Нелюбовь
Ксения Олеговна Дворецкая родилась в 1994 году в Саранске (Республика Мордовия). Окончила естественно-технический лицей № 43 г. Саранска и поступила в МГУ имени Н.П. Огарева, институт электроники и светотехники. Параллельно с учебой в университете училась в музыкальном училище по классу гитары (в 2011–2015 годах). С 2014-го по август 2018 года преподавала в музыкальной школе.
В 2016 году окончила бакалавриат, поступила в магистратуру по той же специальности. В том же году была участником фестиваля «Русские рифмы», в 2017-м — форума «Таврида». Продолжая работать в музыкальной школе, с сентября 2016 года по май 2018-го была руководителем Центра молодежного инновационного творчества при МГУ имени Н.П. Огарева. В 2018 году защитила магистерскую диссертацию.
В 2018 году поступила на Высшие литературные курсы Литературного института имени А.М. Горького и переехала в Москву.
Возвращение
Вадим ушел на весь вечер к другу, а Саша встретила этого друга в магазине. Она пришла домой, обдумывая этот факт, поела, вымыла посуду, вымыла заодно во всей квартире полы, прилегла на диван и как-то вдруг почувствовала облегчение.
Ни в школе, ни в институте Саша не сводила никого с ума, но нравилась часто, и рядом всегда были тихие, ненавязчивые поклонники. Саша пару раз в месяц ходила в кино, реже — целовалась возле подъезда, а потом возвращалась в свою комнату и спокойно ложилась спать. И утром шла с удовольствием на учебу или работу: она училась на фортепианном отделении института искусств и была музыкальным руководителем в детском саду, куда собиралась выйти на полную ставку после госов.
В ее жизни Вадим был элементом чуждым и оказался случайно: он пришел в сад к администрации с коммерческим предложением, увидел Сашу и, твердя о любви с первого взгляда, пошел за ней в университет. На следующий день он ожидал Сашу возле сада. К администрации он больше не приходил — признал идею несостоятельной и начал работать с другими, но Сашу, как она, шутя, замечала на первых порах, он «взял в оборот». К дежурствам возле сада прибавились встречи возле университета. Стоял апрель.
На четвертый день знакомства он проводил Сашу домой, но не попрощался, а посадил ее на скамейку и попросил выслушать.
— Саша! Я чувствую, ты — та, кому я могу открыться. Ты, наверное, уже поняла, какой я несчастный человек?
Саша смутилась:
— Но... не знаю. Выглядишь ты довольно веселым.
Вадим умилился и погладил Сашу по руке:
— Это потому что ты рядом. Ты даришь мне радость. — он немного помолчал. — Знаешь, правда может прозвучать глупо и совсем не мужественно... но я знаю, что ты не будешь осуждать.
Саша мелко закивала головой, Вадим продолжил:
— Меня, совсем малышом, года в три или четыре, напугала собака. Кажется — смешно. Но это мое первое воспоминание, я не помню ничего раньше. Самое раннее воспоминание о жизни — какой-то безумный, невероятный ужас. Ты такой маленький — и над тобой огромная, клыкастая пасть... — он наклонился к Саше и резко спросил: — Ты сейчас думаешь, что я трус?
От неожиданности Саша вздрогнула:
— Нет! конечно, нет! Ты же был маленький. — и чтобы проявить интерес, спросила: — Она тебя укусила?
— Да не в этом дело! — так же резко ответил Вадим, но потом смягчился. — Понимаешь, это настолько глубоко запало в мое сознание, что проявляется и сейчас. Если что-то меня расстраивает или из себя выводит — сразу начинаются дикие головные боли, такие, что даже в глазах темнеет. На любой негатив. Понимаешь?!
Саша не знала, что ответить, и опять бессмысленно закивала. Они замолчали.
— Тебе не холодно, дорогая? — заботливо спросил Вадим.
Саша с радостью поднялась:
— Да, немножко. Скамейка холодная. Но мне уже идти надо, пора заниматься. — и в оправдание добавила: — госы скоро.
— А если я попрошу тебя остаться? — серьезно спросил Вадим.
Саша от неловкости засмеялась:
— Ну ты же не хочешь, чтобы я завалила госы.
Она попрощалась и быстро заскочила домой. На вопрос мамы, кто ее провожал у подъезда, Саша махнула рукой: «Так, странный какой-то». Она села за фортепиано. как обычно, начала с гамм. Сначала правой рукой, затем левой, потом двумя она проиграла каждую гамму по нескольку раз, все увеличивая темп. Потом перешла к этюдам, отыграв все, что пришли ей на память. Она с чувством начала Largo, вторую часть бетховенского фа-минорного концерта, когда в комнату постучалась мама:
— Сашенька, извини, пожалуйста. Я посмотрела в окошко — там твой молодой человек стоит. С огромным букетом. Помириться, наверное, хочет.
Саша не поняла, что за молодой человек, с интересом встала и выглянула в окно. По четырехугольнику между двумя лавками вышагивал Вадим, букет был в два раза больше его головы. Саша отшатнулась:
— Мам, он не мой молодой человек! Я его меньше недели знаю, нам ни мириться, ни ссориться не из-за чего.
— Это по-разному бывает: он-то тебя ждет. Может, что-нибудь важное скажет.
— Я даже не хочу выходить, — неуверенно ответила Саша.
— Саша, так нельзя. Даже если не хочешь, надо выйти и объясниться с ним.
Саша и сама думала, что нехорошо было бы не выходить... хотя все равно неясно, зачем он пришел и, раз уже пришел, почему тогда не позвонил.
Саша спустилась, но, к ее удивлению, Вадим не обрадовался ей. Он долго смотрел на нее, прищурив глаза и поджав губы. Потом молча протянул букет. Без всякого желания нюхать розы Саша опустила к ним голову:
— Вкусно пахнет. Спасибо.
Вадим продолжал смотреть на нее, сузив глаза.
— Не стоило тратиться, но мне правда приятно. Очень красивый букет.
Вадим разжал губы:
— Я час тебя ждал.
Саша почувствовала себя виноватой:
— Но... я не знала. Случайно в окно посмотрела. Я занималась, как и говорила.
Вадим прикрыл глаза и глухо сказал:
— У меня дико. Болит. Голова. Я еле стою.
Саша молча стояла, опустив букет, и Вадим велел:
— Принеси таблетку хотя бы!
Саша очнулась: понеслась на четвертый этаж и вернулась через две минуты с пластиной анальгина и бутылочкой воды.
— Вот, держи. Прости меня, пожалуйста.
