Поэзия как вера
Галина Щербова родилась в Москве. Окончила Институт журналистики и литературного творчества.
Начала публиковаться с 2009 года в журнале «Москва», стихи также публиковались в журналах «Арион», «Литературная учеба», в «Литературной газете».
Автор четырех поэтических сборников, в том числе в серии «СТО стихотворений» издательства «Прогресс-Плеяда» (2013), двух книг прозы, статей в области художественной критики и культурологии.
Лауреат премии журнала «Москва» за цикл стихотворений «Путешествие» (2010, № 4).
Живет в Москве.
Среди стихов надо потолкаться, пообтереться среди них, как среди новых людей. Так, бывает, оказываешься в экскурсионной группе или в кругу унылых попутчиков авиарейса, если он надолго откладывается. И сначала люди, с которыми на время свела судьба, кажутся чуждыми, даже враждебными, но потом начинают говорить, улыбаться или хмуриться, и тогда вдруг раскрываются их характеры, разворачивается взаимодействие. Расставаясь с ними, уже сожалеешь о потере, потому что нежданное соприкосновение стало достоянием души. Таковы стихи, их образы прочитываются не сразу, постепенно, вылепляются в результате отношений с ними, путем припоминаний и возвратов.
Сколько надо прочесть у поэта стихов, чтобы высказаться с определенностью? Что значит — с определенностью? Значит — без ошибки, объективно, окончательно. Но поэт жив, он не окончил свой путь, его искусство продолжает давать плоды. Он возьмет и нарушит всякую определенность. Или замолчит. Или заговорит неожиданно ново. Надо ли изучать все периоды творчества, чтобы высказаться с объективностью, или взять новейший? Скажет ли что-либо определенное первый период? Что скажет «Избранное»? Понимать, чувствовать или видеть? Художнику можно верить? Художнику надо верить? Не обязательно. Ты сам себе художник, когда встаешь лицом к лицу с его произведением — картиной, скульптурой, стихотворением. Сам отвечаешь за результат встречи.
Крайне важно, чтобы стихи были собраны в книгу, а если не в книгу, то хотя бы представлены авторской подборкой. Книга — объект значительно более высокой сложности, чем россыпь стихотворений. Поэтическая книга — композиционный ряд, который выстраивается поэтом на основе его тайных внутренних приоритетов и знания о своих стихах, которое есть только его достояние. В постановке стихотворения там или здесь может сыграть роль даже его размер, зрительная масса.
В моем собрании шесть книг Натальи Аришиной, знакомство с которыми составило основу отношения к поэту: «Терновник» (2003), «Поблажка» (2008), «Сговор слов» (2008) — книга двух поэтов — Натальи Аришиной и Ильи Фаликова, «Двойная черта» (2012), «Сто стихотворений» (2013), «Форель для милого» (2018). Некоторые книги с посвящениями автора. Годы написания стихов нигде не указаны. Кроме книги «Сто стихотворений», которая может рассматриваться как избранное, построена хронологически.
«Терновник» 2003 года — самый ранний из имеющихся у меня сборников. Ему предшествовали «Зимняя дорога» (1985) и «Прощание славянки» (1994). В «Терновнике» много скрытого трагизма. Центральный цикл «Верблюжонок». Много моря: холодного, теплого — разного. Много о снах. Ведь стихи как сны. В них что-то есть неуправляемое. Эта книга более живописна, ясна, чем позднейшие. Много народных мотивов, много песенного, много цвета.
