Родившийся множество раз, он пришел к страданиям.

Ригведа, сборник индуистских гимнов

И псы, приходя, лизали струпья его.

Лк. 16, 19–3

А ты, бедный, не падай духом, как бы волны бедности тебя ни стеснили. Взирай на славнейшего Лазаря... Чтобы, управляя свою жизнь рулем терпения, ты достиг той же самой спасительной пристани.

Св. Иоанн Златоуст. О Лазаре и богаче
 

От автора

Моего Лазаря убили во время загона на волков. Никто не воскресил его. Расследование фактов, последовавших уже после трагедии на охоте, привело меня к убеждению: Матёров не погиб. Он превратился в волка. Превращение человека в зверя, так называемая реинкарнация, изначально была заложена в откровениях автора рукописи «Карлики». Сначала Лёня Матёров уехал в забытую Богом деревушку. А потом ушел еще дальше, в леса Валдая. Полусгоревшая повесть Матёрова, библиотекаря из Питера и отставного авианаводчика, была найдена на пожарище. Два местных бродяги продали автору оплавленную папку за бутылку водки. Они же рассказали подробности трагической истории. Я подобрал эпиграфы и расставил главы. Его повесть называлась «Карлики». Коричневые карлики — погасшие звезды в туманности Ориона. Термин астрономов. Я изменил название. И конечно, дописал сгоревшие страницы. На изучение жизни героя ушло несколько лет. В метриках Матёров был не Леонид, а Елизар. Я всегда полагал, что Елизар чудо-богатырь из русской сказки. Елизар, Светозар, Илья Муромец и Добрыня Никитич... Оказалось, что Елизар — аналог древнееврейского имени Лазарь. Из Библии мы помним двух Лазарей. Один лежит на ступеньках, и собаки лижут его струпья. Он пришел подобрать объедки со стола богача. В Евангелии от Луки: «Умер нищий и отнесен был Ангелами на лоно Авраамово». Богач тоже умер. Но оказался в аду. Другой Лазарь, из Вифании, болел, и дни его были сочтены. Камень от пещеры, где был он погребен, отвалили. Иисус помолился и воззвал: «Лазарь! иди вон...» Так в каноническом тексте. Из пещеры вышел воскресший Лазарь. После чуда воскрешения Лазаря фарисеи приговорили Христа к смерти. Они испугались могущества Иисуса^[1].

Он искал свою, соразмерную сердцу и веку, веру в Ригведе — сборнике древних индуистских гимнов. Мы не можем осуждать человека за поиски веры. Сохранившиеся тексты Матёрова в романе набраны рубленым шрифтом. Я мог бы обойтись без них. Но тогда, читатель, я потерял бы правду жизни, о которой так заботился главный герой.

А не только Библия и Ригведа.

Может ли человек сбежать от себя и от Креста Своего?
 

Глава 1

Река моего склона

Купол неба лежал на крышах.

Я уже и забыл, когда так близко, у самых глаз, перемигивались звезды. Наверное, в Чечне. Казалось, протяни руку — и звезда сама упадет к тебе на ладонь. млечный путь, широкой рекой впадающий в космический океан, плыл над моим новым домом. Казалось, я стою на палубе корабля и полоса бурунов и пены закипает за кормой.

Восторг и ожидание счастья охватили меня.

Я вижу: мачта корабля,
И Вы — на палубе...^[2]

Здесь, в заброшенной деревеньке среди дремучих лесов, мне предстояло начать новый век и найти свою пристань. Как нашел ее Лазарь из Вифании. Возможно ли? В зеркале всегда есть муть, как будто кто-то дышал на него смрадом. И теперь предстояло взять мокрую тряпку и протереть зеркало. Разве поэзия сравнима с жизнью? Восторженное представление о жизни происходит от неучастия в самих событиях ее.

Жизнь богаче самых невероятных представлений о ней. Деревню звали смешно и радостно — Кокошкино...  (сгоревшие страницы.)

В Кокошкине как? Чему быть, того не миновать.

Из-за речки Сельги налетал ветер. Он дул неделю, другую. Пока не начинал падать густой снег. А уж потом кокошкинский овраг, за Митяевым увалом, накрывало морозом. Да таким ядреным, что у старух ресницы от инея слипались. До колонки с водой не успевали дойти. Колонка тоже промерзала до дна. Тогда приходилось за водой идти на соседний хутор Задворки. Там били ключи, и вода круглый год текла студеная. Когда идешь на Задворки, хорошо слышно, как картавит снег под ногами, а собаки воют и скребутся в овчарне. Просятся в тепло. В овчарнях овцы сбиваются в шерстяные кучи. От холода они ложатся на земляные полы, устланные соломой, и подгибают под себя копытца. Барашки-одногодки прячутся под животами овец. У мамки под боком всегда теплее. Случалось, что ягнята замерзали ночью. Их зарывали в яме, за руинами фермы. Вот так и Лёня Матёров со своими бойцами грелись в окопах и на блокпостах, прижимаясь спинами друг к другу. Как ягнята. Они и были, по сути, агнцами, неопытными воинами.

В Кокошкине никто, кроме старух, овец и собак, не живет. Ну, еще Лёня Матёров, приблудный пенс-библиотекарь из Питера. Он купил полузаброшенный дом на окраине села, в затишке, на склоне кокошкинского оврага. Пенс, конечно, условно, хотя, по сути, и верно. Лёне недавно перевалило за сорок, а пенсию он получил раньше положенного срока. Учли контузию. И боевые награды у него были. «За участие в контртеррористической операции». Так называли вторую Чеченскую войну. Пенсию дали офицерскую. Без проволочек, без унизительного сбора многочисленных справок. Одна, впрочем, справка была. Что-то про посттравматический синдром. За подписью врача Сергея Поветкина.

Найти клинику Сергея Александровича Поветкина в Питере оказалось нетрудно. Поветкин коротко, хотя и скучновато пояснил. Посттравматический синдром — особое состояние, когда перенесенные жизненные потрясения не перестают беспокоить по прошествии времени. Синдром формируется после воздействия большой силы: насилия, унижения и других состояний, заставляющих испытывать ужас и беспомощность, длительного стресса, связанного в том числе с психологическим вовлечением в страдания и переживания других людей.

Люди с ПТСР (посттравматическим стрессовым расстройством) отличаются высокой степенью тревожности. Их периодически беспокоят необычайно реалистические воспоминания о страшных ситуациях прошлого...

Вот таким и был его пациент, библиотекарь Матёров, бывший писарь и авианаводчик.

А чего было тревожиться?

Питер уже не называли Ленинградом. Одна лишь Лёнина бабка-блокадница, баба Зина, которая и сама уже не помнила, сколько ей лет, упорно твердила: «Мы, Матёровы, — ленинградцы!» Баба Зина всю жизнь проработала старшим корректором в «Лениздате». За ошибку в должности прокурора Вышинского ее в 35-м ссылали на Соловецкие острова. Вышинский в тот год стал Прокурором СССР. Баба Зина поправила — Генеральный прокурор. Генеральный с большой буквы. А Генеральный, с большой буквы, в стране всегда был один. Легко отделалась, просидев всего четыре года. Дело ленинградских славистов-злодеев, пособников фашизма, куда входили и корректоры академических изданий, одно из немногих было пересмотрено. В 1939 году баба Зина попала под первую амнистию Берии. Об амнистии мало кто сегодня помнил. Но именно тогда, став комиссаром НКВД вместо Ежова, Лаврентий Павлович 1 января 1939 года открыл «Бюро по приему и рассмотрению жалоб». Дату можно считать началом пересмотра многих дел, заведенных при Ежове. Берия начал выявлять чекистов, «поправших законность». По некоторым источникам, под амнистию попали около 800 тысяч человек. Почти миллион. Крупинка в миллионе — корректор Зинаида Матёрова. В 1947 году, когда в Питере начали корчевать теперь уже не филологов и академиков, а космополитов безродных, семья Матёровых спешно уехала в провинцию, в областной город Перь. Мужа бабы Зины, Лазаря Ивановича Матёрова, заместителя директора типографии, с должности сняли. Должны были вот-вот арестовать.

Пришлось затаиться в глубинке. Постельного белья взять с собой не успели, кружки с ложкой захватить. Зато словари свои любимые баба Зина упаковала в мешковину и вывезла на полуторке. Повредились при транспортировке корешки Брокгауза и Ефрона с пятидесятого тома по шестьдесят восьмой.

В Питер вернулись после смерти Сталина.

В промежутке между бурными поисками ярых подпевал тлетворному чужеземью и тихим возвращением семьи Матёровых в Ленинград произошла какая-то трансформация их фамилии. Какая — до конца нами не выяснено. Баба Зина подробности от Лёни утаивала, лишь изредка туманно намекала на то, что не все так просто...

Бабу Зину, в отличие от врача Поветкина, спросить возможности не представилось. Лишь букет красных гвоздик был отнесен на Пискаревку, в четвертый сектор. Там хоронят последних блокадников.

Вообще, Матёровы фамилия типографская. Еще в середине восемнадцатого века она звучала как Мастеровы. С ударением на «а». Лёнины деды были сплошь мастерами — наборщиками (метранпажами), переплетчиками и печатниками — в первых типографиях Санкт-Петербурга. Сохранилась фотография, где они сидят в черных костюмах-тройках, с цепочками серебряных часов в карманах жилеток, некоторые в пенсне и лаковых штиблетах. Штиблеты рифмовались с журнальными столиками, за которыми они вольготно расположились. Совсем не похожие на рабочий класс. То ли приказчики из торгового дома Кунста и Альберса — в 1914 году филиал Кунста и Альберса открылся в Питере, — то ли литераторы из Вольного общества любителей словесности и художеств — и такое славное общество в те поры заседало в городе на Неве. Одна деталь. Мелкая, но весьма существенная для исследования биографии нашего героя. Мастера печатного дела на фотографии почему-то напоминали Лёне еврейских патриархов, обремененных серьезными делами. Может быть, даже торговыми. По части строевого леса для Балтийских верфей. Или шелка и серебряных нитей для пяти шпалерных мастерских на одноименной улице за Пушечным литейным двором. Шпалеры — гобелены для дворца его императорского величества. Отцам не хватало только ермолок, которые правоверные евреи во всем мире называют кипами, и пейсов, свисающих на щеки. Вместо ермолок головы печатников украшали шляпы-котелки с круглыми тульями. Смутные подозрения начинали терзать юную душу Матёрова. Подозрения усилил грубый окрик старшеклассника-хулигана по прозвищу Каян. Лёня тогда еще учился в интернате, а по воскресеньям приезжал к бабе Зине. Семка Каянов, жиган из лиговских, гонял младших за пивом и сигаретами. «Эй, ты, жиденок, чтобы завтра приволок мне “Приму” Урицкого и пару “Жигулей”!»

Заплаканный Лёнчик прибежал к бабушке: «А жиды — они кто? Каян меня жиденком обзывает». Баба Зина задумчиво посмотрела на фотографию патриархов, висящую в старинной и тоже лаковой рамочке на стене в коммунальной комнатке блокадницы: «Так евреев называли. Жиды — большие страдальцы. А Каяну скажи, что он не Каян, а Каин... Учитель истории вам расскажет. Да ты и сам скоро все узнаешь. Каин подлый был человек». Страдальцами печатники-интеллигенты на фотографии не выглядели. «Значит — не жиды», — решил успокоенный Лёня.

В глубинах девятнадцатого века одна буковка в фамилии затерялась, а вторая превратилась в «ё». Так или иначе — они стали Матёровы. Версия потери буковки передавалась из поколения в поколение. За ошибку Матёровых уже никто не расстрелял. И не сослал на Остров. Баба Зина Лёню вырастила и рассказала про подозрительных отцов его рода в черных костюмах, но без пейсов и ермолок. Отец с матерью ушли рано. Родителей удушила страшная болезнь — астма. Всю жизнь они глотали свинцовую и гартовую пыль. Гарт — название типографских сплавов. Был еще гартблей — твердый свинец, потерявший свойственную ему мягкость от примеси меди и сурьмы. Про гарт и гартблей Лёня знал, потому что его первая профессия была линотипист. Он с закрытыми глазами мог набрать любой текст. Хоть на линотипе, строкоотливном наборном аппарате, а хоть и на современном компьютере. Блокадница-бабушка, с высохшими руками-спичками и пергаментной кожей на скулах, жила долго. А ведь она дважды прошла через ад: сталинские лагеря смерти и фашистская блокада города на Неве.

В одном аду волосы бабы Зины примерзали к стенкам барака. И начкар звонко кричал: «Порядок на зоне! П-шел пятерками!» Палевые овчарки заходились в рвотном лае. В другом аду варили суп из обоев и мышей. Во рвы на Пискаревке свозили на саночках трупы замерзших ночью людей.

В Интернете Лёня прочитал, что организм, испытавший ни с чем не сравнимые стрессы, закален от любых болезней. Такой организм живет вопреки. После контузии в Чечне Лёне казалось, что он тоже живет вопреки. Почему Матёров из города перебрался под Перь, в забытую богом деревню, — отдельная история. В те самые места, где однажды его семья уже пряталась. Трудно изменить путь своего рода.

(сгоревшие страницы.) и уже на третьем курсе библиотечно-информационного факультета. Там-па-ра-рам! Труба зовет.

Разве могут из библиотекарей получиться настоящие солдаты? Они ведь не бугристые десантники, а грустные очкарики. Часто в сатиновых нарукавниках. В нарукавниках удобнее перебирать книги на пыльных полках хранилищ и библиотек. Даруй мне тишь твоих библиотек... Манжеты рубашки не пачкаются. В Академию культуры, которую мы все по привычке называли институтом имени Крупской, после полиграф-ПТУ и года работы в типографии, я поступил тоже по научению бабы Зины: «Там одни девки. Мальчишек без конкурса берут. А книжки вообще-то наше, фамильное». Очкарики составляли треть группы будущих библиотекарей. Две других трети — светлячки-филологини.

Дева тешит до известного предела —
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена.

Иосиф Бродский, из «Письма Римскому другу». Он в нашем институте, который постоянно переименовывали то в Университет, то в Академию, не учился. Бродский вообще, кроме школы, нигде не учился. «Академиев не кончал». Потом ездил работать в геологическую партию. И кто теперь не знает рыжего Иосифа? Стихи, которые он называл стишками, он почти пел. Невозможно читать свои опусы по-другому, однажды услышав Бродского. Одна треть моей группы, не бритая — с неряшливой порослью на лице, которую наш декан Лернер Мих-Юр называл ошметками, завывала. Две других трети, мелированные и с пирсингом в ушах, восторженно им аплодировали.

За годы, проведенные среди книг, у меня выработалась собственная манера общения с людьми. Правда, некоторые однокурсники, да та же Тамарушка Айзензон, находили ее вычурной. В разговорах я дополнял свою мысль стихами известных поэтов. Или строчками бардовских песен. Иногда не в прямую, а чисто ассоциативно, так сказать, по касательной. От поэтической цитаты возникал другой смысл. Мысль обретала объем. Я словно разукрашивал действительность. Декорировал и расцвечивал ее. Бывали и алогичные цитаты, едва уловимые и понятные лишь мне одному. «Так дымно, что в зеркале нет отраженья».

Высоцкий, «Танго».

Я стирал муть с зеркала. Потому что давным-давно, еще задолго до рыжего Иосифа и хрипящего Володи, блистательная Марина уже написала:

Хочу у зеркала, где муть
И сон туманящий,
Я выпытать — куда Вам путь
И где пристанище.

Путь и пристанище — вот что интересовало меня уже тогда.

Поэты, да и прозаики тоже, никогда не напишут всей правды о жизни. Они сгустят и огрубят ее. Или, наоборот, приукрасят и отретушируют. Авторский фотошоп. Лернер такое украшательство называл «лакировкой действительности».

Не знаю, побывал ли Мих-Юр в космополитах безродных. Прятался ли он от карающего меча чекистов в заповедных муромских лесах. По возрасту вроде бы подходил, но ведь и от линии партии он никогда не отклонялся.

Если писатели напишут правду, их книги читать никто не будет. В девяностые годы, теперь уже прошлого века, в жизнь ворвалась литература коммерческая. И стала главной на рынке. В такой литературе всегда присутствует описание отклонений от человеческой сущности. И вообще — всяческих извращений. Очень поощряется издателями разоблачение Сталина, Брежнева, Горбачева и Ельцина. Хорошо, если коммунизм сравнивается с фашизмом. Особо приветствуется оплевывание родной страны, в которой ты вырос. Такую книгу могут даже запросто на Западе издать. И сразу дать автору какого-нибудь Букера. Сто тыщ долларов. А там, глядишь, и Нобель замаячит впереди. Прейскурант тут другой — почти миллион. «За глубину в познании русской души и проникновение в подвалы советской действительности...». «Или здесь вползает змеиная неточность мною придуманной формулировки? Но меня в комитет по присуждению Нобеля никогда не позовут. И правильно сделают. У меня ведь совершенно другой взгляд. Достоевский ни Букера, ни Нобеля не получил, хотя и сильно проник в подвалы русской души. Просто не в том времени жил. Кто не успел — тот опоздал. Люблю читать книжки про войну. Понятно — почему. Тут как-то увидел: «У войны не женское лицо». Алексиевич. Ну, что я могу сказать? Светлана не опоздала. Клепать на свой народ надо тоже талантливо! Спекулятивно-тенденциозная журналистика — самая мягкая классификация ее документальной прозы. Эпатаж, фрондерство. С моей, конечно, точки зрения, которую легко назвать и кочкой и которая не нужна Нобелевскому комитету... Развенчивание героизма таких русских и советских теток, какой была моя баба Зина, натурализм и пацифизм писательницы, провинциальной белорусской журналистки, — шквал аплодисментов в зале! Да что в зале? По всему земному шару! «Голос свободы в стране тирана Лукашенко». Миллионные тиражи переизданий, театральные и телевизионные постановки. Не знаю, мюзикл успели поставить на Бродвее? Хотя сами идеи пацифизма мне не чужды. И написано здорово. В чистом виде — выжимание слезы. Но жизненная правда в другом. Куда вам путь, Светлана? И где ваше пристанище? Говорят, что после жизни в Германии — той самой стране, которая обеспечила «не женское лицо» величайшей войны в истории человечества, Алексиевич вернулась в родную Белоруссию.

Правильный поступок.

Многие из тех писателей, кто рукоплещет Нобелевскому лауреату, думают так же, как и я. Сказать боятся, потому что запишут в ретрограды и завистники.

А Платонов, писатель, с Балабановым, режиссером, умерли давно.

Главная задача коммерческой литературы — быть проданной. Она и продается. Никакой правды жизни в ней быть не может. «Чтобы жить в действительности и терпеть ее, нужно все время представлять в голове что-нибудь выдуманное и недействительное». Заметил один из моих любимых писателей Андрей Платонов. Он в наше время уже почти забыт. «Котлован», «Чевенгур», «Ювенильное море». Ни одного Букера.

Я согласен с Платоновым.

Нужно что-то придумывать. Чтобы окончательно не сойти с ума.

Другое дело кино. В отличие от литературы. Балабанов, например, снимал то, о чем говорили и думали многие люди. Но вслух сказать боялись. Большинство фильмов Алексея Балабанова до сих пор считают чернухой. А его самого чуть ли не бомжем. «Груз 200». Мент-маньяк горлышком бутылки насилует девушку, дочку секретаря райкома партии. В конце фильма всплывают цифры: 1984 год. Понятен намек на Джорджа Оруэлла. У Балабанова была не чернуха, а самая что ни на есть горчайшая правда жизни. Но Балабанов рано умер.

Еще Платонов сказал про любовь: «Все люди живут в личной жизни с разбитыми сердцами. Но дело в том, чтобы жить с цельными сердцами». Последняя мысль важна для дальнейшего понимания того, что со мной случится. И не только со мной. Если кто-то будет читать мои записки, то заранее прошу прощения за обилие цитат. Хотя тут тоже нельзя переусердствовать. И мне еще придется рассказать, к какому жизненному повороту привела меня бунинская цитата про русский народ.

«Плох тот библиотекарь, который Гоголя не отличит от Гегеля, Гегеля от Бебеля, а Бебеля от Бабеля», — говорила мне баба Зина. И подсовывала тонкую брошюрку издания 30-х годов. Корней Чуковский о Николае Некрасове. В брошюрке, несмотря на восхищения перед поэзией Некрасова, Чука под корень, мне показалось, разделывал поэтику великого русского поэта. Брошюрка до сих пор хранится в моей библиотеке. «Легок возок, выдь на Волгу...» В дальнейшем, уже в 60-х, монография Чуковского «Мастерство Некрасова» получила Ленинскую премию. Выдвигали ленинградские критики. А старые большевики, соратники бабы Зины по обществу каторжан, слали в комитет по присуждению премий гневные письма, обзывая Чуковского «приспособленцем, во имя корыстных целей готового пойти на любую сделку с совестью». У них было свое мнение. Та еще формулировочка. Не знаю, получал ли подобные письма Нобелевский комитет, когда присуждал премию Алексиевич. Может, просто каторжан к тому времени, всех — до последнего, уже отнесли на Пискаревку.

Став постарше, я узнал народное продолжение сентенции про Гоголя и Гегеля. «Бабеля от кабеля, кабель от кобеля, кобеля от сучки...» Человек необразованный — не библиотекарь из Академии культуры, в своей жизни оперирует двумя последними понятиями.

Может, Гоголя и Бабеля он еще вспомнит. А Бебеля? Августа?

Автора знаменитой книги «Женщина и социализм».

И тогда, совершенно кстати, вот вам еще один пассаж из Платонова: «Типичный человек нового времени: это голый — без души и имущества, в предбаннике истории, готовый на все, но не на прошлое».

«В предбаннике истории» — очень точно сказано про меня.

Без души и без имущества.

Душу вынули на войне. А из имущества у меня остался лишь словарь Брокгауза и Ефрона с потрепанными корешками с пятидесятого тома по шестьдесят восьмой и фотография мастеров-печатников в лаковой рамочке.

Закосить от армии не удалось. «Будешь знать, как порочить советский народ!» — назидательно сказала баба Зина, вознеся свою иссохшую длань над моей уже лысой к тому времени, в мае, головой. И с двумя пломбами в челюсти. Перед призывом новобранцев заставляли лечить зубы. Баба Зина благословила меня на выполнение гражданского долга. Пересылка в лагере на Поповом острове, в двенадцати километрах от Кеми, а потом уже и Соловки ее ничему не научили. Советского народа, как и Ленинграда, давно не было в помине. Баба Зина имела в виду цитату из Бунина про русский народ, из которого, как известно, и дубина, и икона. Цитата была приведена мною в дипломной работе по истории (историю у нас заканчивали преподавать на третьем курсе) и вызвала гнев кафедры. Наборщиков, корректоров, евреев и студентов власть не прощает за ошибки в любые времена. Неправильно назвал должность Прокурора СССР. Опрометчиво обозвал народ-богоносец дубиной. Вступил в подозрительный кружок любителей фантастики. Тебя ждут ссылка, каторга, муштра и потеря имущества. Если оно есть. Мне предложили, без лишнего шума, оформить академический отпуск и уйти в армию. Заведовал кафедрой истории декан нашего факультета товарищ Лернер Михаил Юрьевич, наследственный чекист-интеллигент, перекрасившийся в демократа. Его дед служил следователем в Ленинградском НКВД. Служил-служил. Знаю доподлинно. Он, в смысле — Мих-Юр, мы так звали Лернера, а не его дедушка, и довел мою дипломную по истории до логического конца. По 58-й, политической, уже никого не сажали. Статью отменили давно. Бабу Зину реабилитировали. И она стала казначеем на общественных началах в обществе каторжан.

Я был не сдержан не только в своей работе — она приравнивалась к государственному экзамену. Но и в дискуссиях с Лернером. Мы спорили на тему великой роли русского народа в истории и роли отдельной личности, там же. Роль русского народа я безоговорочно принимал лишь в Отечественной войне. Тогда народ охватила пассионарность — способность нации к самовозрождению и спасению. И жертвенность народа признавалась мной. В коллективизации, раскулачивании и Сталинских репрессиях. Что же касается личностей... В частности, личности Бориса Николаевича Ельцина. То, признаться, тут государственного толку я не видел и нужного восторга не обозначал. Хотя, с другой стороны, до сих пор, убей меня Бог, не могу понять: чего уж такого дерзкого я мог тогда написать и наговорить? Я же не призывал к свержению действующей вла... (обгоревшая часть страницы.)

Лернер все обставил по-умному. Все ж таки космополит он безродный!

Лернер провел собрание группы. По комсомолу тогда уже никто не скучал. Про него просто-напросто все забыли. И про ответственность молодого поколения перед государством не говорили. Спорил и про модели строительства демократии, и про создание гражданского общества.

Михаил Юрьевич завел свою шарманку про АЖП.

Группа захихикала. А! Жэпэ...

— Вы зря смеетесь! АЖП — активная жизненная позиция, — пояснил Лернер, — без нее вряд ли построить демократию. Ширится гласность, раскрываются новые архивы, свобода слова стала отличительной чертой нашего времени, а такие, как Матёров...

Он ткнул своим пухлым пальчиком в меня. Гласность ширилась и уже сильно углубилась. Как говаривал Горбачев. Я сидел на последнем ряду аудитории, поднимающейся амфитеатром от кафедры, где витийствовал маленький, метр с кепкой, Лернер. Гномик-ортодокс. Его лохматая, как у Эйнштейна, голова чуть возвышалась над трибуной.

— А что Матёров? — перебил Михаила Юрьевича самый смелый и самый талантливый среди нас, Костя Колодезенко, поэт и переводчик. Он печатал свои опусы в журнале «Читаем вместе», подписываясь псевдонимом Криница. По-русски криница — колодец. Костя считал, что его фамилия Колодезенко происходит от устаревшего «колодезь».

Я тогда уже вовсю копался в фамилиях и именах, устанавливая исторические и смысловые связи. Мне было интересно узнать: Матёров — от прилагательного «матёрый», Иванов — сын Ивана. Лернер, с идиш, человек, изучающий Тору. А, к примеру, Айзензон — она чья дочь? Айзен по-еврейски — железо. Зон — солнце. Дочь солнечного железа? Или — железное солнце?

Не знаю, изучал ли действительно Тору Михаил Юрьевич Лернер, но классиков марксизма-ленинизма он знал назубок.

Криница пользовался общественным авторитетом. Он был профоргом нашего факультета. Хохол из Ивано-Франковска, участник боевых действий то ли в Африке, то ли в Югославии. К тому же инвалид. Первая группа. Костя сильно хромал. Все знали, что у него протез, — стопа правой ноги ампутирована. О своем боевом прошлом Колодезенко предпочитал помалкивать. Но, как всякий настоящий поэт, подпускал тумана в биографию. На вечеринках в общаге вдруг начинал рассказывать про Сомали. И про то, какие там пираты-головорезы.

