Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Эолова Арфа

Александр Юрьевич Сегень родился в Москве в 1959 году. Выпускник Литературного института им. А.М. Горького, а с 1998 года — преподаватель этого знаменитого вуза.
Автор романов, по­вестей, рассказов, статей, кино­сценариев. Лауреат премии Московского правительства, Бунинской, Булгаковской, Патриаршей и многих дру­гих литературных премий. С 1994 года — постоянный автор журнала «Москва».

Глава четвертая

Бородинский хлеб

Муж одет, готов к золотой свадьбе. Не пора ли и жене переодеться, не останется же она в своем бирюзовом шелковом домашнем халате, хоть он и почти «Дримфлор», почти от Фишбахера. Иди-ка сюда, давно заготовленное чудо, выполненное сыном Лундберга, коему завещал его великий отец делать большие скидки семье Незримовых и шить для них лучше, чем для кого бы то ни было. Строгая белизна, расшитая лаконичными золотыми узорами, ничего лишнего, все весьма достойно подчеркивает аристократизм немолодой женщины. На ноги — босоножки, точь-в-точь как «Вечный бриллиант» Кристофера Шеллиса, но, разумеется, не за двести тысяч баксов, гораздо скромнее по цене, хотя с виду не отличишь. А на голову — золотая диадема в виде каннской пальмовой ветви, только в сто раз изящнее. Ну вот, теперь можно вместе с великолепно одетым мужем смотреть его шедевры, иначе как еще его можно вернуть к жизни? Только с помощью кино!

В Каннах второй фильм Незримова не ждали, туда полетели калатозовские «журавли» и сорвали «Золотую ветвь». В Западный Берлин за «медведем» по-прежнему советские фильмы не ездили, равно как и в Сан-Себастьян, где царил фашистский режим Франко. В Карловых Варах громко торжествовал «Тихий Дон». В Венецию ни один фильм советского производства не взяли. Надежды потомка богов на прорыв и в этом году рухнули. Фильм хвалили, он хорошо шел в прокате, но не более того.

Лишь в доме на Большом Каретном, где Эол пока по-прежнему появлялся один, прогремела его слава. Даже привередливый пижон признался:

— Знаешь, а я не везде плевался, когда смотрел. Есть и неплохие места. Кривичи-радимичи мне очень понравились, и они везде к месту. Откуда ты их взял? Из школьной программы по истории?

— Один парень из эпизодов так выражался.

— А вот когда она топиться решила, да еще и корабль «Надежда», это — фу! Дурной тон. Но в целом — поздравляю. Жаль только, что тебя с твоим фильмом пока что нигде — не ждали.

От души поздравлял Шукшин:

— Честное слово, позавидовал. Сам бы хотел такое кино снять.

— А все по сто раз ходят на «Мистера Икса», — кривился от досады Незримов. Единственный фильм театрального режиссера Хмельницкого, по оперетте Кальмана «Принцесса цирка», вышел буквально через три дня после премьеры «Не ждали», и народ на него валом валил, в магазинах грампластинок требовали арию Мистера Икса в великолепном исполнении Георга Отса, всюду твердили идиотское «И вот этот поросеночек рос-рос, рос-рос, и выросла такая большая... Что большая?!» Очереди на «Не ждали» выглядели жалкими ручейками по сравнению с мощными людскими реками на эту оперятину.

Еще через десять дней — премьера пырьевского «Идиота», и все словно сговорились: ах, какая сильная игра актеров, ах, какое впечатляющее воплощение романа Достоевского. а Эол остолбенел, посмотрев:

— Да вы что! Не видите, как все дешево снято, как все переигрывают, и Яковлев, и Борисова, а Рогожин вообще какой-то бурбон-монстр получился.

Он понимал, что может поставить крест на своей карьере, крича это в компании на Большом Каретном, но верил, что здесь собираются люди надежные, языками чесать не станут где ни попадя, да и Тарковский поддерживал:

— Полностью согласен, чистейшая халтура.

В том же году высыпались на экраны «Дорогой мой человек» Хейфица, «Капитанская дочка» Капленовского, «Восемнадцатый год» Рошаля, все запели «Комсомольцы-добровольцы» из фильма Егорова по поэме Долматовского. Но если кому Эол и завидовал по-настоящему, так это Хуциеву, у которого после «Заречной улицы» вышел настоящий шедевр «Два Федора». Не хуже, а может, даже и лучше, чем «Не ждали», и это клевало в самую душу. Злило, что операторскую работу выполнил личный враг Эола Петька Тодоровский.

В «Двух Федорах» впервые раскрылся трагически-иронический талант Шукшина.

— Снимешься у меня в следующем фильме? — спросил Незримов.

— Запросто! — засмеялся друг Вася, но вскоре стал сниматься у Егорова в «Простой истории» с Мордюковой и Ульяновым, потому что потомку богов больше ничего не давали снимать. Через несколько лет он узнает, что до Ивана Грозного дошли его нелестные отзывы на «Идиота», и тот гневно воскликнул: «А я этого обмоченного щенка защищал!» Кто-то писал доносы, будто молодой режиссер намерен впредь снимать только ярую антисоветчину.

Больше всего его бесило, когда «Не ждали» сравнивали с ленфильмовской картиной Венгерова «Город зажигает огни», типа там тоже муж вернулся с фронта, а жена завела другого, только без такого надрыва, как у Незримова, все проще и более жизненно.

— Да вы что, не видите, что там все рассыпается, режиссер совершенно беспомощный!

