Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

Письмо восьмое

Как политик, ты реально находишься в ряду деформаторов самого понятия «политика».

Политика как наиболее прямая и открытая борьба различных социальных интересов между собою начиналась, как и все в обществе, в форме первобытной честности. С предупреждений, подобных «Иду на вы». Впоследствии именно честность и совестливость человеческая выработали все известные ныне нравственные императивы и в жизни, и в политике (от сократовских и христианских заповедей, завершающихся в максиме для каждого: «Поступай по отношению к другим так, как ты хотел бы, чтобы поступали по отношению к тебе», — до космической этики Канта, согласно которой нравственность, честь и совесть — это всем вообще законам закон.

Ты, уважаемый мой бывший однокашник, определился, как видим, в ряду тех, кто приемлет политику как средство обмануть, обвести вокруг пальца своего противника. Вот где случился главный «политический» переворот.

В такого-то рода политике вообще не может быть никакого императива, ведь весь твой разговор о нравственности в связи с перестройкой оказался не более чем дымовой завесой. Думаю, уже можно высказать долго накапливавшееся наблюдение мое, заключающееся в том, что политика, направленная на сокрытие истины, а не на ее раскрытие, — вовсе это и не политика (в строгом смысле этого слова), а антиполитика. Это та или иная разновидность мафиозности в важнейших сферах жизни человечества.

Вот какой «богине» ты служил, Александр Николаевич.

А сейчас я все-таки завершу свое краткое изложение учения Канта — на фоне и твоей, и моей жизни. Аналитическим это свое изложение смею считать потому, что далее будут затронуты и аспекты, которые по разным причинам исключены из рассмотрения не только в учебниках по этике, но и в так называемой исследовательской литературе по этике (если что в этом смысле и делалось, то на «птичьем языке», то есть чтобы не смогли верно понять этого ни цензура, ни начальство).

Кант был в науке особо неприемлемой фигурой для тех, кто, как говорится, «соврет — не дорого возьмет». Объективно он и сам «помогал» себя искажать — тем, что писал крайне тяжеловесно и усложненно. Это затрудняет его однозначное толкование. Без однозначности нет, однако, научной истины.

Не любопытно ли в связи со сказанным видеть, с каким удовольствием советские моралисты смаковали именно слова К.Маркса о том, что этика Канта слишком абстрактна, социально неконкретна и даже запредельна? «Кант, — писал Маркс, — успокоился на одной лишь “доброй воле”, даже если она остается совершенно безрезультатной, и перенес осуществление этой доброй воли, гармонию между ней и потребностями и влечениями индивидов, в потусторонний мир. Эта добрая воля Канта вполне соответствует бессилию, придавленности и убожеству немецких бюргеров...» (Маркс К. Сочинения. Т. 3. с. 82).

В этом сравнительно раннем высказывании Маркса уже видны односторонность и излишняя заостренность на преходящих, пресловутых классовых моментах нравственности. Между тем в том и заключается величие Канта, что он (будучи, впрочем, тоже увлеченным в чем-то односторонне) настаивал лишь на общечеловеческих, а потому — вечных аспектах нравственности. Конечно, и социальные слои, и исторические периоды вносят нечто свое, особое в сферу морали, но остается-то в ней навсегда только вечное.

К.Маркс здесь (в «Немецкой идеологии») как раз и выдвинул впервые идею классовости морали — то есть подчиненности ее конкретным политическим интересам. Но ни он, ни Ф.Энгельс нигде не отрицали того, что в морали присутствуют общечеловеческие нормы. Но решающим пунктом они считали все-таки классовость.

Любопытно, что же, начав как теоретик раньше Ленина, проповедовал с позиций абсолютизации классового критерия в понимании нравственности также и К.Каутский. Он писал: «...с развитием классовых противоречий культурное человечество распадается на два великих военных лагеря, и на обеих сторонах воля и долг все яснее и решительнее определяются классовыми противоречиями. Кантовский императив нам нужен, следовательно, только для кучки “этических скептиков”, которые не являются ни марксистами, ни кантианцами, ни чем-нибудь другим. Этот императив, долженствующий владычествовать над миром, оказывается, выполняет сомнительную и незавидную задачу внушать чувство долга и ясность некоторым юношам от литературы, которые, скрывая свое отсутствие энергии, растерянность, невежество и импотентность, ищут более или менее подходящих оговорок у Ницше».

Далее: «И действительно, практические задачи категорического императива еще более показывают его излишность, чем его теоретическое обоснование.

До сих пор социал-демократия победоносно опиралась на практику классовой борьбы и на научное исследование, то есть на рабочих и науку. И впредь она сумеет обходиться без интеллигентов, приходящих к ней из лучшего мира чистого разума» (выделено мной. — Г.К.) (Каутский К. Этика и материалистическое понимание истории. М., 1922. С. 150).

Не симптоматично ли: «Этика» Каутского вышла в России в 1922 году, в котором выслали за рубеж крупнейших русских мыслителей? Бичуя Каутского как «ренегата», Ленин высоко ставил его как теоретика. «Этика» Каутского на русском языке потребовалась, возможно, тоже для оправдания репрессий против интеллигенции, отстаивавшей позиции свободы мысли и художественного творчества. Под предлогом защиты «интересов пролетариата», как это делал и ты, дирижируя шельмованием в прессе А.Солженицына, А.Сахарова и других в 1965–1973 годах. Это была психологическая подготовка советского общества к тому, чтобы оно, по крайней мере, стерпело передачу преследования диссидентства из компетенции Агитпропа в компетенцию КГБ.

Я не могу сейчас просто так перейти от затронутых мною конкретных вопросов к другим. Открывается ведь действительно бездна, когда сопоставляешь категорический императив с классовым.

Впрочем, можно дойти и до вопроса: при чем тут Александр Яковлев? Сам ты уже пришел косвенно к этому именно вопросу. Инстинкт самосохранения, видимо, заставляет тебя искать все же выход из политически тяжкой ситуации.

Она тебя настигла, эта ситуация. И Горбачева, конечно, настигла тоже. Вчера, 29 октября 1992 года, по останкинскому телевидению показывали французский документальный фильм «Номенклатура». Там, естественно, ты занимаешь место в ряду тех, кому ныне приписывается вовсе и не провал перестройки в СССР (хотя он и должен был бы явиться для тебя и для всех, кто в перестройку уверовал, великой трагедией), а приписывается историческая, видите ли, заслуга в том, что все вы, «архитекторы перестройки», так ловко организовали и, главное, довели до необратимости этот грандиозный провал, до восприятия его ныне в мире за ваш личный триумф...

М.Горбачев, откровенно злорадствуя по поводу поражения партии, которую он столь коварно долго обманывал и наконец обманул, рассказывает с экрана, сравнивая бывший свой партийный ЦК со «зверем», рассказывает о том, как ловко он все-таки одурачил этого «зверя», то есть «умыл» тогдашнее окружение...

И вот в этом-то признании вас обоих, могильщиков великой и древней идеи социальной справедливости, как это и следовало ожидать, прозвучала — и не один раз — поистине оригинальная мысль именно из твоих мудрых уст: история не бывает виновата!.. Историю не переделаешь... Историю не судят... В истории, которая с нами случилась, тоже нет виноватых...

Но специфика-то слов даже и излишне яковлевская. С явной перелицовкой известного смысла.

Все знают изречение: история сослагательного наклонения не имеет. Верно это! События всегда случаются в жизни только такие, какие и случаются! И все же в том именно дело, что сослагательное наклонение не является атрибутом лишь истории. Оно — неотъемлемое свойство всего человеческого мышления. Без «если бы...» вся людская логика оказалась бы однолинейной, то есть мышление в этом случае просто невозможно. А люди мыслят.

Без «если бы...» поэтому не существует и самая обычная историография. А какая же была бы без «если» философия истории? А возможно ли, скажем, правовое сознание без сослагательного наклонения?

Чего уж в этом смысле и говорить о нравственном сознании, в «если» — великая сила...

Но, с другой стороны, А.Яковлев не бросает слов на ветер. Важен их смысл. Зачем-то же тебе все-таки понадобилось провозгласить, что в истории «нет виноватых»? При этом ты как бы и сам удивляешься этому своему «открытию», словно в нем — спасение.

В реальной истории нет виноватых? Так ты ее понял? История не бывает виноватой? Стало быть, кто вошел в историю, тот не виноват уже потому, что история не виновата, ибо она результат закономерный? И если ты, А.Яковлев, к тому же оказываешься на стороне победителей, то, значит, ты просто не можешь быть виновен, ибо «победителей не судят»? Так, что ли? Тем более что ты уже легализовал себя в качестве одного из «архитекторов» истории. Согласно утверждениям А.Ципко, в своих действиях по развалу СССР и дискредитации «социалистической идеи» ты выполнял волю Высшего Начала...

В какой же части Земли находится штаб-квартира покровительствовавшего тебе и М.Горбачеву Высшего Разума?

Впрочем, ныне это не загадка.

Но и здесь не забудем об императивах.

Столь ли справедливо утверждение твое, что «история не виновата» и что, стало быть, люди, которые творят историю, тоже «не виноваты»?

Субъективная твоя логика, впрочем, понятна. Ты слишком легко поверил А.Ципко, якобы ты и М.Горбачев «освободили от коммунизма» и Россию, и Восточную Европу. Человечеству осталось, по мнению твоего Санчо Пансы, только дождаться, когда ты поведаешь, как вам с Горбачевым удалось это сделать.

Но, конечно, интересно и то, как вы с ним вместе, с Горбачевым, завели в буквальный тупик «наш бронепоезд», убедив пассажиров и проводников его в том, что теперь-то наконец советских ожидает желанная «в коммуне остановка»...

