Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

«Страданиям мы повинуемся...»

Алексей Александрович Минкин — сотрудник газеты «Московская правда» — родился в 1968 году. Публиковался в газетах «Православная Москва», «Православный Санкт-Петербург», в «Московском журнале», журнале «Божий мир».Лауреат Международной премии «Филантроп». Живет в Москве.

Обида, обидчивость... Пожалуй, любой православный психолог соотнесет эти понятия с натурой гордой, амбициозной, знающей себе цену. Однако обиды бывают разные. А вот обиженных или, точнее, обидчивых  даже вышутили простонародные поговорки: «На обиженных воду возят» или так: «Мужик на Москву семь лет дулся, а она и не знала». Впрочем, эти присловицы едва ли имеют отношение к персонажам данного повествования. Да и обиды их, обусловленные комплексом мотиваций, были вовсе нешуточными...

Что ж, у каждого из нынешних действующих лиц имелись свои веские причины, породившие такую обиду жизни, что круто изменила судьбу, сыграла решающую роль в переломе сложившегося поведения, психологии, психики. Между тем обиды всех описываемых героев вытолкали столь разных людей за пределы искренне любимой Родины, а вместе с тем погрузили в вязкую трясину пособничества нацизму во время Второй мировой войны. Что же случилось? А случились сложные и неоднозначные характеры, поднявшие бунт против тех обстоятельств, что предлагали само время, сама жизнь, — суровые, жесткие, непростые, болезненные. Ну а, собственно, когда это время нас только баловало, а окружающая жизнь отличалась лишь легкостью и безболезненностью? «Болезнь — это врач, которого мы слушаемся, как никого другого. Доброте, знаниям мы только и умеем обещать. Страданиям мы повинуемся», — конкретизировал в романе «Содом и Гоморра» французский писатель Марсель Пруст. Страдая, но не вполне повинуясь страданиям, на родине Пруста, вслед за крахом в Гражданской войне, оказались трое наших героев. Четвертый, страдая от выпавших унижений и оскорблений, вольно или невольно принял статус обиженного на сложившийся мировой порядок и искал спасения в страшной идеологической силе национал-социализма. То был прославившийся на весь мир норвежский писатель и драматург Кнут Гамсун...

Вообще-то настоящая фамилия того, о ком в романе «Самоубийство» писал Марк Алданов и чьи пьесы до революции с успехом шли на сцене Московского Художественного театра, была Петерсон. Свой псевдоним он взял по находившемуся поблизости от места рождения хутору. И пошло: никудышняя деревенская школа, нужда, работа на побегушках в торговой лавке, должность учетчика на строительстве дороги, мотания коробейником по городам и весям. При этом дурно учившийся норвежский мальчишка боготворил чтение и главным педагогом считал Достоевского. Вот и писать, публиковаться он пытался достаточно рано, для чего из родного угла сорвался в Осло. Там вследствие неудач на литературном фронте Кнут впал в нищету и почти бродягой оказался уже по иную сторону Атлантики, в Америке. Новый свет принес новые испытания: будущий мировой светоч пас свиней, батрачил на фермах, а в Чикаго устроился автобусным кондуктором. Все было по нему: местные нормативы жизни, американская культура, искусство, девиз «Делай деньги!». Все сквозило буржуазной ограниченностью и несвободой, психологией наживы, стремлением к прибыли и успеху. «Обидевшись» на Америку, Кнут Гамсун возвращается на родину — и уж тут-то начинается феерическое покорение литературного олимпа. Войдя в известность и даже моду, писатель отвернул от себя массу поклонников, поддержав гитлеровскую Германию. Кажется, его обиды из-за несправедливостей, причиненных алчными работодателями в Норвегии, Дании, Соединенных штатах, дали новую вспышку, и Гамсун искренне полагал, будто фашистская национал-социалистическая система — она, и только она — способна остановить распространение англо-американского образа существования. Воззрения норвежца вызвали активный общественный протест, а его идеологическая обиженность привела к послевоенному осуждению и опале. Гамсун впал в немилость с последовавшим длительным забвением и в стране Советов. Почему, интересно, он не принял на вооружение наш, советский опыт, предпочтя коммунистической модели развития социума нацистскую? Быть может, увидел и в нашей системе несовершенство и неурядицы? А они наличествовали — и мы об этом хорошо знаем...

