Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Рецензии на книги: Михаил ФЕДОРОВ. Василий Песков. — Юрий МЕЩАНИНОВ. Бела птица: Маленькая повесть о детстве

Михаил Федоров. Василий Песков

На столе у меня лежат раскрытыми шесть книг моего нареченного брата-писателя Михаила Федорова, и я не могу от них оторваться. От всей этой его серии «Замечательные люди Воронежского края». Серии глубоко личной, тщательно продуманной, созданной и написанной им со всей ответственностью, талантом, творческим вдохновением, с любовью к выдающимся людям своей малой родины и великим в масштабах всей страны. И которых он знал лично, брал у них интервью, ездил на рыбалку или на охоту, проводил долгие часы в беседах, играл в шахматы, а с некоторыми и дружил. И уж они-то навсегда останутся в его сердце. А каких трудов стоило издать всю серию, собрать средства, подключить соратников-единомышленников-спонсоров, скольких физических и моральных сил это стоило! А сколько вокруг него и всей серии (или отдельных героев) было завистников и недоброжелателей! Даже в самом Воронеже. Лучше не вспоминать. Я просто перечислю все книги этой серии. Итак, вот они — ждут новых читателей. Книга о бывшем Генеральном прокуроре СССР «Александр Сухарев» — она о правовой и нравственной стороне нашей жизни. «Стефан Домусчи» — возвышенный сказ о чудесном художнике и протоиерее. «Егор Исаев» — о потрясающем глашатае-поэте, которого знала и знает вся Россия, любит и поет до сих пор. «Василий Панин» — о самобытном кинорежиссере редкого дарования, создателе документальных и художественных фильмов, мимо которых умному человеку невозможно пройти равнодушно. «Гавриил Троепольский» — о знаковом, можно сказать, культовом писателе, оставившем свой неизгладимый след в целой литературной эпохе. И вот наконец итоговая, нет, пусть будет крайняя на сегодняшний день книга, а вернее, целых два полноценных тома «Василий Песков» — о журналисте, писателе, защитнике природы — словом, о разностороннем и многоодаренном человеке, чьи труды были еще в его молодые годы увенчаны высшей государственной правительственной премией СССР — Ленинской.

Спрашивается, почему так далеко занесло моего коллегу, талантливого прозаика, автора остросюжетного романа «Ментовка», повестей о войне «Сестра милосердия из Гудауты», «Пусти ме да гинем...», многих других художественных произведений, в исследовательскую документалистику, по сути, в литературоведение? Почему он создает книги о правоведе, о художнике-священнике, о поэте, о кинорежиссере, о писателе, а теперь вот о журналисте, когда его собственная жизнь до предела переполнена адвокатской работой, личным творчеством? Написание биографий — это ведь совсем особый, иной мир... Кто участвовал в создании молодогвардейской серии «Жизнь замечательных людей», тот знает. Мне довелось трудиться на этой ниве, и я отчетливо представляю, скольких физических, умственных, душевных сил тратишь. Но и радость получаешь особенную, высшего порядка, когда твой труд выходит в свет. И уже понимаешь Михаила, что ему, литературному непоседе в лучшем смысле этого слова, просто не хватает всех сторон творческой жизни, что его одолевает главное жгучее желание писателя: выговориться, высказаться не только о своем, глубинном, но и о чужом-близком. Федорову попросту не хватает жизни, как бы он ни был ею всецело поглощен... А именно той ее части, которая связана не с профессиональной жизнью юриста, а с далекой от тяжб в судах, от войн и преступлений — с природой. Мой брат-писатель и не скрывает, что всю жизнь хотел вырваться из оков в его понимании тьмы. А куда? Конечно же на «свет», податься дальше от побоищ, тяжб, кровопролитий — туда, где люди, воздух и земля чище, где живется легче, где сердце так не давит. Говорил мне: когда служил в милиции — куда-нибудь в лесные милиционеры; когда попал в юристы — в юристы лесничества или заповедника; когда теперь пашет адвокатом — больше бы дел с дубравами, с животными, которых тоже приходится защищать. Вот и вошел в мир Василия Пескова, и теперь перед моими глазами два тома книги о нем. Первый «кирпич» на 670 страниц, второй еще больше — на 750.