Вадим выпил таблетку, сел на лавочку, откинувшись на спинку, и несколько минут сидел молча, с закрытыми глазами. Саша со страхом думала, что могло случиться, не выйди она.
В июне, в день вручения диплома, он подарил ей кольцо с крупным бриллиантом. Вадим встал на колени на глазах у всего выпуска, и, чтобы это прекратить, Саша зашептала: «Хорошо, хорошо».
В сентябре они поженились. Подруги по институту подготовили для гостей на свадьбе небольшой концерт. Синтезатор возник ниоткуда, и музыкальные номера разделялись шутливыми поздравлениями. В одном из таких поздравлений прозвучало: «мы, конечно, не надеемся, что вы будете играть в четыре руки. Для этого надо искать мужа в нашем институте...» Вадим оскорбился, у него начала болеть голова, и молодые были вынуждены уехать раньше гостей. Саша поклялась, что ее подруги не имели в виду ничего плохого, но за полтора года брака она смогла встретиться с ними только два раза.
Тем желаннее была свобода. Она встала и несколько раз прошлась по комнате, улыбаясь. Села за фортепиано, стала наигрывать польку Моцарта, но бросила. Волнуясь, снова несколько раз прошла по комнате. Ей захотелось пойти на улицу, на вечеринку, на праздник!
Саша вернулась за фортепиано, подняла на клавиатуру руки, и пальцы начали играть детские песни — сосредоточиться на серьезных произведениях она бы сейчас не смогла. Аккомпанемент к песням она придумывала сама, усложняла фактуру, недовольная теми примитивными, которые предлагали сборники. Вадим хотел, чтобы она после свадьбы ушла с работы, но тут крепко воспротивилась мама, и Саша осталась на полставки. Вадим занимался своими проектами — иногда бывали удачи, и тогда он тратился не задумываясь, поражая жену дорогими подарками. Но такие вещи, как крупы, или масло, или мыло, всегда покупала Саша на свою зарплату. Через два месяца она все-таки вышла на полную ставку и уже могла, не переживая, покупать апельсины и яблоки.
Саша чуть успокоилась: отыграла свою выпускную программу, потом решила почитать с листа и открыла сборник прелюдий Моцарта.
Вадим вернулся не поздно. Она встретила его в прихожей, с интересом вглядываясь в него. Ни следов, ни запаха женской косметики не было. Пахло только вином. Не было ничего, что могло бы обнажить вопрос, но Саше это было на руку — она понимала, что нельзя спешить. Не разуваясь, он прошел по коридору и, прислонив ее голову к себе, поцеловал в кость за ухом.
— Как дела, кисуля? Что делала тут одна?
— Я? Как всегда, играла. Все хорошо. — Саша мягко отстранилась.
Вадим наконец разулся и прошел дальше в комнату.
— Кисуль, а может, и мне поиграешь?
Саша незаметно улыбнулась: Вадиму никогда не нравилось слушать музыку.
— Расскажи лучше, как к Артему сходил, — попросила в ответ Саша и сразу пожалела: Вадим сейчас замнется, запутается, и нужно притворяться, что незаметно. Но он ответил непринужденно:
— Нормально так посидели: пивка попили, карты там... Дела всякие обсудили. Я бы взял тебя, но тебе ведь не интересно.
— Нет-нет, что ты! У вас мужские разговоры.
— Да, — Вадим хихикнул, — очень мужские. — и подмигнул ей. — Может, в кроватку?
Но ничто не могло испортить Саше настроение.
Саша наблюдала за изменившимся поведением мужа — теперь она во всем видела подтверждение своим мыслям. Целовать он стал иначе: он не впивался в губы, действуя языком как штыком, а стал мягче, слюнявее и приводил на память какого-то зверя, ласкающего своего детеныша. Значит, та женщина умеет настаивать на своем.
Саша лелеяла свою мечту о свободе, боясь хоть как-то дать Вадиму понять, что замечает измену. Только раз она напугала Вадима, в каком-то порыве хулиганства или, может быть, в надежде спровоцировать ту неизвестную, но ценную женщину. Моясь в ванной, Саша, не выключая воду, вдруг открыла дверь и позвала мужа. Он крикнул: «Сейчас!» — и что-то забормотал, из чего она расслышала только «заскулила», а потом «люблю». Потом он, улыбаясь, прибежал в ванную и принес из сумки шампунь, который она забыла выложить, когда вернулась из магазина. Но эксперимент не понравился Саше: Вадим уселся на унитаз, как на стул, и, сладостно улыбаясь, начал ее разглядывать. Потом схватил мочалку и, хотя Саша говорила, что уже мылась, до покраснения натер ей спину. От духоты в ванной у него вечером разболелась голова, и Саше стало стыдно, что подразнила его. С того момента она точно решила не вмешиваться и пустить все своим ходом.
А дело набирало обороты. Вадим теперь стал уходить просто «к другу», не называя конкретного имени, и возвращаться поздно, часто за полночь. Когда он впервые не пришел ночевать, Саша не спала полночи, метаясь по широкой кровати и представляя, как он завтра придет, скажет, что бросает ее, заберет вещи и уйдет уже навсегда. «Хотя нет, наверное, лучше пусть придет, когда я на работе. Вернусь — а его вещей нет». Когда она вернулась, он был дома, но ничего не собирал.
Как-то вечером он встретил ее возле сада, очень ласковый и нежный, и подарил билет в филармонию.
— Зайчонок, я так хотел тебя порадовать. Чтобы мы вместе пошли послушать музыку. Но, — он заговорил печальным голосом, — у меня дела, я никак не могу с тобой пойти.
— Да, очень жаль, — согласилась Саша.
— Позвони, пожалуйста, как выйдешь из театра, я тебя встречу, хорошо?
— Да-да, конечно.
Он проводил ее до театра.
— Саш? — тревожно спросил он.
— Да?
— Не забудешь позвонить?
— Обязательно позвоню.
Дома Саша нашла в кровати длинный черный волос. Вздрогнув от брезгливости, она несколько раз всхлипнула, но слезы почти сразу высохли.
На другой день он спросил:
— Что подарить тебе на годовщину встречи, кис?
Саша отмахнулась:
— Да ерунда, что ты.
До апреля все должно было кончиться. Заигрывать с Сашей Вадим почти перестал, постоянно раздражался, орал, как никогда не позволял себе раньше, называя «долбаной музычкой». Саша сносила все практически с восторгом — она не чувствовала себя виноватой.
Наступил апрель. Побеленные деревья ярко сверкали на фоне черной земли, а Саша стала уставать: Вадим меньше уходил из дома, но больше ярился. Нервное напряжение, хоть и позитивное, истощало ее.