А миротворцев он называл «голубыми касками».

Что за поэт без судьбы?

Криница продолжил:

— Вот вы, Михаил Юрьевич, сказали про свободу слова и про гласность. О чем написал в своей дипломной Матёров? Он привел цитату Бунина про русский народ. И сравнил его, то есть русский народ, с дубиной... Где тут неправда? Бунин же сравнил, а не Матёров!

— Бунин ненавидел Россию! Белогвардеец, которому присудили Нобелевскую премию по конъюнктурным соображениям, — вскричал Лернер, заламывая у груди свои маленькие, как у ребенка, руки, — о чем вы говорите, Константин? Вы, профсоюзный организатор факультета, который должен своим примером...

— Бунин ненавидел революцию, комиссаров и Сталина, — угрюмо перебил его Колодезенко, — а Россию он любил и скучал без родины. Разве вы, Михаил Юрьевич, любите Сталина?

Лернер задумался.

Сталина он любил. На факультете все знали. Лернер скучал по твердой руке. Не уверен, что, кроме Лернера, были другие евреи, которые любили бы Сталина так же, как он.

Но не так-то просто было сбить с мысли Мих-Юра:

— Такие, как Матёров, кощунствуют над горькой правдой нашей жизни. И злорадствуют! В свое время приемчик, который он использует в дипломной работе, назывался «шепотом из-за угла». Бориса Николаевича Ельцина, всенародно избранного президента, он сравнил с римским тираном! Вы только вдумайтесь, Константин! Ельцин принес нам свободу. Матёров льет воду на мельницу врага...

Какую уж там я лил воду на мельницу врага — по всей вероятности, госдепа США, разглядев черты диктаторства в новом устройстве государства, я и сам толком не понимал. Ну, что-то в студенческой запальчивости брякнул про деспотию Нерона — во второй половине его правления.

Что тут поднялось в аудитории!

Костя кричал про голодомор на Украине и про то, что архивные документы до сих пор скрывают. Староста группы Жанка Забелышенская, крашеная блондинка с жидкой, но длинной, до самой... в общем — до нее, косой, привела пример местной «гласности» в институте. Студенческую стенгазету с критикой ректората кто-то из преподов залил чернилами. А потом и вовсе сорвали. Вот тебе и вся свобода слова. Это как редактор моей повести «Карлики», если таковой когда-нибудь найдется, в определении длины косы Жанки Забелышенской вычеркнет даже намек на простонародное словцо.

Раневская в свое время заметила: «Странно! Ж...а есть, а слова нет».

Костин дружок и подпевала Жорик Поламарчук, с выражением профессионального провокатора на лице, заявил, что в России никакой демократии не было и не будет. Потому что у нас всегда царизм. Сталин, Брежнев, Горбачев, Ельцин — все они цари! Только назывались по-разному. То Народный комиссар обороны, то Генеральный секретарь Центрального Комитета, то Председатель президиума Верховного совета.

А теперь вот Президент.

Лернер задохнулся. Вот так «ажэпэ»! Грива жестких волос на его голове вздыбилась. Не ожидал декан, сталинист закоренелый, от студентов такой вольницы. А мог бы и знать, как историк.

Студенты — барометр общества.

Кажется, мысль о барометре принадлежит Бронштейну.

Тому самому, который Лев Троцкий.

Забелышенская продолжала обличать ректорат. Она вообще была задиристая. Костя Криница, тоже любитель острого словца, называл ее не Забелышенской, а Залупышенской.

Лернер махнул рукой:

— А вы помолчали бы, Заблы... Заблевы...

Группа расхохоталась, все закричали: «Залупышенская!»

Действительно, фамилия Забелышенская произносилась трудно. Преподаватели спотыкались на Жанкиной фамилии, почти все. А мы привыкли. Чтобы легче произносить Забелышенская, мы ее фамилию делили на две части: Забе-лышенская! Чего тут запоминать?

— Михаил Юрьевич! Моя фамилия — Забелышенская! — вскричала староста.

— Я и говорю... Зае... Тьфу, черт подери! Вы со своей фамилией уже наделали делов на факультете. А все туда же — в обличители!

После окончания первого курса Жанка поехала к родственникам в муромскую деревню. И там быстренько вышла замуж, за печника Колчина. Целый год отмечалась в журнале группы как Колчина. Но и фамилия Забелышенская оставалась в табеле. Жанка не обратила внимания. В конце года деканат объявил: студентка Забелышенская отчисляется из института как злостная прогульщица. Жанка бросилась в деканат: «Это я, я Забелышенская! Но я и Колчина... Я ходила на лекции!» Ситуация прояснилась. Разбирались чуть ли не полгода. Наконец справедливость восторжествовала. Но к тому времени Жанка развелась. Печник Колчин в городской жизни толку не видел. На работу в Домоуправление не ходил, перекладывать печи и чистить дымоходы не звали. Колчин лежал на диване, пил пиво «Балтика № 9» — оно самое крепкое — и смотрел «Уральских пельменей». Гоготал как подорванный. Его выставили из квартиры и, как утверждали злые языки в группе, отобрали даже обручальное кольцо. Жанка снова поехала к родственникам в ту же деревню. И... вторично вышла замуж! Познакомилась уже с трактористом. У того фамилия оказалась еще заковыристей. То ли Кердык, то ли Кердыщенко... Новая заварушка с документами. Она решила оставаться при своей, девичьей фамилии. Опять деканат переделывал студенческий билет, зачетную книжку, ведомости и журналы... Тракторист Кердыщенко себя в Питере нашел. Устроился в парк на маленький, словно игрушечный, трактор — ловко подметал упавшие листья. Жанка водила группу смотреть на его работу. Он делал лихой разворот. Кердык! И желтые, золотые, оранжевые листья засыпали Жанку осенней метелью.

Красиво!

Жанка гордилась новым мужем.

Прямо скажем, красавицей она не была. Кривила и без того перекошенный ротик, хмурила монобровь, сросшуюся над глазами и носом, и трясла своей жиденькой косой. С ее косой тоже вышла история. Тогда волосы сдавали для изготовления шиньонов и париков. Говорили, что на «волосяном бизнесе» можно легко заработать. Какой-то дяхан, в том же парке, напал на нашу старосту. Все случилось в сумерках. Когда он отхватил косу ножницами, то понял свою чудовищную ошибку. Чтобы коса выглядела пышной, Жанка ее начесывала. В руках у налетчика оказался жидкий хвостик волос... Он выматерился и с отвращением отбросил косу в кусты. А Жанка заголосила о поруганной девичьей чести. Дело происходило до ее первого замужества. Что интересно, коса быстро отросла. Но оставалась такой же жидкой.

Опять ежеутренний начес Забелышенской-Кердык...

Или все-таки Кердыщенко?

Мих-Юр не мог себе позволить демократическое собрание группы превратить в КВН. В эдакий студенческий балаган. Вскочила Айзензон, Тамара, такая же лохматая, как ее покровитель Лернер. Только более кудрявая. Вот почему я так интересовался ее фамилией. Железное солнышко... Она подняла руку, как пятиклассница на уроке, и сказала:

— Чего ты орешь, Забелышенская? Он просто вор.

В аудитории стало тихо.

Лернер изобразил удивление и вкрадчиво переспросил:

— Кто вор, Тамарушка?

Отличница Айзензониха ходила у Лернера в фаворитках.

— Леонид Матёров. Он просто вор. Еще на картошке, в колхозе, он попросил у меня книгу из серии ЖЗЛ, «Сенека». Когда вернулись в город, он сказал, что книжку потерял. Недавно я видела сама, как он на лекции читал томик ЖЗЛ про Сенеку.

— Вот оно как получается... — произнес Михаил Юрьевич.

И опять вознес свой пальчик.

— Да не вор он, — робко возразила Лена Южина, похожая на одуванчик, — он просто любит книги собирать!

Южиной нравились мои стихи.

— А еще Матёров показывает всем, какой он умный! — загорячилась Тамара, — да вы и сами прекрасно знаете, Михаил Юрьевич. Выделывается... С ним же поговорить по-человечески невозможно. К месту и не к месту сыплет цитатами. Образованщина! А что на самом деле? На самом деле своих мыслей нету! Сенека ему был нужен для дипломной работы. Ведь Сенека был учителем Нерона, того самого римского диктатора, с которым Матёров сравнивает Президента.

Круг замкнулся. Бабушка Зина предупреждала меня: «Лёнька, там, где книги, крутится много евреев. Особенно их много в корректуре и среди редакторов. С евреями нужно дружить! А вот с хохлами необязательно». «Почему?» — удивился я. Себя я считал интернационалистом, а про евреев и жидов впервые узнал от лиговского хулигана Семки Каянова, по прозвищу Каян. Баба Зина замялась. «Ну... Хохлы — сплошь бандеры, — ответила она, — каждый за себя. Тиха украинская ночь, но сало надо перепрятать. А евреи всегда дружные. И своих в обиду не дают... Будешь с евреями дружить, обязательно премию получишь!» «Я же русский!» Бабушка задумалась: «Да что толку с того, что русский? Ну, хоть бы и русский... А простота, она хуже воровства. Не продать, не скоммуниздить... Чемодан без ручки. И нести тяжело, и выбросить жалко».

Странно. Мысли блокадницы и политической каторжанки-большевички о титульной нации... Но тогда я не придал значения спорным высказываниям бабы Зины. Бабушка много читала. Про себя она говорила словами обожаемой ею Фаины Раневской: «Я как старая пальма на вокзале — никому не нужна, а выбросить жалко».

Неправда, она была нужна мне. И своим иссохшим, как пни на лесной деляне, зэкам-сидельцам. У них руки были похожи на скрученные и узловатые корни.

Сектанты-ленинцы. Или недобитые Сталиным троцкисты. Иногда баба Зина водила меня с собой на собрания узников сталинских застенков.

Скоммуниздить. В лагерях корректор Зинаида Афанасьевна Матёрова глубоко познала все оттенки великого и могучего. Однако прогноз бабы Зины сбывался. Криница, только что меня защищавший, вдруг опомнился и сказал, что, может, Матёров плохо знает жизнь? Он и пороха еще не нюхал. Может, ему стоит взять академический отпуск и сходить на пару годков в армию. Там его научат любить родину. Без Бунина. А еще научат не воровать у хлопцев из тумбочки сало, присланное батьками.

Про сало Костя вставлял везде.

Он озвучивал сало так же часто, как я цитирую строчки поэтов.

Колодезь быстро сориентировался. Он не хотел терять, хотя и на общественных началах, должность профсоюзного божка. И намек Лернера понял. Божки иногда становятся богами. Сало салом, но и путевки в санатории ему перепадали. И бесплатные билеты в музеи и на выставки.

В общаге Костя жил один в комнате.

Все остальные по четверо.

А как все ловко разложила по полочкам Айзензониха! Наверняка Мих-Юр дал ей почитать мою рукопись. Потому и возник томик ЖЗЛ про Сенеку. Все сходилось: Сенека–Нерон–Ельцин. На самом деле я брал у нее другую книгу. «Поэзия трубадуров XVI века». И потом действительно бездарно где-то ее потерял. Мне кажется, забыл в деревне, на сеновале. Хорошая книга, издана в серии «Академия». Сейчас, спустя годы, могу сказать больше. Книга блистательного французского античника Пьера Грималя «Сенека, или Совесть Империи» издательства «Молодая Гвардия», серия ЖЗЛ, выйдет только в 2003 году. А у нас на календаре было тогда, если мне не изменяет память, три девяточки — 1999-й. Какой Сенека?! На студенческой картошке, в селе Марусьино, я ночевал на сеновале полевого стана. Меня оставляли караулить тушенку, масло и макароны на кухонном складе. Все остальные студенты жили в сельском клубе. Однажды ночью Тамара Айзензон поднялась ко мне по лестнице на сеновал с бидончиком бражки. Я уже давно заметил, что Тамара ко мне не равнодушна. Ничего, вроде симпатичная... Не бражка, а Тамара. Восточный тип красотки с тонкой талией. Правда, носик слегка сплоховал.

Бражки я с удовольствием выпил. А вот дальше дело не пошло. Какая-то струнка, внизу живота, никак не хотела натягиваться. Неужели лопнула? Флейта не играла. Саксофон изогнулся, но не зарыдал утробно. Свирель, жалейка... Ну, как его еще назвать, моего предателя?! Хотя я и пытался взбодрить уродца. И Тамара пыталась. Как медиатором, царапала струнку коготком. Нам светила свечка, прилепившаяся стеарином ко дну перевернутой трехлитровой банки. В банке, как под стеклянным колпаком, валялись жирные окурки сигарет. Похожие на раздавленных червяков. Они, несмотря на пламя свечи и на забористую бражку, не добавляли романтичности в возникшие между нами отношения. Пахло бычками и ядреной бражкой. Айзензониха, конечно, была сильно носатой. Тень от ее носа металась по скату крыши. Она сразу проворно разделась. Худощавая и гибкая, как девчонка-подросток, острые крылышки-лопатки, но зато какие груди! По всему телу Тамарушки были рассыпаны, как звезды, крупные желто-коричневые кляксы. Такие веснушки. В жизни подобного не видел. Железное солнышко... Я попытался подсказать моей несравненной Лейле беспроигрышный вариант настройки деликатного инструмента, давно известный не только французским куртизанкам, но и студенткам Академии культуры. Тамарка — а уже ведь третьекурсница! — в ужасе отпрянула:

— Как это?! Это же не гигиенично!

— А ты попробуй, вдруг понравится?

Тамара театрально хлопнула меня ладошкой по щеке и, схватив в охапку юбку-шотландку из толстой и ворсистой ткани, скатилась по лестнице. Ханжа. Бражку я допивал в гордом одиночестве. В городе, когда настала пора отдавать потерянных трубадуров, я подошел с извинениями к Айзензон. Был большой перерыв между парами. Тамара по-своему поняла мой заход на цель. Кокетливо хохотнула и сказала:

— Прощаю. Но расплата будет жестокой! Родители завтра уезжают на дачу. У нас прекрасная квартира — есть душ с ванной. Но ты был прав. Гигиена тут ни при чем. Я много кое-чего почитала. И даже посмотрела видео...

Тамара Айзензон всегда была дотошной студенткой и усердничала на коллоквиумах по всеобщей истории государства российского. Подручная хамелеона Лернера. Сладкая парочка. Ворон ворону глаз не выклюет...

И так далее. На квартиру к Айзензонам я не явился. Вторичного позора хотелось избежать. И вот теперь она пришла, расплата.

— Ну, что же, — подвел грустные итоги собрания студентов Лернер, — я так и доложу ректору. Группа рекомендовала Матёрову взять академический отпуск и укрепить ряды вооруженных сил. Глас народа — глас божий! Сказал, кстати, сворованный Матёровым Сенека.

Я пытался возражать, цитировал вериле — песенную поэзию трубадуров шестнадцатого века. Уже я и сам заламывал руки у груди:

— Не воровал я Сенеку!

Колодизенко сурово, как присяжный на суде, переспросил:

— Так воровал или — не воровал?!

Тут я окончательно сбился.

— Я брал у Айзензон другую книгу... Не Сенеку. И я забыл ее в деревне. Скажи, Тамара!

Айзензон украдкой показала мне полусогнутый средний палец руки. Мы одни с ней понимали значение этого жеста. Палец был похож на дохлого червяка из банки на сеновале (сгоревшие страницы.)

На промозглом балтийском небе грозовыми тучами заклубился новый век. Он начинался, впрочем, как часто случалось в России, войной. Вторая Чеченская кампания была в самом разгаре. И она позвала Лёню Матёрова. Во все времена Матёровых притягивали войны. Империалистическая, Гражданская, Финская... И они никогда не кончались. Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? Борис Пастернак. Лёне нравилось, что Пастернак — Леонидович. А еще ведь век-волкодав. Это уже Осип Эмильевич. Ося, как его звали друзья, одним словом обозначил время. Поэзия лаконична, как выстрел. У прозаиков на описание времени уходят залпы. Романов и повестей. Как ни присмотришься, у нас любой следующий век — волкодав. Борис Леонидович написал про Ленина: «Он был как выпад на рапире, гонясь за высказанным вслед, он гнул свое, пиджак топыря и пяля передки штиблет...» Поэма называлась «Высокая болезнь». Свою болезнь Лёня заработал на войне. И она не была высокой. Лернер не одобрял и Пастернака вместе с Мандельштамом. Что слегка примиряло Лёню с действительностью. Поэма Пастернака заканчивалась строчками: «Предвестьем льгот приходит гений. И гнетом мстит за свой уход». Ленина сменил Сталин. Сталина — Хрущев, Хрущева — Брежнев... Потом Андропов, Черненко, Горбачев...

Неужели все были личностями в истории? И все они угнетали свой народ.

Похоже, без гнета вообще невозможно управлять народом.

Так думал Лёня Матёров перед тем, как уйти на войну.

И свои мысли он изложил Михаилу Юрьевичу Лернеру. Лернер думал иначе. Он считал, что всякая власть — от Бога. Его жизненная философия, перекрасившегося в демократы марксиста-ленинца, смыкалась с православными попами. Лёня догадывался, что Лернер — выкрест. Так называли крещенных в православие евреев.

Сначала Лёня служил истопником-посыльным. То есть разносил солдатскую почту и пакеты по штабным палаткам, топил железные печки, обложенные кирпичом и обмазанные глиной. Пришли два письма от Тамарки Айзензон. Лёня их выбросил, не читая. Адрес узнала, наверное, от бабы Зины. Бабе Зине Айзензониха понравилась сразу. Ведь жизнь с нею сулила премию... Чего же большего можно пожелать любимому внуку-сиротинушке?

Рядового Матёрова «вычислил» майор Чистоганов, командир батальона. На клавиатуре любого компьютера Лёня работал не глядя, десятью пальцами. Точно так же и на пишущей машинке. Чистоганов назначил Матёрова писарем в штаб. Ведомости и бланки заполнялись от руки. Какие уж там компьютеры... Чечня, предгорье Ведено. Грязь и жижа на дорогах Хаттунинского котлована, жирный чернозем. В нем вязли боевые машины русской пехоты. Вязли по самые траки. В обязанности истопника входила задача не только разносить письма и набивать железные печки буковыми полешками, — они были на сколе оранжевого цвета, — но и не пускать в штабную палатку десантников в грязных ботинках. Многие ходили в обыкновенных кроссовках, не по уставу. Зато в кроссовках удобнее лазать по горам. На кроссовки грязи налипает не меньше, чем на берцы. Берцы — высокие, чуть пониже колена, ботинки десантника, на шнурках. Перед каждой палаткой стояла бадья с водой — обрезанная гильза крупнокалиберного снаряда. И лежали скребки, сваренные из грубой арматуры. Килограммами Лёня-вестовой сваливал комья глины в траншею за палаткой.

По ночам ему снилась не девочка-одуванчик Лена Южина, а жгучая Айзензон. Носатая, как сохатый.

Самая настоящая отличница и предательница.

(сгоревшие страницы.) проводы решили устроить в комнате Кости.

После собрания он догнал меня в коридоре: «Лёнчик, не обижайся! Я хотел тебя поддержать, а тут Айзензониху черт дернул... Эх, жиды-жидочки! Все перевернут с ног на голову. Да и сам ты замямлил — то ли воровал, то ли не воровал...»

Мне хотелось врезать Колодезенко по сытой роже. Но он тут же предложил мою отвальную сделать у него в комнате, в общаге. Как профоргу, ему была положена отдельная комната в новом общежитии № 5. Вышитый рушник на тумбочке.

Засохшие колосья пшеницы и ржавый серп на стене.

Костя уже тогда позиционировал себя национальным поэтом.

Мы читали у него в комнате стихи, пели песни под гитару и пили портвейн.

Закусывали плавленым сырком «Лето». В последний перед отправкой к месту службы день мне оставалось оформить «бегунок» в деканате и сходить в больницу, к зубному врачу. Председатель медицинской комиссии, рябой дядька с серым лицом и в таком же застиранном, пепельного цвета, халате, спросил равнодушно:

— ФИО?

— Что «ФИО»?— переспросил я.

— Фамилия, имя, отчество, — терпеливо пояснил врач.

— А... Матёров, Леонид Иванович.

— У вас в приписном свидетельстве написано Елизар Иванович.

— Дед у меня был большим книгочеем и сказочником.

— При чем здесь сказки?

— Я полагаю, что Елизар — чудо-богатырь из русской сказки. Вот дед в честь него меня и окрестил. А по жизни меня всегда звали Леонидом.

— Не умничай! Полагает он... По жизни. Есть документ — приписное свидетельство. По документу ты Елизар. И в паспорте так же. А Елизар вообще-то древнееврейское имя Лазарь.

Он заглянул в справку осмотра врачей. Усмехнулся:

— Чудо-богатырь... С гнилыми зубами. С иврита Лазарь переводится как «Бог помог». А тебе не Бог, а мы поможем.

С именем Елизар у меня проблема возникала не первый раз. Приемная комиссия в институте тоже обращала внимание на несовпадение. Во дворе, дома и в школе меня звали Лёнькой. Но то, что Елизар не русское имя, а еврейское, я услышал впервые... Я что — земляк Юр-Миха и Айзензонихи?! Еще один нежданчик. Не зря мне бабка толковала про дружбу с евреями...

Скучный дядька направил меня к стоматологу. На войну надо уходить зубастым. На дверях кабинета в третьей городской поликлинике, куда мне дали талончик без очереди, я прочитал табличку: «Хирург-стоматолог А.Л. Айзензон». На соседней двери — «Зубопротезирование. С.Я. Айзензон». Здесь работали родители Тамары. Над кабинетом хирурга горела красная лампочка. Значит, заходить пока нельзя. Присел на дерматиновый диванчик в коридоре. Из кабинета «А.Л. Айзензон» грациозно выпорхнула... Тамарушка. Как ни в чем не бывало. Фальшиво удивилась и даже как бы обрадовалась. Правда, почему-то перешла на «вы»:

— О! Поэт Матёров... А вы здесь какими судьбами?

Зачем-то приходила к матери. Или к отцу.

«Вот ведь гадина какая, — подумал я, — отправила меня под пули, а теперь целку из себя строит».

Стараясь быть спокойным, ответил:

— Гнилозубых на войну не берут, товарищ Айзензон. У самого отважного солдата перед боем дрожат коленки. И зубы стучат. Между прочим, Сенека сказал. А всякая жестокость происходит от немощи. Тоже Сенека.

— Не умничайте, Матёров! Я прекрасно помню, что все у вас — от немощи! А мщение есть признание того, что вам больно. Тоже Сенека. Тот самый, который Луций Анней Сенека-младший. Не один вы весь из себя такой античный!

— А будет еще больнее. Скажи, ты довольна? А если меня убьют?!

Она посмотрела на меня и вдруг... заплакала.

Уткнулась лицом мне в грудь. Ее плечи вздрагивали.

— Я не думала, что так все обернется, Лёнечка... Честно! Зачем Костя сказал, что ты пороха не нюхал? Хочешь, я сейчас пойду к Лернеру и попрошу его? Хочешь, вместе пойдем?!

Сидевшие в очереди на прием бабки и мамаши с детьми с интересом поглядывали на нас. Из кабинета «хирург-стоматолог», привлеченная шумом в коридоре, выглянула А.Л. Айзензон — Анна Львовна, мать Тамары. На лице у нее была марлевая повязка. Может, дочь успела рассказать маме Айзензон о печальном исходе Елизара на поле богатырской брани?

Анна Львовна спросила у меня:

— Что там у вас, молодой человек?

Все еще обнимая Айзензониху одной рукой, другой я протянул голубенький талончик.

— Вас, что ли, призывают? Ну, проходите, юноша...

— Куда, без очереди?! — заволновались мамаши. — Мы с детьми час сидим.

Тамара отпрянула от меня и злобно сверкнула глазами.

Нос ее разбух от слез, тушь под глазами расплылась, а на бледном лбу проступили коричневые пятнышки.

— Между прочим, он уходит всех нас защищать. А талончик у него от военкомата — льготный.

Она дожидалась меня на улице.

В кабинете я пробыл не больше часа. Две пломбы поставили. И один зуб подлечили. Лучше было бы его удалить. Но Анна Львовна решила, что пока и так сойдет. Нервы в каналах зуба она обезболила. А то сбоку получится дырка и улыбка станет некрасивой. Я промолчал. Хотя и хотелось спросить: «А кому мне там улыбаться? Чеченкам-снайпершам?»

Анна Львовна озадачилась:

— Вы же в очках... Разве очкариков берут в армию?

— Годен к нестроевой, — ответил я.

Веселых солдат интендантами сразу назначил, а грустных под пули — авось ничего (сгоревшие страницы.)

Бойцы улетали на вертолетах в чернильное небо. Ночные снайперы. Они истребляли сепаратистов, чеченских партизан и борцов за свободу. Так называла их в своих газетных статьях журналистка Анна Политковская. Она была тогда еще жива. А русские солдаты чеченских боевиков обзывали чичами. Чича — обезьянка из детства. «Обезьянка Чи-чи-чи продавала кирпичи. За веревку дернула и нечайно перднула...»

И, довольные своим юмором, мы, интернатовские безобразники, хохотали.

Лёнин батальон был отдельной веткой 45-го гвардейского полка ВДВ, база под Москвой, в Кубинке. В рейды Лёню не брали. Рубил мандариновый бук на полешки и надраивал полы в штабе. Сваливал грязь за палатку. Вот и вся его контртеррористическая деятельность. Быть на войне и в ней не участвовать считалось позором.

Получше их бей, а не то прослывешь пацифистом,
и пряников сладких отнять у врага не забудь...

