоссальном внимании к бытовым удобствам. В каждой мелочи, я бы сказал, в мельчайшей мелочи. Гляньте на замочки к бейджам для прохода в ООН. Это же техническое совершенство, пригодное для любых вариантов использования. Или... вы вдоль озера прокатились? Нет? Там же черешневые сады. Скажете: эка невидаль! Но деревья-то в человеческий рост! И накрыты сеткой от града. Все подогнано, зазоров нет, все гладко.
Сударыни изумленно охали-ахали, а Подлевский, разогрев их бытовыми присказками из разряда просроченных западных баек и продолжая держать в плену мелких вопросов, сфотографировал троицу у Клементины, оповестив:
— Историю пишут объективы «мыльниц» и смартфонов!
4
На третьей линии охраны, у дверей конференц-зала, Добычина проверяли столь же придирчиво, как при входе в здание. Сторожевик, знавший Владислава по десяткам мероприятий высшего уровня, попросил приложить бейдж со специальным чипом к электронному глазу турникета.
Войдя в зал — средних размеров, на полтысячи мест, с ровными рядами черных кожаных стульев, — он нос к носу столкнулся с земляком.
— Жора! И ты, Брут, продался бюрократам!
— Я же подписывал контракт с Гомелем. Разве не видел?
— Вышел до перерыва... Сядем рядом?
Они не виделись полгода. Жора Синицын, невысокий, кругленький, с ранним брюшком, лысоватый и очкастый, внешне походил на деловитого, отчасти карикатурного чиновника из допотопного михалковского «Фитиля», не хватало лишь солидного портфеля желтой кожи. Владислав Добычин, наоборот, был тощей каланчой с густой шапкой волос цвета спелой пшеницы, за что коллеги-депутаты звали его Льняной. Друзья детства, они шли по жизни параллельно. Синицын, двинув в бизнес, возглавил региональную сотовую связь, а Добычин ушел в «паблику», и после раскрутки на областной орбите его забросило в Госдуму. При случае они поддерживали друг друга, но взаимных дел не набежало, и общались они не часто.
При встречах им было о чем поговорить. Полное доверие позволяло сверять федеральный клич с региональным отзвуком, словно из пазлов составляя достоверную картину эпохи: что в стране? что в недрах управляющего слоя?
На форуме регионов царила скукота обыденности. Полдня накачанные политическими стероидами министры и губернаторы бубнили о впечатляющих успехах союзного государства Россия — Беларусь. Но если минские пытались изъясняться концептуально, хотя и неуклюже, то выступалово русни выглядело примитивными самоотчетами, усыплявшими мозг, без потуги даже на захудалую идейку. Паралич мышления, фатальная нехватка свежих подходов. Сопли жевали. Все ждали Путина и Лукашенко.
Но известно, к сроку президент прибывает только на инаугурации и парады, опоздания — фирменный стиль кремлевской власти. И у Добычина с Синицыным появилось время приглушенно, в четверть голоса, начать «сверочную сессию».
— Ну, что скажешь? — приступил Владислав.
— Если хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах.
— Вечно ты с прибаутками.
— Задумали скоростной интернет, проект составили, финансы изыскали — все путем. Да на согласованиях застряли, их же сотни. А чиновники за отказ не отвечают, тянут с решениями — и никакого им риску нет, ленивые до не могу. На деле-то в засаде за выгодой сидят. Ну, ты понял.
Добычин кивнул.
— Я сунулся к замглавы администрации, а она вежливо отправила меня в пешеходно-эротическое путешествие. Есть у нас дамочка с жиром ожерелий на шее и, поговаривают, с тайными гендерными пристрастиями.
— Может, поднажать на губернатора? Во-он, в пятом ряду. Начнут расходиться, мы к нему и подойдем.
— Не надо, Сева. Не тот случай, чтоб светиться. Губеры теперь — что региональные завхозы. Сбруя из громких титулов, только и всего, самостоятельности — как у курьера в банке. Вдобавок кассовый разрыв в кадрах. Кругом кружит только свой интерес. При тотальном бюджетном дефиците зажимают средства на случай ЧП. Москва наказывает лишь за грубые ошибки. Другого спроса нет. ну, пожурить могут. И чтоб не делать ошибок, упаси Бог инициативу поддержать. Зато отчитываться научились.
Добычин понизил голос:
— Мнение уже формируется. Входит в русскую историю как царь Владимир Добрый.
— Да что ваше элитное мнение! Все не так плохо, все гораздо хуже. Третьего дня блевада-центр дал итоги опроса: тридцать семь процентов из поддержавших Путина сказали, что нельзя ему быть таким добреньким, пожестче править надо.
— Я этот опрос прозевал.
— А ты на министров глянь — рыцари обильного словотечения. Связному про отказ от роуминга толкуют, а он на нас, операторов, кивает. Но я-то знаю, чего он мнется: чиновники это дело с ходу не осилят. — Вдруг завелся, да с глумливым словцом. — Застой, Сева, крутой застой! Все ладят под чиновные удобства. Кругом сплошные муляжи — в статистике, в отчетах. Бурсаков поневоле вспомнишь, когда пороли на воздусях по всей строгости гражданского согласия. Пасмурно, Сева! Хотя еще не сумерки.
— Ты у нас как гегельянец — ни в чем совершенства не видишь. Лозунгами не дави. Кинь пример, чтоб яснее стало, о чем тоскуешь.
— Примеров мульён! Возьми зарплату учителей, которую Москва требует выше средней. Как ноне измудряются? Проще простого! Берут педагога на четверть ставки и платят семь тыщ. А в отчете-то полная ставка идет — двадцать восемь тысяч. И все в ажуре, не подкопаешься. Плавающий слой научился с Москвой в дёсны жамкаться. У себя за пазухой никто ничего не ищет.
Замолчали. Своими уральскими сказами, пересыпанными перчеными словечками, Жора бередил Добычину душу, каждый раз вызывая в памяти образ печальника Гамлета с его классикой: то ли «неладно что-то в Датском королевстве», то ли «какая-то в державе датской гниль» — в зависимости от перевода. Это чувство неясной угрозы было широко разлито и в московском управляющем слое. Словно грозовая туча на далеком горизонте, эта угроза погромыхивала и посверкивала то грядущим дефицитом пенсионного фонда, то неизбежным драматическим выбором макроэкономической стратегии, который не от хорошей жизни, прикрываясь державным блудом, малодушно оттягивает Кремль в надежде скрестить ужа и ежа.
Добычин знал, что теперь его очередь излагать Синицыну свои соображения, понимал, что в суждениях пойдет на политическую глубину, попытается на пальцах объяснить, почему игорный дом в убытке не бывает. Однако начинать не стал, опытным глазом засек легкую суету среди ребят из Службы. И верно, из охраняемых дверей выпорхнули две девчушки — прямые светлые волосы за спиной, белый верх, черный низ, в руках тонкие, элегантные кожаные чемоданчики с застежками «под золото». Они юркнули к пюпитру, заменявшему трибуну, положили на него бумаги и уселись в третьем ряду, у прохода, на заранее назначенных местах. Добычин понял: приготовления завершены. Шепнул Синицыну:
— Зачехляем гитары. Идут. Приветствуем стоя.
Процедура была хорошо знакома. Но на сей раз уютный зал позволял разглядеть детали, ускользающие в больших аудиториях. Путин сидел на невысокой сцене, в белом кресле. Внимательно, даже с пристрастием рассматривая его, Добычин пришел к выводу, что президент выглядит неплохо, во всяком случае следов утомления на лице не заметно, а макияжа, как бывает в иных случаях, нет. Удивило, даже поразило другое: слушая выступавших, Владимир Владимирович постоянно двигался. То перебирал носками и пятками ног, то разминал суставы пальцев, то дотрагивался до лба, до щек, словно его что-то беспокоило. Чувствовалось, он не вслушивается в говорение с трибуны, а полностью ушел в свои мысли, двигаясь в такт им.
А когда настало время, вышел к пюпитру, раскрыл заготовленный девчушками текст и без запинки озвучил — было ясно, видит его впервые.
«Конечно, — думал Добычин, — мероприятие важное, но рутинное. У них с Лукашенкой за кулисами свои тёрки, когда приходится включать мозги на всю мощь. А здесь... Фасад, сцена, ни экспромты, ни остротемье не запланированы. Привычный репертуар политической шарманки для наивной публики за стенами этого зала. Космических спутников делаем больше, чем в 1923 году выпускали тракторов, — вот и все доводы, они же вызовы».
Ситуация в целом понятна, объяснима. И все же настроение у Добычина было смутным — как вообще в последнее время. Эта нарядная дежурная сходка замороченных региональных баронов и высоких столичных чиновников являла растущую мощь пластичной, обволакивающей бюрократической элиты, которая даже президенту подсовывала то, что ему надлежит произнести. А какие цитаты из речи тиражировать по телевидению — это тоже будет решать окружение президента. Вдруг мелькнула неожиданная мысль: «Когда Путин начинал, в двухтысячном, у него была команда, которую окрестили питерцами. А сегодня команды нет — есть окружение». Эта мысль показалась Добычину столь важной, что он решил обязательно додумать ее на досуге.
Спросил у Синицына:
— Вечером занят?
Тот неопределенно пожал плечами. Ясное дело, провинциалу, часто наезжающему в столицу, всегда есть чем занять досуг.
— Сегодня у одного из думцев юбилей. Поедем, тебе будет интересно.
Когда вышли из «Экспоцентра», где гулял форум, на улице вдруг потемнело. Оглянуться не успели — налетел страшный, как потом выяснилось, исторической силы грозовой шторм, каких, по уверению синоптиков, не случалось в Москве полтораста лет. Черная туча зашла ниже высоток Сити, хляби небесные разверзлись. Это было жуткое зрелище, апокалипсис, ужас непроизносимый. Как писал классик, пожар во время маскарада. Ветер в клочья рвал нарядные флаги и перетяжки, валил бигборды, ливнёвки не справлялись с потоками воды, она по щиколотку затопила площадку между выставочными павильонами. Но самое гнетущее — эта жуткая иссиня-черная туча, низко, ниже небоскребов-тучерезов, висевшая над городом. Она пугала не только мраком, наступившим средь бела дня, но и своей небывалостью, невиданностью. Такие грозные, незаурядные, памятные взрывы стихии, да вдобавок внезапные, словно ниспосланные за какую-то провинность, с библейских времен рождали страх, трепет и дурные предчувствия, считались худым знамением.
Прячась от непогоды за распашной стеклянной дверью, ожидая, когда подъедет поближе машина, Добычин с тоской вспоминал уральские сказы Синицына. Очень уж плотно, впритирку ложились они на его умозрения, его восприятие происходящего, красочно дополняя панораму федеральных непоняток. Азоту много — овощ идет в ботву. И под влиянием бушующей стихии, созвучной мятущемуся настроению, само собой всплывало в сознании старое, ветхозаветное «Вихри враждебные веют над нами».
Шестидесятилетний юбилей Юрий Силантьев, отбывавший в Думе уже третий срок, отмечал с размахом, арендовав дом приемов — сразу за третьим кольцом, перед Мосфильмовской. Там все наилучшим образом устроено для торжественных церемоний калибра «люкс». Овальный зал ожиданий, где предлагали аперитив и где можно сплотиться небольшими компашками за уютными столиками с мягкими креслами, парадный зал на втором этаже с красивыми обористыми занавесями и круглыми столами с поименной схемой рассадки. Славился дом приемов и знатной кухней, готовой выполнить любые запросы заказчика. А около здания обустроили обширную парковку.
Считалось, что на категорию «экстра» это заведение не тянет, ибо находится в людном районе города: воротилы жизни предпочитают для «сходок» более укромные места, вроде «Барвихи Лакшери», где, как говорится, копейку алтынными гвоздями приколачивают. Однако «люкс» привлекателен с точки зрения комфорта и удобен по диспозиции — здесь собирались люди, дорожившие временем.
Съезд гостей в семь, и это означало, что торжество начнется не раньше восьми. Такие посиделки — не ресторанные, а в «спецприемнике», как называли гостевой дом, — ценились не антуражем, не хлебосольными изысками, а тем, что сочетали застолье с кулуарными переговорами, позволяли толкаться в своей среде, знакомиться с нужными людьми. А еще служили отдушиной для прибагряненных, зачастую увядающих депутатских спутниц жизни.
После первых тостов быстро сбивались группки по интересам, и гости, сидевшие за разными столами, перемигнувшись в переносном и буквальном смысле, по двое, по трое, нередко и небольшими компашками спускались в нижний зал, где, накатив по рюмке вискаря или «Хеннесси», в разогретом, однако вполне мыслеспособном состоянии вели доверительные беседы. Для того и нужны эти широкие людные «масленицы», чтобы в неофициальной обстановке откровенничать, сказать от души о наболевшем, кое-что согласовать, кое о чем договориться.
Добычин с Синицыным спустились вниз, чтобы продолжить дневной разговор, но волею обстоятельств попали в узкий кружок политического и делового бомонда, где тон задавал Георгий Лесняк, известный в Думе вольнодумством — разумеется, в пределах допустимого. На сей раз он горячился по модной теме — относительно образа будущего.
— Да пойми, Власыч, — тормошил он за локоть приятеля. — Образ будущего — это тебе не фантазийные русофильские сказания о запуске русского реактора. Говорим «будущее», а в башке колотится самое что ни на есть сегодня — президентская предвыборная программа. Что Путин предъявит народу, чем окрылит на грядущие шесть лет? Да чтоб поверили, чтоб вдохновились! Чтоб стать ему полпредом от «завтра».
— Постановка вопроса некорректная, — упрямился Власыч. — Понятие «образ будущего» сбивает с толку. О каком будущем говорить, если министры публично определились: один говорит, что до тридцатого года реальные пенсии расти не будут, другой обещает рост ВВП не выше двух процентов. Таких министров надо взашей, а коли их не гонят да окорот им не дают, выходит, опровергать боятся. Вон Глазьев что-то вякнул, так пресс-секретарь президента его с ходу осадил.
— Ну, прав ты, прав про этих министров, которые пиарятся ежедень дурацкими прогнозами, пророчат злые завтра. Дебилярий! Но суть в другом, помилуй мя, ты в нее не въезжаешь. «Что обещать народу?» — вот в чем вопрос. Это посильнее, чем «быть или не быть?». Дальнейший рост жизненного уровня? А, Льняной? Ты же у нас стратег.
Добычин криво усмехнулся, ничего не ответил. И так все ясно.
Но Лесняк не унимался:
— Кремлевская команда с ног сбилась в поисках образа будущего. Хотя бы чернового наброска. В Интернете хайп, лютый бардак.
Добычин встрепенулся:
— Как ты сказал? Кремлевская команда?
— Тебе будто невдомек, что там мозговой центр.
— Я не о том. Применительно к президенту слово «команда» давненько не звучит. У президента теперь «окружение».
Лесняк уставился на Добычина, почуяв намек на серьезную правду, но не в силах распознать ее.
— Как говорится, шалом, православные! Ну-ка, ну-ка, подробнее.
— Команда единомышленников была у Путина вначале, — питерцы. Помнишь, как их в либеральной ступе толкли? В порошок терли. А теперь в Кремле — окружение. И кто побожится, что у этих «окружающих» не разновекторные интересы? Как говорят в таких деликатных случаях, истина конкретна.