В день годовщины она поняла: все решится сегодня. Вадим принес ей огромный букет роз.
— Сашулечка, милая! Я знаю, ты простишь меня!
Сердце застучало громче. Саша улыбалась от души, не сдерживаясь.
— Я очень перед тобой виноват. У меня была другая женщина! Она не такая, как ты, она не умная, не умеет играть... не знаю что вообще!
Саша смотрела ласково, как на ребенка:
— Ничего-ничего. Главное, чтобы ты был счастлив.
— Саша, ты такая у меня милая. Такая добрая, хорошая. Я такой козел.
Он встал на колени, подполз на коленях к ней и уткнулся головой в бедра.
— Прости меня! — забормотал он. — прости! Прости!
Саша, улыбаясь, гладила его по голове:
— Ну что ты, что ты. Главное, чтобы она тебе нравилась, а остальное ерунда.
— Я ее ненавижу!
— Зачем же ты так? Ну, полюбила она женатого, что же делать? И ты полюбил — значит, надо быть вместе.
— Ни за что! Глаза б мои ее не видели!
Саша почувствовала неладное. Она села на стул, Вадим поднял голову, и они посмотрели друг на друга.
— Что значит «не видели?» Как же вы будете жить?
Вадим счастливо улыбнулся:
— Никак! Мы с ней расстались.
— Как? И ты меня не бросаешь?
— Кисулечка! нет, конечно. Если ради каждой... — тут он опустил слово, уважая Сашину щепетильность, — бросать такую жену, как ты...
— Вадим, ты сейчас серьезно? Ты не хочешь развода?
Вадим поднялся:
— Я попросил прощения. какой развод?!
У Саши потекли слезы.
— Кисуля, я понимаю, нужно смириться с изменой. Но это не так страшно. Ты скоро об этом забудешь. — он погладил ее по спине, и спина затряслась. Уронив лицо на руки, Саша рыдала.
Вадим устало вздохнул, лег на диван и закрыл глаза.
Когда Саша начала смолкать, он позвал ее:
— Саш.
— У-у-у, — все еще с плачем отозвалась Саша.
— У меня голова болит.
Саша пару раз вздохнула и вытерла лицо ладонью. Пошла на кухню, налила в стакан воды и высвободила из пластинки таблетку.
Ирина (Вата)
Ирине было нестерпимо скучно. Она сидела на переднем сиденье семейного автомобиля и, прислонившись к окну, разглядывала себя в боковое зеркало. Ирина таращила глаза, надувала щеки, скалила зубы, и, когда машина проезжала под фонарем, на нее смотрела грустная пьяная девушка. Она не поворачивалась к мужу, но знала, что он заговорит.
— Не надо было так с Надей... она тебе не со зла... Я прошу тебя, будь терпимее.
Ирина лениво огрызнулась:
— Дура твоя сестра! Не лезла бы со своими советами, я ей и слова бы не сказала.
Ирине захотелось, чтобы Олег начал спорить, ругаться, может быть, даже закричал на нее. Тогда можно решить, что он ее совершенно не понимает и не дорожит ею, поссориться, и не будет этой мягкой белой ваты вокруг. Но он только улыбнулся.
— Да, полезла она зря к тебе. Ты ловко ее отделала. — и тем же тоном добавил: — Не злись, я люблю тебя.
Ирина повернулась и посмотрела на его профиль, пытаясь вызвать в себе раздражение. Не получалось — лишь мягкая белая вата.
— Хорошо. Включим музыку? — растянула губы Ирина.
— Конечно, включай что захочешь.
— А петь со мной будешь?
— Ты же знаешь, что я не умею...
— Да... точно...
Запел Шевчук. Слишком мощным толчком сердца отметилось воспоминание. Когда-то поздним вечером Ирина с Никитой ехали в машине и вместе кричали: «Это все, что останется...» Тогда еще все было впереди, но уже совсем близко. Когда Никита поворачивался к ней, Ирине казалось, что его взгляд можно потрогать.
Ирина резко шлепнула по проигрывателю, и он замолчал.
— Ненавижу!
— Кого?
— Шевчука!
— Ну и черт бы с ним! — Олег снова улыбнулся и положил свою ладонь на ее запястье.
Ирина стала поправлять волосы двумя руками.
Иногда ей безумно хотелось полюбить мужа. Хотя бы не всей душой, а капелькой, но полюбить, и тогда не было бы так душно. На каком-то машинальном кокетстве или усилием воли она могла быть с ним милой и ласковой, и его эти минуты бесконечно воодушевляли. Олег умный мужчина, но любовь к ней, помогавшая ему сглаживать острые углы, скрывала от него природу ее ласки.
В квартире тепло и приятно пахнет гарденией. На годовщину знакомства Олег подарил Ирине цветок в горшке и продолжал дарить по каждому поводу. Неожиданно все подоконники оказались уставлены цветами, а Ирине понравилось за ними ухаживать. В общежитии, в котором она жила до свадьбы, были веселые соседи, но узкие подоконники.
Дома Ирина расслабилась.
— Может, откроем вино, которое в среду брали? А то ты не пил совсем.
— Я не против, а ты не устала?..
— Не устала? Ты хотел спросить, не буду ли я блевать? — подняв брови, спросила Ирина.
— Э-э-э... — неуверенно засмеялся Олег. — ну и это тоже...
Ирина захохотала. Никите бы в голову не пришло, что есть что-то плохое в слове «блевать», они вообще мало думали о выражениях. Ирина хохотала, чтобы не было вокруг этого мягкого и белого, а Олег испугался, что она заплачет. Но она остановилась на улыбке:
— Добряк ты. — И, к восторгу Олега, первая его поцеловала.
Утром Ирина проснулась поздно. Олега не было — иногда по субботам его вызывали на работу. Ожидая, пока закипит вода в чайнике, Ирина сидела в приятной уютной прострации. Она смотрела в одну точку, а волны мыслей плескались, чистые и светлые. Впервые за долгое время на душе было спокойно.
От яркого солнца нагрелся стол, и было радостно прикасаться к нему ладонями. Ирина пила чай и прислушивалась к миру внутри себя. Что же произошло? Откуда такая радость? Может быть, она забеременела? В животе никто еще не появился, но она уже чувствует? Да! Наверное, только в этом может быть ее спокойствие и счастье: она будет любить, растить малыша, а Олег будет защищать их. Как прежде, вспыхнул, закачался в воздухе зеленоглазый мальчик-мужчина, заулыбался, чуть запрокинув голову. Но от этой улыбки почти не больно, что она в сравнении с улыбкой ее ребенка?