Правду тех лет несли ее живые свидетели. Впрочем, какая там была правда? какая истина? Государственная машина, ломая личности и судьбы, навязывала свою правду и ценности, а обиженные и униженные люди пытались играть по своим правилам. Возник ожидаемый конфликт, началась война. Побоище, где в конечном итоге нет победителей и побежденных, где родня воюет с родней, сосед идет на соседа, а истина одних сражается с правдой прочих. Война гражданская — опустошающая, ниспровергающая вековые устои. И были в русской Гражданской войне оказавшиеся на одной стороне баррикад генерал Деникин, полковник Шкуро, писатель Шмелёв. О них — воевавших, непринявших, обиженных — дальнейшая речь...

Имя кубанского казачьего полковника Андрея Григорьевича Шкуро на долгие годы обрело некую нарицательность, олицетворявшую кровожадность, беспринципность, предательство. Тем не менее все складывалось не столь однозначно. Да, уроженец станицы Пашковской и питомец 3-го Московского кадетского корпуса отличался особым пристрастием к цветастой ненормативной лексике, любовью к выпивке и привычкой в пьяном угаре затянуть с подчиненными что-нибудь типа: «Любо, братцы, любо...» Шкуро был взбалмошен, импульсивен и очень амбициозен. Он ненавидел большевизм и его адептов, но, когда в захваченном им Кисловодске у него в руках оказались две тысячи раненых красноармейцев, «беспринципный и кровожадный» атаман распорядился отпустить восвояси всех плененных противников. Еще он был верен избранной еще с Русско-германской войны тактике партизанского боя, дерзких набегов за линию фронта и жалящих ударов в тыл неприятеля. Та тактика, одобряемая в годы Гражданской Деникиным, приносила свои плоды: захват Ставрополя и Воронежа, к примеру. Увы, в финале ни успехи Шкуро, ни кажущийся триумф руководителя Добровольческой армии Деникина победы не принесли. Генерал Деникин и подчиненный ему полковник Шкуро вкупе с тысячами белогвардейцев потерпели сокрушительное поражение и спаслись бегством в Европу. Там их крутые дороги мало-помалу совсем разошлись. Меняя страны, Шкуро во Франции организовал цирковую конную труппу, а впоследствии осел в Германии. Обиженный на узурпировавших в СССР власть коммунистов, отвергавший все советское, полковник возглавил резервные части казачьих войск СС, вел пропаганду среди пленных красноармейцев, осуществлял их набор в армию Третьего рейха. Тут-то и вспоминается одна монашеская мудрость. ученик-инок спрашивал наставника: что, мол, делать, когда кто-то превозносится в страстях? Духовник назидал: если возносится, хватай его за ногу и возвращай на землю. Шкуро вознесся в неправильном пути, но тащить его было некому. В конце войны рубака и рубаха-парень попал в плен англо-американских войск, был выдан в СССР и повешен.

В отличие от него, генерал Деникин за границей повел себя по отношению к Советам более сдержанно. Точнее, более разумно и осмотрительно, дальновидно. Правда, органы НКВД–ГПУ несколько раз пытались физически устранить предводителя Белого движения, да не удавалось. Деникин тоже кочевал по странам Старого света, пока не остановился во Франции. Писал «Очерки русской смуты», а когда в Париж безболезненно вошли немцы, «царь Антон» отверг предложение оккупантов переехать ближе к Берлину и там на выгодных условиях продолжить личные мемуары. Деникин честно предполагал, что воевавшая с ним Красная армия отстоит Россию, а затем своими штыками выбьет и большевиков. Противник большевизма и фашизма, Антон Иванович с супругой перебрался на юг Франции, где было чуть посвободнее. Живя впроголодь, он сбросил два десятка килограмм, экономил на всем, но мечтал оказать помощь Отечеству. Несмотря на свои обиды и неприятие марксизма, Деникин сумел пересилить себя, отбросить личное ради великого, ради попавшей в беду Отчизны...

