Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Православный гламур

Александр Владимирович Щипков — политический философ, ректор Российского православного университета святого Иоанна Богослова, гл. редактор научного богословского журнала "Ортодоксия".

Предлагаемая статья написана автором в форме методологического интервью и построена по вопросно-ответной системе. Вопросы, составленные автором, являются принципом организации статьи, которая посвящена непривычной для обыденного сознания теме гламуру в православии. Автор размышляет о том, какова роль гламура в современной культуре, как гламур проникает в политику и религию, рассказывает о секулярной религиозности и о социальных группах, подверженных влиянию мифологии «новой искренности», рассуждает о политических особенностях ритуальной иронии и о роли гламура в современных формах тоталитарности.
 

Насколько сегодня актуальна тема гламура?

— Гламур — одна из главных категорий современной культуры, но очень плохо исследованная, несмотря на ее несомненную актуальность. Гламур входит в перечень табуированных тем. В 90-е годы определять повестку дня в стране стали потребности «манагеров» — менеджеров. Для этого привилегированного слоя издавали журналы, книги, выпускали фильмы. Данная особенность резала глаза и была даже более характерной для России, чем для Запада. Гламур стал дискурсом меньшинства, навязанным большинству.

— Что означает гламур как понятие?

— Формально «гламур» означает «чарующий», «волшебный». В каком-то смысле это синоним «глянца», но значение намного шире. Это «прелестные картинки», увлекающие зрителя и помрачающие его сознание. По сути — декор пустоты. Интересно, что в мифологии позднего модерна гламур стоит вне прогресса, не подчиняется этой центральной мифологеме либерализма. Гламур статичен. У него нет динамики, он воспроизводит только сам себя.

— Где его больше всего?

— В шоу-бизнесе и на телевидении. Корифей отечественного телегламура — безусловно, Леонид Парфёнов. На его фоне померкли и Листьев, и Познер, и многие другие создатели телегламура. Он много работал с русской историей, создавая своего рода «муляжи времени». Исторические реалии, но под слоем помады. Нынешний телегламур до сих пор наполнен дыханием своего основоположника.

— Есть ли гламур в политике?

— Гламур заполняет все пространство, включая политику. Политики, которые в 90-е годы были законодателями моды на политический гламур, ушли в мир иной. Они были заметны, но не обладали достаточным интеллектуальным и образовательным багажом и олицетворяли собой облегченный вариант «сливок общества», то есть поверхностную часть. На глубинном уровне сплавом гламура и политики занимались, например, покойные Сергей Курехин и Тимур Новиков, также некоторые из ныне живущих деятелей русской культуры. Определить, кто из политиков гламурен, а кто нет, достаточно просто: по отношению к народу. Для гламура народ — это грязь, скверна, об него боятся «замараться», «заразиться». Когда в 2018 году случилась трагедия в Кемерове, рукопожатная гламурная публика мгновенно выдала в Сети: «Эти бесформенные тетки-билетерши, что заперли двери в кинозалы, — такие же, как и те, кто сгорел», «это они, считайте, сами себя сожгли...», «народ сам виноват». А того, кто обращается напрямую к народу, либеральная публика боится и отторгает от себя, вооружаясь обвинениями «в популизме». Это означает, что он не гламурен, что он разрушает волшебство глянца. Путинское «выть хочется» или душераздирающий кемеровский разговор патриарха Кирилла о смерти ребенка — примеры обрушения идеологии гламура.

— А в Церкви гламур существует?

— К сожалению, да. Прежде всего, гламурность характерна для так называемых либерал-православных, которые несут в Церковь элементы секуляристской идеологии, эрзац-религиозность. Происходит смешение, возникает «майданное богословие», мифология «волонтерства» и проч. Гимн креативному классу, превосходство над «серыми ватниками» облекаются в библейскую символику. Слово Божье, открытое всему миру, подменяется социальной эзотерикой, знанием для избранных. Все это живет за плотной завесой светско-рождественских мероприятий, фестивальных спецэффектов, материалов из серии «Как наши звезды встречались со старцами» и прочей мишуры. Гламурная религиозность зарождалась в конце 90-х как проповедь для богатых, но быстро начала превращаться в особый стиль потребления «религиозных услуг».