Но тут в разговор отважно вступил Синицын:
— А у нас считают, что Путина уже приватизировали. Либералы.
После паузы Лесняк спросил:
— У кого «у нас»?
— На Южном Урале.
— Хочу представить единоземца, — пояснил Добычин. — Георгий Синицын, управляющий крупным региональным оператором связи. Где родился, там и пригодился. Всю жизнь варится в местных раскладах. Глас народа.
— Народ вот-вот начнет праздновать победу над самим собой, — расхрабрился Синицын.
— Да-а, любопытно, — неопределенно протянул Власыч, чувствуя, что негабаритные речи этого провинциала, который жжет без стеснений и оглядок, не вписываются в умозрения думской тусовки. И хотя в мозгу Донцова чесались вопросы по поводу столь неожиданно трактуемой «приватизации президента», расчехляться не хотелось, не тот случай.
А Жору уже не остановить, он поддал жару:
— Чтобы все осталось как есть, надо все изменить. У нас теперь иначе не мыслят. От Москвы чего-то ждут, а чего — сами не знаем.
— Вот вам и образ будущего. Прозренцы-то на местах, а мы их и не слышим, — после новой паузы подвел неутешительный итог Лесняк, изобразив муляж улыбки. — Владислав, накатим по маленькой? Давно не чокались.
Компания слегка пригубила коньяку и стала рассасываться. Лесняк с Власычем пошли наверх.
— Ты Лесняка походя в нокдаун отправил, — улыбнулся Добычин. — На нем такие костюмчики не сидят. Однако же ты вмиг прославился, твой провинциальный приговор теперь по всей Думе зашелестит, ссылаться будут. Жди навара с известности.
— Кто этот Лесняк?
— Формально рядовой депутат. Но к его оценкам прислушиваются. Из тех, кто мнение формирует.
— А Власыч?
— Приятель его из коммерческой прослойки. Бизнесмен, станкостроением увлекся, дело святое. Потому в Думе и ошивается, проталкивает интересы отрасли. Кстати, кого предпочитаешь: лицедеев или лицемеров?
— Ты по поводу Лесняка?
— Не только, здесь таких много. На людях смирные, великих благ чаятели, а по заглазью о-го-го как правду-матку режут. Живут двусмысленно и двуязычно. Надо понимать, с кем имеешь дело. Условно говоря, один курит сигареты, а другой лузгает семечки.
— Но Лесняк-то, Лесняк? — добивал Жора.
— А Лесняк вроде макарьевского сундучка. Там, слышал, по шесть штук один в другой вставляют, как матрешки.
5
Богодуховы перебрались из Тулы в Первопрестольную по случаю. Виктора Ивановича, сцепщика вагонов, шапка набекрюшку, послали на подмогу в депо Лихоборы. Там он чистил паровозы, следил, чтоб ремонтные ключи выдавали в рейс полным комплектом — без инвентарного набора инструментов в пути встанешь намертво, — чтоб масленки до краев наливали смазкой нужных сортов, а в кабине было чисто, как у монашенки в келье. Жили в нищете, да в святости. В итоге исправного туляка определили на курсы машинистов и приманили комнаткой для семьи. Спустя год за ним закрепили паровоз под номером 1675, он водил составы по Окружной дороге.
Жизнь шла в рост. И вдруг — сброс на ноль. Богодухов разделил судьбу своего поколения: погиб 4 августа сорок первого под Смоленском — у села Секати Батуринского района, как гласила похоронка, титулованная Извещением.
Это Извещение стало единственным наследством сына Сергея, не раз помогая в жизни. Когда со Щёкинского химкомбината его выдернули инструктором отраслевого отдела ЦК КПСС, пожилой кадровик, наверняка в прошлом фронтовик, так и сказал:
— Считай, тебя погибший отец рекомендует.
В цековских порядках Богодухов разобрался не сразу, но основательно. Для обывателей аппаратчики Старой площади, бренд «ЦК КПСС», в те времена считались номенклатурной кастой. Лихие эстрадники с дипломами врачей Лившиц и Ливенбук, растворившиеся в далях забвения, однажды отмолотили на сцене стих Чуковского «Муха-цокотуха», с непозволительным намеком сделав особое ударение на двух магических буквах: «Муха-ЦКтуха», — и невинная реприза отозвалась ликованием в среде «профессионалов недовольства» — свободомыслящей публики, заверещавшей на кухнях о подрыве зловредных партийных устоев. Считали, что это крайняк, смелый вызов власти, растабуирование запретного.
Но на деле аппарат ЦК КПСС был неоднородным.
В отраслевых отделах вкалывали, по самоназванию, «серые лошади», народ тягливый, от сохи, со своей шкалой смыслов, не утерявший связи с низовой толщей, — работяги, пахавшие глубоко, колесившие из края в край бескрайней державы. Отраслевые отделы подменяли министерства, что было стратегической ошибкой партийных верхов. Для рядовых аппаратчиков нелепый дубляж оборачивался каторгой. Правда, с материальными бонусами.
И совсем иное дело — заграничники из международных отделов, агитпроп, орговики. Туда брали белую кость, голубую кровь, там вершилась политика, прочищавшая уши и просветлявшая умы соотечественников, а в случае надобности вразумлявшая кое-кого по сусалам. От этих дирижистов исходили веяния, упакованные в форматы постановлений, решений. Там ценились «хафизы», наизусть знавшие «коран» политического двоемыслия.
Между отраслевиками и политиканами издавна выросла незримая ментальная перегородка. При внешней учтивости в душе заграничников жила неистребимая старопоместная спесь лакея, угождавшего барину и презиравшего мужика. Впоследствии, когда жизнь перевернулась, из тех потаенных настроений позднесоветской элиты вырос мем «быдла» в адрес простонародья. А отраслевики называли заграничников и агитпроповцев «министерством странных дел».
Но по работе «серячки» и забойные отделы пересекались не часто, и скрытая неприязнь выплескивалась лишь в откровенных кабинетных перемолвках, не сказываясь на формальных отношениях. Сор из избы не выносили, пока обаяние неведомого, — этим поначалу привлек извечных русских очарованных странников обольстительный перестроечный манок, — не сменилось тревожной непредсказуемостью из-за шараханий партийных вождей.
И когда пошла чехарда в партии, отчуждение, разделявшее отраслевиков и политиканов, стало стеной недоверия. В одночасье обнаружилось, что несогласия внутри аппаратного сообщества слишком глубоки. Отраслевики с их намоленными связями на местах в глазах перестроечного авангарда стали тормозом. Вросшие в хозяйственную почву, они быстро ухватили, что теневая, подпольная советская экономика начала бесстыдно прорастать в структуры власти, бешено тянувшей к рынку. Цеховики, вышедшие из подполья, повели с политиканами цыганский торг. На место диссидентов-шестидесятников выдвигались доморощенные прогрессисты, передовые мыслители, партийные восьмидерасты. Зашевелились гниды под расческой: вспомнили о трансформизме Антонио Грамши по изменению национального психотипа.
Аппаратное противостояние становилось опасным. Из кабинетов перекинулось в курилки, на совещания разных уровней. И хотя расхождения еще носили закрытый характер, но — уже с мстительными обертонами.
Дуб сохнет с головы. В корне расклад изменился, когда Горбачев, плюнув на Конституцию и мировую практику, совместил два высших поста — в государстве и партии: президент сохранил должность Генсека. Такого злополучия никто не ждал.
Шулерский горбачевский трюк щипача — под флагом гласности! — расставил точки над «i». Отрыв слова от дела стал катастрофическим, политическое сожительство — невозможным. Понимая, что надлом свершился, что из крутых яиц яичницу не сварганишь, не стесняясь поветрий устной русской речи, отраслевики с тоской и чугунными мыслями наблюдали, как президент, стоя враскоряку, лихорадочно тащит к себе сквозь бутылочное горлышко двоевластия перевертышей из политиканских отделов Старой площади. Все цековские «покойники» оказались живехонькими в Кремле, срочно разучивая новые политические роли. А оставанцев, неуместных людей, партию в целом готовили к закланию. Вступала в права новая, пока еще конспиративная власть.
Давняя трагедия повторялась нудятиной, фарсом. В дни Большого террора 1937 года люди шли под расстрел с именем Сталина на устах. На финише перестройки, осознав предательство партийной верхушки, презрев библейские сказания о мудрости членов Политбюро, парализованные запахом страха, дрессированные цекистские аппаратчики, хлопая ладонями и ушами, понуро брели в никуда под кнутом партийной дисциплины. Они понимали, что у партии теперь незаконный начальник, но были не в состоянии осмыслить простую до наготы истину: у незаконного начальника — не подчиненные, а сообщники. И в основном предпочли зажмуриться.
Однако в «разночинной» среде аппаратных отраслевиков, у которых, по Есенину, была «слаба гайка», нашлись и крутыши, люди иных настроений, не готовые робко бытийствовать в пожаре грозных событий, не считавшие себя сообщниками измены. Среди них и Сергей Богодухов.
Цековская номенклатура всегда оставалась для него не более чем факультативом, дополняющим реальное дело, ее сапоги всегда жали ему в коленках. Познав мысли, настроения и повадки высшего партаппарата, он воспринимал формулу «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи» в одном формальном ряду с усвоенным в детстве «Хлеб наш насущный дашь нам днесь», чему учила мама. Чуткий к голосу судьбы, он за гранью повседневности угадывал большее, лучше других оставанцев распознавал в политических конвульсиях горбачевизма не просто борьбу за власть, а стремление перекроить Россию по чужеземным лекалам. Предательство «реальных пацанов» из верхушки возмущало, взрывало мозг не опасениями за судьбу партии, страшило не цинизмом, а угрозой государственного нездоровья, демонического зла, густого сумрака, которым накрывал Россию меченый князь тьмы.
Но на заветное цены нет! Богодухов отказался от пустых, маскарадных, негласных потуг группы оппов, как пометили наверху внутренних оппозиционеров, противостоять духу разложения, сифонившему с вертлявых партийных верхов, и со страстью бросился в публичную стихию, которая в те торопливые дни вознесла рядового инструктора ЦК КПСС на девятый вал недовольства перестройкой. Он говорил со знанием дела: генсек и президент в одном лице тянет Россию на разрыв. Итогом змеиных зигзагов станет катастрофа, наихудшая из возможных. И с самой высокой трибуны, доступной ему, — Колонный зал! Многотысячная возбужденная толпа! — Богодухов догола раздел хромого архитектора перестройки, за которым прочно укрепилась слава агента влияния, назвав его мудрейшим из пустозвонов с неопрятной шумихой слов, наторевшим в политическом двуличии и глядящим Наполеоном.
Чувствительный удар по верхушке партийной власти простить инструктору ЦК КПСС не могли. Уже через день хищная, честолюбивая, как Макбет, личность из Политбюро, которого по-пушкински «проныром лукавым» ославил Богодухов, приказал перевести его в отраслевое министерство, и, мелочно, в отдел, назначенный к расформированию, — министерство уже падало. Демиурги демократического централизма не стеснялись: в ЦК КПСС, цитадели «высшей справедливости», не было профсоюзной организации, инструкторы ЦК, словно крепостные, даже формально не имели защиты от своеволия начальства, находясь в плену его усмотрений. Дисциплина зижделась не на идее — на страхе.
В родном отделе проводы не устраивали. Но в узком кругу за рюмкой «Столичной» Богодухов пнул ногой стул, на котором по-чиновничьи натирал «седалищные щеки», и ухарски посетовал:
— Батюшки-светы, пятнадцать лет на этой пыточной дыбе отдавал себя в жертву геморрою!
Он ушел из ЦК без сожаления, даже весело, не явившись по новому месту работы. В сердце жила надежда, что, поплевав на ладони, горы свернет, найдет свое место в стремительном круговороте последних месяцев умирающей державы, которую вполне земные силы готовились безжалостно спустить в унитаз истории.
Но не знал Богодухов той степени коварства, с какой хунта партийных предателей преследовала своих идейных противников, — даже поверженных.
6
Как обычно, о неурочной встрече в «Доме свиданий» Подлевского известили накануне, что вынудило срочно перекроить деловой график.
Его жизнь состояла из бесконечной череды встреч, и он кокетливо называл себя фрилансером, ибо не имел на балансе активов, а промышлял высоким процентом с махинаций в бизнесе, с финансовых выяснюшек, со сделок по договоренностям с властью. Приятные манеры и клиповое мышление в духе нашего времени, с легкостью позволявшее подменять сущность формой, зачастую делали его незаменимым. Подлевский был не решалой, которых в своем от природы артистичном сознании уподоблял тореадорам, красочно завершавшим корриду, но классическим «нужником». К решалам он, кстати, относился скептически, зная, что эта заносчивая публика, образно говоря, не прочь подворовывать по квартирам столовое серебро. Себя он скромно причислял к пикадорам, готовящим эффектную концовку. С ним не заводили дружбу, да он в ней и не нуждался, его с лихвой устраивал колоссальный круг знакомых. Все знали, что он годится на роль смазки, облегчающей притирку контрагентов.
Подлевский намеренно не обзаводился фирменным брендом, выступая исключительно в личном качестве. Персонал имел лишь технический, зарплату выдавал в конвертах. В дешевый арендный кабинет за непрестижной Семеновской заставой клиентов не приглашал.
Это был своеобразный, если не сказать, странноватый человек. По размаху дел и знакомств мог содержать солидную консалтинговую фирму, объемом личного капитала был вровень со многими из тех, кого обслуживал: блатная жизнь дешевой не бывает. Но предпочитал играть роль фривольного любителя кружевных труселей с бахромой и девок-макияжниц, за которой просматривался жесткий, пунктуальный одиночка с таинственными и влиятельными связями. В нужных случаях он умел промолчать, чтобы потом его хорошо услышали, а иногда умудрялся незаметно исчезнуть, чтобы все обратили внимание на его отсутствие.
Помимо деловых качеств, он славился безграничной преданностью общему делу, чем и добился приглашения в «Дом свиданий», где получил возможность излагать свои густые предпочтения.
В период пионерного освоения Рублевки, когда нувориши бешено швыряли шальные деньги на сооружение кичливых «родовых замков», Подлевский со свойственной ему самоиронией считал себя начинающим сбытчиком гашиша с двумя граммами на кармане и даже не задумывался о суете на рублевской ярмарке тщеславия. Но спустя четверть века слава Рублевки померкла, и он по старой памяти, щекотавшей эмоции, возмечтал приобрести здесь стрёмный особнячок. Однако в последний момент здраво убоялся, как бы не оказаться в числе ревнителей не по разуму, и отказался от этой идеи. Подмосковные сиятельные пажити он уподобил ритуальному мексиканскому Акапулько, где селят экс-президентов. Резервация для бывших, изнаночный пир.
Но ездил Аркадий в переуплотненную Рублевку с удовольствием. Каменные джунгли причудливых четырехметровых заборов в Жуковках, контрольно-пропускные посты, закрытая от посторонних глаз жизнь тешили самолюбие, отзывались хорошим настроением, потому что Подлевский въезжал теперь сюда желанным гостем. А хорошее настроение продувало свежим ветром мозги, готовя их к четкой работе, что, по его опыту, обещало искрометные сюрпризы.