Окуджава, ни с кем не сравнимый Булат Шалвович. Песня называлась «Старый король». Они ее пели под гитару по вечерам, собираясь в каптерке старшего сержанта Набиулина. Спирт «Royal» разводили кока-колой. Спирт «Рояль», как его звали, смертельный напиток 90-х. Его производили в Германии. Немцы не победили в 45-м и думали, что смогут одолеть русских в конце века. «Рояль» эшелонами гнали в Россию. Набиулин был узбеком. Но он пил не меньше других солдат. Разведенный спирт «Рояль» назывался «бухлом». За стенками каптерки выли «Грады». И далекие всполохи в горах отражались в граненых стаканах, которые они крепко сжимали в руках. Сослуживцы над Матёровым слегка подсмеивались. Сейчас бы сказали — «троллили». Потому что по армейским понятиям он был переростком. На факультет Леонид поступил после того, как год отработал в типографии «Лениздата». Баба Зина через своих каторжан устроила. То есть служить он пришел в том возрасте, когда его сверстники были уже лейтенантами и водили роты на схроны. Такие землянки в укромных местах, схроны. Где «чичи» прятали оружие и часто отсиживались сами. Были еще зинданы — глубокие дыры-колодцы в земле. Там чеченцы держали своих рабов — солдатиков российской армии, попавших в плен. И коммерческих. Гражданских лиц, украденных специально для выкупа. Ничего личного. Такой бизнес у «чичей». Во все времена. Продавать не кирпичи, а людей. И оказалось, что солдатский бизнес тоже. Однажды Матёров, уже служивший по контракту, и его взвод освободили из зиндана и доставили в расположение части двух англичан. Корреспондента телевидения Би-би-си и его оператора. Они находились в крайней степени человеческого запустения. Англичане были натурально опущенные. Бандиты забавлялись тем, что заставляли их кидаться собственным калом. Кто попал первым, тому кувшин с водой и лепешку. Оператор заговаривался. У корреспондента загнивала нога. На следующий день в закутке штабной палатки майор Чистоганов протянул Матёрову пять пачек долларов в тугой упаковке, перетянутых банковской лентой:

— Здесь пятьдесят штук, библиотекарь. За англичан. Ваша доля. Хочешь, все возьми себе. А хочешь — поделись со своими пацанами.

Еще в интернате Матёров освоил главный закон жизни: надо делиться. Во взводе было пятьдесят человек. Каждому досталось по тысяче. Прапорщик Зинченко, тоже контрактник, но старше Лёни на три года, передал ему вечером, в каптерке Набиулина, две с половиной тысячи:

— Так будет справедливо, лейтенант. Собрал по полтосу^[3] с рыла.

Как-то он неуважительно сказал про парней — «с рыла».

Но на войне как на войне. Все просто и неласково. Зато и понятно.

Во взводе не обсуждали, сколько досталось майору Чистоганову с розовой кожей младенца на лице — он обгорел в танке. И его заместителям. И досталось ли вообще. А сколько ушло наверх, в ОГВ(с). ОГВ(с) расшифровывалось как Объединенная группа войск (сил). Они сидели тоже в Хаттунях. Зато «чичам», укравшим англичан, не досталось ничего. Вот что радовало Лёню и пацанов его взвода. Они освободили англичан в бою, без выкупа. Какой же солдат станет возвращать честно заработанную в бою добычу? Здесь действует справедливость победителей. Аннексии и контрибуции еще никто не отменил. Да и передавать выкуп за англичан было уже некому. Трупы боевиков они сбросили в зиндан и засыпали дыру землей и камнями. Рыжего корреспондента Би-би-си потом видели по телевизору. Он, заикаясь, рассказывал, как сидел в зиндане.

Про то, что кидались калом, не рассказывал.

А оператор его, не очень меткий, по слухам, угодил в психушку.

(сгоревшие страницы.) все равно я тебя не брошу, не брошу!

Я тебя буду ждать!

Она вцепилась в рукав моей куртки.

С Невы дул ветер. Светлый майский день с балтийским холодком, который пробирает до костей. Тамара была в демисезонном пальтеце, что называется, на рыбьем меху. И я подумал, что богатые родители-зубодеры могли бы приобрести своей Тамарушке приличный пуховик, уже тогда вошедший в моду. Точно говорят, что евреи жлобы... Нет, жлобы хохлы. А евреи — жадюги. Жадюги-евреюги. Жадины-говядины. Тоже из интернатовского детства. А среди русских жлобов и жадин нет. Русские — сама щедрость... И если я — Лазарь, то, значит, тоже жадюга? Вот чем-чем, а жадностью никогда не отличался. В интернате у нас действовал детский, но суровый закон: сорок семь — дели всем!

Она вся дрожала. Только ли от холода? Мне пришлось обнять ее за плечи одной рукой и прижать к себе. Так мы и дошли до общаги, почти ни о чем не разговаривая. Я только спросил:

— А как ты узнала, что я пойду к зубному врачу?

В случайность я не хотел верить.

— Колодец сказал, что ты побежал в больницу. Он сказал: «Зубы дергать!» От мамы я узнала, что военкоматовские прикреплены к третьей поликлинике. Время приема льготников известно по выписанным заранее талончикам. Медсестра заносит их в журнал приема врача.

На сегодня был выписан только один...

А я уже было подумал о причудливом повороте моей судьбы.

О знаке, посланном свыше.

В то время я еще завывал как Бродский и метил в провидцы.

Дева тешит до известного предела...

По дороге зашли в гастроном. Я купил портвейна, вареной колбасы и плавленых сырков. Пожилая вахтерша придирчиво посмотрела наши студенческие. У меня билет еще не отобрали. Но, узнав, что мы к Колодезенко, сразу пропустила. «Так бы и сказали, что идете к Константину Федоровичу!»

Колодец уже стал Константином Федоровичем.

В тамбурке коридора, перед дверью комнаты, Тамара прильнула ко мне и неумело поцеловала. У нее были полные и горячие губы. Слегка в трещинках. Я попытался зафиксировать поцелуй и даже подержать ее за груди, но она как-то ловко, гибкой змейкой, выскользнула и уже входила в комнату.

Криница-националист встретил нас с распростертыми объятиями:

— Дывытесь, хлопцы и дывчины! Яка гарна оказыя... Вони вже помырылися!

В комнату профорга набилась почти вся группа. Я выпил стакан портвейна, и мне совсем расхотелось злиться на веселых и справедливых ребят. Забелышенская кричала:

— Пишем коллективное письмо в деканат и просим оставить Лёнчика в академии! Кто не с нами — тот Киркоров! Тамарка Айзензон отнесет письмо Лермонтову. Тамар, отнесешь?

Тамара жалась ко мне. Лернера, по созвучию имени-отчества и началу фамилии, мы иногда называли еще Лермонтовым.

В уголке комнаты, прямо под серпом и колосьями, сидела Южина и печально глядела на меня. Я отвел глаза.

Пока сочиняли формулировку про то, что я воспитанник школы-интерната — по существу, сирота, — а бабка моя жертва сталинских репрессий и блокадница, мы с Колодезенко вышли на лестничную клетку покурить. Он одобрительно, со знанием дела хохотнул и похлопал меня по плечу:

— Молодец, Лёнчик. Еврейки то, что надо! Хорошие телки. Правда, до тридцати лет.

— А после тридцати?

— После тридцати, когда нарожают детей, задница у них срастается со спиной. А груди висят, как уши у спаниеля.

Мне вновь захотелось врезать Кринице по роже.

Что-то он прочитал в моих глазах и заторопился:

— Вот тебе ключ... Закроешься изнутри. А я пока братву на дискотеку уведу. Только вот что... Ленчик! Смотри, чтобы белье не перепачкали. Простыней на вас не напасешься. Часа через два вернусь. Может, через три. За услугу напишете мне реферат по древнерусской поэтике. Пусть Айзензониха и напишет... Тебе же завтра на войну!

Хотелось спросить: «А может, лучше салом?» Но я сдержался.

Целоваться с Тамарой мне понравилось.

(сгоревшие страницы.) что-то невероятное! Все инструменты играли синхронно, как в симфоническом оркестре. Саксофон неистово импровизировал, унося нас в неведомые дали. Флейта брала самые высокие ноты. И ни разу не сфальшивила. Сольную партию вела ни с кем не сравнимая девушка, все тело которой было усыпано звездочками.

Так, как играла на флейте она, никто не играл.

С шести лет маленьких девочек будят в темном и холодном доме — босой ножкой на пол ступить невозможно. И ведут через весь город — трамваи еще не ходят — к старику с седыми кудрями и в потертом бархатном пиджаке. Старик дает частные уроки игры на музыкальных инструментах. К шестнадцати годам дирижер пожимает девочке руку. Одной из всего оркестра. Так нужно.

Она выходит на авансцену и делает книксен.

Потому что она — первая скрипка.

Мы сплетались в немыслимом танце и улетали в небо.

Все испортил Колодезенко. Он вернулся с дискотеки раньше назначенного часа и застал нас в полетах. Поэт был в изрядном подпитии и громко матерился. Прибегала старуха вахтерша. Нам было стыдно.

На улице она вновь задрожала, теперь уже от ночного холода, и сказала:

— Нет! Мы не можем вот так сейчас взять и расстаться... А вдруг навсегда? Поедем ко мне!

— Лучше ко мне. Бабушка ушла ночевать к подруге... Только у нас коммуналка.

К утру вся коммуналка на Лиговке знала, что Лёнчик уходит на войну и его провожает... первая скрипка! Она же флейта и походная труба. А что ему? Все нипочем — ну, трубачом так трубачом! Все думают, что песню написал Окуджава. А ее написали С.Никитин (музыка) и С.Крылов (слова). Утром баба Зина собирала мне в дорогу солдатский тормозок. Брезентовый сидор моего деда. Дед вернулся с Финской обмороженный. Но не все отморозил, потомство сумел оставить. Бабу Зину весной сорокового года освободили. Она добилась пересмотра своего дела. Удивительный факт по тем временам! Из десяти полученных лет лагерей она отсидела только четыре. От деда остался ремень, тоже брезентовый, с оловянной пряжкой, орден Боевого Красного Знамени в коробочке и мешок с лямками, которые затягивались на горловине. Баба Зина положила в сидор две банки частика в томате, лечо домашней закрутки, зубную пасту, теплые носки, вязаные варежки и бязевое нательное белье. Аккуратно заштопанное. Она была убеждена, что главное на войне — не обморозиться.

Тамара помогала собирать рюкзак.

Вдвоем они провожали меня на вокзале.

Состав еще не подали. Я улучил минутку и спросил бабу Зину:

— Моего деда как звали?

Она внимательно посмотрела на меня:

— А что? Его звали Елизар Иванович. Отца твоего — Иван Елизарович... В роду Матёровых, по мужской линии, других имен не было.

— А почему я стал Леонидом?

Баба Зина отвела взгляд:

— Времена изменились... Елизар какое-то... Совсем староверческое имя. Ты сначала ведь жил в интернате. Потом я тебя забрала. В интернате тебя стали звать Лёнькой. Хотя в метриках ты Елизар.

Я заметил, что старики никогда не говорят «свидетельство о рождении». Они говорят «метрики».

Куда-то все шли и шли составы.

Тамара бабе Зине понравилась.

Понятно было еще утром, когда собирали солдатский рюкзак.

«Я теперь тебе буду писать, Матёров!» — сказала Тамара.

Годы нашей жизни, как составы, пролетели,
Как же мы давно осиротели!  (сгоревшие страницы.)

Сначала Лёню оценили за то, что он брал на гитаре четыре аккорда и знал наизусть песни почти всех бардов. Через полгода его направили на офицерские курсы. Незаконченное высшее образование. Какое — не важно. Аттестовали и кинули на погоны звездочку. Присвоили звание младшего лейтенанта. К тому времени он оказался годен к строевой и сам полюбил войну. С ее росчерками огненных трасс в звездном небе и холодной тушенкой, которую они ели ножами прямо из консервных банок. Над Чечней часто ясное звездное небо. Особенно в горах. Кажется, что небо лежит на пиках снежных вершин. И ты рукой можешь достать любую звезду. Может ли полюбить войну далекий от рейдов, схронов и зачисток студент-книжник по имени Елизар? То есть библио-текарь.

Матёрову нравилось так проговаривать слова, через черточку.

Мих-Юр (Лернер Михаил Юрьевич).

Забе-лышенская (Жанка — староста, с косой).

Бас-Хи (чеченская река Басс).

Библио-текарь (Лёнчик Матёров, летеха).

Сначала «библио», что значит, с греческого, «книга», а уж потом — «текарь». Есть пекарь, лекарь, аптекарь, а есть библио-текарь. Он не печет и не лечит, а текает. Теперь по ночам он сидел в штабной палатке, у деревни Хаттуни, перед картой-километровкой и с несколькими мобильниками на приставном столике. Были еще ноутбук и телефон спутниковой связи. Он держал контакт с боевыми группами ДШБ — десантно-штурмовых батальонов. И корректировал залповый огонь «Градов» по местам скопления «чичей». Они, выходя из схронов, сбивались в стаи по лощинам, в зеленке, и в ущельях реки Басс с часто пересыхающим руслом. Сами чеченцы называли ее Бас-хи — река склона. Матёров не знал тогда, что Басс будет сниться ему каждую ночь. Он станет рекой его склона.

(сгоревшие страницы.) огонь батарей по аулам с мирным населением. Таковы были разведданные. И я выполнял приказ. А насколько оно мирное, узнать можно было только ночью. Утром у чеченских девушек проверяли потертость на плечах. Постоянная отдача от приклада снайперской винтовки набивает мозоль. Говорят, что война делает человека зверем. Мне кажется — наоборот. Только на войне ты начинаешь понимать, что значит оставаться человеком (обгоревший край страницы.)

Старлея я получил досрочно. Смешные итальянские очки в тонкой, почти проволочной, оправе сначала сменил на линзы. А потом, в Моздоке, в госпитале, мне вернули сто процентов зрения. Операцию делал ученик офтальмолога Федорова. Сам Федоров погиб в том же 2000 году. Три нолика. Он разбился на вертолете. Теперь я служил по контракту командиром взвода разведки. Майор Чистоганов, выслушивая мои донесения о выполнении задач, каждый раз спрашивал:

— Матёров! Правда, что вы — библио-текарь?!

Он тоже меня так называл. Через черточку.

— Рабинович плохой солдат! Но старается... — отвечал я.

Чистоганов ценил юмор:

— А что, верное замечание. Есть что-то в вас еврейское.

Он с прищуром смотрел на меня. Как бы оценивая.

Свою первую фронтовую медаль я получил с представления комбата.

Задумываться о том, кто же я такой на самом деле по национальности — русский или еврей, было некогда. Надо было просто выживать самому и сохранять своих солдатиков. Русских, узбеков, хохлов... На любой войне это самое главное. А чудачество моего деда... расскажи я об имени Елизар, в батальоне сразу бы назвали придурком. Но я, конечно, молчал про Лазаря. Евреев мало кто жалует.

Как был русским, так им и оставался.

Ни продать, ни скоммуниздить.

Выбросить нельзя и нести тяжко.

Моя незабвенная баба Зина!

Комиссовали и отправили меня сначала в запас, а потом и в отставку после контузии. Я устроился работать в библиотеку при кафедре русской литературы. Я ведь больше ничего не умел делать. Только направлять огонь батарей, заваливать камнями зинданы и цитировать стихи. На факультете меня не забыли. Хотя приняли с неохотой. Опять помогли бабы-зинины каторжане и звонок из военкомата. Мих-Юр Лернер вышел на пенсию и руководил отделом «Репрессии красных командиров» в каком-то, мне кажется, липовом, отделении Академии наук. Имени чуть ли не Собчака. Анатолий Александрович к тому времени скончался в Светлогорске, в гостинице «Русь». Алкоголь и передоз «Виагрой» не подтвердились. И тоже три нолика. Февраль 2000 года. Конец старого века. Понятно, почему люди гибнут на войне. А вот почему они гибнут на гражданке? Какая-то чудовищная несправедливость. Хорошую религию придумали индусы, что мы, отдав концы, не умираем насовсем. Нашел в манускриптах: души людей переселяются в птиц, зверей и рыб. Так я познакомился с основами индийской философии и узнал про Ригведу, сборник религиозных гимнов. Мне почему-то сразу показалось, что слово «Ригведа» надо писать тоже через черточку. В дальнейшем я так и буду делать. Риг-веда включала в себя множество богов. Запомнить их любому студенту библиофака, поглощающему огромное количество книг, совсем нетрудно: Агни (жертвенное пламя), Индра (героический бог), Сома, Митра, Варуна, Ушас (заря), Ашвины, Савитар, Вишну, Рудра, Пушан, Брихаспати, Брахманаспати, Дьяус (небо), Притхиви (земля), Сурья (солнце), Ваю (ветер), Апас (вода), Парджанья (дождь), Вач (слово), Матуты, Адитьи, Рибху. Реки — Сапта Синдху (семь потоков) и Сарасвати. Вся Риг-веда состояла из десяти книг, которые назывались мандалами. Мандала 1 — 191 гимн; мандала 2 — 43 гимна; мандала 3 — 62 гимна; мандала 4 — 58 гимнов; мандала 5 — 87 гимнов; мандала 6 — 75 гимнов; мандала 7 — 104 гимна; мандала 8 — 103 гимна; мандала 9 — 114 гимнов; мандала 10 — 191 гимн. Всего в Риг-веде 1028 гимнов.

Некоторые авторы нашли в Риг-веде астрономические ссылки.

Особенно мне запомнился героический бог Индра. Его восхваляли за убийство своего врага. Риг-веду, как раз в 1999 году, перевела на русский язык лингвист и доктор наук Татьяна Елизаренкова. Тоже наша, питерская. И кажется, блокадница. Все как-то рифмовалось и было связано друг с другом. Риг-веда, каторжане, война, Тамарка Айзензон и погибшие в том году Собчак и Федоров. Три нолика. Век-волкодав. Ну и Парджанья — бог дождя...

Я вернулся к мирной жизни. Восстановился в академии, теперь, правда, на заочном. Сдавал экзамены, работал и приторговывал старыми книгами. Тамару Айзензон сначала я не искал. Ведь и на письма ее я не ответил. Костя Колодезенко, который стал освобожденным председателем профкома академии, сказал мне, что Айзензониха «пошла не по профилю». Родители устроили ее работать диспетчером в «Леноблгаз». Там, где «газ», там и деньги. Любой еврей знает. Но потом Лернер рекомендовал Тамару вести спецсеминар по античной литературе на филфаке в университете. Сенека.

Получше их бей, а не то прослывешь пацифистом...

Всякая жестокость — от немощи.

Мысли роились и путались.

«Некогда я уже был мальчиком и девочкой...»

Эмпедокл, философ.

И все труднее было засыпать без таблеток.

Котлован, исполосованный, как шрамами, гусеницами танков и морщинистые складки гор, в которых никогда не умирало эхо, перепахали меня так, что я уже не хотел стать модным, как московский Архангельский, литературным критиком. Или заведующим детским отделом Центральной библиотеки. Тем более проситься под крыло к Лернеру в липовую Академию наук. Хотя о репрессиях красных командиров я знал не меньше его. Много читал, и баба Зина мне рассказала. Во сне я возвращался на свой склон и смотрел войну. И конечно, я в ней участвовал. Монтировал кадры и вписывался в них. Война представлялась мне в виде киноленты. Такое, знаете, нескончаемое кино. Всегда черно-белое. И никогда цветное. Балабановское правдивое кино. Хотя у него все фильмы цветные. У меня был постфронтовой синдром. По-медицински он назывался раздвоением личности. Бас-Хи. Библио-Текарь. Риг-Веда.

В реальном времени я сидел в читальном зале и выписывал цитаты из Библии. Истинно, истинно говорю вам... «И одели его в багряницу, и, сплетши терновый венец, возложили на Него... И били Его по голове тростью, и плевали на Него... И привели его на место Голгофу... Делили одежды Его, бросая жребий, кому что взять. Был час третий, и распяли Его» (От Марка, гл. 15).

Во сне же я поливал огнем из ручного пулемета отряд бородатых борцов за свободу, пошедших на нас в полный рост у аула Махкеты. Я их удачно текал. Прапорщик Зинченко, которого мы тащили на плащ-палатке, кричал: «Та-а-рищ комвзвода! Добейте меня...» Пока не терял сознание от болевого шока. Левую руку Зинченко оторвало по локоть «монкой». Мина такая. Противопехотная осколочная мина направленного поражения. МОН-50. Еще я хотел закрыться в комнате среди полок с книгами и общаться с классиками. Пушкиным, Толстым, Чеховым и Гоголем. Я хотел читать Риг-веду. И все время думал о том, в кого мне переселиться. В голубого тунца. Большую и красивую морскую рыбу. «Некогда я уже был мальчиком и девочкой. Кустом, птицей и выныривающей из моря немой рыбой». Сказал Эмпедокл, древнегреческий философ, врач и жрец.

Уже тогда люди знали о переселении душ.

Мне хотелось переселиться в волка. Быть свободным, справедливым и сильным. Так я узнал про Лугару. По-французски Ругару. Оборотни, люди с волчьими головами. Легенды про Ругару придумали в Луизиане, в поселениях франкофонцев. Ругару продают свои души дьяволу. Ругару преследуют непослушных детей. Ругару пьют человеческую кровь... Они выглядят как обыкновенные люди. Но, перевоплотившись, становятся настоящими монстрами. В человеческом обличье хранят в себе звериную сущность. Злобятся, держатся подальше от людей, не контролируют свои желания и поступки, теряют голову... Люди много чего напридумывали, чтобы объяснять непознанное. И чтобы спасти свою душу. Канадский художник Артур Хеминг рисовал оленей и волков. Я увидел его одну картинку и обомлел: готовая обложка для моей повести «Карлики». Могучий волк стоит на скале и смотрит с вершины на замерзшую реку. По льду бредут две упряжки, за нартами на лыжах скользят каюры-погонщики... С высоты скалы они кажутся волку карликами. Кстати, Хеминг же написал рассказ «Оборотень» про индейского шамана. По-английски название звучит как «Spirit-Wolf», то есть «Волк-оборотень».

В русской сказке Серый Волк добывает живую воду и воскрешает своего дружка, Ивана-царевича. Про час волка, когда беснуется нечистая сила и творится зло, тоже узнал. С трех ночи до шести утра или с полуночи до рассвета оживают кошмары и умирает больше всего людей. В час волка удобно нападать на своего врага. Заповеди Ругару: «Волк никогда не должен доверять людям, ибо нет на свете никого, лживее человека!» Люди забыли, что именно в утренние часы дети чаще всего появляются на свет. А мифология славян, вслед за древнегреческой и римской, обожествляла культ волка и считала его богом изобилия и деторождения. Академик Рыбаков сделал предположение: «Быть может, для древних славян волки были полезны весной, когда всходили яровые хлеба и лен, а в лесных чащах было много рогатой мелкой живности (косули, дикие козы), которые причиняли вред молодой зелени. Волки же на открытом пространстве засеянных нив легко травили эту живность, невольно оберегая поле от потравы». Возникло почитание Хлебного Волка. Отец истории Геродот, описывая скифов северных границ (славян), подчеркивал их неразрывную связь с волком. Геродот писал: «Эти люди, по-видимому, колдуны... Каждый ежегодно на несколько дней обращается в волка, а затем принимает человеческий облик».

По всей вероятности, речь шла об обычае набрасывать на себя волчью шкуру. Начало аграрных и свадебных обрядов. Несколько иное понимание волка у христианских народов Европы. В средние века они считали, что волк служит дьяволу. Волчица сделалась символом похоти и блуда. Даже образ волчицы, вскормившей основателей Рима — Ромула и Рема, впоследствии использовался протестантами как олицетворение «римской блудницы». Слово lupo с латыни — одновременно «волчица» и «блудница». То есть проститутка. В Древнем Риме публичные дома назывались лупанариями, а их эмблемой было изображение волчицы. Историк Игорь Марков в своей книге «История роскоши и наслаждений» пишет: «В те времена к профессии “волчиц” общество относилось куда более толерантно, чем сейчас, ведь проститутки были связаны с культом богини плодородия, цветов и весны Флоры, им даже посвящались специальные праздники, и весь город приветствовал праздничные шествия обнаженных блудниц».

Волк — бог деторождения. И Флора — богиня плодородия...

Волк-бог, волк-союзник, волк-оборотень и волк-демон.

Сущность волка двуедина во все времена. Старый вождь индейцев рассказывает внуку: «В душе каждого человека живут два волка. Один — это добро, другой — зло... Каждый день волки грызутся друг с другом». Мальчик спрашивает: «И кто побеждает?» Вождь, усмехнувшись, отвечает: «Тот, кого ты больше кормишь».

Вот чем я занимался в библиотеках.

С людьми мне жить и общаться уже не хотелось.

Да и не было в том особой нужды.

Мне казалось тогда, что про людей я узнал все.

В прибор ночного видения я наблюдал, как чичи отрезают голову женщине. Она покорно склонила ее над выдолбленной в скале нишей. Кровь стекала в ямку. Руки женщина покойно держала на животе. Она была беременная на восьмом, наверное, месяце. Живот просто выпирал, огромный, как глобус. Они не просто убивали женщину. Они лишали жизни земной шар. Бородач в балаклаве высоко поднял за волосы отрезанную голову и закричал: «Аллах акбар!» Словно его окружали зрители. Но зрителей у него был один я. Может, его записывали на видео. Чтобы потом продавать кассету на подпольном рынке. Для устрашения федералов. Бородач бросил голову в каменную нишу. Мужа, еще не старого чеченца-пастуха, осмелившегося жениться на русской, они забили камнями. Жену, от которой он так и не отказался, убивали на его глазах. Сам чеченец и долбил ту скальную нишу, похожую на ящик для патронов. Скорее даже не на ящик, а на футляр музыкального инструмента. Может быть, какой-то особенной флейты. Помните, как вплетается мелодия флейты в песенку про короля-победителя? Тирьям-тирьярим, там-тирьям... Король с войны возвращается домой. Другой король. Не Булата Шалвовича, а Вадима Мулермана. Король потерял полноги и войну проиграл, но...

Рад был до слез, что остался живой (сгоревшие страницы.)
 

Глава 2

Крис! Зачем ты так?

Старший лейтенант в отставке Матёров отличался от одноногого короля. Он не радовался тому, что остался живой. Женщину, жену пастуха, они не могли спасти, потому что взвод окружали «превосходящие силы противника». Так он и написал в оперативном донесении. И они не должны были себя обнаружить. Но ведь ни пастух, ни женщина, склонившаяся над каменной нишей-футляром, не знали о боевом задании Матёрова. И теперь уже никогда не узнают. Не перед кем отчитываться. Кроме как перед Богом и собственной совестью. Спасать одну овцу, отбившуюся от стада, или потерять всех? В библейской притче их девяносто девять. Иешуа Га-Ноцри из Назарета объяснил ученикам, почему надо спасать заблудшую, сотую. «Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяносто девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А найдя... созовет друзей и соседей и скажет им: порадуйтесь со мною, я нашел мою пропавшую овцу». И еще: «На небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». На войне жизнь не сходилась с Библией. Сержант Гамзатов, Аслан, аварец из его роты, просился посмотреть в прибор ночного видения. Заглянуть хотя бы одним глазком. Но Матёров ему не позволил.

Женщина молчала на заклании. Даже не всплакнула. Не зря фильм про маньяка Лектера назывался «Молчание ягнят». Люди сами, как овцы, покорно идут на заклание. И не кричат от страха. Притяжение смерти сильнее восторга жизни. Активная стадия контртеррористической операции, как называли по телевизору вторую Чеченскую войну, закончилась в 2001 году. Хотя бои продолжались в горах еще долго. Лёня следил за своим батальоном из 45-го Гвардейского полка. Комбату Чистоганову он отправлял на Новый год открытки. Отправлял не по электронному адресу, а по почте, в обыкновенном конверте. И марку «авиа» к конверту приклеивал, лизнув языком тонкий слой клея.

