Чтоб быть знаменитым, надо всех ругать.

Сергей Есин
 

Год 2001-й

24 января. я узнал, что вышла моя книга литературоведческих и критических статей «Нерасшифрованные послания», которая уже продается в ЦДЛ. Юра Поляков, увидев, сразу же ее купил. «Одному из лучших прозаиков России конца ХХ — начала ХХI века и герою некоторых глав этой книги», — сразу же надписал я ему на память. Потому что сегодня он действительно является одним из наших лучших авторов. Помню, многие мне говорили о его романе «Замыслил я побег»: «Да разве это литература? Это же вереница анекдотов, а не роман!» А я им на это говорю: «А вы попробуйте сами собрать анекдоты так, чтобы из этого встала картина всей нынешней эпохи, да чтобы было видно, из-за чего и как мы профукали и Россию, и социализм, и свои собственные судьбы...»

Господь говорил: «Дерево узнаете по плодам его». Думаю, то же самое и в литературе — важно не «из какого сора» делалось то или иное произведение, а что из этого получилось, то есть — каков результат.

27 января. С утра я был в Институте мировой литературы, на прощании с Вадимом Валериановичем Кожиновым. Народу была масса: С.Ю. Куняев, И.Р. Шафаревич, В.Н. Ганичев, Ф.Ф. Кузнецов, Л.И. Бородин, Ю.П. Кузнецов, С.Н. Есин, С.А. Небольсин, В.А. Костров — в основном писатели, сотрудники ИМЛИ, ученые... Все говорят о том, что ХХ век забирает с собой свои символы. А Вадим Кожинов — это ведь действительно знаковая величина в культуре конца ушедшего века, символизирующая собой русскую идею и патриотизм в нашей литературе. Что интересно, при его имени вспоминаются даже не его собственные работы, а в первую очередь стихи открытых и поддержанных им поэтов — Юрия Кузнецова, Николая Рубцова, Светланы Сырневой, Бориса Сиротина... При мысли о Кожинове перед глазами возникают не корешки написанных им книг, а фигуры Гоголя, Тютчева и всей той огромной, громоздящейся за их спинами темным горбом, напоминающим здания Лубянки, так до конца и не разгаданной истории России.

Нет, Кожинов — это не просто литературовед. Да и вообще не просто писатель. Потому что он — символ русскости, пароль для движения патриотической мысли...

По пути домой купил «Независимую газету». О смерти Вадима Кожинова в ней нет ни слова, зато есть информация о подробностях литературного обеда в ресторане «Серебряный век» в честь вручения Антибукеровской премии...

1 февраля. После работы заезжал в «Новый мир» — к Андрею Василевскому, с которым познакомился в прошлогодней поездке в Смоленск, на дни Твардовского, и в Литературный институт — к Сергею Николаевичу Есину, подарив им мою новую книгу критики «Нерасшифрованные послания», недавно вышедшую у меня в издательстве «Крафт+». Приняв ее, Есин сказал, что последнее время в моей рубрике «Жизнь журналов», которую я веду в газете «День литературы», стало появляться все больше конъюнктуры, а это может погубить меня как критика. «Чтоб быть знаменитым, надо всех ругать», — сказал он и привел в пример Илью Кириллова, который в том же «Дне литературы» обозревает демократические журналы (тогда как я — патриотические).

2 февраля. Во время поездки в метро прочитал в газете «Труд» интересные высказывания Юрия Полякова и Юрия Кублановского в рубрике «Телерейтинг». Оба с сожалением говорили о том, что наше телевидение ни словом не откликнулось на смерть виднейшего культуролога и историка современности В.В. Кожинова. «Да в чьих же руках у нас ТВ, проигнорировавшее такое печальное событие? За какую же свободу слова ратуют многие тележурналисты? — восклицает Юрий Кублановский и делает вывод: — Вот что значит не принадлежать к столичной “либеральной” тусовке: она умеет мстить завесой молчания...»

15 февраля. Впервые за несколько последних лет в нашем правлении состоялся «круглый стол», посвященный размышлениям над творческой стороной писательской жизни. Все это время у нас было много различных пленумов и съездов, решавших организационные, стратегические и юридические проблемы, и все это, безусловно, тоже было важно и нужно, но вот собственно то, ради решения чего, казалось бы, как раз и существует Союз писателей, — то есть проблемы как писать, о чем писать, для кого писать, какие из творческих методов наших классиков остаются жизнеспособными еще и сегодня, а какие нуждаются в непременном обновлении — отодвигались до сей поры на второй план, из-за чего в литературной жизни Союза ощущался какой-то откровенный изъян. И вот такая встреча состоялась (думаю, символично, что это произошло именно в праздник Сретения), причем не только для членов нашего СП России, но и для наших идейно-эстетических соперников — занимаясь ее организацией, я приглашал и главного редактора газеты «Книжное обозрение» Александра Гаврилова, и обозревателя «Литературной газеты» Павла Басинского, и критиков из «Ex libris» Марию Ремизову и Александра Вознесенского, но пришли только главный редактор «Нового мира» Андрей Василевский и журналистка из «Независимой газеты», остальные — были наши. Все-таки большинство представителей «демократического» лагеря очень сильно боятся «запятнать» себя контактами с нашим союзом. (Тот же самый Басинский еще ни разу ни словом не обмолвился ни о наших журналах, хотя я их ему неоднократно передавал, ни о ком-нибудь из писателей нашего Союза вообще.)

Разговор о литературе начала критик журнала «Москва» Капитолина Кокшенева, всколыхнувшая зал утверждением, что все лучшие русские писатели прошлого были людьми неверующими (или же сочетали в себе и христианство, и язычество), а те из них, кто являлся по-настоящему воцерковленным, не написали ничего путного. Нельзя сказать, чтобы все тут же кинулись ее оспаривать (хотя достаточно было бы вспомнить здесь уже одного только И.С. Шмелёва с его воцерковленной с детства жизнью и такими его великолепными вещами, как «Богомолье», «Лето Господне», «Пути небесные» и другими в высшей степени православными произведениями), но благодаря этому зачину разговор, подогретый еще и выступлением Геннадия Красникова о современной поэзии, превратился в очень живой обмен мнениями о том, куда сегодня идет наша русская литература и в чем заключаются ее удачи и неудачи.

Из того, что в этот день мною запомнилось из услышанного и о чем подумалось самому, приведу здесь следующие моменты:

— литература перестала прогнозировать появление социальных типов и предсказывать развитие истории;

— писатели не исследуют такую грандиознейшую проблему, как слом российского менталитета и появление в России совершенно другого, выросшего уже не на сказках Пушкина, а на мультиках Диснея и рекламе, народа;

— творцы слова не идут ни во власть, ни в народ, из-за чего превращаются в абсолютно локальную тусовку, работающую исключительно на саму себя;

— в отличие от писателей «демократического лагеря», мы абсолютно не занимаемся «раскручиванием» наших молодых талантливых авторов, из года в год эксплуатируя одну и ту же «обойму» из имен Юрия Кузнецова, Валентина Распутина, Петра Проскурина, Василия Белова да двух-трех других писателей близкого им возраста и литературного метода.

31 августа. Второй день, отложив в сторону все, что читал ранее, наслаждаюсь купленной вчера по пути в Союз писателей книгой Стивена Кинга «Как писать книги». Кинг — это общепризнанный король романов ужасов; рассказываемые им истории наполнены кровью, вампирами, оборотнями, занесенными из космоса монстрами и всевозможной прочей злобной нечистью; это стопроцентно нехристианская проза, в которой напрочь отсутствуют даже следы Бога, но тем не менее он первоклассный мастер своего жанра и в области творческих переживаний во многом мне очень близок и по крайней мере — интересен.

Я, практически не отрываясь, проглотил первую часть книги, повествующую о его становлении как писателя: о нищенской жизни в качестве работника прачечной и провинциального учителя, о годах бесплодных писаний, приносящих только отрицательные ответы из редакций журналов и издательств. Это так похоже на все то, что прошел в своей жизни и я... Да и только ли я? В опубликованной во вчерашнем номере «Независимой газеты» биографии Виктора Пелевина приводится эпизод, рассказывающий, как, будучи уже печатаемым автором, он приходил к одному из своих друзей с просьбой помочь ему устроиться на работу в информационное агентство. «А что так, зачем?» — удивился тот. «Надо же на что-то жить», — объяснил Пелевин. Так что безденежье для начинающего писателя — состояние, к сожалению, традиционное. Жаль только, что время выхода из стадии «начинания» тянется иной раз слишком долго, и это не всегда происходит по причине творческой несостоятельности автора...

Вторая же часть книги Стивена Кинга посвящена непосредственно профессиональным советам тем, кто решил посвятить свою жизнь писательству, и здесь, несмотря на уже достаточно немаленький собственный опыт, я с удовольствием прочитал целый ряд рекомендаций, которые наверняка мне когда-нибудь пригодятся. Встретил я здесь и немало подтверждений каким-то из своих личных наблюдений, а самое главное — Кинг помогает творчески раскрепоститься и доверять в первую очередь тому, что звучит в тебе самом. Я с настороженностью отношусь к его «ужастикам», но пишет он просто захватывающе, этого у него не отнять.

Казалось бы на первый взгляд, ну кто такой этот Кинг? Подумаешь, сочинитель бессмысленных страшилок, этакий коммерсант от литературы, зарабатывающий себе капитал на использовании человеческого пристрастия к леденящим кровь историям, — а вот прочитал его исповедь и вижу совсем другого человека, который говорит во многом близкие мне вещи. Ну, например, о том, что: «Писательство — это не зарабатывание денег, не добыча славы, женщин или друзей. Это, в конечном счете, обогащение жизни тех, кто читает твою работу, и обогащение собственной жизни тоже. Оно чтобы подняться вверх, достать, достичь. Стать счастливым, вот что. Стать счастливым... Писательство — это волшебство, как вода жизни, как любой творческий акт. Вода бесплатна, так что пей. Пей и наполняйся».

3 сентября. Днем встретил в нашем правлении Станислава Юрьевича Куняева, который прибегал туда по каким-то своим делам. На вопрос, каково его мнение о моем романе про Москаленко и Берию, он начал говорить, что, после того как на редакцию «Нашего современника» упала стена и его кабинет завалило штукатуркой, они уже две недели не могут добраться до оставшихся там рукописей, так что, мол, сам понимаешь. Вот ликвидируют обрушение, и уж тогда...

Но я почему-то думаю, что и тогда тоже отыщется какая-нибудь веская причина, которая помешает им принять решение о публикации моего романа. Дай бог, чтобы я оказался не прав, но последние десять лет это происходит исключительно по этой схеме, так что у меня имеются все основания говорить об уже сложившейся тенденции.