Остановка эта на самом деле оказалась не в коммуне, а в... Кабуле. Как это и предвосхищено в известном перефразе известной революционной песни.

С тобой, разумеется, спорить трудно. И по той как раз причине трудно, по какой я, однако, и спорю: ты никак не скован постоянством. Никак! Меняешь не только общую свою позицию, но и свои вполне конкретные оценки, высказанные ранее. У тебя всегда под руками совершенно готовые возможности возразить по какому-либо конкретному поводу. Ведь на этот же самый счет ты где-то ранее уже высказывался прямо противоположно!
 

Письмо девятое

Обратимся хотя бы здесь к периоду, о котором рассказывает твоя книга «Муки прочтения бытия». В ней ты еще не перешел свой рубикон. Только пока готовился к этому. Но перескоков от одной позиции к другой уже много было.

Чудно мне читать, к примеру, вот это. «Припоминаю 1966–1968 годы, — пишешь ты. — Три года правления Брежнева. Они были связаны с какими-то надеждами, он что-то говорил правильное, а я еще в то время не знал, что произносил он чужие тексты, не был открыт для реформ, для свежих мыслей (Яковлев А.Н. Муки прочтения бытия. С. 31).

Ей-богу, чудно!.. Не знал? Во-первых, как я уже напомнил ранее, ты надежды свои тогда связывал не с Брежневым, а с Шелепиным (и меня ведь пытался склонить к тому же). Во-вторых, неужели это ты-то тогда еще не знал, что Брежнев «произносил чужие тексты»?! В 1967–1968 годах! Да ведь не мы ли с тобой уже в 1965 году на ближней даче Сталина — оба писали Леониду Ильичу подобный именно «чужой текст» для царственного произнесения его на XXIII съезде КПСС?.. «Ты чё, паря, так опростоволосился-то?» — сказали бы тебе на моей родине в Сибири. Да и кому мы их, эти «чужие тексты», тогда с тобой только не писали! Помню, одному из первых космонавтов я написал для его выступления с Мавзолея в «чужом» ему тексте так: «Первым космонавтом был лермонтовский Демон: “Печальный Демон, дух изгнанья, летал над грешною землей...”»

Конечно, было кому вычеркнуть эту шутливую попытку.

Вернемся к твоим текстам.

Приведенные мною твои слова у тебя, конечно, только зачин. Затем ты так продолжаешь: «Из окружения Брежнева мне стали звонить, почему плохо пропагандируется Брежнев. Это меня потрясло, я лично заниматься панегириками в его честь после того страшного опыта и того шока, который испытал в связи со Сталиным, просто не мог (?). Внутренний, нравственный урок был таков, что пойти на это было невыносимо — ни нравственно, ни по совести» (там же).

Неужели? Между прочим, какая размашистость — «ни нравственно, ни по совести»! Нравственность и совесть у тебя существуют отдельно друг от друга? Однако, а что же ты предпринял? В каком смысле отказался? Хлопнул дверью и ушел, что ли, как это тогда кое-кто все же делал?

Ничего же с тобой подобного не было!

Своей рукой ты не писал панегириков? Но ты регулярно созывал инструктивные совещания всех — именно всех! — руководителей средств массовой информации Москвы и буквально накачивал их именно так, что лавина панегириков все более нарастала. Да и ты утешался тоже тем, что все-таки и сам ты писал о «зрелом» и «развитом» социализме... Писал!

О какой, собственно, «нравственности» ты на этом фоне глаголешь?

И уже совсем неудобно, когда ты пытаешься изобразить себя борцом против самих попыток возвеличивания подхалимами Брежнева. Это ты-то, Саша Яковлев, и вдруг — такой смелый? Да когда же это? И ты же одновременно — скромный? Полноте!

Приемчик-то, однако. «Я вовсе не хочу изображать из себя какого-то героя. Это далеко не так», — с поистине подкупающей искренностью самокритикуешься ты в интервью «Комсомольской правде» от 5 июня 1990 года. И ты добавил далее: «Но память-то недавнего прошлого еще (?) ворошила совесть...»

Но вот как она, эта совесть, взворошилась. Продолжаешь: «На XXIV съезде... первый секретарь Краснодарского крайкома сказал примерно такую фразу: заслуга в том, что наши войска вошли в Чехословакию, принадлежит товарищу Брежневу! Аплодисменты. Я воспринял эту “хвалебную” фразу как направленную против Брежнева. Разве можно ее оставлять в стенограмме? После этого случая в редакционную комиссию стал заглядывать тогдашний заведующий отделом науки ЦК. Оказалось, ему поручили за мной приглядывать. Потом выяснилось, что и эта фраза была заранее согласована!.. Какое-то время спустя позвонил мне помощник Брежнева и среди прочего сказал: “Ну, посмотрим, как вы теперь будете показывать работу Генерального секретаря”. Мне бы промолчать, но я ответил: “Я буду делать все то, что соответствует решениям ЦК”. Эти слова, увы, тоже в тех конкретных условиях были истолкованы как проявление недостаточной лояльности... И всякая помеха, и даже просто действия, продиктованные здравым смыслом, даже молчание там, где требовалась звуковая здравица, воспринимались как крамола... Все это я до конца понял потом, в Канаде». (там же. с. 61–62).

Текст этот говорит сам за себя: ты стремился самому Брежневу помочь пошумнее восхвалять себя... И ничего тут доблестного нет и в помине. И обставлен ты был С.П.Трапезниковым и В.А.Голиковым именно потому, «что наверху знали о том, что ты тайно тяготел к шелепинской мафии... С надеждой на то, что он введет двухпартийность...

Но тут следует такой «простодушный» вопрос корреспондента к тебе «Было ли [твое] назначение [в Канаду] неожиданным?» Ответ тоже прелюбопытнейший: «Не совсем. Когда я сам (?!!) поставил вопрос об уходе из аппарата ЦК, мне тут же предложили должность ректора одного из московских пединститутов. Я отказался и попросился на преподавательскую работу. Теперь было отказано мне... Стало ясно, что надо уезжать (?). Тогда я заговорил о дипломатической работе в одной из англоязычных стран. Например, в Канаде. Решение состоялось в тот же день, а моего предшественника, улетавшего из отпуска в Канаду, вернули из аэропорта» (Там же. с. 62).

Ну как не покрасоваться на фоне менее значительной фигуры!..

Выпроваживали Александра Николаевича с директивной, но все же ведь значительностью. Только вот почему же посла — предшественника твоего так строго и грубо более в Канаду не пустили? У него что, там и личных вещей не осталось?

Дело тут, конечно, не в твоем самолюбовании, хотя и не тянешь ты на Меньшикова в Березове. Даже теперь. И никто из вас не тянет ныне на почетные для вас исторические прототипы. Дело совсем в другом.

Сначала же вот о чем. Ты слишком уж походя подверстал к рассказу о своем «брежневоборчестве» вопрос об оккупации в 1968 году Чехословакии. Удивительно, невысокое у тебя мнение о твоих терпеливых читателях. Ты упорно пытаешься делать вид, будто лично ты никакого отношения к оккупации этой страны так и не имел. Хотя в печати публиковались материалы, и в них сказано о твоей роли в подавлении демократии в Чехословакии. Ты же все равно включил в книгу свое интервью из «комсомолки» от 5 июня 1990 года без корректив. Для чего? Погарцевать на фоне преступления Брежнева и его окружения?

Но ведь с таким ты это, право, вывертом все преподносишь. Великолепна, повторяю, эта сама попытка защитить Брежнева... Чем? Да тем, оказывается, что предложил просто скрыть от своей же партии и от всего общества именно правду о Брежневе... Ведь именно ты, направляя работу редакционной комиссии ХХIV съезда, на котором Г.С. Золотухин начал чрезмерно прославлять Брежнева за введение наших войск в Чехословакию, — да, ты и осуществлял тогда сплошную цензуру даже над стенограммой съезда... Ты и здесь был цензором! Великим Инквизитором от имени коммунизма. Весьма комично выглядит сама твоя попытка предстать ныне этаким пусть «тихим», но бунтарем... Особенно если учесть, что с твоим именем связывали в Чехословакии «дружескую чистку» высшего партийного и государственного аппарата — сразу же после ареста А.Дубчека. Очень важно, попадут ли в скором времени в печать документы, которые А.Дубчек собирался опубликовать перед самой своей смертью в ноябре 1992 года, но трагически не успел этого сделать.

Позорное твое тогдашнее дело! Бичуя Брежнева сарказмами, долго ли ты еще будешь оставаться в маске неопознанного идеолога на тогдашнем советском танке?

И еще одно примечание к приведенным ранее твоим сообщениям из интервью «Комсомолке» от 5 июня 1990 года. Начну его с совсем необычного вопроса: а перечитывал ли ты свое интервью перед перепечаткой его? Говоришь, ты до конца понял то, чем именно вызвал недовольство Брежнева и его окружения, «только в Канаде». В Канаде! Между тем через одну строку ниже говорится, что никто тебя вроде бы и не собирался изымать из аппарата ЦК. А раньше других сам ты поставил вопрос об уходе оттуда... Сам? И значит, опять чудно: если так, то, собственно, что же ты до конца-то «понял», будучи уже в Канаде? Разве не то, что от тебя, в описываемых тобою же обстоятельствах, брежневцы уже давно готовились именно освободиться? Если же ты действительно не замечал этого, когда еще был в Москве, тогда почему, собственно, ты же сам и поставил вопрос о своем уходе из Агитпропа? Получается, по-твоему, что в Канаду тебя никто и не ссылал... Сам, значит, выпросился уйти со Старой площади?