Ирина с детства замечала, что слишком явственно ждет конца всего, что ей нравится. Она не избегала разочарований, зацикливаясь на конечности бытия, но относилась к финалу как ярчайшей части происходящего. Оставаясь равнодушной, она проводила время, принимая его как должное, но готовясь окунуться в действительность с головой, частью сознания напряженно и нетерпеливо ожидала конца. Лишь позже, наедине с собой, перебирая и расставляя свежие воспоминания, она погружалась в настоящие эмоции. Ирина дорожила именно послевкусием.
Но вместо ощущения необходимости, непременности в жизни Никиты любовь к нему оседала сознанием, что Ирина лишь отражение прошедшего. Уже была в его жизни женщина, необходимая и непременная, истощившая весь его запас безоглядной любви. Ирине осталось слишком мало. И она наконец ушла. Девушка на вечеринке, за которой ухаживал Никита, была поводом, непринципиальным, как смерть эрцгерцога. Понимая, что ей будет намного больнее, Ирина попыталась причинить боль ему. Скорее всего, не получилось совсем: когда она встретила его на улице, уже после замужества, он поздравил ее как старого приятеля, свадьба которого пришлась к слову. Ирина сама не совсем понимала, как она вышла замуж.
Теперь все будет не так, этот ужасный осадок смоет новая, настоящая любовь. Наверное, лучше девочка, будет так здорово — бантики, платья, туфельки. Хотя все равно, пусть и мальчик. Это же ее ребенок, и в его улыбке она узнает свою необходимость. Отблеск любви к малышу падал на его отца.
Перебирая в уме свои детские привычки и склонности, Ирина замесила тесто. Олег вернулся, когда Ирина уже доставала пирог из духовки.
— Вот это да, как же пахнет!
— Привет! Нравится? Ты, наверное, не знал, что я умею?
— Конечно, знал, но на площадке аж пахнет! Сейчас соседи сбегутся!
— Нет, соседей мы кормить не будем. — и прищурилась: — Пойдем в кино вечером?
И суббота, и воскресенье, и следующие дни были днями, о которых мечтал Олег со дня свадьбы. Он не задумывался, не анализировал, а только радовался и надеялся, что это уже навсегда.
Один раз, вечером, в постели, он спросил у нее:
— Иришка, у тебя какая-то радость, да? Расскажешь мне?
Она ткнулась лбом ему в плечо. «Еще пока рано, потом скажу».
— Нет, ничего нового. Просто все хорошо.
Это было в четверг, а в пятницу, когда Ирина вышла с работы, в пяти метрах увидела Никиту. На нем старая куртка, но новые джинсы. Он не видел Ирину, рассматривая поток людей, тянущийся с главного входа.
— Привет! Меня ждешь? — бросила вызов Ирина.
— Привет! Тебя! — Никита потянулся обнять, но она отклонилась. — А как ты вышла?
— В окно вылезла. Забыл? Я всегда так делаю.
— Забыл, а теперь вспомнил, — улыбнулся Никита.
Он улыбнулся так, как тысячи раз улыбался в ее голове, и Ирина разозлилась.
— А чего ты меня караулишь? Я же тебя давно бросила! Хотя да, меня же проще найти, чем Ольгу. — она хотела ударить побольнее, но ее злость быстро пропала. У нее будет ребенок — зачем ей вспоминать Ольгу? — Соскучился, что ли?
— Ирка, не поверишь, хотел про Ольгу тебе рассказать. Ну и соскучился, конечно!
— Про Ольгу? Ту самую? А почему мне?
— Про ту. А кому мне еще рассказывать, ближе тебя-то и нет никого... Пошли посидим где-нибудь, поболтаем?
Вместе с ужином Никита заказал вино.
— За встречу?
— За встречу, рассказывай наконец, интриган! Что Оля? Нашла тебя и просит жениться? Стала твоей начальницей? Умерла?
— Ух ты, но нет. Все проще. Она добавила меня Вконтакте.
— И написала?
— Написала. Спросила, как дела, помню ли я ее. Поболтали. Она замужем, двое детей, и в Волгоград явно не собирается. Ты пей, чего не пьешь?
Ирина глотнула. То, что Ольга действительно была реальным человеком, что она может писать Вконтакте и рожать детей, смутило ее.
— А чего она вообще тебя добавила?
— Случайно. Где-то мой комментарий увидела и узнала меня. Стало ей интересно, как я живу. Сказала, что помнила меня все время. Понимаешь? Помнила! — Никита засмеялся.
В голове у Ирины он смеялся не так. Так он не смеялся никогда, и Ирина поняла: он просто не может заплакать. Какой-то инстинкт, какое-то древнее узнавание всколыхнулось в ней. Ей тоже захотелось заплакать, завыть, не от ревности, — от сострадания.
— А ты... спросил, почему она тогда уехала... не попрощавшись?
— Спросил. Не знаю, сможешь ли предположить.
У Ирины зазвонил телефон, но она сбросила вызов.
— Когда мы тусили вместе, я ей нравился, и она радовалась, что на отдыхе ей встретился я. Но когда я признался ей в любви, она испугалась, что тоже влюбится. А это что значит, знаешь? — Никита опять засмеялся. — Что она будет страдать и ревновать, а я ее вскорости брошу, ведь она на восемь лет старше!
Ирине казалось, что ее придавливает ватная гора. Никита уже нес это на себе, поэтому и пошел рассказывать — не мог нести один.
— А не предупредила, чтоб не удерживал, а то бы была драма, а она их не любит. В итоге замуж она вышла за человека, который ее устраивает, но из-за которого не стала бы переживать. И все у нее хорошо. И обо мне приятные воспоминания.
— Приятное послевкусие...
— Ты о чем? Про вино?
— И да, и нет. Как ты?
— Как? Как в сказке! Я тогда думал, неужели оскорбил ее, надоел, а может, она вообще давно замужем и все неуместно. А она была свободна, любила меня, и все не случилось только из-за того, что она черт-те когда постареет, а я ее якобы брошу! Что это вообще! Ты понимаешь, какой это бред?!
Горклая банальность стояла комом в горле. Ирина проглотила стакан вина и снова сбросила входящий звонок.
— Я надеюсь, ты послал ее...? — Ирина выругалась.
— Нет. Сказал, что тоже ее помню.
— Неплохо, но надо было послать. Представляю, с какими пресными рожами они... — она снова выругалась.
— Ирка, я обожаю тебя! Давай напьемся, пожалуйста...