«Поблажка» издана через пять лет после «Терновника». В ней меньше грусти, которая вытесняется бытовыми мотивами. Здесь они закрепляются и в последующих сборниках уже превалируют. Но именно в «Поблажке» появляется пласт стихов, которые непонятны. Другими словами, я не понимаю, что хотел сказать поэт. Вроде бы не обязательно понимать, достаточно чувствовать. Но я догадываюсь, что, не понимая, остаюсь вне очарования стиха. Он нуждается в понимании! Он не может существовать, не будучи понятым, не может производить соответствующее впечатление на меня. С такими стихами читателю, который менее эрудирован, чем поэт, приходится разбираться самому. Если же объяснения не находится или не удается установить связность, остается отпустить произведение на волю и наслаждаться только тем, что доступно: отдельными строками, отдельными цветными пятнами... По-своему благодатное состояние — поручить себя воле мастера и лицезреть, как он выстраивает понимание и настроение — создает впечатление. Стихи Натальи Аришиной ненавязчиво учат. Автор не позволяет себе усомниться в знаниях читателя и не дает комментариев. Да, они объяснят стихи, но они же одновременно покажут недоверие автора к образованности читателя. Поэт показывает, что он с читателем на равных, возвышает его до себя. Это почетно, приятно, но требует серьезного интеллектуального труда.
«Поблажка» из чисто аналитического интереса была проанализирована на наличие цветовых эпитетов. В основном черный и белый. И золото. Есть единичные вкрапления, с десяток на весь сборник, к примеру: череды оранжевая соль, оранж в зеленой тине, синий виноград, на глине голубой, серым булыжником, красные вина, рыжей пыльцой, в красном углу, розовый закат, желтые и белые зонты... А так ли уж нужно называть цвета, если они подразумеваются всем строем текста? И линейный рисунок конкретного объекта уже говорит о соответствующем цвете. Но цвет может быть и другой, не общепринятый. Поэт скажет «небо», и думается — «голубое», а ведь оно может оказаться «красное», и уже все иначе... Если цвет не назван, читатель свободен выбрать его сам, исходя из строя стихотворения, ему дана свободная воля раскрашивать стихи. Воля! То самое, что не просто существенно, а важнейшее в поэзии Натальи Аришиной. Именно поэтому ее стихи вызывают благодарность и доверие.
Особняком стоит «Сговор слов», издание 2008 года. Сложная книга, разговор двух поэтов, она требует самостоятельного прочтения и изучения, поэтому в контексте настоящей статьи сознательно изучен лишь раздел Натальи Аришиной, но с мыслью, что все эти стихи — ответ Илье Фаликову. Восприятие стихов первого раздела сродни подслушанному разговору по телефону, когда слышны реплики только одного лица, но по ним можно построить суть диалога, догадаться о содержании неуслышанных реплик.
...Да что скрывать, я многое забыла,
пока живу. Утешимся, пока
идет волна уверенно и ровно,
пока плывут над нами облака
и два весла гребут беспрекословно.
(«Волной добыты корни
и стволы...»)
Тебе — семь холмов в снегопаде,
а мне — виноградник в ограде,
семь радужных дней на неделе
взамен подмосковной метели.
Да разве мне этого надо
взамен твоего снегопада?
(«Тебе — семь холмов
в снегопаде...»)
...Вопреки одичанью, предательству,
лунному свету,
я прочла твою рукопись — другого
прибежища нету.
(«Прибежище»)
В книгах предстает поэт деликатный, негромкий, несуетливый, верный своей стезе и относящийся к поэзии как к вере — проникаясь ею глубоко, сокровенно, потаенно, никому ее не навязывая. Таким и должен быть поэт, смысл жизни которого — его искусство видеть, чувствовать и называть. Ни одно стихотворение не несет в себе ни намека на нарочитый вызов, провокацию. Ни одно не посягает на свободу читателя, лишь предлагает паузу мирного покоя — постоять рядом, посмотреть вместе, помолчать, не опасаясь агрессивного вторжения на частную территорию или принудительного выволакивания за ее пределы. Такова «Небесная ткачиха» (книги «Сговор слов», «Сто стихотворений»):
В сумерках окончила стихия
буйство многих сил.
Сквозь прогнозы редкостно плохие
вечер проскочил.
Осторожно засвечу фонарик
вместо костерка.
Снимется разбуженный комарик
с влажного песка.
Где же ты, Небесная Ткачиха?
На небе побудь.
Для тебя одной светло и тихо
льется Млечный Путь.