Итоги уходящего года оказались неутешительными: после успешной премьеры Незримова затерли, задвинули на задний план, да еще, сам того не ведая, он оказался в опале у сильных киномира сего. У него рождались искры новых замыслов, но никто ими не зажигался. Он твердил о том, что мечтает снять масштабное полотно о войне 1812 года к полуторавековому юбилею, а ему холодно отвечали:

— До этого еще о-го-го сколько времени.

— Четыре года! — кипятился он. — Кино дело долгое, пока раскачаемся, поздно будет.

Но его не слышали.

Единственным утешением оказалось участие в съемках «Судьбы человека». Герасимов порекомендовал своему студенту первого набора Бондарчуку студента второй мастерской Незримова в качестве ассистента, и за неимением пока ничего другого Эол пошел вторым помрежем без указания в титрах. Работы немного: поиски натуры, фактуры, копание в фото- и киноархивах времен Великой Отечественной. Но интересно было посмотреть, как работает сильный актер, решивший вдруг стать режиссером, чем, кстати, возмутил все того же Пырьева.

Рассказ «Судьба человека» вышел в новогодних номерах «Правды» 31 декабря 1956-го и 1 января 1957 года. Все всколыхнулось! Еще недавно советские военнопленные в основном считались в лучшем случае подозрительными личностями, в худшем — предателями Родины и врагами народа. И вдруг — судьба такого человека, Андрея Соколова, вошла в судьбу всех советских людей, стала для них родной. А актера Бондарчука вдохновила снять свой первый фильм в режиссерском качестве.

— У нас что, нехватка хороших режиссеров? — гремел Иван Грозный. — Нашелся выскочка! Ничего у тебя, Сереженька, не получится. Упадешь в лужу, я тебя оттуда вытаскивать не буду.

— Хотя бы не толкайте в нее, — сердито ответил настырный хохол, хлопнул дверью и дальше попёр танком, сумел объехать мощную противотанковую мину системы Пырьева, да как лихо — поехал со Скобцевой в станицу Вёшенскую, вошел в образ пленного солдата Соколова и в таком виде явился к самому Шолохову. Тот был в восхищении:

— Сам Соколов пришел ко мне!

Получив в качестве главного союзника Шолохова, Бондарчук уже мог никого не бояться. А тут и еще подфартило: на «Мосфильме» свергли Ивана Грозного, заменив его на Святого Владимира: вместо обласканного Сталиным Пырьева назначили более либерального Сурина, и на худсовете Владимир Николаевич утвердил выдвинутый Бондарчуком сценарий Лукина и Шахмагонова.

Незримов работал в бондарчуковской команде с лета, вместе со всеми мотался по тамбовским, воронежским, донским и ростовским землям, тоже общался с Шолоховым, а еще больше — с Бондарчуком, кое-что даже подсказал Сергею Федоровичу, как-то сроднился с ним. Когда вышли хуциевские «Два Федора», Бондарчук как-то сказал Незримову:

— А мы с тобой — два Фёдыча.

Пригодился и опыт кёнигсбергских съемок: Эол подсказал идею снимать эпизод с похоронами сына Соколова на фоне развалин Королевского замка.

Не мог он остаться равнодушным и к Скобцевой, но, видя, какой у них монолитный брак, даже не смел особенно взглянуть на Ирину прекрасную. И искренне горевал, что его жена могла быть столь же изысканной, если б не полнота.

Вероника и не собиралась худеть, пихала в себя все подряд, ворковала над Платошей, коему исполнилось три года, он вовсю смешно лопотал и с удовольствием ходил в детский сад, где неизменно выступал примирителем, когда другие мальчики дрались. Карьерному росту Вероники Незримовой, в девичестве Новак, избыточная полнота не мешала, исполнительную и сведущую медсестру из обычной больницы перевели в институт Склифосовского.

— Может, там найдешь себе худенькую жеже, — напутствовала Вероника мужа, когда тот отправлялся из Москвы на съемки.

С некоторых пор он так и звал ее: Жеже. Разлюбив, все равно старался оставаться нежным:

— Ну что ты! Я люблю тебя, моя самая лучшая в мире Жеже. Нет, нет, Жеже означает не женская жертвенность, а жена желанная.

Съемки «Судьбы человека» закончились, и 12 апреля 1959 года в «Ударнике» состоялась премьера. Эола даже на сцену не пригласили. Он сидел в зрительном зале и страдал. Да и как не страдать! Первый фильм Бондарчука, и такой бешеный успех. А главное, фильм сильнейший, обзавидуешься. И когда в кабине грузовика Павлик Борискин в роли беспризорного мальчика Ванюшки бросается на шею Бондарчука в роли Соколова и кричит: «Папка! Я знал, что ты меня найдешь, все равно найдешь!» — невозможно сдержать слезы. Сидящая рядом Вероника так и ревела. А он, Эол, выпустил уже два фильма, и на них если кто и всплакнул, то не такими потоками. И никаких призов, фестивалей, бешеной славы.

После фильма они брели по вечерней Москве мимо Кремля, и он спросил:

— Хочешь сказать, мои фильмы хуже?

— Не то чтобы хуже... — замялась Вероника. — Но в них нет чего-то, что есть у него. Даже не могу объяснить.

Вот тебе и Жеже! Не поддерже. Зная, как мужу худо, как он мается, не имея собственного проекта.

Верный испанец, видя, что его друг в опале, писал сценарии для других, но и идеи потомка богов хватал на лету, осваивал, делал наброски новых сценариев. Очередной год начался с Кубинской революции, и Эол носился с замыслом фильма об этих событиях, но, хотя Иван Грозный уже слетел с трона, Незримова никто не хотел слушать. К этому времени какой-то недоброжелатель припечатал его прозвищем, которое почему-то все охотно подхватили. Ветродуем называется механизм для имитации ветра во время съемок, и до смерти обидно, когда тебя называют устройством, да еще и предназначенным для имитации: «Опять Ветродуй прибегал с новыми идеями. Как всегда, завиральными», «Что-то Ветродуй снял два фильмешника. вроде и неплохие, а канули в лету», «Ветродуй-то мечтает, что его “Не ждали” все-таки возьмут в Канны»...