В такси Ирина снова сбросила звонок. «Наверно, и нет никакого ребенка, я придумала...»
— Зачем же ты так? Напиши хоть смс, что у подруги ночуешь.
После этого телефон не звонил...
Проснулась Ирина с ощущением непоправимой утраты. Глядя на Никиту, она долго не могла понять, что же это, со сна путая реальность с выдумкой.
Никита поднял голову:
— Тебе пора?
Все встало на свои места.
— Пора. Дай, только зубы почищу.
Когда Ирина вошла в квартиру, Олег сидел на кухне. Они молчали с минуту, потом Ирина спросила:
— Все в порядке?
— Конечно. Спасибо, что написала вчера.
Ирина равнодушно кивнула и, не раздеваясь, прошла в туалет. Все по календарю. Она не беременна.
Поиски
Весна пришла в город ранняя. На глазах исчезали серые, рыхлые островки, и к марту не осталось снега даже с теневой стороны домов. Люди с радостным удивлением надевали легкие ботинки (шагать по сухому асфальту в зимних сапогах было еще удивительнее), тонкие пальто и куртки. В апреле многие выходили из дома в футболках, зацвела вишня.
В мае пошел снег. Он не успевал лечь на землю и вскоре прекратился, однако за месяц температура не поднялась выше пяти градусов. В июне стало теплее, но небо затянуло пеленой. Вокруг все стало серым, тусклым. Дождь шел редко, лениво — по-настоящему не начинаясь, он не прекращался. Не было запахов летнего дождя: мокрого асфальта, мокрой пыли и следующей за ними свежести, а может, не было сил остановиться и прислушаться: все пробегали по улицам быстро, согнув спины, лишь кивая встречным знакомым, хотя капли были такими маленькими, что их прикосновения почти не ощущались.
Заранее достав ключи из кармана, Ален юркнул в подъезд и в три скачка очутился возле своей двери. Недолго повозившись, нарочно громче скребя ключом, он вошел в квартиру. Там было сумрачнее, чем на улице. На дверце шкафа висел мокрый Ленин плащ, на обувной полке стояли ее ботинки, но свет не горел. Ален разделся и прошел в комнату. В джинсах и черном джемпере Лена откинулась на кровати, свесив ноги на пол.
— Привет! — весело окликнул Ален.
— Привет, — очень ровно ответила Лена, не поворачиваясь к нему.
Понимая, что на все вопросы Лена пока будет отвечать этим напряженно-спокойным голосом, он все же спросил:
— Пойдем ужинать?
— Не хочу.
Ален переоделся и вышел из комнаты. Когда на кухне звякнула микроволновка и он, обжигаясь, перенес тарелку с супом на стол, зашла Лена, в домашнем костюме и с волосами, собранными в пучок. Она налила из-под крана воды и, оперев ступню одной ноги в бедро другой, прислонилась к мойке, прихлебывая воду.
Зная, что ей тоже хочется побыть вместе, Ален попросил:
— Посиди со мной.
Лена села с тем же спокойно-суровым лицом.
— Как на работе? — спросил Ален.
— Никак. Пришла, посидела, ушла. у тебя что?
— Да у меня тоже особо ничего нового. Без учеников мало что происходит. Один мальчик только приходит — к выставке с ним готовимся.
— Летом?
— Да, немножко заранее. Пока не очень серьезно. Основная работа с сентября будет.
— Ну что, классно. Поставляешь новой родине новые таланты. Не зря гражданство давали.
Ален шутя вытянул руку и повернулся в профиль — вроде памятника. Девушка улыбнулась:
— Когда твоим именем школу художественную назовут?
— Не буду торопиться, такие дела обычно посмертно совершаются.
Лена потеплела: оживилась, заговорила быстро, помогая голосу мимикой и жестами. Ален подбородком указал на неубранную кастрюлю с супом, Лена, не прекращая говорить, кивнула.
Когда Лена приходила в доброе настроение, Ален словно встречал на вокзале родного человека после долгого стояния на ветру. Он радовался встрече и не думал упрекать ее за то, что другие проворные пассажиры оттеснили ее в дальний конец вагона. Звякнула микроволновка, и Ален поставил тарелку перед Леной.
Лена зачерпнула ложкой, но, поднеся к губам, плеснула обратно:
— Холодный!
После ужина, вечером, Лена неожиданно спросила:
— А ты не хочешь в Казахстан съездить?
— Почему ты спрашиваешь?
— Ну, почему нет? Что я за жена — никогда твоих родственников не видала? Ты, наверно, встретиться хочешь? Ну и там романтика, заграница.
— Вряд ли тебе эта заграница понравится: пыльно и скучно. Как в Уварове, только жарче.
— А как же родственники? грустят, что меня никогда не видели!
— Это точно, — ласково улыбнулся Ален, — но с дядей мы после бабушки и не общались ни разу. У мамы своя семья... Хотя мама, конечно, хотела бы тебя увидеть.
Лена помолчала.
— А отец? Ты его так ни разу не видел здесь?
— А я и не пытался. Это бабушкина была идея — в его город ехать учиться, мне все равно было. Зато я тебя встретил здесь!
— Даже странно... носим с тобой фамилию человека, может, по сто раз видим его на улице — а не знаем.
— Мне почему-то кажется, что его уже нет здесь. А может, и родом он был не отсюда, мама перепутала что-то. А фамилия неплоха — Ален и Елена Казаковы! Как?
Лена уткнулась Алену в живот, обхватила двумя руками за талию и начала раскачивать, бормоча:
— Ты чего такой хороший? Почему ты такой хороший?
Ален закрыл глаза и улыбался.
Имя ему выбрала мама, восемнадцатилетняя Мадина, но фамилия и отчество были от русского отца. В России Казаков Ален Юрьевич не звучал иностранцем, шутили только над любовью его родителей к кино. Внешность у него непривычно казахская: темные волосы и широкие брови, стоящие высокими арками и лихо закрученные на переносице, но глаза миндалевидные зеленые. Лена же была кареглазая, смуглая, и если отдаленные знакомые слышали что-то про Казахстан, то относили это к Лене, а не к Алену. Детство его было счастливым; незамужняя беременная Мадина осталась с родителями, и, хотя ее отец бушевал, узнав обо всем, после девушку ни разу не попрекнули. Только старший брат Мадины, считавший себя националистом, остался холоден к наполовину русскому племяннику, забыв собственную русскую бабку — мать отца. Словно назло брату, спустя шесть лет после рождения Алена Мадина вышла замуж за русского, переехала в Астану и родила еще двоих детей. Ален оставался с бабушкой и дедом, пока они в один год не ушли; в тот же год Ален уехал учиться в Россию.