Когда, словно через заросли шиповника, продираешься через все эти твои петляния, невольно вспоминается фраза, обозначающая вполне, так сказать, типовую суть именно тактики, применяемой для сокрытия истины. Пытаются достигнуть в таких случаях одного и того же: «и капитал приобрести, и невинность соблюсти».

Среди народных пословиц есть, впрочем, и более яркие по смыслу. Но мы с тобой воспитаны в подцензурном обществе, давай поэтому только про себя произнесем подходящее изречение устного творчества народа...

Ну а ежели теперь вернуться к самому факту твоей биографии, то ведь живы люди, которые еще помнят: Брежнев лично дал пояснения в связи с твоим назначением в Канаду. «Нам надо», говорил он, укреплять отношения с этой страной — в соотнесении их с усложняющейся динамикой отношений наших в США. Для этого требуется в качестве посла в Канаде действительно опытный политический деятель, а не просто разведчик и мидовский дипломат. Брежнев уже как бы прозревал индивидуальную твою перспективу. Говорил он о том, что А.Н. Яковлев, обогащенный опытом полномочного посла в столь важном регионе (так сказать, в ближних слоях ауры США), еще сможет вновь проявить себя так же и в будущих политических обстоятельствах внутри нашей страны.

Кто-то из тех, кому это было сказано, думается, не промолчит об этом в своих воспоминаниях. Настало время.

Правда, Брежнев так и не поторопился возвратить тебя из заокеанского места созерцания. Зато ты, конечно, и не тратил там время зря. Твоя книга «От Трумэна до Рейгана» как раз и построена так, чтобы оправдать надежды, которые на тебя возлагал долго правивший анекдотический персонаж. Надо было тебе буквально из кожи лезть, чтобы на четырехстах страницах изощриться изобразить США так, что все это ныне смешно читать. Особенно сегодня, когда автор книги сумел обрести себе титул «проамериканец № 2. Какие же надо было сделать срочные и безграничные именно услуги заокеанским политикам, чтобы они начисто забыли то, что ты о них писал в 1985 году. между прочим, в набор пошло это уже после начала «перестройки», «архитектором» которой в дальнейшем ты стал. Можно поэтому понять мистический трепет А.Ципко перед такими твоими способностями к перевоплощению.

В самом деле, посмотри-ка, с какой позицией ты вступал в 1985 году в горемычную нашу «перестройку». Какой язык! Вот она, твоя тогдашняя терминология: «Не успели отгреметь залпы второй мировой войны, как американский империализм, не скрывавший... и до этого своих имперских вожделений, теперь, опьяненный разрушительной силой атомных взрывов, напролом пошел к осуществлению бредовой, не раз опозоренной в глазах человечества идеи мирового господства. На протяжении всей истории Соединенных Штатов последовательно развивалась и обосновывалась концепция “американской исключительности”, согласно которой сам Всевышний сотворил США для “управления народами”, “руководства миром”. Властвующая клика страны всегда стремилась перевести эту концепцию из области риторики в сферу практических действий» (по указ. изд. М., 1985. с. 5).

Это после десяти лет пребывания в «ауре» США...

Далее. «Буржуазия всегда цепко держала в своих руках средства массовой пропаганды, рассматривая их в качестве важнейшего инструмента реализации и упрочения своей политической власти... Политология, средства массовой информации, особенно в США, потеряли остатки былой относительной объективности, они отдали себя на службу реакции, воспитания у людей приверженности ценностным ориентирам буржуазного общества, выработке устойчивых стереотипов антикоммунизма и антисоветизма» (там же. с. 15).

Или: «Американцы привыкли к обману, цинизму, демагогии в политической жизни. Все это приобрело характер нормальной повседневности, стандартной неизбежности. Сознание людей замусоривается словами-мифами...» (там же. с. 16).

Или: «Под лозунгом защиты “свободы личности” культивируются равнодушие, эгоизм, индивидуализм. Романтизируются жестокость, убийства, садизм. Всеми силами возбуждаются корыстолюбие, жадность, накопительство, культ денег и вещей. Много делается, и небезуспешно, для того, чтобы ввести человека в мир иллюзорных, мистических представлений о жизни... Широко распространены френология, хиромантия, спиритизм, астрология, гадания и всякие суеверия... Увлечение гороскопами, гаданиями, предсказаниями и тому подобным приняло в США характер массовой эпидемии. Даже президент Р.Рейган верит в таинственных духов...» (Там же. С. 18).

Или: «Ложь в этом обществе возводится в принцип морали и политики, а когда оказывается абсолютно очевидной, уже не вызывает сегодня былого возмущения... Ложь сегодня принцип политической, идеологической, информационной деятельности, пронизывающей всю общественно-политическую жизнь США» (Там же. С. 19).

«В таком плане, в таком разрезе» дан тобой весь американский образ жизни. В 1985 году. Сейчас, когда еще не прошло с тех пор и десяти лет, почти все это воспринимается как нечто перемещающееся полностью к нам, в Россию... Что ругали, то, значит, и брали к себе! И в обоих случаях ты — пионер, затейник. То, что ты справедливо отвергал тогда, то и стало теперь манящим тебя маяком...

Кошмар это. Ибо идеал твой действительно всегда и полностью зависим от характера той именно власти, которая в каждый данный момент располагается в самом буквальном смысле в зданиях на Старой площади.

Между прочим, я и совсем недавно в этом вновь убедился, увидев тебя по телевидению выступающим в Конституционном суде России в качестве всего лишь свидетеля по вопросу о конституционности КПСС. Даже и кто-то из наших российских телекомментаторов разочарованно назвал твои показания аналогом речи «государственного обвинителя» — настолько сильно въелся во всю твою натуру прокурорско-номенклатурный тон Старой площади. Брезгливое, признаюсь, чувство это вызывает: буквально ведь метет человек путь каждый раз перед поездом с новой властью. И ловко этак впрыгивает на подножку его...

Ну а если возвратиться к вопросу, почему ты оказался послом в Канаде, то тут просто нечего тебе и мутить воду: не ты первый и не ты последний: наконец ведь убрали Шелепина, а потому убрали и тебя, как его агента у себя под боком. Кому бы это, в самом деле, нужно было посылать тебя в то время работать в вуз, после стольких-то лет вскармливания через кремлевский распределитель на улице Грановского и трепетной заботы о твоем здоровье в закрытой системе Сивцева Вражка и ЦКБ? Притом что ты столь очевидно — при любом начальстве — идеально смирный, смышленый и не оставляющий никаких следов своего недовольства начальством. Одно слово — талейрановский тип личности. Без комплексов.

Эта твоя специфическая бескомплексность сохранилась у тебя, видимо, навсегда. Ну, хотя бы вот такой эпизод. В том же уже цитированном мною интервью «Комсомолке» от 1990 года тебя спросили: «Приходилось ли вам публично признавать ошибки?»

Ответ такой: «Ну вот совсем недавно. На вопрос — где-то, не помню, меня спросили, — что бы я по-другому написал в статье 1972 года против антиисторизма, которую, вырывая из контекста времени, обсуждают в некоторых изданиях до сих пор — и вкривь, и вкось... Впрочем, Бог с ним! Ответил, что по-иному сейчас написал бы о конвергенции. Тогда я шел не от источников, а от комментариев, а они были весьма тенденциозными. Что я, например, знал тогда о Маркузе? Да ничего! Не издавались его работы. Не говорилось много. Когда я почитал самого Маркузе, то точка зрения, конечно, изменилась. Да и вообще о конвергенции я бы, конечно, по-другому написал сегодня. Разумеется, было бы слишком самоуверенным утверждать, что годы идут, а твои статьи нетленны. Да нет, конечно! Каждая статья имеет отпечаток своего времени, свою терминологию, отражает конкретный уровень знаний, степень понимания того или иного вопроса» (по указ. изд. С. 72).

Как же ты крепко держишься за эту позорную для тебя статью! Видите ли, только о конвергенции в 1990 году (уже после тайного, но отказа от марксизма) ты написал бы по-иному. О конвергенции. А остальное?

Впрочем, сначала к вопросу о конвергенции. Тут в особенности случились у тебя, как говорится, чудеса в решете. Ибо при чем тут «по-другому бы написал сегодня», если в статье твоей «Против антиисторизма» от 1972 года ведь нет ничего о конвергенции?.. Опять запамятовал? Или все-таки следы заметаешь? Право слово, нет у тебя там и разговора о конвергенции, уважаемый бывший мой товарищ, а ныне — новоявленным господам — господин!

Ты там упоминаешь почему-то о Г.Маркузе. И даже пытаешься его дискредитировать. Но и тогда, и теперь твой разговор о нем идет мимо цели, ибо не Г.Маркузе создавал концепцию конвергенции, а прежде всего П.Сорокин. А также Дж. Гэлбрейт, У.Ростоу и другие. Из них ты, правда, упоминаешь Гэлбрейта, но совсем не в связи с концепцией конвергенции... Такое впечатление, что в 1972 году тебя никакая конвергенция и вообще еще не тревожила. Вот только сейчас почему-то захотелось восполнить пробел. И почему-то для этого потребовался опять же Г.Маркузе, а он имел отношение к проблеме конвергенции только то, что ему приписывают создание теории так называемой «негативной конвергенции» (наряду с Ю.Хабермасом, Р.Хейлбронером и другими). Суть же теории этой «негативной конвергенции» совсем иная по сравнению с конвергенцией, о которой ты в данном случае завел разговор. «Положительная конвергенция, к которой Г.Маркузе не имеет ровно никакого отношения, — это определенный синтез на основе научно-технического прогресса достижений капитализма и социализма в будущем («постиндустриальном») обществе. У тебя же о ней нигде нет ни слова.