Петьки Тодоровского козни, догадывался Эол.

В Канны поехал родной однокурсничек Лёвка Кулиджанов. Когда-то он соль и спички требовал бесплатно, пьяный пытался залезть к «Рабочему и колхознице», а тут, поди ж ты, каннский номинант! И фильмец опять неплохой снял, только уже один, без Яшки Сегеля. Эолу оставалось лишь ёрничать:

— Что-то у тебя предыдущий — «Дом, в котором я живу», теперь — «Отчий дом»? Ты, Лёвка, какой-то домашний режиссер получаешься. Домработник.

Так их теперь и звали с того года — Ветродуй и Домработник. Только Ветродуй дома сидел, а Домработник в Канны полетел. Хоть и не получил ничегошеньки, а все равно престиж. «Пальмовую ветвь» сорвал «Черный Орфей» Марселя Камю.

— А я бы и не хотел, чтобы меня взяли в Канны и там прокатили, — небрежно сказал Эол милой Жеже, хотя и сам не знал, хотел бы или нет. Все-таки побывать с фильмом в Каннах...

Зато летом в Москве по инициативе Фурцевой, вскоре ставшей министром культуры, готовился первый советский международный кинофестиваль, и председателем жюри назначили Герасимова. Неужели Папа забудет про своего ученика? Но что это? В конкурсную программу Аполлинариевич включил только одну отечественную ленту! «Судьбу человека». И Бондарчук получил главный приз. А Эол там даже в титрах не обозначен, снова сидел в зале «Ударника» и страдал, когда съемочную группу с триумфом осыпали на сцене букетами цветов, забыв про него. Даже Скобцева там светилась, хотя она никак не участвовала, только женой режиссера.

Кораблик с надписью «Надежда» выплыл ненадолго, когда Бондарчука ввели в жюри Венеции, но второй Фёдрыч предпочел повезти на север Италии фильм Розанцева «В твоих руках жизнь», сильную картину о саперах, разминирующих только что восстановленный город, с накалом в кульминации и со счастливым концом. «Золотого льва» получили итальянцы Моничелли и Росселини, «Серебряного» — Бергман.

Все валилось из рук, ничего не шло. Когда «Луна-2» впервые в истории приземлилась на Луне-1, загорелось снимать о космосе. Не пошло. Когда Хрущев первый в истории руководитель страны поехал с визитом в Америку, зашевелилось что-то о том, как русский спасет американца или наоборот. Тоже прокатили. Выходили в свет экрана карасевские «Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», «Баллада о солдате» Чухрая, «Дама с собачкой» Хейфица, какие-то там «Неподдающиеся», «Сверстницы», «Шинель», «Жажда», «Жестокость», «Люди на мосту», «Неотправленное письмо», «Исправленному верить», «Хмурое утро», «Жеребенок», «Все начинается с дороги», «Василий Суриков», «Фома Гордеев»... успевай только оглядываться, киножизнь бурлила и клокотала, Алка и Колька наконец-то снялись вместе в слабом фильмешнике «Млечный путь» у Исаака Шмарука, и только Эол Незримов задыхался на мели, ловя ртом воздух и мечтая о просторных глубинах кино.

Он снова вернулся к теме 1812 года, долбил всех, что уже три года остается до юбилея, но его не слушали. Ветродуй, что с него взять! Однажды, покупая в булочной хлеб, он вдруг замер: а почему бородинский? При чем тут Бородино? Вот вам и название: «Бородинский хлеб». Записался в Ленинку, стал копаться в книгах и справочниках, узнал, что рецептура создана Московским трестом хлебопечения, не поленился, поехал туда, в подмосковную Рославку. Директор ответил:

— Я только знаю, что семена кориандра... Вот, видите, они всюду втыкаются в бородинский хлеб, как картечь. Типа символ. Вроде бы такой хлеб стали выпекать на Бородинском поле в память о погибших.

Еще лучше! «Хлеб бородинский, поминальный». Отличное название для картины. И чертиком выскочила вторая строчка для ёрнического двустишия: «Вот лишь бы фильм не стал провальный!» И подумалось, что недруги по-другому придумают: «А фильм-то все равно провальный!»

— Час ночи, — произнесла Марта Валерьевна и подумала о том, что вообще-то жутко коротать ночь в обществе покойника. Но тотчас одернула себя: — Дура! Он жив. Просто собирается с силами. Сосредотачивается. Правильно, Шоколад?

Кот во сне муркнул, потянулся и продолжал дрыхнуть. Хозяйка посмотрела на афиши. «Не ждали» оформлено ожидаемо: картина Репина, только вместо каторжанина Суховеев, навстречу ему протягивает руки Людмила, а на заднем плане, у открытой двери, Дубов. Следующая афиша — «Бородинский хлеб», остроумное художественное решение: буханка бородинского хлеба, в ней вырезаны окна и двери, и из них вырывается огонь пожара.

— Ну что ж, продолжим. — И Марта Валерьевна включила следующий фильм Эола Незримова. На сей раз не на «кодаке», а на скверной «шостке» — пленке украинского Шосткинского химкомбината. Хорошо хоть, что цветной, публика уже избаловалась, и когда начинался фильм, в зале разочарованно гудело:

— У-у-у, не цветное!