Сбор был назначен на четыре часа, и ровно в три шофер на скромном разъездном «ниссане» уже ожидал Подлевского у домашнего подъезда на Басманной. Аркадий не любил беседовать с чужими водилами и сосредоточился на предстоящем раунде, который, по его прикидкам, будет связан с новой политической ситуацией.
Домчали ровно за час, шофер пультом раздвинул высокие глухие ворота и остановился около группы людей, топтавшихся на стриженой лужайке, по которой бродили белые и черные барашки — разумеется, муляжные, гипсовые. Двухэтажная, в сером мраморе, кое-где с резцовым декором, вилла Ильи Стефановича производила солидное впечатление, хотя не входила в число жуковских изысков. Ее отличали кованые узкие балкончики на окнах — милый маленький Парижик. Настоящим украшением усадьбы было одноэтажное рубленое строение в сторонке, которое Илья Стефанович окрестил Домом свиданий. Это «заведение», с большим камином, огромными немецкими резными шкафами вдоль стен, стилизованными бочками для винных припасов, с длинным узким обеденным столом примерно на тридцать персон, и считалось «Домом свиданий». Именно здесь правдюки, как шутливо именовал гостей Илья Стефанович, вели мозговые штурмы. Не исключено, в этой уютной обстановке собирались иные люди и совсем по иным поводам. Однако для Подлевского это святилище не было просто адресным обозначением места встречи, оно несло в себе некий смысловой подтекст, конспирируя фривольным названием суть того, что происходило здесь, когда в доверенном кругу собеседники расчехлялись, реплики и мнения шли нараспашку, а порой «с плеча», круша привычные догмы вдоль, поперек, вдребезги и пополам.
Стол был накрыт не слишком изысканно, однако добротно для умеренного насыщения, поскольку многие из гостей не успели пообедать. И Илья Стефанович, сидевший в голове, спиной к камину, после нескольких реплик, связанных с разъяснением чьего-то отсутствия по уважительным причинам, без раскачки перешел к делу:
— Собсно говоря, тема ясна: после санкционной атаки амеров на Россию ситуация меняется. Уже начались бурные вербальные словоизвержения при явном запоре мысли. Особенно много чепухи струит антинаша публика — ну что взять с ветеранов Куликовской битвы! Долбят словно обкуренные диджеи. Поэтому, предвосхищая обсуждение, хочу сформулировать конечную цель: да, Россия обязана реагировать, как у нас принято, асимметрично ответить на грубый выпад Вашингтона. Властвующее сословие не вправе публично встать перед Штатами в коленно-локтевую позицию. Но!.. Господа, мы ни на секунду не можем терять из виду главное: при любой ситуации отношения с США надо сохранить на зрелом уровне. Здесь вам не тут! — играя смычком интонации, повысил голос. — Скажу напролом: важно не допустить сворачивания противостояния в области мягкой силы!
Произнеся эту тираду, Илья Стефанович слегка улыбнулся правым уголком рта, что должно было означать всеобщее понимание хода его мыслей, без расшифровки. Потом добавил:
— Мы собрались не для того, чтобы шнурки гладить. Резюмирую: мэй би любые варианты, любые политические гипермодяры, дерзости вплоть до наглости. Но в итоге никаких новых железных занавесок! Как грица, нинада! — он перешел на обиходный интернетный язык. — Вы меня хорошо поняли? — И вдруг со смехом закончил по-старосоветски: — Нам нужны такие Гоголи, чтобы нас не трогали!
Вступительный спич с ходу подхватил Денис Грук, личность писательского сословия, в порядке исключения допущенная в «Дом свиданий». Когда-то он ежеквартально кропал книжонки о благородной социальной роли ЮКОСа, прославляя нетленный вклад Ходорковского в процветание России. Да так и остался в его шлейфе — на подхвате и на содержании бывшего олигарха, более скудном. «Дом свиданий» Грук украшал носом волнующих размеров и массивной головой, которую гнедая львиная бетховенская грива превращала в необъятное вместилище разума, увы, созревшего лишь до стадии, именуемой в обиходе «квашня квашней». Зато Грук умел вставить в общий разговор трескучее мелодраматическое словцо и, с легкостью перепархивая с проблемы на проблему, словно пчела, оплодотворял мысли тех, кому было что сказать.
В этот раз он тоже завелся с полоборота:
— Эта сентенция звучала иначе: Щедрины и Гоголи. Товарищ Сталин, которому приписывают изречение, по части литературных дел испражнялся исчерпывающе точно. Помните? «Других писателей у меня нет...»
— Отдали классицизму честь, — небрежно осадил его Илья Стефанович. — А по существу?
— Первый вопрос: надо ли втягиваться в обмен ударами? А если незаметно, тихонько проглотить? — Арсений Царев из кудринского ЦСИ, мешковатый, в сиво-бурой блузе, задумчиво почесал модную бороденку а-ля Буланже. — Медведев уже успел ляпнуть об экономической войне, на то он и Медведев, Топтыгин и Торопыгин. А Кремль, похоже, готов работать по Сирии, по КНДР — словно не было новых санкций, словно не подвис «Северный поток-2».
— Мудро! — вставил Грук, взбаламутив буйную шевелюру. — Ежели каждый день думать о том, что будет завтра, с ума сойти можно, мозги лопнут.
Его глупую реплику пропустили мимо ушей, а Цареву возразил Хрипоцкий из института Гайдара, за свою манеру общаться получивший прозвище «Хаудуюду». При встрече он непременно начинал с этого англосакского вопроса, пока не нарвался на ответ какого-то русского шутника: «А вам какое дело?»
— Выжидают, только и всего, — авторитетно заявил Хаудуюду. — Европа свое слово еще не сказала. Но, зная кремлевские манеры, руку на отсечение — пакет ответных мер уже сверстан. Амеры циники не по сути, а по рождению: бьют по газу, по финансам, а космос особым пунктом из-под санкций вывели: нужны им наши движки. Пока! А нужда пройдет — ждать недолго, — тоже расплюются. Думаю, нам бы вдарить по сферам, где у них еще сохраняется интерес. Да, самострел! Но, во-первых, не смертельный, в ногу, зато мы проявим крайнюю степень решимости. В лоб нас не возьмешь. Остается только мягкая сила. Перестройка-2. А в таком деле, сами знаете, курочка по зернышку клюет, но весь двор в помете.
— Прэлэстно! Вербальная державность вкупе с экономической ущербностью? — вопросительно уточнил кто-то. — Шаблон. Селедка под шубой.
— Нихт ферштейн! — воскликнул экспансивный банкир Константин Цурукадзе. — Слушай, Хаудуюду, у тебя что, в мозгах чешется? Цирк говоришь!
Тут снова влез неугомонный Денис Грук:
— Бьюсь об заклад, никто не помнит последнюю песню убиенного Игоря Талькова. А слова сегодня звучат ой-ой! «Господин президент, назревает инцидент. Мы устали от вранья, в небе тучи воронья». Каково?
Герман Михеевич Осадчий, немолодых лет, бывший грефовский чиновный гений экономразвития, в сердце которого уже зияла пустота, а в глазах читалась усталость, по совместительству страстный пчеловод, уловил философскую линию Грука и добавил:
— Чем ближе улей к упадку, тем больше в нем трутней, это вам любой пасечник скажет. Если кто сомневается в чрезмерном нарастании на всех уровнях бюрократической прослойки, тот не ощущает главную современную тенденцию.
— Ну, хватит, хватит, — укоризненно произнес Илья Стефанович. — Как грица, дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку. Господа, переключаем канал. Ближе, ближе к телу.
По мнению Подлевского, «ближе к телу» оказались если не чугунными банальностями, то уж точно неопрятной шумихой слов и фраз, стократно звучавших либо в телевизионных ток-шоу, либо в топ-ньюс «Яндекса» либо громыхавших в однообразной канонаде «войны на перьях», которую безалаберно вели СМИ и фэйсбучные лентачи. В разных ракурсах разговор крутился как на заезженной пластинке. Возмущенцы жали на необходимость ответных санкций, что, по их расчетам, даст повод американцам продолжить экономическое давление, вынудив хозяина Кремля добровольно уйти из-за неразрешимых проблем. А уж как будет оформлена отставка, значения не имеет, тут широкий веер бюрократических вариантов. Другие, наоборот, предлагали затихнуть, утереться и искуплением вплоть до исступления и отупения под угрозой дальнейших санкций позволить амерам и дальше загонять в нашем общественном пространстве про свободу, что в итоге обернется киевским вариантом — разумеется, без майдана.
При впечатляющей велеречивости оценок суть их в конечном итоге сводилась к развилке «ответить или промолчать», а потому Подлевскому было скучновато. Он понимал, что в «Доме свиданий» собрались не первые лица, принимающие решения, а их поверенные, профи политических эскорт-услуг, в чью задачу входит изначальная обкатка грядущего политического поворота. Судьбу страны будут обсуждать на негласном закрытом форуме, после консультаций с зарубежными партнерами, и не обязательно на территории России. Идея «семибанкирщины» о поддержке Ельцина в середине 90-х вызрела в Давосе. А эта публика в «Доме свиданий», в том числе он, Подлевский, при всей серьезности данного собрания все же выполняет роль неких таиландских «лэдибоев», обслуживающих высшую касту по части ее политических запросов.
И, внимательно вслушиваясь порой в безбашенные заявы коллег по «Дому свиданий», Аркадий ловил себя на мысли, что их умозрения бьются в прямолинейной схеме противостояния США и России: как быть — гордо, с потерями для своей экономики ответить или пропустить плевок в лицо? У каждого из вариантов были свои плюсы и огрехи, однако в голове Подлевского бродила совсем иная концепция, все более овладевавшая им по мере нарастания споров, после которых «в этой речке утром рано утонули два барана».
Но он молчал, выжидая наиболее эффектной позиции для изложения своего нестандартного мнения.
Как нередко бывало, на помощь пришел Грук, — его для того здесь и держали, чтобы он нелепыми репликами иногда менял регистр дискуссии. Неспособный погружаться в глубину проблем, Грук цепко хватался за все, что могло подкрепить его титло литератора, и оживлял разговор спонтанными взрывами своей эрудиции — не всегда по делу, но порой кстати.
Хаудуюду, завершая очередной спич, мимоходом упомянул о широком наборе расхожих уроков российской истории, заявив, что пора бы провести ревизию представлений о нашем прошлом. И закончил это попутное замечание патетически:
— Закройте прошлое! Мне дует!
В реплику моментально вцепился Грук.
— Гениально! — громогласно воскликнул он, тряхнув для убедительности шевелюрой и оснастив речь изысканным непечатным вокабулярием. — Это же «Бесы»! Натуральные «Бесы»! Неужто не помните: «Кто проклял свое прошлое, тот уже наш»?
— А вы сомневаетесь, что Хрипоцкий наш? — съязвил Илья Стефанович. — Кстати, в нашей бурной беседе, а она длится около двух часов, я не слышал голоса Аркадия Михалыча Подлевского. Решил отмолчаться?
Аркадий, сидевший в середине стола, долгим взглядом посмотрел на Илью Стефановича, словно раздумывая, что и как ответить, хотя заготовленные слова рвались наружу. После паузы медленно, с расстановкой вымолвил:
— Понимаете ли, прямолинейный спор по поводу вдарить или умыться — на мой взгляд, это уровень текущей политики, отношений России и США. Между тем есть судьбоносные для России вопросы, которые формально, — я подчеркиваю, формально, — с ответом на американский демарш не связаны.
— Та-ак. Уже интересно, — прокомментировал Илья Стефанович.
Но Подлевский чутьем ухватил, что интригу надо разогреть основательнее, и начал издалека:
— Здесь говорили о русской тактике асимметрии. А где она, асимметрия? Нам тычат газовой блокадой, а мы закроем поставки разгонных космических блоков? Это асимметрия? А может, умоемся слезами или соплями — и это тоже станет асимметричным ответом? Коллеги, неужто не ясно, что на линии прямого противостояния с США никакой асимметрии не может быть в принципе?
За столом повисла тишина, ни один столовый прибор не звякнул. Краткий, четкий вывод не нуждался в комментариях и не вызывал возражений. Все напряженно ждали продолжения, а Аркадий умело затягивал паузу. Наконец Илья Стефанович не выдержал:
— Мне пока не зашло, о чем ты страдаешь.
— Я слушаю ваши премудрости и с тоской, даже с ужасом думаю о другом. Тут Хрипоцкий говорил, что в Кремле ответный план уже сверстали, там на шаг впереди бегут, такова манера нынешней власти. Согласен! Только есть маленький вопросик: по какой части план? Хорошо бы, по проблемам, о которых мы тут долбим. А если настоящая, истинная асимметрия? Америкосы рассчитывают — да и мы с вами тоже, — что Россия с ними будет бодаться или перед их натиском смирится. А Кремль возьмет да вообще плюнет на США, пошлет их к чертовой матери и займется внутренними делами. Вот она, истая асимметрия!
— Не понял, — осторожно вякнул Хаудуюду.
— А представьте, что в качестве ответа амерам Кремль поставит страну на мобилизационные рельсы. Вот чего я опасаюсь, учитывая крымский инцидент.
— Ну и что? — недоумевал Арсений Царев. — Что нам дало импортозамещение? Крохи.
— Эх, Арсений, — укорил его Подлевский. — Нюх теряешь. При чем тут импортозамещение? Мобилизационная экономика — это же новый орднунг, смена внутриполитического курса.
Тут всполошился Илья Стефанович, до которого, кажется, начали доходить опасения Подлевского.
— Ты хочешь сказать, что чрезмерное внешнее экономическое давление может обернуться новым железным занавесом?
— Я хочу сказать, что все может аукнуться гораздо хуже. Какой там железный занавес! Если Путин, прижатый к стенке экономическим давлением, издаст указ о переходе к мобилизационной экономике, то один из пунктов этого указа будет звучать примерно так: освободить ключевые посты в системе госвласти и общественной жизни от чиновников, известных прозападными настроениями.
— Исключено! — загрохотал Грук. — Это эротические фантазии. В Кремле что, припадошные? Во-первых, это нарушение закона. Во-вторых, начнется дикая судебная чехарда с массовыми волнениями. Государство ходуном пойдет.
— Дорогой Шекспир, — с улыбкой повернулся к нему Подлевский, физически ощущая внимание, с каким все ждут его ответов. — Нарушений закона не предвидится и судебной чехарды тоже. Будет указ, а возможно, даже закон, в котором смена, а вернее, замена административных кадров будет мотивирована новыми условиями и проведена без персональных разбирательств. Одних уберут — других поставят. Вот и вся недолга. А к тем, кого долой, — никаких претензий. Таковы, мол, требования мобилизационной экономики: политический курс страны меняется. Вы, отставники, делайте что хотите: можете двинуть в бизнес, умотать за кордон. Временно вам нельзя замещать государственные должности — только и всего. Временно! Короче, разовая ротация кадров, а по сути — мгновенная смена элит. Повод для этого есть.