Всю ночь ему снился Кульсары, принимавший почему-то облик Тамбова. Когда он проснулся, в комнате было темно. Ален дотянулся до телефона, на экране высветилось 9.10 — мрачный дождливый день не проникал за плотные шторы. Суббота, не нужно было никуда идти, но он тихонько поднялся.
— Куда? — схватила его за кисть Лена.
— Проснулся что-то. Ты спи, если хочешь.
— А время?
— Девять. Десятый.
Лена отпустила его руку и повернулась на живот.
Когда она встала и прошла на кухню, Ален читал.
— Что читаешь?
— «Защита Лужина». Набоков. Про шахматиста.
— Знаю про что. Это моя книга. Он умрет в конце.
— Ну вот. Но я все равно дочитаю.
Лена открыла холодильник:
— Будешь суп?
— Я позавтракал. Ты себе грей, я посижу с тобой. — Ален улыбнулся и встал, чтобы обнять Лену.
На несколько мгновений она замерла, потом высвободилась и достала кастрюлю.
— Что будем делать сегодня? — недовольно спросила Лена.
— А что ты хочешь?
— Не знаю! Поэтому и спрашиваю у тебя.
— Можно в кино сходить.
— На что? Супергероев, что ли, смотреть?
— Да, хорошие фильмы летом редко в прокат пускают.
Лена поднялась, но, увидев на столе ложку, села:
— Умереть можно от скуки в нашем городе. Такое чувство, будто я за целый месяц только и видела что рабочий компьютер и дождь. Либо я смотрю в окно и вижу дождь, либо на работе смотрю в компьютер.
— А меня разве не видишь?
— Да что ты сравниваешь! Я совсем не об этом. Тебе хорошо — сходил на работу: порисовал что-то, полепил с детишками — и свободен. Ну и всякие конкурсы, выставки — хоть запоминаешь, как жизнь проходит.
— Мы еще и по дереву вырезаем, — пошутил Ален, но тут же участливо спросил: — Может, тебе что-то другое поискать?
— Что? Где у нас можно работу найти? В кафе «Кафе»?
— Зачем уж так радикально...
— Незачем! Что говорить-то.
Лена замолчала. Она чувствовала, что несправедлива к Алену, и не хотела ему грубить, но раздражение прорывалось наружу. Не зная, как его выплеснуть, Лена встала, быстрым шагом прошла в комнату и, загремев дверью, вышла на балкон. Поочередно переступая ногами с полной ступни на носочки, Лена положила руки на перегородки балкона и выглянула наружу. Маленькие капли дождя капали на лицо, но ощущать их было не так уныло, как наблюдать колечки на лужах. Двор был почти пустой, только на детской площадке, в беседке, сидели двое. Приглядевшись, в одном из них Лена узнала соседа, молодого парнишку, младше их с Аленом лет на пять. Они напомнили Лене день свадьбы.
Родители настояли, чтобы все было широко, главным образом — стол, на огромное число гостей. Приглашать всех родственников, даже дальних, казалось родителям долгом и делом чести. К столовой неизбежно подтягивались ведущий и декоратор, гостям, приезжавшим в большинстве своем из деревень, — соответствующие развлечения, включая выкуп невесты. Мама просьбами и слезами вынудила Лену купить пышное белое платье и пригласить парикмахера, но участвовать в остальном Лена отказалась наотрез. Ни мамины слезы, ни папины покрикивания не помогали — Лена не видела ни кафе, ни ведущего до самой свадьбы.
Родители Лены давно знали Алена, знали и о его семье, но, когда он пришел говорить о свадьбе, испытывали неловкость, что обсуждают траты с самим женихом, а не с его родителями. Было решено, что столовую оплачивают родители Лены, а остальные расходы делятся на три части. Ален соглашался со всем, но в итоге родители за многое платили из своего кармана: Ален просто не догадывался о необходимости некоторых трат, а родители стеснялись ему сказать. Со стороны Алена был только один институтский друг да в кафе ненадолго заходила поздравить директор его художественной школы. Ален приглашал маму с ее семьей, но они не приехали; отправили перевод — на русские деньги около двадцати тысяч.
В день свадьбы Ален, с аккуратным и нежным букетом, и его друг, которого после свадьбы Лена видела всего раза два, приехали к невесте задолго до назначенного времени. Они сидели на лавочке у подъезда, над козырьком которого бились друг о друга разноцветные шарики. Лена все время подходила к окну, за ней шла парикмахер, держа в руках плойку с накрученной Лениной прядью. От сдерживаемого раздражения у Лены краснели глаза.
Мама тоже выглядывала в окно и со сложным чувством замечала отцу:
— Как-то это плохо сочетается: все наши здесь, а они там вдвоем сидят.
Отец, переживавший, что шел против желаний дочери, отвечал, оправдываясь:
— Ты же знаешь, мы не могли иначе.
Но на него созерцание добродушного Алена, терпеливо ожидавшего приглашения, действовало ободряюще:
— Скоро он тоже станет — «наш».
Наконец Лену причесали, накрасили, нарядили и сфотографировали со всеми желающими, а к Алену спустилась большая, уже немного выпившая толпа — загадывать загадки. Взяв себя в руки и улыбаясь обнимавшим ее гостям, сама того не понимая, Лена во всем винила Алена. Он зашел к ней в комнату, влюбленно улыбаясь, а она смотрела на него со злостью и, выпив бокал шампанского, только сухо клюнула в губы. Сейчас она признавала, что он не больше ее хотел свадьбы, но раз она не смогла переубедить своих родителей, просто согласился с ними; Ален искренне радовался именно браку.
От холода на плечах появились мурашки. Лена потерла пальцами по левому плечу, и шероховатость гусиной кожи позабавила ее. Она сделала глубокий вдох, оказалась в комнате, снова громыхнув дверью, и вернулась на кухню. Ален провел ладонью по опадающим мурашкам:
— Ты чего морозилась?
— Мозги проветривала. На улице веселее, кстати, чем из окна кажется. Может, оденемся потеплей и гулять пойдем?
В городе основные улицы завешаны вывесками магазинов, постоянно увеличивающихся в размерах и яркости. В дождливый день нет прохожих, но из громкоговорителей непрерывно несется реклама и популярная музыка. Старый город еще чувствуется в переулках, где стоят деревянные дома с искусным резным крыльцом и ажурными наличниками, но они кренятся, шатаются; многие дома половинчатые — одна сторона рассыпается, храня прежний облик, другая укреплена, отремонтирована и, кроме лишь стекол, скрыта под сайдингом.