Эол с детства бредил обмундированием 1812 года и доказывал, что лучше вообще не делать кино про ту войну, чем черно-белое.

— Даже Луков свои «Две жизни» на черно-белую снимает, эпохальный фильм про революцию, — говорили ему.

— Ну и что? Там и не надо, форма у всех невзрачного цвета, — добивался он своего и добился.

На «шостку» необходимо было как можно больше снимать на натуре, да при солнечной погоде, тогда еще ничего. И жди брака. Наснимаешь, отправишь на проявку, а тебе в ответ: брак. Приходится заново все переснимать. Так у режиссеров наживались сердечные болезни.

В булочной очередь, один из покупателей подходит к прилавку, радуется:

— О, бородинский привезли! Здорово!

Этого покупателя Эол сыграл сам. Его радостное лицо меняет картина голубого неба, по которому плывут пышные белоснежные облака.

Солнце заливает зеленые поля, в природе все щебечет и радуется жизни, но камера уводит нас от этой ликующей радости в окно дворянской усадьбы, где в просторной и светлой комнате стоит грустная незримовская однокурсница и подруга его первой жены.

Поначалу на роль Маргариты Тучковой он хотел взять старую знакомую — тонкую и изящную акробатку, но отправился в цирк на Цветном бульваре и узнал страшную новость: в прошлом году Жанночка Степнякова стала готовить номер под куполом цирка, сорвалась и покалечилась настолько, что через несколько месяцев скончалась в больнице, не спасли врачи.

Незримов переживал так, будто потерял родную дочь:

— Лапочка моя!.. Как же так!..

Сначала Баритонов, забавно и трогательно исполнивший Творожкова, потом Степнякова, правдиво и талантливо сыгравшая Булавкину... Эол задумался, потом махнул рукой:

— Да нет, ерунда, мистика!

Его успокоило то, что Красницкую в «Разрывной пуле» и вовсе бомба на куски разметала, а Вероника вон живехонька, широка жена моя родная. И стал думать о другой актрисе на главную роль. Изучая материалы, он увидел портрет Маргариты Тучковой, уже в монашеском облачении, и сразу воскликнул:

— Да это же Нинка Меньшикова!

Сходство и впрямь удивительное, но его надо было углядеть, ведь на портрете пожилая, измученная горем женщина, а Нина еще цветущая, жена другого однокурсника, Стасика Ростоцкого, снявшего к тому времени замечательные фильмы «Дело было в Пенькове» и «Майские звезды». Нину в них он не снимал, она играла у других режиссеров пустяковые эпизодики. А тут, когда она понадобилась Эолу, у нее вдруг довольно большая роль в фильме «Девчата» Юрия Чулюкина, тоже начинающего, успевшего пока снять только комедию «Неподдающиеся». Пришлось ее уговаривать. Впрочем, недолго, роль Маргариты увлекла ее.

И вот она стоит в дворянской обстановке, строгая и печальная, объясняется с матерью Маргариты Варварой Алексеевной, причем по-французски:

— Красавчик!.. Да он известнейший картежник, гуляка, кутила, ветреник... Да и к тому же, мама, я — представительница рода Нарышкиных, породнившегося с московскими царями. Ты — урожденная княгиня Волконская, а стало быть, из Рюриковичей. И он — из каких-то там Ласунских, чьи предки к нам из Польши пришли... И, главное, я не люблю его, мама!

— Однако он так хорош, так галантен и обходителен, — отвечает мать. — Он забросал меня чудесными букетами ландышей.

В роли Варвары Нарышкиной, урожденной Волконской, снялась веселая Муза Крепкогорская, дочь пианиста, аккомпанировавшего Шаляпину. Всего-то на четыре года старше Нины, но волшебство гримера Фельдмана развело их возрасты в разные стороны, сделав одну молоденькой девушкой, другую — зрелой женщиной.

Французский язык, на котором в основном под закадровый перевод разговаривают персонажи фильма, стал особым коньком. Ведь даже пушкинская Татьяна, «русская душою», как известно, «изъяснялася с трудом на языке своем родном». Что за дикость царила в те времена! Маргарита тоже с трудом по-русски говорила. Незримову показалось важным и новаторским изобразить эту чудовищную приверженность русской аристократии галльскому наречию. Большую часть диалогов актеры старательно произносили по-французски, а сам Эол Федорович за кадром бесстрастным голосом переводил их разговоры на русский.

Маргарита сердится:

— Вот и выходите за него сами, если он вам так по душе.

— Что за дерзости ты себе позволяешь! И без разговоров. Ласунские обеспечены, жених твой красавец и не глупец. Чего ж тебе еще надо? Мы с отцом полностью согласны выдать тебя за него замуж.

— Что ж, если вы с отцом решили...

— Посмотри на себя в зеркало, душенька. Ты не образец красоты. И пока у тебя есть очаровательная свежесть, надо воспользоваться тем, что в тебя втюрился такой кавалер. Ну? Что ты молчишь?

— Хорошо, я согласна. Выйду замуж за Ласунского.

Марта Валерьевна усмехнулась:

— Что ж, Ветерок, я тоже была не образец красоты. Однако...

В год тридцатилетия дела у Эола хуже некуда. Куча идей и никаких съемок. На подхвате у Леонида Лукова — студия имени Горького, фильм «Две жизни», масштабное полотно о революции, в целом фильм рыхлый, местами глуповатый, но — великолепная игра Николая Тихонова, Эллы Нечаевой, Льва Полякова и превосходная операторская работа Михаила Кириллова, давно работавшего у Лукова. Есть чему поучиться Вите Касаткину: окно над раненым Иваном Востриковым — словно светящаяся распахнутая могила, перевернутая в небеса, шатающийся свет окна, когда Оболенская в исполнении Володиной приходит освобождать офицеров, которых охраняет Коля Рыбников, играющий главную роль Семена Вострикова. Сколько движения камеры, какое щедрое использование операторских приемов!