Он писал о Пескове, собирал материал, и... сам очищался. С новыми знакомыми бродил по лесу, засиживался на скамейке на опушке, следил за клевом рыбы на реке, за вольерой с уссурийским тигром и радовался, что вырвался из городских улиц, переполненных кочующими людьми, сигналами и дымом табунов диких машин, из всей этой изматывающей городской суеты. С трогательной душой описал Михаил родных Пескова. Они из села Орлова — бывшей крепости на Засечной черте Государства Российского. Служивые корни были у деда Василия Михайловича — георгиевского кавалера, подпрапорщика, сложившего голову в Первую мировую на Карпатах. Отец-железнодорожник в Великую Отечественную прошел с Новобугской Краснознаменной бригадой до Будапешта. И вот перед нами начало пути героя книги: рождение в селе на берегу речки Усманки, детские увлечения, прогулки за грибами в бор, рыбалка «топтухой», чтение книжек о животных. Вообще увлечение природой, животным — живым — миром.

Семилетка, тяжелые военные годы, походы в лес за дровами, голод в 1947-м, окончание десятилетки. Желание учиться на романо-германском отделении университета, которое не осуществилось. Неудачная учеба в Харьковском военном училище, где его заставляли «стучать», а он не смог. Начало работы пионервожатым и — репортерство в газете «Молодой коммунар». Его изрядно помотало перед тем, как он вышел на дорогу, которой посвятил всю свою жизнь. Три года в «Молодом коммунаре» с бесконечными поездками по Воронежу и области напитали его жизнью народа, который тогда восстанавливал страну. Жил ею. И все это молодой Песков старался отразить в своих репортажах и фотографиях. Трудился не покладая рук, работал творчески, «с огоньком».

Федоров нашел свою форму показать воронежский период жизни Василия Пескова, используя почерпнутые в архивах материалы. Читая протоколы собраний редакции, чувствуешь клокочущую жизнь журналистов, где доставалось и Василию (скажем, за то, что не имел своего актива среди читателей и ему мало писали письма), и взял их за канву. Все отмечали, что в одном Пескову равного не было: Василий заваливал все отделы редакции фотографиями. Сразу замечу, что в «Комсомолке» на Пескова приходилась половина всей почты в газету, а дома у входной двери висел дополнительный ящик, так как в обычный вся корреспонденция не вмещалась. Оказавшись в Москве, он большей частью пропадал в командировках. В столице задерживаться не любил. Символична одна только история с таежными отшельниками-староверами Лыковыми. Когда один местный журналист приехал из Сибири и искал, кто бы занялся темой Лыковых, которые жили в алтайской тайге, ему сказали: «Иди к Пескову». Знали, что никто другой вот так запросто за эту сложную тему не возьмется. И все мы теперь знаем и помним, как Песков опекал эту семью, жившую вдали от всего цивилизованного мира. Все читали его «Таежный тупик» и восхищались текстом.

А сейчас благодаря Федорову мы знаем, что мемуары Брежнева писал не кто иной, как Василий Песков, когда его на несколько месяцев «закрыли» на даче одного цековского работника в Малаховке и он там трудился как «военнопленный». Шучу. Писал Песков всегда честно, пропуская материал через призму своего сердца. А чего стоят рассказы Николая Дроздова, назвавшего Василия Пескова своим другом и учителем, которые приводит в книге автор. Дроздов подмечал, как комично выглядело то, когда он и Песков на телевидении, где оба вели передачу «В мире животных», заполняли анкету. Николай писал, отвечая на вопросы: окончил вуз, работал младшим научным сотрудником, старшим, защитил кандидатскую диссертацию, доцент, докторскую защитил, профессор... А Василий Михайлович: окончил Тресвятскую среднюю школу... Других «заслуг» не было. Зато в графе «Награды» он вписывал: «Лауреат Ленинской премии». И это побивало все записи у других... А как по-братски распорядился Песков своей премией: часть отдал родителям, а остальную вбросил в журналистский коллектив... Это действительно так, без прикрас. В нынешние дни выглядит невозможным. Но многие, да, пожалуй, все, отмечали Василия Пескова как бессребреника.