— Нет, не пройдет! — заламывая руки, снова загромыхал Грук. — Эти неслыханные скорби идут против течения жизни, о чем писал еще Алексей Константинович Толстой. Помните? «Верх над конечным возьмет бесконечное. Сдайтеся натиску нового времени!»
Этот Шекспир, нафаршированный цитатами классиков, явно спал без тревожных снов, а наяву не задумывался над глубинными загадками бытия.
На его вопль никто не реагировал. И Аркадий, оглядывая сидевших за столом, понял, что угодил своими опасениями в десятку. Все были растеряны, лихорадочно продумывая, насколько реальна столь мрачная перспектива и как ей заранее противостоять. А Подлевский плеснул керосинчику:
— Говоря по-научному, такая асимметрия меняет социальный контракт власти и общества. Сегодня — дружба с западом при учете своих интересов. Завтра — державность на грани изоляционизма. Кстати, не исключено, что низам завершение либерального банкета потрафит. И по- крупному изменится конфигурация власти, вот и все. Причем без потрясений, майданов и судилищ.
— Да нет! Это бред какой-то! — покачал головой Герман Осадчий. — Невозможно в принципе. Как это — взять и устранить из главного управляющего слоя всю прозападную прослойку, вдобавок организационно не оформленную? Всех в выносное ведро — и в «очко»! На каком основании?
— На основании перехода к мобилизационной экономике.
— Да не сделает он этого никогда! — пробросом кинул Хаудуюду. — Не в его стиле. Он своих не сдает.
— Ну, это уже иной разговор, — возразил Аркадий. — Я говорил лишь об опасениях, не более. Об асимметричном ответе, о возможных зигзагах управленческой воли. А своих-то у него, кстати, немало, и они разные. Весь силовой блок — разве не свои?
— Мне что-то не смеется, — задумчиво произнес Илья Стефанович. Помолчал немного, потом сквозь зубы процедил: — То есть ты опасаешься наоборотничества?
Он, конечно, неспроста возглавлял «Дом свиданий», этот Илья Стефанович. Не владея серьезными аналитическими навыками, он чутко улавливал суть разбросанных, часто нелогичных разговоров, облекая эту суть в отчетливую формулу, вокруг которой и строил партитуру дискуссии.
— Да, в духе китайской культурной революции. Только бархатной, без хунвэйбинов. Думаю, многим здесь известно, а вам, уважаемый Илья Стефанович, наверняка, что китайская революция была способом выкорчевать из насиженных гнезд тот слой чиновников, который управлял страной с 1949 года, с создания КНР. По ним и пришелся главный удар. Через два года перевоспитания в деревне университетские профессора вернулись на свои кафедры, а чиновные места оказались заняты другими людьми. Такова китайская специфика: под «культурный шум» срезали прежний бюрократический слой, правивший страной четверть века.
Илья Стефанович, несомненно слышавший о подспудных мотивах китайской культурной революции, изредка кивал. Однако Аркадию показалось, что только сейчас Голова до конца понял суть происшедшего в Китае полвека назад, после чего начался подъем Поднебесной. Но тема мобилизационной экономики, затронутая Подлевским, слишком глубока, Илья Стефанович не был готов к ее проработке. Требовалось время, чтобы обсудить ее с кем-то из высоких кураторов «Дома свиданий». И председательствующий резко закруглился:
— Вот что, друзья мои. Пацанва! Коли пошла такая теоретическая пьянка, не могу не упомянуть о знаменитой пирамиде Дилтса. Суть сей премудрой концепции гласит, что никакая проблема не может быть решена на том уровне, на каком она возникла. Чтобы решить любую проблему, надо взглянуть на нее, как минимум, со следующего управленческого уровня. Посему незачем заниматься соплежуйством, считаю сегодняшний сходняк, нашу фабрику мысли архиплодотворной, но на данный момент исчерпанной. Не будем уподобляться неудовлетворенной стерве, которой не купили очередную норку. Вангую, жизнь становится все чудесатее.
Когда, с шумом отодвигая массивные дубовые стулья, поднимались из-за стола, Илья Стефанович негромко напрямую обратился к Подлевскому:
— Ты что, серьезно считаешь, что возможен бархатный вариант? Без расследований и изъятий?
— Все хуже, чем просто плохо. В этом главная опасность, — тоже негромко и адресно ответил Аркадий. — Единственная надежда, что у Него ума не хватит отпустить нас на все четыре стороны. В угоду низам контрибуций потребует. А это уже совсем иной разговор, для Него это ловушка.
7
Узнав, что Вера Богодухова из семьи бывшего инструктора ЦК КПСС, да вдобавок там еще какая-то долгая трагическая история, о чем вскользь упомянула на кладбище Ряжская, Виктор Донцов пришел к выводу, что без содействия Нины не обойтись. Серьезность намерений исключала фантазии о случайностях типа «рояль в кустах», наступать предстояло открыто, целить прямой наводкой, вплоть до сватовства.
Он позвонил Нине, пригласил пообедать в ресторан «Воронеж». Виктор любил этот затейливый ресторан с летней верандой на крыше, с окнами на храм Христа Спасителя. Не раз заседал здесь с партнерами, обмозговывая за обедом запутанные, порой деликатные мелочевки бизнеса, а при переговорных затруднениях и мысленно, и зрительно обращался за подмогой к Нему. Помогало!
Ряжская, удивленная неожиданным приглашением, тем не менее согласилась сразу, без ужимок и ворчаний. Это, во-первых, соответствовало ее простым манерам общения. А во-вторых, женщина проницательная, она своей неуловимой, неповторимой интонацией как бы намекнула Донцову, что предполагает о цели встречи, считая ее важной. Вопрос упирался лишь в проблему «стыковки», как говаривали когда-то на Раменском заводе.
— Мы с Димой по ресторанам не знатоки, — объясняла она. — Хотя не ветхожилищники, но и не с чердаков жизни. Где он, твой «Воронеж»? Сразу у «Кропоткинской»? Ну, это другое дело. Значит, стыкуемся у выхода из метро... Да! А там наш плитколюбивый мэр еще не все перекопал?
На лифте они поднялись на третий этаж, стол был уже накрыт, и Донцов с наслаждением плюхнулся в любимое кресло. Храм как на ладони!
— Да-а, давненько мы с Димой по ресторанам не шастали, — улыбнулась Нина и пустилась в рассуждения. — Дело даже не в бюджете, — в настроениях. У молоди, вот возьми двух наших балбесов, развлекалова невпроворот, двумя руками новизну загребают. А я, Кувалда Иванна с поклажей в декольте, матрона Рубенса, — кивнула на свои мощные груди, — куда? Для тебя, Виктор, рестораны — место работы, деловых встреч, у тебя походный строй жизни. А мы с Димой? В кино, где парни с девками обжимаются? Не комильфо. Не театралы, не музейники, бьемся об углы жизни, не до увлечений. Компаниями, как раньше, не собираемся, кухонные сходки давно не в чести. Чем свободный вечер занять? Когда сезон, дача спасает. А то сидим, два истукана, перед ящиком, где возобладал сорняк из гнилоустов, плюемся на политических активистов средней руки, этих аристократов захолустья. А срам да гниль, шушеру прикультуренную из «бохемы» вообще не смотрим.
— Их теперь причисляют к страте «бобо», богемной буржуазии, — ворвался Дмитрий. — А медицинские передачи она знаешь как называет? Здравозахоронение.
Нина поняла, что увлеклась абстрактными рассуждениями, закруглилась:
— Все наше поколение так живет. Даже удивляюсь, что спившихся мало. Обстановочка-то располагает.
— Раньше хобби согревало, — подхватил Шубин. — А сейчас даже само словцо сошло на нет. В нашем поколении да в конструкторской среде духовные позывы умерли. Чего только не собирали, чем только не равнялись! — Казалось, он утопает в объятиях любимых теней прошлого. — Ныне только коммерция, рублишко сшибить редким значком.
Слушая тоскливые жалобы, Донцов вдруг поймал себя на мысли, что сам-то живет такой же скукой. Отыми у него бизнес, требующий круглодневной заботы, и останется он пустым, голым — даже при деньгах. Что делать? Шляться по ресторанам до белой горячки? Ветреничать на тусовках или в Куршевеле, где девочки на силиконе открывают лыжный сезон охоты на папиков, вызывающе полунагие, откровенно доступные, рождая не желание, а отвращение? Странно, общаясь с Ряжской и Шубиным, людьми иного круга, Виктор ощутил такое глубокое понимание их настроений, что невольно высказал заветное:
— Вас двое! Вдобавок единое миропонимание. Друг друга и спасаете.
— Так и есть! — охотно откликнулся Дмитрий.
Но Нина — ох уж эта Ряжская! — проницательно добавила:
— Витюша, я ведь соображаю, чего ты нас вызвал. Дело серьезное. серьезней, чем ты сам полагаешь. Вера Богодухова не просто алмаз иль бриллиант, она, дорогой мой, человечек особой душевной стати. В мыслях кличу ее «Святочный ангел». О внешности не говорю; платье не в пол, умеет себя преподнести. Но устои незыблемые. Настоящий русский случай. И что ты на нее глаз положил, я рада. Перед Господом за тебя поручусь — не за дела твои, коих не знаю, а за твою верность России. Зря, что ли, мы в Раменках об этом до ночи говорили-спорили?
— Как ты догадалась? — поразился Донцов.
Но Ряжская продолжала свое:
— Да, рада. Вере такой и нужен. Но задачка трудновата, не знаю, как подступиться. Сватовство у нее не в почете. К тому же Катя Богодухова недавно шепнула по телефону, будто у Веры кто-то возник.
Разговор пошел сам по себе.
— Знаю, знаю, Нина. Есть у нее ухажер.
— Знаешь? Откуда? Кто? — орлицей налетела Ряжская.
— Сам этого хлюста с ней видел. Он ее на похоронах Степан Степаныча присмотрел.
— Он был на похоронах? — хором воскликнули Нина и Дмитрий.
— Случайно прибился. Спросил меня, кого хоронят. Я буркнул: Соколова. А он: уж не Соколова ли Ряжского?
Нина и Дмитрий, ошарашенно глядя друг на друга, побелели от волнения, — полотно!
Минуты две молча переваривали услышанное, что-то прикидывая. Потом Ряжская, уняв эмоции, спокойно, — слишком спокойно, почти безразлично — сказала:
— А ну-ка, ваше сиятельство, расскажи, как все было, да подробнее, в деталях. Мы сообща попробуем его вычислить.
— А чего вычислять? Я о нем справки навел. Делец, игрок, хищная личность. Подлевский Аркадий.
— Подлевский! — вместе ахнули, даже как бы взвыли Нина и Дмитрий, с ужасом глянув друг на друга. Они были в шоке.
Донцов понял, что заранее обдуманный «протокол» застольной беседы с замыслом через Нину познакомиться с Богодуховой летит в тартарары. История не просто перерастает в какую-то невероятно сложную жизненную ситуацию, а, видимо, оборачивается трагедией со множеством темных противоречий. Сразу сработал инстинкт умелого бизнес-переговорщика. Чтобы остудить страсти, предложил:
— Вот что, друзья. Чую, тема глубже, чем я полагал, потому давайте сперва закусим, винца пригубим.
— Нет-нет, — отрезала Нина. — Никакого винца не будет. Такие разговоры только стрезва. И еще. Ты же должен помнить старую пилотажно-космическую заповедь: делать быстро — это значит действовать медленно, обдуманно, однако без перерывов, безостановочно; без суеты, но без пауз. Проверено жизнями: такой метод сводит ошибки к минимуму.
Однако на салат «Цезарь» с креветками Нина и Дмитрий спикировали словно по команде, хотя не исключены были подстольные указания мужу. Впрочем, вкуса пищи они явно не ощущали, а молча жевали, похрустывая сухариками, чтобы выиграть время для анализа, продумать внезапную кризисную коллизию. Наконец Ряжская резко прервала трапезу:
— Витя, говорить вполовину мы не будем. Все скажем. Но ты — могила! Если шевельнешься до срока, быть страшной беде. Я баба простая...
— Проще некуда, — усмехнулся Донцов. — С твоими-то пониманиями...
— Печенкой чую, что за этим треугольником — ты, Подлевский, Богодуховы — стоит гораздо большее, чем личные судьбы. Га-а-раздо! Через эту запутанную, словно нарочно придуманную головоломку — тут, друг ситный, запах серы унюхивается, тут все неспроста! Понял? Грядущая история России угадывается. Не решается, оно понятно, а именно что проглядывает. Покажет это дело, как вся наша жизнь повернется.
— Понимаешь, Виктор, — разобъяснил Шубин, — эта Ряжская, она... как бы вернее сказать... В общем, есть, есть у нее общения с высшими силами, — кивнул на храм Христа Спасителя. — Сколько живем, всегда вперед да вширь смотрит. Чуткая к голосу судьбы. На заводе это знают, авторитет у ней всегда был. А сейчас-то, после всего, что сбылось по ее предчувствиям, даже наши кибердиссиденты со средним высшим образованием ее Вангой кличат.
— Да ладно тебе, — отмахнулась Нина.
— Нет, не ладно, — настаивал Дмитрий. — Знаешь, за что она Окуджаву не переваривает? «Тихий треп о том о сем мы с собою унесем».
— А он и есть «Тихий треп»! — взорвалась Ряжская. — Приземленец! Философия подворотни, пусть и арбатской. А «Бумажного солдата» вовсе не приемлю. Такие солдаты, без ружей, с лопатами, в сорок первом Родину спасли. Шли в огонь, забыв о смерти.
Донцов механически кивал головой, с мольбой о помощи глядя на храм Христа Спасителя, и запоздало отреагировал на удивившие его слова:
— Что значит среднее высшее образование?
— А то и значит: образование не хорошее, а именно что среднее. Знаний на троечку. Полуфабрикаты. Долбонавты. Нас-то лучше учили. Недавно прислали мажорку — на «порше» ездит! — так она с пилкой для ногтей не расстается. Временные люди. Наша местня в шоке. Так и хочется послать эту мажорку подальше, да жаргоном с половыми извращениями. А еще лучше элитку эту — розгами, вымоченными в соленой воде, да по филейным частям. Чесслово.
Виктор не перебивал, не форсировал. Он понимал, что легкий треп как бы оттягивал предстоявший тяжелый разговор, позволяя Ряжской и Шубину покрепче подготовиться к объяснениям.
Наконец рычаги управления разговором твердо взял Дмитрий, отодвинувший блюдо с початым «Цезарем».
— Начинать, Нина, надо издалека, — уверенно сказал он. — С фамилии. Для тебя, Виктор, те похороны были событием скорбным, но рядовым. На самом же деле они символические, даже сакральные. Кем был Степан Степаныч? По титулу бывший инженер-конструктор космического завода, хотя свой вклад аж в полет Гагарина успел внести. Но почему он, с колыбели Соколов, добавил фамилию жены? И обрати внимание — когда? В самые худые перестроечные годы. Однажды за домашней настойкой — Нина умеет! — я спросил. А он: эх, Дима, неужто не понимаешь? Это мой заводской приятель Подлевский, — Дмитрий сверкнул глазом на Донцова: «Запомни фамилию!» — надо мной подсмеивался. Я молчу. А он: по первым буквам Степана Степановича Соколова-Ряжского прочитай. Что получится? СССР! Чую, рушится держава, а без нее и мне не жить. Когда настанет сон без меры и пробуждения, в лоне бесконечности, хочу, чтобы на могиле моей потомки читали: «СССР». — Дмитрий коснулся салфеткой глаз. — На доске могильной, говорит, выбейте так, чтобы заглавные буквы хорошо виделись. Я, говорит, из гроба гляну проверю. Вот, Виктор, кого мы хоронили. Ты и не заметил, а для нас то были символические похороны прошлой страны. Все! Умерло былое. Другая жизнь вступила в свои права.