— Что такое гламур с христианской точки зрения?

— Прелесть. Прельщение. Это подмена правды Христовой чем-то убедительным, эффектным, но лживым. Антихрист — вот кто по-настоящему гламурен. Потому что он не просто против Христа, а вместо Христа. Гламур — это всегда подмена. В этом смысле гламур — инструмент антихриста. Так что тем, кто занимается производством церковных глянцевых изданий, программ, проектов, нужно постоянно об этом помнить.

— Православный глянец развивается?

— Пик пришелся на нулевые годы. Сейчас этот процесс забуксовал. Многие в Церкви его не принимают. Он предназначался для «успешных», был рассчитан одновременно и на проповедь, и на коммерческий эффект. А это вещи несочетаемые. Задача православного глянца заключалась в том, чтобы показать богатым доброту и милость Христа, но не показывать ужас Его смерти. Чтобы не пугать их бывшей красотой, которая нынче лежит во гробе «безобразна, бесславна, не имущая вида», как поется у нас на отпевании. Вместо православия — эрцаз-православие. Это яркий пример разрушительного действия гламура в Церкви. Это похоже на разрушительную силу иронии в искусстве или в глубинных отношениях мужчины и женщины, детей и родителей.

— Тему иронии в Церкви обычно не обсуждают, она кулуарно-неформальная. Но она присутствует в церковной жизни. От иронии в Церкви скорее польза или вред?

— Только вред. Тема роли иронии в политической и религиозной жизни табуирована — чуть позже объясню причину.

— Допустима ли ирония в миссионерской деятельности Русской Православной Церкви? Не является ли она признаком того, что в Церкви также есть живые люди?

— У иронии не может быть миссионерского эффекта, поскольку она разделяет людей. В 90-х годах постмодерн сделал попытку взойти на амвон. Московские и петербургские протодиаконы, протоиереи, иеромонахи начали активно использовать иронию в своей миссионерской деятельности. Они вошли в моду, у них появились эпигоны и по епархиям. Их проповеди, лекции, книги привлекали молодых и старых. Шокирующее переплетение сакрального и шутовского казалось смелым новаторством. Всеобщее удивленное внимание было воспринято ими как победа новой гомилетики. На долгое время они стали «витриной» Церкви и заполонили собой секулярные СМИ, которые охотно и со скрытой глумливостью над православием показывали «прикольных попов». Прошло тридцать лет. Виден результат. Рекрутированные ими неофиты, пришедшие на волне «ироничной» проповеди, либо давно схлынули, либо пополнили ряды либерал-православных ворчунов, сместившись из Церкви в соцсети. Политические кривляния женщин на амвоне — вот символический итог их миссионерских усилий. А сами проповедники, работавшие в шутовских колпаках постмодернистской относительности, нынче замолчали и не могут признаться себе в том, что исказили свой священнический путь, и не могут теперь разобраться — где они истинные, а где их маска. Трагические судьбы.

— Шутить и иронизировать — это разные вещи?

— Конечно. Шутка не может что-либо обесценивать. Она подчеркивает равенство, совместность, коммунальность, теплоту отношений. А «гражданская ирония» — это код доступа в определенный избранный круг. Именно в него и стремились попасть наши церковные иронисты. А с другой стороны, ирония имеет конкретную цель — девальвацию ценностей, если они выходят за пределы рыночных цен, девальвацию самой идеи ценности. Священники-иронисты полностью проиграли. Сфера, в которую они вступили, разрушила их самих и превратила в циников.

— Но ведь ирония возникла не в ХХ веке, а вы ее описываете как современное, постмодернистское явление.