Песков не забывал родной край... Куда бы Федоров ни ездил, всюду находил его знакомых и друзей. Стоило поехать в Верхний Мамон, как узнал: в Гороховке живет рыбак-сомолов Багринцев, который с Песковым вытаскивал огромных рыбёх. И тот Багринцев поведал много интересного о Василии Михайловиче. Все это в книге. Когда вышел обличительный труд Федорова «“Громкие” дела писателей»[1] (включена в список основной литературы Воронежской историко-культурной энциклопедии под редакцией О.Г. Ласунского), к нему из Петропавловки позвонил местный фотокор Бровашов и просил помочь приобрести книгу. А когда Федоров сам стал собирать материал на биографическое исследование о Пескове, то узнал, что Бровашов был ближайшим другом Василия Михайловича, и он помог с документами и фотографиями. Неожиданно с разных мест стекались факты, рассказы, снимки... И все это Михаил старался не упустить, бережно собирал в свою «копилку». Свидетельства очевидцев считал куда более важными, нежели чьи-то пересказы. Все они подчеркивали добросовестность, добротность Пескова. Эти слова одного корня — песковского. Всякий его материал был им тщательно проработан. То, что он писал, принимали как достоверное, как не подлежащее сомнениям и пересудам даже именитые профессора. Он не позволял себе что-то написать без проверки. Хотя известен и случай, когда Песков написал заметку о якобы спасенной парашютисткой своей напарницы: та подхватила спортсменку, у которой не раскрылся парашют, и они спустились на одном. Песков прочитал сообщение в какой-то местной газете, приехал туда, поговорил с парашютисткой, сам написал в «Комсомолке», а потом выяснилось, что все это выдумка. Так что и Василий Михайлович порой попадал впросак. А все потому, что пользовались его именем и славой. А кто не попадал?

В книге читаем много историй о помощи Пескова, взаимовыручке, самопожертвовании. Вот он выступает в защиту охотоведа, который ранил браконьера, а тот оказался из блатных (райкомовским водителем), и надо же, умер, и охотоведа таскали по судам... Василий Михайлович выезжал в суды, писал об этой истории в «Комсомолке» — очерк «Выстрелы в ночи...». Он стоял стеной за простого человека. Николай Николаевич Дроздов говорил, что, когда он с Песковым приезжал куда-нибудь на съемки, тот сначала говорил с жителями: кто, чем и как живет, а потом принимался за дело. Он был неутомим... Ездивший с ним в Африку профессор Галушин рассказывал, как все уже после утомительной дороги легли спать, а Песков не дремлет: записывает в свои знаменитые песковские блокноты карандашом. И только потом, под утро, отдыхает. Известно, что из каждой, даже небольшой, командировки Василий Михайлович привозил как минимум по три материала. Отдавал в печать один и оставлял два, как задел. Он и ушел из жизни за работой: писал на кухне, и ему стало плохо...

Двухтомник насыщен материалами о жизни Василия Пескова до края. В нем много внимания уделено окружению Василия Михайловича, без которого он сам не был бы столь широко раскрыт. Его три сестры жили в тесном контакте с братом. Не имея своей семьи (он развелся вскоре по переезде из Воронежа в Москву), помогал семьям сестер. Не забывал и свою дочь Таню, которая после окончания пединститута преподавала в школе в Подмосковье. Заботился о своем внуке Дмитрии, которому впоследствии дали фамилию деда. Его хлопотами открыли Кологривский заповедник, где удалось сохранить не тронутый человеком, самым опасным хищником в мире, первозданный лес. Им была создана организация помощи зоопаркам — это еще в СССР, при коммунистах, когда такое было просто невозможно. И Песков вместе с соратниками собирали деньги на помощь приютам для животных. Он много писал о речке своего детства Усманке, обращая внимание всех нас на жизнь малых рек. А его «Окна в природу»! Они не прекращались до его последнего дня и, к чести «Комсомолки», выходили в свет и после ухода автора из жизни. В последние годы Песков увлекся мельницами и всюду по стране их искал. Хобби? Нет, образ жизни.