9 сентября. Планировал сегодня поехать на XIV книжную ярмарку, где на стенде издательства «Крафт+» выставлена моя книга «Нерасшифрованные послания», и меня приглашали раздавать там автографы, но на сегодня же было назначено торжественное открытие восстановленной в облике 1900-х годов железнодорожной станции Козлова Засека, в четырех верстах от которой находится музей-усадьба Льва Николаевича Толстого Ясная Поляна, и пришлось ехать туда. Специально к этому дню МПС пустило из Москвы до Козловой Засеки скоростную электричку, первыми в которой предоставили проехать писателям России. Так что в 8.30 утра я уже был на Курском вокзале, а в 9.00 мы отправились в гости к Толстому. В нашей делегации были В.Н. Ганичев, В.Г. Распутин, С.А. Небольсин и другие... Мое место оказалось рядом с Михаилом Николаевичем Алексеевым и Владимиром Васильевичем Карповым. С Алексеевым я встречаюсь довольно часто — он бывает и на наших секретариатах, и участвует в различных поездках, а вот с Карповым виделся всего несколько раз — в частности, на Пленуме СП в Моздоке...

Поговорили с ним о Москаленко и нашей семейной легенде о том, что это именно он застрелил Берию. Кроме того, Владимир Васильевич поведал, что пишет книгу воспоминаний о писателях Переделкина — В.П. Катаеве, Евтушенко и всех, с кем он там встречался. Я сказал, что хотя на Катаева и нападали за его книгу «Алмазный мой венец», у меня это одна из самых любимых книг. Она, может быть, и искажает какие-то реальные факты, но зато необыкновенно живо воссоздает атмосферу писательской жизни двадцатых — тридцатых годов ХХ века. А главное, обладает таким сильным зарядом творческой энергии, что после каждого ее перечитывания у меня возникает просто нестерпимое желание писать самому. Попробуйте еще отыскать повесть с таким же воздействием на читателя...

Михаил Николаевич Алексеев рассказал, как в 1951 году рукопись его романа «Солдаты» прочитал Александр Фадеев, который должен был вести Совещание молодых писателей. Рукопись ему понравилась, и он хотел о ней говорить на совещании, но накануне ушел в очередной запой, и совещание пришлось вести Алексею Суркову, который не читал ни Алексеева, ни кого-либо другого. Чувствуя свою вину, Фадеев спустя некоторое время позвонил в журнал «Сибирские огни», и роман «Солдаты» был немедленно там напечатан. В те годы публикация в любом общероссийском издании сразу же становилась известной всему СССР, так Михаил Николаевич получил известность и был принят в Союз писателей. Сегодня, к сожалению, о «Сибирских огнях» уже почти никто и не помнит, и публикация в них не дает автору практически ничего.

Еще, когда отошла в сторону его молодая жена Татьяна, Михаил Николаевич признался, что в графе «пол» он последнее время начал писать слова «бывший мужской». Да ведь куда деваться — 82 года уже...

Через два с половиной часа мы вышли на Козловой Засеке, где я встретил приехавших туда день назад на ежегодные толстовские чтения Валентина Курбатова, Бориса Евсеева, Михаила Петрова и Владимира Личутина. Тут же был и воронежский прозаик Слава Дёгтев, который успел надрать в пристанционном садике яблок и угощал ими всех встречных, уверяя, что в них содержатся атомы Льва Толстого.

Чуть в стороне мелькнули Анатолий Ким и Владимир Бондаренко, но у меня, к сожалению, почти не было времени на общение...

Надо отдать должное начальнику Московской железной дороги Геннадию Михайловичу Фадееву и его людям — музейный комплекс на станции они восстановили в самом что ни на есть лучшем виде, прекрасно содержится также и дом Толстого в Ясной Поляне, но вот само мероприятие прошло утомительно и скомканно. Как всегда, надолго затянули выступления при открытии станции — нам пришлось выслушать заместителя министра культуры Н.Л. Дементьеву, директора музейного комплекса «Ясная Поляна» В.И. Толстого, начальника Московской железной дороги Г.М. Фадеева, каких-то других начальников, ну и конечно же В.Н. Ганичева. Потом осматривали станцию, слушали выступления художественных коллективов, смотрели ряженых, рассаживались по автобусам... В Ясной Поляне успели только бегло осмотреть дом Льва Николаевича да чуть ли не бегом поглядеть на его могилку, и уже было нужно спешить назад, в нашу электричку. Но я все же успел отметить тот факт, что, в отличие от большинства биографов Л.Н. Толстого, обвиняющих его жену в жадности к деньгам и нежелании разделять филантропические идеи мужа, экскурсоводы говорят о Софье Андреевне чуть ли не с упоением. Мол, попав восемнадцатилетней девушкой в дом писателя, она вынуждена была взвалить на свои плечи и ведение хозяйства, и воспитание множества детей, а главное — переписывание, редактирование и издание рукописей мужа. Да при этом еще она должна была оставаться женщиной...

(Кстати сказать, литературные мэтры обычно очень любят напоминать начинающим тот факт, что Толстой двадцать раз переписывал свой роман «Война и мир», но почему-то никогда не уточняют, что делал он это в основном руками своей жены.)

...День выдался жаркий, вокруг было много шумных речей, оркестров, прощальных фейерверков, а потом еще всю дорогу хмельной Сергей Небольсин орал на весь вагон песни. «Артиллеристы, Сталин дал приказ», «Ты ж мэнэ пидманула», «Золотая моя Москва» и тому подобные. Поет он, надо признать, весьма оригинально, но уж очень громко, для моего слуха просто нестерпимо (я не выношу, когда кто-то включает музыку даже на два этажа выше нас), а потому к моменту возвращения в Москву у меня совершенно раскалывалась голова, так что со свидания с автором «Войны и мира» я не привез ничего, кроме чувства полной разбитости и раздражения. Наверное, было бы лучше, если бы я поехал сегодня на книжную ярмарку.

Впрочем, не исключено, что весь этот негатив возник у меня только лишь из-за того, что нас в Ясной Поляне не покормили. (Говорят, что в парке был накрыт для нас хороший стол с ухой из осетрины, но организаторы сосредоточили свое внимание исключительно на приеме высших чинов, а о приглашенных на праздник писателях просто забыли...)

26 сентября. В сегодняшней «Литературке» — моя заметулечка о вручении сызранской премии, а также большое интервью Надежды Говоровой с профессором Литературного института Владимиром Павловичем Смирновым, в котором он очень правильно говорит о том, что «русская песня, русская поэзия — одно из воплощений нашей национальной судьбы и национальной метафизики» и что, если «исчезнет поэзия — исчезнет Россия». Отвечая на вопрос о том, как он оценивает нынешнее состояние культуры, Владимир Павлович говорит: «Буржуа кажется, что это они отказались от поэзии. Нет, это поэзия отказалась от них! Им кажется, что это им не по пути с такой романтической роскошью и чепухой, как поэзия. А это поэзии не по пути с ними в лавку, кабак и на курорт на Багамы. Все великие писатели антибуржуазны...»

Я помню В.П. еще по учебе в Литинституте, где он читал нам курс русской литературы Серебряного века, да и потом мы неоднократно встречались — и в Москве, и в различных поездках. Он конечно же высочайший специалист по серебряному веку в русской литературе, блестяще владеет материалом и готов заразить своей любовью к русской поэзии любого собеседника.

29 ноября. Приехав в правление, узнал, что нынче ночью в Красноярске скончался известный писатель Виктор Астафьев. Наши все страшно суетились, отсылали какие-то телеграммы, куда-то звонили. Тут же был и Владимир Крупин, собирающийся лететь к нему в Овсянку на похороны.

Гена Иванов попросил меня написать некролог на его смерть, но я отказался. Может, это и не по-христиански, но я не могу забыть его последних произведений («Прокляты и убиты», «Обертон», а также его высказываний в различных интервью), в которых он, перечеркнув подвиг нашей Армии-Победительницы, низвел весь ратный труд солдат Великой Отечественной войны единственно до уровня проблем набивания брюха и поиска места для испражнения. При этом немцы у него выглядят эдакими невинными цивилизованными овечками, а русские солдаты — кровожадными монстрами-убийцами. Я писал о нем жесткие критические статьи, и если мне теперь браться за написание некролога, то надо или кривить душой и сочинять трагический монолог о «тяжелой утрате, которую понесла русская литература в связи со смертью великого писателя», либо же честно говорить о заблуждениях покойного, для чего, наверное, данный случай не является самым подходящим. А то, что Виктор Петрович был последнее время не во всем прав, он признавал и сам, открыто заявив об этом, когда мы встречались году в 1995-м или 1996-м в Самаре во время его проезда из Тархан в Красноярск. «Последнее время я чувствую, что впал в какое-то очень сильное озлобление, от которого никак не могу избавиться. Я, может, и в Самару-то к вам специально за тем и завернул, чтобы ваша волжская ширь помогла мне освободиться от этой злобы...» — открыто сказал он во время нашей встречи в Самарской писательской организации.
 

Год 2002-й

4–6 января. Дом творчества «Переделкино». Все это время стоял крепкий мороз и было много снега. Пятого января мы ходили в гости к Людмиле Щипахиной (у нее здесь небольшая литфондовская дачка с куском великолепного дикого леса), а шестого к нам наведались Олег Николаевич и Нина Николаевна Шестинские. В Доме творчества в это время жили только критик Сергей Луконин с женой и дочерью, жена и дочь поэта Петра Кошеля да драматург Михаил Рощин со своей Татьяной. Позже появился приехавший из Мурманска писатель Борис Блинов, которого я знаю по совместным заседаниям президиума Литфонда России.

6 января, ночь на Рождество. Едва мы с Мариной вышли после праздничной службы из храма, как к нам тут же пристроился незнакомый нам пес, и, как мы ему ни объясняли, что у нас ничего для него вкусненького нет, он проводил нас до самого Дома творчества, а где-то перед воротами вдруг таинственно исчез, словно его рядом с нами и не было.

Войдя затем в корпус, я в холле второго этажа встретил писательницу Нину Садур, находившуюся уже в изрядном подпитии.

— Эй, у вас пива нет? — спросила она.

— А что, я похож на человека, который бегает по ночам за пивом? — уточнил я.

— Увы, — покачала она головой. — Вы унылы, как газета «Правда».

«Зато ты веселая, как “Московский комсомолец”», — подумал я, но отвечать не стал, так как это неизбежно приведет к дальнейшему развитию диалога и ненужному углублению контакта, а мне после храма это было совершенно ни к чему.