— Конечно, ирония возникла давно, практически одновременно с философией. Потом она менялась. Разные эпохи рождали разные виды иронии. Проще всего выделить три ее вида. Первая, философская, сократическая, — это античный метод наводящих вопросов Сократа, который приводит оппонента к тому, что он начинает противоречить самому себе. Вторая, романтическая, — это тоска по идеалу, в сравнении с которым все земное выглядит мелким и смешным. По существу, это не ирония, а грустный юмор, поскольку некая ложная ценность ниспровергается ради чего-то более высокого, подлинного. Это подчеркивает высшие ценности, а не девальвирует их. Третий вид — постмодернистская ирония, выросшая из Просвещения, она-то как раз девальвирует ценности. Это не тоска по идеалу, а отрицание идеала. Она противоположна романтическому смеху, романтическому чувству. Сегодня доминирует третий тип иронии. Причем он уже стал частью идеологии.

— Каким образом?

— Превращаясь в групповое явление — не всеобщее и не индивидуальное, а именно групповое, ирония делит людей на своих и чужих, рукопожатных и нерукопожатных, «продвинутых» и «быдло». Подчеркивает дистанцию. Эту секуляристскую практику можно назвать «социальным расизмом». Но сегрегация, разделение, отчуждение не совместимы с церковностью. Напротив, Церковь призвана объединять людей, поскольку люди изначально равны перед Богом. Проникновение в Церковь иронии — это явный признак секуляристского влияния. Но Церковь на то и Церковь, чтобы не быть секулярной. Однако иммунитет Церкви по отношению к разделяющей, обесценивающей иронии сегодня ослаблен.

— В чем это проявляется?

— Например, известная книжка Майи Кучерской называется «Современный патерик». Хочется назвать его «Забавный патерик» — по аналогии с «Забавными евангелиями» Лео Таксиля, который превращал Писание в анекдот. Кучерская делает то же самое — Предание превращает в анекдот. «Один батюшка был людоед...» — кому-то нравится, многих отвращает. Это недобрый смех. Автор приглашает неверующих людей — давайте вместе посмеемся над Церковью. Посмотрите, какие смешные и забавные эти батюшки, матушки, семинаристы, прихожане... Это карикатура на святоотеческую традицию.

— Говорят, что проза Михаила Ардова, Майи Кучерской и похожих авторов продолжает традиции юродства.

— Не согласен. Юродство — средневековое явление, а «гражданская ирония» — продукт модерна и его радикальной формы — постмодерна. В какой-то мере, опосредованно это может быть связано с шутовством, но точно не с юродством.

— В чем для вас заключается разница?

— Юродивый «по жанру» должен заниматься самоуничижением. Благодаря этому самоуничижению смех юродивого не ведет к персональному возвышению, не возбуждает гордыню. Это религиозное обличение, а не светское поучение, это называлось «ругаться миру». Такое «поругание» осуществлялось не с позиций светского здравого смысла, а «Христа ради». Совсем иное дело — шут. Он не обличает, а поучает и осмеивает, это хорошо видно уже в образах шекспировских шутов. У юродивого не может быть социального статуса, а у шута есть — вспомните Аркадия Райкина, прочно входившего в советский истеблишмент. Шут куда больший прагматик, чем забавляющиеся им господа. Это секулярная фигура. Вот и проза Кучерской и Ардова, несмотря на религиозную тематику, по духу намного ближе секуляристской публике, с которой ценностная общность у этих авторов выше, чем с единоверцами. Свой литературный талант они направили в эту сторону.

— А если взять Гоголя и его «Вечера на хуторе близ Диканьки»? Гоголь ведь православный писатель. Но при этом у него такой тонкий юмор и карикатуры на пограничные темы.

— Это юмор, а не ирония. Гоголь, особенно ранний, периода «Вечеров» — очень теплый. Это романтический тип смеха, отчасти и карнавальный. Но Гоголю и его герою — «не все равно». А в поле иронии человеку «все равно». Ирония не просто игра, это игра, за которой — пустота. Человеческая душа не терпит пустоты. Ощущение пустоты — главная причина столь распространенных нынче депрессии и уныния. Помните, какой ужас настигает героиню уэллсовского романа, когда Человек-невидимка срывает с лица бинты, а за ними — не гримаса, не оскал, а пустота.

— Василий Аксенов в свое время пустил в ход хорошо прижившееся выражение «звериная серьезность» — тупой, ограниченный пафос, свойственный тоталитарному мышлению. Разве звериная серьезность — лучшая альтернатива иронии? Ведь в Церкви есть примеры кондовости, формализма, фанатизма, которые отпугивают людей.