Так что сделаем главный вывод: у Василия Михайловича была богатая, содержательная, счастливая, редкая по творческой красоте и промыслительной насыщенности судьба. Но Михаил Федоров не обошел стороной и горькую историю, связанную с памятью Василия Пескова. Работая над своим двухтомником, он столкнулся с книгой «Самородок»[2], в которой обнаружил тексты Василия Пескова, переписанные в нее от чужого лица. Авторы «Самородка» без зазрения совести напечатали их к себе в книгу как свои собственные. Это тексты Василия Пескова о войне, о родных, даже касавшиеся самого святого для Василия Михайловича — его матери. Они не устыдились переписать как свои тексты профессора Загоровского из его книги «Белгородская черта»[3]. Когда о плагиате Федоров рассказал Николаю Николаевичу Дроздову, тот, при всей деликатности, высказался резко и потребовал без ответа этот вопиющий факт не оставлять. Многие знавшие Пескова — среди них бессменный директор Московского зоопарка Владимир Спицин, бывший директор Воронежского заповедника Александр Масалыкин — также были крайне возмущены и негодовали. Федоров пытался подключить к опровержению публикаций в «Самородке» газету «Комсомольская правда», «Общеписательскую литературную газету», «Литературную Россию», в Воронеже журнал «Подъем», но защищать Василия Михайловича никто не стал, и теперь это опровержение опубликовано только в его собственном двухтомнике «Василий Песков». Вот так бывает: жил человек — любили, ушел из жизни — дела нет.

В заключение своей статьи о плагиате в «Самородке» Федоров написал: «Вот такие факты выявило мое писательское расследование. Каким было бы журналистское расследование у Василия Пескова, будь он жив, оставляю для воображения читателей. Но уверен — мало бы авторам “Самородка” не показалось». Михаил, по сути, один выступил в защиту своего замечательного земляка, и я хочу особенно подчеркнуть это. А ведь мог бы тоже сказать: мое дело сторона. Чудится мне, что у моего нареченного брата-писателя тоже истинно песковская душа. И я этому радуюсь. Выходит, дело Пескова не кончится никогда. Федоров не может спокойно наблюдать за тем, как разворовывают труды Пескова и Загоровского... А что же касается героя книги, то он лучший плод своего времени. Без того ресурса, которым обладала воронежская газета «Молодой коммунар», он бы не изъездил весь Воронежский край и не смог бы столько написать и отснять столько фотоматериалов. Без ресурса общесоюзной газеты «Комсомольская правда» не смог бы исколесить СССР. Без передачи «В мире животных» приобрести известность, без «Окон в природу» в «Комсомолке» найти столько читателей... Вот благодаря этому счастливому стечению обстоятельств сельский мальчик из села Орлова вырос до блистательного журналиста, прославившего нашу природу, наш животный мир и настоящего человека в нем. И доказал, что человек не только самое страшное хищное животное, но и создание Божие, образ Божий. А мы должны поблагодарить Михаила Федорова за двухтомник о жизни и судьбе Василия Пескова.

Александр Трапезников


 

Юрий Мещанинов. Бела птица: Маленькая повесть о детстве

«Зимой мы жили дружнее. Как загоняли скотину в сарай, все заходили в дом. В голландке отстреливают угольками дрова, с вечера мороз — тяга такая, что дверка от пламени плясать начинает. Отец с газетой, баба Маша то в сундуке раскладывает что-то, то читает свою толстую книгу с молитвами. Мама всегда сидит на стуле у окна — вяжет носки или варежки. На подоконнике радио, она все боится пропустить — какая постановка будет. Позже, уже лежа на кровати, слушаем в темноте, как разыгрываются где-то далеко, в далекой-предалекой Москве, наверно, эти страсти. Только мама не засыпает, всегда дослушивает до конца и выключает радио. А вечером разговоры — чем кончилось.

Мне нравится, когда мама вдруг зовет меня носок примерить. Я надеваю на голую ногу неоконченное вязанье — спицы сверху и снизу приятно зажимают пальцы, выглядывающие наружу.

— Вот, — важно объявляет всем мама, — нога-то выросла за лето, старый носок меньше был. Хорошо, что спускать не стала, еще рядков десять делать.

Я довольный, что нога выросла, но никто по этому поводу мне ничего не говорит. Ну и пусть».

Маленький сельский мальчик Юра, от имени которого написана «маленькая повесть о детстве» «Бела птица», изданная на исходе 2018 года в Оренбурге, — прозаик Юрий Мещанинов. Его предыдущая книга, она и первая, «Случайная жизнь», вышла там же десять лет назад.