«Негативная конвергенция» Г.Маркузе, в сущности, никак не есть соединение социалистических и капиталистических достижений. Он толковал об «обуржуазивании» самого рабочего класса капиталистических стран. И справедливо. Это обстоятельство и выдвигает в качестве революционной силы, согласно Г.Маркузе, уже не пролетариат, а студенчество в этих странах и интеллигенцию. Особенно гуманитарную. То есть тебя Г.Маркузе интересовал в 1972 году не в связи с конвергенцией, а в связи с тем, что критиковавшийся тобой в статье «Против антиисторизма» Н.Забелин также и в советской печати уже в те годы поставил вопрос о выходе в авангард развития, как он считал, именно нового революционного класса — интеллигенции. Да и никому, думаю, в голову не приходило при чтении твоей тогдашней статьи, что ты что-то толкуешь о конвергенции... Толковал же ты тогда об одном — о нерушимости диктатуры рабочего класса, а не интеллигенции. И не о том, что предстоит какой бы то ни было синтез воли различных социальных слоев.

Особенно непринужденно, мимоходом сваливаешь ты свою вину на других. Говоришь: «Тогда я шел не от источников, а от комментариев, а они были весьма тенденциозными». Кто же это, однако, обеспечивал тебя такими комментариями? Вот ты назвал бы имена их, и тогда был бы совсем ты чист. Что же касается лично меня, то я, между прочим, знаю и тех, кто служил у тебя подносчиком зерновых материалов. Статью твою готовил коллектив. Поэтому весь текст ее — директива от аппарата ЦК. Хочется спросить: зачем же ты ищешь себе оправдание даже за то, что ты, критикуя, не читал Г.Маркузе? При этом ты говоришь еще одну неправду: якобы его у нас «не издавали»! Разве для тебя-то он был закрыт? Кажется, ты забыл, что владеешь английским... К тому же, когда мы с тобой были аспирантами, в конце 50-х, ты надолго уезжал в США, стажировался в Колумбийском университете. Г.Маркузе тогда как раз набирал запоздавшую славу. И жил он в США. И был кумиром в университетах мира. И его «Одномерный человек», на которого ты ссылаешься (заявляя ныне, что ты его не читал), как раз тогда и появился. В первую очередь — на английском. Неужели ты в самом деле прошел мимо этого?

Пусть и так! Да ведь «Одномерный человек», из которого ныне хочется тебе вычитать то, что на самом деле принадлежит П.Сорокину, а не Г.Маркузе (он имеет другую заслугу — в разработке проблемы не конвергенции, а отчуждения), тоже был у нас издан... Стоило в свое время тебе нажать кнопку, и секретарша принесла бы тебе и эту книжицу. На русском.

И другая знаменитая его работа, «Очерк об освобождении», где он изложил, в сущности, программу «новых левых» в виде эмоционально-эстетического акта, тоже была издана на русском.

Ну как же ты, идеолог, мог забыть о том, что именно в твое время была у аппарата ЦК своя тайная редакция! Под руководством некой Хасхачих (не то вдовы, не то сестры известного когда-то философа Ф.Хасхачиха). Эта редакция занималась одним: переводила с иностранных языков — для информирования узкого круга высших официальных лиц — «антисоветские и антимарксистские» издания зарубежного Запада и Востока. И рассылала их по спискам, которые утверждались самим М.Сусловым. В бытность мою инструктором в секторе издательств и журналов Агитпропа (ты тогда был в соседнем секторе газет) я обязан был наблюдать за организационной четкостью работы этой редакции и имел список лиц второго верхнего «эшелона» функционеров, которым высылались эти издания. Лица первого верхнего «эшелона» (члены и кандидаты в члены Политбюро и секретари ЦК), разумеется, имели какую-то совсем уж свою систему обслуживания подобными изданиями (тебе это лучше известно). Третьему «эшелону» номенклатуры рассылались уже только информационные бюллетени. Их получали, конечно, и люди из первых двух списков. Твой тогдашний заведующий, Т.К. Куприков, получал эту информацию по второму списку (и имел разрешение давать читать эту литературу работникам сектора). Ну а вскоре ты и сам лично сначала стал получать эти издания. А потом, когда возглавил Агитпроп, та самая Хасхачих даже и просто не могла не советоваться именно с тобой о том, что надо наиболее срочно перевести на русский под грифом «Для служебного пользования».

Что же касается меня, то в начале или середине 60-х годов я почти полностью переписал для себя названные две книжки Г.Маркузе. И еще многое.

Нет необходимости оспаривать искренность признания твоего в том, что, критикуя Г.Маркузе в 1972 году, в статье «Против антиисторизма», ты тогда еще просто его не читал. Не читал, и все. Но — критиковал. Цитаты из него тебе подсунули номенклатурные кандидаты наук. И, подобно Брежневу, ты в данном случае опубликовал «чужой текст». Есть на кого теперь свалить...

Но смак-то ситуации сей заключается все-таки в том, что ведь и теперь, когда ты говоришь, что наконец-то «почитал самого Маркузе», — похоже, и теперь ты его явно не очень внимательно читал: в приведенных мною недавних твоих рассуждениях о конвергенции ссылка на Маркузе опять-таки ведь совершенно не к месту. Мысли Маркузе были опять не о том, о чем говоришь ты сегодня...

Не любопытна ли как раз для тебя деталь: в твоей книге «Реализм — земля перестройки» (более неуклюжего названия не придумать), являющейся собранием твоих избранных работ до 1990 года, проблема конвергенции не затрагивается вообще ни разу. Понятно, ты, в сущности, всегда не замечал общепринятого понимания этого феномена.

Утверждал: «социализм и капитализм — две ветви одной цивилизации» (по указ. изд. с. 73). То есть они расходятся, а не сходятся...

Понятие «конвергенция» и на сей раз дается в перевернутом же виде: не о том речь твоя, что современный капитализм и социализм только в будущем могут прийти к определенному все же синтезу в «постиндустриальном» обществе, а о том, что, напротив, они уже есть именно ответвления от некой оставшейся тобой не названной формации. Стало быть, находится она не в конце, а где-то в начале современной эпохи — эта исходная цивилизация? При чем же тут обсуждаемая в мире проблема конвергенции?

И в самом деле ни при чем. В книге «Обвал», где завершается твой очередной поворот сзаду наперед не то спереди назад (это все равно, впрочем, ось-то одна и та же), ты наконец более-менее определился. Говоря о предложенном тобою «третьем пути» для России, заявляешь: «...в моем понимании “третий путь” не нечто среднее между социализмом и капитализмом, как бы мы ни определяли то и другое. И не их механическое соединение, даже не конвергенция. Это множество возможных путей...» (Яковлев А.Н. Обвал. М., 1992. С. 261).

Осчастливливающая всех нас конкретность: «третий путь» — «это множество возможных путей»... Умри, Денис, лучше не скажешь!

Об исторических судьбах России в дальнейшем предполагаю и я тоже высказаться. Но в сию вот минуту просто-таки не могу не напомнить тебе о том, что заговорил-то ты о конвергенции ведь в связи с твоим же намерением именно признать свою ошибку, допущенную в судьбоносной для тебя статье «Против антиисторизма». А что вышло? Не только не видно вразумительного признания ошибки, но и весь вопрос о конвергенции превращен, в сущности, в некий фантом, ибо в статье твоей («Против антиисторизма») он не затрагивался. А в твоем интервью «Комсомольской правде» от 1990 года ты его выдвигаешь, можно сказать, сбоку припеку — в стремлении создать у читателей впечатление, будто над этой проблемой его величество А.Яковлев давно, именно давно уже, размышляет...

Во всем этом, кроме обычной для тебя подвижности в применяемых критериях, очень уж сильно проступает прилипчивая партаппаратная манера голословных утверждений. Выпестована она многолетней твоей защищенностью от критики со стороны подавляющейся оппозиции. Даже борясь за гласность, до самого твоего отодвигания в сторону, ты оставался вне досягаемости для несогласных с тобой. Как видишь, однако, все когда-то кончается! Придется и тебе теперь испить свою чашу — уже не на властной трибуне с невидимыми котурнами, а в условиях равного права на размышления.

Но не дремлет и всесильная ирония. Отвергнув конвергенцию как именно синтез социализма и капитализма, ты предложил все-таки синтез «множества возможных путей»... Ну что же это, как не утопическая, а все-таки ведь конвергенция — пусть и с необоснованной претензией охватить весь спектр разумного?

Ну а сейчас я хочу сказать тебе, что, попытавшись изобразить искреннее признание своей ошибки, допущенной тобой якобы по вопросу именно о конвергенции в статье «Против антиисторизма» (между прочим, в самом интересном труде твоем, как бы ты ни пытался создать впечатление, будто статья эта нечто вроде греха молодости), на самом деле в той статье ты ведь действительно не написал о конвергенции ни слова. Тем самым ты и высветил как раз то, что, даже и переместившись из «марксистско-ленинского» стана под знамена и девизы «подлинной демократии», ты по-прежнему не числишь за собой никаких грехов, допущенных во время благоденствия твоего в качестве Великого инквизитора в брежневской системе власти, — то есть не видишь своей вины перед действительной судьбой России.

Ловкий же ты оказался парень! В какой уже раз перевертываешься, а все, что ты содеял в прежней своей жизни, старательно складываешь в одну и ту же кучу оставляемого тобой «великого наследия»...