— Культ иронии означает, что ничто в мире нельзя воспринимать серьезно, кроме самой иронии. Мысль о звериной серьезности впервые сформулировал не Аксенов, а немецкие романтики. Они таким образом защищались от бюрократии и меркантилизма. Аксенов повторил идею с опозданием на полтора века и, будучи «городским» писателем, направил ее одновременно против коммунистов и «деревенщиков». Аксенов воспринимал иронию как инструмент борьбы с тоталитаризмом. Но мировые тоталитарные практики ушли далеко вперед. «Звериная серьезность» свойственна сегодня как раз ироническому дискурсу. Поскольку ирония эта холодная и навязанная, даже навязчивая.

— Какой вывод из этого можно делать?

Ритуальная ирония постмодерна (когда не иронизировать непозволительно) и ритуальный стыд (когда стыдно не за себя, а за оппонента) — два ярких признака именно сегодняшней тоталитарности. Собственно, и антитоталитарный дискурс нам навязывается тоталитарными методами, с которыми ирония вполне совместима. Ирония идеологична и тоталитарна. Именно поэтому она все время заговаривает о тоталитарности — чтобы на нее «не подумали», по принципу «держи вора».

— Зачем это нужно?

— Затем, что в наше время тоталитарные проекты гораздо проще осуществить в игровом режиме. Ирония и гламур придают тоталитарности игровой характер. Ты словно сидишь в кинотеатре, наблюдаешь за собой со стороны и не замечаешь, что тобой управляют. Теряешь способность ощущать радость духовной и интеллектуальной свободы — то, что дает человеку только христианство.

— Чем же так притягателен гламур?

— Многие не умеют получать радость на глубинном уровне и заменяют ее знаками качества, «сертификатом культурного соответствия». Радость — это ведь не веселье, это особое состояние покоя и уверенности, это — состояние любви. Гламур же — это как бы пропуск в несуществующий земной рай, который надо заслужить, приняв «правильную» идеологию, заняв место на «правильной стороне истории». Дается это, разумеется, не даром. Такой путь требует каких-то жертв. Например, нужно отвергнуть всех «негламурных», отвернуться от них, поменять круг знакомств. Необходимо провести в себе непреодолимую грань, оставив на другой, «дурной» стороне реальности всякое разное «быдло» и «совков». Называть Россию, как Ксения Собчак, страной генетического отребья, называть своих сограждан злобными людьми и дебилами, как Макаревич или Серебряков. И вот у них всё есть — и слава, и деньги, а радости нет.

— Вы полагаете, что гламурные люди склонны скатываться к социал-расизму?

— Такова природа этого явления. Гламур — элемент разделенного общества. Он несет с собой языческий взгляд на мир, который противоречит христианской истине: мы оскверняемся не тем, что видим и слышим, а тем, что выходит из уст наших. Приверженность гламуру — это недоверие к первозданному миру, к Богу, превращение себя в «маленького бога». А недоверие к миру заставляет презирать людей, тяготиться их присутствием, перекладывать вину с виновных на их жертв.

— Какая эмоция соответствует гламуру?

— Страх. Подспудный, подавленный страх. Адепт гламура всегда боится обыденности и неуспешности, а на самом деле — реальности. Гламур психологически отгораживает от бренного мира. Это род эскапизма, бегства от реальности.

— А что есть гламур с философской точки зрения?

— Идея гламура отсылает к языческой магии. Как и магия, гламур противостоит реальной истории вещей. Он этой историей питается, похищает ее, оставляя вместо содержания «многозначительную», но пустую форму, иллюзию подлинности. Гламур — это смещенное чувство реальности. Гламур есть имитация. Принцип имитации реализуется так: содержание явления, история вещи подменяются образом «совершенной» гламурной формы. Образ гипнотизирует. Вещь вырывается из мира и начинает играть роль зеркала Истины. Внимание адепта гламурного культа останавливается на ней — и всякая умственная работа, всякая рефлексия прекращается. Он готов созерцать это бесконечно, как Кай у Андерсена готов был до конца своих дней складывать из льдинок слово «Вечность».