Каждая из главок «Белы птицы» имеет свое название и вполне самостоятельна. Тем не менее они тесно связаны между собой в единое целое. Один и тот же ближний круг мальчика — родители, старший брат, бабушка. Одно и то же место действия — родная ему Елшанка и ее окрестности. Есть еще одно объединяющее начало — бела птица. Ее образ появляется в начале повести — в сказке, которую мама рассказывает за вязанием своим расшалившимся детям:

«— В далеких-предалеких странах вывела бела птица двух птенцов. Хорошие были они, быстрые, но никак не слушались своей матери. Она им принесет червячка, а птенцы балуются, убегают от нее. Она их зовет, а детки заиграются и не идут. Так неделя прошла, другая — хулиганят птенцы пуще прежнего, совсем от рук отбились. Тогда бела птица сказала своим деткам: “Если не будете меня слушать, то я улечу. Значит, не нужна, вы уж большие стали — сами проживете”. А детки только посмеялись и убежали от матери. Взмахнула крыльями бела птица, поднялась в воздух, покружила над птенцами, крикнула им и скрылась в облаках. Детки ждали-пождали, а мать не возвращается. Они стали звать ее, бегать вокруг гнезда. Плачут, смотрят в небо, а бела птица так и не вернулась.

Мама грустно вздохнула, разглаживая ладонью законченный кисловато пахнущий шерстью носок.

Мне вдруг страшно стало: так чисто увидел, как поднялась и, прокричав, улетела за облака бела птица. Я молча, вроде заигравшись, подполз по полу к маме, забрался под стул и ухватился руками за ее ногу. Сижу замерев и до слез прошу чуть слышно: “Не улетай”.

Отец со смехом вытащил меня из-под стула:

— Ты нас без ужина оставишь, отпусти птицу-то.

— Не отпущу, — тихо и слезливо возражаю, но ногу мамы отпускаю» («Вечерняя сказка»).

Образ белы птицы — образ матери, страх навсегда потерять которую терзает сердце главного героя, проходит сквозь всю книгу. Ее изображение повторяется и в верхнем углу страниц.

Бела птица, которая, увы, рано или поздно улетит, всплывает в памяти Юры, когда через несколько дней после похорон бабушки он с мамой приходит в ее дом: «Тот же и не тот — пустой он какой-то, неухоженный, холодный». После того как «мама достала с полатей» завещанное бабушкой внуку наследство — «самошитый мешочек с тесемками», в котором хранились сладости — конфеты и печенье, у него «стали сужаться глаза, ёжиться щеки <...> Потекли слезы, противные, остановить их никак не получалось».

«— Ну, мы же с папкой у тебя есть, — прижала к животу меня мама, поглаживая по макушке. Я вдруг вспомнил про белу птицу и изо всей силы двумя руками ухватил мамину руку. А если сейчас улетит... Только одна мысль о том, что и дома у нас вот так же будет неуютно, одиноко без мамы, заставила меня еще горше трястись от слез» («Вступление в наследство и домовой»).

Она же промелькнула тогда, когда Юра неожиданно остался один — «ни в избе, ни во дворе, ни в огороде никого не было». И отчаянно ощутил «немощь своего одиночества», особенно «под ночным небом с немыми дрожащими звездами, как в омут вдруг ныряющими с вселенской вышины в бездну от отчаяния в этом нескончаемом сиротстве». Боясь войти в дом — «ведь надо пройти через сенцы, из которых большой лаз — как зев, на подловку, а там тебе кто угодно может быть: и домовые, и нечисть всякая», — пробрался на карду к корове:

«Жданка испугалась вторжения, но я окликнул ее по имени, погладил. Она ласковая, сразу шею вытягивает, только коснись. Сдвинув в сторону запасенную с вечера траву, я залез в колоду, решив ночевать здесь. Бедный я, бедный — лежал, свернувшись калачиком, упершись головой в пахнущую теплом лета боковину колоды, и жалел себя. Ну ладно брат, даже отец, но как же мамка меня могла бросить! За что? Вдруг она, как бела птица, улетела навсегда? От мысли о том, что я ни ее, никого из родных больше не увижу, я стал трястись в слезах, что даже усталость не унимала. Так и задремал, жалеючи себя сам...» («Картоха»).

Повествование заканчивается последними неделями августа 1970 года. Юре, которому немногим раньше исполнилось семь лет, «купили школьный костюмчик и ранец». «Все меня называли первоклассником, я гордился и чувствовал себя совсем взрослым».

И образ белы птицы неожиданно обретает более широкий смысл: «Здесь и остановлюсь, пока я спокоен и счастлив, пока не пришло время драм, неизбежно, нелепо унёсших до срока по воле судьбы, по безволию всех моих белых птиц».

Как сказал в интервью по случаю выхода этой книги Юрий Мещанинов, бела птица стала образом «потерянных дорогих людей» — из семьи, где рос, остался только он один.