С Колей наконец помирились:

— Ладно, кончай дуться. На свадьбу не пригласил, сволочь, а я бы с удовольствием покричал «горько!».

— Ну и ты меня прости, Эол. Мир!

— Я гляжу, похорошела твоя Алла на шее. Опять обида? Да брось ты, я же в шутку.

— Язва же ты, Незримов!

— Не переживай, моя Ника-клубника тоже полнеет.

Алла играла Нину, невесту второго главного героя, Сергея Нащёкина, его блистательно исполнял другой Коля — Тихонов, просто загляденье! И Эол размечтался, что он у него в «Бородинском хлебе» сыграет главную роль.

— Генерала Тучкова? Героя Отечественной войны двенадцатого года? Сочту за честь, — ответил Тихонов.

В жюри Каннского фестиваля в том году СССР представлял Григорий Козинцев, он повез во Францию «Балладу о солдате», «Неотправленное письмо» и «Даму с собачкой», и они ничего не получили, потому что Феллини и Антониони привезли две бомбы, взрыв которых разрушил кино пятидесятых, открыв дорогу новому кино шестидесятых годов. Оба фильма вызвали яростный свист в зале, но получили главные призы. В советский кинопрокат эти бомбы не попали: чиновники испугались, что они и у нас многое разрушат, несмотря на казалось бы надежные доводы:

— Оба фильма ярко свидетельствуют о полном загнивании Запада.

Зато им сделали несколько закрытых показов на Воровского, как тогда называлась Поварская. «Приключение» Антониони поразило тем, что потерявшуюся главную героиню так и не нашли, и это противоречило всем представлениям о сюжете произведения. «Сладкая жизнь» Феллини и вовсе повергла в шок: оказывается, вот так можно снимать! Для мужа и жены Незримовых шок оказался двойным: Сильвия в исполнении Аниты Экберг и Вероника Новак в день их первой встречи с Эолом — как две капли воды из фонтана Треви! И платье черное без бретелек точно такое же. Незримов словно предвидел Сильвию в своей Жеже.

— Ведь это я! — шептала Вероника в темноте зрительного зала, завороженного красотой Аниты Экберг.

С того дня она села на голодную диету и в течение нескольких месяцев вернула себе те формы, в которых Эол увидел ее впервые. Вот ведь, не сложно же оказалось! Стоило лишь захотеть. В конце лета Вероника впервые появилась на Большом Каретном, где собралась многолюдная вечеринка с Васей Ордынским, которого бросила Людка Гурченко, с Андреем Тарковским и его женой Ирмой Рауш, с Васей Шукшиным и его подругой Викой Софроновой, с Олегом Стриженовым и его второй женой Любой, с приемным сыном Папы и Мамы Артуром Макаровым, с молоденьким Володей Высоцким, весной сыгравшим свадьбу с Изой Жуковой здесь же, в одиннадцатой квартире, куда Кочарян окончательно переселился, женившись на Инне. Ровесник Эола начинающий художник Илья Глазунов ловкими движениями делал наброски портретов каждого из собравшихся.

Пятилетнего Платошу удалось пристроить к подруге Вероники. Эол поначалу заявился один. в разгар вечера раздался телефонный звонок.

— Незримов! — позвала Крижевская. — Тебя женский голос с сильным иностранным акцентом.

Он взял трубку, просиял, воскликнул:

— Ес, оф кос!

Положил трубку и объявил:

— Эй вы, кривичи-радимичи! К нам сейчас в гости явится Сильвия!

— Какая еще Сильвия?

— У тебя жена Вероника.

— Которую ты держишь в темнице и никому не показываешь.

— Синяя борода!

— Да нет же, она была на Воровского. Полная такая.

Он выскочил из квартиры, у подъезда встретил свою Жеже и повел показывать уже нетрезвой компании. Эффект от розыгрыша превзошел все ожидания. На ней как влитое сидело все то же черное платье без бретелек, непонятно, как чашечки не сваливаются с пышного бюста, золотая грива волос, украшенных диадемой. Когда она вошла с ним под руку, все так и ахнули, потом на секунду оцепенели, и в наступившем молчании потомок богов громко объявил:

— Знакомьтесь, моя жена!

И Вероника, взволнованная до полуобморока, рассмеялась своим точь-в-точь таким же неприятным смехом, как у Аниты Экберг. Все заорали, не сразу поняли, что это розыгрыш, покуда приметливый Тарковский не восхитился:

— Да, сходство потрясающее. А ну-ка, скажите что-нибудь по-английски.

— Хау ду ю ду, — сказала Жеже и снова рассмеялась.

Тут все опять заорали, стали поздравлять Эола, что у него такая жена и почему они раньше не видели, что она вылитая Сильвия из «Сладкой жизни». Потом ее носили на руках, и она расправляла белые крылья своих рук, бешено танцевали, а она в середине круга плящущих, пили за ее здоровье и за Эола:

— Ну, Ветродуй! Ну и разыграл же! Молодчина!

К полуночи, напившись, естественно, потащили Веронику к фонтану. Сначала Кочарян заорал:

— Летим все в Рим! К фонтану Треви!