— А в искусстве?

— Гламур уничтожает современное искусство, он вытравливает содержание и предлагает пустые, никчемные эксперименты с формой. Тому свидетельство — бесконечные «гаражи» и «винзаводы». Сейчас начался процесс поглощения гламуром русской иконописи. Этим направлением активно интересуются и профессионально занимаются католики.

— Каковы исторические корни гламура?

— Есть два типа восприятия культуры: как «возделывание земли» и как «украшение себя». Гламур восходит ко второй из них, которая более характерна для обществ с сильными магическими корнями. «Украшение себя» — это «холодная» культура, она созвучна сегодняшнему трансгуманизму и другим идеологиям позднего модерна. В основе здесь лежит желание воспринимать вещи не такими, каковы они есть, а видеть в обладании ими атрибут иной, лучшей реальности и подтверждение своего статуса, своей «полноценности», своего превосходства.

— Каковы его функции в культуре?

— Их несколько.

Во-первых, гламур используется для самоидентификации, по гламурным кодам узнают своих. Получается «культура в культуре», секта.

Во-вторых, подобно любой страсти и зависимости, гламур служит для заполнения экзистенциальной пустоты, помогает уйти от вопроса «зачем я живу?». Гламур, подобно игромании, наркомании, фанатизму, заполняет место истинной веры.

В-третьих, гламур используется для выстраивания моделей статусного потребления. Об этом подробно написано у Жана Бодрийяра в таких работах, как «Политэкономия знака», «Символический обмен и смерть». Гламурное потребление — это игра в означивание. Главный фокус в том, что гламурный человек потребляет не столько сами вещи, сколько знаки. Он платит не за вещь, а за статус, удостоверяемый наличием у него этой вещи, поэтому она работает как знак. А статус вещи в свою очередь удостоверен специальным клеймом, лейблом. Такой человек (жертва идеологии гламура) не только встречает другого по одежке, но и провожает. Он не замечает, что форма для него стала содержанием. А это уже серьезная болезнь личности.

— Ради чего человек стремится к гламуру? Что его притягивает?

— Ради приобщения к другому, «лучшему» миру. Гламур отсылает к воображаемой реальности, якобы превосходящей объективную, — к так называемой гиперреальности. А на деле — к симулякрам, мнимой сущности. Если для простоты использовать марксистские понятия, можно сказать, что в такой культуре надстройка полностью определяет базис, а сама гламурная жизнь подчинена логике не товарного, а символического обмена, по принципу «символ–деньги–символ» вместо обычного «товар–деньги–товар». Соответственно, продажей символов занимается тот, кто имеет символическую власть — контроль над умами, возможность навязать свой набор символов. Эта власть обеспечивает символический обмен и им же поддерживается, вырабатывая все новые символические ресурсы. Эта власть управляет другими с помощью идеологии гламура.

— Насколько гламур опасен?

— Вспомните античный образ Горгоны. Горгоне нельзя было смотреть прямо в глаза, чтобы не окаменеть. Персей сражался с Горгоной, глядя в зеркало своего щита, — и победил. Вот так и гламур. Он гипнотизирует, подчиняет себе, останавливает мысли. Но его можно обезвредить, если знать, как правильно о нем говорить. Поэтому важнейший вопрос — это вопрос о том, каким должен быть наш «дискурс о гламуре». Он, этот дискурс, должен уметь переводить «туда и обратно», показывая, как гламур подменяет реальность симулякром. Гламурное сознание делит весь мир на первый сорт и последний. Не только вещи — людей, природу, исторические эпохи, религии.

— Религии? Разве это возможно?

— Именно. Помните, кто был первым «гламурным» персонажем в русской истории? Конечно, Петр Чаадаев. Он утверждал, что Россия сделала неправильный выбор — оказалась «не на той стороне истории», говоря сегодняшним языком. Мол, надо было князю Владимиру папских послов уважить и принять католичество. Но князь Владимир сделал не гламурный выбор. И вот теперь этот выбор якобы мешает России «цивилизоваться» по единственно верным стандартам.