Однажды написал комбату письмо.

Хоть с кем-то надо было посоветоваться.

Не с Лернером же!

Вопрос еврейства мучил Матёрова на гражданке. А на войне он его не мучил.

Чистоганов стал подполковником и к тому времени получил назначение на должность заместителя начальника Академии бронетанковых войск. Лёня честно написал о своем имени Елизар и о догадке Чистоганова. Комбат из своего Екатерининского дворца в Лефортове (там базировалась академия) ответил на удивление быстро. На открытке было всего две строчки. Первая: «А ты думаешь, фамилия Чистоганов — русская?!» Лёня заглянул в словари. «Чистоган» — наличные деньги, прибыль, выгодное дело, то же, что и нажива. И тут же, рядом, всплывало слово «гешефт». Оно считалось одесского происхождения. То есть еврейское? Нет, слово заимствовано из немецкого языка. Все как-то в мире слов перепуталось — русское, еврейское, немецкое... А в человеческом мире?

И вторая строчка: «Ты еврей на столько, на сколько чувствуешь себя евреем. Национальность у евреев определяется по матери». Матёров ни разу не чувствовал себя евреем. Кроме сексуального взрыва с Айзензонихой, конечно. И мать у Лёни была русская. Баба Зина родилась и выросла в крестьянской семье, где-то в деревне под Перью. На какое-то время Чистоганов его успокоил. Но только на какое-то. Уже наступали другие времена. Времена не выбирают, в них живут и умирают. Александр Кушнер.

Тоже питерский.

Сначала манера цитирования строчек нравилась Хризантеме его жизни. Так он называл Лену Южину, поклонницу Бориса Пастернака и Эдуарда Асадова. Странное сочетание поэтических пристрастий. Где Пастернак и где Асадов? Асадова читали миллионы. Пастернака — избранные. Но миллионы требовали изгнать его из страны. «Я не читал Пастернака, но скажу!» — фраза стала нарицательной. Светлячок-филологиня, пел про таких, как Лена Южина, московский бард Егоров. Володя приезжал выступать к ним в академию. Лена Южина стала женой Лёни Матёрова. Лена и Лёня — почти рифмовалось. Женились. почему-почему? По кочану и по капусте, как отвечали у них в интернате, когда задавался неудобный вопрос. А как иначе? Лена единственная из их группы встала на защиту Матёрова. Тогда, на собрании, она сказала Тамарке Айзензон: «Матёров не вор! Он просто книги любит собирать». Вернувшись с войны, Лёня исполнил свой долг.

(сгоревшие страницы.) Южина встретила меня радостно. В то время она снимала угол в общаге по улице Уральской на Васильевском острове. Недалеко от трактира «Данилыч» и Зоологического музея. В комнате они жили вчетвером, и я пришел с шампанским, цветами и тортиком. Сразу попал в переплет. Как случается часто у вояк в первый день на гражданке.

Будто специально кто-то подстраивает.

У Лены дергался подбородок и дрожали губы. Оказывается, только что заходил бугай в наколках. Чуть ли не силой тащил девчонок в гости. Обещал вскоре вернуться. Лена сжимала руки у груди и с надеждой смотрела на меня. Я был в офицерской форме, полевой. Мне казалось, что так значительнее. Фронтовик, вернувшийся с войны. На груди побрякивали медальки. Писать стихи я бросил.

Прошел по длинному коридору, прислушиваясь к тому, что происходило за тонкими перегородками. В приоткрытую щелку двери заметил: трое, в синих майках-алкоголичках и трениках, сидели за столом, разливали по стаканам водку. Кивнул вопросительно головой: «Эти?» Лена испугалась еще сильнее: «Может, не надо? Их ведь трое...» Отступать мне было некуда. Спецназовец с треугольником тельняшки в открытом вороте и голубом берете ВДВ, с гвардейским значком на груди не имеет права малодушно согласиться с милой девушкой в полутемном коридоре. Дескать, да, давай лучше уйдем отсюда на цыпочках. Как-нибудь в другой раз я их обязательно проучу! Позор тем сорока пацанам, что остались под Махкетами. Рванул дверь на себя, ногой в берце выбил табуретку из-под бугая с наколкой на плече, огрел его и страшно закричал:

— Всем на пол! Лежать, бояться! Руки за голову!

Двое рухнули у стола. Уголовника прижал коленом и заломил руку.

— Если кто-то из вас хотя бы еще раз постучится к моим девчонкам в комнату — заставлю собственное дерьмо жрать!

Один из рухнувших на пол встал на карачки и загнусавил:

— Командир! Мы хотели отпраздновать — кореш вернулся. Пять лет не виделись... Девушек культурно пригласили. Ты зря кипишуешь!

Рванул из кобуры Макарова и сунул дуло в рот гнусавому:

— Еще одно слово — и твои мозги на стенке!

Парень выпучил глаза, из поцарапанной стволом десны потекла кровь.

Бугай очухался:

— Гражданин начальник! Я тебя понял. Парни — ша!

Привлеченные шумом, на третий этаж общаги прибежали вахтерша и два охранника. Я незаметно сунул пистолет за пояс, под куртку. Оружие мне, отставнику, было уже не положено. Друзья-штабисты снабдили какой-то липовой справкой. За незаконное хранение могли припаять срок.

Бугай окончательно пришел в себя и с пола поднялся:

— Бабушка! У нас все в порядке... Граждане вохра, у меня справка о досрочном освобождении, два раза уже отмечался. Завтра возвращают прописку!

Охранники, по виду деревенские дяханы^[4] из-под Твери, стояли насупленные, вертели в руках резиновые дубинки. Хотелось чего-то все-таки содрать с нарушителей режима. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Старший сказал:

— Сейчас милицию вызовем и составим протокол!

Больше всех напугался уголовник. За драку его точно вернут назад, на шконку. Я знал, что мне, офицеру-спецназовцу, тоже не поздоровится. Драку начал я. Бугай стал приглашать охранников к столу, достал чистые кружки. За их спинами я отдал пистолет Лене: «Быстро спрячь!» Южина ойкнула и помчалась в свою комнату, завернув Макарова в полу вязаной кофты. Скандал вроде удалось замять.

Я сунул вахтерше денег, а охранники уже пили водку.

В комнате Лена обняла меня сзади, со спины. Прижалась:

— Знаешь что, Матёров, женись на мне! Изменять тебе я не буду... А такого защитника я не найду. Правильно, девочки?

Через пару часов в дверь кто-то осторожно поскребся. Мы с Леной лежали на кровати — девчонок она благополучно спровадила в кино.

Быстро натянул тельник и брюки, выглянул в коридор. Стоял бугай, уже в костюме, довольно приличного вида, и белой рубашке, голова перевязана бинтом. М-да... Все-таки удар табуреткой я не рассчитал.

— Слышь, служивый... Отдай волыну. Тебе она не нужна — попадешься на закладе. А мне пригодится. Хорошие деньги дам.

— Какую волыну? Тебе почудилось.

— Я видел, как ты сунул дуло в пасть Виталика. А потом отдал биксе своей, изюбровой... Прячет тот, кто боится палева.

— Никакого пистолета у меня нет. Я же говорю — почудилось...

Я приоткрыл дверь, чтобы вернуться. Бугай в спину сказал:

— У нас закон какой? За базар ответишь. Обнажил ствол — стреляй! Замахнулся ножом — бей!

Он пришел свести счеты.

Краем глаза я заметил, как нож из рукава пиджака скользнул в его ладонь. Я ударил его ногой в прыжке, с разворотом. Прием тренировал на заброшенной ферме, когда учили рукопашному бою. А потом уже и в аулах, на зачистках, оттачивал. Бугай рухнул на пол, нож закатился под кургузый диванчик, стоящий в коридоре.

Выскочила Лена в комбинашке, заверещала.

Отвертеться на этот раз не удалось. Охранники вызвали ПМГ, и втроем мы оказались в воронке. Я успел накинуть куртку, документы были в кармашке. Лена переоделась в брюки и кофточку.

Бугай скалился и держался за челюсть. Я наклонился к нему и прошептал:

— Волыну ты не видел. Заявления на тебя я писать не буду. Нож они не заметили. А если найдут — мы не знаем чей.

— А чего схлестнулись?

— Из-за биксы. Изюбровой.

— Грамотно... Без базара... Но если найдут Финкеля, кипиша не избежать. Пальчики-то на рукоятке мои. Ходка обеспечена. Я третьего дня с кичи откинулся.

— А тут ты уже сам... Отделаешься пятнадцатью сутками. Убивать меня пришел? Еще раз говорю: заявления писать не буду. Похватались — разбежались... Скажи спасибо, что живой остался.

— Что вору жизнь? Копейка! А волына хорошая. Если обойдется, может, столкуемся? Не фраернусь, будь спок. Парень ты понтовый. Зуб даю...

Сержант, сидевший рядом с водителем на переднем сиденье, открыл окошечко в перегородке, отделяющей задержанных от ментов:

— Прекратить базлать, подозреваемые!

Молоденький летеха, дежурный опер, листал мой воинский билет.

Шмыгал носом:

— Ну, как же так, товарищ старший лейтенант... Боевой офицер, награды имеются. Сцепились с каким-то уголовником. У него вся башка в крови. Девушка у вас приличная — библиотекарь... Пишите заявление! Мы его назад отправим. Не досидел гражданин...

Он заглянул в справку об освобождении.

— Гражданин Самохин.

— Товарищ лейтенант! Я понимаю — вы при исполнении. Заявления писать не буду. Я сам виноват, нервы не выдержали, ну и... Она ведь меня ждала. Извините, пожалуйста.

— Голову вы ему разбили?

— Вроде он пришел уже перевязанный.

— Ну да... Мы охранников опросили. Вы два часа назад уже сходились в рукопашной. Табуретка без ножек в комнате валяется.

— Пока протокол не составляли, разрешите при вас сделать один звоночек?

— Ну... Хорошо! Звоните.

Камеры в те времена еще не стояли в полицейских кабинетах.

Потайной номер телефона комбата я помнил наизусть. Я мог позвонить ему из ущелья только один раз. Когда нужно было вызывать огонь на себя.

Было одно сомнение. Чистоганов недавно получил подполковника и ждал нового назначения. Не успел бы уехать.

Чистоганов ответил сразу. Как будто сидел в трактире «Данилыч», а не в штабной палатке под Хаттунями.

— Ну что, библио-текарь? Залетели с первого раза? Прихваченное из Российской армии оружие удалось применить?!

Я поразился осведомленности командира.

Видно, ситуация не была для него новой.

— Нет. Не успел...

Я коротко изложил суть.

Разумеется, избегая невыгодных для себя моментов. Дежурный внимательно прислушивался к разговору.

Было слышно, как Чистоганов пожевал губами:

— Передайте трубку дежурному. Если не получится, добудьте телефон начальника местного ОВД. Его звание, имя и отчество. Да, а сейчас правильно представьте меня.

Я протянул трубку лейтенанту:

— Командир батальона специального назначения сорок пятого гвардейского полка подполковник Чистоганов. Герой России. Вадим Александрович.

Летеха встал со стула и слушал молча.

— Так-то оно так, товарищ Герой России... Боевые награды. Ходил на схроны и врукопашную. Последствия контузии. А если этот урка, Самохин, сейчас расколется и напишет на вашего Матёрова?

Снова сунул трубку мне. Комбат спросил:

— Вы со своим спарринг-партнером договориться успели?

— Успел, товарищ подполковник.

— Тогда лейтенант протокол оформлять не будет... Вот еще что, Лёня... Вы теперь не из аула банду Кунгаева выбиваете. На всех табуреток не напасешься.

Помолчал. Посопел в трубку. Я хорошо себе представлял, как покраснело его лицо с кожей младенца и лысая голова в каких-то безобразных рубцах.

— Прошу тебя, сынок, Макарова при первой возможности выброси в Неву. Все, конец связи. Разговор записывается...

Лейтенант попросил нас с Леной посидеть в коридорчике. Провели Самохина. Проходя мимо нас, он, кривляясь, по-блатному прошелся на полусогнутых и пропел:

Я не буду материться — матершинны песни петь!
Разрешите для начала на хрен валенок надеть!

И добавил:

— Ленок! Мы поздно встретились, но рано разошлись!

Сопровождающий сержант толкнул его в шею:

— Иди уже, кавалер! Валенок он будет на хрен одевать...

Самохин давал мне знать, что наша договоренность в силе. Она выгодна обоим. Какие они все-таки пройдохи, уркаганы. Уже и имя Южиной узнал. Я сразу вспомнил задворки своего детства и лиговских жиганов. Мне уже не хотелось собирать горстями клюкву в мурманской тундре.

Через полчаса он вышел и сказал куда-то в стенку:

— Пятнадцать сбоку — ваших нет... Ты, командир, к Виталику-то зайди. Он тебе адресок нарисует.

Мысль о волыне не давала ему покоя. За хулиганство и нарушение общественного порядка ему пригрозили пятнадцатью сутками.

Мы с Леной быстро собрали ее вещи в чемодан и покинули общагу навсегда. Финкель Самохина, закатившийся под диван, я не стал забирать. Хотя ножом и штыком я владел неплохо (сгоревшие страницы.)

Но цельных сердец, вспоминая Платонова, у них с Леной Южиной не случилось. Уже несколько лет прожили вместе. Исполнение долга в любви сомнительно. Там действуют другие правила. И даже скорее нарушение их. А исполнение супружеского долга утомительно вдвойне. Нет искры, флейта не играет. И звук жалейки не летит над полем васильков. На ум приходил еще и Бунин. Совсем некстати. Он довольно цинично заметил: «Женщина похожа на человека. И живет с ним рядом...»

«Айзензониха мне нарожала бы уже троих, — думал Лёня, — или четверых. Елизарчиков... Дети дрались бы каждый день, жрали фаршированную щуку и учились бы играть на скрипочке. Неужели меня тянет к Айзензонихе только потому, что мы оба евреи?!»

Тамару Лёня нашел вскоре. Она теперь работала на кафедре литературы в ЛГУ. И вела спецсеминар. Сначала Сенека, интеллектуал и учитель тирана. Потом — поэзия Серебряного века. Жила по-прежнему с родителями, зубными врачами, в особнячке на Литейном. Очень гордилась, потому что по соседству, в пятьдесят третьем доме, когда-то обитали Ахматова, Гумилев, Пунин. Тот дом назывался Фонтанным. Тамару грела близость к первоисточникам. В Питере, куда ни плюнь, или в царя попадешь, или в поэта Серебряного века. Лёня Фонтанный дом хорошо знал. Почти рядом с Айзензонами, в доме № 59, располагалась некогда знаменитая букинистическая лавка Василия Клочкова. Одного из основателей Кружка любителей русских изящных изданий.

Свет не включали. Почему-то зажгли свечку, как было первый раз, на сеновале в Марусьине. Тамара спросила:

— Ты почему не отвечал на мои письма?

Лёня задумался. Действительно, почему? Тамаркина ложь глубоко засела?

— Некогда было. Все время находился в тылу врага.

— Ты был разведчиком?

Он засмеялся:

— Нет, я был истопником и писарем. Кочегарил печки и составлял ведомости.

Не скажешь же Тамарке, в самом деле, что просыпаться с ней ему не очень хочется. Как там у Асадова, любимого Хризантемой?

Как много тех, с кем можно лечь в постель,
Как мало тех, с кем хочется проснуться...

А вот ложиться с ней в постель...

О, как прав был поэт Криница!

Глубокой ночью, в Тамарином халате, он вышел на цыпочках в туалет. Яков Самуилович сидел на кухне и пил чай. Он сказал:

— Молодой человек! По коридору налево. У нас санузел совмещенный. Так вы не обращайте на то внимания!

Какая разница, подумал Матёров, совмещенный или раздельный. Унитаз с орлиным клекотом спустил воду. По дороге назад встретилась и Анна Львовна, зубной хирург. Она вырывала зубы, а Айзензон их вставлял. Семейный подряд.

Анна Львовна сразу же припомнила их встречу в коридоре поликлиники и зареванную дочку. Спросила:

— Юноша! Сырничков свежих, со сметаной, не желаете?

Сырничков он не желал.

Утром Лёня прятал глаза от жены.

Двойственность...

Где путь и где пристанище?

К нему прилепилась и теперь по всей его жизни шагала липкая двойственность. Долг перед Леной Южиной. Нежность к ней. И какая-то звериная тяга к Тамаре. По паспорту он Елизар. А в жизни — Лёнчик. Тогда, может быть, честнее просто Лазарь? Иудеи — богоизбранная нация. Но немцы сжигали их в печах. И Бог не защитил. Гордыня, по Библии, самый большой грех человека. Но что такое гордыня по сравнению с убийством? Кто он на самом деле — русский или еврей? Грешить и каяться. Удобная религия — согрешил, покаялся и снова со свечкой стоишь перед алтарем. Библио-текарь. И даже Лазарей в Священных Писаниях оказалось двое. Один нищий, его забрали ангелы на ложе Авраамово. То есть почти в рай. Другой Лазарь был воскрешен Иисусом и стал епископом на Кипре. Там и умер вторично. Лёня, когда начал разбираться со своим именем и читать Библию, сначала двух Лазарей путал. Тем более что про Лазаря воскрешенного написал только один евангелист — Иоанн. Почему так случилось? Нужно было искать ответ.

Ежечасное раздвоение приводило его к сумеркам в сознании. Шизофрения — расщепление. Но шизофреником он себя не считал. Уже вовсю писали о двойных стандартах европейцев. А разве русские жили по-другому? Двойные стандарты в трактовке даже ближней истории сводили с ума! Они, русские солдаты, воевали за единство государства. А «чичи» за что воевали? За свободу и независимость своей маленькой Чечни. Но кто же тогда прав?

Южина все быстро поняла. Она была наблюдательна. И однажды утром, глядя в окно на серое небо, задумчиво сказала:

— А ведь ты, Матёров, не только вор, ты еще и предатель...

Лёня вскипел.

Лежит бревно бревном, а туда же — в обличители.

Как говорил незабвенный Лернер.

Расставание с Тамарой было бурным. Айзензониха некрасиво рыдала, обвиняла Матёрова в трусости. Она решила, что им надо оформить отношения. Грозилась написать письмо на кафедру и поговорить с Леной Южиной. Когда-то ведь учились в одной группе. Родители Тамары отговаривали дочь от опрометчивого, считали они, поступка. «У нас такая карма — не ссориться ни с кем по жизни».

Тамара кричала:

— Мама! Ты ничего не понимаешь!.. Мы кончаем вместе!

Матёров вернулся к Южиной. Но крепко присел на стакан. Иногда ночью он звонил Тамаре и спрашивал: «Скажи, а ты во что сейчас одета?» Ему очень нравилось, что Тамара носила сексуальное белье, которое они вместе покупали в открывшихся на Невском секс-шопах. Айзензониха бросала трубку. Тень носа на стене и карлики-звезды по всему телу. Первая скрипочка. Восхитительная игра на флейте...

Как-то словно невзначай Южина обмолвилась про сплетни в институтских кругах. Представляешь, Тамарка Айзензон сошлась со стариком Лернером. Ну, Мих-Юр... Ты его должен помнить! Он тебя на войну отправил. У Лернера, между прочим, уже трое внуков.

Лёня промолчал. На войну меня отправили все вы, студенты-демократы. Во главе с Жанкой Забелышенской и поэтом-националистом Криницей.

Но больше не звонил в дом на Литейном.

Литературные реминисценции Матёрова, теперь уже часто совсем не к месту, надоели Хризантеме. Она наконец увидела в Лёниной манере желание возвыситься над простыми людьми. «Почему бы тебе самому не написать книгу? — говорила мужу Лена Южина, вскоре ставшая кандидатом филологических наук, защитилась по Пастернаку — «Жизнь и позиция поэта». — вместо того, чтобы цитировать бардов. Да вот хотя бы и про Чечню...» Лена сказала, что Лёня просто слетел с катушек на войне в Чечне. Он не стал отрицать. Конечно, слетел. Вот и врач Поветкин тоже так говорит. Они выпивали с ним коньяк, и после третьей — не чокаясь, — Серега пояснил: «Все, кто ходил в рукопашную с чеченскими сепаратистами, слетают с катушек!» Матёров ходил. Но разве можно считать сумасшествием собирание книг? А что же тогда есть собирание денег? Или спичечных коробков? Книги хоть можно читать, перелистывать, смотреть фотографии и карты, картинки-иллюстрации. А что делать с американскими долларами? Что там рассматривать? Один и тот же президент.

(сгоревшие страницы.) Одутловатый, с достаточно брезгливо поджатыми губами и волнистой прической, ниспадающей на плечи. И вообще, если приглядеться, на долларе американский президент похож на вздорную и выпивающую бабу. Как известно, портрет Франклина на купюре выполнен с работы кисти художника Ж. Дюплесси. Я вгляделся пристально. На долларе Франклин изображен с шейным платком, похожим на жабо, в каком-то полудамском сюртуке, а неловкая складка жилета обозначает чуть ли не груди президента! О чем они думали, пиндосы^[5], переводя портрет кисти Дюплесси на доллар? Президент, похожий на стареющего гея!

Я объяснял пока еще жене, Лене Южиной, что всю правду про Чечню никто не напечатает. Скажут: «Что вы там такое написали? Ну-ка, ну-ка... А-а-а! Очернительство русских командиров, презрение и ненависть к чеченцам, разжигание национальной розни. Как следствие — подрыв объединительной политики президента. И вообще — чернуха! Русской беременной женщине отрезают голову, комбат зарабатывает деньги на англичанах-рабах...»

Вот что мне скажут в любом издательстве. Цензура-net. Есть осознанная необходимость. Жить в обществе и быть свободным от него нельзя. Но самое главное в другом. Зачем писать еще какие-то книги, когда простые люди, от которых я так хочу отличаться своим поэтическим высокомерием, начали выбрасывать литературу на помойки? И не только простые. Умные тоже выбрасывали. Книги! Высшее достижение человеческого мозга. Или разума. Как правильно? Не знаю. Лучше бы выбрасывали доллары. А ведь они, в отличие от меня, не слетели с катушек. И Пушкина выбрасывали, и Толстого... Не говоря уже о Максиме Горьком, Валентине Пикуле и Нагибине Юрии Марковиче, лучшем, я считал, прозаике ушедшего века. Как раз ученике Платонова (сгоревшие страницы.)

Они их выбрасывали не потому, что книги стали людям не нужны. Просто ты делаешь два легких щелчка мышкой компьютера или ласково проводишь пальцем по экрану планшета. И любая библиотека мира распахивает перед тобой двери в читальные залы. И даже в тайные сокровищницы — спецхраны, куда раньше могли попасть только избранные, имея специальное на то разрешение, которое называлось допуском. У Матёрова был допуск второй категории. На первую он не потянул, хотя ведь и служил, по большому счету, в секретке. Лёня еще в школьной юности попал в поле зрения кураторов. В классе, наверное, седьмом или уже восьмом он стал ходить в клуб любителей фантастики. Братья Стругацкие, Айзек Азимов, Станислав Лем... «Пикник на обочине», «Солярис»... Крис, Крис! Зачем ты так? Она возвращается и всякий раз гибнет, проходя через стеклянную дверь. Зовут ее Хари. Хари — больная совесть Криса. Криса играет Банионис. Почему совесть больная? Потому что каждый человек живет двойной жизнью. Он лицемерит.

В жизни первой, на виду, он в партикулярном костюме и при галстуке ходит с женой Леной на академические тусовки, чокается шампанским с доктором наук Лернером и старательно выписывает цитаты из Библии. Во второй он спекулирует букинистическими книгами, покупает кружевные трусики с щелочкой на заветном треугольнике, бегает по ночам в особнячок на Литейном, во сне поливает пулеметными очередями ненавистных бородачей и готовится к превращению в волка. Или все-таки в голубого тунца? Чуждая как иудеям, так и православным религия, буддизм называется. Два параллельных мира, которые не пересекаются. Клубы фантастики кураторы называли тоже параллельными структурами. Их профилактировали. Те самые кураторы, которые выдавали допуски в закрытые спецхраны. Неприметные люди в серых костюмах с такими же серыми лицами. Словечко занятное — «профилактировать». Как будто фанаты Стругацких больны какой-то заразной болезнью. Кураторы боялись, что любители фантастики позовут людей на площади. Протестовать и строить новое государство. Но государство само развалилось. Или ему помогли развалиться. Советские времена кончились. Никаких КГБ и КПСС. Памятник Дзержинскому в Москве, на Лубянке, свалили, зацепив краном. Однако профилактировать и вербовать не перестали.

(сгоревшие страницы.) мирных крестьян. Я тоже стал куратором.

Бабушке Малкату чичи вырезали язык и повесили ее вниз головой на воротах. Пожилые чеченские женщины, старушки, иногда ходят без нижнего белья. Не знаю почему. Длинный подол черного платья, как саваном, укрыл лицо Малкату. Все на виду. Безо всякого прибора ночного видения. Я не мог запретить своим бойцам, пацанам еще, смотреть на страшно вывернутые, темно-фиолетового цвета половые губы детородного органа бабушки Малкату. Ее внучку Яху мы нашли в сарае. Она повесилась на балке лошадиного стойла, распустив уздечку. Конь стоял здесь же. Он испуганно похрапывал и косил влажным глазом. В глазу отражалось маленькое окошко, похожее на бойницу, и минюстовский бэтээр, похожий на распластанную по дороге жабу. Болотную мерзкую жабу... Мне было страшно представить, что бабу Зину кто-то так же подвесит за ноги на покосившихся воротах.

Малкату и Яха снабжали нас сведениями о бандитских схронах.

Они, как и большинство селян, хотели, чтобы война быстрее закончилась.

И спецназ Министерства юстиции не срывал бы кофточки с чеченских девушек, проверяя потертости на плечах. От ремня автомата или от отдачи снайперской винтовки.

Кто-то из ночных пастухов сдал бабушку и внучку головорезам Шамиля Кунгаева. Его банду мы только что выбили из деревни.

Шамиль! Шамиль! Зачем ты так?!

Русло реки моего склона все время петляет и возвращает меня в те аулы, где женщины выносили ковры на плоские крыши домов. Вертушки заходили на бомбовой удар. Женщины ложились на крыши, крестами раскинув руки. Они словно объясняли пилотам, что в деревне нет боевиков. Одни лишь женщины, старики и дети. Костяшки пальцев на кулаках пилотов белели от гнева — так им хотелось нажимать на гашетки (сгоревшие страницы.)