— Почему у нас не запретят, как в Москве или Питере, такое уродство?
— Не знаю, — ответил Ален, — может, здания не представляют ценности?
— Но если нет ничего лучше, надо хранить то, что есть. Не так разве?
— Конечно, так. Только об этом мало кто думает.
Они вышли к набережной.
— Суббота, а нет никого, — заметила Лена.
— Никто, кроме нас, не догадался, что гулять под дождем веселей, чем смотреть на него. Одни мы молодцы.
— Да это не дождь совсем, гадость какая-то. Пошли домой.
— Почему? Давай проверим — может, прокат катамаранов работает?
— Ну их! Пошли домой.
Дождевая пелена не спадала и в июле. Ален и Лена все лето провели в городе. Лене предложили отпуск в октябре — она согласилась. Ален был свободен два месяца, вышел на работу в последнюю неделю августа, но с 1 сентября уже не мог отлучаться.
Осень началась солнечная, жаркая, листья на деревьях были зелеными и свежими, насыщенные длительными дождями. Настоящее лето длилось до середины октября. Оборвалось оно резко: за сутки температура упала до нуля, и многие, по привычке вышедшие утром в рубашках и тонких кофтах, вынуждены были вечером вызванивать домашних и просить встречать на остановках с осенними куртками и пальто; солнце исчезло; в воздухе замелькали острые снежинки.
Ален предложил жене:
— Может быть, на неделю передвинешь отпуск, чтобы ноябрь захватить? Я смогу в осенние каникулы выбраться: съездим куда-нибудь?
Лена согласилась, но ничего не сделала, вышла в отпуск с середины октября и с наступлением холодов перестала выходить из дома. Она долго спала по утрам; просыпаясь, лежала в постели и читала книгу, пока Ален, думая, что она спит, бесшумно сидел на кухне. Вставала она около полудня, вместе с Аленом ела, а когда он уходил на работу, вновь ложилась и окончательно вставала к двум или трем часам. Через день она готовила по случайно взятым из интернета рецептам, и у нее удачно выходили довольно сложные блюда. Вечером Лена открывала мужу дверь, ужинала вместе с ним и снова бралась за книгу.
Через две недели, в понедельник утром, Лена проснулась рано и ушла на работу, но вернулась спустя два часа. Ален еще не ушел и, услышав открывающуюся дверь, забеспокоился.
— Лен, ты чего? Заболела?
Лена снимала сапоги, не глядя на Алена. Раздевшись, прошла на кухню, Ален за ней. сели. Лена вдохнула и чуть замерла, словно готовясь говорить долго, но только сказала:
— Я уволилась.
Такой простой ответ развеселил Алена.
— Ого! Здорово ты! Давно пора было.
— Да? Ты не удивлен?
— Ну, удивлен немного. Просто не ожидал. А так круто, давно пора.
— Хорошо, что ты согласен, — задумчиво ответила Лена.
— Да о чем говорить-то, я всегда согласен с тобой! — Ален улыбался. — Пошли отмечать сегодня? Сначала в кино, потом сядем где-нибудь.
— Если хочешь... а ты успеешь с работы?
— На поздний сеанс успею. Тебе не нужно рано вставать — значит, можно позже ложиться.
Лена улыбнулась:
— Ради этого я и бросила работу.
После фильма зашли в кафе рядом с кинотеатром. С какого-то необычайного голода заказали целую пиццу, большую, очень пышную, и по два стакана пива.
— Моя будущая работа, — пошутила Лена.
— Тогда ты, возможно, сможешь бесплатно пить пиво.
— Ну вот! И вставать не надо рано — одни плюсы.
Разговаривалось легко, как на первом свидании, на котором вдруг узнаёшь, сколько у вас общего. Пиццу не доели, забрали в картонном коробе с собой, но не выдержали и продолжили есть в такси, один кусок на двоих, прячась от взглядов водителя.
Дома, уже почти засыпая, Лена почувствовала — Ален хочет что-то сказать. Он заговорил неуверенно:
— Знаешь... Я все боялся... чего-то. Иногда казалось, что ты...
Ален сбился и замолчал. Потом договорил обычно и бодро:
— Здорово сегодня было! Спасибо тебе.
Лена ничего не ответила.
В следующие дни Лена вставала так же поздно, почти не встречаясь с Аленом по утрам, но вечерами он не давал ей прятаться за книжками, придумывал общие занятия. Ослабленный догадками, он пускал все на самотек и позволял Лене отстраняться, боясь назойливостью только толкнуть, запустить что-то. Отказавшись от сомнений, он, наоборот, не давал Лене задумываться, все еще боясь ее мыслей.
Что ничего избежать не получилось, Ален понял сразу, когда Лена спросила:
— Можем поговорить?
Она встретила его с работы, он только успел раздеться.
Ален кивнул. Ему захотелось лечь. Представился шум падающей струи в ванной и тепло, которое расходится по телу. Но он прошел в комнату и сел рядом с Леной:
— Что?
Ленино лицо дрогнуло, словно распалось, и собралось вновь несчастным и жалким. Нетвердым, плаксивым голосом она продолжила:
— Ален! Я хочу уехать. В Москву. Хочу попробовать что-то.
Ален снова кивнул.
— Пойми меня, пожалуйста. Я окончила универ — сразу вышла на работу. Жила с родителями — вышла замуж, стала с тобой жить. Я ничего не делала сама. И правда — мне дико надоел Тамбов!
— Не любишь меня? — спросил Ален, рассматривая, как узор линолеума складывается и по длине, и по диагонали.
Лена схватила его за руки:
— Я не об этом, Ален! Я люблю тебя!
Ромбы на полу смешались — от перепада напряжения у Алена брызнули слезы. Он закрыл глаза, улыбнувшись, покачал головой. Потом посмотрел на жену:
— Лен! Не умеешь ты информацию подавать — я до смерти напугался. Конечно, давай переедем. Но надо хотя бы месяц подождать, чтобы мне замену успели найти. Сложнее ведь в середине года. Квартиру что, сдавать будем?
Лена свела брови, на лбу пролегла глубокая вертикальная складка.
— Ален... ты можешь остаться в квартире до конца года. Потом спокойно уволишься и приедешь ко мне.
Для Алена все качнулось в третий раз.
— Ты хочешь поехать без меня? — уточнил он.
— Да, — ответила Лена, — но только на время, ты потом приедешь ко мне...