Запечатлев на страницах свои детские воспоминания о себе самом, мальчик незаметно через самые бытовые ситуации погружает читателя, не догадываясь о том, в проблемы повседневной окружающей крестьянской жизни. От вечных, внутрисемейных, в отношениях между невесткой и свекровью: по настоянию мамы бабушку отселяют в купленную для нее «избенку», «как сундучок», «из одной комнатки», — до тех же, но социально-общественных.

Страшна своей заурядностью судьба нищих бездетных стариков, последним  пристанищем для которых станет дом престарелых («Нищий», «Дружба, «Горе  луковое»). Самого этого «смешного деда» — «словно  некстати» состарившегося ребенка «с добрыми глазами», худого, маленького, «хоть и с бородой», посреди лета в шапке «с блестящим, сношенным кожаным верхом» — мальчишки заметили «возле клуба после кино». За то, что тот «покусился» на добычу самого старшего из них, Мишки Крючкова, — «собрал у клуба все окурки», — последовала жестокая расправа. Поддерживаемый компанией, «вожак» забросал его камушками. Потом, «поддев рукой шапку», «сбил ее, обнажив бледную, неожиданно неровную лысину с серым пушком на висках и затылке. Старик, будто подчиняясь, поднял без возражений шапку и нацепил на колено». И тут они «увидели на груди сидевшего красную звезду <...>

— Это с войны орден, — махнул буднично рукой старик».

Так началась дружба Юры с дедушкой, становившаяся день за днем «все основательнее».

«Однажды я спросил, где воевал дедушка, он вздохнул и молча махнул рукой, давая понять, что об этом лучше не спрашивать. Только чиркнул ногтявым указательным пальцем по виску:

— Видишь бороздку?

Я пригляделся и рассмотрел над ухом широкую розоватую полоску.

— Чуть правее — пуля бы разнесла всю голову. А вот еще. — Дедушка вытянул левую руку, и за большим пальцем я увидел такую же розовую ямку. Я решился и погладил пальцами место ранения, словно ожидая нащупать пулю.

— Вот, паря, везучий я какой: пять раз меня ранило, и все по касательной. Перевяжут, и я снова в окопы... Пойду к годку, покалякаем.

Он всегда уходил к какому-то годку, говорил, что вместе воевали, да тот слег. Вот теперь он его развлекает и ворочает, чтобы пролежни не появились».

О «разделении» города и деревни больше рассказывает, чем, наверное, можно себе представить, сцена за столом у тети Маруси, у которой «все городские в гости собрались, и отец поначалу их стеснялся. А потом уж больно расхорохорился — и давай со всеми заговаривать, как городской. Гости запели. Отец любил петь и не стерпел. Мама потом сказала: “Ты уж больно громко кричал-то”. Он на нее обиделся, брат еще подлил масла: “Ты и правда, пап, громко поешь”. А я сам видел, что отец не виноват. Он затянул “Расцвела под окошком”, а городской его передразнивать начал, дружку подмигивать: “Гляди, колхозник-то!” — и рот скривил, так папка-то уж и не кривил. Он в это время перестал петь, и все услышали городского. От этого еще обиднее стало, что все услышали <...> отец встал из-за стола и, не сняв с вешалки пиджака, гордый, ушел. Мама заплакала, выговорив этому умнику: “Да, мы колхозники, не умеем с ножами есть”. <...> Покачала головой, так баба Маша, помню, качала, когда ей отделяться сказали, и выбежала, сорвав с вешалки пиджак, вслед за отцом — я за ней. Хотя мне не нравилось, что мы бежим: у папки вон какие кулачищи — мог бы и наддать» («Как соколики»).

Психология сельского жителя, народные обычаи и обряды, причудливое сцепление веры и суеверия раскрываются в главах «Вступление в наследство и домовой», «Как соколики», «Запасная бабушка», «Кутька», «Кровушка плачет».

Немало в книге реалий, характерных для того времени — казалось, недавнего, близкого, но уже ставшего историей. С плачем мама Юры рассказывает соседке о том, как накануне председатель колхоза Картоха заставил сгружать траву, которую накосила с мужем, «назад» — «а то в тюрьму засажу».