Допрос Николаева, убийцы Кирова, Лёне выдавали читать еще в студенчестве. А вот протокол признания палача-наркома Ежова — нет. Хотя он и так знал, что Ежов там раскаивается в своих чудовищных извращениях.

Вот как было с теми допусками в книжные спецхраны.

А зачем писать книги? Собирать пыль на полках. Цифровые технологии потеснили домашние библиотеки. Да и не только их. Опустели питерские дворы, так любимые отцами. Лёня со сверстниками еще застали задворки империи без парадных фасадов Невского и огромных пространств Сенатской площади. «Лёнька! А ну, домой, уроки делать!» — кричала бабушка Зина, и эхо терялось за крышами, в гулких колодцах домов. Задворки с горбатыми гаражами, сбитыми из досок и листов жести, тоже опустели. Там можно было играть в казаков-разбойников, а потом, уже в классе пятом-шестом, в войнушку. Игра по-детски называлась «пу-пу». В компьютерные стрелялки уже тоже играли. Но еще не так самозабвенно, до потери времени суток, когда ночь незаметно перетекала в утро, а утро снова окуналось в ночь. Приходили лиговские жиганы, хвалились наколками и показывали финки. Нож-выкидуха, по-блатному, назывался Коля Финкель. Пацаны отливали из свинца здесь свои первые кастеты, курили «Беломор» фабрики Урицкого и метали в дощатую стенку сарая перочинные ножички. Такими ножичками подтачивали карандаши на уроках рисования. Резались в подкидного, а лиговские — в кинга и в сику. Игры приблатненных. Приблатненные не значит урки. Но они уже приближаются к своим камерам предварительного заключения. Лиговские небрежно тасовали карты и всегда сплевывали себе под ноги. Так тоже было нужно. Как Лёне неизбежно жениться, а Хризантеме — выходить за него замуж. Особым образом цвыркали сквозь зубы. Мундштуки папирос заламывали гармошкой. Про наркотики они тогда только начинали узнавать, хотя лиговские кокаин уже называли марафетом и хвалились приходами. Жиганы неохотно, как бы между прочим, сообщали, что Валерка Питергоф откинулся с кичи. То есть вернулся из тюрьмы. А Костя Бес (Беспредельщик), наоборот, присел. И теперь давит задом клюкву в мурманской тундре. Слово «мурманской» произносилось с ударением на «а». О, как тогда хотелось Лёне тоже откинуться с кичи!.. Или полными горстями собирать клюкву на рёлках^[6] рыжей тундры за Полярным кругом. Ему казалось, что там, на снегу, растет особенная клюква. Алого, цвета крови, волчья ягода. Волчья потому, что ее жадно хватают пастью на бегу белые волки. За Полярным кругом волки могли быть только белой масти. Но жрут ли волки ягоду? Первый в своей жизни портвейн Лёня выпил во дворе, под аркой с облупившейся штукатуркой. И под воркование турманов. Голуби стрелой летели в небо и камнем падали вниз. Десятиклассница Зойка Кашина приезжала к ним на задворки с Нарвской заставы. По прямой на метро четыре остановки и одна пересадка. Трое лиговских встречали ее у выхода из первого вагона и провожали к гаражам. За деньги Зойка обнажала свои прекрасные груди. Маленькие, но тугие, с ягодками сосков, похожих на тундровую морошку.

За отдельную плату разрешалось соски потрогать.

Брала недорого.

Позволить большего никто из пацанов себе не мог. Зойку Кашину крышевал предводитель лиговских Сема Каянов, по кличке Каян. Он так и говорил: «Я ее сам перед ходкой на зону отоварю...» Каяну было лет семнадцать, он уже сходил на малолетку и знал точно, что к двадцати годам станет настоящим вором. В будущем именно так и случилось. Только Каян стал не законником, а шестеркой у держателя Выборгского общака Тамберга, по кличке Старьевщик. И Зойку Каян отоварит, и на взрослую зону сходит. А когда пацаны намекали, что симпатичная Зойка не товар, Каян, посверкивая самодельной фиксой на переднем зубе, цинично отвечал: «Не убудет! Пусть пока так зарабатывает...» Скоро и фиксы вышли из моды. У преподавателя истории, чудаковатого Сергея Иннокентьевича, по фамилии Лесатов, Лёня спросил: «А кто такой Каин?» Лесатов серьезно ответил: «Каин — первый рожденный на земле человек. Сын Адама и Евы. Он убил брата своего — Авеля». Лёня напрягся: «А зачем он убил его?» Учитель задумался. «Видишь ли... Оба брата принесли жертву Богу. Авель был пастухом овец, а Каин земледельцем. Бог принял жертву только от Авеля. Каин сильно огорчился. Он приревновал Авеля». — «Они оба были евреями?» — «Да. Они оба были евреями... Впрочем, это совершенно не важно. Тут дело в другом...» — «Разве может еврей убить еврея? К тому же — родного брата?» Сергей Иннокентьевич с возрастающим интересом посмотрел на подростка: «Приходи ко мне заниматься в философский кружок... Лишить человека жизни может только Бог».

Матёров запомнил. Шли девяностые годы, и вокруг убивали людей безо всякой оглядки на Бога и национальность. Воры стреляли в воров, бизнесмены валили на стрелках бандитов, нанятые киллеры из снайперских винтовок отстреливали коммерсантов. Зачем-то Бог разрешил так поступать людям. Интересно все-таки — зачем?!

Лёнчик и пацаны экономили деньги, которые дома выдавали им на чай с пирожками. Начинка в пирожках — сливовое повидло. Или лук с мелко нарезанным вареным яйцом. Лёне больше нравилось повидло. С кусочками сливовой кожицы. Кусочки липли к деснам. Ночью он читал с фонариком, под одеялом, запретную «Пышку» Мопассана. Ничего такого в «Пышке» найти не удавалось. Смотреть на Зойку и трогать ее соски за деньги, сэкономленные на пирожках с повидлом, было и то интереснее.

Гаснет детства смешной фонарик,
Батарейка кончается в нем...

Поэт Сергей Куприянов, кажется, написал. Или — из Матёрова, раннего?

Другие времена наступили с неизбежностью падающего снега и приходящих следом морозов в кокошкинском овраге. Студенты больше не сплавлялись на байдарках и не пели песен под гитару у костра.

Лыжи у печки стоят,
Гаснет закат за горой.
Месяц кончается март,
Снова нас тянет домой.

Юрий Визбор, апостол туристов-сплавщиков. Визбор, как и Хемингуэй с Ремарком, вышел из моды. Вслед за золотыми фиксами. Потерянное поколение сменилось поколением «найденных» в 90-е годы. Инфантильных имитаторов бурной деятельности, белоленточников и сетевых хомячков. Школьники теперь ходили в походы по торговым центрам, а не в лес или на речку. Они плутали по дебрям бутиков, в которых на вешалках росли джинсы, футболки и брюки-облипоны. Внизу, в ущельях-распадках, рокотали, как горные ручьи, игральные автоматы. Однорукие бандиты. Рукоятка выдачи денег располагалась справа. Дергаешь рукоятку, и выигранные монеты с грохотом сыплются в лоток. Здесь шестиклассники учились пить пиво. Когда пьешь пиво, желтую слюну поначалу тоже надо сплевывать. А потом ничего, привыкаешь. Некоторые становились пивными алкоголиками уже к восьмому классу. И все теперь сидели в «Одноклассниках». Которые «ру». «Одноклассники» быстро сдулись, обрастая семейными скандалами и разводами. Первая любовь, считается, самая крепкая. Думали, что смогут вернуть свой поцелуй на последнем ряду в кинотеатре «Аврора», новогодний вечер и ее, девочку из 8 «А» класса в костюме Герды. Ничего не возвращалось. Все кончалось безобразной пьянкой на вечере встречи старых друзей и гостиницей «на час», где простыни были влажными. Их не успевали прогладить после предыдущих клиентов. Не обязательно одноклассников. Сердце, как ледышка, разбивалось на осколки, вдребезги. А Герда пила «Агдам». Портвейн Лёниной молодости. И только лиговские по-прежнему резались в кинга и в сику у гаражей. Лёня приезжал во двор своего детства и ходил к сараям. Он проветривался на сквозняке ушедшего времени.

Вскоре после возвращения с войны Лёня занялся необычным делом. Он собирал на помойках выброшенные людьми книги. Его принимали за бомжа. Или за городского сумасшедшего. Но пока не буйного.

Потом, как-то очень быстро, Матёрову исполнилось сорок.

Сорокет — говорили у них в батальоне.

(сгоревшие страницы.) я приносил книги домой, в нашу с Хризантемой стандартную «двушку». Мы давно уехали с Лиговки и жили с Леной недалеко от метро Черная речка. Баба Зина умерла, дождавшись меня с войны. Ее похоронили на Пискаревском кладбище — каторжане расстарались. Перед смертью, в больничной палате, она взяла меня за руку:

— Надо кое-что прояснить, Лёнчик. Не перебивай меня, пожалуйста. Говорить трудно. Мы были не Мастеровы, как я тебе рассказывала, а Мастерович... Имя Елизар считалось еврейским. В сорок седьмом году началась борьба с космополитами. Вообще-то она началась еще раньше. Костя Симонов, он тогда был первым среди писателей, орал на каждом углу, что не надо преклоняться перед «иностранцами-засранцами». И написал пьесу «Чужая тень». Я была знакома с Костей. Костя картавил до конца жизни... Поэтому имя Кирилл поменял на Константин. Чтобы легче было произносить. Он и «эл» твердо не выговаривал. Евреев выгоняли с работы и пачками исключали из партии. Всех подряд, без разбора. Твоего деда, Елизара Ивановича, сняли с должности замдиректора типографии. Со дня на день ждали ареста. Бывшие чекисты, тоже репрессированные, помогли нам выправить другие паспорта. В «Лениздате», через Союз писателей, Костя замолвил словечко. С ним считались в обкоме. В область мы уезжали как Матёровы. В деревушке под Перью жили мои родители. мать бригадирствовала в колхозе на ферме, отец был начальником Заготконторы. Елизара устроили в типографию метранпажем, меня — корректором. Жили в бараке, кормились с огорода... В Питер вернулись после смерти Сталина. Но фамилию менять не стали. Чего людей смешить? Борьба с евреями никогда не утихнет, Лёнечка, в нашей с тобой стране. Когда тебя в интернате стали окликать Лёнькой, я не возражала. И в классном журнале так записали. Мать у тебя была русская, отец — Иван. Назвали в честь деда Елизаром. Есть такое село Ильинка, там живут курносые и круглолицые евреи. Многих зовут Иванами.

Мастеровичи были родом из Ильинки...

Больше баба Зина ничего не сказала. Отвернулась к белой стене и ночью померла. Тихий ужас. Что называется, и, «в гроб сойдя, благословила». Правы были председатель призывной комиссии военкомата и майор Чистоганов! Они сразу увидели во мне что-то еврейское. И Тамарка Айзензон увидела. Потому и не хотела отпускать. Еврейки должны выходить замуж только за евреев. Так им велит Талмуд, их главная книга. Баба Зина спасала меня от будущих репрессий. Она знала, что гнет неизбежен. Поэтому Елизар должен был стать не Лазарем, а Лёнькой.

Но жениться все-таки на Тамарушке Айзензон.

Опять я бросился к моим спасителям — книгам. В биографии святого епископа Тихона Задонского нашелся список учащихся семинарии, где учился сам Тихон, подвижник православия. Самым распространенным именем среди семинаристов было Иуда. А евреи, которые жертвуют огромные деньги на строительство православных храмов?! Отдать свои кровные шекели, собранные по копейке к копеечке, еврея может заставить только вера.

Я решил, что мне нужно уезжать в Ильинку. Или в Перь, где дед с бабкой, еврей и русская, отсиделись в затишке от тяжелой руки Иосифа Виссарионовича, известного интернационалиста.

С кафедры литературы я уволился. Мне нужно было заработать денег. По копейке к копеечке. Шекель к шекелю. Теперь по утрам я объезжал на велосипеде помойки по улицам Савушкина, Торжковской и Академика Крылова. И привозил полный рюкзак книг. На велосипеде у меня было смонтировано детское креслице — там, где багажник. И его я набивал книгами. Детей у нас с Южиной не было. С цельными сердцами жить так и не получилось. Часто, крутя педали, я думал, что мои малыши — книги. Много ребятишек.

Книги не сразу выбрасывали в слизь и вонь продуктовых свалок, а складывали стопками возле мусорных баков. Баки были зеленого цвета. Все-таки что-то еще теплилось в душах людей. Здесь, поблизости, был смертельно ранен на дуэли великий русский поэт. Какая чудовищная несправедливость! Он возвел книгу в ранг высшей людской добродетели. И что теперь?! «На фоне Пушкина снимается семейство. Фотограф щелкает, и птичка вылетает». Такое бездушие возмущало. Хризантема делала губки не бантиком, как это она умела делать, изображая капризную девочку, а бритвочкой. Плохой знак. Она была недовольна тем, что я лишился своей нищенской зарплаты и тащу с улицы неизвестно кем выброшенные книги. Может, между страницами там притаились голодные клопы. Или отложили свои яйца тараканы. А еще ведь есть и книжные вши... В книжной невидимой пыли могла притаиться другая зараза. Неизвестные науке вирусы захватывали страну.

Мою новую пенсию, вполне себе приличную, Хризантема в расчет не брала. Белокурое облачко на ее голове постепенно превращалось в пегое. Она начала подкрашивать свои волосы синькой. Сам-то я уже давно был соль с перцем — так называют седину еще не старых мужиков. Лена становилась похожей на рокершу, чья молодость прошла в подвалах, на концертах Виктора Цоя. А может, на птичку с экзотическим опереньем, залетевшую в наш серый город с проходными арками и дворами-колодцами из оранжевого пространства острова Мадагаскар. Или из песен БэГэ. С нами голубой орел небесный... Чей-то там взор чего-то там типа незабываемый. Песни Гребенщикова Лене нравились. А мне нет.

Врач Серега Поветкин, умница и заика, сказал:

— Вам л-лучше не иметь детей.

В тот раз мы с ним пили виноградную чачу, переданную мне из Моздока. Поветкин был врачом-психотерапевтом, прикрепленным от военкомата. Мы быстро подружились. Таких, как я, у Поветкина было с десяток. Ветераны горячих точек. А я ведь называл Лену Южину Хризантемой моей жизни. Согласимся, поэтично. Недавно, уже став пенсионером и перебравшись в деревню, я узнал, что хризантемы вообще-то цветы для усопших. Хризантемами украшают гробы. После сорока узнаешь много печального. И совсем ненужного для здорового сна.

С утра три таблетки. «Миртазапин», «Флувоксамин», «Циталопрам». Лекарства-антидепрессанты. Вечером еще две. К утру слегка отпускает.

Губы бритвочкой опасный сигнал. Поветкин посоветовал:

— Тебе надо уезжать в деревню. Подальше от города. И от греха. Ты по пьяни можешь м-мочнуть кого-нибудь. А там, в деревне, воздух, грибы, тишина... И любимые книги. Пенсию тебе дали. Проживешь как-нибудь. Лена с тобой не поедет. И правильно сделает.

Он достал из своего пузатого (входило три пол-литры) портфеля листочек с кругляшом фиолетовой печати внизу и прочитал: «Проявляет немотивированную агрессию. Головные боли переходят в хроническую бессонницу. Появились навязчивые идеи — в виде сбора выброшенных книг. Наличествуют признаки суицидальной наклонности. Рекомендованы более сильные седативные препараты и стационарное лечение в психиатрическом пансионате».

Неправда. Мочнуть мне никого не хотелось. Себя я пробовал убить один раз. И то от страха потерял сознание. В справке наврали.

Они просто хотели упечь меня в психушку, где (сгоревшие страницы.)

Где окончательно можно сойти с ума.

В больницу Лёня не хотел. Кто из нормальных хочет в психушку? Он понял, что ему надо скрыться. Затеряться в северных лесах. Через дальних родственников бабушки Зины в Пери и через их знакомого егеря Панкратыча присмотрел домик в Кокошкине.

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
Но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
Лучше жить в глухой провинции у моря.

И вновь незабвенный Бродский...

Не у моря, конечно. У прекрасных лесных озер. Глубинка, двести километров за Перью, областным центром. Помимо книг, Матёров имел еще одну страсть. Он любил охоту. Стрелять научился в Чечне. Сначала их, штабных офицеров, два раза в неделю вывозили на стрельбище. Поляна у полуразрушенной фермы. И рукопашному бою учили, и приемам самбо. Потом его кабинетная служба изменилась, и всему, самому нужному на войне, он учился уже в горах. А что самое нужное на войне? Сохранить себя и своих пацанов. Любое солдатское ремесло освоишь. От штыка до ПТУРСа — противотанкового управляемого реактивного снаряда. «Оперение ПТУРСа всегда находится в сложенном состоянии до момента вылета его из ствола...» Ночью разбуди — Лёня помнил. А еще РПГ-18. «Муха». Реактивная противотанковая граната. «Для перевода “Мухи” из походного положения в боевое необходимо открыть заднюю крышку и раздвинуть трубы до упора... Для взведения ударного механизма следует повернуть предохранительную стойку вниз до упора и затем отпустить ее. Производство выстрела осуществляется нажатием на спусковой рычаг шептала... Вращение гранаты вокруг продольной оси повышает кучность боя».

Спусковой рычаг шептала.

Охотиться на Хаттунинском перевале ему тоже довелось.

Панкратыч звал Лёню на волка. И на весеннюю тягу, тетеревиную, тоже звал. Матёров купил достаточно крепкую деревенскую хату по смешной цене. За сто, что ли, тысяч рублей. На хорошем фундаменте. Дома в округе стояли брошенные, никому не нужные. Клети оползали к заборам и завалинкам. Клети — хозяйственные постройки, примыкающие к хатам. Когда-то там скот держали, инструменты и сельский инвентарь. Многие избы ломались по хребту крыши, складывались, как карточные домики. А ведь были рублены из векового леса. Самые крепкие дома оседали, зарывались до наличников в землю. «По самые ноздри», — говорил Панкратыч. И все они глазницами выбитых окон смотрели в небо, по-прежнему голубое.

А в небе голубом горит одна звезда.
Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда.

Брошенные деревни и заколоченные дома напоминали Матёрову Чечню. Только чернозем на полях был здесь не такой жирный, как на Хаттунинском плацдарме. Лебедой и борщевиками зарастали палисадники, в которых когда-то пылали георгины. Но оставались еще и крепкие хаты. Только поседевшие от дождей и снега. Вот такой дом он и купил. Тоже цветом соль с перцем — в масть с новым хозяином. Лёня начал свозить в свой деревенский дом книги. Вот спроси его: для чего? А он и не ответит толком.

Хотя и пытался сформулировать.

(сгоревшие страницы.) придумал себе новое занятие. Впрочем, какое оно для меня новое? Может, мне просто хотелось, чтобы коллеги, да и Хризантема моей жизни, и Айзензониха тоже, если она еще помнила общагу № 5 и громкую настройку инструментов в квартире-коммуналке на Лиговке, сказали бы про меня однажды: «Не опустился старший лейтенант Матёров! Книги собирает. Преодолел свой чеченский синдром. Не повесился и не застрелился. А ведь случалось, что и запивал неделями. И из петли вынимали!»

Насчет петли это я так... Для красного словца. И для разгона сюжета.

Просто однажды ранним утром Южина обнаружила меня на кухне потерявшим сознание. Я свалился в обмороке. На столе громоздились пустые бутылки, лежал пистолет Макарова, хорошо сохранившийся с Хаттуней. И недописанная записка: «В моей смерти прошу никого...»

Прошу-Никого.

Библио-Текарь.

Лазарь-Елизар.

Чистоганов-Гешефт.

Лена-Тамара.

Я все время думал о том, как лучший, по моему рейтингу, писатель прошлого века Юрий Маркович Нагибин всю жизнь прожил сыном еврея Марка Левенталя? И только в середине жизни узнал от матери, что его родным отцом был белогвардеец Кирилл Нагибин. Русский дворянин. Никто не мог понять, почему один из самых успешных советских писателей, и по таланту, и по заработкам, жил в таком раздрае? Пил и буянил, дрался, вкалывал как раб на галерах, женился и разводился, спал с тещей и написал об этом своем несчастье невиданной силы исповедальный роман. В сорок лет заработал первый инфаркт и первым из советских киношников получил американского Оскара. За сценарий к фильму Куросавы «Дерсу Узала». Написал про себя в своей бессмертной книге «Дневник»: «Размашисто жил, сволочь такая!» Он всю жизнь осознавал себя евреем. А оказалось, что он — русский. Как он не застрелился из своей охотничьей двустволки? Может, и он потерял сознание, а его жена Алла Григорьевна Нагибина, тоже наша — питерская, припрятала ружье в гараже.

Лена вызвонила Поветкина, вдвоем они перетащили меня в комнату и вызвали «Скорую помощь».

Лазарь! Лазарь! Зачем ты так?!

Обойма в Макарове осталась полной. Жена сунула пистолет в шкаф, за книги на полке. И когда я укладывал в картонные коробки свою единственную в жизни накопленную ценность — книги, то, конечно, Макаров нашелся. Он и сейчас со мной, живет в Кокошкине, завернутый в промасленную тряпку. Под крышей дома моего. Выше только аисты лепят свои гнезда. Во всяком случае, думал я, лучше ведь книжки собирать, чем слоняться по питерским пивным и на огне зажигалки жарить пленку пузыря балтийской корюшки. А то еще пылесосить ковры в «двушке». Мне казалось кощунственным каждый день смахивать мокрой тряпкой пыль в доме на Черной речке. Как будто стирать чьи-то следы.

Пушкина, кстати, выбрасывали на помойки тоже. Но ни разу у баков я не встречал бордовых томов сочинений Ленина или Сталина. Может, люди думали, что книги коммунистических идолов им еще пригодятся? Ленина и Сталина я бы тоже подобрал. Я знал продавцов, которые с удовольствием купили бы классиков марксизма. Но — нет! Никто не выбрасывал (сгоревшие страницы.)

Денег на дом он накопил быстро. Матёров собирал букинистический антиквариат и выгодно перепродавал его. И Карамзин у него был, девятнадцатого века, «История государства Российского», и Брем Альфред «Жизнь животных» питерского издания 1866 года, и «Байкало-Амурская магистраль — проект НКВД». Книга, выпущенная в 1945 году всего сотней экземпляров. Первый у Сталина, у Матёрова № 24. За монографию энкавэдэшников ему, не торгуясь, знатоки давали сразу пятьсот тысяч. Полмиллиона рублей. Но Лёня продавать не стал. Редчайший экземпляр! Хватило бы и словаря Брокгауза с Ефроном. Он достался в наследство от бабы Зины. Из-за потрепанных корешков, с пятидесятого тома по шестьдесят восьмой словарь предлагали купить за триста тысяч. И Матёров было совсем уже согласился... Но тут что-то словно торкнуло его. «Нет! Не продается...» Из фотографии в старинной рамочке на стене смотрели на Лёню бородатые мужики в костюмах-тройках, похожие на евреев.

Стеллажи из досок соорудил сам, договорившись на пилораме с местным олигархом Паниным. Олигархом его называли, разумеется, в шутку. По прежним временам он был просто кулак. С пилорамой и теплицами, где выращивал клубнику и арбузы. Маленькие такие, но упругие и пузатенькие, полосатые арбузы. Сорт «Мураш». Книжные полки красил пятнистой морилкой. Такие стеллажи стояли в городских хрущобах родителей-«шестидесятников». Шуршащие занавески из винных пробок, самодельный торшер «Березка». Черной тушью подкрашивали пятнышки на белом стволе лампы. И бумажный портрет Хемингуэя на кухне. Еще не было никаких полированных стенок из ГДР. И чешского хрусталя на полках вперемежку с «огоньковской» подпиской и барным шкафчиком, где хранилась выпивка для внезапных гостей. Бутылка водки «Старка», полусладкое шампанское «Советское» и трехзвездочный коньяк «Арарат». Классический набор. Коньяк тогда называли клоповником. Он действительно пах клопами. А гости могли нагрянуть внезапно. И никто не удивлялся. Полированные стенки, коньяк и подписка пришли в советский быт уже в восьмидесятые годы. Как и норковые шапки-ушанки, похожие на меховые квадратные коробки. «Шестидесятники» же, баба Зина рассказывала, уничтожали весь алкоголь, под корень, сидя на кухне под портретом своего бородатого кумира в грубом свитере и слушая «Голос Америки».

Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели.

Галич про Пастернака.

Вдруг забеспокоилась светлячок-филологиня: «Ты что же, хочешь увезти все книги? Я на ночь люблю почитать Довлатова. И потом, кому нужна твоя библиотэка в деревне? Ты сам рассказывал, что там живут одни старухи и овцы». Она специально слово «библиотека» произнесла иронично — через «э». Лену не беспокоило то, что Матёров уедет из дома. Может, навсегда. Вместе с книгами. Хотя она, как и Поветкин, догадывалась, что Матёрову надо уезжать как можно скорее. Он не стал напоминать своей Хризантеме о том, что на ночь она уже давно любит не Довлатова перечитывать. Или Бунина. А любит она смотреть в телепередаче «Давай поженимся» некогда популярную актрису Ларису Гузееву. Все, конечно, помнят «Жестокий романс» Эльдара Рязанова.

А напоследок я скажу...

Лариса играет Огудалову, Михалков — Паратова. Тоже подзапутался купец. Спать хотел с одной, а богатое приданое получить от другой. «Стыда не бойтесь. Осуждения не будет. Я могу предложить такое содержание, что самые злые критики замолчат», — говорит Мокий Парменыч Кнуров Ларисе Огудаловой, приглашая ее с собою на выставку в Париж. Перекупает у Паратова. А Сергей Сергеевич уже и не против. За Ларисой нет приданого.

Как будто бы присматриваясь к утренним пробежкам мужа по мусорным бакам, светлячок задумывалась о новой жизни для себя.

Мадам, уже падают листья...

Но строчка не про Южину. Сорок лет для такой женщины не возраст! Маленькая собачка до старости щенок. Факультетские подружки, тоже кандидаты наук, присылали Лене на айфон смешные мемы и всякие интернет-приколы, которые они называли «жабами». Матёрову хорошо было слышно, как она щебечет в спальне по телефону и хохочет над новой пародией на бывшего министра спорта Мутко. «Летс ми спик фром май харт».