1989, о-в Шикотан
Уже в этом стихотворении прочитывается, помимо внутренней тишины, другая уникальная особенность Натальи Аришиной — дар соединять в одном взгляде противоположные масштабы видения. Взгляд охватывает просторы морей и материков, легко улавливая их упругие внутренние стержни, основы их существа, а потом без усилий перемещается и сосредотачивается на стежках шитья или каплях дождя, хлебных крошках в ладони, открывая в них неменьшую содержательность. Такая способность поначалу не бросается в глаза, автор не афиширует ее, потому что он вообще ничего не афиширует, а как-то специфически рассеянно сосредоточен на разглядывании и обдумывании, на переживании того, что обратило на себя его внимание. Все прочее в эти минуты вторично или вовсе не существует. И переживание естественным образом превращается в сопереживание.
Здесь уместно лирическое отступление в область, вроде бы далекую от поэзии, в искусство фотографии, где используются понятия «дальний план», «средний план», «деталь». Многие любители, делающие снимки, фиксируя все подряд, не задумываются над этим. Их фотографии — сплошной средний план, и при просмотре большого количества снимков перестает различаться индивидуальность каждого, хотя это снимки разных объектов, с разных точек, при разном освещении. Сказывается нарушение закона восприятия, условия, которое держит внимание зрителя, не позволяя отвлекаться. Сплошной средний план ослабляет внимание, и оно рассеивается, устав от однообразия разнообразия. Но Наталья Аришина работает с деталью сознательно и сильно, уверенно подтверждая: «Я люблю слова, окрашенные временем, люблю его отпечаток на предмете» (из автопредисловия к своей части «Сговора слов»).
Люберцы, Люберцы. Небо
прилеплено косо.
Пляшут балконные прутья, и в виде
вопроса
высохший стебель прижался
за выступом кладки.
Мертвые астры в осеннем лежат
беспорядке.
Люберцы. Снова на поезд. Ни дома,
ни сада.
Только пространство в сплошной
пелене снегопада.
Тихой порошей залатаны крыши
и поле.
Пусто, нетоплено, страшно сегодня
на воле.
(«Люберцы...»,
книга «Поблажка»)
Небольшое, но чрезвычайно ёмкое стихотворение, в котором есть все указанные планы, остра каждая деталь: балконные прутья, высохший стебель, выступ кладки, мертвые астры. И выстроено сложное пространство, без которого этот поэт категорически не способен существовать, ключевые слова: «небо», «пространство», «снегопад», «поле», «на воле». Да и поезд поддерживает общую тенденцию к выявлению протяженности, растяжимости.
Деталь появляется везде, разворачивается неожиданными метафорами, закрепляется звучанием.
Свечи каштанов непразднично,
тускло горели,
стали огарками, криво на ветках
сидят.
Невразумительно били куранты
и пели.
Прибранный с вечера, спит
Александровский сад.
Тихо и буднично майское утро
упало.
Зябнут скамейки, на иней похожа
роса,
в ней маргаритки, что всюду цветут
как попало...
(«Свечи каштанов...»,
книга «Сговор слов»)
Общие планы в этом стихотворении: майское утро, Александровский сад. Но поэт приближает взгляд и замечает свечи каштанов, как они криво сидят, — разглядывает средний план. Взгляд опускается вниз и извлекает деталь — россыпь маргариток, то, что не увидеть ни в общем, ни в среднем плане, что требует пристального внимания, прицельной зоркости. Тот же зоркий взгляд улавливает в самых обыденных вещах новый смысл, выстраивает новую реальность и погружается в нее. Весь ход процесса проникновения в деталь прочитывается в стихах. «Впрочем, для стихов годится любой материал, — говорит Наталья Аришина в автопредисловии к своему разделу в книге «Сговор слов». — Главное, его уговорить — и он уже никуда не денется». Замечательно точно: «уговорить»!