— А Подлевский твердил, будто отец среди Соколовых хочет особняком значиться, — вступила в разговор Нина. — Они же в Раменках работали рядом, приятельствовали.
За столом установилась тишина, и Донцов понял, что безопасная, нейтральная часть разговора завершена, Ряжская ищет повод перейти к главному. Подтолкнул:
— Ну ладно, это про Степан Степаныча. А Богодуховы?
Минута — и на него в два голоса обрушилось нечто такое, что заставило Донцова понять: волею судеб он оказался в сердцевине бесовски закрученных событий, исход которых, имея частный интерес, отразит суть скоро грядущих в России исторических процессов, способных определить образ будущего, над которым бьется ныне не только Кремль, но каждый честный человек, страдающий о России. Чуть ли не физически ощутимая связь между личной судьбой и взыскуемым российским поворотом поразила Донцова. В трагические взлеты повествования он мелко, едва заметно крестился на храм Христа Спасителя, вымаливая силу и стойкость для предстоящей духовной брани, от которой — это он знал точно! — ему не устраниться.
А Ряжская и Шубин, вырвавшись из тюрьмы, замуровавшей их память, нарушив мораторий на воспоминания, отбросили табу. Неровно и нервно, перебивая, дополняя, поправляя друг друга, они горячо, болезненно, едко выплескивали наболевшее, освобождаясь от груза, много лет давившего их, не стесняясь и обжигающего кипятка. Они искренне, до санобработки собственных душ исповедовались. Но исповедь шла не обрядовая, не об искуплении. Истово колотились они о том, чтоб не сошли на нас еще более тяжкие злополучия, чтобы устранилась от дел, говоря их словами, «шваль мироздания», натворившая столько бед, чтобы скорее сошло помрачение национального сознания и завершился в России затянувшийся государственный «тяни-толкай», при котором великая держава топчется на месте.
— Не дай бог на своих же соплях снова поскользнуться! — разбушевавшись, в раже воскликнула Ряжская и наглухо смолкла. Выгорела эмоционально.
Позднее Донцов не раз прокручивал в памяти ту горячую трагическую исповедь, которая укрепила его умозрение, определив главную цель жизни, счастливо объединив личную сердечную страсть и высокий замысел о будущем России. Суть драмы, разыгравшейся в семьях Богодуховых и Ряжской, на первый взгляд выглядела типичной для краха народного самосознания в токсичные девяностые годы. Однако было в ней столько умопомрачительных, трагедийных, символических совпадений и нюансов, что это грозное скопление случайностей выделяло ее из лавины потрясений, пережитых миллионами растерянных, вышибленных из колеи людей в тот угарный, «фастфудный» период русской истории.
Даже начинался крестный путь Богодухова при особых обстоятельствах. После распада Союза тот, против кого публично поднял голос Сергей и кого числили архитектором перестройки, свел счеты с бывшим инструктором ЦК КПСС мстительно и жестко. После слома системы оставшийся на орбите верховной власти хромучий «идеолог в законе» отрезал Богодухову пути к государственной службе.
Но неспроста очень тонко подметил когда-то мудрый Карамзин, что «русскую историю надо уметь читать между строк». При таком чтении выйдет наружу и навсегда останется в сознании соотечественников истинное коварство «творцов» перестроечной истории. За фальшивым фасадом демократии, гласности, свободы мнений кипели низменные вандальные страсти, судя по сообщениям СМИ, одобренные просвещенными иллюминатами из Бильдербергского клуба.
Речь не шла о примитивной расправе со строптивым, лично неугодным бывшим партаппаратчиком. В ядре верховодов перестройки, перевертышей, маскировавших свое недавнее прошлое, вызрел негласный сговор, принявший форму концептуальной доктрины, — по сути, ку-клукс-клан на иной лад: «Смолой и в перья!» В отношении «недружественных лиц», тех, «кто не с нами», в новый управленческий слой была внедрена повелительная установка: лишить заработка! Пусть живут как могут — если выживут. Случайно ли в тот мрачный переходный период на людей, оставшихся не у дел, «вскипяченных» всеобщим крушением, часто ниспадал тяжкий грех отчаяния. Разразилась эпидемия самоубийств.
Сергей Богодухов просто попал под раздачу, оказавшись на самом дне великой чаши бытия, в углу жизни, у параши.
Но беды не спеленали его волю. Наоборот, побудили отбросить житейские страхи и фобии, искать пути выживания. Осознав, что экономика дала течь надолго, что новая жизненная ситуация — навсегда, Сергей, согласно бессмертному указанию классики, «переквалифицировался в управдомы». И, подобно тысячам инициативных, сильных духом людей, не готовых смириться пред судьбой, двинул в челночный бизнес — за прибыльным красным товаром.
Обзавестись напарником не составляло труда — Димка Шубин, друг студенческих лет, близость с которым еще более окрепла после свадебных приключений: жены тесно сошлись взглядами на устройство жизни и семейные ценности. Когда перестройка выдохлась и ходуном пошло государство, когда многие, условно говоря, по сокращению штатов были уволены из привычного быта, Нина и Катя покупали муку и в заполошных буднях сами выпекали батоны в газовых духовках, что дешевле, чем брать их в булочной.
При сосущей нужде последняя копейка, и та ребром стояла.
В ту смутную тупиковую постсоветскую пору, когда Россия погрузилась в сумрак, а поднимать клин на поле жизни стало невмоготу, предложение опробовать горемычную челночную авантюру легло Димке на душу сразу, без колебаний. В чаду иллюзий и по русскому обычаю «авось, небось да как-нибудь» они с трудом наскребли долларов у знакомых, запаслись списком покупок, составленным женами, и после мучительного оформления первых в жизни загранпаспортов ринулись за мелкой монетой судьбы — в незнаемый Стамбул.
Та шальная крайсветная одиссея вышла боком. Каждому свое, а Богодухов с Шубиным, без торговой смётки, безъязыкие, скупали не то и по завышенным ценам, однажды заблудившись в дебрях бесконечного стамбульского базара, впустую потеряв драгоценный день. Вышел у них четверг впереди среды, взяли свинью за жабры, в заграницах только обувь истрепали.
Стояла поздняя осень, погода — глухое предзимье. На обратном пути после злых дождей Москву некстати накрыл короткий снежный буран, и самолет приземлили в Киеве. Но у Незалежной свои порядки: пассажиров — сплошь челноки! — не выпустили из погранзоны, с багажом загнали в обшарпанный зальчик ожидания. Народ отборный, но предельно истощенный недельным шоп-туром, каждый — в себе. Когда мужики кантовали огромные баулы, жилы на шеях опасно вздувались до шпагата. На женщин с неподъемной кладью, челночивших в одиночку, страшно смотреть.
То была ныне подзабытая народная эпопея. Вышвырнутая рыночной похабелью с насиженных гнезд, восстала из небытия упорная русская старина и, не думая о самосохранении, ринулась нехожеными тропами, чтобы прокормить семью. Никто не заботился о внешности, изможденные, пройдя через нецензурные мытарства, они были толпой одиночек. Но в те окаянные дни отважное челночное племя, не жавшееся к печке, дравшееся за будущее, во многом спасло корчившуюся в рыночных схватках страну. То был поначалу не понятый — сколько насмешек! — памятный эпизод народной русской истории, стоящий в одном ряду с вагонными мешочниками военных и первых послевоенных лет, когда люди на своем горбу из конца в конец огромной страны везли припасы для пропитания попавшей в беду родни.
Богодухов и Шубин вернулись без радостей, считай, из сапог в лапти переобулись. Когда жены, сопоставив траты с возможными доходами, подвели плачевный итог, мужики раздавили на богодуховской кухне бутылку «Бехеровки» и любивший пофилософствовать Сергей сказал:
— Нет, не своим делом мы занялись. Рысью пахать стали, евнухи взялись учить Потемкина. Скажи, Димыч, где мы? На пустоши или на пустыре?
— Не понял.
— Могу спросить иначе: что сейчас важнее — размышлять, откуда идем, или думать, куда идем?
— Дважды не понял. Об чем речь?
— Ну, по поводу куда или откуда — разговор особый, нашим мозгам его сейчас не поднять. А вот о пустоши или пустыре... Если мы на пустоши, деться некуда — надо ее пахать. Ехать в Турцию снова и снова, пока печаль на радость не переложим. А ежели мы на пустыре, то его надо новьём застраивать. В общем, пахать или строить? Вот они, главные сомневансы. Но если строить, то как оживить русскую сказку-мечту, где справедливость идет рука об руку с нравственностью?
В тот раз они ни о чем не договорились. А еще недели через две в квартиру Шубиных на проспекте Мира ворвался взбудораженный Богодухов. Сбивчиво, забегая вперед и возвращаясь к началу, он рассказал, что ему удалось набрести на клондайк. Кто-то из прежних знакомых проговорился, что недавно из Америки к нам завезли партию редких гумусных червей, которые плодятся несметно, как роковые яйца у Булгакова, вырабатывая небывалый по плодородию почвенный слой. Для новоявленных фермеров это истинный клад, на таком жирном гумусе получают по три парниковых урожая в год. Если Шубин войдет в долю, через неделю можно основать в Одинцовском районе «червячную ферму» — полутеплый сарайчик. А больше ничего и не нужно.
— Денег тоже не нужно? — съязвил Дмитрий, ушибленный стамбульской неудачей.
Богодухов обиделся на подначку, но терпеливо принялся разъяснять, что небольшой капиталец необходим, во-первых, на приобретение «маточного поголовья» заморских чудо-червей, во-вторых, на комбикорм для них, в третьих — копейки на аренду сарайчика.
— Сколько? — в лоб спросил Шубин, по-прежнему держа в уме убытки от челночного бизнеса.
— Точно сказать не могу, вопрос в стадии изучения. Но главное, Димыч, рядом с гумусным бизнесом есть люди, готовые дать кредит.
О дальнейших переговорных перипетиях Шубин рассказывал бегло, откинувшись в кресле, прерывисто дыша, как бы заново переживая былую трагедию. Ряжская отрешенно глядела в окно, опасаясь лишним словом усугубить душевные терзания мужа. А Донцов, догадываясь о подвохе, думал о том, сколь наивны были эти неискушенные люди, с разбегу нырнувшие в бурные воды рыночной стихии, где властвуют коммерция и кредит.
— Надо было знать Серегу! — с болью воскликнул Шубин. — Без душевного запала, без азарта за дело не брался. Почему у него все получалось в прежней жизни? Других умел увлечь, вот его сила. Ну и я, сам понимаешь, пал жертвой. Хотя Нина не советовала, имела предчувствия. Да разве нас с Серегой остановить?
Донцов без пояснений понимал, что завершилась гумусная авантюра стандартно и плачевно. Но в его бизнес-голове с четким логичным мышлением не могли возникнуть предположения о трагических изворотах этой истории, которые вскрылись через несколько минут.
Технологию разведения диковинных заморских «зверей» мужики соблюдали ювелирно. Дьявольские черви оказались чудовищно прожорливыми, хотя плодились с неимоверной быстротой, образуя горы гумуса. Сперва «фермеры» ликовали: получилось! Однако вскоре энтузиазм стал угасать: затор возник на сбыте. Возврата денег не шло. «Хваленый хуже хаянного!» — однажды ругнул Богодухов американский гумус. К тому же широко раздутое Ельциным фермерство забуксовало — в двери одинцовской сараюшки покупатели не ломились.
А гималаи гумуса угрожающе нарастали.
В этой точке повествования Шубин сделал большую паузу, как бы давая возможность продолжить рассказ жене. Но Ряжская — Виктор в очередной раз подивился ее умению тонко понимать ситуацию — вместо развития темы сказала:
— Димуль, ты сперва к началу вернись.
— Какому началу?
— Ну как же! Там ведь все перемешалось. Про отца, про завод.
Донцов недоумевал: при чем тут завод? Снова подумал: «Мудрая женщина, сбивает накал эмоций».
Дмитрий и впрямь успокоился, речь пошла о событиях заурядных — обычный для тех лет развал оборонного щита России. Раменский завод погрузился в спячку, формально вроде жил, но заказов не стало, финансирование обнулили, зарплату задерживали, народ стал разбегаться — Шубин тоже сиганул в челноки. Степан Степаныч тяжело переживал закат заводского КБ, однако решил держаться до последнего. А приятель его Подлевский незаметно, без прощаний и объяснений, с завода исчез, растворившись в «таежных джунглях» новой жизни. Соколов-Ряжский пытался дозвониться ему по домашнему телефону, но в квартире Подлевских поселились другие жильцы.
— С концами исчез парень, — сетовал Степан Степаныч. — А жаль, конструктор толковый, башка у него варит.
Шубин повернулся к жене:
— Все вроде сказал? Теперь снова про червей?
— Да нет, не все, — возразила Нина. — Ты же сам говорил, что однажды видел Подлевского в шикарном авто с шофером. Отец тебе не поверил, сказал, что ты обознался.
Дмитрий почесал в затылке:
— Верно, было такое. Спорить со Степан Степанычем не стал, но я-то знал, что не ошибся. Он это был, он!
Снова вернулся к злосчастным гумусным червям:
— Понимаешь, Виктор, на челночную авантюру мы одолжили у знакомых. И хотя в минус вышли, основную часть долга вернули с ходу, а потом расплачивались в рассрочку. Да и суммы были небольшие. А за разведение гумусных червей надо платить сразу, и, по нашим понятиям, немало. Вот нас и вывели на коммерческую структуру, готовую дать кредит под умеренный процент ради развития в России фермерства. А когда мы гумусом затоварились...
И тут взорвалась Нина:
— Они денег и не видели. За них заплатили, а им маточным поголовьем выдали да плюс самосвал комбикорма. Я когда узнала, сразу поняла: афёра! Черви эти заморские и кредиторы — повязаны. Как карасей в пруду, наших мужиков на живца взяли.
А дальше началось страшное: требовали вернуть кредит, «поставили на счетчик». Лихие парни звонили по телефону, приезжали вечерами в квартиры Богодухова и Шубина — сперва увещевали, потом пошли угрозы.
Кривясь, словно от зубной боли, Дмитрий говорил:
— Я Нине не верил, что гумусники и кредиторы между собой связаны, не в моем это понимании, не допускал такого.
— Да «не между собой связаны», а одна банда! — нажимала Ряжская.
— Но однажды... Понимаешь, приехали к нам трое матерых мужиков с угрозами, и одного, горбоносого, я узнал — он червей в Одинцово привозил. Тут я и понял, что дела наши плохи, ежели они общий интерес скрывать перестали. А особенно они на Богодуховых жали. Серега как-то вечером закатил к нам — лицо серое, глаза провалились. Впервые водки потребовал. После неполного гранёныша полчаса молча в кресле сидел, потом говорит: «Сказали, чтоб через неделю квартиру на них перевел. Тупым напильником по душе прошлись ультиматчики».