10 января. Утром прочитал в принесенной вчера из Союза писателей газете «Завтра» передовицу Александра Проханова «Куранты Путина остановились в полночь», в которой он, в частности, очень едко, но весьма образно и, главное, справедливо пишет: «Новогоднее послание Путина было плоским, как папиросная бумага, как тень пролетевшей мухи. Клерки маленьких частных фирм — и те находят живые слова, чтобы поздравить свои коллективы. Путин производил впечатление исключенного из института студента, у которого нет денег, чтобы шапку купить... Тщетно было ждать глубоких ободряющих слов, ярких пророчеств. Человеческой искренности, сердечного сочувствия. Было несколько тусклых, как паутина, словосочетаний, да внезапно остановившиеся на Спасской башне куранты, словно мистический знак беды, завершенности времен, грозная печать судьбы...

Какие новогодние подарки принес Путин в дома сограждан?..

Он вывалил на пороги российских домов ржавую груду железа, оставшуюся от потопленного “Курска”. Отряхнул с аккуратных пальчиков серебристый пепел сожженной станции “Мир”. Поставил тысячу деревянных гробов, накрытых трехцветным флагом, где покоятся солдаты Чечни. Положил расколотые чугунные батареи и разорванные стояки из обмороженных Ульяновска и Уссурийска. Преподнес свежевыделанные песцовые шкурки, содранные с якутов Николаева и Колмогорова. Бросил затоптанные в грязь адмиральские погоны флотоводца Попова. Показал миллионы пустых люлек, где опять не оказалось новорожденных... Побулькал пузырьком, куда собрал свои слезы, пролитые на руинах Манхэттена. Выстроил тысячи американских морских пехотинцев, которых он запустил в глубокие тылы России... Последний подарок он сопроводил резиновой маской бен Ладена, под которой скрывался талантливый агент ЦРУ...»

Увы, как ни мотивируй шаги Владимира Владимировича тем, что на него оказывает воздействие оставшееся в Кремле ельцинское окружение, а тем не менее возразить Проханову фактически нечего.

13 марта. Вечером мне позвонил Андрей Ковалёв и рассказал одну любопытную историю. Говорит, что в издательство «АСТ», где у него под псевдонимом «Андрей Коровин» должна вот-вот выйти книга прозы, пришел автор, настоящие имя и фамилия которого — Андрей Коровин. Ему говорят, ты возьми себе какой-нибудь другой псевдоним, а то в издательских документах уже значится один Андрей Коровин. И он подумал-подумал и взял псевдоним... «Андрей Ковалёв». И вот зачем теперь, спрашивается, была нужна вся эта чехарда со сменой имен? Прямо анекдот какой-то. Включи эту историю в роман — скажут, выдумка...

13 апреля. В принесенной сегодня газете «Трибуна» помещено интервью с писателем Вячеславом Пьецухом, в котором он говорит о том, что в сегодняшней России отмирает проблематика «загадочной русской души», ибо прямо на наших глазах «происходит резкая европеизация русского человека. Он необыкновенно быстро становится таким же неинтересным, усредненным, эгоистичным, как любой средний европеец, зацикленный на очень узком кругу потребительских интересов. Может быть, такой процесс вполне объективен и ничего страшного здесь нет, но это неприятно. Ведь русская душа намного богаче. В ней есть вся мыслимая масса человеческих качеств...

20 мая. Подумалось вдруг о том, что реформы русского языка — это не такое уж и безобидное дело, как может показаться. Вот, к примеру, раньше писалось не «католический», а «кафолический», не «кафедра», а «катедра», не «теософия», а «феософия» и так далее. Так что и наш сегодняшний «Интернет» при всей сопутствующей ему массе положительных моментов имел бы по старому написанию вид «Инфернет», что гораздо ближе соответствовало бы его инфернальной сущности...

21–22 декабря. Читал двенадцатый номер журнала «Наш современник», в котором была опубликована поэма Юрия Поликарповича Кузнецова «Сошествие в ад». Пожалуй, эта поэма пробуждает самое большое количество мыслей, многие ее эпизоды подарили мне настоящее эстетическое наслаждение, как, например, строки:

То не птенец выпадал из гнезда
                                                         родового,
То не мертвец поднимался
                                      из сна гробового —
Это разбойник явился — ни ночь
                                                        и ни день,
Пала в долину его теловидная тень.
Глянул Господь на него и промолвил
                                                             сурово:
— Встань и держись Моего обещанья
                                                            и слова,
Да не побойся грядущих судеб
                                                             и утрат.
Рай недалек. Но дорога пойдет
                                                          через Ад.

Или же такие строки, как:

Руки разбойник простер, как моряк
                                                        с корабля,
И возгласил первозданное слово:
                                                     — Земля! —
Молвил Сын Божий, как истина
                                                ветхая днями:
— Это подобье. Земля у тебя
                                             под ногтями. —
Глянул разбойник на грязные ногти
                                                                   свои
и зарыдал, и взалкал чистоты
                                                         и любви...

Однако рядом с чисто поэтической красотой и стройностью поэма Ю.Кузнецова то и дело срывается в самую откровенную ересь, выдавая в авторе закоренелого материалиста...
 

Год 2003-й

9 января. После обеда позвонил Павел Басинский и попросил меня написать для «Литературной газеты» пятистраничную рецензию на трехтомник Станислава Куняева «Поэзия. Судьба. Россия», на что я охотно согласился. Хоть я последнее время и высказываю какие-то резко отрицательные  суждения по, скажем так, «репертуарной» политике журнала «Наш современник», но эта книга Куняева мне нравится, и даже более того — я давно подбиваю и всех других наших патриотических писателей начать работать над своими мемуарами. А не то литературоведам грядущих веков придется изучать нашу эпоху лишь по воспоминаниям А.Вознесенского, Е.Евтушенко, Б.Ахмадулиной да людей их круга, а это будет весьма однобокое представление о тех временах и условиях, в которых мы сегодня находимся.

10 января. Встретился у метро с Басинским, и он передал мне трехтомник Станислава Куняева, так что, вернувшись домой, я сразу принялся за его чтение (а точнее сказать — за перечитывание, так как большую часть его воспоминаний я читал еще во время их публикации в журнале). Все это действительно очень интересно, и я обязательно попробую что-нибудь об этой книге написать...

15 января. К ночи закончил статью о трехтомнике Станислава Куняева, которая у меня чуть-чуть выползла за рамки пяти заказанных страниц, но сократить в которой у меня ничего не получается. Диапазон куняевских мемуаров широк и разнообразен необычайно, при этом он то и дело касается таких сложных тем, как «русский патриотизм» и «еврейский вопрос», что стоит только обрубить какую-либо фразу или даже полфразы в моей рецензии, и это может привести к тому, что акцент в моей оценке сделанного Куняевым будет смещен вовсе не на то, что я имел в виду. Впрочем, вот моя статья в ее полном виде:

«Репортаж с судьбой на шее

Эта книга была в равной мере обречена и на успех, и на скандал, они были запрограммированы в ней, как праздник и похмелье, как красота розовых бутонов и колючие шипы на их стеблях или же — как боль от выдираемого стоматологом зуба и осознаваемое одновременно с ней чувство избавления от мучений. Да, собственно говоря, разве могло быть по-другому с жанром, представляющим собой заведомо субъективный взгляд пишущего на события, в которых участвовало множество других (причем еще не умерших на момент опубликования этих мемуаров) людей, имеющих об этих самых событиях такое же заведомо субъективное — и кардинально отличающееся от взгляда мемуариста — мнение? Неудивительно, что скандал разразился сразу же, едва только в печати начали появляться отдельные главы книги воспоминаний Станислава Куняева “Поэзия. Судьба. Россия”, воссоздающей не столько, может быть, биографическую канву жизни самого́ поэта (хотя в ней немало места уделено и его родословной, и непосредственно годам становления личности будущего руководителя “Нашего современника”), сколько — идеологическую, мировоззренческую и творческую атмосферу всей его эпохи. Такие скандалы, по сути дела, являются почти неизбежным побочным эффектом мемуарного жанра, они случаются практически всегда, когда читатель ищет в чужих воспоминаниях прежде всего себя, а не запечатленное в них мемуаристом время. “Неправда! — кричит он в возмущении. — Дырка была у меня не на левом носке, а на правой перчатке! Это недопустимое искажение исторической правды!” — и в качестве сатисфакции требует опубликования опровержения в прессе. Я хорошо помню, сколько негодования, возмущения и споров вызвали в свое время напечатанные в “Новом мире” художественные мемуары Валентина Катаева “Алмазный мой венец”, в которых под различными кодовыми именами (командор, мулат, птицелов, королевич, ключик и т.д.) были изображены окружавшие писателя в юности классики молодой советской литературы — Маяковский, Пастернак, Багрицкий, Есенин, Олеша и другие. И что бы там кто ни говорил и ни писал об этой книге, а для меня она и по сей день остается одной из самых горячо любимых и перечитываемых. Потому что мне, честно говоря, не так уж и важно, кто именно из поэтов 20-х годов, работая в “Окнах РОСТА”, подкладывал себе по совету Маяковского под голову полено вместо подушки (чтоб надолго не разоспаться), — мне важно то, что ни после какой другой мемуарной книги мне не хочется с такой силой писать самому, как после чтения “Алмазного венца”, в котором Катаеву с необыкновенной живостью удалось передать творческую атмосферу своей эпохи. Да, он оставил в стороне политику и ни словом не упомянул о происходившей в те времена травле крестьянских поэтов, но зато блестяще показал, что начало XX века в России было похоже на бурлящий творческий котел (чего не скажешь о начале века XXI, хотя мы вроде бы и находимся в формально схожих исторических ситуациях), и эта неудержимая созидательная энергия еще и сегодня переплескивается через края его книги, заряжая читателя жаждой самостоятельного творчества.

Вот и изданная “Нашим современником” книга воспоминаний Станислава Куняева “Поэзия. Судьба. Россия” произвела примерно такой же эффект, вызвав одновременно и бурный восторг, и раздражение, и возмущенные критические окрики по своему адресу. Причем ладно бы негодование исходило со стороны одних только идейных противников автора, что было бы и предсказуемо, и понятно, но ведь обиделись в первую очередь представители своего же лагеря, так сказать, сторонники и соратники, — и вот уже известнейший наш русский художник и не менее известный русский поэт (речь идет об Илье Глазунове и Владимире Фирсове, высказавших резкие несогласия с некоторыми из описанных в книге Куняева эпизодов) хором заявляют, что эпизоды, в которых они изображены в куняевских воспоминаниях, описаны вовсе не так, как это запомнилось им самим, а потому все это ложь и они разрывают с автором отношения.