— Вы упомянули о том, что эпоха расцвета гламура у нас в стране была связана с культурой менеджеров. Сейчас это уже не так?

— Сегодня гламур как переходящий вымпел ударника соцсоревнования достался креативному классу — более противоречивой общности, которая любит помайданить. Но «манагерское» влияние сказывается до сих пор. Это особенно ощутимо, когда управленцы выдвигают лозунг цифровизации всей страны. Цифровизировать предлагается буквально все: правительство, экономику, образование, культуру, религию, граждан, личные данные людей. А также, соответственно, коррупцию, недофинансированную экономику, вывоз капитала — все, что есть. Главное — цифровизация. Что это, как не доминирование формы над содержанием? А приоритет формы и есть самый главный принцип гламура.

Будем надеяться, что идеологам гламура не дадут реализовать их главную мечту — цифровизировать армию и флот и поставить тем самым точку в истории России. Кстати, в свое время «форма от Юдашкина» стала одним из шагов в сторону гламуризации армии.

— Что можно противопоставить гламуру?

— Только то, что выше всего в ценностной системе. Это Бог, любовь, милосердие. «Положить жизнь за други своя» вместо «умри ты сегодня, а я завтра». Гламуру противостоят устойчивая система ценностей и чувство реальности. Наилучшим образом они соединены в религии, но существуют и в других комбинациях. Это разрушает «чары» гламура. Это возвращает народу возможность самостоятельно решать свою судьбу, судьбу своих детей, судьбу своей страны.

— Актеры любят повторять фразу о том, что только в церкви и в театре «служат», а в остальных местах — «работают». Не означает ли это, что на актере, как и на священнике, лежит особая миссия и ответственность за воспитание и духовное развитие народа?

— Это очень милое архаичное словоупотребление, сохранившееся до наших дней в отдельных областях деятельности. Не более того. Служат еще в силовых структурах, в госорганах. Но «служба» и «служение» — разные понятия, не стоит их путать.

— Сегодня постоянно приглашают актеров и режиссеров в телешоу делиться своим религиозным опытом. Где кончается актерство и начинаются жизнь и вера?

— Впервые я столкнулся с этой проблемой, когда был ведущим радиопрограммы «Во что верит Россия» на ВГТРК. Мне довелось беседовать с Евгением Алексеевичем Лебедевым, выдающимся русским актером, мастером перевоплощения. Это случилось незадолго до его кончины в 1997 году. Мы говорили о театре, о его ролях. У него была особенная манера речи — быстрая, дробная, скороговоркой. Он сыпал именами, датами, цитатами из ролей, жестикулировал. Одним словом — актерствовал передо мной. И вдруг неожиданно начал полуразборчиво, с пропусками слов, произносить тексты из литургии, перемешивая «Херувимскую», «Милость мира», обрывки ектений... Искаженные тексты высыпались из каких-то глубин его памяти. Он был очень взволнован. Актерство внезапно исчезло. Начал рассказывать о том, что его отец был то ли дьяконом, то ли священником. В силу жизненных обстоятельств Евгений Алексеевич ушел от него, вырос неверующим. Стал актером. Играл на сцене Сталина. Выжил. Отца расстреляли. А спустя полвека старый актер бормотал литургические тексты как абракадабру и признавался мне, что совершенно не понимает их смысла. Но эти тексты были связаны с памятью об отце, перед которым он явно чувствовал вину. Огромный актер, состоявшийся в профессии, и одновременно глубоко опустошенный человек.

— Но все же это была другая эпоха. Сегодня нет ни запретов, ни гонений. Совмещение религии и актерской профессии приветствуется. Валерия Гай Германика это великолепно демонстрировала, выступая в роли «пастыря» в православном миссионерском интернет-проекте «Вера в большом городе».

— Этот проект был построен авторами на контрадикции. В качестве ведущей пригласили кинорежиссера со специфической репутацией и образом жизни, который не совпадает с обыденным представлением о том, каким должен быть православный стиль поведения. Это подтверждает название проекта — прямая перекличка с американским проектом «Секс в большом городе». Задача — привлечь внимание публики сочетанием несочетаемого. Православие, мол, так же притягательно, как секс. Занимайтесь православием. Смотрите, кликайте, ставьте лайки, воцерковляйтесь. Вас ждет успех в жизни. Это — яркий образец «православного» гламура.