Но мифологизм полета в Вечный город оказался очевиден даже пьяным. Шукшин предложил махнуть на ВДНХ, к фонтану «Дружба народов». предложение заманчивое, но кто пустит на главную выставку страны в полночь? Высыпавшись на улицу, пешком двинули на Петровку, с гомоном спустились к Большому театру и там заставили нашу сибирскую Сильвию лезть в фонтан Витали. Кончилось веселье мгновенно: появившийся милиционер пригрозил, что вызовет наряд.

— Извините, товарищ сержант, — вежливо обратился к нему Кочарян. — К нам американская актриса приехала. Не смотрели фильм «Сладкая жизнь»?

— Я вам сейчас устрою сладкую жизнь! Марш по домам, дармоеды! — прозвучал строгий приказ. Хорошо хоть, в кутузку не загремели.

После того вечера любовные отношения супружеской четы Незримовых вспыхнули с былой силой. Она называла его Ветродуем, он ее — Сильвией, и ни он, ни она не обижались. Бурные ночи омрачались лишь опасением, что проснется Платоша, и паренек действительно нередко просыпался, ему, видите ли, страшно, пустите к себе в кровать. Зато когда он уходил в детский сад, а ни Ветродую, ни Сильвии не надо на работу, они могли расправить крылья любви, но такое случалось не часто.

Кончилась вспышка страсти накануне его дня рождения, когда Вероника вдруг обиженно сказала:

— Не называй меня больше Сильвией. А то получается, что ты не меня любишь, а Аниту Экберг.

— Ладно. А ты меня — Ветродуем.

— Хорошо, Эол Федорович.

— Не менее хорошо, Вероника Юрьевна.

Просто на несколько месяцев они поверили в свой собственный розыгрыш, но всякий розыгрыш рано или поздно открывается и перестает жить.

В жюри Венецианского фестиваля того года ввинтили Бондарчука, но не включили ни одной советской ленты. Да Эол и не надеялся уже ни на что, его картины сошли с проката, лишь изредка мелькая то в одном, то в другом кинотеатре и почти не собирая кассы. Их как-то признали — и забыли.

Кассу давали «Спартак» Кубрика, «Великолепная семерка» Стёрджеса, «Рокко и его братья» Висконти, «На ярком солнце» Клемана, «Поднятая целина» Иванова, «Шумный день» Эфроса и Натансона, «Алешкина любовь» Щукина и Туманова, «Прощайте, голуби!» Сегеля, «Мертвые души» Трауберга, советско-французская «Нормандия — Неман» Древиля, а лучшим фильмом журнал «Советский экран» признал дебютную работу Георгия Данелии «Сережа» с Бондарчуком и Скобцевой в главных ролях, фильм и впрямь изумительный, заставивший Незримова приглядываться к Платоше — не снять ли такой же трогательный фильм про мальчика? Ему стало стыдно, что он так мало уделяет внимания сыну. После любовной вспышки с женой, перешедшей в стадию излёта, наступила вспышка отцовских чувств. Он всюду таскал его с собой, учил читать и писать, заучивать стихи и разные отрывки и даже уверовал, что из Платоши может со временем получиться артист Платон Незримов.

Однажды на Воровского он был с Платошей и увидел Тодоровского с женой Надей, доставшейся Пете с довеском после Переверзева, как Рыбникову Ларионова. Тодоровский до сих пор ходил в операторах, своего не снимал. Злой на него Незримов попросил сына:

— Подойди вон к тому дяденьке и спроси его: «Дядя Петя, ты дурак?»

Платоша насупился и не захотел.

— Иди, кому сказано!

— Не хочу. А вдруг он мне скажет: «Ты сам дурак, мальчик»?

— Гляжу, у тебя есть характер. Мой, незримовский, — похвалил отец и сам устыдился своей несбывшейся проказы.

После осени любви к жене и зимы любви к сыну настала весна любви к космосу. 12 апреля 1961 года полетел Гагарин, и Эол Незримов загорелся факелом фильма о первом космонавте планеты Земля. В стране шло осмысление реабилитации репрессированных, попавших в плен перестали считать предателями и трусами, прекратили с подозрением относиться к графе «пребывание на оккупированных территориях», и вот уже Ньегес застрочил новый сценарий — о мальчике Юре, который пошел в школу, но в октябре его деревню Клушино заняли гитлеровцы, и полтора года Юра жил как в аду: семью выгнали из дома, и пришлось ютиться в холодной землянке, голодать, видеть, как немцы избивают отца. Юра бежит за грузовиком, на котором угоняют в Германию брата и сестру, немец стреляет в него, он падает замертво, как Анна Маньяни у Росселини, когда она в роли Пины тоже бежит за грузовиком с арестованными. В космосе плывет пустой корабль «Восток», и Левитан с прискорбием объявляет: «К сожалению, первый в мире космонавт не смог отправиться в космос, потому что в одна тысяча сорок третьем году его застрелил фашистский солдат». Но это снится Гагарину, задремавшему накануне полета.

В другом сне Юрию отказывают в зачислении в отряд будущих космонавтов: «“Воля к победе, выносливость, целеустремленность. Вносит дельные предложения. Постоянно уверен в себе, в своих силах. Работает результативно. Развит весьма гармонично. Чистосердечен. Чист душой и телом. Вежлив, тактичен, аккуратен до пунктуальности. Интеллектуальное развитие высокое. Прекрасная память. Выделяется среди товарищей широким объемом активного внимания, сообразительностью, быстрой реакцией...” Все это хорошо, Гагарин, но, во-первых, ваша фамилия дворянская. Все равно что первым полетит в космос какой-нибудь Оболенский или Юсупов. А во-вторых, и это существеннее, вы провели детство на территории, оккупированной врагом. Так что извините...»