Но зато уж и положительные отзывы, полученные на публикацию журнальных глав книги, были написаны на самом высоком градусе благодарности: “Уважаемый Станислав Юрьевич! Только что закончил читать Вашу книгу воспоминаний. Переживаю просто бурю чувств... Через нее пришло осознание того, что честное, правдивое слово — главный рубеж обороны русского самосознания”; “Мы, русские люди, читаем Вас, истинно русского, и прозреваем и вдохновляемся. Заново открываются глаза”; “Из множества превосходных качеств у книги есть одно, может быть, самое удивительное и даже мистическое, она будит даже не национальное самосознание, а буквально — инстинкт Родины...”.

Не знаю, может быть, это прозвучит и гипотетически, но думаю, что вряд ли подобные отклики возможны в адрес книг мемуаров Андрея Вознесенского (“Мне четырнадцать лет”, “О”, “Пятый туз”) или таких же книг Евгения Евтушенко (“Волчий паспорт”, “Шестидесятник”). Да и упомянутая мною выше мемуарно-художественная повесть Валентина Катаева тоже вызывает эмоции совсем другого рода — они будят в читателе жажду творчества, тоску по культуре, стремление к восприятию действительности через художественные образы, но уж никак не инстинкт Родины. Да было бы, пожалуй, и странно, если бы дело обстояло иначе! Ведь что греха таить, правда глазами патриота и правда глазами демократа — это (и этого сегодня просто нельзя не видеть) две субъективно разные правды, не только очень мало похожие одна на другую, но и открыто противоборствующие между собой, а порою так даже и взаимоперечеркивающие друг друга. Однако (и этого сегодня тоже нельзя не понимать) только их сумма оказывается способной дать представление о той правде, которую можно назвать более-менее полной или объективной, потому что как бы ни был нам интересен сам автор воспоминаний, а главным героем его книги является все же не он, а единственно такой персонаж, как “слом времени”. И в изображении этого слома Станислав Юрьевич Куняев находит куда более запоминающиеся образы, чем многие из тех, кто подвизался одновременно с ним на ниве современной мемуаристики. Так, например, вспоминая о самоубийстве маршала Ахромеева, не выдержавшего разрушения того строя, которому он служил всю свою жизнь, он пишет: “На сороковой день после его смерти, когда родные и друзья пришли на Троекуровское кладбище, то увидели посреди разрытой и оскверненной могилы тело маршала, выброшенное из гроба. Маршальский мундир, в котором его похоронили, был украден. Вот так начиналась историческая жизнь нового режима — мародерством и расправой с мертвым Героем Советского Союза, солдатом Великой Отечественной...”

Или же вот — не менее запоминающийся и полемически заостренный фрагмент, посвященный воспоминаниям Куняева о встречах с дочерью И.В. Сталина — Светланой: “Частенько на чугунных узорчатых лестницах и переходах филфака на Моховой я встречал рыжеватую, хрупкую женщину, некрасивую, но какую-то ладную, с быстрой походкой и внимательным, сосредоточенным взглядом... Даже при жизни отца она не приезжала на Моховую ни на каких машинах, не было рядом с ней никакой охраны, и любой из нас мог подыматься по чугунным лестницам рядом с нею, сидеть за одним столом в библиотеке, стоять в очереди к буфету... А кто из вас видел «вживе» какую-либо из дочерей Ельцина, кто сталкивался в общественном транспорте с сыном Лужкова или дочерью Березовского? Вот вам и материал к размышлению об «открытом обществе», о нравах при диктатуре и при демократии...”

Однако же свести содержание куняевского трехтомника единственно к обличению сегодняшней власти в России значило бы не увидеть в нем чуть ли не девяносто процентов того, ради чего он, собственно говоря, и написан. Потому что намного сильнее множества других мотивов выделяются в этой книге две такие ярко выраженные (и без всякого преувеличения — остросюжетные) линии, как борьба за становление русской национальной литературы (особенно ее поэзии) и борьба за становление русской национальной государственности, составляющие смысл жизни как самого Куняева, так и того довольно широкого круга пишущих, который сформировался не без его участия вокруг редакции журнала “Наш современник”. К сожалению, большая часть того поколения, главная проблема которого укладывается в вопросе “А кто бежит за «Клинским»?”, даже не представляет себе, что в течение последних десятилетий XX века произнести в Москве фразу “Я — русский!” было почти так же рискованно, как если бы это сделал, к примеру, в Берлине штурмбанфюрер Штирлиц. Печально, но факт: русофобия — это никакой не вымысел, а реально диагностируемая в России болезнь, весьма тесно переплетающаяся с неоднократно поднимаемым Куняевым на протяжении всех трех томов книги “еврейским вопросом” (одна из глав его воспоминаний так и называется “Русско-еврейское Бородино”).

Наверное, размышляя над трехтомником С.Куняева, можно было бы обойти эту опасную для всякого пишущего тему и ограничиться разговором об одной только литературной составляющей его мемуаров, тем более что это действительно самая интересная из ее слагаемых, включающая рассказы о многолетней дружбе и встречах с такими писателями, как Владимир Соколов, Вадим Кожинов, Николай Рубцов, Анатолий Передреев, Борис Слуцкий, Александр Вампилов, Евгений Евтушенко, Игорь Шкляревский, Эрнст Портнягин, Федор Сухов, Татьяна Глушкова и многие-многие другие. Да чего стоит одна только глава о композиторе Георгии Свиридове! Не случайно кто-то из читателей книги назвал ее в своем отклике “новейшей историей с подлинными событиями и людьми, которые на слуху”, — она и впрямь похожа на переполненный народом ЦДЛ, в котором все никак не закончится та, начатая тридцать лет назад, дискуссия “Классика и мы”, к которой органично примыкают размышления о творчестве Осипа Мандельштама, Владимира Солоухина, Николая Клюева, Эрнеста Хемингуэя...

И все-таки этой книги бы не было (по крайней мере, в том ее виде и значении, как теперь), если бы на душе ее автора самоубийственным грузом не висел жернов неукротимого и безоглядного патриотизма, дававшего ему смелость, “в отличие от многих литературных соратников”, сделать в своей судьбе ставку “на независимость” и не бояться ни подвергнуть критике творчество революционного поэта-классика, ни написать в ЦК КПСС письмо об опасности сионистских проявлений в русской культуре, ни опубликовать в прессе отрицательную статью о кумире толпы — Высоцком...

Надо признать: книга Станислава Куняева читается на одном дыхании, как захватывающая остросюжетная трилогия, кипящая нешуточными страстями и кровавыми, смертельными схватками. Переворачивая ее последнюю страницу, чувствуешь себя не просто обогащенным новыми фактами, но наполненным высочайшим духом патриотизма и неудержимой жаждой совершить что-нибудь полезное для Родины, русского народа и русской культуры. До такой степени, что первое время даже и не замечаешь, что прошедшая перед твоими глазами история идеологической битвы за Россию оканчивается ее полнейшим поражением. Вот она — торжествующая в трех томах Куняева русская идея, а вот — сразу же за обложкой его книги — поверженная на обе лопатки страна с подступающими к ее границам натовскими базами, утекающими за границу мозгами и капиталами да вымирающим (вариант: вымерзающим) народом. Который, насколько я понимаю, меньше всего думает сегодня о том, чтоб в доме было что читать, и больше всего о том, чтоб было что считать. Хотя именно это-то (и Куняев это отлично чувствовал!) как раз и низводит великие народы мира до уровня просто среднестатистического населения...»

16 января. Из сообщения в «Литературной газете» узнал сегодня о смерти известного немецкого слависта Вольфганга Казака, с которым я в сентябре прошлого года встречался у него в имении Мух под Кёльном. Я написал об этой встрече в своем дорожном очерке «Билет с открытой датой», который должен появиться в нынешнем апреле в журнале «Всерусскiй Соборъ», да только ведь он его теперь не увидит. Увы... А я в своем очерке о встрече с ним писал следующее:

«В полдень мы сделали небольшую получасовую остановку в окрестностях Кёльна, чтобы перекусить в придорожном “Макдоналдсе” (эти закусочные не понравились мне за границей точно так же, как и в России), а в два часа дня уже подъезжали к расположенному несколько далее по трассе небольшому горному селению Мух, в котором проживает известный немецкий славист Вольфганг Казак. Не помню уж точно, кто мне дал перед отъездом его телефон — то ли Юрий Архипов, опубликовавший незадолго до того в “Литературке” большую статью о незнании немцами современной русской литературы, то ли довольно часто бывающий в Германии поэт Вячеслав Куприянов, но когда я (еще из Касселя) позвонил Казаку в Мух и представился, он без всяких расспросов изъявил готовность встретиться и поговорить со мной о текущей российской литературе, только попросил дополнительно еще раз созвониться с ним перед встречей. И вот, набрав прямо из закусочной номер по мобильнику, я окончательно условился о месте и времени встречи, после чего мы сели в машину и, оставив в стороне Кёльн с его знаменитым собором, прямиком направились в сторону Муха. Это оказалась довольно маленькая, вытянутая вдоль горной дороги немецкая деревня, состоящая из весьма добротных двухэтажных коттеджей. И хотя в ландшафтном отношении дом Казака (а вернее — целый комплекс из двух больших домов) располагается даже чуть-чуть повыше, чем жилища его земляков, вследствие того, что его участок находится как бы уже и не в самой деревне, а на ее окраине, можно было вполне обоснованно говорить, что его хозяин постоянно пребывает “под Мухой”.

Но это, конечно, шутка (слишком уж нелегко для русского словесника упускать возможность обыграть столь веселое название этой деревеньки), а вообще господин Вольфганг оказался не только не “под мухой”, но и не по возрасту энергичным, порывистым для своих 75 лет, стремительным в движениях и категоричным в утверждениях человеком.

И вот мы идем с ним и его беленькой собачонкой по тенистой лесной дороге, являющейся местом их ежедневных прогулок, и, перескакивая с одной возникающей темы на другую, ведем достаточно хаотичную беседу. Дело в том, что и господин Вольфганг, и я обладаем одним и тем же характерным качеством — нас трудно остановить во время произносимого монолога, и поэтому возникает такое ощущение, что каждый из нас с нетерпением дожидается того момента, когда другой хотя бы на мгновение умолкнет, чтобы тут же перехватить у него слово и начать говорить самому. К счастью, дорога, по которой мы прогуливаемся, достаточно длинна, и к концу прогулки мы вполне успеваем высказаться оба. Хотя должен признаться, что слушать Вольфганга Казака не только не утомительно, но как раз и интересно, и познавательно: он не боится ни свергать самим же утвержденные когда-то авторитеты, ни признаваться в какой-нибудь своей собственной неправоте. Любопытны в этом плане его воспоминания о Солженицыне, в судьбе которого ему довелось принимать участие, в частности, рассказ о том, как его поразил в начале 90-х годов ответ Александра Исаевича на вопрос, почему он не возвращается в Россию, в которой в то время уже вовсю шли демократические перемены.