Отвергнув сотрудничество с нацистами, Антон Иванович каким-то невообразимым образом переправил в нашу воюющую страну целый вагон медикаментов. Кроме того, генерал обратился к американскому правительству с просьбой не выдавать освобожденных советских военнопленных в логово сталинского режима. Патриот России, он все еще ненавидел советскую власть и питал обиды за бывшее свое поражение. Неспроста и его огульно обвиняли у нас в пособничестве гитлеровскому режиму. Нет, подобного не случилось. Между тем наши победоносные ратники не свергли, как думалось Деникину, Сталина. Более того, с окончанием войны идеи коммунизма в мире лишь укрепились. Опасаясь прихода к власти во Франции приверженцев Маркса — Ленина, Антон Иванович уезжает в Америку. Там и закончил свои мятежные дни тот, кого называли «царем Антоном в царстве Деникия». Говорят, предсмертными его словами стали: «Никогда не увижу свободной России». Увидел. Правда, не он, а прах его, несколько лет назад перенесенный в Москву, на кладбище Донского монастыря. Туда же перенесли и останки погребенного под Парижем Ивана Сергеевича Шмелёва, с которым Деникин был близок в их общих странствиях по многоводному руслу обид...

Да, кажется, ничего общего между Деникиным и Шмелёвым быть не могло. Шмелёв — личность нервная, даже неврастеничная, внутренней природой он напоминал героев Достоевского. Был он сугубо гражданским. Деникин же, закончивший Киевское юнкерское пехотное училище, а затем Академию Генштаба, с молодости выделялся тактической рассудительностью и качествами полководца. Участвовал и в Русско-японской войне, и в Первой мировой, где успешно командовал корпусом, брал Луцк и отличился на Румынском направлении. Когда к власти дорвалось Временное правительство, Антон Иванович поочередно отсидел в темницах Бердичева и Быхова, а с установлением власти Советов под видом польского шляхтича — знал польский — пробрался на Дон, возглавив белогвардейское движение. Вот и Шмелёв, будучи студентом юридического факультета Московского университета, за участие в политической манифестации «отдохнул» недели три в пресловутых Бутырках.

Деникин знал русскую глубинку. И Шмелёв тоже. Дело в том, что отец будущего писателя брал строительные подряды, и двор их дома постоянно кишел людьми со всей Российской империи, стремившимися заработать и прокормиться. Ваня впитывал их рассказы, запоминал различные говорки, обычаи и традиции. Так постепенно зарождался его колоритный литературный язык. Он видел множество людей с самыми разнообразными нормами поведения, повадками, психологиями. Мальчик присматривался, вникал, подражал — потому и последующие сочиненные им персонажи отличались завидным разнообразием. Увы, подобно Деникину, Иван Сергеевич рано осиротел, но в скорбях сумел окончить гимназию и университет, после чего набирался профессионального и житейского опыта в сокровищнице владимирской и московской глуши, в их деревнях и селах. Какое-то время он обретался в селе Оболенском Калужской губернии, но, по разыгравшейся войне с немцами, был призван в артиллерийский полк прапорщиком. Все было наскоро, будто бы не всерьез.

А вот Октябрьскую революцию Шмелёв, как и Деникин, не принял. Воевать не стал, а отчалил в Крым, пришвартовавшись на прикупленной даче. За отца под знамена белого движения встал единственный сын.