— Квартира-то в цековском доме, — перехватила разговор Ряжская. — По тем временам высший класс. Они губу и раскатали, все ухищрения зла в ход пошли.
— Серега и говорит, — продолжал Шубин, — ты же знаешь, как у меня совпало. Дом 16, квартира 75. А у отца паровоз был за номером 1675. Как ее отдать? Они про комнатку в пригороде говорят, угрожают Верку похитить. Бесчиние! А я в это оголтелое время — кто? Помёт эпохи... Может, Верку к дальним родственникам в Тулу отослать? Остается, говорит, действовать по обстоятельствам момента. Да, по обстоятельствам момента! Так и нажал. За полночь от нас ушел. А в шесть утра звонит Катерина...
— Как начнешь припоминания бакланить, у меня душу буравит, — вскипела половодьем чувств Нина. — А главное опять упускаешь.
— Что главное?
— Забыл, что Сергей говорил в тот вечер? Пытался с теми аферистами столковаться, все отдать, кроме жилья. А они: нет, эта хата шефу понравилась, он не отступится. А шеф тоже приезжал — раньше. Сергей его сразу угадал: на возрасте, в очках, залысина, воротник пиджака стеной, склад речи культурный, не брехливый, без словоизлияний заборных, иногда с ма-аленькой запинкой... — В сердцах махнула рукой, резко закончила мучительный разговор: — В общем, наутро Богодухов с седьмого этажа. — Перекрестилась. — Прости его Господи! Семью, квартиру спасал. Великомученик неудобного времени.
Потрясенный Донцов молчал, медленно осознавая услышанное. А Ряжская уже снова тараторила:
— Но мы-то следующие, как пить дать. Я к Катерине умчалась, а Димка — к отцу-матери за советом. Ну, вопрос решили сразу: черт с ней с квартирой, переедем с ребятишками к родителям, в тесноте, да не в обиде, зато приют от ненастья. Игра нам не по карману. Вот и перебрались с проспекта Мира в Перово.
— А теперь ты про главное забыла, — укорил Дмитрий.
— Да! — спохватилась Нина. — К нам закопёрщик этого злоумышления не приезжал. Но по сережиному описанию отцу навеялось неладное. Спрашивает потом у Димки: говорил, воротник пиджака стеной, затылок закрывает? И с запинкой? Потом велит Димке: а ну-ка, проверь. Сколько мне кажется, уж не Подлевский ли? Вбрось мимоходом фамилию. Ну, Димка при очередных переговорах и просит: мне бы с Подлевским встретиться, может, договоримся. Они сразу: откуда фамилию знаешь? Кто сказал? Димка на Богодухова и свалил — поди проверь. А когда отцу рассказали, пришлось неотложку вызывать. Едва очухался, шепчет мне: бандитам ни за что не говорить, что ты Ряжская. Ему житейская сноровка всегда помогала, отцу. Он понял: если Подлевский в криминальные прибыльщики подался, — чтоб концы в воду, он на нас генеральную облаву объявит.
— Я-то как Шубин у них числился, — поддакнул Дмитрий.
В сознании Донцова поначалу бушевала неразбериха. Подлевский, Подлевский... Выходит, судьба повернулась так причудливо, что нынешний ухажер Веры Богодуховой — сын человека, дьявольски погубившего ее отца. Немыслимое стечение обстоятельств! Вот это коллизия! Но о ней никто не знает, тайна волею случая открылась только ему, Ряжской и Шубину. Вот почему Нина требовала: «Шевельнешься до срока, быть большой беде». Оно и верно, жутко представить, что может произойти, если страшная тайна обрушится на Богодуховых.
По мере осознания происшедшего двойная ответственность наваливалась на Донцова: так «раздеть» Подлевского, чтобы криминальный капитал отца стал общеизвестным, тогда вышедшая наружу тайна объяснит всё и вся. Но как это сделать? Как вскрыть конвертацию криминального хапка начала 90-х в теперешнюю кичливую силу денежной власти? Фамильный промысел тех «игроков» продолжается, и без всякого беспокойства для совести.
Донцов, искушенный в закулисных интригах нового времени, понимал, что речь не может идти о личном единоборстве, унылом фарсе на манер интриг графа Монте-Кристо. Снова все указывало на то, что его сердечное влечение окажется в одной «упряжке» со всеохватными событиями, надвигающимися на страну, будет связано с глубинной борьбой, в которой он и Подлевский противостоят друг другу. Именно глубинной, ибо различимые глазом зыбь и рябь возникают лишь на медийном мелководье, а главные течения пересекаются подспудно и неявно, в потаенных, формах политической жизни. Американцы эти неофициальные слои власти называют «deep state» — глубинное государство.
Между тем Ряжская и Шубин, не утомленные, а изнуренные трудным разговором, вяло домучивали десертный «наполеон» с капучино. Но продолжали обдумывать открывшуюся тайну. Наконец Нина, решительно отодвинув блюдце с пирожным, благомысленно, без желчи ожесточения, скорее с грустью поставила точку:
— Хватит! Мы не трапезолюбцы! Чуяла, что с Богодуховыми будет непросто. Но чтоб до такой степени... Подлевский всплыл! Давай, Виктор, твердо условимся: по линии Богодуховы — Подлевские всегда будем на связи, ничего без согласования не предпринимать. Ни-че-го! Иначе, друг ситный, от этой неудобной правды, как в народе говорят, пятки подрумянятся, пожар займется. Стихийный напор жизни сам все на свет божий вынесет.
Виктор, глядя поверх ближайших целей, утвердившийся по части своих жизненных намерений, ответил спокойно, уверенно:
— Суетиться не будем, это факт. Ты, Нина, Богодуховых попусту не тревожь, интереса к вериным планам не проявляй. Но если ненароком ее мать что важное скажет, сразу звони. А я, как договорились, — могила!
8
В аппаратных структурах Застенья, как элита, приближенная к власти, в обиходе нарекла административный Кремль, подготовка к президентским выборам 2018 года шла с усердием, порой переходящим в надрывные срывы. Особых хлопот доставлял поиск «громкой» формулы для кандидатской программы, получившей название «Образ будущего». По этой теме Застенье перешло на авральный режим.
В умах кремлевских смысловиков и придворных приват-доцентов, а также тех, кого привлекли для пропагандистских эскорт-услуг, модель будущего России идейно не вытанцовывалась. Решительные движения власти подменялись очередными уверенными надеждами — вроде упований на дюжину молодых губернаторов-технократов, которые непременно наладят обстановку в стране. Образ будущего России, предполагавший целостное понимание грядущего, переустройство народной жизни и державный рывок вперед — «Новый курс», даже не обсуждался. Не выделяли такие важные разделы, как будущее государства, будущее власти, будущее Родины, куда входила идеологическая составляющая. В корне изменились стилистика, символика, суть мотивации, однако постановка вопроса сводилась к рецидиву старозаветной, казалось, давно утилизованной хрущевской торговле будущим, сулившей прошлым поколениям коммунизм, вместо которого в Москве провели Олимпийские игры. Это юркое соскальзывание к набору цветистых вариантов продажи завтрашнего дня пытались маскировать волшебством цифровой экономики или социальными лифтами для новых лидеров, где лифтерами оставались заводилы 90-х, чуравшиеся нового курса и готовившие себе смену.
Не просто было и с явкой. Изначальный кавалерийский замах на 70 процентов уступил место скромным расчетам, и по команде из Кремля интерес к этой теме в СМИ угас. Хотя губернаторы отлично понимали, сколь пристально наверху будут изучать явку в регионах.
Однако в целом тронная ситуация была очевидной, тревоги, даже легкого беспокойства предстоящие выборы не вызывали, требуя лишь усилий по их теоретической оснастке — пропагандистский муляж «образа будущего», покрытый туманом возвышенных слов! — и технического обеспечения голосования. Не нервировала Застенье и общая ситуация. Наличие конкурентов от думских партий, а также шоуменши из «Дома-2» лишь наращивало явку. Внесистемной оппозицией можно было пренебречь. Самое же существенное коренилось в том, что административно-деловую элиту страны и модных корифеев совриска — современного искусства — кандидат Кремля вполне устраивал.
А явка... При хорошей явке ударим в медийные тимпаны и литавры, при посредственной замылим тему в СМИ. Слабая явка исключалась в принципе. Но в случае крайней необходимости («не за туда голосуете») орги, как на бюрократическом жаргоне называли орговиков, подключат админресурс.
Исходя из этой ситуации, Борис Хитрук отстранился даже от косвенного участия в подготовке выборов, априори считая, что вопрос решится наилучшим образом. Его не раз пытались подключить к одной из групп, потевших над «образом будущего», однако он отказывался. Не из принципа, хотя, откровенно говоря, его не влекла перспектива лукаво «ездить по ушам» соотечественников. Причина отказов в том, что концептуальных задач перед разработчиками программы не ставили, но именно он, Хитрук, как раз и занимался будущим России — не в предвыборном плане, а по существу. Хотя конкретные итоги пропагандистского банкета 2018 года представляли для него большой интерес, ибо напрямую были связаны с темой, которой он занимался и которая касалась обустройства России после 2024 года.
Человек малоизвестный — практически вообще неизвестный! — в широких обывательских кругах, Хитрук обладал колоссальными связями в аппаратной среде, с видными персонами которой лайкался холодным чмоком в щеку. Его почтительно приветствовали рукопожатные личности, проходившие по разряду селебрити. Кроме того, Борис Семенович Хитрук обладал «вездеходом» — допуском в любое госучреждение — и мигалкой на служебном «ауди». Хотя формально числился лишь советником председателя правления одного из крупных российских банков.
Не имея отношения к финансам, он не вмешивался в банковские вопросы. У него не было статусных обязанностей, Хитрук занимался комплексом дел, о которых понятия не имели коллеги-финансисты. Как не знали они, что у председателя правления есть закрытый финансовый фонд, распорядитель которого — Хитрук.
Разумеется, его особый статус интриговал старшее звено банковских заправил, и некоторые полагали, будто Хитрук внедрен по линии Федеральной службы безопасности — «смотрящим». Такие суждения Борис Семенович не опровергал, его устраивал «секретный» имидж. Однако на деле все обстояло иначе: Хитрук не имел отношения к ФСБ, но периодически контактировал со Службой на предмет получения информации, а иногда направлял на Лубянку рекомендации, которые рассматривали на солидном уровне.
Для Хитрука скромная банковская должность — неприметная, не на слуху, не престижная — была удобным «схроном». По такому же принципу — не только в банках — власть на почтительной дистанции от себя разместила еще несколько живых «датчиков», в постоянном режиме изучавших состояние общества, предоставив им свободу маневра, не загружая повседневной текучкой. Хитрук в этой нелегальной группе был одним из ценных кадров. В его задачу входило загодя распознавать назревающие политические и общественные процессы, чтобы подавать о них сигналы правящему слою.
У него была редкая профессия: он работал в «тылу» завтрашнего дня.
Поздней осенью — считай, предзимье — Хитрук собрался на Южный Урал. Он любил и умел исподволь готовить такие вояжи, позволявшие с головой нырнуть в бездну региональных настроений. Заранее засылал на «точку» передовую группу, чтобы составить детальный план предстоящих встреч, скрытых посещений местных тусовок, а также разведать, где у местной власти «башмаки жмут». Впрочем, «группа» — громко сказано. Жизнь показала: чтобы не привлекать внимания к своей персоне, — «К нам едет ревизор!» — полезнее авангард из одного человечка, о полномочиях которого губернатору сообщали из Кремля.
Но подыскивать толковых исполнителей было непросто. Требовались люди тертые, умеющие держаться в тени, но коммуникабельные, а главное, дорожащие услугами Хитрука — лучшая гарантия от утечек относительно его истинной миссии.
Поразмыслив, Борис Семенович «десантировал» на Урал Аркадия Подлевского, которого выудил в «Доме свиданий», а потом пригласил отобедать тет-а-тет в библиотечном зале кафе «Пушкин», полакомиться стерлядкой в икряном соусе. Подлевский подходил по всем статьям: глядит Наполеоном, но охотно клюнул на «подряды», обещанные Хитруком, позволявшие неплохо заработать. Примеси порядочности у собеседника Борис Семенович не уловил — явно ищет, где маслом гуще намазано. Единственное его условие: для облегчения местных контактов взять с собой гражданскую жену.
Хитрука это не смутило, и, перейдя на начальственное «ты», он напутствовал:
— Глядеть надо в корень. Как говорил мой прежний начальник в Кремле, генеральской России без щедринского мужика не бывает. Ёмкая формула! На все времена.
И примерно через месяц Подлевский в письменной форме, с указанием дат, фамилий и объективок на «действующих лиц» — от «либералов со слезой» до патриотических аспидов — положил перед Хитруком план предстоящей командировки. Гримасничая под интернет и извинившись за много «букафф», устно изложил понимание региональной ситуации, загибая откровенно, порой кисло. Аккуратно польстил:
— Вы, ваше степенство, очень любопытный регион выбрали. Все там: как говорится, и распивочно, и на вынос. Полный спектр, включая провинциальные политические подмигивания, «мутителей народа», визгливых крикунов и прочей несистемщины. А если по-крупному, клубочек-то со вмотом, снаружи вроде как и приторно, а внутри, похоже, с горчинкой.
— Кстати, летим вдвоем, без дамского сопровождения, — мимоходом вставил Хитрук. В деле Подлевский нужен был ему полностью, без обременений личными настроениями.
Человек сам выбирает судьбу.
Внезапное предложение на пару недель смотаться в незнакомый город не то чтобы озадачило Веру Богодухову, а скорее смутило. После женевского очарования Аркадием их дружество вступило в новый этап. На нее обрушились шикарные ресторанные ухаживания, возникли еженедельные посыльные с роскошными букетами, заставлявшие млеть пожилых дам, дежуривших в подъезде. Настроение Веры изменилось. Подлевский, шутливо называвший ее вишенкой-черешенкой, а себя с иронией величавший реставратором жизни, нравился ей, но уже не казался таким обворожительным, как поначалу.
Ценившая не только свободу мнений, но и свободу сомнений, она не могла понять причин своей настороженности. Исходили эти душевные неудобья вовсе не от гаданий о серьезности намерений Аркадия, а коренились в подсознании, затрудняя их осмысление. «Дар чтения в чужой душе дается немногим, да и эти немногие часто ошибаются», — вспоминала она чье-то изречение и злилась на себя: всеведения нет даже в собственной душе. Возможно, эти терзания — дамская ерунда. Но если Аркадий — гений обмана, не пора ли зашнуроваться? А в чем может состоять обман? В неискренности чувств? Но этот вопрос не очень беспокоил Веру, готовую к превратностям отношений с Подлевским. Тревога касалась чего-то более важного — самой сути этого по-своему незаурядного человека, в чистоту помыслов которого она изначально поверила.
Внутреннее смятение осложнялось тем, что Подлевский, не только по расчетам мамы, но и по мнению самой Веры, был для нее хорошей парой. Все вроде бы наисправе! Откуда же эти узоры в голове? Отчего явилась донимающая, словно изжога, настороженность, отравляющая карнавал жизни, омрачающая изначальную радость общения?