Ален не дослушал. Он пошел в ванную, машинальным движением провел щеткой по эмали и вывернул кран с горячей водой. Не дожидаясь, пока ванна наполнится, сел на дно и, не моргая, уставился на струю воды. Тепло медленно поднималось по телу. Ален прикрыл глаза, но тут же открыл, дернувшись: он на мгновение уснул — что-то нелепое и жуткое замелькало перед глазами. Он снова уставился на воду. Вспугнутая шальной мыслью, к нему ворвалась Лена, но, увидев его сидящим, исчезла. Он услышал ее рыдания и прибавил напор. Воздух густел. Запотевшее зеркало казалось серым.
— Пожалуйста, не вздумай съезжать с квартиры, — сказала Лена, когда муж вышел из ванной.
Они два года прожили в этой квартире, всю семейную жизнь, но принадлежала она Лениным родителям. Ален не понял — он не мог сейчас думать о квартире.
Между разговором и отъездом было пять дней: Ален и Лена почти не разговаривали. Как родители Лены приняли эту новость, Ален не знал; он увидел их только на вокзале: они стояли сердитые, обиженные. Там он впервые представил, как они вдруг станут ему чужими людьми. Родители ушли до отправления поезда, наспех поцеловав Лену. Потом оказалось — они ждали Алена у выхода в город, пригласили в гости, но не настойчиво, и подвезли домой.
Когда объявили отправление поезда, Лена прислонилась к Алену и заплакала. Он обнял ее.
— Я просто уезжаю, это все ерунда, — бормотала Лена.
«Не уезжай», — хотел попросить Ален, но просипел что-то невнятное: в горле у него стоял ком.
Они остались одни на перроне, Лена целовала Алена, сжимала ему ладони и твердила:
— Я всего лишь еду. Мы с тобой вместе. Летом переедешь ко мне. Я всего лишь еду первая.
Ален отвечал на поцелуи и пожатия, но не мог произнести ни слова. С родителями Лены он тоже молчал. Почти все время говорили родители, обсуждали какие-то пустяки; обращаясь к Алену, довольствовались его кивками.
А Лена стояла возле окна в начале вагона, смотрела на удалявшийся город и шептала:
— Что я делаю, что я делаю...
Проводница, нестарая женщина с грубым, толстым лицом, не смолчала:
— Чё плачешь-то? Приедет твой жених. В Москву все едут.
Она не заметила кольца, не поняла, что Лена оставляет мужа, которого сама любит и который любит ее, и едет в неизвестность, без особых причин и цели. Лена не стала ничего говорить, прошла дальше в вагон, забралась на вторую полку и лежала без сна и слез до Москвы.
Утром она написала Алену: «Я в Москве. Я больше жизни люблю тебя». Он не ответил, и к горечи от мысли, что он ее не простит, примешалось что-то приятное — наказание словно уменьшало ее вину. Когда он позвонил — его голос был прежним, словно ничего не изменилось.
Около трех недель Лена прожила в хостеле, потом устроилась на работу и перебралась в квартиру возле Рижского вокзала. Она занимала одну комнату, другую — молодая пара, москвичи, решившие жить отдельно. В третьей комнате жила хозяйка квартиры. Задымив квартиру, она втыкала короткие окурки в белую креманницу, стоявшую в углу подоконника. Хозяйка видела паспорт Лены, но никак не связывала его с возрастом и считала Лену первокурсницей, впервые уехавшей от родителей. Она взяла над ней шефство, которое заключалось в выглядывании из комнаты, когда приходила Лена, дабы удостовериться: Лена пришла одна и в том, что настойка, доставаемая в особом расположении духа, предлагалась только молодой паре.
С работы Лена всегда возвращалась пешком, старалась проходить новыми дорогами: часто путалась, терялась, какое-то время шла наугад и, только совсем устав, смотрела на карту и выбирала короткий путь. По выходным она шла из дома наугад, совсем не выбирая дороги, блуждала по несколько часов, иногда, если ей попадался музей, заходила, но чаще просто бродила, читая названия переулков, и возвращалась с мокрыми, белыми от соли сапогами.
На зимние праздники Лена поехала домой. Ален встретил ее тепло, они были как самые дружные супруги. Лена ни разу не побывала у родителей без Алена, и это радовало ее — она скучала по родителям, хотела бывать у них, но знала: приди к ним одна, начались бы неприятные, тревожащие разговоры. При Алене говорили только на общие темы и если касались Лениного отъезда, то как чего-то обыкновенного и естественного. Только относились к Алену трепетнее, украдкой вглядывались в его лицо, особенно когда он смотрел на жену, и пытались разглядеть чувства, скрытые под веселостью. Наедине с отцом мать причитала:
— Разве какой-нибудь муж может понять такое?
Этого не знала и Лена. Она была почти готова к отчуждению, возникшему перед отъездом, понимала его, осознавала, что сложно объяснить ее поступок иначе, кроме желания разрыва, и прятала надежду, что все может наладиться. Но все было хорошо: они ежедневно общались, нередко просиживали перед веб-камерой по несколько часов и ждали встречи. И встретились как родные. Но заговорить с Аленом о его мыслях она не могла.
Последний вечер они провели дома. Свет лампы из-под большого зеленого абажура слабо освещал кухню, а в незанавешенное окно заглядывал фонарь, яркий, как полнолуние, окруженный маленькими звездочками окон соседнего дома. Лена смотрела в добрые, бесконечно родные глаза. Все остальное оставалось вне фокуса: пространство кухни кривилось, оставленная в раковине кастрюля уплывала и казалась такой далекой, как невыполненное в школе домашнее задание или собственная старость. Лене хотелось удержать это чувство нереальности, рассредоточенности и в то же время ясности сознания. Она все всматривалась в знакомые морщинки-лучики — стало казаться, что черты отстраняются и суровеют; она уже сомневалась, кто с ней рядом, знает ли она его; было интересно и страшно. В голове без единого слова проносились десятки картин, в которых отсутствовали и кухня, и дом, и город, но были эти знакомо-незнакомые дорогие лучики.
— О чем задумалась? — спросил Ален.
Слова и голос были некстати, но возвращение произошло нерезко. Постепенно все выровнялось, очертилось.
И появился вопрос:
— Ты простил меня?
Ален спокоен.
— Да я и не обижался, что ты.
— Нет! Вправду! Простил?
— Лен, все хорошо. Правда.
Продолжать разговор не было духа...
Когда она вернулась в Москву, начались снегопады. Лена проснулась от скрежета лопат дворников, расчищавших снег. Этот звук, услышанный в Москве впервые, напомнил о доме. Она лежала в постели и ожидала звонка будильника. Раздражения, охватывавшего ее дома, больше не было, не было чувства вины первого месяца.
Была только грусть.