«— Чем же, говорю, мы корову зимой кормить станем? Корма-то ведь совсем нет. Косите, говорит, в посадках. Так в посадках же нет — сгорело все. А он: ничего не знаю, сгружайте. Я плачу, а делать нечего, залезли на омёт и давай назад все скидывать. Эх, Картоха, Картоха! Так и простоял, пока вилами по днищу кузова не стали скрести. Во-о-от, — мама привстала, погрозив в окно кулаком, а у самой слезы с подбородка на пол летят, — навильника не дал оставить. Чё жа, на веревках корову весной с пола поднимать будем. Чем кормить? — мама затряслась и сжала голову руками. Так жалко, так страшно».

В силу своего возраста Юра еще не может постичь глубину маминого отчаяния, но понимает, что произошло нечто очень несправедливое. И, стараясь ее утешить и не догадываясь о том, что Картоха — прозвище, которое председатель получил за то, что «из всех блюд предпочитал картошку в мундире, называл ее любя картохой», обещает: «Не плачь, мам, я вот вырасту, стану Картохой, тогда сена сколько хотите берите» («Картоха»).

Горестям и радостям, душевным порывам и мукам совести, удачам и порой парадоксальным размышлениям главного героя, открывающего для себя неоднозначность и многообразие мира, сопереживает и читатель. А его находчивость, предприимчивость, озорство, хитроумные проделки не однажды вызывают улыбку — грустную, ностальгическую, ироничную, дружественную.

Полным провалом заканчивается хорошо продуманная им операция с шоколадным маслом, которое «родители иногда привозили из Бузулука (в этом Бузулуке, наверно, все что ни захочешь есть)».

«Мама мазала его тоненьким слоем на кусок хлеба. Если хочешь побольше масла, придется съесть и больше хлеба. Мне это напоминало эксперимент с нашей коровой Жданкой. Чтобы она выпила всю воду, ей в ведро сверху насыпали отрубей. Они оседали, и Жданка выпивала до дна, вылизывая отруби.

— Я же вам не Жданка, чтобы хлебом живот набивать, — возмущался, но слой масла толще не становился.

Раздосадованный такой несправедливостью, однажды умыкнул из дома весь брусок масла. Залез на подловку и вволю наелся редкостного продукта. К моему удивлению, съел я и не так уж много. Решил, чтобы не делиться, а всегда есть вволю, спрятать масло под стропилой. На подловке холодно, и продукт не пропадет. Дня два я наслаждался своей смекалкой. <...>

На третий день я, как обычно тайком, забрался на подловку, нащупал замерзший брусок масла, хватанул его зубами в предвкушении сладкой слюнки, но масло стало вдруг резко горьким и пенистым. Я плюнул в сердцах и услышал в сенцах громкий смех. Все — отец, мать и брат — хохотали с таким надрывом, что смех их вылетал во двор из сенцев во все щели, и я понял, как масло превратилось в хозяйственное мыло».

Вообще, в книге немало эпизодов, в которых комическое слито с печальным, серьезным и даже трагическим. Как, например, в главе «Культмассовый сектор», в которой Юра объявил старшего брата, прыгнувшего с трамплина и не выныривающего, утонувшим в реке и все село — кто «с багром, кто с сетями, иные просто» — тут же поднялось на его поиски...

Кирпичик коричневого шоколадного масла, желтые и красные петушки на палочке по три копейки, как и сама копейка, керогаз теперь артефакты. Почти исчезнувшим из обихода и требующим пояснения словам посвящен отдельный раздел. Та же упоминавшаяся подловка — это «подволока, чердак (псковский, воронежский, донской говор)»; карда — «загон для скота, часто с настилом из досок и крышей (поветью), защищавшей от непогоды». А колода — «приспособление для поения или кормления сеном, соломой, силосом животных; выдалбливают из ствола дерева, сваривают из металлических листов или сбивают из досок. Бывают полукруглые или в форме перевернутой трапеции». Чёсанки — «тонкие и мягкие валенки из чёсаной шерсти»; лапшевник — «запеканка, сделанная в печи или духовке, из лапши и яиц»; бастрыг — «толстая жердь с рогулькой на одном конце (иногда забивают большой гвоздь для зацепки веревки) и с зарубкой на другом для увязки воза с сеном или с соломой».

Туда же можно было бы включить и другие, почему-то оставшиеся без пояснения: «серка», которую «задумчиво и неподвижно» жует корова Жданка, или «кукан», что показывает после рыбалки старший брат младшему.

Среди несомненных достоинств «Белы птицы» — живой, выразительный язык. Не раз ловишь себя на том, что становишься будто очевидцем происходящего.