Настроения шли врозь.
Женщина взрослая, давно пережившая девичьи комплексы, Вера понимала, что время главных решений приближается, а она к ним не готова. В итоге сомнения, с которыми Богодухова восприняла предложение о путешествии на Южный Урал — у Аркадия там дела, — повернулись иной стороной. Конечно, надо соглашаться. Обязательно! Очень, очень кстати такая поездка — возможно, ответит на все вопросы: либо прочь неясные настороженности, либо вскроет причины тревожных мыслей. «От винта!» — скомандовала она себе, отбросив колебания и изготовившись к миссии «гражданской жены», как представил ее кому-то Подлевский.
Командировочная жизнь оказалась привлекательной. После утреннего табльдота в отеле Аркадий исчезал по делам, а Вера отправлялась на экскурсии по центральным улицам и магазинам. Обедали вместе, и он снова куда-то уходил. А по вечерам их приглашал в гости кто-либо из новых разночванных, вплоть до мелкочиновной публики, знакомых Подлевского.
Хотя Вера при таких встречах выполняла роль статиста, эти посиделки были для нее интересны и поучительны, ибо открывали доселе незнакомый мир политических интриг. Она, разумеется, не запоминала фамилий, во множестве звучавших в длительных беседах — иногда за бокалом вина, — однако быстро начала входить в суть обсуждаемых вопросов, далеко не всегда понимая их глубинные смыслы.
Особенно врезался в память визит к некоему Валерию, по словам Аркадия, человеку, не обремененному должностями, однако состоятельному и весьма в местных кругах влиятельному. Его большой домашний кабинет со старинным резным письменным аэродромом производил впечатление. Под высоким, тоже резным торшером уместился уютный уголок из трех кожаных кресел и стеклянного кругляша для кофейного сервиза или бокалов. И едва Аркадий вальяжно расположился в одном из кресел, как сразу продолжил разговор, видимо, начатый днем, в неподобающей для откровенности обстановке:
— Значит, у вас, Валерий, нет абсолютной веры в то, что российский маятник после Путина качнется в сторону прозападных настроений?
— Понимаете, Аркадий Михайлович, — неторопливо, басовито и манерно, даже фигуристо заговорил Валерий, — я хотел бы выстроить наш обмен мнениями не на моих пожеланиях, кои, насколько я полагаю, у нас с вами одинаковы, а на обзоре сомнений в реальности чаемых нами целей. Некоторые разночтения будут проистекать не из различия позиций и принципов, а из намеренно обостряемых мною оценок ситуации.
— Отлично! — воскликнул Подлевский. — То есть мы не будем поддакивать друг другу, а, как принято говорить в известных кругах, пойдем на глубину?
— Вот-вот, совершенно верно.
— Тогда обоснуйте, пожалуйста, причины, как вы аккуратно сказали, отсутствия у вас абсолютной уверенности в успехе нашего общего дела.
— Есть несколько соображений. Во-первых, за Путиным не просматривается солидное число мощных финансово-экономических групп.
— Это почему же?
Видите ли, в провинции народ простоватый, однако сообразительный. Ответ на ваш вопрос уже дан. И дали его не здешние изощренные мыслители — он прилетел из-за лужи.
«Назвать океан лужей — это крепко! Сразу ясно, о чем он ведет речь», — мысленно восхитилась Вера. А Валерий продолжал:
— Тех, кто с Путиным, Уайт хауз пометил санкциями и угрозой конфискации капитала. Но обратите внимание, об элитном либеральном ядре — будь то Кудрин, Греф, Набиуллина, несть им числа — ни звука! Они на балу удачи. Что из сего следует? Из этого, с вашего позволения, вытекает важнейшее обстоятельство российской действительности: наша финансово-экономическая элита расколота. Корректнее говоря, в среде олигархата сложились прозападная и национально-сознательная, так сказать, сведомая группы.
Подлевский недоуменно пожал плечами, но потом задумался, насупился и сказал:
— Неужели вы всерьез верите, что американская затея с нажимом на наших олигархов может привести к потрясениям, угрожающим Путину?
Валерий громко, раскатисто рассмеялся:
— Батюшки мои! Вы меня не поняли, Аркадий Михалыч. Я не о текущих выборах говорю — с ними все ясно. Но буквально с 19 марта элитные кланы начнут отчаянную борьбу за кандидатуру преемника Путина в 2024 году, потому что объективно Владимир Владимирович становится в некоем смысле «хромой уткой» — начнется последний срок. Аркадий Михалыч, вдумайтесь! — Валерий заговорил оживленно: — Перед нами калька событий столетней давности, когда из-за элитной свары власть выпала из рук правящего слоя и ее подхватили большевики. Аркадий Михалыч, мы с вами говорим о перспективах. А для меня перспектива — именно двадцать четвертый год, который может угрожать смутой. Кстати, возможно, вы не обратили внимания, что в прессе слово «смута» звучит все чаще. Журналюги уже гадают, кто кого через шесть лет отматильдит. Никто не забудет, как с Улюкаем расправились.
Вера заметила, что лицо Аркадия стало загруженным. Он, видимо, с трудом пережевывал услышанное и, чтобы не продолжать острую тему, вернулся к исходной точке:
— Но вы говорили о двух причинах. Какая еще?
Хозяин кабинета понял, что копнул слишком глубоко, и, облегченно откинувшись в кресле, перешел на размеренный, солидный тон:
— Наш административный, проще говоря, бюрократический слой проиграл битву за умы народа. Народ отчужден от власти, не только региональной, даже местной, живут отдельно — как пчелы и мухи. Скреплявший общество социальный клей высох. К власти люди относятся несочувственно, постепенно стервенеют, через пару лет по захолустьям до протестаций может дойти. Интелли, вроде нас с вами, просвещаются по книгам, через интернет. А народ-то... его сама жизнь учит — кругом несправедливость. Народ сегодня — как горох при дороге: кто мимо идет, тот и щиплет. Помните перестройку, святых демократов, свергавших монополию КПСС? — Рассмеялся. — Кстати, знаете, как в провинции в ту пору называли ЦК КПСС? Набор глухих согласных! У нас умеют словечком пригвоздить... Так вот, перестроечные прорабы в 90-е выродились в презренных «дерьмократов», а еще хуже — в «демокрадов». Сейчас отношение к бюрократической среде претерпевает подобную метаморфозу.
— И как же нейтрализовать означенные вами угрозы?
— Прежде всего их надобно четко осознать в наивозможной полноте. — Валерий слегка отпил из бокала. — Нарастает тревога, что в пределах Садового кольца как бы правильнее сказать... Пожалуй, придется цитировать тирана: головокружение от успехов. Полагаются на рыцарей политических ток-шоу, на телевизионную картинку, на административный ресурс.
Вера, внимательно вслушиваясь в речи этого крупного, пузатого человека в дорогих кроссовках-премиата — даже дома не снял! — была на его стороне. Он нравился ей все больше, из головы как-то испарилось, что Валерий не излагает выстраданную точку зрения, а лишь делится сомнениями, предостерегает от ошибок. Но все встало на свои места, когда он сказал:
— Предчувствую усугубление этих опасных процессов. Понимаете, Запад зашел в Россию вместе с Гайдаром и прочно обосновался здесь, ибо экономическая власть — в руках бывших сподвижников Гайдара, их учеников. Вот сейчас затеяли скоростной социальный лифт «Новые лидеры». В принципе верно, готовят следующее поколение либеральной элиты. Но когда, когда? 2024 год на носу. А наши тревоги — крик в никуда. И мои слова — это своего рода сторожевой клич.
— Ну-у, пространство длиною в шесть лет — срок немалый.
— Какие шесть лет! Неужто вы считаете, что перед парламентскими выборами 2021 года власть будет такой же твердой, как сегодня? Э-э, Аркадий Михалыч, пресветлое ваше величество, не знаете вы провинциального чиновника. В двадцать четвертом предстоит коренная смена власти, и у него одна мысль: будут новые порядки, новый орднунг! как бы чего не вышло! Как бы его за нынешние проказы смолой не обмазали. Очень осторожен, виртуозно изворотлив будет местный чиновник. Ибо ревизия исторических репутаций может случиться. Нельзя ему, как сегодня, перед одним портретом в исступлении лоб расшибать. На все стороны вертеться надо. Сейчас он рысью пашет, выполняя указания Центра. А в 2021-м тыщу причин найдет увильнуть, в стороне остаться, не подставиться. При социальной разладице швейцару в ресторане начнет руку пожимать. По части убеждений или внушений будет безнадежен. Тут у начальников государства, вообще у столичного персонала тоже ошибочка: не понимают, что административный ресурс заметно ослабнет.
Вера, слегка пригубив оскомистого, терпкого вина, снова глянула на Аркадия. Ей показалось, на его лбу выступили капельки пота, словно он беседовал с дантистом.
— Слушая вас, Валерий, — откликнулся он, — я, откровенно говоря, рад, что не приходится вступать в полемику. Надеюсь, свои сомнения вы подробно изложите Борису Семеновичу. Он тоже не станет возражать, но будьте уверены, донесет ваши соображения до наивысших сфер.
— Хорошо бы... — Валерий сделал глоток вина. — У меня порой от нервов насморк делается. Я внимательно за здешней жизнью наблюдаю, и гложат думы, глубоко ли в Кремле понимают региональную ситуацию. У нас ведь разные мнения бытуют. О народе уже сказано. Но позиции сталкиваются и в региональной элите, особенно экономической, даже среди пламенных рослибов, вот что хуже всего. Киберактивисты из штанов выскакивают. Полный фарш! Праздник в дурдоме. При такой разноголосице одними зазываниями в будущее не отделаешься. Конкретику подавай! Обещания лакшери в Мухосранске не проходят.
После этого посыпались фамилии, должности, что не интересовало Веру. Аркадий делал частые пометки в блокноте, иногда о чем-то переспрашивая Валерия, задавая краткие вопросы. А она, не притрагиваясь к бокалу, мысленно зубрила речи этого толстяка, чтобы не забыть их и потом обдумать.
В ней просыпался интерес к новизне, в которую она окунулась.
Вернувшись в отель, они спустились для легкого ужина в декорированный возбуждающе красными панелями, кабацкого пошиба ресторан. Аркадий был молчалив, а Веру, наоборот, распирало от обилия вопросов. И, едва справившись с замысловатым меню, пестревшим умопомрачительными названиями блюд, вроде салата «Уральские самоцветы», она сказала:
— Этот толстяк наговорил много любопытного.
Аркадий раздраженно ответил:
— Наполеон мысли! Думаю, он сгущает краски, привлекает внимание к собственной персоне. Хотя это ему удалось, мимо него теперь не проскочишь.
— Но разве раскол элит или трусость чиновников, разве это не интересно? — Тут же поправила себя: — Разве это не важно?
— Да говорю же: сгущает краски! Обозначает общеизвестные проблемы, придавая им особую значимость. Аристократ захолустья! Типичный случай когнитивного диссонанса.
— Чего-чего?
— Расщепления мышления.
— А-а... Но проблемы-то, о которых он говорил, кажутся злободневными.
Аркадий долгим, отчужденным взглядом смотрел на нее, прикидывая степень откровенности дальнейшего разговора. Беседа с Валерием выбила его из привычной колеи пофигизма, сомнения этого местного властителя дум слишком походили на отчаянные жалобы человека, напуганного приближением событий, способных нарушить безмятежное течение его сытой жизни. Уж людей-то Подлевский угадывать умел — его конек! И готов был руку дать под топор, что никому из здешних этот Валерий столь открыто не говорил о своих тревогах. Зато излил душу перед патентованно надежным — из администрации губера звонили! — московским гостем, который посулил встречу с солидным «решалой», который донесет его опасения до столичных верхов. Подлевский был расстроен неприятной, даже чудовищной правдой, которая, словно пружины из протертого дивана, торчала в словах Валерия. Подумал: «Этот парень нашел умную форму для изложения своих страхов — сомнения». Эти мысли назойливо теснились в голове, и неожиданные расспросы Веры застали врасплох.
— Ты что, действительно хочешь понять смысл того, о чем мы с ним говорили? — непривычно резко спросил он.
— Ну-у, хотелось бы. Если осилю.
— Тогда слушай, — разозлился он. — Речь шла о том, что в провинции зарождается оппозиция нынешнему порядку вещей, угрожающая сломом всего и вся, что для нас дорого и важно.
— Для кого «для нас»?
— Для меня, для тебя, для власти в целом. Я же ясно говорю: для нынешнего порядка вещей.
— Но он ни словом не обмолвился об оппозиции.
— В том-то и дело! Шла бы речь о какой организованной силе — это чепуха. Раздавим, никто и не заметит. Минимум издержек. Но хотя этот Валерий наплодил уйму заблуждений, сквозь его речи проглядывали подвижки самой жизни — вот в чем загвоздка. Причем по разным направлениям, друг с другом напрямую не связанным. Как говорится, мало людей на митинге — много в подполье. Мы вдоль шагаем, а жизнь, она поперек прет.
— Если жизнь поперек, почему бы к ней не приладиться? Получается, страна идет не в ту сторону, и этот Валерий боится остаться на подножке новой жизни. Я верно поняла?
Аркадий опять долгим взглядом посмотрел на Веру, сожалея о своей откровенности. Но в мозгу сильным фоном продолжался шум от недавней беседы, и он не мог сосредоточиться. Наконец чутье минуты, всегда выручавшее его, подсказало, что надо табанить, сдавать назад:
— Слушай, это дела не женские. Ну зачем тебе обременять свою распрекрасную головушку заботами, в сути которых никто толком разобраться не может? Понимаешь, никто! Тем более этот, повторюсь, аристократ захолустья, который, между прочим, катается на шестисотом «мерине», столько наворочал, что сам заблудился в своих умозрительных комбинациях.
— Но мне же интересна твоя позиция, — настаивала Вера. — Твое мнение, твое понимание услышанного.
— А я сюда прибыл не для того, чтобы формировать мнение, — попытался ускользнуть от назревшего конфликта Подлевский. — Я с ним не спорил, только вопросики подбрасывал. Я тебе говорил, что готовлю визит крупного государственного деятеля и не обязан излагать личную точку зрения по поводу политической зауми, какую услышал сегодня.
— Но мне-то ты можешь сказать, — упорствовала она, чувствуя, что под влиянием обстоятельств Аркадий, как теперь говорят, расчехлился и настает момент истины: она может узнать, что у него за душой.
— А ты еще не поняла? — резко спросил он.
— Я могу только предполагать.
— Ну и предполагай... — Пошутил: — Ты, оказывается, у нас девка стрёмная. — Аркадий отодвинул чашку с недопитым зеленым чаем, жестом попросил официанта выписать счет. — Мне этот Валерий и без того испортил настроение своим нытьем, упакованным в форму сомнений. Как говорится, долив пива после отстоя пены. А тут и ты терзаешь дурацкими вопросами. — Смягчил тон: — Слушай, вишенка-черешенка, давай отвлечемся от ядреных мерзопакостных политических тем. В конце концов, в чем драма этого толстяка? Он хочет одного, а вероятным считает другое и потому паникует. Именно паникует! Не бери в голову его словоизвержения. Сомневающийся тип! Хотя, откровенно тебе скажу, для моей миссии — просто находка. Будет что проверять и перепроверять. Но я не знал, что тебя интересуют такие вопросы. Учту.