А то еще мем на Илона Маска, запустившего на Марс красную машину. Пьяный русский мужик с капустой в бороде сидит у бутылки, похожей на крылатую ракету... Они с Лёней уже давно спали в разных комнатах. Социологи лукавят, что клиповое мышление овладело одной лишь инфантильной молодежью и студентами, смешными пацанами в брюках-облипонах и кедиках на босу ногу, девчонками с проколотым пупком и цветными волосами. Центр опросов общественного мнения скрывает правду. Милые бабушки в вязаных беретах, с лицами, подернутыми морщинами, как рябью на озере, преподавательницы — недавние интеллектуалки с томиками Артюра Рембо или Николая Рубцова в сумочках — теперь не выпускают из своих рук айфонов, булькающих ватсапами и мяукающих эсэмэсками. Какой там Нагибин с его «Рассказом синего лягушонка»! Посмотрите на них в троллейбусах и в вагонах подземки. Два мэра — Москвы и Питера — радуются, как дети. Отчитываются перед президентом: вай-фай в столицах теперь на каждой ветке метро! Когда-то Ленин сказал, что «коммунизм это советская власть плюс электрификация всей страны». Матёров думал: «Что мы сейчас строим, никто не знает. Если, допустим, капитализм, то новая формулировка должна быть такой: капитализм — олигархическая власть плюс айфонизация всей страны».

Книжки выбросили на помойку, теперь читают телефоны. И разговаривают с ними. А что хорошего можно прочитать в телефоне? Какую важную информацию передают друг другу люди? Вот бы почитать эсэмэски, которые они посылают. «Селедки и картошки купила. За тобой водка». «Шубодерова пришла на корпоратив в голом платье, с разрезом до пупа». «Не забудь гондоны. У меня акация».

Вспоминался анекдот времен первых пейджеров. Министр тяжелой промышленности сидит на коллегии. По пейджеру приходит сообщение от жены: «Саня никак не может покакать!» Саня — внучек. Министр громко возмущается, обращаясь к аудитории красных директоров: «Вы все тужитесь, тужитесь, а на заданную цифру выйти не можете!» Через пять минут новое сообщение: «Ура! Покакал!» Министр: «Наконец-то! Товарищи с Нижнетагильского металлургического комбината имени Ленина напряглись и отгрузили полтора миллиона тонн широкополочных балок и колонных профилей. Ура, товарищи!»

Разве что-то изменилось с тех пор?

Африканским (русским) племенам привезли огненную воду, бритвочки и бусы (гаджеты). Папуасы (русские) ходят порезанные в кровь, пьяные и с бусами на шее. Захватчики грузят в трюмы золото, слоновьи бивни и кокосы (нефть, газ, бриллианты и шкурки соболей).

Разнузданная и наглая тетка по имени Технология принесла людям в подарок благодатный Интернет. Но взамен попросила душу... Попы заголосили первыми: «Антихрист на пороге!» Третья зависимость, после алкогольной и наркотической, засасывала поколение в топь виртуального болота. Попам, конечно, ответили: «Мракобесы вы отсталые. Заскорузлые».

Но было уже поздно.

Остатки рожденных в девяностые уходили под нож технологий.

Матёров видел на Невском огромный плакат. Долго его рассматривал. То ли ненец, то ли чукча-оленевод тычет пальцами в айфон последней модели. Он так голосует за президента. А чего ж не голосовать? Хорошие заработки у чукчи! Айфон последней модели стоил сто тысяч рублей. Как Лёнин домик в Кокошкине. Оленевод одет в меховую рубаху — малицу и такие же сапоги с голенищами по бедро. У ненцев такие сапоги называют бокарями. Рубахе из оленьей замши и бокарям из камуса^[7], может, тысяча лет. Но куда там против прогресса! Рыжая тундра завалена ржавыми бочками из-под солярки и изрыта гусеницами геологических тягачей. Лёнин навязчивый образ. Река склона всегда заканчивалась пространством, изрезанным гусеницами.

А ведь хотелось, глядя на чукчу, чего-то другого.

Может, даже романтического. Перелетных ангелов, которые летят на север.

(сгоревшие страницы.) И их нежные крылья обжигает мороз.

Моя писанина, если найдется читатель, представляет из себя поток сознания. Я ничего не собираюсь переделывать, чтобы придать текстам строгость документа. Чтобы было, как в школьном сочинении «Как я провел этим летом». Вступление — весна, основная часть — лето, заключение — осень. Полетели желтые листья, и дети пошли в школу. В моей повести времена мешаются, годы перепрыгивают и обгоняют друг друга. Так и было в жизни. Все равно моих «Карликов» не издадут.

А если кто-то и будет читать, то порядок глав он непременно сыщет.

Из новых песен я слушал только баллады группы «Високосный год». Да, мы могли бы служить в разведке, мы могли бы играть в кино. Мы, как птицы, садимся на разные ветки и засыпаем в метро. Потом «Високосный год» тоже скис. Или заржавел. Как и «Одноклассники.ру». Затерялся в пурге новых вечеринок, которые стали называть тусовками. Не люди, а карты — тасуются. С приходом технологий меняется образ жизни всех оленеводов страны. И не только оленеводов. И тогда книжки летят в мусорные баки. И школьники исподтишка снимают молодую учительницу по русскому языку, нагнувшуюся за упавшим у классной доски кусочком мела. Из-под задравшейся юбки видны кружева трусиков. Фотки выкладывают «ВКонтакте». Окончен школьный роман до дыр зачитанной книжкой. В Перь, областной городок с дорогами, словно изрытыми «птурсами», я ехал из Питера на скоростном поезде «Сапсан». Стремительный домкрат! Полтыщи километров за два часа. А уж потом, до Кокошкина, на маршрутке. Было бы странно, согласитесь, если бы я добирался в свое имение в кибитке, запряженной тройкой лошадей.

Вот что такое новые технологии.

Прекрасно сказано: имение... Возница: «Беда, барин, метель!» Молодая жена мерзкого старика, смотрителя станции... Коса, как у Забелышенской, до самой... до пояса. Взгляд с поволокой! Впрочем, это уже не из песни. Во всяком случае, я знал точно, что Александр Сергеевич мчался из Санкт-Петербурга в родное сельцо Михайловское на лошадях. И колокольчик прозвенел у ворот, и папенька с маменькой быстро убрались восвояси. А нянька Арина Родионовна уже несла жженку.

Выпьем с горя, где же кружка? Сердцу будет веселей. Пришли другие времена, взошли другие имена. Про Пушкина мне хотелось написать отдельную повесть.

А может, даже... (сгоревшие страницы.)

Наверное, диссертацию. Только как бы он с ней пробился через стройные ряды пушкиноведов? Их развелось огромное количество.

И с каждым годом становилось все больше.

Все они комментировали строчки и жизнь поэта гения и хулигана.

Лёнино возражение или, хуже того, насмешка над Гузеевой преобразили бы губы-бантик Хризантемы в опасное лезвие. К тому же квартира-«двушка» формально принадлежала ей. Лена получила жилье вскоре после защиты диссертации и приватизировала квартиру на себя. Матёров был только там прописан. Коммуналку на Лиговке, оставшуюся от бабушки-блокадницы, пришлось сдать Ленсовету как освободившуюся служебную жилплощадь. Судиться Лёня не хотел и никаких справок не собирал. Хотя Поветкин и советовал. Распоряжаться библиотекой Хризантема имела полное право. Книги, особенно в студенчестве, они собирали вместе. Брюзжать друг на друга после сорока так же естественно, как в молодости бесконечно обниматься. Ну... трогать друг друга за плечико и за носик, прихватывать за талию. Проходя мимо, ненароком похлопывать по попке. Муси-пуси. Сейчас называется «ми-ми-ми». Насчет старух и баранов — правда. Он сам рассказывал и убеждал ее в своем хорошем поведении. Хризантема сохранила остатки ревности, которая переросла в банальную подозрительность. И дело тут даже не в Тамарушке Айзензон, соединившей свою судьбу со сталинистом Лернером. Всякая власть от Бога.

Интересно все-таки, а как у Мих-Юра с игрой на флейте?

Иногда в Кокошкино ночью забредали волки. Они скорбно выли под стенами сараев. Овцы испуганно блеяли в загонах. Боялись седых разбойников. Волки были какой-то особой масти, серебристо-белые. Почти не видные на снегу. Лежа в темноте под теплым пуховым одеялом и слушая вой волков, Лёня думал: «Хорошо бы перекрасить волков в синий цвет».

(выгоревшая середина страницы.) волков выкрасить в синий цвет, и тогда со ста метров можно достать выстрелом любого. Даже без оптики и тепловизора. Соглашусь, плохая ассоциация. Какой-то легкий намек, с циничным подтекстом. Я не желал Хризантеме зла. Более того, мне было искренне жаль, что из-за меня она потеряла столько лет своей... (сгоревшая страница.)

Конечно, жизни. Или молодости?

Деревня Кокошкино административно входила в поселение Лебяжий. Лебяжий, получалось, центр холмистого ландшафта с дремучими еловыми лесами и голубыми озерами карстового, считали краеведы, происхождения. Поселок городского типа. На самом деле, если возвращаться в пушкинские времена, а Лёню туда все время тянуло, Лебяжий — околоток. Десятка полтора деревенек и столько же полузаброшенных хуторов. Старший егерь охотничьего хозяйства Панкратыч собирал по деревням охотников и устраивал загон на волков. Панкратыч не очень верил в Матёрова, приблудного городского, как в меткого стрелка. Лёня не спешил ему рассказывать о том, что служил в войсках ВДВ, воевал и, кроме шестизарядного карабина «Сайга» и тульской двустволки, ему знакомы другие виды оружия. ПТУРС, например. Или РПГ-18 «Муха».

С закрытыми глазами он мог привести их в действие.

Лёне всегда доставался боковой номер. На случай, если волки пойдут через флажки. Но через флажки они никогда не ходили. После охоты, распаренные и с красными лицами, похожие в своих камуфляжных комбинезонах на отставников-коммандос из какого-нибудь фильма, типа «Ночной позор» — есть такой, нет ли, и действуют ли там коммандос в комбинезонах, или только одни вампиры-вурдалаки хлещут из чайных термосов свинячью кровь, — они пили водку в единственном ресторанчике Лебяжьего, который назывался «Все лучшее у Томки». Тамара Матвеевна Рунина — главбух совхоза, который разорился. За долги были проданы последние лесные наделы и трактора, Тамара Матвеевна открыла ресторан. Сейчас говорят: «Давай замутим бизнес!» Ну и замутила. Да ведь и то сказать, крыша у нее была отменная. По кокошкинским, разумеется, параметрам. Мужа Тамары избрали главой администрации поселения.

В тусклом свете фонарей они рассматривали убитых волков. Хвалились друг перед другом, как метко стреляли со своих номеров. Замерзшие трупы волков валялись в грубо сваренной стальной пене, тросом привязанной к снегоходу. За шкуру волка в заготконторе платили полторы тысячи рублей.

(сгоревшие страницы.) Я подходил к пене и хватал убитого волка за уши. Голова кружилась, звездочки мелькали в глазах, и мне казалось, что я превращаюсь в волка. Сама сущность зверя перетекала в меня. Я ощущал, что на моем загривке отрастает жесткая шерсть... Я чувствовал запахи, доносящиеся из ресторана. Я слышал, как в овчарнях испуганно блеют овцы и сбиваются в шерстяные кучи. Они чуяли близкого зверя.

— Ты зачем к нам приехал, Лёня? — спросил меня Рунин, когда я регистрировал свой дом и земельный участок в администрации.

— Хочу уберечься от влияния технологий, — пошутил я.

А может, и не пошутил. Просто сумничал.

Получилось не очень. Рунин шутки не принял.

— У нас-то?! Да тут с утра до ночи лес рубят так, что щепки летят во все стороны! Пилорама панинская слышал как по ночам воет? Как волчица.

— Да в городе жена заела. И начальство... — поник я головою.

— Так-то оно понятнее, — удовлетворенно покивал Николай Иванович. — а водку ты пьешь?

— Нет. Только вино.

— Портвейн, что ли? Вроде бы ты не синяк.

— Сухое, чилийское.

— И торкает?!

— Смотря сколько выпьешь.

Рунин задумался.

— А водку почему не пьешь? Водку не пьют одни евреи.

— Я не еврей. Болезни всякие замучили. После рюмки голова кружится.

— А книжки зачем свозишь?

— Не знаю... Все выбрасывают, а я собираю.

— Писатель, что ли?

— Нет. Я в библиотеке работал.

— Дашь мне какую-нибудь почитать? Я исторические люблю. Про Цусиму, про собор Парижской богоматери. Про мальчишку-оборванца... Как его?.. Про Гавроша! И еще про одного — Маугли. Как он превратился в волчонка.

— Обязательно дам, — заверил я Рунина, — у меня и Киплинг есть. Он написал про Маугли. И Пикуль с Карамзиным.

— Карамзин — хорошо. Карамзин... Он, кажется, царских детей учил? В общем, будешь помогать мне по культурно-просветительской работе с населением. А водку мы тебя обратно пить научим. На наших морозах чилийское, сухое, не прокатит. Вот «Пять озер» самое оно. И голова не закружится. А заниматься чем будешь?

— Ну... Книжки буду читать!

Рунин хохотнул. Хорошее занятие — книжки читать. Но не для мужика. Мужик — он должен водку пить, «Пять озер». И на волка ходить.

Где мой путь и где пристанище?

Но, кажется, я опять куда-то забрел не туда в своей повести.

Вслед за Пикулем, Киплингом и Карамзиным.

А ведь уже про Судариху надо рассказывать (сгоревшие страницы.)
 

Глава 3

Карлики Ориона

Ранней осенью Анна Сударина, статная, но одноглазая старуха, обратила внимание главы поселковой администрации Рунина на подозрительный запах воды из единственной на всю округу колонки. Губы Анна Павловна сделала бритвочкой. Как недовольная Лёней Хризантема. У многих женщин есть такая привычка. Лену Южину Матёров так и будет дальше, в своей рукописи, называть Хризантемой. С большой буквы. Жена все-таки. Часть своего книжного заработка и офицерской пенсии он отдавал ей по-прежнему. Хотя, если дело дошло бы до развода, формулировка «вели совместное хозяйство» уже не годилась. Хризантема с ним по помойкам за книгами на велосипеде не ездила. И на волков она не охотилась.

А Рунину Лёня подтвердил, что воняет из колонки. Рунин отмахнулся, находясь в постоянном цейтноте своих административных затей и организационных будней. Во вверенное ему хозяйство входило десятка полтора хуторов и деревень. Успеешь ли в каждом присмотреть за колонками и колодцами, источающими неприятные запахи попавших в скважины животных? Не говоря уже о водонапорных башнях возле брошенных ферм. Все в округе было разграблено. Корпуса коровников полуразобранными на кирпич стенами и выбитыми, без рам и стекол, окнами напоминали Матёрову чеченские руины. Каждая ферма как разрушенный дом в Грозном. Врагу не сдали, но и сами ушли. На водонапорных башнях аисты строили лохматые гнезда. Рунин говорил, «из гоуна и палок». Он так выражался — из гоуна. Как Ленин. Все-таки бывший директор животноводческого комплекса. Одно только дойное стадо полтыщи голов. От каждой фуражной коровы в год надаивали по десять тысяч литров молока. Доярок-рекордсменок называли десятитысячницами. Им давали ордена, цигейковые шубы и кримпленовые отрезы на платья — по блату — и сажали в президиум.

А нынче Рунин опять начальник — глава администрации. Слово «г...но» ему по-прежнему произносить не... Ну, в общем, не в кассу.

Рунин намекал на бесполезность, в отличие от коров, длинноногих птиц. От них молока и литра не надоишь. Судариха стояла на своем. Аисты, по народным приметам, приносят ребятишек. Но малых детей в Лебяжьем почти не осталось. Сколько бы аистов ни возвращалось на гнездовья. Рожать стало некому. Рано утром автобус собирал ребятишек по деревням и свозил в Лебяжий. Всех учили в одном классе. И семилетних парнишечек и подростков. Совхоз за долги отдал свои лесные участки налетевшим с Кавказа варягам.

Дерева вы мои, дерева, —

пел Анчаров, фронтовик и десантник. Кроме стихов, Михаил писал прекрасную прозу. Его «Самшитовым лесом» Лёнины одногруппники зачитывались. А сейчас кто-нибудь вспомнит? Да что Анчаров! Хорошо хоть Рунин откопал в своей памяти Карамзина, Маугли и роман Гюго «Отверженные». И мальчика на баррикадах по имени Гаврош вспомнил. Баррикады во времена Гаврошей тоже строили из «гоуна». Но не из палок, а из бревен. Аисты революции. Что они принесли человечеству? Раздутое коммунарами пламя пошло гулять по миру. В его огне сгорела страна доярок-десятитысячниц, Руниных и Матёровых. По побережью и на северах ингуши захватывали золотоносные рудники. В Пери азербайджанцы крышевали автосервисы и продуктовые рынки. А в Лебяжьем грузины прибрали к рукам леспромхозы. Их КамАЗы разбивали дороги в грязь, вывозя лес-кругляк на комбинат прессованного бруса. Комбинат построил питерский сенатор, с фамилией, кажется, Курлович. Точно, не азер и не даг. Он заседал в Совете Федераций и в Лебяжьем сам ни разу не появился. Ленточку на открытии комбината перерезал губернатор Алексей Егорович. Губернатор сказал речь про новые рабочие места и про перспективы развития лесистого края. Судариха Лёне жаловалась. За морошкой и грибами старухи и дачники, такие же пенсы, как и Матёров, только по летам гораздо старше, все дальше пробирались в глубь леса. Морошка пряталась на болотах, не пролезешь. Грибы червивели, едва повылазив из земли. Лебеди, раньше гнездившиеся на озерах, теперь, напуганные рокотом тракторов, косяками уходили на Валдай и дальше. На побережье Белого и Баренцева морей.

Снова тянет с берега снегом и туманом...
Ты, метеослужба, нам счастья нагадай.

Сомнительное счастье привалило в лебяжьинские леса.

Спасибо Курловичу. Накурлыкал.

Рунин прутиком похлопал себя по голенищу резинового сапога и прыгнул в джип «Патриот». Поехал в Полёкуши, еще одну деревеньку, в трех километрах от Лебяжьего, регистрировать фонари с энергосберегающими лампочками. В Полёкушах жила его тайная зазноба, продавщица Анжела. Он так думал, что тайная. В округе Анжелку знали все. И мужики с бабами, и пацаны, любители лапши «Роллтон». Лапшу они грызли, не заваривая кипятком. А чупа-чупсы сосали розовыми деснами старухи.

Мужики разживались у Анжелки водочкой.

(сгоревшие страницы.) я приходил к Анжеле в магазин один раз в неделю. Покупал сосиски, пельмени «Сибирская коллекция», величиною с ноготь, молоко «Домик в деревне» и сигареты «Мальборо». Не мог изменить своей привычке. Мы даже в Чечне добывали американские сигареты. Чилийское вино я тоже покупал. Какого-то местного розлива. Правда, не совсем вино, а винный материал. Говорят, что в цистернах его завозили под Мытищи, разбавляли водой, а потом, уже в бутылках, отправляли по городам и весям. «Сделано из винного материала и бутилировано в Мытищах», — очень мелкими буквами писали на этикетках. Я читал через лупу. Чилийское вино мытищинского розлива по цвету подозрительно напоминало чернила... Анжела спрашивала, таинственно понизив голос и оглядываясь на входную дверь: «А водка, Лёня, тебе не нужна? У меня хорошая есть — “Пять озер”!»

Меня, конечно, покоробило, когда Рунин уверенно заметил, что водку не пьют одни евреи. У нас на кафедре я знал евреев, которые с большой охотой прикладывались к белоголовке. Так водку называла баба Зина, объясняя, что в царское время водка была двойной очистки, и ее называли «белоголовка». Неужели она помнила еще царское время?

Интересно, а как бы она назвала чилийское из Мытищ?

Чернильная головка?

Толстыми губами и прической на голове, которую Судариха называла «взрывом на макаронной фабрике», Анжела смахивала на ту, в честь которой ее назвали, — Анджелу Дэвис, американскую правозащитницу. Вообще-то, почти террористку. Дэвис была членом подпольной организации «Черные пантеры». При советской власти Анджелу Дэвис Брежнев и его соратники из Политбюро считали национальной героиней. Как и еще одного американского бомжа, который ночевал у Белого дома. Фамилию забыл. Кажется, Хайдер. Да, точно — доктор Хайдер. В отличие от американки, которую звали Анджела — с буквой «дэ» посередине, Анжела из Полёкушей за свободу чернокожих не боролась. У нас их и не было, чернокожих. Правда, за деревней Урлово обитал один беглый из Питера, студент-астроном Витя, по фамилии Саудадин. Говорили, что он португалец. Саудадин тронулся умом, доказывая всем, что Земля имеет форму его чемодана.

А жил он в красной палатке на краю песчаного карьера.

То есть того самого кокошкинского оврага, где стояло наше сельцо.

И где я приобрел себе дом. В надежде обрести тихую гавань и начать новую жизнь. Как воскресший Лазарь, уплывший на Кипр. Он там стал епископом.

Проповедовал еще тридцать лет, прежде чем умер вторично...

Витя Саудадин изобретал навигационную систему и ждал прилета инопланетян из туманности Ориона. Во мне он нашел терпеливого слушателя. Потому что давно надоел селянам со своими лекциями про звездную систему.

— Вот смотри, — он чертил прутиком на песке схему расположения туманности Ориона, — здесь мы. На Земле. Земля имеет форму моего чемодана. А вот здесь туманность Ориона. Звезды расположены в виде трапеции. Ночью их видно без телескопа, невооруженным глазом. Прямо сегодня и посмотри! А хочешь, посмотрим вместе. По краям трапеции мерцают погасшие звездочки. Называют их коричневыми карликами. Как ты думаешь, откуда они берутся? Когда люди на Земле умирают, их души улетают в туманность Ориона. И там становятся звездами. Я наладил с Орионом связь. Приходи вечером, сам увидишь.

Я пришел.

Витя таращил глаза и говорил шепотом. Боялся спугнуть своих друзей, мигающих карликов. На кустах и ветках деревьев висели, подвязанные разноцветными тряпочками, пластиковые бутылки, жестяные баночки из-под пива и кока-колы, стеклянные бутылки и просто банки от консервов. Особенно много было банок из-под персиков и абрикосов. Позже я узнал, что Витя любит лакомиться консервированными персиками, абрикосами и ананасами. Денег у Вити не было, иногда от Анжелки перепадало, даром. Как всякого деревенского дурачка, Витю в Лебяжьем жалели. По банкам и бутылкам он стучал выструганной палочкой. Банки дребезжали и звенели. Звездочки по краям туманности Ориона подмигивали. Витя радовался, как ребенок:

— Видишь? Они мне отвечают! Скоро прилетят.

Теперь по ночам я выходил на крыльцо и смотрел на звезды. Туманность Ориона находил безошибочно. В энциклопедии узнал, что Орион — древнегреческий охотник, из мифологии. Но с ним случилась запутанная история. По одной из версий, Орион был товарищем Артемиды, богини женского целомудрия. И посягал на ее девственность. Артемида убила его. Пустила стрелу из лука. По другой, охотник Орион страстно преследовал Плеяд и был обращен Зевсом, вместе со своим псом, в созвездие. Собака превратилась в звезду Сириус или созвездие Большого Пса. На небосводе Орион и Большой Пес преследуют Плеяд.

В суточном вращении неба Орион следует за ними.

Подробности гонки Большого Пса за Плеядами мне рассказывал Витя Саудадин (сгоревшие страницы.)

Анжелка мутила свой бизнес. Она приторговывала левой, контрафактной, водкой. Водку завозили сначала с Кавказа, а потом ее научились бодяжить в подмосковных Мытищах. Как и чилийское вино. Везли целыми фурами. Рунин Анжелку прикрывал. Сейчас говорят «крышевал». В их совместных действиях просматривалась коррупционная составляющая. Все старухи о коррупционерке с негроидной прической судачили. Насмотрелись про борьбу по телевизору. Губернаторов и чиновников уже начали сажать. Судариха стучала своей суковатой палкой по пыльной дороге. Гневалась. Она не любила взяточников и пьяниц. Отец Рафаил, православный пастырь с хутора Ясная Деляна, отбирал у алкашей паленую водку и разбивал бутылки о камни. Сам Рафаил с семьей жил тоже в Полёкушах, а службу правил в Ясной Деляне. Там и церковка старая стояла.

А пока воду в Кокошкине, даже кипяченую, стало пить невозможно. Смердило до спазм в горле. Чему быть, того не миновать. Уже по утрам примораживало. Но большой снег еще не пал на землю. В приямке фильтра колонки нашли дохлую кошку, неразлагающиеся полиэтиленовые пакеты с символикой ЛДПР и свалявшиеся клубки овечьей шерсти. Рунин по цвету определил, что шерсть — овечек Сударихи. Бараны Сударихи, как чеченские партизаны, бродили по жухлому борщевику за развалинами фермы. Мелькали темными спинами. Лёне все время казалось, что за плечами у них вещмешки. Бандитские сидоры с гранатами.

— Засорение очистных сооружений. КонстаНтируем, — значительно сказал Рунин, — сама и виновата. За овцами нет пригляда! Бродят по деревне где попало. И по лесам.

Как будто их много осталось, тех лесов.

Судариха обиделась.

А за символикой элдэпээровской и бродячими кошками есть пригляд? Пожалуйся Жириновскому, что его рекламные пакеты засоряют нам колонки. И он тебя пошлет. Мыть сапоги в Индийском океане.

Рунин любил констаНтировать, инструктировать и экстраполировать. Он так и говорил: «Экстраполируем наши мелкие неурядицы бытового характера на проблемы всей страны! И что мы получим? Ноль, стремящийся к бесконечности». Когда-то, теперь уже, конечно, давно, Рунин наблатыкался умных словечек. Потому что работал директором. Потом в Лебяжьем не осталось коров, а доярки-десятитысячницы, без молока и без сметаны, спивались по деревням. Совхозный лес пилили для деревообрабатывающего комбината Курловича. Комбинат сбрасывал отходы своего производства в Сельгу. Судаки и щуки всплывали, отравленные, кверху пузом. По берегам валялись дохлые бобры. Что такое засорившаяся колонка по сравнению с отравленной речкой? Колонка стремилась к нулю, а речка Сельга к бесконечности. Рунин вверенное ему население инструктировал: «Надо жаловаться по инстанции!» Старухи по инстанции, то есть снизу вверх, жаловаться не хотели, а сразу писали президенту. Они знали, что в стране по-прежнему все решает царь, которого сейчас называют президентом. Жалобы спускали ниже, в область и районы. Приезжали комиссии. Пили водку, парились в банях-саунах с телками. Так называли гулящих девок. В газетах про них писали: «женщины с низкой социальной ответственностью». И все возвращалось на круги своя. На волне протестов старух и дачников Рунина избрали главой администрации поселения. Он пообещал народу навести наконец порядок в Лебяжьем. Получил в служебное пользование джип «Патриот» и снегоход «Арктик Кэт». Начал валандаться с Анжелкой. Она ему в дочки годилась. Вот и все структурные изменения.