И при этом неустанно напоминаешь о нравственных категориях другим.

Надо же! В выступлении на международной конференции «После 1991 года: капитализм и этика» в Ватикане 14 января 1992 года (в сущности, перед самим папой римским) ты заявил: «Буду говорить о себе. Я ни за что себя не корю» (Яковлев А.Н. Обвал. С. 264).

Исповедь это или новый обман?

Бывший Великий инквизитор брежневской диктатуры, ты не утруждаешь папу римского взвешиванием твоих прегрешений. Сам себе отпускаешь их. И торжественно докладываешь Всесвященнейшему: безгрешен, как сам Агнец Божий, перед Страшным судом...

Ты ведь и ранее не попросил прощения у Патриарха всея Руси. И теперь не просишь его у папы римского, к которому, однако, приезжал поучать — именно поучать — «общечеловеческой» морали. Но кто тебя простит хотя бы за такие твои угрозы: «...Молиться на каждую церковную луковку и каждый минарет мы не будем, и причитать у “святых мощей” и “стен плача” не собираемся!»?

Так ты стращал российских верующих в 1972 году.

А ведь именно ты лично тогда и направлял деятельность по ущемлению всех религий в СССР.
 

Письмо десятое

Неужели же ты действительно уповаешь на то, что тебе Россия когда-нибудь простит и такое вот утверждение? «Попутно заметим, — утверждал ты не попутно, а как главное, — что трудовое [российское] крестьянство никогда не выступало в роли богоносца». Далее дается спекулятивная ссылка: «Об этом еще более века тому назад писал Белинский, иронически замечая, что мужик относится к иконе так: годится — молиться, не годится — горшки покрывать, имея в виду как раз те самые “доски”, у коих коленопреклоненно застывают ныне некоторые радетели патриархальной старины».

Сколько тут чванливого чиновного святотатства! Белинский, конечно, был тенденциозен в трактовке этой псевдопословицы. Скорее это изречение из среды самих же иконописцев. В нем выражено отношение не к Богу (вера в Бога у тех, кто писал иконы, вне сомнения), а отношение к тому, на каком уровне таланта создан тот или иной образ Божества. Если у мастера получилась действительно икона, то на нее, конечно, будут молиться. Если же нет, то это добротная «доска», которой можно закрывать и что угодно. Ты же, квалифицировавшийся десятки лет на вывертывании истинного смысла слов, пытаешься и именно сами святыни русской нации представить как «доски». Чудовищная логика! Чудовищная...

И вот такая еще истина: перейди  ты в 1991 году в наивысший слой руководства послепутчевой России, ты бы тоже взял в религиозный праздник свечку и встал бы рядом с Б.Ельциным и Г.Поповым перед святынями, которые в 1972 году обзывал «досками». Цинизма тебе и впрямь не занимать.

Приходится говорить о твоем именно цинизме. В сущности, твое выступление в Ватикане 14 января 1992 года — даже по самому стилю его — это донесение об осуществлении беспрецедентной по успеху и масштабу политической акции: по подрыву, а потом и ликвидации именно изнутри того, что долго и величественно называлось СССР.

Ты в Ватикане докладываешь: «Поскольку перестройка началась внутри партии, она могла заявить о себе только как инициатива, направленная на укрепление позиций социализма и партии, как борьба за более адекватное, чем прежде, понимание марксизма-ленинизма, как борьба за укрепление социалистической и коммунистической сути общества».

Что же это иносказание означало, если его расшифровать? То, что сама по себе такая «перестройка» с какого-то момента заведомо оказалась прикрытием противоположного ей процесса — разрушения вообще всего того, что искренне (или заблуждаясь) стремилось к реальному утверждению концепции «социалистического выбора». То есть социальной справедливости. Хотя бы в идеале.

Если бы ты действительно чувствовал свою приверженность к категорическому нравственному императиву, да разве ты бы позволил себе настолько вызывающее раскрытие твоей же собственной технологии отступничества от того, чему лично сам вчера еще поклонялся и к чему настойчиво и даже назойливо призывал «весь рабочий класс, колхозное крестьянство и народную интеллигенцию СССР и стран социалистического содружества»?

А между тем, как ты сам же и показываешь, это желалось тобой только и только для маскировки, только и только для того и потому, что — так как твоя концепция развала тобою же еще вчера провозглашавшегося социализма вынуждена была какое-то время вуалироваться — ты, Горбачев и ваши соучастники вынуждены оказались действовать порой и во враждебном вам самим направлении.

Задача эта твоя неимоверно сложная. Тебе надо и здесь было тоже и «невинность соблюсти, и капитал приобрести». Обязательно и непременно удержать хорошую мину при очень плохой игре. А это и означало, что надо было создать впечатление именно такое, что, мол, «хорошая мысля приходит опосля». У тебя она «опосля» все-таки и пришла, и ты совершаешь свое новое «открытие»). Этакая спонтанность. Выходит, будто ты действуешь лишь по закону свободной мысли... Это делает твои предыдущие «открытия» по видимости честными заблуждениями. Кое-кто и верит.

Давай, однако, вместе посмотрим!

Ну что, к примеру, предшествовало вот этому твоему очередному «прозрению»? Ты и твои соучастники, по твоему утверждению, не представляли себе, «насколько больно общество, насколько глубоко развивается процесс саморазложения его социальных тканей, насколько утрачены этические принципы».

Вроде бы логично! «С этим и были связаны иллюзии (то есть честные заблуждения!) о возможности совершенствования социализма», — тобой добавлено далее.

Боремся, выходило, все-таки (пока) за социализм, ибо он, оказывается, возможен и «с человеческим лицом»! Увы, эта мысль «архитектора перестройки» буквально колотится о стекло иронии истории. Буксует. И все же она сдвигает свой уровень — если не вверх, то вниз. Хотя бы вбок.

В Ватикане ты делишься как раз сведениями о самом ходе этой твоей беспокойной мысли. Только где-то в 1987 году говоришь: «Лично мне стало окончательно ясно, что общество, построенное на насилии и страхе, реформировать нельзя, что мы стоим перед сложной исторической задачей демонтажа всей общественно-политической системы, со всеми ее идеологическими, экономическими и политическими корнями» (по указ. изд. С. 266).

Намерения уже не перестроечные, а разрушительные!

Что же произошло вследствие именно такого поворота твоей мысли? Утверждаешь: «уже тогда резко обострилась необходимость глубочайших преобразований в идеологии, преодоления ее мифов и утопий» (там же).

Преодоления каких мифов и утопий?

Каждый, кто привык за словами  видеть истинный их смысл (в противном случае общечеловеческая тенденция в мировой культуре прекратилась бы), прочтя приведенное мною, мог ожидать от демократов одного: идеологическая сфера СССР, направляемая в 1987 году Александром Яковлевым, должна была бы непременно начать выносить вопрос об открывшихся тебе судьбах шедшей тогда, но уже обреченной «перестройки» на открытое и честное и именно всенародное обсуждение. Не так ли?

Не тут-то было! Как раз именно с этого момента ты, а потом и М.Горбачев вступили на путь почти неприкрытого обмана многомиллионной (в сущности, общенародной) советской общественности — всех тех, кого как раз тогда и стали называть «совками». Как же их еще? Конечно, «совки»...

Круто стало меняться — тайком и тайком — само понятие «перестройка». Если Горбачев и ты (и другие) сначала провозгласили «социалистический выбор», а потом совершенно справедливо стали ориентировать общество на многоукладность экономического развития, что только и соответствует исторической специфике России (и других республик тогдашнего СССР), то потом — когда, по бессмертному слову Горбачева, «процесс пошел», и пошел с большими неожиданностями, — все вы (ты — раньше, другие — позже) просто ведь струсили, а вовсе же не «прозрели», ибо вы этот «процесс» явно из рук своих с испугу выпустили. Бросили его! А это быстро привело, в сущности, к анархическому развалу... Ощущение полной беспомощности вашей привело вас к блистательному «открытию»: якобы только хаос и есть разрешение всех проблем. Поскольку только всесильный рынок, порождаемый хаосом, будто бы сам собой поставит все на свои места... Поскольку же через аналогичный, как вам показалось, хаос прошли когда-то все страны капиталистического Запада, вы, теоретики «социалистического выбора», вывели, что хаос этот — «общечеловеческая», «всемирная» закономерность. И потому только чуть ли не дефективные народы этого до сих пор понять не удосужились... Столь лестно аттестовав прежде всего родную Россию, вы, безудержные реформаторы, кто сразу, как ты, а кто позже, как Горбачев, превратились в дискредитаторов самой мысли о социализме и также низвергателями того, что уже создано (нередко иллюзорно) в осуществление этой мысли.

И ведь все это делалось долгое время вами именно тайком. А вот в Ватикане в январе 1992 года ты вдруг разоткровенничался.

Это произошло не случайно, а на гребне торжества по поводу именно удавшегося вам, «демократам», разрушения Советского государства и общества. Бояться-то было уже нечего! И даже ты, всегда предельно осторожный, осмелел. В сущности, ты раскрыл причину того, почему горбачевская команда в сфере практических дел оказалась бесперспективно импотентной.

Вот же она, твоя такая редкая, выглядящая фантастически откровенной исповедь в Ватикане. Вот она: «Я немало думаю на эту тему в последнее время и прихожу, возможно, к парадоксальному выводу. Во многом, хотя и не во всем, преобразования были обречены на непоследовательность».