— Разве возможно искусственно менять религиозную эстетику?

— Возможно. В 30-х годах XX века в Германии активно меняли эстетику и стилистику христианской жизни. Посмотрите на их церковное искусство того времени — Христос изображается как атлет. Мощный, красивый, мускулистый, непобедимый, как сама Германия.

Православный гламур также создает собственный специфический образ церкви. Это церковь для успешных людей, церковь для миддл-класса. Соответственно церковность, с их точки зрения, должна быть выдержана в той стилистике, которая принята в этой среде: в ней должно быть место для иронии, раскрепощенности (отсюда аллюзии с сексом), карнавальности и, главное, для постоянного сомнения. Участник этой игры «в православие» должен находиться в постоянном сомнении. Быть сомневающимся — это стильно и одновременно освобождает от ответственности. Как раз то, что нужно современному состоятельному человеку. Слоган Станиславского «Не верю!» стал их девизом.

— Говоря о профессиональной репутации Валерии Германики, вы имеете в виду ее скандальный сериал «Школа»?

— Сериал «Школа» — это смакование детского греха. Более того, автор зарабатывал деньги на этом смаковании. В экзистенциальном смысле это ничем не отличается от детской порнографии. Этот фильм развращает зрителя — и подростка, и взрослого.

— Другими словами, вы не верите в религиозную искренность Германики, в возможность ее духовного изменения, раскаяния?

— Христос, разумеется, открыт каждому. Но из покаяния не делают ток-шоу на продажу. На покаянии не зарабатывают деньги и славу.

— Вы хотите сказать, что веру можно эксплуатировать в корыстных интересах?

— Это не в прямом смысле зарабатывание денег на эксплуатации религии. Просто используют ресурс церкви, ресурс православия для создания своих образов, реализации медийных и творческих проектов. Самый трагический пример — Иван Охлобыстин. Он в своем духовном «артпроекте» добрел до логического конца — взял в руки реальный, а не бутафорский антиминс, а потом бросил его.

— Не так давно в светских и церковных кругах вошло в обиход понятие «новая искренность». Вам интересно это явление?

— Я бы сказал иначе. Недавно был сделан информационный вброс этого понятия в сферу церковных СМИ. Но понятие это взято из внецерковной сферы, поэтому, думаю, оно в Церкви не приживется.

— Разве искренность — это плохо?

— Искренность — это прекрасно, но имитация ее убивает. Прежде всего, почему она новая? А куда делась старая? В публичной сфере искренность возникает тогда, когда люди захвачены какой-то общей драмой, а не в порядке развлечения. Поэтому искренность, как радость и любовь, не может быть новой или старой. Она или есть, или ее нет. Искренность нельзя отформатировать, объявить указом, нельзя подтвердить ее наличие социологическим опросом. Подобные попытки — это социальные и языковые игры, медиаманипуляции. Дело в том, что «новая искренность» сформирована в рамках либерального сознания, поэтому она представляет собой умозрительный конструкт. Применительно к Церкви у нее особая функция.

— Какая?

— Ее носители хотели бы секуляризировать Церковь не с богословской и не с идеологической стороны, а посредством массовой культуры.

— Откуда вообще взялось понятие «новая искренность»?

— Понятие «новая искренность» родилось в западной философии культуры на стыке 80–90-х годов ХХ века и является синонимом «метамодерна». Оно означает использование формы прямого высказывания — так сказать, умудренной наивности, взрослой детскости в постмодернистски освоенном виде. Из естественного стремления человеческой души искренность превращается в инструмент. В России понятие «новая искренность» давно использует литературная критика для характеристики таких явлений, как творчество поэта Андрея Родионова или писателя Евгения Гришковца.

— Чем все же отличается искренность «новая» от старой?