За трояк внук Сударихи, шалопай Кирька, колонку привел в порядок. Вода теперь не смердила тленом. Три тысячи рублей выделил владелец пилорамы Никита Панин. У которого Лёня купил доски на книжные стеллажи и пару бревен на замену подгнивших венцов дома. Паниных и Руниных, Судариных и Крокшиных в деревнях еще хватало. Местные фамилии поморских когда-то родов. Хотя где теперь Баренцево море и где Лебяжий околоток... Их разделили валдайские холмы. В Кокошкине на огородах попадались огромные валуны. И в Полёкушах они встречались, и в Урлове, и на Задворках. Похожие на бараньи лбы. Их занесло сюда с Валдая лавинами и селями во время ледникового периода. Во всяком случае, так объясняли происхождение камней-истуканов местные краеведы. У Вити Саудадина была своя теория. Много лет назад в Лебяжий прилетала летающая тарелка из туманности Ориона. Она потерпела крушение. Мощным взрывом из земли вывернуло камни. Теперь орионовцы устанавливают с Витей связь, чтобы прилететь снова и забрать останки своих. Похоронить их с почестями. Еще одна деталь — очень существенная. Пришельцы погибли не все. Они смешались с местным населением, и теперь в Лебяжьем живут наследники космического разума. Витя называл конкретных людей: Сударина, Рунин, Анжелка-продавщица, трое местных бомжей — Витя Чумаход, Дрищ и Боря Веган. Ну и, конечно, сам он — Витя Саудадин. Не случайно Витя бросил в Питере астрономический факультет и поселился на краю кокошкинского оврага. Витя — связист. Анжелка — радистка. Судариха — матрица, матерь рода. Она главная, и от нее пошли наследники. Витина красная палатка — опознавательный знак, маяк, чтобы не промахнуться при заходе с неба на посадку. А Лёня Матёров, пришелец, их новый командир. В самый последний момент, перед вторым прилетом астронавтов, его заслали в Кокошкино для объединения пока еще разрозненной команды. Чтобы вернуться на базу. Туманность Ориона Витя называл базой. Матёров самый умный, все время читает книги. Не случайно он вступил в немедленный контакт со связистом Саудадиным. Анжелка снабжает Витю абрикосами, а Матёров выдает ему каждое утро по десять горячих картофелин. Перед Анжелкой и Лёней поставлена задача сохранить жизнь связиста. А Чумаход, Веган и Дрищ — пилоты космического корабля... Временно не работающие.

Но Чумаход с ними занимается дополнительно.

Он все время ходит в летчицком шлеме.

Фантазиям Вити Саудадина не было предела.

Панин же дал деньги на установку энергосберегающих фонарей в Полёкушах. Брус, который производила пилорама Панина, охотно закупал завод Курловича. А потом вся продукция шла чуть ли не в Финляндию. В Лебяжьем так говорили, что в Финляндию. Хотя тут тоже непонятно. У финнов своих лесов навалом. Последнее общественно-полезное дело Сударихи, которое она сделала для деревни, помимо очистки воды в колонке, было таким. Осенью почти всех своих овец и годовалых ягнят она пустила под нож. Обиделась на упреки Рунина по поводу овечьей шерсти. И запомнила их. Да ведь сам Рунин и купил у нее за пятерку целого барана. Повез в Полёкуши. Кормить свою и без того пышногрудую связистку Анжелку. Резать баранов Судариха позвала Лёню. Забивать овец Матёров отказался.

(сгоревшие страницы.) мелодия флейты зазвучала в тишине.

Веселых солдат интендантами сразу назначил, а грустных оставил в солдатах — «Авось ничего». Грустных, значит библиотекарей.

Баранов зарезал Хаким, улыбчивый, с золотыми зубами бригадир узбекских шабашников. У него ловко получилось. Я видел, как он подвешивал баранов за задние ноги к толстым веткам старых яблонь. Протыкал острым ножиком горло. Кровь стекала в подставленное ведро. А потом уже свежевал и обдирал шкуры. Бараны висели, розово-белые, похожие... Вот на кого они были похожи? Мне даже не хочется произносить. Они были похожи на маленьких человечков, только обезглавленных. Почти на лилипутов. Ягнята не кричали, а сами покорно подставляли шеи под нож. Старые яблони тянули свои корявые ветки ко мне, словно просили о помощи. И снова я все понимал. Как в тот раз, когда смотрел в прибор ночного видения.

Перед самым новым годом пошел снег, а потом и морозы подоспели. Анна Павловна Сударина, моя соседка, властная старуха, похожая если не на царицу, то на боярыню Морозову точно, умерла в ночь с 31 декабря на 1 января. Успела ли она выпить шампанского с пузырьками и выслушать поздравление президента в свой последний Новый год, мы не узнаем никогда. Сударихе было, кажется, шестьдесят пять. Может, чуть побольше. Под семьдесят. Не такая уж и старуха. Но сейчас в деревнях женщины стареют рано. Смотришь на нее, ведь всего сорок пять — баба ягодка опять. А она уже выглядит как старуха. Под глазами буркалы — мешки, вместо зубов во рту гнилушки, на ногах синие вены толщиною в палец. Летом ходит в теплых чулках и в валенках с обрезанными голенищами. Называют такие валенки-обрубыши чунями. Морщинистая, с обвислой на шее кожей. А все потому, что пила спирт «Рояль», разбавляя его «фантой». Но спиртного Судариха в рот не брала. Себя она называла семейской. Семейские — раскольники православной веры и старообрядцы. Яростные противники церковной реформы патриарха Никона. Тут потребуется... (сгоревшие страницы.)

Тут потребуется историческая справка.

Давно, еще в восемнадцатом веке, царь ссылал раскольников на Север, в Сибирь и на Дальний Восток. Главным образом в Забайкалье. Первый «выгон» старообрядцев состоялся в 1735 году. Выгон — так в сохранившихся документах. Сорок тысяч семейских переселили из городка Ветка, что на западной границе России, в Восточную Сибирь и Забайкалье. Они крестились двумя перстами. Потому и была похожа Судариха на боярыню Морозову, изображенную на знаменитой картине Сурикова. Не знали табака и зелья, то есть вина и водки. Родителей называли на «вы», женились и выходили замуж только за своих. Кавказцы, кстати говоря, и евреи тоже женятся только на своих. Главное, семейские были лютыми приверженцами старых канонов православия. Самый известный проповедник старообрядчества протопоп Аввакум. Прошел долгий путь страданий и был назван священномучеником. В Пустозерске, на Печоре, Аввакума сожгли с товарищами-единоверцами в деревянном срубе. Века рассеяли семейских не только по стране, но и по миру. По всей вероятности, род Судариных в лебяжьих краях был отростком той самой Ветки, откуда впервые изгнали старообрядцев. Лёня обратил внимание, как-то зайдя к Анне Павловне, на деревянную полку. Там стояла большая бутыль то ли самогона, то ли водки, заткнутая деревянной пробкой, обернутой в тряпку. На самом видном месте. «А зачем вам бутылка? — удивился Лёня. — вроде как напоказ». «Мы, семейские, вина в рот не берем!» — строго ответила Анна Павловна.

Знак сопротивления дьяволу и его козням. Сильное искушение. Видеть каждый день литровую бутылку на полке и не налить рюмочку.

Значит, на Новый год сама не выпила ничего. И президента, наверное, не слушала. Судариха не жаловала власть. Стойкая нелюбовь к царям осталась у нее в крови от раскольничества. Хотя в свое время, когда бригадирствовала в совхозе, в КПСС ее звали. Судариха выращивала знатные урожаи капусты. И разводила арбузы. Непривычное для Лебяжьего дело. Грибы здесь собирали корзинами, морошка полянами желтела на болотах, обильно росли черника и клюква. Грибы солили бочатами, варенье варили тазами, в большом почете была моченая морошка. На огородах — тыква, репа, кабачки, горох. А вот чтобы арбузы...

Арбузы она согревала дымом костров.

За праздничным столом, на красный день календаря — 7 ноября, когда подводили итоги социалистического соревнования, совхозное начальство с удовольствием закусывало соленым арбузом. И хвалило Судариху. Ее, как и доярок, называли ударницей труда. Опять звали в свою партию и сажали в президиум. Судариха отмахивалась, дескать, у нас блок коммунистов и беспартийных. Не пойду в вашу КПСС, останусь в своем блоке! И осталась... Отрезов на платье и норковых шапок из-под прилавка тоже не брала. За что ее и уважали в деревне. Все равно померла. Будь ты хоть трижды семейский, партиец или ветеран Чеченской войны, неизбежно помрешь. Может, 31 декабря она просто смотрела «Голубой огонек», Киркорова с Галкиным и Пугачеву. Поговорила с ними от души напоследок. Судариха разговаривала с телевизором. В деревнях старухи теперь многие общаются с «ящиком». В городе — с телефонами, а в деревне — с телевизорами. Просто больше поговорить не с кем. А друг с другом надоело. За всю-то жизнь. Ну что нового может рассказать Сударихе соседка Вера Сергеевна Дубравина? Что автолавка привезла особенные сосиски, микояновские? Так Судариха уже и сама их купила. На целых полтора килограмма разорилась.

Как-то в предзимье она зашла к Матёрову в дом. Они похаживали друг к другу в гости. Книги были уже почти все расставлены по стеллажам. Судариха стала их рассматривать, перелистывая.

(сгоревшие страницы.) книги были расставлены по стеллажам. Она стала их рассматривать. Перелистывала рассеянно, как будто что-то искала. Анна Павловна к тому времени прибаливала, по деревне ходила медленно, опираясь на палку-посох. Выражением лица и скупостью движений Судариха стала напоминать мне бабу Зину. Я любил, когда Анна Павловна приходила ко мне в гости. Любил слушать и разговаривать с ней. Чаи с вареньем гоняли. Судариха любила черничное, а я — морошку. Я думал, что Судариха ищет в книжках что-нибудь про артроз. Оказалось, что нет. Не про суставы.

— У тебя, Лёня, про арбузы нет ли чего почитать?

— Про арбузы? — удивился я. — А зачем тебе, Анна Павловна, про арбузы?

Я тогда еще не знал, что Судариха славилась как знатная арбузница.

— Видишь ли, тут какое дело... На том самом месте, где сейчас стоит твой дом с книжками, у меня бахча была богатая. Бахча — грядка такая, с коровьим навозом, где выращивают арбузы, — пояснила она. — И вот мне что интересно до сих пор. Чуть сбоку посадишь — не растут. Поверху оврага пустишь — прямо в мае вымерзают. Рунин говорил, что здесь какой-то особый затишок, микроклимат. А еще роза ветров. Захотелось мне узнать, что про арбузный климат в книжках пишут. Роза ветров какая-то...

— А зачем тогда на бахче дом-то поставили? — удивился я.

— А! — она махнула рукой. — Мой бывший, Степка Кормильцев, расстарался. В отместку. Я же от него ушла... Нехристь, беспоповщина! Водку пил и за бабами бегал. Ни одной юбки не пропустит. А потом остепенился, да было поздно уж. Вот он и взялся хату новую строить. Я ему говорила: никто в твоем доме жить не станет. Ни я, ни дочка! Он же гордый, Степка. И упрямый. Женился по новой, сын родился. Мол, не себе, так сыну достанется. А сын возьми да после армии и уедь в город! Если бы не ты, дом Степкин так бы и сгнил. Сам-то он давно уж живет на другом краю деревни. — Она махнула рукой в сторону леса.

Кормильцева Степана Игнатьевича я знал. Высокий и статный старик с прямо посаженной головой, он заведовал в Кокошкине интернатом для престарелых.

Сначала я заглянул в словарь Даля. «Арбуз, растение и съедобный плод из семьи тыквенных...» Так. «Поднести жениху арбуз — отказать... Арбузистая сторона...» Понятно, та самая сторона, где в овраге хорошо растут арбузы. И еще: «Арбузник (арбузница), разводящий арбузы, торгующий ими; большой любитель ихъ». Про климат и розу ветров у вездесущего Даля ничего не было. Я открыл второй том Большой советской энциклопедии. «Арбуз» был во втором томе. Шел сразу после «Арбогаста», римского полководца. Оказалось вообще чудно! Если у Даля арбуз был назван съедобным плодом, то в энциклопедии он значился как трава! Я сам удивился и перечитал вслух еще раз: «Арбуз — род растений... Однолетние, реже — многолетние, травы с длинными лежачими и цепляющимися стеблями». Дальше было написано: «А. широко культивируется в странах с сухим и жарким климатом преимущественно в Северном полушарии...» Ни Кокошкино с Полёкушами, ни Урлово с Задворками не принадлежали к зоне сухого и жаркого климата. Хотя и явно находились в Северном полушарии. Ответ мы нашли ниже: «В последние годы культура А. планово продвигается в среднюю полосу СССР... В 1947 году по указанию И.В. Сталина началось внедрение культуры А. в колхозы нечерноземной полосы».

Вот оно, самое интересное!

«В результате широкого производственного опыта разработана агротехника возделывания А., обеспечивающая успех этой культуры в новых районах. Основная задача — взять у природы 20–25 дней весны — достигается предварительным выращиванием рассады. Посев семян производится в парниках, теплицах или в открытый грунт».

Перечислялись ранние сорта арбуза: «Любимец хутора Пятигорск», «Стокс» и «Мураш». Судариха обрадовалась, как будто встретилась с друзьями своей молодости. Мурашами с хутора Пятигорск.

— Вот-вот, взять у природы двадцать дён весны. А «Мураш» — маленький такой, как пацаненок, но пузатый. И рассаду я выращивала на подоконнике, из семечек. А землю мы грели кострами.

— Да ты у нас, Анна Павловна, сталинская арбузница!

Я подшутил над Сударихой и процитировал советского селекционера Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача». Кто сейчас вспомнит столь глубокое изречение знатного советского ученого? На шутку Судариха внимания не обратила. А может, просто не знала про Мичурина.

— И, глав-дело, рассаду каждое утро на улицу выносишь, как будто гуляет она — привыкает к условию. А потом ее не в ямку сажаешь, а в бугорок! Поближе к солнцу. Замечательные получались овощи!

— Да арбузы, Анна Павловна, вовсе не овощи.

Судариха, прищурив единственный глаз, ехидно спросила:

— А что ж, они, по-твоему, кокосы? На пальме растут?..

— Арбузы относятся к ягодным растениям.

Судариха звонко, как молодая, рассмеялась.

— Да что ты, милый! Ягода — куманика, малина... Морошка опеть же. Скажет тоже: арбуз — ягода! В твоих циклопедиях написано, что ли? Или Сталин велел называть арбуз ягодой? Он и не такое еще вытворял... Он моего деда, агронома, в Мордовию упек. За то, что тот цигарку скрутил из газеты, на которой был напечатан портрет полководца какого-то. Буденного, что ли. А на самом деле я знаю за что. За веру нашу старообрядческую. Единственно правильную веру. Дед из Мордовии не вернулся. А уж потом папаня учил нас с Наташкой, сестренка у меня была, прививать отростки к яблонькам. И арбузы он первый в навоз высаживал. В деревне смеялись: Павлуха Сударин — мячуринец! А он мне все говорил: «Нюрка, учись! Интересно узнать, как из маленького семечка такой пузатый арбуз вылупляется!» Вот мне до сих пор и любопытно.

Значит, про Мичурина Анна Павловна все-таки что-то слышала.

Я ответил Сударихе:

— И моя бабушка, баба Зина, тоже сидела. Только в других местах. Она была корректором. Неправильно должность прокурора СССР назвала.

Тут Судариха отвлеклась от разговора.

По телевизору показывали Машу Распутину (сгоревшие страницы.)

По телевизору громко объявили: «Сегодняшний гость вечерней программы блистательная Маша Распутина!»

— И-и-и, милая! Что ж ты натворила? — выговаривала Судариха Маше Распутиной, увидев ее надутые губы. — В такую пасть чего тока и класть?

Анна Павловна была острой на язычок старухой. Когда она начинала разговаривать с телевизором, речь ее менялась сама собою. Появлялся местный говорок. Судариха считала, что именно так надо разговаривать с людьми на экране, которые как бы присутствуют в доме. И в то же время они далеки. Народных выражений в таких беседах Судариха не чуралась. Правда, материться, как ругаются сельские мужики, не материлась. Блюла себя. Вера ей не позволяла сквернословить. И с политиками в телевизоре Судариха разговаривала, и с главами государств, и со спортсменами. Особенно ей почему-то нравился биатлон, гонки на лыжах со стрельбой, и беззубый хоккеист Овечкин. Она про Овечкина говорила: «Он и Трампу морду набьет!»

Лёня возражал:

— Да зачем же Трампу обязательно бить морду, Анна Павловна?

— А чтоб затворами не бряцал! И санкциями не тряс. Пущай чем другим потрясет. В своей американской бане!

Про молодого и дерзкого лидера Северной Кореи Ким Чен Ына она говорила: «Х...вэнбин с яйцами!» Непонятно, при чем здесь хунвейбины, когда-то натворившие бед в другой совсем стране, в Китае. Образности политического мышления Сударихи мог бы позавидовать Лавров, глава МИДа. Очень не доверяла Анна Павловна президенту Турции Эрдогану: «Лис и хитрюга!» Жалела, как своего сыночка, президента Франции Макрона. Почему-то называла его гусенком. Увидев на экране Эммануэля Макрона рядом со своей женой Брижит Троньё, Судариха начинала причитать: «Гусь ты мой лапчатый, Эммануэлюшка! Замордуют оне тебя совсем. Путин-орел и Меркелиха-сова. Опеть же Серега Лавров — сыч носатый. А Трамп, рыжий ястреб, того и гляди, глаз выклюет. Прячься уж скорее под крылом у Брижитки! Чай, старшей тебя на двадцать пять лет гусыня! Она своего гусенка в обиду не даст».

На самом деле Брижит, учительница французского языка, была старше Макрона на 24 года. Судариха в теме. Она знала, что Эммануэль влюбился в свою учительницу еще на школьной скамье. И добился своего. От первого брака у Брижит было трое детей. Макрон их воспитывал. Такие подробности жизни французского президента особенно импонировали Сударихе. А когда-то Анна Павловна любила принцессу Диану. Она ее чуть ли не дочкой считала. А теперь вот, после гибели Дианы в тоннеле, все время вспоминала ее.

(сгоревшие страницы.) родная дочь Сударихи, шалава Лидка Сударина, умерла рано, оставив на попечении матери двух своих детей — дочку Полину и сына Кирилла. Лидка умерла от беспробудного пьянства и распутства. Дети у нее были от разных мужиков. Я спросил у Анны Павловны, почему так получилось. Ну, с дочерью Лидой... Судариха горестно покачала головой. В ее голубых, все еще не поблекших глазах появился синий омут. «Не уберегла я дочку в вере... А мужика, ее отца, у меня уж не было. Трудно без мужика ребятишков правильно воспитывать», — ответила Судариха. Увидев в документальном фильме, как Диана берет на руки какого-то негритенка в зачуханной африканской больнице, Судариха строжала и поджимала губы:

— Ты, Динка (она Диану Динкой называла), лучшей бы за своими приглядывала! А то твой-то, Чарлик, совсем к Камилке убежит...

Она очень жалела, что Диана нелепо погибла в автокатастрофе.

И знала массу подробностей трагедии. Судариха считала, что у больших людей жизнь точно такая же, как у простых смертных. Только у больших она на виду, а про кокошкинских никто по телевизору слова не скажет. И еще она любила кошек и собак. По осени брошенных дачниками. Подкармливала их дешевой рыбой — минтаем, — в опустевшем, без овечек, сарае постелила солому на зиму. Они там всем скопом устроили лежку. Судариха пристанище кошек и собак называла кублом. Так и говорила: «Пойду кубло свое кормить».

Как-то озадачила меня вопросом:

— Слышал, по телевизеру говорили, быдто люди не умирают насовсем?

Я вздрогнул от неожиданности. Много чего в жизни совпадает.

Сам о переселении душ я думал каждую ночь. Читал Риг-веду.

— Есть такое, Анна Павловна. Душа человека может переселиться в кошку. Или в аиста... Реинкарнация называется. Другая религия — не православие и не ислам, а конфуцианство. В переселение душ верят буддисты.

Судариха задумалась.

— Я в аиста не хочу. Жить в гнезде из г...на и палок. Как Рунин говорит. Лучшей уж в кошку. На печке буду лежать.

И тут же спохватилась:

— Тьфу! Еретики мы с тобой, Лёнька... Душу человека Бог забирает! А ты вот, к примеру, в кого хочешь переселиться?

— Я? Ну... В волка.

— Он же разбойник!

— Люди так считают. А когда-то волк, у славян, был богом плодородия. И приносил удачу. Волку преклонялись дружинники князей. Волк в лесах берет только слабых и больных зверей, чистит стадо. И берет ровно столько, сколько ему нужно для пропитания.

— Отбраковывает?

Судариха задумалась.

— Растенья тоже пасынкуешь... Рвешь пустоцвет и слабые побеги. Все по-умному устроено в жизни. Только вот что я думаю, Лёня. А разве слабые и больные жить не хотят?

— Ты сама сказала: жизнь по-умному устроена. Надо выбраковывать. Земля очищается от пустоцвета.

— Но человек не зверь. В волка он хочет... То-то я смотрю, как ты ко мне в хату войдешь, кот сразу фыркает и — порск на печку! Вера у семейского человека одна, старочинная. Не дело нам метаться! Масальмане всякие, иудеи... Опеть же твои бубисты... Или как их там? Они же все, Лёня, чернож...ые. Зачем нам ихняя вера? Может, она и хорошая. Так у нас ведь своя. Вот, к примеру, взять нас, обрядцев. За то, что крестились двумя персты, что только с нами не делали! Моего прадедушку, протопопа Аввакума, за веру в срубе сожгли... Куда только нас не ссылали! А мы стояли и стоим на своем.

Судариха в подтверждение своих слов истово перекрестилась двумя перстами. Протопопа Аввакума она считала своим прародителем...

Зачем мне становиться Лазарем, если наречен я Елизаром?

Нет различий в вере.

Бог един для всех...

Только молимся мы по-разному. И рядимся в разные одежды...  (сгоревшие страницы.)

Умершую Судариху обнаружили на третий день. Лежала на постельке прибранная, в шелковом черном платье, повязанная опрятной косынкой. Ладони на груди дощечками сложила. В руке записка, написанная коряво: «Отпевать не надо. Ухожу в своей вере». Соседка, Вера Сергеевна Дубравина, дачница из Питера, бывшая преподаватель и музейный работник, но живущая в Кокошкине тоже безвыездно, первой и заметила, что из печной трубы дома Сударихи дымок не стелется уже третий день. А так никто бы и не вспомнил! Деревня похмелялась водкой «Пять озер». Или мутной, илистого цвета, самогонкой. Внучка Сударихи, Полина, сержант-ментовка из районного отдела полиции, укатила с майором-любовником в Таиланд. В поту и в жаре встречать Новый год. Сейчас так принято. Внучек, Кирилл, которого в деревне все звали Кирькой, оболтус и бездельник, соответствовал своему прозвищу. В новогодние дни и ночи он зажигал на дискотеке в Лебяжьем с веселыми девками. Такими же беспутными, как и он сам. Скакали под песню «Ты целуй меня везде, восемнадцать мне уже». А где вы сейчас правильную молодежь в деревне найдете? Все правильные давно в город сбежали. Кирька, отбывая 31 декабря в Дом культуры на празднование Нового года, бабушку Судариху на замочек прикрыл. На табуретке у кровати оставил пол-литра молока и кусок мягкого батона. Вот и все, что она заслужила. Когда Судариху обнаружили Лёня с Дубравиной, батон уже засох. А молоко подернулось желтой пленкой.

Анну Павловну Сударину в деревне любили. Звали запросто Сударихой, а ребятишки — бабушкой Сударихой. Она не обижалась. Ребятня к ней бегала на огород за горохом. Только у Сударихи рос такой правильный горох. Всегда сладкий и не стареющий. Обычно как? Зеленая шкурка стручка становится блеклой, как промокашка. Сами горошины твердеют, и уже не полакомишься. Только на корм скоту или сушить на зиму для гороховой каши.

Вера Сергеевна постучала в дверь Лёниного дома:

— Лёня! Вы случаем не видели — Анна Павловна в гости не уходила?

Лёня обул валенки, накинул на плечи телогрейку и вышел на улицу. Заглянули в окошко. Еле оттаяли глазок размером с пятирублевую монету. И увидели. Лежит Анна Павловна, руки на груди. Дом на амбарном замке. Надо было вызванивать Рунина. Глава администрации в то время находился в Полёкушах. Он в очередной раз ушел от жены к Анжеле, своей зазнобе, молодой и наглой продавщице. По совместительству — радистке Вити Саудадина. Рунин, судя по голосу, был на взводе. Неделю уже праздновал свободу. Но сразу сообразил, когда они ему дозвонились по мобильному. Вера Сергеевна строгим голосом сказала, что на дверях Сударихи висит замок, из трубы третий день не идет дым, а сама она лежит на кровати и на стук в дверь не отвечает. Рунин матюкнулся. Ехать никуда не хотелось. Лично Матёрову понять его было не трудно. Ну не Вере же Сергеевне. Анжела наверняка ходила по избе в прозрачной комбинашке, сквозь которую крупной ягодой, с ноготь большого пальца, просвечивали соски грудей. Рунин поискал, но не нашел номер телефона внучки, ментовки Полины. Он не был забит в его мобильном. Пошел разогревать японца, «Арктик Кэт». Деревушка Полёкуши, где он пребывал на сексуальных гастролях, затерялась в снегах. Добраться зимой можно только на снегоходе. «Арктик Кэт» завелся с одного поворота ключа. Был почти новенький. Рунин вспомнил, что у Сударихи есть сестра-двойняшка, зовут, кажется, Наталья. Вот как раз памятью и аналитическим складом ума Рунин всегда отличался от кокошкинских крестьян. В каком бы состоянии ни находился, Рунин умел правильно восстанавливать причинно-следственные связи. Наталья Сударина уехала из деревни очень давно. Еще по молодости. Вроде бы в городе Северодвинске она строила и ремонтировала атомные подводные лодки. Стала там большим начальником. То ли директором завода, то ли мэром Северодвинска. Телефон сестры Сударихи мог быть только у внука. Значит, надо было разыскать Кирьку. Но сначала ехать в дом Сударихи, большой и светлый пятистенок, пронизанный солнцем, стоящий на берегу речки Сельги, там, где кончался Митяевский увал. И начинался овраг, в котором Судариха пестовала свои арбузы. На холмиках, поближе к солнцу. И где ее бывший муж Степка Кормильцев назло ей срубил дом. В деревнях околотка про дома не говорят «поставил». А говорят «срубил». И где теперь жил Матёров вместе со своими стеллажами, выкрашенными морилкой.