“Пускай туда сначала возвратятся все мои произведения, — сказал на то наш Овидий. — Я посмотрю, что там будет с ними, а уже потом решу, можно ли мне ехать в Россию самому...”

— ...Ну как же он может чего-нибудь в отношении себя бояться, если, как он утверждает, он по-настоящему верит в Бога? — недоумевал, размашисто вышагивая по зеленой тропинке, Казак. — Я ведь говорил ему, что, пока он будет присматриваться да решаться, его авторитет в России утратит всяческое значение...

По мнению бывшего профессора (а последние десять лет Казак уже больше не преподает в Кёльнском университете, хотя и ведет дома небольшой литературный семинар), Солженицын не оправдал ни его собственных ожиданий, ни ожиданий всей западной общественности, так как за все время своего пребывания в США (как, впрочем, и за последующие годы жизни в России тоже) так и не создал ничего равнозначного “Матрёнину двору” или “Одному дню Ивана Денисовича”.

— ...И “Архипелаг ГУЛАГ”, и “Красное колесо”, и практически все историко-публицистические работы Солженицына являются не более как информационными выбросами на запретные для России темы! — с какой-то прямо-таки свирепостью выкрикивал посреди лесной дороги Казак, как будто я ему в этом отчаянно противоречил или пытался оспаривать его мнение. — Это для вас материалы о лагерях и репрессиях были ранее недоступными и потому поднимали Солженицына на уровень национального оракула, а здесь из этого тайны не было, поэтому здесь от него ждали не цифр о количестве заключенных и расстрелянных при Сталине (тем более взятых им с потолка), а художественного осмысления российской истории и российской действительности. Но он этих ожиданий не оправдал и ничего художественно весомого за все эти годы не создал...

— ...Не оправдал моих ожиданий и Валентин Распутин, — продолжает через несколько десятков шагов свой монолог господин Казак. — Публицистика, которую он писал все эти годы, умерла точно так же быстро, как умирают газетные статьи, а те несколько рассказов, которые он сочинил за минувшее десятилетие, являются слишком малым взносом в копилку его писательского авторитета...

Затронув случайно имена Владимира Сорокина, Дмитрия Пригова и Виктора Ерофеева, Казак тут же сам взмахивает рукой и брезгливо морщится:

— Впрочем, тьфу на них, это вообще вне литературы!

— Зачем же тогда немецкие слависты то и дело приглашают их в Германию для чтения лекций? — замечаю я, не в силах скрыть в голосе нотки упрека, и следом рассказываю ему о тех русских писателях, кого пока что ни он сам, ни его немецкие коллеги не знают, но которые, на мой взгляд, во много раз интереснее (причем не только как писатели, но и как личности) всех этих сотрясающих воздух германских аудиторий концептуалистов-модернистов. Я говорю ему об авторе невыдуманного романа “Живый в помощи” Викторе Николаеве, которого молитва к Господу спасла от неминуемой смерти, потом рассказываю об авторе повести “Черные береты” полковнике налоговой службы Николае Иванове, который пережил многомесячное заточение в яме чеченского плена, а некоторое время спустя после своего освобождения написал романы “Вход в плен бесплатный” и “Спецназ, который не вернется”, после чего поехал в Беловежскую пущу и, разыскав там ту самую пишущую машинку, на которой был отпечатан документ о роспуске СССР, выкупил ее у библиотеки, на балансе которой она до сих пор числилась, дотащил на себе по лесной дороге до автобусной трассы и увез в качестве трофея в Москву...

Казак в восторге от услышанного, я вижу, что такие люди и такие писатели, как Иванов и Николаев, нравятся ему гораздо больше, чем эстетизирующий процесс поедания дерьма Владимир Сорокин или же опускающий язык русской поэзии чуть ли не до уровня жестов Д.А. Пригов.

На одном из участков дороги я случайно упомянул в разговоре кого-то из своих самарских друзей, и он аж вскинулся:

— О-о! Вы знаете город Самару, бывший Куйбышев?..

Да, я знаю город Самару, в котором я три года проработал директором областного отделения Литературного фонда России; знаю город, в котором вышли мои литературоведческие книги “Загадки литературы” и “Литература как род любви”; город, в котором я встретил свою будущую жену Марину и в котором у меня осталось несколько хороших друзей. Казаку же этот город памятен совсем с другой стороны — он, как выяснилось, оказался в нем после Второй мировой войны в качестве немецкого военнопленного и чуть было не погиб тогда в советском лагере, но здесь же, как он сам говорит, началось и его воскрешение...»

26 мая. Вечером я прочитал дома ксерокопию речи И.В. Сталина на Пленуме ЦК ВКП(б) 3–5 марта 1937 года, в которой он сформулировал платформу современного ему троцкизма: «Реставрация капитализма, ликвидация колхозов и совхозов, восстановление системы эксплуатации, союз с фашистскими силами <иностранных государств> для приближения войны с Советским Союзом, территориальное расчленение СССР с отдачей Украины и Приморья, подготовка военного поражения Советского Союза в случае нападения на него враждебных государств».

Это именно те самые пункты, на которые опиралась платформа Пятакова, Радека, Сокольникова и других последователей Троцкого 30-х годов. Но это же и то, что сделали в последние полтора десятилетия наши перестройщики.

24 августа. В минувшие выходные я прочитал в газете «Московская среда» (№ 31 за 20–26 августа 2003 года) интервью известного драматурга Виктора Сергеевича Розова, которое он дал этому изданию по случаю своего 90-летия. Отвечая на вопросы корреспондента, он там, в частности, говорит ему: «После революции как высыпало: Маяковский, Есенин, Цветаева... Несть числа талантам! А после нынешней контрреволюции я все ждал: вот свободу дали, и все, кто стонал под гнетом того времени, себя проявят. Ни фига! Одна только пискотня — все плохо, плохо... Так ты сделай хорошо. Не могут. Хотя страна все та же, люди вроде тоже... Но стоило измениться ориентиру ценностей — и все пропало. И мы можем сколько угодно рассуждать, почему так мало интересных авторов, но все сводится к одному — без идеалов ничего хорошего сделать невозможно. Идеалы — это духовность. Великие произведения культуры появляются, когда происходит игра человеческого духа, а не когда играют только на деньги, как это делают сейчас во всех сферах нашей жизни...»

17 ноября. Сегодня в Москве умер Юрий Поликарпович Кузнецов.
 

Год 2004-й

5 марта. Прочитал в журнале «Север» (№ 1 + 2 за 2004 год) роман молодого нижегородского прозаика Захара Прилепина «Патологии», посвященный событиям Чеченской войны. Поражает стиль, которым он написан, — это какое-то невероятно гармоничное сочетание таких несочетаемых категорий, как прекрасное и безобразное, явленное при помощи очень тесного соседства ярких поэтических образов и чисто реалистических деталей кровавого военного быта. Вот как поэтично, к примеру, герой романа Егор Ташевский описывает нам процесс чтения книг своим отцом: «Когда отец читал, он не дышал размеренно, как обычно дышат люди. Он набирал воздуха и какое-то время лежал безмолвно, глядя в книгу. Думаю, воздуха ему хватало больше, чем на полстраницы. Потом он выдыхал, некоторое время дышал равномерно, добегал глазами страницу, переворачивал ее и снова набирал воздуха. Он будто плыл под водой от страницы к странице...» А вот как он передает ощущение страха, которое его герой то и дело испытывает во время стычек с чеченцами: «Когда тебе жутко и в то же время уже ясно, что тебя миновало, — чувствуется, как по телу, наступив сначала на живот, на печенку, потом на плечо, потом еще куда-то, пробегает, касаясь тебя босыми ногами, ангел, и стопы его нежны, но холодны от страха... Ангел пробежал по мне и, ударившись в потолок, исчез. Посыпалась то ли известка, то ли пух его белый...» И рядом — буквально через две строки — портреты боевых товарищей: «Еще Вася Лебедев и Валя Чертков, с опухшей хуже вчерашнего рожей, бордовое месиво совершенно залепило правый глаз. “Убили братика твоего, Валя”, — хочу я сказать, но не могу...» А несколькими страницами далее, еще более резко уходя от какой бы то ни было поэтичности и образности, приводится чисто натуралистическое описание увиденной автором во время боя с чеченцами картины: «По нам бьют снизу, с первого этажа. Они нас не выпустят. Они нас всех здесь угробят. Быстро, молча спрыгиваем вниз, не оставаться же здесь, на чердаке... Видим, что нескольких наших парней, рванувших на первый этаж, сразу положили из пулемета... Они скатились по лестнице, их, нелепо раскоряченных, убивают в сотый раз, стреляя и стреляя в мертвые тела, которым больше неведомо отчаяние, переполняющее нас...» И дальше совсем уж без всяких прикрас — один голый ужас: «На площадке несколько трупов, кровища, кишки, неестественно белые кости, куски мяса, — видно, снизу пальнули из “граника” (то есть из гранатомета. — Н.П.) прямо в толпу. Кто-то визжит истошно, неумолчно...»

Роман молодого писателя (который и сам был участником двух чеченских кампаний, а потому пишет обо всем не понаслышке, а на своем личном опыте) нельзя назвать агитационным и пропагандистским, так как вместо необходимого для этого воспевания воинского подвига в нем изображается один только бесконечный страх этих оказавшихся в кровавой каше войны мальчишек (не случайно автор употребляет для самонаименования себя и своих друзей исключительно мирное, дворовое слово «пацаны»), думающих только о том, зачем они здесь находятся и убьют ли их прямо вот сейчас или секундой позже: «Пацаны смотрят на дома, на пустые окна в таком напряжении, что кажется, лопни сейчас шина, многие разорвутся вместе с ней. Ежесекундно мнится, что сейчас начнут стрелять. Отовсюду, из каждого окна, с крыш, из кустов, из канав, из детских беседок... И всех нас убьют. Меня убьют...»

Но кто знает, может быть, подвиг как раз и заключается не столько в самом падении телом на вражескую амбразуру, сколько именно в преодолении такого вот парализующего страха смерти? А бросок на амбразуру или там, скажем, шаг со связкой гранат под танк — это уже только следствие этого преодоления...

Весьма немаловажной для романа (на мой взгляд, так именно она-то как раз и дает этому повествованию право называться романом) является линия Даши, постоянно переплетающаяся с рассказываемой нам трагической историей. Именно второй план выступает в романе тем нравственным фоном, который помогает нам увидеть подлинное лицо Егора Ташевского и понять, что же для него в этой жизни является главным, что наполняет его душу, помимо затопившего ее страха перед смертью.