Почему? Потому что если быть последовательными радикалами, то пришлось бы заявлять свою позицию прямо и открыто, то есть заниматься политикой в главном смысле этого слова, а не темнить, не политиканствовать. Отчего же этого не произошло? Ответ твой на эти естественные в такой постановке вопросы дан такой: «Последовательный радикализм в первые годы перестройки погубил бы саму идею всеобъемлющих реформ».

То есть если бы вы честно действовали, то вас бы смяли? Конечно! Раз так, то пришлось обманывать.

Вот и все твое (и твоих сопричастников) «демократическое» мышление! Раз открытым путем добиться успеха нельзя, надо — сочли вы — действовать (до поры до времени) конспиративно. Против не только воли своей же партии, в которой действительно очень уж много накопилось негодяев и дебилов (вами же воспитанных и вами же в нее рекрутированных), но и против воли реально сложившегося социального и индивидуального сознания самого народа. Ибо его-то заменить невозможно, а обмануть — просто. В том и суть вашей политики!

И ведь все это преподносится тобою как оправдание вообще всего в твоих делах — и того, что можно считать действительно добром, но также и зла (имею в виду твою постоянную тенденцию изготавливать «горючую смесь» правды и лжи). Социальная алхимия! Действительно, за кого же надо принимать не только своих оппонентов, но, главное, и соучастников и помощников своих, если ты заявляешь на территории государства папы римского о себе лично так: «Утверждаю с убежденностью: сделанного (тобою) вполне достаточно, чтобы уйти с политической арены с чистой совестью», верным «принципам чести» (по указ. изд. С. 265).

Тут, конечно, не до признания вины. Не до покаяния. Любопытно, что ты в свойственной тебе увертливой манере, в сущности, ведь упрекаешь М.Горбачева за то, что тот промедлил, в отличие от тебя, полной заменой лозунга «Вперед к коммунизму!» на призыв «Вперед к капитализму!». Эту замену ты и стал называть (называешь и ныне) радикальными реформами. Когда ты сам медлил поначалу,  ты это объясняешь тем, что пока были сильны реакционные кадры, они могли нанести вам поражение. Тут промедление ты считаешь для себя оправданным. А вот М.Горбачев, с твоей точки зрения, медлил непростительно: «он слишком долго верил, что партия может стать конструктивной силой» (Там же. с. 267). Другими словами, Генеральный секретарь ЦК КПСС получает упрек от тебя не за то, что он бежал, бросив пост свой в момент, когда уже нельзя было этого делать, ибо ведь он же и завел партию в этот тупик, а получает его за то, оказывается, что не повернулся против своей же партии, искренне принявшей курс именно на перестройку. На перестройку, но не на превращение ее в кощунственную для коммунистов насмешку вообще над всем тем, за что жертвенно отдали свои жизни многие и многие поколения советских людей. Злило — вместе с ушедшими в мир иной: поверивших в социализм людей численно больше, чем есть ныне всех живущих наших соотечественников.

Дано ли тебе, впрочем, понять: самая скорбная и нерушимая демократия заложена в том именно, что на том свете голосов — и «за», и «против» — всегда больше, чем на этом?.. Как председатель комиссии по реабилитации, думаю, ты не возьмешься отрицать, что даже среди людей, безвинно уничтоженных за все годы советской власти как якобы «враги народа», — даже среди них большинство составляли искренние сторонники именно Советов.

На фоне всего этого ты, однако, упрекаешь М.Горбачева за опоздание в предательстве своей партии... К сожалению, в этом не бывает опозданий.

Но именно так ты и пытаешься в общественном мнении превратить свою внутренне конфликтную жизнь в несомненный эталон высокой нравственности.

Поскольку мне (в связи с твоими текстами) придется и далее обращаться к проблемам этики и морали, хочу отойти от традиции одних лишь ссылок на нравственные законы, а продолжу соотнесение твоего жизнеповедения с этими законами (императивами) как именно с общечеловеческими ценностями. Ведь они не просто абстракции. В особенности необходимо сопоставить это жизнеповедение с нравственными критериями Канта и Достоевского. К тому же это мною было начато ранее.

Чрезвычайно важно понять реальное место, какое занимаешь ты в ряду тех, кого мировое общественное мнение рассматривает — на соответствующих этапах — в качестве создателей и внедрителей этических концепций.

Есть ли тут твоя именно отдельная система взглядов? В самой реальности ты к тому же имел больше возможностей влиять на события, чем Макиавелли и др.

Короче говоря, какое конкретно отношение любой человеческий обман имеет к тому, что есть самая суть совести и чести людей?

Итак, перед нами снова тексты И.Канта.

Не будем укорачивать их для «ясности», как желали другие. Кант шел по интеллектуальной целине. Наверно, тут спотыкания просто неизбежны.

Обратимся к императиву совести и разума теперь непосредственно. Вспомним, что этот императив, конечно, в человеке. Но сам по себе он и вне человека. «...Категорический императив... не ограничен никаким условием...» (Кант И. Основы метафизики нравственности. с. 255), — пишет Кант. Далее смысл этот уточняется: «...существует только один категорический императив, а именно: поступай только согласно той максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» (там же. с. 260).

Или вот вариант: «поступай так, как если бы максима твоего поступка посредством твоей воли должна была стать всеобщим законом природы» (там же. с. 261).

Природа... Нас с тобой этому вовсе не учили.

Проясняется, как видим, априорность этого закона: без доказательств (словно бы аксиома) принимается он Кантом за закон именно природы. Она же в данном случае, природа, воспринимается за все мироздание в целом. Отождествлена природа у Канта с бесконечной Вселенной. Земля в этом здании — песчинка.

А отсюда — понятие Канта и о самом смысле существования человека как носителя разума, как субъекта целеполагания. «Воля мыслится как способность определять самое себя к совершению поступков сообразно с представлением о тех или иных законах. И такая способность может быть только в разумных существах. То, что служит воле объективным основанием ее самоопределения, есть цель, а цель, если она дается только разумом, должна иметь одинаковую значимость для всех разумных существ» (там же. с. 268).

Но при каком же условии это возможно? В этом ведь вся проблема для истинного гуманизма. Возможно такое лишь тогда, когда есть абсолютная субстанция. Лишь тогда. И.Кант и исходит именно из этого: «...имеется нечто такое, существование чего само по себе обладает абсолютной ценностью». Это нечто «как цель сама по себе» и могло бы «быть основанием определенных законов». «...Только в нем (этом «нечто») могло бы заключаться основание возможности категорического императива, то есть практического закона».

А этот закон и есть именно закон нравственный.

Стало быть, все заключено в самом человеке? «Теперь, — продолжает Кант, — я утверждаю: человек и вообще всякое разумное существо существует как цель сама по себе, а не только как средство для любого применения со стороны той или другой воли; во всех своих поступках, направленных как на самого себя, так и на другие разумные существа, он всегда должен рассматриваться также как цель» (там же. с. 268–269).

Ей-богу, читая все это, невольно думаешь о том, что частые жалобы на излишнюю усложненность и неясность кантовской мысли несколько все же преувеличены. Мысль Канта неотвратимо движется к утверждению идеи человека как самоцели. Причем каждого индивидуального человека. А еще шире — и всякого разумного существа. Помимо и людей! И.Кант допускал существование «цивилизаций духов» в космосе...

Поскольку в твоих суждениях и в самой твоей жизненной практике я не обнаружил ни малейших доказательств того, что ты действительно признаешь справедливым этическое учение Канта (а может, просто и подзабыл его), придется здесь привести суждения Кёнигсбергского пророка как можно более подробно, чем делалось это философами из среды прислужников генетически близкого тебе Агитпропа. Вот ведь он, в сущности, непревзойденный по крупности уровень раскрытия основ человеческой совести. «...Если должен, — писал Кант, — существовать высший практический принцип и по отношению к человеческой воле — категорический императив, то этот принцип должен быть таким, который, исходя из представления о том, что для каждого необходимо есть цель, так как оно есть цель сама по себе, составляет объективный принцип воли, стало быть, может служить всеобщим практическим законом. Основание этого принципа таково: разумное естество существует как цель сама по себе. Так человек необходимо представляет себе свое собственное существование; постольку, следовательно, это субъективный принцип человеческих поступков. Но так представляет себе свое существование и всякое другое разумное существо ввиду того же самого основания разума, которое имеет силу и для меня; следовательно, это есть также объективный принцип, из которого как из высшего практического основания непременно можно вывести все законы воли. Практическим императивом, таким образом, будет следующий: поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого также как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству» (там же. с. 269–270).

А.Швейцер очень убедительно извлек корень высшей степени из этих положений, вывел: всякий человек начинается с того, что он познает самого себя лишь в процессе своего отношения именно к «другому». Ш.Фурье заметил, что для добродетели достаточно одного человека, а для греха нужны, по меньшей мере, двое... Это лишь остроумие, ибо для добродетели нужны, самое малое, тоже двое: человек есть истинно человек лишь в общении с себе подобными.

И.Кант четче своих предшественников сформулировал проблему самоцели. Это всякий человеческий индивид, над волей которого, если он не нарушает свободы другого, никто не имеет власти. Диктатура над личностью (как нарушение достоинства) исключается априорно...

Ну не красавец ли такой вот афоризм Канта: «В царстве целей все имеет или цену, или достоинство»? И далее: «То, что имеет цену, может быть заменено также и чем-то другим как эквивалентом; что выше всякой цены, стало быть, не допускает никакого эквивалента, то обладает достоинством» (там же. с. 276–277).