Те, кто умеет сосредоточить взгляд на частном, малом, — истинные художники, способные насладиться деталью, ощутить ее форму, фактуру, оценить ее значение для общего и дальнего планов, увидеть, на каком этапе удаления деталь исчезает и перестает работать на композиционную структуру целого. Наталья Аришина — опытный мастер в таких приближениях и удалениях. У нее отменный глазомер. На изысканном столкновении масштабов строится композиция почти всякой темы, очерчивается образ. Несмотря на то что стихотворения у поэта, как правило, недлинные, малословные, в них каким-то чудом размещается безграничное пространство жизни, неба, моря.
Надежду оставляла на потом,
жила, с погодой споря.
Ровесница плывет за Флегетон,
а я сижу у моря.
Легко прошли высокие валы.
Всему готова смена.
Волна уже задела край скалы.
В ногах мальки и пена.
Этим стихотворением — «Край скалы» — открывается последняя на сегодня (2018) книга «Форель для милого». Ступенчатый рисунок строк намеренно рисует крутизну и уступчатость скалы. Взгляд непринужденно переходит от выпуклого морского горизонта к серебристому мальку, играющему у босой ступни. Все планы картины использованы соразмерно и осознанно, изображение обострено, впечатление поймано в сеть пространственного восприятия. Но в первую очередь, всегда и везде, — море.
...Звоню сестре. Звонят колокола.
Звенит метель и плачет у порога.
Поплачь, поплачь, чтоб снова
пролегла
морская гладь, кратчайшая дорога.
(«Боюсь дневник
отныне завести...»,
книга «Терновник»)
...Я раба своего гороскопа
и морские люблю города...
(«Рыбной лавкой...»,
книга «Поблажка»)
...От утеса к утесу мелеет море,
по колено не стало оно пока мне.
(«Голубая глина ползет
со склонов...»,
книга «Поблажка»)
...Закрыть глаза — все, что осталось
мне.
Открой глаза — тот самый вид
на море.
Он для тебя еще не упразднен...
(«Ветер»,
книга «Сто стихотворений»)
А меня, как былинку, ветра
вдруг на остров с короной Петра
уронили в золу от костра
на краю небосвода.
(«Остров»,
книги «Терновник»,
«Сговор слов»)
Ореховая роща — на отшибе,
туда высоким берегом брести
и, привечая море в легкой зыби,
чуть плавниками в воздухе грести,
заглатывая запахи и звуки...
(«Ореховая роща — на отшибе...»,
книга «Поблажка»)
Если не море — то небо, пустыня; если не парус — то стрекозы, воздушный змей или, сильнее, воздушный дракон, и непременно ветер, вихрь. Эти понятия, эти шаманские знаки часто сходятся в одном стихотворении, сшибаются, создавая еще большее смятение. Или объединяются, ускоряя направленный полет стихий.
...Рев сирен, стихи, проклятья,
стоны.
Носятся воздушные драконы,
все взбесилось, все пустилось
вскачь...
(«Что еще придумает природа?..», книга «Терновник»)
Что не спится тебе? Что ты
бродишь? Какая морока?
Это — ветер! Вторую неделю он дует
с востока.
Это зернышки мака скрипят на зубах
и песчинки пустыни.
Это ветер с востока, с востока он
дует отныне...
(«Что не спится тебе?..»,
книги «Сговор слов»,
«Сто стихотворений»)
Всеми возможными художественными средствами поэт продлевает свой взгляд как можно дальше, забрасывая его упругую удочку, натягивая его, как струну рвущегося вверх воздушного змея со страстью освоения высоты. Как никто другой, поэт осваивает пространство, аналоги которому — ширь, воля, размах.
Не так жестока власть мирская.
В косынке до бровей,
себя на волю выпускаю
из всех монастырей.
На Троицу лило нещадно,
и через весь сыр-бор
я к морю шла, впиваясь жадно
в немыслимый простор.
Никто не звал меня обратно
и лба не осенял.
Я понимала не превратно
язык прибрежных скал.
И за березовым кропилом
не так рвалась душа,
как этим тучам сизокрылым
бесцельно вслед спеша.