Возможно, как раз любимый наследник и явился мощным катализатором творческого процесса отца, поскольку последний пытался безуспешно публиковаться еще в гимназические годы, а в университетские съездил на Валаам и за свой счет издал путевые очерки. И опять не пошло. Нашедшими действительный отклик читателя стали шмелёвские детские рассказы и сказки. Их по достоинству оценил и малолетний сын Сергей. Ну а свои главные произведения — романы «Лето Господне» и «Богомолье» — Шмелёв опубликовал уже в эмиграции, в Париже, куда приманил его Бунин. Покидать Россию Шмелёв не желал, да вновь озлобленность и обиды вытолкали его за пределы обожаемого Отечества. Его сын, будучи в феодосийском лазарете, оказался в руках Землячки и Бела Куна, а те, подло обещая даровать жизнь всем сложившим оружие белогвардейцам, на деле превратили добровольную сдачу в кровавую бойню террора. Рядовых и офицеров противника погружали на баржи и сотнями топили в открытом море, иных вешали и расстреливали. Под гибельную ложь попал и сын писателя Шмелёва. Иван Сергеевич, попавший, по Блоку, «в пустыню горящего гнева», во всем разуверившийся, писал на Западе злобные памфлеты и сблизился с пронацистскими печатными органами. В отличие от близкого ему Деникина, заверявшего русскую офицерскую эмиграцию в том, что Гитлер злейший враг России, Шмелёв колебался в сторону фюрера: злоба, обиды, гнев. Потому-то после войны советский читатель на десятилетия лишился возможности приобщиться к сочному литературному таланту Ивана Шмелёва. Его книги возвратились к нам на исходе 80-х годов ХХ столетия. Кто знает, окажись вдруг Иван Сергеевич после войны на Родине, не отправился бы куда-нибудь ближе к Сибири — и это в лучшем случае? Кстати, и сибирская даль ему была хорошо знакома, ибо в пору Временного правительства он исколесил ее, подрядившись корреспондентом «Русских ведомостей». Что ж до его внутренних конфликтов и переживаний на Западе, он и впрямь тогда весь был соткан из противоречий, метаний, нервических импульсов. Однако, разуверившись в силе добра, в Боге, по-новому веру свою он обрел чудным образом. в разбитое при бомбежке окно его квартиры ветер занес бумажное изображение Богородицы. То был поворотный знак. Остаток собственных дней Шмелёв смиренно провел в православном монастыре в полутора сотне верст от Парижа. Там исцелялся телесно, душевно, духовно. А ведь всего за несколько лет до того, при захвате Парижа гитлеровцами, Иван Сергеевич в знаменитой русской церкви на рю Дарю отслужил молебен об освобождении Крыма и России немцами. К концу жизни он, повидимому, глубоко сожалел о содеянном. Каялся. Почил мирно. И, вздыхая о Родине, завещал, чтобы когда-нибудь прах его перенесли в Москву, на Донское кладбище, к фамильной могиле. Так и сталось. Отчизна простила ему обиды заблуждения. Думается, и он примирился...

Да, все персонажи повествования весьма различны. И все-таки есть в них нечто общее: они страдали обидой. Обида — своя у каждого — прошла через жизнь, то чуть притупляясь, то тлея и разгораясь вновь. В какой-то момент они пытались ее пересилить, переиграть, переосмыслить. Но обида жизни преследовала, настигала и угнетала. Получалось, они повиновались страданиям от личных обид. Это не приговор, это рассуждение, попытка проникнуть в суть наших странных героев, попытка понять и подумать: а как бы на их месте поступил каждый из нас? Согласитесь, все складывалось непросто, чудовищно непросто. Нужда, революции, войны, потери самых близких. Потеря Родины. Мотивация их поведения в целом понятна. И то, что многие из них заблуждались, нам, с позиции прожитых лет, тоже ясно. Однако ни в нападках, ни в оправданиях они уже не нуждаются. Хотя бы потому, что их давно нет, а отведенными нам свыше жизнями каждый распоряжается по-своему...





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0