20 апреля. Проснувшись сегодня посреди ночи, я пошел в кухню попить воды и, глянув там мимоходом на часы, увидел, что время приближается к четырем. И с ужасом вспомнил свою молодую донбасскую жизнь, когда через час мне уже надо было бы вставать и идти на шахту на утренний наряд, а потом переодеваться в одеревеневшую от засохшей угольной пыли робу и опускаться в забой. Какое же это счастье, когда ты можешь сам распоряжаться своим временем, не чувствуя неотвратимости довлеющего над тобой графика, — подумал я, осеняя себя крестным знамением. — Слава Богу, что Он позволил мне не остаться на всю жизнь в Донбассе и не убить в себе монотонным шахтерским трудом поэта. Конечно, я понимаю, что не может быть так, чтобы абсолютно все люди вдруг сделались в одночасье писателями, но явленный Джеком Лондоном в «Мартине Идене» пример того, как работавший в прачечной герой разрывает свою судьбу и становится известным литератором, или рассказанная Стивеном Кингом в его автобиографической повести «Как писать книги» история того, как он нищенствовал, работая учителем в провинциальной школе, а по ночам писал свои романы, красноречиво говорят нам, что человек все-таки должен постоянно стремиться к реализации своих самых высоких устремлений. Уж, наверное, кто-нибудь да отыщется для того, чтобы продавать в магазине хлеб или добывать в лаве уголь, а каждый, в кого заложена Господом хотя бы толика таланта, должен стараться вырваться из цепей обыденности и заниматься своим главным жизненным делом. Хотя бы для того, чтобы, проснувшись однажды ночью и выйдя в кухню, чтоб глотнуть там воды, вдруг вспомнить о том, что утром ты вместо того, чтобы лезть в шахту, можешь просто сесть за стол к компьютеру и спокойно писать на нем свою статью или стихотворение, — и мысленно произнести за это, осеняя себя спасительным Христовым крестом: «Слава Тебе, Боже мой! Слава Тебе!..»

21 апреля. Вечером по телевизору сообщили, что сегодня умер Эдуард Асадов — очень популярный в 60–70 годы у молоденьких девиц поэт, призывавший всех к пуританской сдержанности и стыдливости в любовных отношениях. Хотя в его собственной жизни этой самой пуританской сдержанности не было, как вспоминают некоторые писатели, и близко...

22 апреля. После дико загруженного делами рабочего дня мы поехали в ЦДЛ на юбилейный вечер «Литературки». Мероприятие длилось три с половиной часа, вел его сам Поляков, а в президиуме были Сергей Михалков, Евгений Сидоров, Андрей Дементьев, Феликс Кузнецов, Алексей Пьянов, депутаты, представители власти и другие VIP-персоны...

Где-то часа за полтора до окончания вечера я увидел, как сидевший во втором ряду пермский поэт Игорь Тюленев встал и направился в фойе, где были установлены столы с выпивкой и закуской. Потихоньку вслед за ним потянулись и некоторые другие зрители, и когда туда наконец вышли и все остававшиеся в зале, то нам предстал только разоренный голый стол, без единой крошки еды и без единой капли напитков. Правда, мы этому ничуть не огорчились, так как у нас были VIP-приглашения в ресторан «Старый Харбин», где должен был состояться банкет для коллектива редакции и авторов газеты. Однако, выйдя на улицу, мы увидели, что предназначенный для нашей транспортировки автобус уже переполнен (в одном из окон я увидел лицо все того же Игоря Тюленева), так что нам пришлось ждать, пока он отвезет первую партию и возвратится за оставшимися. Пока стояли у ЦДЛ, я даже успел придумать пару двустиший для своего тоста, который решил произнести в ресторане.

Когда же мы в конце концов дождались второго рейса и прибыли в ресторан, там было уже негде яблоку упасть — никакого общего стола не было, во всех углах стояли компании с тарелками в руках, закуска была расхватана и съедена, посуды не было, в воздухе висели невообразимые шум и гам, и ни о каком произнесении тоста не могло быть и речи.

Первым же, кого мы увидели, войдя в фойе ресторана, был пермский поэт Игорь Тюленев, сидевший сразу у входа с тарелкой еды на коленях и стаканом спиртного в руках...

23 мая. Сегодня в городе Орле начался съезд Союза писателей России, после которого мне сильнее всего запомнилось несколько слов из довольно горькой речи Валентина Григорьевича Распутина, констатировавшего, что «никогда не вернется золотой век русской литературы, да и серебряный тоже... Будет другая литература... Писать надо так, чтобы нас не могли не читать...».

2 июня. Приехал из Орла руководитель тамошней областной писательской организации Геннадий Попов, привезший впечатления областного руководства о нашем съезде. Все им остались очень довольны, но сделали одно существенное замечание: среди делегатов совсем не было молодежи. Думаю, что Валерию Николаевичу надо обратить на это обстоятельство серьезное внимание.

5 июня. Около двух часов ночи я встал с постели и, включив от бессонницы телевизор, наткнулся на канале «НТВ» на передачу «Ночные музы», где Юрий Поляков излагал свое понимание семейного счастья. Несколько раз в ходе своих рассуждений он выходил на тему разрушения России демократами и роли в этих событиях Горбачева, причем делал это не с позиции его обличения, но с точки зрения взгляда на него как на аналога героя своего романа «Замыслил я побег» — то есть такого же «эскейпера», как его Олег Трудович, не способного проявить свою волю в решающую минуту, однако ведущая тут же, страшно передергиваясь и коробясь, уводила его к разговорам о тех из его персонажей, кто, на ее взгляд, все-таки сумел к демократии приспособиться...

14 ноября. Вечером говорили с Мариной о прозе Юрия Полякова и, отталкиваясь от этой темы, о трудностях работы писателя в сегодняшней России. Анализируя изобретенный Юрой метод гротескного реализма, я подумал о том, что творческая индивидуальность писателя во многом обуславливается самим фактом наличия в стране некой устоявшейся идеологической Системы, без которой у автора просто не может быть какой-либо ярко выраженной гражданской позиции. Существуя в рамках такой Системы, пишущий может выступать в качестве ее певца и глашатая, а может быть ее закоренелым оппонентом и противником; может восхвалять ее успехи и достоинства, а может, как говорится, держать фигу в кармане, обхихикивая в своих произведениях ее промахи и недостатки; может служить ей верой и правдой, а может, как Солженицын, всю жизнь против нее бороться. Но главное — что у него есть точка приложения сил, объект для творческого проявления своей любви или ненависти, на фоне которого яснее становятся видны и он сам, и его жизненная позиция.

А вот сегодня Система ушла в тень, четкая государственная идеология отсутствует, единого гражданского общества в стране нет, и писателю приходится говорить главным образом лишь о каких-то частных проблемах частного персонажа. Из-за этого литература стала мельче, утратила свою социальную остроту и значимость, и быть услышанным широкими читательскими массами стало сегодня намного труднее...

5 декабря. В субботу Сергей Сибирцев пригласил меня принять участие в работе Клуба метафизической литературы, в состав совета которого он ввел меня наряду с Юрием Мамлеевым, Анатолием Кимом, Ольгой Славниковой, Сергеем Есиным, Сергеем Шаргуновым и другими писателями. Так что к трем часам дня я собрался и поехал в ЦДЛ.

Славниковой и Есина не было, но Ким и Мамлеев присутствовали. Ким говорил о важности связи индивидуального сознания писателя с континуальным (то есть всеобщим, общепланетным) сознанием. Для этого, мол, нужно освободиться от всех забот дня, отключить свое сознание от внешнего мира и настроиться на слышание мира внутреннего.

По Анатолию Киму, человек приходит в эту жизнь откуда-то из Вселенной, где он существовал до этого, и потом идет после своей смерти дальше — туда, где он уже не будет человеком в своем прежнем облике, хотя при этом и останется собой как личностью, сохранив сформировавшееся в прежних жизнях «я».

Задача человека заключается в том, чтобы восстановить свою связь с тем потоком, который вынес его в эту жизнь, слиться с ним. (Другими словами, практически то же самое, что по православным понятиям значит: понять Божий промысел о себе и довериться Божьей воле.)

«Мы не создаем свои произведения, а только сливаемся в творческом процессе с тем вселенским текстом, что уже существует помимо нас и нашего сознания где-то вне нашего видимого мира, — сказал Анатолий Андреевич. — Самое главное здесь — совпасть своим сознанием с той вечной субстанцией, которая выражает собой все, что есть в этом мире».

Потом метафизический бард Михаил Заев спел несколько песен, из которых я запомнил только припев одной: «Долгая счастливая мертвая жизнь...»

14 декабря. К 18 часам я поехал в гостиницу «Космос» на открытие Международного конгресса «Русская словесность в мировом культурном контексте», который проводит Фонд Достоевского. Это чисто либеральная тусовка, которую возглавляет Игорь Леонидович Волгин, но было и несколько человек от нашей стороны — Сергей Сибирцев, я, Иван Панкеев, Виктор Широков, Сергей Есин и Юрий Поляков. В зале мелькнули Владимир Крупин, Александр Арцыбашев и Владимир Илляшевич (его пригласили из Таллина).

Открыл конгресс Игорь Волгин, между делом констатировавший тот факт, что «историческая Россия сокрушена». Потом Андрей Битов продемонстрировал всем игру в «балду», расщепляя имена великих писателей на буквы и составляя из них новые слова. (К примеру, из такой основы, как «Александр Пушкин», можно произвести слова: «пунш», «ласки», «скандал», «драка», «пушинка», «душа», «лешак», «канкан», «сени», «река», «шик», «кираса», «скала», «карасик», «киндер», «редиска» и другие. Это очень увлекательно, и лет десять или пятнадцать назад я тоже занимался подобными экспериментами. Думаю, что это не просто забава, поскольку разложение таких слов, как «крестьянство», «христианство», «перестройка», «администрация», «капитализм» и некоторые другие, дает потрясающе соответствующие каждому из этих понятий группы новообразуемых слов, наглядным образом показывающих, во что конкретно может распрограммировать себя каждое из них при воплощении в нашу жизнь. Вот, скажем, результат расщепления слова «крестьянство»: сев, конь, сват, тесто, отвес, тесть, сено, рост, крест, яство, сеть, кость, явь, сок, кот, ярь, овес — и еще довольно длинный ряд аналогичных терминов, соответствующих именно крестьянскому укладу жизни россиянина. А вот производные от слова «капитализм»: зима, заплатки, кал, мат, клизма, залп, тик, тазик, палатки, капли, мазила, закат, калита, плата... Знакомое всем слово «администрация» дает красноречиво говорящую саму за себя парочку: ад + министр... Так что мы можем заранее увидеть все то, что мы вносим в свою завтрашнюю жизнь, вводя сегодня в обращение то или иное слово.)