«...За окном темно и холодно; от мороза, кажется, пространство сужается на ули-це <...> Слышишь, припозднившийся мужик на лошади мимо дома санями шуршит или собачий лай и понимаешь — им там совсем хлопотно, надо еще добираться до дома, до конуры с мослами. А ты уже в тепле, при всех своих» («Вечерняя сказка»).

Из главы «Два бычка»:

«Однажды, проснувшись утром, понял, что пропустил очень важное — в доме появился посторонний. Из задней слышался постоянный шум: то по полу как пьяненький поскребет, то ведром застучит, то зафырчит неестественно громко. И тут мамино:

— Пей, Марток, тебе расти надо.

Я молнией в одних трусах вылетаю в заднюю избу — там все. Закрываю глаза и раздвигаю отца с братом, освобождая подход. Меня молча пропускают <...> Белолобый Марток ни на кого не смотрит, мама пытается опустить в ведро с молоком его голову, а он сопротивляется, качаясь на тонких ножках с желтушными копытцами. Вот мордочка его вся утопает в молоке, Марток не дышит, потом начинает бодать по ведру головой. Мама сует ему снизу указательный палец, телок хватается за него и принимается сосать: делает первый глоток, второй — увлекается и начинает помахивать белым хвостом с рыжей опушкой.

— Раскушал, — удовлетворенно, распевно констатирует отец и уходит на работу».

Вот точно и тонко переданное настроение раннего утра:

«На Самарку идем через гору. С вершины ее я оглядываюсь на село — пусто кругом. На противоположной горе, видно, собирается стадо. Пастух стреляет кнутом и носится вокруг коров — строит как на демонстрацию. Сам крикнет, вслед собака гавкнет. Еще сумеречно, прохладно и тихо. Небо сонное, все как в густом тумане. Петухи то в одном конце села, то в другом, соблюдая секретную очередность, объявляют подъем.

Над речкой белесые полоски тумана, берега сырые — неуютно» («Культмассовый сектор»).

Еще один красивый пейзаж — закат: «Сижу, свесив ноги, наверху, на крутом берегу <...> солнышко <...> на макушки деревьев село. Опускается ниже, ниже, сквозь стволы стреляет короткими лучами, только чубчик розовеет над кронами» («Запасная бабушка»).

Тем более досадны некоторые стилистические конструкции. Вот речь идет о старшем брате Юры: «...теперь он и качает меня с боку на бок на кровати, и не уходит. Ему хорошо — брат большой, в седьмой класс уже перешел» (здесь и далее курсив мой. — Е.К.). Или же повтор одного и того же слова на развороте книги: «Испуганный, я вприпрыжку ускакал во двор, будто сам воровал...» и «к нам постучали в окно. Я вприпрыжку подскочил на стук и в неописуемом страхе присел на пол и на четвереньках побежал под кровать». Или — совсем рядом: «Мама, как всегда перед большим праздником, меняла тюлевые шторы, вешала на двери и окна длинные занавески с крупными цветами и на пол поперек зала стелила дорожку. Дом сразу какой-то другой становился, праздничный. Утром мама вешала для меня на спинку стула новый костюмчик». И просфора отнюдь не «угощенье». С греческого языка это слово переводится как приношение — так называется «богослужебный литургический хлеб, употребляемый для таинства евхаристии и для поминовения во время проскомидии живых и мертвых» («Краткий словарь православных терминов»). Впрочем, подобные вопросы уместно было бы задать литературному редактору. Есть — правда, тоже немного — и корректорские «промахи».

Конечно, это не ложка дегтя... Но все же книги «для детей среднего и старшего школьного возраста», — а именно им в первую очередь адресована «Бела птица», — должны готовиться к изданию, как представляется, более тщательно.

Елена Константинова

 

[1] Федоров М. «Громкие» дела писателей: «Громкие» дела, лики писателей, рассказы, очерки, писательские зарисовки, рецензии. 2-е изд., доп. Воронеж: Воронежская областная типография: Изд-во имени Е.А. Болховитинова, 2012. 674 с.

[2] Дегтярев А.М., Пескова М.М., Петрищев Н.И. Самородок. Воронеж: Издательско-полиграфический центр «Научная книга», 2014. 402 с.

[3] Загоровский В.П. Белгородская черта. Воронеж: Изд-во Воронежск. ГУ, 1969. 302 с.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0