* * *

Трое смотрят, светится один...
Андрей Фамицкий


Я был немым, но мой светился рот,
и, кулаком не пробивая лед,
я видел: ты со мною говорила.

Здесь и звезде бывать невмоготу,
ее солдат сбивает на лету,
орлы — над нами, а над ними — вилы.

Давай, мой мальчик, там, в степи, ложись,
ты солнцу говорил: «Остановись!» —
повязанный мышленьем Птолемея.

Но в глубине души весь космос зрил,
и вот Господь тебе глаза открыл,
и ты застыл, пред Ним благоговея.


* * *
Где воздух прям, земля ровней,
нет ни изгибов, ни излучин,
он превращается в зверей,
с самим собою неразлучен.

Легко даются имена:
Адам — лингвист иного кроя,
но в языке ему видна
бессмысленная глубина
и ничего, помимо воя.


* * *
Из Москвы долетели в Ростов, самолет не разбив:
мне уже тридцать пять, потому что Господь терпелив.

Собираю по слову с афиш и рекламных щитов,
но всегда получается «к смерти еще не готов».

Что успел написать, кроме этих семнадцати букв?
«Я не умер еще. Я в Донецке. Иван Волосюк».


* * *

Душа моя! гостья ты мира:
Не ты ли перната сия?
Гавриил Державин


Переведут меня across the board,
а дальше смерть, как именинный торт, −
загадывай желание для смеха.

Брейкбит на двухкассетнике, «Speedway»,
то пассик рвется, то обрыв троллей,
и никуда отсюда не уехать.

Вези меня по вечной кольцевой
на поезде Эйнштейна, ангел мой,
где звезды одинаково мерцают.

Переживем латынь или санскрит,
мой рот предусмотрительно открыт:
смотри, оттуда птичка вылетает!


* * *
Воспоминанья — это города,
не важно где, куда важней − когда,
шагнешь за дверь − убьют или ограбят.

Играет Robert Miles «One & One»,
моя душа глядит в телеэкран,
не замечая разницы в масштабе.

Потом все оцифруют, кроме нас,
и выкинут кассеты, как балласт,
что есть в Сети, беречь уже не нужно.

Я понимаю — глупо и смешно,
но так боюсь, хоть двадцать лет прошло,
всего происходящего снаружи.


* * *

Песок остывает согретый.
Осип Мандельштам


Пора пространство сматывать в рулон,
носить с собой мирок, куда ни шел бы,
но выход в космос был осуществлен:
прыжок в уме и медный лязг щеколды.

Пора привычку перенять у птиц
сидеть в ветвях и не чирикать всуе,
мне остается несколько страниц,
но я живу, а значит — протестую.

Тому виной «Наука» и «Детгиз»
(нас всех ругали, что читаем лежа).
Холодный воздух опустился вниз,
нагретый поднялся, но умер тоже.