Еще Битов сказал, что «время для России не прошло, а провалилось, сомкнув свои края над семидесятилетним провалом».

Потом вышел Евгений Евтушенко в красных штанах, клетчатом пиджаке и пестром петухастом галстуке, долго расхваливал роман Пастернака «Доктор Живаго», который, по его мнению, положил конец «холодной войне», открыв глаза Западу на русскую интеллигенцию, а в заключение прочитал довольно слабое риторическое стихотворение о стране под названием «Как бы». («Я живу в государстве по имени КАК БЫ, / где, как это ни странно, нет улицы Кафки...»)

Выступали также Василий Аксёнов, Жорж Нива, Игорь Золотусский, Юрий Поляков. Поляков единственный, кто говорил о необходимости восстановления сначала единого литературного пространства самой России, а уже потом о проекции русской литературы на мировую культуру.

Закончилось всё грандиозным фуршетом. За нашим столом оказались я, Поляков, Широков, Сибирцев, Евгений Юрьевич Сидоров, Мариетта Чудакова, Тамара Жирмунская, чуть позднее подсели Игорь Волгин и Инна Кабыш...
 

* * *

Во время конгресса я сидел в зале рядом с Поляковым, мы говорили о разных вещах, и между делом он заказал мне статью о последнем романе Виктора Пелевина. Сказал, что если я принесу ее до пятницы, то она будет опубликована в следующем же номере. У меня есть такая статья, но сегодня утром я переслал ее Рыкову в «Трибуну», так что теперь оказался перед дилеммой: забрать ее оттуда или писать новую? Несколько раз до этого я поступал «благородно»: узнав, что мой материал собираются напечатать в одном издании, забирал его из других редакций — и в итоге оказывалось, что он не был опубликован ни там, ни там. Поэтому на этот раз я решил просто сменить название и слегка переделать ту статью, что есть, и отдать ее в «ЛГ». У этих газет абсолютно разные читатели, так что почти нет шансов, что они пересекутся...

23 декабря. Сегодня Валерий Николаевич Ганичев сказал мне, что депутат Володин ищет себе помощников, и предложил мне пойти к нему в Думу. Мол, там и зарплата приличная, и возможностей для самореализации больше, и писателям я смогу принести пользу, пробивая до сих пор не принятый закон о творческих союзах... Однако когда я вечером созвонился с человеком, занимающимся подбором этих самых помощников, то оказалось, что, помимо предоставления необходимых документов, я еще должен заплатить им две тысячи долларов — плату за мое устройство в Думу. Таких денег у меня сегодня нет и в помине, я еле-еле свожу концы с концами, расходы день ото дня становятся все выше, и все, что я получаю в правлении нашего СП, а также зарабатываю своим пером, почти моментально уходит на жизнь. И вообще мне это сразу напомнило широко распространенную сегодня в России систему «кидания лохов» — когда людей зазывают объявлениями на высокооплачиваемую работу, а когда они приходят, им говорят: да, мы, мол, сейчас научим вас, как зарабатывать большие деньги, но вы сначала внесите взнос в размере 300 (или же 500) долларов. А потом раздают им отксерокопированные инструкции по созданию каких-нибудь «пирамид»...

Впрочем, если бы Валерий Николаевич дал указание Лопусову проплатить за меня этот взнос (а точнее сказать — взятку) из средств нашего СП, то я бы все-таки пошел работать в Думу. Наверное, в этом было действительно больше пользы и мне, и Союзу, да и время от времени нужно менять свою сферу деятельности, иначе становится неинтересно жить и работать...

Мимоходом я сказал Ганичеву о необходимости выплаты двух тысяч долларов за мое устройство в Государственную думу, на что он ответил, что это какая-то фигня и такая должность нам не нужна. Потом, сидя на «круглом столе», еще раз уточнил размер требуемой суммы и отрицательно покачал головой.

Впрочем, я был заранее уверен в таком исходе разговора, а потому и не испытал из-за него никакого разочарования...
 

Год 2005-й

7 января. Вечером были у Шестинских, пили кофе с бальзамом, Олег Николаевич рассказывал, как он, будучи первым секретарем Ленинградской писательской организации, хотел издать книгу стихов Иосифа Бродского, вынеся ее таким образом на всенародное обсуждение и сняв с его личности ореол тайны. Но ему не дали это сделать в обкоме КПСС. Олег Николаевич считает, что вся история с Бродским стопроцентно организована американскими спецслужбами, сделавшими из этого стихотворца некоего поэта-мученика, эдакую сакральную фигуру гения в изгнании. Точно так же было и с книгами Александра Солженицына. Когда их издали, их и читать-то никто не стал, так тягомотно и скучно они оказались написаны, но напечатать их вовремя не решился ЦК партии (а вернее — не дали затесавшиеся в него агенты влияния, делавшие из Солженицына диссидента-изгнанника). Куда ни глянь — везде торчат уши ЦРУ, а наши дураки из-за своей неспособности к самостоятельному мышлению своими же руками им все это и помогли осуществить...

10 января. Писал текст своего персонального декрета, которому я дал название: «Метафизический реализм как будущее русской литературы». Получилось следующее:

«Не будучи уполномоченным говорить от имени всех членов Клуба метафизического реализма, я тем не менее не могу не сказать несколько слов по поводу новосозданного литературного направления от себя лично. Регулярно и кропотливо отслеживая в течение, как минимум, последнего десятилетия текущий литературный процесс в России, я не могу не видеть того, что метод так называемого традиционного реализма (все более скатывающегося к натурализму) на сегодня фактически почти полностью исчерпал свои художественные возможности и работает сейчас не столько на развитие, сколько на обесценивание современной литературы. Безусловно, и среди его апологетов пока еще можно встретить нескольких авторов, творчество которых оправдывает собой существование этого полумертвого метода познания действительности, но подавляющее большинство писателей-реалистов находится, образно выражаясь, на грани своих индивидуальных творческих катастроф, сумма которых неотвратимо складывается в приближаемый ими общероссийский литературный апокалипсис, в который они поневоле увлекут за собой и необдуманно поставивших на них издателей.

Кому, спрашивается, нужны сегодня бесконечно дублирующие собой унылую заоконную явь произведения, когда рядом с полуистлевшим, как портянка старика Ромуальдыча, серым сукном увядшего реализма шумит целая ярмарка, на которой разложены отрезы ярчайшей праздничной ткани всех тонов и расцветок — и каждая из них неповторима, не имеет своего дубликата, ибо соткана и раскрашена не по затертым шаблонам стандартного копирования действительности, а исключительно по индивидуально отыскиваемым рецептам проникновения в метафизические тайны бытия и лабиринты вечности. Каждое произведение представителей метафизического реализма — это опасное и увлекательное путешествие в глубины человеческой психики, встреча с обитателями параллельных миров и давно умершими предками, экспериментирование со временем и со словом, история прорыва инфернальных сил и рассказ о восхождении к Божьему Престолу, анатомирование прошлого и рентгеноскопия будущего, сплетение узнаваемой жизненной правды и ошеломительного вымысла, единство гармонии и ужаса, постижение загадок любви, рождения и смерти...

Реализм как творческий метод — это такой же рудимент литературы, как все еще встречающийся у некоторых людей хвост, а потому и издатели реалистической прозы кажутся мне откровенными ретроградами, деятельность которых противоречит эпохе реформ и преобразований.

Хватит популяризировать серость, выдавая ее за шедевры, когда вокруг написано столько настоящих бестселлеров! Хватит выжимать соки из плоскостного копирования действительности и пытаться разбогатеть на урезании жалких авторских гонораров — произведения писателей метафизического направления способны стать для издателей такой же золотой жилой, какой для их зарубежных коллег стали книги Стивена Кинга, Ричарда Баха или Паоло Коэльо!

Метафизика — это не бред писательского сознания, а все то, что скрыто от обычного человеческого глаза, что протекает тайно и невидимо для рядового гражданина, но поддается анализу при помощи определенных художественных приемов. Метафизика — это существующее рядом с нами закулисье жизни, взгляд в потустороннюю реальность, обнажение тайных связей между следствиями и причинами исторических событий и поворотов личной судьбы.

Создание Клуба метафизического реализма — это не более и не менее как момент организационного рождения самого полноценного творческого метода, описывающего жизнь и историю страны и ее граждан не только в видимом спектре, но и в тех потаенных течениях, где как раз и происходят многие судьбоносные для всех нас события и где зарождаются мотивы завтрашних войн, смертей, любовных союзов, благородных поступков и преступлений, а также множества неведомых нам явлений как нашего личного, так и мирового будущего. А потому — не тратьте свои время и деньги на штампуемые, как тазики на конвейере, книги-однодневки. Не забивайте голову пустыми детективами и высосанными из пальца амурными похождениями. Ищите книги писателей-метафизиков, и вы, подобно послам князя Владимира, которые в поисках истинной веры побывали в православном храме, воскликнете потом в изумлении, что, “отведав сладкого, кто же захочет пробовать горькое?!”. Литература — это, образно говоря, не фиксирование последствий того цунами, что превратил остров Пхукет из курортного рая в многотысячное кладбище под обломками, литература — это художественная сейсмограмма, предупреждающая о завтрашних социальных и нравственных “землетрясениях”, и этим-то она и ценна для человечества. А иначе и бумагу переводить не стоит...»

22 января. До 16 часов просидел дома за компьютером, а потом поехал в ЦДЛ на заседание Клуба метафизического реализма. Анатолий Ким и Тимур Зульфикаров находились в отъезде и присутствовать на нашем сборе не смогли, пришли я, Юрий Мамлеев, Сергей Сибирцев, Ольга Славникова, Виктор Широков, Сергей Шаргунов, Андрей Бычков, Иван Панкеев, Наташа Макеева... кажется, был кто-то еще, но я уже забыл. Обсуждали тактику и стратегию наших действий, текст манифеста и т.п. Я дал прочитать всем свой декрет, кое-что из которого было решено сильно смягчить и использовать при написании нашего общего манифеста. При этом мы приняли единодушное решение никого не задирать, а скорее играть в некую полуконспиративную загадочность, интригуя общественное мнение некой, якобы открытой нами, но ото всех скрываемой тайной...