— Тем, что это не драма, не катарсис, а прием. Постмодерн осваивает психологическое содержание и девальвирует его, подчиняя игровому сознанию. А «игровое» в постмодернистской трактовке означает, по сути, безответственное. Вокруг новой искренности строится жанр псевдоисповеди, и это вызывает ощущение фальши.

— Как происходит превращение искренности в прием?

— К примеру, в Фейсбуке существует общепринятый тон обращения к аудитории: выворачивание себя наизнанку. Говорится не то, что просится от сердца к сердцу, а что угодно и совершенно безадресно, напоказ. Цель такой формы общения не исповедь, а самопродвижение. Человек «продвигает» себя, чтобы набрать как можно больше лайков, комментаторов, френдов. «Новая искренность» — это тоже самопродвижение, маркетинговый ход.

— Почему настоящая искренность в такой ситуации невозможна?

— Потому что такого рода художественные стратегии имеют коммерческую природу, а подлинную искренность невозможно массово продать. Особенность «новой искренности» в том, что «искреннее» высказывание адресовано не тем, кто в нем реально нуждается. Такая избирательность была бы просто нерентабельна. Она адресуется и навязывается как можно более широкой аудитории, Ведь нужен охват, нужно формирование спроса.

— Почему либерал-православие порождает такие явления?

— Такова форма отношений с миром у носителей либерал-православной идеологии. Это особый тип сознания, своего рода оккультный позитивизм. Религиоведы, занимающиеся постсекулярными исследованиями, называют такого рода убеждения заместительной или викарной религиозностью. Православная традиция становится у них формой секуляристского культа. Например, культа гуманизма — вопреки реальной тенденции к дегуманизации общества. Или культа социального прогресса.

— Разве социальный прогресс — это плохо?

— Это хорошо, если это реальный процесс, продвижение общества в сторону нравственности и человечности. Но не тогда, когда это мифология, изложенная на псевдонаучном кибержаргоне и освобождающая адепта от остатков критичности и лишних вопросов. Собственно говоря, прогресс и культ прогресса — разные и, как правило, взаимоисключающие вещи. Последователи ортосекуляристской доктрины это различие игнорируют.

— Почему?

— Потому что их установка — «служить двум богам», выражать секулярное содержание с помощью религиозного языка, создавать амальгаму, перевертыш. Кроме абсурда, из этого выйти ничего не может.

— Почему?

— Потому что гламур — это один из способов утвердить диктатуру богемы над обществом.

— А православный гламур?

— Православный гламур — это попытка монетизировать православие. Точно так же сегодня всевозможные художественные союзы пытаются монетизировать русский консерватизм. Православие и консерватизм в тренде — значит, есть покупатель. А если есть покупатель, то почему не заняться бизнесом? И порой уже трудно понять: где же грань, где переходная линия? Где подлинный консерватизм русского народа, а где подделка, монетизированная оборотистыми шоуменами? Где подлинное православие, а где только его форма, оболочка? Но ведь мы это явление видим и понимаем, что происходит.

— Вы говорите, что православный гламур создает церковь для богатых. Но ведь церковь действительно для всех — и для бедных, и для богатых.

— Православный гламур искажает православие. Говорят об Иисусе Христе как волонтере, который ходил и бесплатно всем помогал. При этом совершенно не говорят об основной составляющей — о самопожертвовании Христа. Богатым людям предлагается оставить за скобками ту часть Евангелия, которая говорит о страшных физических страданиях Христа. О крови, поте, растерзанном теле. Ведь это как-то негламурненько выглядит.

Православный гламур обещает научить тому, как, оставаясь богатым, умудриться пролезть сквозь игольное ушко в царство небесное, причем со всеми своими виллами, яхтами, деривативами и офшорами. Потребитель такой «православной услуги» существует — вот рынок и включается. Только все это к христианству не имеет никакого отношения.

Церковь — это школа сопричастности к делу Божьему, школа обожения и снискания благодати. Церковь мыслит в нравственной системе координат, но именно мыслит и совершает свое делание и попечение. Здесь важен процесс сближения с Христом и братьями во Христе посредством таинств и добрых дел, помощь в совершении дел любви. И дай нам Бог успешно идти этой дорогой.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0