Затем и указывается на то, что составляет собой именно человеческое достоинство: «То, что имеет отношение к общим человеческим склонностям и потребностям, имеет рыночную цену; то, что и без наличия потребности соответствует определенному вкусу, то есть удовольствию от одной лишь бесцельной игры наших душевных сил, имеет определяемую аффектом цену (Affectionspreis); а то, что составляет условие, при котором только и возможно, чтобы нечто было целью самой по себе, имеет не только относительную ценность, то есть цену, но и внутреннюю ценность, то есть достоинство» (там же. с. 277).

Дело-то, оказывается, какое: достоинство человеческое вообще не имеет себе никаких заменителей... Значит, и заменимых людей нет! С каким же дурацким восторгом люди (в их числе — до поры — и мы с тобой) цитировали слова Сталина: «Незаменимых людей нет». Отсюда-то и вышла концепция «человека-винтика» применительно к СССР...

В том-то и несчастье нашей истерзанной страны (да и человечества в целом), что, поскольку люди оказались заменимыми, то стало — причем в самую первую очередь — заменимо именно и индивидуальное (то есть, в сущности, незаменимое) человеческое достоинство! Наиболее же пагубно это проявляется, естественно, в сфере столкновения наиболее островозбудимых интересов людей — в сфере политики. Рынок подчинил себе эту сферу и, стало быть, и индивидуальные человеческие достоинства самих политиков. Рынок проник и в сферу духа...

И именно на фоне, в частности, твоего (и других) участия в политике ныне явно сиротливо сияют тем не менее спасающие честь человечества мудрые слова Канта: «Моральность же есть условие, при котором только и возможно, чтобы разумное существо было целью самой по себе, так как только благодаря ей можно быть законодательствующим членом в царстве целей. Таким образом, только нравственность и человечество, поскольку оно к ней способно, обладают достоинством».

Только нравственность и человечество — и ничто более.

Иерархия ценностей тут такова: «Умение и прилежание в труде имеют рыночную цену; остроумие, живое воображение и веселость — определяемую аффектом цену; верность же обещанию, благоволение из принципов (не из инстинкта) имеют внутреннюю ценность» (там же. с. 277).

Другими словами — это именно и есть духовность.

Ничто в природе, по Канту, не могло бы заменить «внутреннюю ценность» самого «благоволения из принципов». То есть опять-таки — духовность. Сам по себе честный человек, поступая «по убеждениям», тем самым реально участвует «во всеобщем нравственном законодательстве». Закон нравственный — стало быть, не теория, а поступок. Потому это и есть «практический разум».

Очень понятно сказано: «Поступок, совместимый с автономией воли, дозволен; несогласный с ней не дозволен». «Объективная необходимость поступка по обязательности называется долгом».

Наконец: «Автономия воли есть такое свойство воли, благодаря которому она сама для себя закон». На основе всецело совести.

То и добавлено: «независимо от каких бы то ни было свойств предметов воления» (там же. с. 283). То есть воля (добрая воля) — это и есть абсолютное совпадение с убеждением, но не с конъюнктурой.

А вот и сам приговор Канта бесчисленному множеству политиков, не подозревающих того, что политика в принципе все-таки должна совпадать с нравственностью. А не заменять, игнорировать ее, как это видим, в частности, и у тебя. Кант пишет: «Если воля ищет закон, который должен ее определять, не в пригодности ее максим быть ее собственным всеобщим законодательством, а в чем-то другом, стало быть, если она, выходя за пределы самой себя, ищет этот закон в характере какого-нибудь из своих объектов (например, в «интересах пролетариата», или «буржуазии», или всего лишь своего начальства. — Г.К.), то отсюда всегда возникает гётерономия (податливость конъюнктуре, в противоположность автономии воли. — Г.К.). Воля в этом случае не сама дает себе закон, а его дает ей объект через свое отношение к воле. Это отношение, покоится ли оно на склонности или на представлениях разума, делает возможными только гипотетические императивы: я должен сделать что-нибудь потому, что я хочу чего-то другого. Моральный же, стало быть, категорический, императив говорит: я должен поступать так-то или так-то, хотя бы я и не хотел ничего другого» (там же. с. 284).

То есть в моральном поступке важно прежде всего именно чувство морального долга, а не стремление к какой бы то ни было выгоде. «Например, один скажет: я не должен лгать, если я хочу сохранить честное имя; другой же думает: я не должен лгать, хотя бы ложь не повлекла за собой ни малейшего позора для меня. Таким образом, последний должен настолько отвлечься от всякого предмета, чтобы предмет не имел никакого влияния на волю, дабы практический разум (воля) не управлял только чужими интересами, а показывал лишь свое повелевающее значение как высшего законодательства» (там же).

Кант огромен в самой его мысли, но примеры особенно крупного бесчестия в провинциальном Кёнигсберге ему находить было, конечно, нелегко. Даже невозможно. На фоне нашей с тобой не благословенной эпохи, пожалуй, они выглядят и просто невинными! Кант ограничивается указанием лишь на индивидуальные проблемы и судьбы. В его время не уничтожались именно массы людей. Но ведь мотивы-то поступков, в самой их сути, неизменны. «Так я должен, например, стараться способствовать чужому счастью не потому, что наличие его было бы для меня чем-то важным (благодаря непосредственной ли склонности или какому-нибудь удовольствию, достижимому косвенно посредством разума), — пишет Кант, — а только потому, что максима, которая исключает чужое счастье, не может содержаться в одном и том же волении как всеобщем законе» (там же. с. 284–285).

Итак. Автономия доброй воли или  гётерономия? Императивность ее, доброй воли, или зависимость ее рабская от внешних обстоятельств? Ведь такая стоит проблема! И является ли морально допустимым обманное действие в политике?

Вслед за Макиавелли и функционерами иезуитского ордена Игнатия Лойолы ты на словах (только на словах!) отрицаешь допустимость безнравственности в политической деятельности, а реальные твои действия, как уже и было показано мною ранее, не свободны даже и от личного твоего участия в применении именно массовых насилий — например, для избиения демонстрации в Тбилиси в 1989 году. О какой же «чистой» совести ты ныне говоришь, если ты (пусть лично ты, возможно, и не голосовал в Политбюро ЦК КПСС за применение силы против народа) — ведь ты же не вышел из состава этого вашего преступно лицемерного Политбюро? Ведь ты как ни в чем не бывало продолжал говорить о нравственности. Я уверен, что тебе даже и мысль о выходе из него не приходила. Ибо и ты, и люди, подобные тебе (по взглядам их на индивидуальную их ответственность), живете в отсчетах, так сказать, «дисциплинарной» «совести». А сие означает, что, будучи в составе той или иной властной структуры, все вы, даже и участвуя в принятии того или иного явно преступного решения, всю вину — если приходит хотя бы мнимый «момент истины» — возлагаете бодренько на безликий символ власти — на тот или иной верховный «коллектив». Хотя вы же, такие вот, как ты, его и возглавляете. Какая уж здесь мораль?

Какое, скажи мне, объективное различие между тобою, Александром Яковлевым, который возглавлял и направлял идеологическую свору Брежнева даже и в процессе позорнейшей оккупации Чехословакии в 1968 году и сам же лично участвовал в захвате в качестве идеологического именно инквизитора и именно от самого ЦК КПСС, — и тобою, Александром же Яковлевым, который был ближайшим соучастником Горбачева в проведении лукавой политики, приведшей к кровопролитиям и в Карабахе, и в Тбилиси, и в конце концов кроваво взорвавшейся пламенем межнациональных войн на значительной части территории бывшего СССР?

Да и развал-то СССР — разве это не есть еще более черное дело, в основном подготовленное тоже Горбачевым, тоже тобой и Шеварднадзе? Вы же, все трое, — лицедеи великого многонационального сериала, в котором как последовательно, так и одновременно разыгрываются и трагедия, и комедия и действует ирония нашей непредсказуемой отечественной истории.

Но уже со времен Аристотеля уяснено, что только трагические герои являются героями истинными! Только они. Ибо только они идут в преданности идее до конца и гибнут вместе с ее временным крахом. Временным! Кочуют же из одного акта трагикомической триады в другой фарсовые персонажи. Или предатели. Только они. Все вы трое и прошли в этом качестве через каждую из этих роковых (для народа) ступеней.
 

Письмо одиннадцатое

Повторяю: из людей, прошедших через ступень трагедии, потом разыгрывают фарс — и это неизбежно! — уже не герои (они погибли), а актеры исторической комедии. Именно комедии. Они изображают из самих себя реальных героев. В связи с этим Аристотель со всей гениальной простотой сформулировал: в трагедии действуют лучшие люди, а в комедии — худшие...

Примитивно? Нет. В конечном счете, это неопровержимо.

Малоизвестное наблюдение Плотина, повторенное независимо от него много позже Шекспиром: «весь мир — театр, а люди в нем — актеры», — содержит не только ту истину, что театр живет по законам самой жизни, но еще больше как раз ту, что и жизнь идет по законам театра. Имеется в виду: воспринимаемое — не сама реальность, а тоже уже изображение ее. Оно, такое наигранное изображение, не адекватно тому, что или кто изображается... Ибо лицедействует также и само изображаемое... Жизнь — лицедейка!

Действительно, истинные трагические герои истории предстают перед нами в своем реальном статусе, они «играют» самих себя. И ты, и Горбачев, и все, кто до поры искренне верил в социализм, — такие люди, активно действуя, тоже были трагическими персонажами их собственного бытия. Тогда, между прочим, и пишущий эти строки в общем-то был в аналогичном положении. Разумеется, многое мы и тогда с тобой понимали по-разному.

Трагическими персонажами всех нас сделала, однако, не социалистическая (и не коммунистическая) идея, а, напротив, невозможность осуществления ее в современной нам с тобой жизни. Вот в чем тупик.