Формально разговор завершался на примирительной ноте, но Вера не поняла этого краткого «учту». Возможно, Аркадий впредь не будет брать ее с собой на такого рода встречи. Но может быть, наоборот, постарается подробнее разобъяснить сложности современной провинциальной жизни. Однако в любом случае по их отношениям пробежала трещинка непонимания — всего-то с волос, тонкая, но, известно, треснутый или клееный фарфор уже не звенит. И это означает, что настороженность, смущавшая Веру, не была напрасной. Более того, теперь эта настороженность обретает четкую форму: Аркадий — тот ли человек, за которого себя выдает?
Но внутренний голос, склонный к сомнениям, вдруг выдал побочную мысль: странно, а вот склеенная скрипка звучит еще лучше.
Из командировки на Урал Борис Семенович Хитрук вернулся в смятении. Это неприятное, сосущее, лишающее покоя чувство охватило его впервые в жизни. Формально поездка удалась. Серия плановых встреч, подготовленных Подлевским, была содержательной. А его негласное присутствие на заседании областной торгово-промышленной палаты, которое стараниями Подлевского приурочили к командировке важного московского гостя, Хитрук и вовсе считал знаменательным. Он был переполнен пониманием текущей провинциальной жизни, что позволяло составить информативную и глубокую записку на имя главы президентской администрации, которая наверняка ляжет на стол адресату.
Но следует ли быть откровенным до конца? Смятение, охватившее после услышанного на Урале, призывало к осторожности: как бы не прослыть паникером-алармистом, сгущающим краски. Однако серьезные опасения за судьбы завтрашнего дня требовали полной достоверности. Потом могут предъявить претензии: вовремя не сигнализировал! Прошляпил или не сумел оценить важность зарождавшихся процессов?
Обычно Борис Семенович садился за написание аналитических записок сразу после командировки, по горячим следам. Но на сей раз сами события подталкивали не торопиться: у кремлевского начальства предвыборная горячка, все заняты текущими делами, даже замам главы администрации не до оценок следующего политического цикла. Вдобавок появление в списке кандидатов совхозного Грудинина потребует коррекции предвыборной партитуры. Грудинин может взять до двадцати процентов, и тогда откровенная уральская записка Хитрука заиграет другими красками. С такими обстоятельствами текущего момента торговаться было бессмысленно.
Эти размышления отчасти успокоили Бориса Семеновича. Объективно возникшая пауза, во-первых, давала возможность все обдумать еще раз, а во-вторых, интрига с Грудининым могла изменить послевыборную ситуацию во власти. В итоге Хитрук твердо решил выждать. Однако командировочные впечатления не отпускали. Он прокручивал в памяти то, что услышал на заседании провинциальной торгово-промышленной палаты, не уставая поражаться не столько критицизму тех дебатов, сколько их высокому интеллектуальному уровню. «Вот она теперь какая, эта провинция! — буравило в мозгу. — Да-а, с ней надо быть начеку».
На Урале действительно произошло нечто. Если бы не видел своими глазами, если бы не слышал своими ушами, не поверил бы.
Заседание ТПП назначили в фойе местного драмтеатра. Посредине взгромоздили овальный стол с микрофонами для спикеров, видимо из реквизита, вокруг расставили укороченные ряды вынесенных из зрительного зала мягких кресел, где расселась публика — по прикидкам человек двести, которые возгласами и хлопаньем выражали «уважуху» ораторам. Две большие люстры «под хрусталь» и бра на стенах придавали происходящему сценический, постановочный вид, и казалось, зрители исполняют роль греческого хора. Возможно, психологически давила сама театральная атмосфера.
Хитрука предупредили, что заседания здешней ТПП проходят бурно, в дискуссиях преобладают критиканские мотивы. Но то, что он услышал, далеко выходило за пределы местных проблем. Первый же оратор, невысокий, лысоватый, с брюшком, задрал планку выступлений на такую высоту, какой и в столице редко достигают.
— Коллеги! — начал он. — дабы наш разговор не выродился в очередную перебранку по поводу экономической модели, властвующей в России, хочу напомнить о... гарвардском апельсине.
Зал удивленно загудел, а оратор, умело выдержав паузу, объяснил:
— Гарвардские абсурдисты сочинили мудрую притчу. Двум дочерям подарили апельсин, из-за которого они рассорились. Но пришла мама и разрезала фрукт пополам. Одна из дочерей съела дольки, выкинув клочки кожи. Другая сняла с апельсина кожуру и приготовила из нее цедру для пирога. Мать подумала: «Если бы я заранее знала, как дочери используют свою половину, то каждой досталось бы по целому апельсину: одной — все дольки, другой вся кожура!»
Зал разразился дружным смехом, а оратор забил гвоздь по шляпку:
— Мораль сей притчи такова: чтобы принять верное решение, желательно заранее знать цели и намерения контрагента. Потому призываю не собачиться по конкретным поводам — их у нас тысячи, — а зреть в корень, пытаться понять, чего хотят разные экономические силы: кто о России радеет, а кто американщине лабутены лижет.
Прочитав табличку с именем выступавшего — «Георгий Синицын», Хитрук спросил Подлевского:
— Кто такой?
Тот сорвался с места, убежал куда-то, но через минуту вернулся, шепнул:
— Шеф областного оператора связи.
— Однако по-крупному начал, — покачал головой Борис Семенович. — Он что, в Гарварде учился? Потом дашь на него объективку.
Зачин был серьезный, и разговор сразу пошел крутой.
— Выступать буду позже, но сперва вопрос. Ко всем! — сказал кто-то за столом. — Почему при падении инвестиций операции на московской бирже выросли пятикратно? Пя-ти-крат-но!
В креслах зашумели, послышались реплики: «Долбочёсы!», «Совесть на ремонте!» — но их перекрыл громкий микрофонный ответ:
— В России тридцать лет идет кутёж финансовой элиты. Либеральный карнавал. Страна в аренде у чиновничества.
— Финансы отдельно, производство отдельно. Мухи и котлеты! — фистулой, густым грудным голосом крикнул кто-то из кресел.
Зал взорвался аплодисментами.
Но тут слово взял сидевший в узкой части стола гладко причесанный мужчина в сером свитере до подбородка.
— Синицын взял высокую ноту, и меня зацепило упоминание о тридцати годах, прошедших со времен перестройки. Если же считать от ее начала, уже тридцать с гаком. А за тридцать лет в стране накапливаются противоречия. Такие противоречия накопились в хрущевский и брежневский периоды, но руководство КПСС их не снимало. В итоге — застой и тухляк, а за ними разрушительная перестройка. И вот минуло еще тридцать лет. Мы же с вами чуем, что в стране снова накопилась уйма противоречий. России нужны — нет, не революции! — а обновительные процедуры, посредством которых власть должна устранять набежавшие противоречия. Для этого идеально подходило столетие Октября. Прекрасный был повод дать нейтральную оценку прошлого и представить образ будущего страны, объединяющего красных и белых, объявить о новом курсе, которого все ждут, потому что крымский консенсус 2014 года рухнул. Помните Цоя: «Мы ждем перемен!»? Его клич снова стал злободневным. Но власть заявила: «А что праздновать?» — и предпочла устраниться от планов обновления жизни, прежде всего экономической. И противоречия нарастают с пугающей быстротой.
Зал взревел бурными возгласами, долго не смолкали аплодисменты, а Борис Семенович был потрясен. Никак не ожидал, что услышит такие речи в провинции. Шепнул Подлевскому:
— Зарисуй схему рассадки за столом, представишь объективки на всех.
Но это было только началом.
Слово снова взял Синицын:
— Либеральная монополия в экономической политике выродилась в то, что философ Вадим Цымбурский назвал «корпорацией по утилизации России». Либерал-клептократ Улюкаев — символ элитной группы, которая так рулит макроэкономикой, что денежная политика не стимулирует производство. Эта группа держится концепции пресловутого «Вашингтонского консенсуса», которую в конце восьмидесятых разработали для Африки и подсунули Гайдару. От этого консенсуса отказались даже на западе, «Римский клуб» в последнем послании осудил разливанное море финансовых спекуляций, ущемляющих производство. А где наша концептуальная теория? Где исполины духа? Кто назовет носителей концептуальной власти? «Красный проект» умер. Но мы оказались в концептуальном тупике. Хошь не хошь, вспомнишь слова Сталина: без теории нам смерть. А наши догматики цепляются за устаревшую доктрину. В реальной жизни это вылилось в чудовищное заявление министра Силуанова, чья зарплата свыше полутора миллионов рублей: «Пенсионеры у нас работают не из нужды, а по желанию. Зачем им индексировать пенсии?»
Зал негодующе зашумел. А Синицын продолжал:
— Либеральный глум над Россией, когда правительство самовольно отменяет даже указание президента, отказываясь от деофшоризации, обернулся непредсказуемостью развития. Мы в самой толще бизнеса и кожей чувствуем, что страна на ущербе. Хочу задать классический вопрос, по-латыни звучащий так: «Куи продэст?» Иначе говоря: «Кому это выгодно?»
Атмосфера в зале накалялась, и Хитрук, чего с ним никогда не бывало, растерялся. Даже в самом жутком сне ему не могло присниться, что в провинции такие настроения. Поражала высокая эрудиция выступавших. Но главное — било в глаза отсутствие политических выпадов, речь шла исключительно об экономике. Хотя подспудно угадывалось многое, имевшее отношение к самой высокой политике.
И словно в подтверждение этих мыслей следующий оратор — нос баклушей — поднял новую тему.
— Я представляю нижнюю планку среднего слоя, то, что англичане называют «Lower low middle class», малое предпринимательство, уже сейчас разоренное. Могу подтвердить: гайдаровская система, которую держат на своих плечах такие «атланты», как Греф, Чубайс и другие, сгнила. Если глянуть в бюджет, станет ясно: ближайшие три года бедность в стране будет нарастать. А наши баобабы экономических наук, вроде Набиуллиной, как писал Мандельштам, «куют за указом указ», облагая малый бизнес и потребителя новыми косвенными налогами. Нужен справедливый жизнестрой. А у нас перекладывают бюджетные затруднения на население. Лучше бы матом обложили, чем налогами.
В креслах весело загоготали, и баклуша добавил жару:
— Банкетно-фуршетные либеральные бесы четверть века терзают Россию. У них мания погубления России. Бюрократическая сыпь — опаснейший симптом. Много праздного люда в государстве. Где ветер в наши паруса? А в штиль паруса — тряпки. Об этом еще Ключевский писал.
— Минуточку! — врезался в разговор сидевший за столом худощавый человек с льняной шевелюрой. — Во-первых, речь идет не о настоящих либералах, а о профанаторах либеральной идеи, которые нагуглились поверхностными знаниями. Во-вторых, коллеги, мы с вами чрезмерно ударились в обвинительный уклон. Как не учитывать, что после трехкратного падения цен на нефть страна выходит из кризиса? Инфляция на минимуме. Я согласен со многим из того, что услышал. Но хотелось бы и конструктива. Речь идет не о кризисе страны, а о кризисе управления. Предстоит наладить самую сложную отрасль — производство мысли. Георгий, — обратился он к Синицыну, — ты же знаешь, в Госдуме эти вопросы тоже поднимают. «Единая Россия» горой за малый и средний бизнес.
— Это Добычин, депутат Думы от здешнего округа, — шепнул Подлевский.
— А что касается тридцатилетнего цикла, напомню интересный исторический факт: после Великой Французской революции ее завалы разгребали до 1830 года. Вот и мы еще не вылезли из руин, оставленных перестройкой и девяностыми годами. Стадия разложения позднесоветского бюрократического слоя не завершена. Но то, что востребован новый экономический курс, об этом и в Москве говорят. Над ним сейчас интенсивно работают.
— Во главе с Кудриным? — раздался издевательский возглас.
— За салат оливье и селедку под шубой надо в отставку отправлять, это насмешка над народом! — крикнул кто-то, и зал одобрительно загудел.
Но тут слово снова взял Синицын:
— Владислав, это хорошо, что у нас симфония мнений. Но у людей накипело. А главное, много непонятного. Мы же помним, как поступил Путин в начале двухтысячных, когда стал президентом. Уж на что сильна была семибанкирщина, сросшаяся с Семьей! Открыто претендовала на закулисную власть. Но Владимир Владимирович усмирил Гусинских, Смоленских, Ходорковских. А чего же сегодня не разгонит либеральный прозападный гадюшник в экономике? Все трещат, что инфляция, по Набиуллиной, падает, а вот инфляция доверия к власти быстро растет. В начале путинского президентства среди либеральных закопёрщиков крутилась идея отдать Западу наши сырьевые поля — месторождения! — в обмен на списание тогдашнего огромного долга. Путин на это не пошел — поклон ему. Но те люди, они по-прежнему у рычагов экономической власти и блокируют рост производства. А Кудрин — теневой кукловод! Философия абсурда в духе Альбера Камю. Отсюда — гнетущее ощущение топтания на месте.
— Внешними успехами внутренний кризис не одолеть! — раздался из зала уже знакомый голос.
Мужчина в сером свитере, сидевший за овальным столом, сказал:
— Это немыслимо! Инфляция два с половиной процента, а учетная ставка — почти восемь. Рай для спекулянтов. Дорогой банковский кредит душит. Почему не выпустить инвестиционный рубль? При цифровых методах на нем просто сделать метку, которая не пустит его ни в банк, ни на биржу — только в производство! Инфляция не подскочит. Сейчас у народа такие настроения, что, не приведи Господи, ахиджакнет. И громко... У бизнеса ощущение, будто на страну летит стая «черных лебедей» — в точности по Нассиму Талебу. Очень нужен новый курс! Вы, Всеволод Дмитриевич, — обратился он к Льняному, — так в Думе и передайте. Отшень просим.
Хитрук устал делать торопливые записи в блокноте. Он вообще устал от этого заседания периферийной торгово-промышленной палаты. Общая картина была ясна, и он уже думал над тем, как наиболее полно, однако без панических эмоций отразить провинциальную атмосферу в аналитической записке.
Настроение было паршивым. В тот день он с особой ясностью понял, какие сложные накатывают времена и как непросто будет проходить смена верховной власти через шесть лет. «Театр абсурда!» — хотелось ему успокоить самого себя, учитывая, что заседание идет в театральном фойе. Но трезвый ум аналитика подсказывал другое. В душноватом от обилия людей помещении явственно попахивало предвестием будущей смуты. Ее слабые, но грозовые раскаты, различимые опытным ухом, звучали далеко впереди, ее еще можно было избежать, скорректировав траекторию движения. Но как? Над такими вопросами надлежало трудиться уже не Борису Семеновичу Хитруку. Его задача лишь в том, чтобы уведомить правящий слой о грядущих угрозах.
И Хитрук знал: свою миссию он выполнит. Уже выполнил! Остальное, как говорится, дело техники: изложить наблюдения и выводы на электронном носителе информации.
Продолжение следует.