Иов

Спасибо, что помог душе разоблачиться, —
она теперь Твоя, как никогда,
она теперь свободна, словно птица,
не знающая на земле труда.

Что мне богатство, что мои чертоги,
что шепот уваженья за спиной!
В пыли сижу я посреди дороги,
зато теперь Ты, Господи, со мной.

Так где же милосердье и пощада —
без передышки с проклятого дня,
как будто бы лавина камнепада,
несчастья покатились на меня.

За что Твой гнев — ищи пути кривые
и вырви изолгавшийся язык.
Ты покажи, где согрешил впервые
и где уже к обману я привык.

Не отворачивайся, подожди немного,
пусть крючкотворы хоть пятно найдут.
А если — нет, я вызываю Бога
истцом на справедливый суд.

Я не боюсь губительного грома —
и так уж через силу я живу.
Я пеплом мной построенного дома
посыплю отягченную главу.

Ты возложи вину как Дар Небесный,
и я легко сойду под кров земной.

Глаза мои слепит огонь отвесный,
до неба вставший прямо предо мной.


* * *

Моей жене

День стоит за окном, словно куб световой,
к сердцевине мутнея от тяжести света.
Медногорло, надсадно сияя листвой,
проплывает бульваром московское лето.

Громоздятся дома за открытым окном,
в синеве, опустевшей без птичьего свиста.
Крутогорбые липы в чаду выхлопном
напоследок мерцают корой золотистой.

Воздух выпит дождями. Нет, все впереди,
ничего, ничего еще не изменилось —
где-то к северу землю полощут дожди
и метут под подошвы древесную гнилость.

Ничего не изменится, слово даю —
не пойдет под уклон равноденствие это.
Будет света с избытком в полдневном раю —
целый город из камня, деревьев и света.


Лес

И подлесок еловый тотчас
выступает, и ищет напрасно
пустотой огорошенный глаз
опереться на желтое с красным.

Нет, в лесу — ни листка, ни души,
лишь травинки торчат заостренные,
как цветные карандаши,
тонко ножиком очиненные.

И гармонии здесь не найдешь,
и, вконец потрясенный распадом,
лес сквозит без прикрас, без одёж
под внимательным, пристальным взглядом.

Он колеблет по глади воды,
в пустоте так графично-условен,
неземные пустые сады,
с низким небом плывущие вровень.


* * *
Порывы дождя приминают зонты,
под шелком намокшим напрягся каркас.
В дневном освещенье щепоть темноты,
просеявшись сверху, заметна на глаз.

Я мысли мои на перо обопру —
тоску беспричинную хмурого дня.
Слова, словно листья, дрожат на ветру,
срываясь, по ветру летят от меня.

Они превратились в непрочную медь,
сквозящую плоть между жилок тугих,
а я ли не клялся за них умереть
и думал воскреснуть в бессмертии их.

Холодные капли их вбили в траву,
изнанку измазал газона песок.
Как только просохнет, всю эту листву
потащит с собою шуршащий поток.

И ночью пойдет скрежетать под окном
по кромке асфальта — и прочь от жилья —
медных листов искореженный лом.
Надежда моя, вся надежда моя.


* * *
О, Господи, великолепный день —
какое солнце светит над домами!
Москва блаженствует — ей даже думать лень, —
укрытая глубокими снегами.

Морозный ангел реет над Москвой,
и крылья блещут розовым и синим.
Небесной надышавшись синевой,
по воздуху скользят разини.

Они плывут в универмаг большой
цепочкой черною над снегом бирюзовым
и, взявшись за руки и с чистою душой
несут оттуда светлые обновы.

А там, поверх их задранных голов,
храня в полете ряд и расстоянье,
такси летят, светлея меж стволов,
вмерзающих в холодное сиянье.

Прозрачно время, видно даже дно,
секунды бьются подо льдом непрочным
и вот скопились, и сейчас оно
прольется родником проточным.

И пахнет дымом — но откуда дым,
откуда знак тепла и расставанья,
над городом блаженно-голубым,
над мощным кругом пенья и сиянья?


* * *

М.Лукичёву

Есть в первом настоящем снегопаде
какой-то грустный преизбыток сил.
Вы посмотрите, он не то что за день —
за полчаса весь мир преобразил.

И вот уже во двор выходят дети
и тычут в снег лопаткой для песка,
и скатывают ком, второй и третий —
и ставят с торжеством снеговика.

И все стихает, словно это сад
в глуши, а не в полметре от движенья,
и ветки невесомые парят,
как вишни в мае в первый день цветенья.

Глаза закроешь — до чего светло!
А небо нависает тяжело
над желтыми разбухшими домами,
над пэобразным вырезом двора.

Теперь пойдут такие вечера,
и только снег пребудет вместе с нами.


Зима на Арбате

Вот я опять на улице старинной,
слоистый снег идет с рассвета дня,
и запах новогодний, мандаринный
под скрип шагов преследует меня.

Но я не вынесу с граненой формой спора —
пускай войдут в чередованье стоп
заснеженные шишаки забора,
еловой веткой машущий сугроб.

И я скажу: осыпалась рябина,
и ягоды краснеют на снегу.
Нагнусь, носком ботинка пододвину —
рябина? Да, рябина на снегу.

А снег идет, а снег летит крылато,
все шире, все сильней, заносит он
оконницы особняков Арбата —
московских переулков сон.

А снег летит, как будто из придела,
где звезды высятся, сокрыты пеленой.
И потому такой холодный, белый,
наполненный колючей тишиной.


Перед рассветом

Памяти отца

Что на тело смотришь ты, душа,
сторожишь пустую оболочку,
в памяти событья вороша,
теребя имен и лиц цепочку?

Каково тебе сидеть одной
в зале с голым светом посредине,
в страшной невесомости земной,
в кафельной сверкающей пустыне?

А над толщей сводов и палат,
там, куда крыла твои воздеты,
зимние созвездия горят
и, пылая, движутся планеты.

И о чем-то ангелы поют —
ты еще не поняла ни слова,
ты, томясь и сокрушаясь, тут,
вся во власти языка земного.

Ты еще не подымаешь взор,
ты еще сидишь осиротело,
не решаясь вознестись в простор,
в звездный мир из своего предела.