23 февраля. Писательские дела все больше напоминают собой некий иронический детектив. Не успела завершиться «война» за Международный литературный фонд, сопровождавшаяся силовым захватом помещений и выбрасыванием людей на улицу, как началась «война» за МСПС (Международное сообщество писательских союзов). Михалков уволил своего проворовавшегося и зарвавшегося заместителя Ларионова, а тот в свою очередь, недолго думая, взял да и уволил в ответ самого Сергея Михалкова. Хотя Михалков — его непосредственный начальник. Ну не дурдом ли?.. В дополнение к этому Ларионов навесил на дверь МСПС металлическую решетку, усилил охрану, запер ворота и никого во двор и в дом сообщества не пускает.

17 апреля. Позвонил Геннадий Иванов и сообщил, что в Воронеже умер прозаик Вячеслав Дёгтев. Я знал Славу, мы не раз с ним встречались, он был на пять лет младше меня (1959 года рождения), но выглядел намного крупнее и мощнее, прямо как настоящий медведь. Да и энергия из него била ключом — он невероятно много писал, много печатался, пробивая свои рассказы во все существующие издания, получил несколько престижных премий, часто появлялся в Москве, стараясь не пропустить ни одной возможности появиться на сцене. Он любил пиарить себя и выступал то с дерзкими манифестами, то со скандальными интервью, поэтому я даже не сразу поверил, что информация о его смерти — это правда, а не розыгрыш и не пиаровская акция. При всей кощунственности такого предположения, Дёгтев был способен и на такой ход... Хотя Вячеслав Огрызко, которому я позвонил, чтобы развеять свои сомнения, сказал, что это все-таки, скорее всего, правда...

Вечером я писал некролог на смерть Вячеслава Дёгтева. Слава был непростым, очень «занозистым» человеком, переругался со всеми воронежскими писателями (за что был снят с учета в Воронежской писательской организации), выступал с провокационными манифестами и заявлениями, обижающими его сегодняшних коллег по перу, писал скандальные рассказы. У нас с ним были нормальные товарищеские отношения, хотя я и выступал несколько раз с критическими рецензиями на его произведения...

Имя Дёгтева просто слышать не могли в воронежском журнале «Подъем», хотя в то же время его охотно печатали многие другие российские издания. Так что написание некролога на его смерть оказалось делом нелегким, и в результате у меня получилось следующее:

«Слово о Славе

Скорбная весть пришла из города Воронежа, где на 46-м году жизни неожиданно для всех скончался известный русский прозаик Вячеслав Дёгтев. Крупный писательский талант сочетался в нем с независимым дерзким характером, и это не всегда нравилось тем, кто работал с ним рядом. Его литературные манифесты многих раздражали, его рассказы вызывали споры, его поведение и высказывания казались иногда демонстративно неэтичными и даже оскорбительными.

И тем не менее это был большой русский художник слова, самобытный и яркий рассказчик, сумевший запечатлеть в своих книгах многие нелицеприятные и горькие черты современной российской истории. Впрочем, он писал также и о хорошем — к примеру, о любви. Он писал обо всем, что составляет нашу жизнь и историю. О героях и о бандитах, о самоотверженных возлюбленных и о шлюхах, о Чечне и о Сербии, о дне сегодняшнем и о временах Батыя, о монахинях и о солдатах, о своих сегодняшних собратьях по литературе и о юном Шолохове — трудно даже сказать, к чему он не прикоснулся в своем творчестве. Не всегда написанные им тексты выражали почтение к изображенным в них персонажам, не всегда психологический или художественный анализ можно было назвать глубоким, но зато созданные им произведения никогда нельзя было спутать с рассказами другого автора. Проза Дёгтева была узнаваема и неповторима, начертанные им картины и сюжеты надолго оставались в памяти и заставляли читателя самостоятельно доосмысливать выхваченные автором из жизни ситуации. Это значит, что, отрываясь от своего создателя, его рассказы жили уже своей самостоятельной жизнью, продолжая вести тот непростой разговор с миром, который Вячеслав только намечал в своих книгах несколькими яркими штрихами. У настоящего писателя этот разговор с читателем не заканчивается никогда...»

Не знаю, может быть, в некрологе и не стоило бы акцентировать внимание на негативных моментах творчества умершего и его «неудобного» для многих характера, но без этого все сказанное мною было бы фальшью. Читатели эту фальшь сегодня мгновенно улавливают — они ведь читали Дёгтева (тот печатался больше Распутина!), знакомы с его манифестом, в котором Слава перечеркнул всю русскую классическую и современную литературу, оставив в ней только себя, читали его злые, а порой и просто кощунственные рассказы и нелицеприятные для многих писателей интервью, так что если мы сейчас распустим слюни и начнем причитать, какой от нас ушел хороший и милый писатель, то люди этому просто не поверят. Они и без того почувствовали воцарившуюся в нашей литературной среде фальшивинку, а потому и откачнулись от литературы, в которой прежде видели свою духовную водительницу и учительницу. Так что, наверное, лучше здесь все-таки быть стопроцентно искренними и называть вещи своими именами. Самому Дёгтеву от этого уже ни холодно, ни жарко, а репутация Союза писателей, вследствие расплывчатости наших позиций, может пошатнуться. Мы ведь называем себя совестью нации, провозглашаем приверженность правде. Вот мы и должны быть сегодня принципиальными втройне — как в своих юбилейных речах, так и в прощальном слове...

5 августа. Был сегодня в редакции «Литературной газеты» на встрече с министром культуры А.С. Соколовым, где мы говорили о ситуации, сложившейся сегодня в российской культуре, и обсуждали статью Юры Полякова «Зачем вы, мастера культуры». Были А.Дементьев, А.Салуцкий, Л.Васильева, В.Сидоров и другие деятели культуры. Пользуясь случаем, я перед началом встречи передал Анатолию Салуцкому экземпляры газет «Трибуна» и «Литературная Россия», в которых помещены два Марининых интервью с ним по поводу его нового романа «Из России, с любовью».

Вчера начал читать давно ожидаемый роман Ю.Полякова «Грибной царь». Вроде бы на первый взгляд хорошая вещь. По крайней мере, читается легко и содержит множество узнаваемых деталей нашей жизни.

12 августа. Август! Трагический месяц для России. Вот и опять — едва мы на следующий день по приезде к Николаю Васильевичу Беседину в село Мокрое включили радиоприемник, как услышали сообщение о том, что только что в автомобильной катастрофе погиб губернатор Алтайского края Михаил Евдокимов. Я ведь всего только неделю назад встречался с ним на Шукшинском празднике в Сростках! Его правление вызывало весьма неоднозначную реакцию: народ считал его «своим парнем», любил и ждал от него больших перемен в деле управления краем, а деловые круги с ним неустанно боролись. Еще бы! Ведь он проводил передел сфер влияния и лишал кого-то привычных кормушек. Вот его, похоже, и убили. Организация ДТП для наших спецслужб дело нехитрое, освоенное еще со времен гибели Машерова...

17 октября. Вчера были с Мариной в Театре на Перовской, куда нас пригласил заслуженный артист РФ Виктор Никитин. Я год назад писал о его моноспектакле «Тарас Бульба», и он после этого меня время от времени к себе приглашает, но я смог вырваться только вчера. Они в этот вечер играли Достоевского — «Село Степанчиково». Я эту вещь читал давно и, правду говоря, не понимал ее, а вчера она мне вдруг открылась со своей метафорической стороны. Ведь Фома Опискин — это не просто тип человека вампирического характера, но воистину образ некоего «маленького народа», втершегося в приживальщики к большому народу и, постепенно выпивая из него всю кровь, внушившего ему чувство постоянной вины перед собой и взявшего в конце концов над ним полную власть. Это распространяется также и на российских диссидентов, которые, подобно Фоме Фомичу, жили за счет терпящего их выходки государства, да еще и бесконечно попрекали его за те блага, которыми оно их по своей доброте и глупости обеспечивало. Возвращение изгнанного из помещичьей усадьбы Опискина фактически один к одному рисует собой триумфальное возвращение в постперестроечную Россию изгнанного из нее при советской власти Солженицына, а также ряда других писателей-диссидентов...

Кроме того, я вдруг увидел, что «Село Степанчиково» послужило отправной точкой для создания Шукшиным своего рассказа «Срезал», герой которого загоняет своими вопросами приезжего профессора в логический тупик, пользуясь практически тем же методом, каким Фома терроризирует крепостного мужика Фалалея, требуя от него объяснений, чем это так знаменит Камаринский мужик, под песню о котором он отплясывает, наевшись пирога, и почему Мартын, которого он упоминает в поговорке «Наелся, как Мартын мыла», любит есть этот несъедобный продукт. Понятно, что вразумительных ответов на такие вопросы не существует в принципе, и поэтому те, к кому они адресованы, выглядят в сравнении с задающими их крайне жалко. Так что «срезать» подобным методом самого что ни на есть умнейшего человека дело не трудное.

Помимо этого, в повести Достоевского несколько раз звучит слово «срезался» (в смысле «оконфузился», попал впросак), использованное Шукшиным в названии своего рассказа...
 

Год 2019-й

2 июня. На состоявшемся сегодня писательском секретариате председатель правления Союза писателей России Николай Федорович Иванов поделился своими впечатлениями о чудесном вечере чувашской поэзии, прошедшем несколько дней тому назад в московском Доме национальностей. Как он рассказал нам, он пришел туда раньше всех и, увидев, что в гардеробе никого не обслуживают (это ведь было лето, раздевать было фактически некого), зашел за гардеробную стойку, чтобы повесить на вешалку свои куртку и зонтик, которые были сильно намочены дождем. Стряхнув с них дождевые капли, он уже хотел было выходить из гардероба и подниматься в зал, как тут открылась входная дверь и с улицы вошли два чуваша. Увидев Николая Федоровича под вешалками, они решительно двинулись к нему и протянули ему свои плащи и зонтики. Улыбнувшись, Николай Федорович взял у них одежду и выдал писателям номерки. Едва они отошли, как снова хлопнула уличная дверь и в дом вошли еще три чувашских писателя, которых тоже пришлось обслужить Иванову, а потом появились еще входящие и еще... Так Николай и оказался в роли гардеробщика, принимавшего одежду у чувашских писателей.

На должность председателя Союза писателей России Иванов был избран недавно, это произошло только на последнем нашем съезде, а потому многие писатели из региональных и национальных организаций в лицо его еще не знали, из-за чего и получилось, что они сочли его за здешнего гардеробщика. А когда начался вечер и ведущий пригласил к микрофону председателя Союза писателей России, сидевшие в зале чувашские писатели вдруг увидели, что на сцену выходит только что обслуживавший их внизу гардеробщик, так что они из-за стыда чуть не полезли прятаться под стулья. Но Николай Федорович только добродушно улыбнулся всем и сказал, что со многими сюда пришедшими он уже успел внизу познакомиться...