(«Не так жестока
власть мирская...»,
книга «Сговор слов»)
Смысл впечатления, выстроенного почти во всех стихотворениях, — пространство, во многом оно перекликается с понятием «море». И чем громаднее цель, к которой устремлен взгляд, тем большее пространство охвачено взглядом, если он видит цель как точку, стремящуюся к исчезновению. В этом постоянно ощущаемом порыве поэта — глубинное желание достичь высших человеческих ценностей: свободы и покоя. Иметь возможность побыть одному. Иметь возможность издалека видеть все.
...Холмы над Окою, холмы
над Окою,
кувшинки цветут на прибрежной
воде.
Не смею лелеять мечту о покое.
Не верю, что нету покоя нигде.
(«Холмы над Окою»,
книга «Сто стихотворений»)
Стихи Натальи Аришиной имеют отчетливый и мелодичный женский голос. Среди морей и ветров, в движении и покое красной нитью проходит женская доля. «Счастье и несчастье скручены в один жгут», — подтверждает автор.
Вершила ты никчемные дела,
и дни уже мелькали как минуты,
и до сих пор вся жизнь твоя
из смуты
и суеты составлена была.
Посмела, потеряв себя и дом,
бездумному порядку предаваться,
сама собой страшилась оставаться —
так поживи теперь своим стыдом.
Так я себе твердила в тишине
пустующего зимнего вагона,
наперекор всему счастливо, сонно
разглядывая сына при луне.
(«Вершила ты никчемные дела...»,
книга «Терновник»)
Это стебля зеленого,
сына влажного лона,
серебристый пушок, младенческий,
чуть заметный.
На губах ощущаешь его горчайшее
млеко,
на ладони держишь лепесток,
принесенный ветром.
Это боль, угодившая прямо
в сердце,
словно зернышко мака,
она прорасти готова.
Никогда не узнаешь, цветок
распустился или...
или сердце твое, не выдержав,
разорвалось.
(«Мак»,
книга «Сто
стихотворений»)
Множество стихов посвящено поэтическому ремеслу, процессу появления и написания стихов, взаимоотношению со стихами своими, других поэтов. Кроме того, необычайно и удивительно пристальное внимание поэта даже не к самим стихам, а к атрибутам поэтического искусства, взаимоотношению с листом бумаги, блокнотом, тетрадью, карандашом, лампой или светом, падающим на лист.
Как неурочное броженье
готовых разорваться почек,
тебя изводит наважденье
бумагу миновавших строчек...
(«Как неурочное броженье...»,
книга «Поблажка»)
...На столе дочитанная сага,
черновик письма.
Все ли стерпит белая бумага?
Только я сама.
(«Бронзовея,
к нише заоконной...»,
книга «Поблажка»)
...Можжевеловый куст задохнулся
в распадке,
дозревает кизил вдалеке от жилья.
На размокших страницах последней
тетрадки
неразборчива лучшая строчка моя.
(«Вдалеке от жилья»,
книга «Форель для милого»)
Понимание достоинств и недостатков в поэзии у каждого поэта свое. И не будет неожиданностью заявление, что каждый поэт любит в первую очередь свои стихи. Он понимает их, знает их секреты, видит в них свое отражение, отражение своей жизни — свое кровное с ними родство. Если критик — поэт, он всегда отдаст предпочтение своим стихам, а значит, и своим принципам их создания, приемам совершенствования. Таков естественный расклад сил. Как поэт, я в первую очередь вижу в стихах другого поэта то, что отличает его стихи от моих, как в хорошую, так и в плохую сторону. Это, однако, не является постулатом, а лишь отражением моей собственной особенности. Я не эталон, чтобы быть Гринвичским меридианом в поэзии, мой меридиан относителен, отклонение другого поэта от него может оказаться выгодным для этого поэта и не выгодным для меня. Но важнейшая составляющая во всякой критике — личное отношение критика, тем более если оно обосновано личным опытом, личной ответственностью.