Примерно такие наметки. И Незримов уже вовсю рисовал и рисовал эпизоды, как всегда делал перед началом работы над фильмом. Но заявки не принимались, от режиссера и сценариста требовали других идей, они их подкидывали и снова получали отказ. В Каннах приз за лучшую режиссуру получила советская кинорежиссерша Юлия Солнцева, главным образом потому, что сняла первый отечественный широкоформатный игровой фильм «Повесть пламенных лет», и Незримов решил, что фильм о первом космонавте надо тоже снимать в цвете и в широком формате:

— Поймите, ведь само событие широкоформатное!

— Это ежу понятно, но дайте приемлемый сценарий, а не всякую там мистику.

Почему никто не хочет снимать о первом космонавте, вызывало недоумение. Американцы бы уже заранее сняли такой фильм и выпустили тотчас после полета. А наши не чесались. Как и в случае с войной 1812 года. Фильм по роману Толстого вовсю снимался, но не у нас в России, а там, в США, будто Бородинское сражение состоялось где-нибудь в штате Канзас.

В июле под председательством Юткевича промелькнул второй по счету Московский фестиваль, он проходил в новом главном кинотеатре столицы — только что открытом гиганте «Россия», возведенном на месте снесенного в тридцатые годы Страстного монастыря. Главный приз дали Чухраю за «Чистое небо», в котором главный герой актера Урбанского тоже оказался в плену, его лишили звания Героя Советского Союза, но в финале он раскрывает ладонь, а на ней сверкает возвращенная золотая звезда. Незримов снова талантливо выступал в роли зрителя, а не участника. Сидящая рядом жена только вздыхала:

— А мог бы ты на его месте...

Она снова перестала следить за своим весом, быстро набирала утраченное в прошлом году телесное добро, в черное платье Сильвии ей теперь влезть все равно что слону в «Запорожец» — появился тогда такой автомобиль-малявка, предмет многочисленных анекдотов и острот, типа «еврейский броневик» или «мини-Т-34».

— Зато ты с твоими заработками можешь подкопить на эту букашку, — усмехалась Вероника. То, что у многих уже имелись автомобили и дачи, а у ее мужа нет, входило в общий комплекс Эоловых недостатков.

— Ты в него не залезешь, — столь же беспощадно отвечал потомок богов.

— Да больно надо позориться! Ты бы хотя бы шубу мне купил.

— Сначала определись с размером, о волшебный фонарь моего сердца.

— Хамло!

И действительно, какой прок покупать шубу на один сезон, а на следующий она уже станет мала? Песня «Широка жена моя родная» вновь вернулась к слушателям программы радио «Эол».

Счастье приходит, когда ты уже отчаялся его ждать и не ждешь. Осенью вызвал к себе Сурин. Ну, думалось, опять предложит помрежика или ассистентишку, а он:

— Эол Фёдыч, ты у нас, кажется, просил дать тебе про войну двенадцатого года?

— Просил.

— Пляши. Фурцева посмотрела твоего «Не ждали», понравилось, спросила, что сейчас снимает этот режиссер, я и сказал, что про двенадцатый, к юбилею. Она: очень хорошо, а то все как-то забыли про славную страницу нашей истории. Ну что, за год успеешь?

— Конечно, успею, — мгновенно ответил Эол, а сам подумал: «Вот суки! Дотянули. Хрен тут чего успеешь!»

— Ну и ладненько, тащи сценарий.

Мгновенно впряглись с испанцем развивать имеющиеся наработки, арендовали домишко возле Бородинского поля, нашли специалистов-консультантов, Ньегес накатал сценарий, его одобрили, все закружилось как во сне. Снимать начали уже в январе юбилейного года. Но как тут успеешь, сволочи! Кино дело долгое, сани надо не летом готовить, а уже весной, как только снег растает.

Однако будто кто-то незримый помогал ему, и не будь он убежденным атеистом, то забубнил бы про ангела-хранителя и небесных помощников. Да и какой он, его небесный покровитель, если нет такого православного святого — Эол. А может, есть? Заглянул в святцы: Эварист есть, Элизбар, Элладий, Эразм, Эраст, даже Эрос имеется! Смешно вообразить себе: священник батюшка отец Эрос. А Эола нету. Ну и слава Богу. Бог ветра мой покровитель!

Маргарита лежит в своей спальне, печально смотрит на то, как в окне брезжит рассвет. Начинаются титры: «Бородинский хлеб». Сценарий Александра Ньегеса. Режиссер-постановщик Эол Незримов. И так далее. Дверь тихонько открывается, Ласунский украдкой входит, раздевается, ложится рядом с женой и делает вид, что уснул. Его играет Олег Стриженов, одна из его немногих отрицательных ролей в кино.

— Поль, — печально произносит Маргарита, — мы женаты с вами меньше года, а вы уже завели себе любовницу? Ну что вы молчите? Делаете вид, что давно спите? Не надо, я не спала и слышала ваш приход. Скажите же что-нибудь. Ну? Имейте смелость признаться.

Ласунский нетрезв. унылым, скучным голосом отвечает:

— Извольте, если вы этого желаете. Да, у меня есть любовница. И не одна. Вы хотели от меня смелости? Так получайте же ее! Я был очарован вашей свежестью, искренностью. Взглядом ваших необыкновенных небесно-голубых глаз. Очаровательным голосом. Мне казалось, все это сулит мне бездну наслаждений. Но мы стали мужем и женой, а я не получил желаемого и ожидаемого.

— Почему?

— Потому что свежесть, искренность, небесно-голубые глаза, чарующий голос — вот и все ваши сокровища. Я ожидал под ними найти еще много алмазов и рубинов, а оказалось, что под ними ничего иного нет.

— Может быть, вы просто их не видите?