Вопрос этот — гвоздь моего столь необычного обращения к тебе. На ловца, как говорится, и зверь бежит. Занимаюсь я исследованием сути и соотношения трагедии, комедии и иронии истории в течение более двадцати лет, и за эти годы сам я так и остался на первой ступени. Если иметь в виду самое жизнь, а не теорию. Зато ты очень резво этак проскочил через всю роковую триаду, вошел в пределы манящего понятия «судьбоносность» — в применении к самой истории России. Слово это, правда, сильно девальвировано говорливым М.Горбачевым.

К сожалению, спасти наше Отечество и от этого оказалось невозможно. Но, повторяю, на ловца зверь все-таки бежит... Ни у кого, кто когда-либо писал о трагедии, комедии и иронии истории, сколько мне помнится, не было среди реально действующих исторических персонажей их бывших однокашников. А мы с тобой некогда были и единомышленники... Ты мне непосредственно знакомый персонаж.

Имея сейчас перед собой твой вполне конкретный образ, я хотел бы посмотреть на само твое продвижение через упомянутую триаду: от состояния трагического до фарса. Под крылами всемогущей и неотступной именно иронии истории, имеющей конкретное воплощение, ясное дело, и в твоей личной судьбе, ставшей-таки значимой для мирового общественного мнения. Значимой, но еще более — создаваемой по законам мифа.

Правда, есть и тут дополнительная сложность: судьбы самой русской революции мне предстоит анализировать более широко не сейчас, а в дальнейшем. Но вместе с тем эта примерка неотвратимой триады на твоей судьбе может послужить необходимой прелюдией и для более масштабного обозрения того, что с русской нацией случилось за последние век-полтора.

Выходит, я пребуду твоим Вергилием, господин Александр Яковлев, без претензий на художественность описания. Уж не обессудь. Но — надо ведь!

Ты был и героем великой исторической трагедии России. Тоже был. Несомненно. Был им до прозрения в 1953–1956 годах, когда стала проясняться беспрецедентная преступность деятельности Сталина. И самой его эпохи. Миру явила себя и долго еще будет продолжаться трагедия русской и общероссийской революции. Можно даже сказать: в главном революция и трагедия — синонимы.

Ты ругаешь ныне марксизм. Конъюнктурно ругаешь. А он ведь не только и сам, несомненно, трагичен — причем и как теория, и особенно как практика. Но он и внес лепту свою в понимание исторической трагедии.

Ведь именно Маркс определил: «Революция — высший акт исторической трагедии». Да, революция. Разве это не истина?

Ленин же, напротив, был глубоко не прав, когда утверждал противоположное: «Революция — праздник трудящихся». Ужасное заблуждение. В самом начале ее, если самый первый штурм удался, она кажется (далеко не всем) праздником. На самом же деле все революции, как бы удачно для революционеров они ни начинались, непременно терпят поражение потом — обычно много раз. Терпят они его через различные интервалы. Но — терпят. Английская буржуазная революция продолжалась без малого полвека и закончилась демократическим компромиссом 1689 года — прошла она через большой ряд поражений и побед, потеребила множество людей. Французская буржуазная революция, в сущности, окончательно победила только с установлением демократии в 70-х годах XIX столетия. Стало быть, она продолжалась, перемежаясь откатами и поражениями, почти столетие. В ходе якобинской диктатуры и наполеоновских войн во Франции резко сократилась численность всего населения — настолько велики были безвинные жертвы. Они — эти жертвы — соотносимы с нашими.

В сущности, революция побеждает уже тогда, когда о ней в обществе перестают и вспоминать. У нас же сегодня не видно ее конца, а по-настоящему — и не видно ее начала...

И все же в чем суть трагедии именно революции? Почему она обречена на длительный ряд поражений?

Ты явно поспешил откреститься от марксизма — не от мнимого только, а от истинного. Между прочим, один из основателей его, Энгельс (он был фабрикантом и вроде бы тебе ныне не должен быть врагом), — так вот он был особенно жесток в выводах о коренных судьбах начинающихся революций. Он и подвел теоретический итог великой мысли Аристотеля, Канта, Шеллинга, Гегеля и Маркса, дав отсутствующее у них определение самой сути трагедии именно революции — на примере Великой крестьянской войны в Германии в первой четверти XVI века, происходившей в переплетении с Реформацией. В эту последнюю ты, напомню, тайком глядишься, ревниво примериваясь к масштабу Лютера (еще вчера тебе был ближе Мюнцер).

Именно Энгельс писал в 1859 году: в основе революции лежит трагический конфликт «между исторически необходимым требованием и практической невозможностью его осуществления» (Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. т. 29. с. 495).

В том и дело: всякая вспыхнувшая революция, с одной стороны, исторически неизбежна, а с другой — как революция, обречена на многие поражения. Из-за длительной невозможности воплотить свой идеал именно своими усилиями. Всякая!

Не это ли и выяснилось в странах, где давно и прочно установилась действительная демократия? В конце-то концов она установилась не насильственно. А возможно такое в условиях никак уж не революционного, а обдуманно реформаторского действия — на основе свободного волеизъявления большинства общества. Вот он, «вывод мудрости земной», сказал бы известный гётевский персонаж...

Гегель внятно обозначил то, что глубина исторического трагизма определяется объективной обусловленностью интересов борющихся сторон. Случайных социальных интересов не бывает. Поэтому каждая сторона в трагическом конфликте считает себя правой... Каждая.

А если сказать и более определенно, то каждая же сторона в исторической трагедии не только считает себя правой, но и реально является таковой.

Это-то и есть действительная основа современно понятого истинного демократизма, ведь социальные интересы всех сторон, в сущности, равноправны. Логически насилие в связи с этим теряет всякое обоснование и особенно оправдание.

Но, к несчастью, это же обстоятельство и вызывает насилие. Поскольку те или другие конкретные интересы выдвигаются как исключительные. Тоже ведь факт. И тогда неизбежно вступает в дело насильственная борьба за них. Великие права борющихся сторон в этом случае обретают неприкрыто абсурдную (все равно — революционную или контрреволюционную) форму осуществления. Великое открытие христианством непротивления злу насилием в этой ситуации отбрасывается даже и самими (многими) христианами. Насилие расчеловечивает всех борющихся.

В таких-то обстоятельствах и возникает полная невозможность осуществления каких бы то ни было форм социальной справедливости. Это и парадокс, и абсурд революции одновременно.

Если вспомнить ситуацию 1917 года в России, то и здесь противоборствующие стороны внутри страны исторически, конечно, тоже были правы. Правота — не абстракция, а элементарное стремление жить. Даже царская власть могла бы, в конце концов, стать во главе бескровного социального прогресса, если бы вовремя вступила на путь конституционного реформирования — хотя бы и на основе столыпинской социальной программы. Позже сильные «царистские» настроения в русском «народе», как их — для себя — определил Сталин, оказались важнейшим фактором (завуалированным, конечно) установления жесточайшей тирании. Причем — от имени победившего Октября... Ленин вынужден был признать, что, не будь первой мировой войны, ввергшей Россию в катастрофическое состояние, революции в нашей стране в 1917 году, конечно, не случилось бы. Царская монархия несла в себе свои социально-исторические потенции в то время еще надолго. Она, правда, разбрасывалась ими направо и налево, обрекая себя на свержение больше, чем любые другие факторы и обстоятельства. Русская наследственная монархия стала, в сущности, самоубийцей.

Исторически правы были и те партии, которые ориентировались на извечное (извечное!) стремление российского крестьянства к общинному владению пахотной землей и другими угодьями. Начиная с 1861 года беспредельно живучее общинное землепользование было более чем за полвека разрушено лишь наполовину, а крестьянство по-прежнему составляло более 80% всего населения страны. Как только Декретом о земле от 26 октября 1917 года советская власть объявила землю всенародным достоянием и передала ее крестьянам в вечное и бесплатное владение, народная, привычная община быстро восстановилась даже и там, где, в итоге реформ Столыпина, уже утвердилась частная собственность на землю.

Эсеры обрекли себя на поражение именно тем, что, в сущности, отказались от своей исходной программы социализации земли, то есть от «черного передела» ее (поровну, на едока) между всеми крестьянами. Отказались — перед самым Октябрем 1917 года. Впрочем, тебе это всегда было «до фонаря»...

По известному изречению, власть в России осенью 1917 года «лежала в грязи», «на дороге», ее надо было только поднять. Здесь есть доля истины. Но необходимо и иметь в виду, что «лежала в грязи» все-таки не сама по себе власть, а брошенная эсерами победоносная крестьянская программа «черного передела», то есть многовековая мечта российского крестьянства — отобрать землю у помещиков. Лежал «в грязи» Крестьянский Наказ, составленный в провинциях России, требовавший равных наделов земли, составляющей общенародную (но отнюдь не государственную!) собственность (точнее — это «всенародное достояние»).

Ленин и «поднял» этот Крестьянский Наказ в сентябре 1917 года, ибо понял, что в нем действительная судьба России на весь ее революционный период. Ленин понял, что и он сам ранее бессмысленно и тупо отрицал наиболее реальные социальные возможности российского крестьянства. «В грязи лежала», конечно, не власть, но сама возможность победы не только крестьянской, но и мнимо пролетарской (призрачной) революции. «В грязи», то есть прямо на столбовой дороге истории, оказался выброшенным самой историей, стало быть, и не западный, а свой, исконный, кондовый, первобытно-общинный социализм. Он же, этот социализм, вовсе не против частной собственности. Просто он не дорос до нее. Потому и отрицает ее... Из него при определенных обстоятельствах вырастает «казарменный коммунизм».

Окончание следует.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0