Вот так, во времени и в пространстве, выстраиваются причинно-следственные связи, к которым, кажется, мы никакого отношения не имеем. Но так только кажется. Роковой выстрел на Черной речке, где теперь хохотала над интернет-приколами неувядаемая Хризантема Лёниной жизни, филологиня без библиотеки, Сталин-тиран, отдавший приказ выращивать арбузы там, где раньше расти они просто не могли, народный селекционер Павел Сударин, сумевший передать свою страсть одной из дочерей, горящие аулы под Ведено, чеченец, забитый камнями, и Матёров Лёня, хранящий книги на задворках империи... Ведь как-то все они были связаны. Не говоря уже о самой Анне Павловне, русской старухе раскольнице, похожей на боярыню Морозову. Нынче почившей в бозе. Но как?!

Монтировкой Рунин выдернул скобу замка из двери. Ключа, конечно, они не нашли. Вошли в нетопленый дом. И тогда увидели Судариху близко. Лежала, прибранная, на кровати. Лицо восковое. Наверное, знала старуха, что пришел ее черед. Потому и нарядилась по чину. Вера Сергеевна обнаружила в ее руках записку. Молоко и хлеб на прикроватной тумбочке стояли нетронутыми. Вера Сергеевна перекрестилась, накинула одеяло на зеркало в прихожке и затеплила лампадку. В доме уже появился подозрительный запах. Не такой, конечно, как из колонки, но... В общем, что-то к горлу подкатывало. А может, показалось. Рунин был с похмелья. Понятно, мутило. А Лёня с детства страдал брезгливостью. И вообще, он мертвых людей... не очень. Служба в Чечне, конечно, закалила его и сделала не таким впечатлительным. Но комбат Вадим Чистоганов, Герой России, никогда не посылал его оформлять после ночных рейдов груз 200. Однажды истопник заблевал им весь самолет-транспортник. Правда, тогда они отправляли не тела павших солдат в цинковых гробах, обшитых сырым тесом, а материал в пластиковых мешках. То, что остается от спецназа после авиаударов. Биологический материал. Спецназовцы, окруженные боевиками, вызывали огонь на себя. Что оставалось после взрывов снарядов, то и грузили в черные мешки.

Но тут делать было нечего.

Лёня с Руниным подхватили старуху и перенесли в холодные сенцы. Уложили на широкую лавку. Вера Сергеевна поставила иконку и лампаду. Под голову Сударихи подложили подушку в голубенькой наволочке.

Вера Сергеевна растопила печку. Матёров забрался на заднее сиденье снегохода и прижался к широкой спине Рунина. Мороз с пронизывающим ветром пробирал до костей.

В Лебяжьем по дверям поселкового Дома культуры бегали цветные огоньки. Новогодняя иллюминация. Клуб, казалось, ходил ходуном. «И снова седая ночь, и только ей доверяю я!» — доносилось из окон. Надрывался Юра Шатунов. Или какой-то другой певец. Местная молодежь — многие приехали на новогодние праздники из Творжка и Пери — гуляла уже третьи сутки подряд. Здесь же, если можно так выразиться — в предбаннике, перед танцевальным залом, стоял длинный стол, уставленный бутылками, пакетами с томатным соком и бутылками «фанты». В пластиковых одноразовых тарелках лежали жареные куриные окорочка, сыр с уже загнувшимися краями и обсыпанный пеплом сигарет, соленые огурцы. Огромные семянники. Непонятно, как такие толстые просолились. Каждый, кто приходил на дискотеку, обязан был внести свой пай в общий котел. И каждый имел право подойти к столу и выпить. Пили встояк, не дожидаясь тостов. Тоже из пластиковых стаканчиков. Девчонки, которые телки, пили разбавленную «фантой» самогонку. Считалось, что самое оно для девочек. Пацаны — «кровавую Мэри»: самогон и дешевую водку разбавляли томатным соком. Весь снег у клуба был загажен красным и желтым. Блевали и мочились прямо с крыльца. В зале как раз поставили медляк, медленный танец. Рунин, загребая бахилами, прошел через зал и выдернул из розетки штепсель провода магнитофона. Мордастый парень лет двадцати, отлипнув от своей повизгивающей телочки, сумрачно спросил:

— Дяхан, тебе чего? По морде давно не получал?

Рунин не ответил. Взглядом он искал в полутемноте Кирьку. Кирька мусолился с двумя малолетками в углу зала, возле сцены. Девочкам было лет по шестнадцать. Короткие юбчонки, волосы на голове светло-синие у одной и оранжевые у другой. Расплывшиеся от яркой помады рты. Одна уже почти лежала в кресле. На кресле, по всей спинке, тянулась дерматиновая прореха. Как шрам. Оттуда торчал кусок синтепона.

Вторая висела на шее у Кирьки.

Рунин еле оторвал Кирилла от девчонки.

— У тебя бабка померла. Трое суток пролежала в доме, под замком. Ты чего, поганец, ее закрыл и бросил? — сказал Рунин и двинул Кирьку кулаком в лоб. Не сильно, правда.

Но Кирька упал. Наверное, был уже пьяный. Малолетки подхватились и заголосили. Мордастый подскочил и развернулся, чтобы дать сдачи обидчику его приятеля. Рунин выхватил из кармана на груди красное удостоверение и сунул в лицо парня:

— Я глава администрации Лебяжьего Рунин! Танцы прекратить.

Мордастый как-то сразу сник и помог Кирьке подняться с пола.

— Так бы и сказал. Как-то не по-человечески: сразу в морду. Пойдем помянем, что ли, бабушку Судариху.

Они вышли в вестибюль и разлили бутылку на троих. У мордастого нашлась водка. Рунин спросил Лёню:

 — Будешь?

Он отрицательно мотнул головой. Рунин вспомнил: «Ага... Чилийское».

Чилийского на столе не было.

Кирька причитал:

— Бабушка моя родненькая... Что ж теперь будет, а? Дядь Коль, ты ментам не говори, что я ее закрыл. Что ж теперь делать?!

Николай Иванович выпил в один присест, не передохнул, стакашек водки. Потом сжал его в кулаке так, что пластик хрустнул.

«Что делать, что делать»... Не скули! Могилу надо рыть.

Примораживало крепко. В Лебяжьем стоял мороз тридцать градусов. Вернулись в Полёкуши. Термометр за окном дома Анжелки показал минус тридцать восемь. Через стекло, подернутое изморозью, было видно. Рунину надо было ехать на кладбище — определять место для могилки. И звонить в Северодвинск. Кирилл нашел телефон сестры Сударихи — Натальи Павловны. В Полёкушах связь брал только «Билайн». У Николая Ивановича оператором был «Мегафон». Рунин матюкнулся. Сколько раз хотел поменять симку. Руки так и не дошли.

Анжелка все еще нежилась под одеялом.

— Коля! Если хочешь опохмелиться, в сенцах под лестницей стоит «Пять озер». Холодненькая!

Рунина аж передернуло всего. Выпивать не стал. В клубе-то уже хватанул стакашек. Но бутылку с собой прихватил. В деревне без бутылки ни одной проблемы не решить. Они вернулись в Кокошкино. Рунин лихо подрулил к дому Сударихи. Нужно было спросить у Кирьки, где копать могилу. Зашли в дом и обомлели. В комнате все было раскидано, вещи из шкафа и комодов валялись на полу, посуда из полированного буфета-стенки выставлена на обеденный стол. Кирька сидел, подперев голову руками:

— Она мне говорила, что спрятала пятьдесят тысяч рублей. На смерть скопила. Все перерыл... Вот ведь партизанка! Дядь Коль, у тебя похмелиться не найдется?

Судариха по-прежнему лежала на лавке в сенцах. Лампадка в ее изголовье погасла. Соседка Вера Сергеевна лампадку снова затеплила.

Лёня Рунину подсказал:

— Николай Иванович! Надо гроб заказывать.

— Да знаю я... Денег у меня на похороны нет. У Кирьки, обормота, тоже. Видишь, весь дом перевернул. Судариха на смерть где-то деньги припрятала. Буду сейчас ее сестре в Северодвинск звонить. Может, денег пришлет, а? Или сама приедет?

— А Полина, внучка?

— В Таиланде где-то. На курорте. Устала от трудов праведных...

Влез Кирька:

— Я ей целое утро звонил, не отвечает.

Рунин вышел на крыльцо. Дуя на пальцы, потыкал в кнопки телефона.

Спокойный и уверенный голос с хрипотцой ответил сразу:

— Слушаю вас!

— Наталья Павловна? Говорит Рунин, глава администрации Лебяжьего. Ваша сестра, Анна Павловна Сударина, умерла нынче. Нам ее похоронить не на что... Полина, внучка, уехала на новый год в Таиланд, телефон не отвечает. У Кирьки денег тоже нет. Кирька? Он внук и тунеядец. Живет на пенсию Анны Павловны. Так что нам придется сбрасываться. Чем-нибудь сможете помочь?

На другом конце помолчали. Наконец сестра Сударихи ответила:

— Заказывайте все в долг. Я завтра приеду.

И сразу отключилась. Рунин повеселел.

— Документы на бабушку где? — спросил он у внука. — Паспорт нужен, свидетельство о рождении. Может, она завещание оставила.

— Не знаю, дядя Коля. Кажется, все бумаги у Полинки. Она прямо караулила бабку. И завещание они, кажись, составляли. На дом и на участок. Пятьдесят соток все-таки. Меня туда не включили.

— Понятно. Без документов свидетельство о смерти не выпишут. В полицию будешь заявлять? Надо вскрытие делать.

— Не надо в полицию. — Кирька испугался. — И вскрытие не надо... Померла так померла!

— По желанию ближайших родственников. Ты, получается, самый ближний.

Рунин все-таки в полицию позвонил. Знал порядок. Приехали дежурный опер Костя и врач-медэксперт по фамилии Кавнацкая, хирург. Между прочим, такая же почти по возрасту, как Сударина Анна Павловна. Только какая-то вся засушенная, как мумия. И словно заспиртованная. Экономила, наверное, прости Господи, на жмурах. Кавнацкая в районной судмедэкспертизе работала давно, и все ее называли, понятно, Гавнацкая.

Она уже и не обижалась.

Кавнацкая поджала свои в мелких морщинах губы и сказала оперу:

— Запиши, Константин, в протоколе досмотра: следов насилия, побоев и удушья не обнаружено. Если внук отказывается, вскрытие можно не проводить.

Кирька быстро закивал головой:

— Да-да, отказываюсь, не надо проводить!

Кавнацкая выглядела так, как будто была недовольна тем, что вскрытие проводить не надо. Как будто самое увлекательное занятие для нее третьего января, на Новый год, —  полосовать тело мертвой старухи. Она сняла резиновые перчатки и помыла с мылом руки над ведром. Лёня поливал ей из ковшика. Уходя, в коридоре, опер Костя тихо попросил Рунина:

— Николай, не найдешь опохмелиться?

Тот так же тихо плеснул ему в ковшик, из которого сливали воду Кавнацкой.

Втроем — Рунин, Кирька и Матёров — поехали на кладбище.

— Показывай, где родичи лежат, — сказал Рунин.

Кирька пожал плечами:

— Да я и не помню точно, дядь Коль... Где-то там, наверху холма.

Рунин матюкнулся. По такому глубокому снегу даже на снегоходе было не подняться на вершину холма. Да и кресты с памятниками, засыпанные снегом, стояли кучно. Не задеть бы ненароком. Полезли пёхом. Где-то проваливались по пояс, а где-то почти по горло. Барахтались в пока еще не слежавшемся снегу. Рунину было тяжело. В камуфляжном комбинезоне, в высоких бахилах, подвязанных под коленями ремешками, он пер трактором. Кирька шел за ним почти как по траншее. Слава богу, обут был в старые подшитые валенки и в смешной здесь, на кладбище, голубоватый пуховик. Матёров шагал третьим. Тоже благоразумно переоделся в охотничий комбинезон. Наконец доползли.

— Кажется, где-то здесь, — сказал Кирька, неуверенно оглядываясь по сторонам. Искал приметы.

Три высокие сосны стояли на взгорке. Под ними стол и две лавки. Здесь поминали. На покосившейся деревянной тумбе с выцветшей звездочкой Рунин нашел табличку: «Сударина Лидия Степановна». Рядом еще стояли кресты и черные плиты, под которыми лежали Сударины. Фамилии усопших можно было прочесть.

— Здесь же мамка твоя лежит, Лидия, — осуждающе сказал Рунин. — ты когда последний раз у нее на могиле был?

— Не помню я, дядь Коль... Поедем назад. Чего-то я совсем околел.

Спускаться к снегоходу было легче. Из пластикового ящичка за водительским сиденьем вездехода Рунин достал початую опером Костей бутылку водки:

— Хлебни. Надо помянуть мамку-то.

Кирька обрадовался. Сам Рунин тоже приложился. Пили прямо из горлышка. Закусить было нечем. Рунин негнущимися пальцами вытянул из пачки сигарету «Парламент». Закурил и принял решение:

— Могилу будем копать внизу. Судариха тяжелая старуха. Наверх нам гроб не поднять. По такому снегу. И потом, дрова еще надо завозить, ломы, лопаты. Как долбить мерзлую землю? Придется костер жечь. Суток двое уйдет.

— Как скажешь, дядь Коль. У тебя там маненько еще осталось?

Рунин сказал Матёрову:

— Лёня! Я сейчас найму троих бомжей — могилу копать. Тебя попрошу быть старшим. Помогай! Ты только сам сильно не увыхайся. Просто присмотри за ними.

Николай Иванович позвонил Могиле, директору Лебяжьинского погоста. Никто не знал в точности, как его фамилия. Могила да Могила. Валера. Объяснил ситуацию с Сударихой.

Могила копать разрешил.

Никакой оплаты не потребовал.

Трое бомжей-синяков сидели у могильного костра. Березовый швырок, сырой и сучковатый, горел плохо. Приходилось постоянно поливать костер бензином. Глаза у работяг слезились. Пахло тяжелой гарью и какой-то дрянью. Чем-то наподобие дегтя. Так оно и было. Береза при горении выделяет деготь. Рунин еле уговорил бомжей работать на морозе. Завезли дров для костра, канистру с бензином, ломы и лопаты. Рунин и развел костер. Николай Иванович обещал щедро расплатиться, а по мере углубления в землю подвозить водку для согрева. И закуску. Мороз не спадал. Давление гнуло пламя к земле. Наконец березовые дрова затрещали. Пришлось отодвинуться от костра. Бомжи поглядывали на Матёрова с подозрением. Они были почти не знакомы. Наконец заговорили.

— Ей-то что! Лежит себе, как барыня, на холодке, в сенцах, — начал Витька, бывший тракторист по прозвищу Чумаход. В свое время на латаной-перелатаной «Беларуси» Витя куда только не въезжал. Телеграфные столбы, водонапорная башня, калитка сельсовета. Однажды вместе с трактором упал в силосную яму. Одно слово — Чумаход! На неприятный для него вопрос «ты куда рулил?!» Витька всегда весело матюкался: «Ёпта! Наш ответ Чемберлену!» Вряд ли Витька или его друзья знали, что Джозеф Остин Чемберлен был министром иностранных дел Великобритании, и в далеком 1927 году он направил ноту советскому правительству с требованием прекратить военную поддержку революционного гоминьдановского правительства в Китае. В газете «Правда» тогда опубликовали заметку, которая называлась «Вот наш ответ Чемберлену!». Подробности скрылись в глубине прошедшего века. Но как Витька мог запомнить замечательное стихотворение? Он его продекламировал:

Дави империализма гиену,
Могучий рабочий класс!
Вчера были танки у Чемберлена,
А сегодня они есть у нас.

Для выразительности Витька отбивал ритм правой рукой. Как будто ставил точки. Стихотворение, по стилистике напоминающее агитку Маяковского, как-то сохранилось и добрело до нашего времени. Русские любят сопровождать свою жизнь стихами. Привычка в крови.

Лёня решил покопаться в своих книгах. У него в библиотеке был один замечательный сборник Маяковского издания тридцатых годов.

Витька служил в бронетанковых войсках. Наверное, там, в танковых войсках еще Советского Союза, стихотворение передавалось из поколения в поколение. В конце восьмидесятых Витька выполнял интернациональный долг. Значит, был чуть старше Лёни. Но выглядел испитым. Себя считал, конечно, рабочим классом, американцев обзывал пиндосами. Рунин выговаривал Чумаходу: «Ты вчера на тракторе въехал в колонку на заправке. Хорошо, что не полыхнуло!» Витька отмахивался: «Наш ответ Чемберлену». Что почти соответствовало правде. Из районного гаража Витька гнал трактор в Урлово. Заправка, между прочим, не какая-нибудь «Сургутгаз» или «Башнефть», а настоящая, бипишная — «Бритиш петролеум». С зелененьким гербом по фасаду стеклянной конторки и сосисками, зажаренными в булке. Их жарили прямо в конторке крупнотелые тетки-буфетчицы из местных, которых называли операторами. Были доярками, операторами машинного доения, стали операторами бензиновых заправок. По десять тысяч литров бензина за один месяц. Или столько не продашь? Были ударницами труда, ими и остались. Только бензин не молоко. Стакана не выпьешь. Поэтому они же продавали кофе в картонных стаканчиках с крышечками из пластика. Капучина. И пробивали чеки на бензин. Спрашивается: вот чего Витька туда полез? Заправка выставила счет за порчу колонки.

Витькину мысль о вечном покое усопших и о живых людях, суетливых и грешных, подхватил Боря Веган. Веган не фамилия, а тоже кличка. Боря мяса не ел, сознательный вегетарианец. Питался картошкой, квашеной капустой и пивом «Афанасий Темное». На неделю ему требовалось три пластиковые бутылки. По два литра каждая. Покупал в автолавке или в магазинчике у Анжелки. А картошкой Вегана снабжала сердобольная Людмилка Соколова, одна из немногих оставшихся в деревне непьющих и хозяйственных женщин. У нее водились овцы и гуси, исправно телилась корова. Вегану Соколова выделяла ведро картошки на неделю. Когда-то они учились с Борей в одном классе. Уже тогда Веган отрастил косичку на затылке, а на заборах рисовал пацифистский знак: вертикальную черточку и две уходящие от нее по наклонной вниз. Многие пацаны считали, что он рисует девчоночью писю. Только повернутую вверх головой. То есть треугольником. Правда, возникал вопрос: а у писи есть голова? У мужской точно есть, а у женской? То, что она была девчачья, никто не сомневался. На взрослой писе всегда есть волосики. Пацаны знали об этом примерно с четвертого или пятого уже класса. А на детской еще нету. Поэтому в школе Борю сначала позорно прозвали Писей. А уж потом, когда он вернулся из армии, к нему прилипло новое прозвище — Веган. Мяса не ел. Только картошку с капустой и пиво «Афанасий». Но об этом уже сообщалось.

В деревнях клички и прозвища сохранились до сих пор. Были они чаще всего бесхитростными. Антипов — значит, Антип, Чепрыгин — Чепрыга. Но встречались и позаковыристее: Якорь (служил на Северном флоте), Сметана (белобрысый малый с выцветшими бровями и каким-то белесым, просто восковым лицом). Директору кладбищенского погоста Лебяжьего Валере Сердоболину дали соответствующее прозвище Могила. Человеку по фамилии Сердоболин! Он выделял участки. Выпив, Сердоболин сетовал: «Я им помогаю хоронить, а они меня — Могилой... А в жизни любого человека ничего важнее рождения и смерти нет! Вот и я умру. Будут меня помнить?! Да ни за что на свете! Потому что — Могила». Тоже склонялся к размышлениям о вечном. Занятия того требовали.

Матёрову, понятно, сразу определили прозвище.

Не трудно догадаться какое. Его прозвали Библиотекарем.

Веган подключился к разговору:

— Помните Чепрыгу? Ну, Афоню Чепрыгина, на Сельге паромщиком работал... Он, когда ласты завернул, тоже трое суток в доме валялся. А июль! Мы зайти в комнату не могли. Рунин нас тогда заставил и обряжать его, и могилу мы копали. А сейчас-то она в полном порядке лежит!

— Сравнил тоже! Июль и январь... — влез третий, по прозвищу Дрищ, худой и длинный мужичонка непонятного возраста, с клочковатой порослью на щеках. Дрищ постоянно болел. У него по всему телу выступали фурункулы, а лоб и щеки украшали вулканические прыщи. Одним словом, Дрищ, он и в Африке Дрищ. Он пил разведенные дрожжи. На местном пивзаводе, в Творжке, воровал нефильтрованное пиво. Объяснял: «Баночку трехлитровую пива еблызг — и морда как у младенца...»

Еблызг Дрищу не помог. Почесываясь и извиваясь всем телом, Дрищ пояснял: «У меня неправильный обмен веществ! Щитовидка взбрыкнула». Кто-то из врачей, когда Дрищ еще мог пойти в больницу и сдать анализы, назвал ему диагноз.

Сейчас все трое нигде не работали. Веган — тот вообще, как пришел из армии, только на Сельгу бегал удить рыбу. Продавал на базаре в Лебяжьем щучек и плотву. А потом и рыбалку бросил, перебиваясь случайными заработками. Кому-то огород вскопает, какой-нибудь бабке забор починит, дачникам дровишек наколет. Летом дачники гуртом наезжали из Питера. Все трое бомжей промышляли «пушниной». Сдавали пустые бутылки. Но вскоре стеклянная тара обесценилась. Тогда они стали плющить баночки из-под пива и кока-колы. С трудом наскребали на бутылку. Жили, кочуя из одной деревеньки в другую. Заколоченных и брошенных домов хватало.

Всю нехитрую информацию о жизни своих соратников Матёров получил достаточно быстро. Могилу еще не копали, сидели у костра, чесали языки.

(сгоревшие страницы.) Витька спросил про то, что на самом деле интересовало всех троих. Впрочем, как и Рунина.

Зачем я свез в деревню книги? Я ответил честно:

— Видите ли, я всю жизнь работал в библиотеке. Мне стало жалко, что книги выбрасывают на помойки. Вот и стал собирать.

— Много собрал?

— Много... Я еще и свою библиотеку, домашнюю, перевез.

Влез Дрищ. Спросил ехидно:

— Ну и что? Думаешь, успеешь прочитать?

— Нет, конечно. Даже половину не успею.

— А зачем тогда?

— Что «зачем»?

— Собирал зачем?

— Я же сказал — сам не знаю зачем.

Они задумались. Я решил повести круги шире.

— Вот осенью дачники уезжают из деревень... И бросают котят и щенков. Вам их жалко?

— А чего их жалеть? На следующий год новых привезут. Их Лебяжинский егерь из мелкашки отстреливает. Тренируется. Еблызг — и нет котенка!

Мне было неприятно узнать такую подробность про Панкратыча, на вид спокойного и доброго дядю. Идет охота на волков, идет охота! Так ведь то на волков. Не на кошек. Разговор подправил Веган:

— Да ведь щенки и котята живые. Судариха их по осени целыми стаями кормила. А книжки что? Бумага!

Все-таки пацифизм и вегетарианство, вкупе с пивом «Афанасий», сыграли свою роль в формировании мировоззрения Вегана. Человечность в нем еще дремала.

Чумаход оборвал возникшую дискуссию. Витька все время давал понять, кто в их тусовке главный.

— Тот, кто много книжек прочитал, становится большим человеком. Ну там командиром, например, танкового батальона... Или директором совхоза. Хирургом опять же. Вон Гавнацкая, по жмурам врачиха, приезжала потрошить Судариху...

— Ну и что Гавнацкая? Думаешь, она вообще книги читает? Сама уже как старуха Шапокляк.

Мы невесело посмеялись. Дрищ не сдавался:

— Или вот он... — Дрищ ткнул в меня. — прочитал много книг... Библиотекарь же! А что библиотекарю делать? Сиди себе в тепле, целый день пиво всасывай и книжечки почитывай! Про мушкетеров и про графа... Как его там? Забыл... Мотаристо!

Он махнул рукой в сторону Чумахода. Как будто он и был тем графом Мотаристо.

Я поправил:

— Монте-Кристо.

— Ну и что теперь? Библиотекарь колотится вместе с нами на кладбище и могилу роет. И чем он отличается от нас, грамотный? А вот еще Абрамович, самый богатый человек у нас в стране, по телику сказали. В школе был троечником. Как ты думаешь, Витек, он много в своей жизни книжек прочитал? А наш Панин, Никита, уже вторую пилораму запускает. Я с ним в одном классе учился. Никиту из седьмого, что ли, класса поперли. Дрался, матерился и бражку пил. А я, между прочим, восьмилетку закончил... И даже пятерки по географии (сгоревшие страницы.)

Получал он пятерки по географии или нет, но восьмилетка Дрищу не помогла. Он грустно посмотрел на свои красные, словно обваренные кипятком, руки. Сидел без варежек, ладони тянул к огню. Мысль его была проста и всем могильщикам понятна. Не приносят книжки ни богатства, ни счастья. Витька недовольно засопел. Ему не нравилось, что Дрищ ему перечит. Как же так? Все привыкли к тому, что книга — источник знаний. Каждому это с детства в бошку вколачивали. Тут пришли новые русские, недоучки и матерщинники, а то и вообще из криминального мира — на зоне клюкву известно чем мяли. Вот и все их университеты. И оказалось, что они-то и есть самые толковые люди. Новые герои нового времени. Какая-то произошла загадочная история. Впрочем, в России на каждом повороте загадочных историй хватает.

— Кухарки теперь будут управлять государством... Ленин, кажись, сказал. Вот они и науправляли. Человека похоронить по-человечески не можем.

Из рассуждений Вити можно было понять, что государственного мышления он не чужд. В стране много бомжей-философов. Они рассуждают глобально. Матёров всегда любил бомжей и жалел их. В Питере знал многих бродяг, выпивал с ними. Помойки сближали. Бомжи рылись в баках с пищевыми отходами, Лёня искал книги. Ему всегда казалось, что в той жизни, до которой дошли бичи (расшифровывается как «бывший человек»), виноват кто-то другой, а не они сами. Впрочем, бичи тоже так считали. На Черной речке у Лёни был знакомый бомж по кличке Профессор. Говорил, что преподавал логику в университете. Выпив первый бутылек настойки боярышника, он произносил, значительно подняв указательный палец: «Питие, а не бытие определяет сознание!»

Матёрову представлялось, что бомжатники 90-х годов, возникшие во многих городах бывшего Советского Союза, были перевалочными пунктами. Для переселения человеческих душ. Нельзя сразу превратиться в аиста, березу или волка. Сначала надо побыть бомжем-бродягой.

Стать бичом, постепенно отвыкая от человеческого.

В те годы многие отвыкали от человеческого. Хотя и не все стали бомжами.

Окончание следует.