В стихах Натальи Аришиной нет ничего грубого, грязного, непечатного. Они чисты и корректны. Здесь речь идет лишь о вопросах очень нюансных, практически об оттенках, которые могут быть сильнее или слабее, но все равно правомочны при любой силе взятого тона. Мне видится в прочитанных книгах, в особенности в поздних, избыточность современного жаргона, излишняя прямолинейность некоторых выражений, их бытовизм, который толкает искусство к натурализму, и тогда не обработанная художественно деталь бьет наотмашь по хрупким и изящным построениям поэтического произведения.
Мне также не близки поиски поэта в использовании формы лимерика при создании длинных поэм. Лимерики сродни частушкам, в них существенна залихватскость, бойкость, которая чем короче дана, тем сильнее пробирает. Когда же на лимерики положено длительное повествование, сюжет спорит с навязчивостью жесткой формы, которая его разрушает изнутри. Каждая строфа требует броского итога, то есть акцента, что невозможно обеспечить при последовательном раскрытии сюжета, включающего и акценты, и обязательную фактуру. Тем не менее работа поэта в форме лимерика мне видится смелым экспериментом. Попытка укротить лимерик сродни укрощению Буцефала, она похвальна, как волевой творческий порыв. Например, лимериком рассказана история знакомства двух людей, не расположенных к общению, посредством перехваченного одним из них воздушного змея:
...Но кто так чудесно хохочет? —
Башмак, запинаясь, бормочет.
Блестят из-под челки
одной балаболки
две вишни сквозь узкие щелки.
Она приглашение в гости
к владельцу бамбуковой трости
всерьез приняла,
польщенной была.
И снова визит нанесла.
Никто не мешал их беседе.
Судачили, впрочем, соседи,
что грустный финал
двоих ожидал.
А змей все летал да летал.
(«Змей»,
книга «Двойная черта»)
Статья о поэзии Натальи Аришиной была задумана весной 2018 года, на вечере, посвященном презентации ее новой книги «Форель для милого». Мысль о такой статье возникла внезапно, как стихийный отклик на замечание одного из уважаемых выступавших, который сказал, что вот есть среди нас, современников, чуткий и сложный поэт, он давно имеет право быть внимательно прочитанным критиком, о нем давно надо рассказать, а никто еще не написал достойной статьи. И мне стало неловко, ведь если должен кто-то, то это могла быть и я. И упрек обращен также и ко мне. Разве я, зная этого поэта лично, зная его стихи, не смогу сказать о нем то, чего он достоин по общему мнению? Но главное — я ведь смогу сказать и то, что еще никто о нем не сказал.
Статья закончена через полгода после того, как явилась мысль ее написать. За это время не спеша были прочитаны все имеющиеся книги, отмечены в них понравившиеся стихи и строки. В сборниках нашлись стихи, на удивление сходные по теме и смыслу с моими, но совершенно иначе звучащие. Что естественно. Впечатление, даже вызванное одним и тем же импульсом, у каждого поэта получит свой резонанс, всегда будет индивидуально. Когда поэты чувствуют поэтическое родство, оно немедленно превращается во взаимопонимание, расположение и симпатию друг к другу.
В стихах Натальи Аришиной все обретает точность, законченность и, что крайне важно, все очерчено чувством меры. Вот бесценный дар — умение вовремя остановиться, не впасть в избыточность, чрезмерность. Слова поэта несут в себе восхищение, радость, покой, грусть, горе, благодарность, понимание — множество оттенков чувств разной силы, но всегда вызываемых по законам искусства и в границах искусства. Безмерно и ничем не ограничено только пространство. И еще то единственное, что одно может с ним сравниться по масштабу и значимости, — жизнь.
Так хороши весною миражи!
И звезды укрупняются во мраке.
И, Господи, особо закажи
на всю округу — маки, маки, маки!
Мне совестно, что я безумно жить
хочу бесценный дней моих остаток —
не уповать, не спорить, не сорить.
И на челе безоблачном носить
достоинства бесспорный отпечаток.
(«Миражи»,
книга «Сто стихотворений»)