— Простите, не вижу. Что же я могу тогда с собой поделать!

Маргарита тихо плачет. Ласунский хочет ее обнять:

— Полно вам...

Но она резко отстраняется:

— Не надо! От вас пахнет другими женщинами!

— А от тебя пахнет пресным хлебом!

Маргарита плачет сильнее:

— Я не хотела, не хотела этого брака! Меня мать заставила! Да будут прокляты букетики ландышей, которыми вы ее подкупали!

Она вскакивает, подбегает к шкафу, достает с полки книгу, открывает ее. Там — засохший букетик ландышей. Маргарита швыряет его в Ласунского.

— О Боже, какая театральная сцена! — морщится он.

В доме Нарышкиных в одной зале танцуют, рядом накрывают столы, в другой комнате Ласунский играет в карты с князем Александром Голицыным в исполнении талантливого, но везде одинаково противного Евгения Лебедева и прочими гостями. Маргарита с ненавистью смотрит на то, как он увлеченно и азартно участвует в игре. Вокруг слышатся разговоры. Варвара Алексеевна беседует с матерью Ласунского:

— Слыхали, какой ужас? Французам запретили въезд в Россию! И все из-за этого Наполеона.

— Наш розовый и душистый царь боится его.

— Но ведь не все французы революционеры. Как жаль, что им закрыли въезд! Ах, Наполеон... Говорят, он настоящее животное.

— Он настоящий мужчина, — с вызовом отвечает мать Ласунского. — А настоящий мужчина и должен быть слегка животное. Власть и слава — женщины, и они любят настоящих мужчин, от которых попахивает зверем. — Она оборачивается к Маргарите. — Милочка, а почему ты не танцуешь?

— Не хочется.

— Оттого что Поль опять засел за карты? Ах, полно тебе! Потанцуй с кем-нибудь другим, не будь такой скучной. Дай ему повод тебя немножечко поревновать. Уверяю тебя, он этого только и ждет.

Маргарита отходит от матери и свекрови, идет к своему отцу Михаилу Петровичу Нарышкину, который беседует с двумя гостями, Трубецким и Барятинским:

— А я говорю, мы будем драться с Наполеоном. Должны померяться с ним силою. Государь правильно делает, что не заигрывает с ним. И этого шута горохового, — он кивает в сторону Голицына, — Сашку Голицына, он правильно сделал, что прогнал из Петербурга.

— Долго Сашка был игрушкой у наследников.

— Говорят, он даже служил лошадкой царевичу Константину.

— Кем он только не служил. Кому — лошадкой, кому — обезьянкой, кому — петушком, прости Господи...

Маргарита морщится и отходит, идет к карточному столу, слышит, как Ласунский восклицает:

— Сашка! Ты мухлюешь, чертяка! Передергиваешь!

— У тебя всегда так! — кипятится Голицын. — Едва ты начинаешь крупно проигрывать, как вокруг тебя образуются сплошные шулера.

— Но ведь ты известнейший плут и шулер!

— Другой бы тебя за такие слова на дуэль вызвал, но я прощаю, зная твой пылкий нрав.

Маргарита подходит сзади к мужу, склоняется к нему, шепчет на ухо:

— Вы бы хоть из приличия потанцевали со мной один разок.

— Ах, оставьте, Марго! Разве не видите, что я проигрываю?

Две гостьи, Трубецкая и Ланская, наблюдают за этой сценой, переговариваясь между собой:

— Как подурнела Марго!

— Раньше у нее светились ее дивные небесно-голубые глаза и она казалась даже красивой. И голос звучал так мелодично. А теперь... Взор потух, голос стал грустным, и вся красота исчезла.

— Еще бы! Этот чертенок-красавец, ее муж, крутит направо и налево.

— Да я и сама бы не прочь с ним, если честно.

Обе смеются, прикрывая лица веерами. Двое других гостей — капитан Александр Тучков и его старший брат полковник Сергей Тучков. Тихонов так и не смог сняться у Незримова, и роль Александра досталась Льву Карпову. впрочем, он тоже блестяще справился — высокий, статный, с поразительно благородной внешностью.

— Уверяю тебя, как только ты услышишь ее голос, забудешь про все на свете, — говорил старший брат младшему. — Ах, если бы ты видел, как раньше светились и глаза у нее!

— Ни за что не поверю, — отмахивается Александр. — Небось пищит, как все худышки. Красиво поют только итальянки с пышными формами.

— Глупость! Сейчас ты убедишься, что не прав.

Сергей подходит к Маргарите:

— Маргарита Михайловна, можно вас отвлечь от вашего супруга?

— Отвлеките меня как можно сильнее!

— Мой младший брат Александр никогда не слышал, как вы поете.

Он подводит ее к своему брату. Маргарита видит перед собой стройного и красивого артиллерийского капитана. Глаза ее внезапно загораются дивной небесной лазурью.

— Извольте познакомиться: Александр Алексеевич Тучков, Маргарита Михайловна Ласунская.

— Предпочла бы оставаться Нарышкиной, — с неприязнью к фамилии мужа поправляет Маргарита. — Так вы, стало быть, хотите слышать, как я пою? Идемте!

Она ведет гостей еще в одну комнату, где за роялем кто-то тихо музицирует.

— Господа! Господа, Маргарита Михайловна будет петь! — объявляет Сергей.

Гости собираются вокруг рояля, Маргарита садится, начинает играть романс Бортнянского, поет дивным голосом и причем по-русски, камера бегает по клавишам и по ее губам:

Прощай, прощай, о ангел мой суровый!
Сердце мое, навеки прощай!
Сердце мое, навеки прощай!
Покидаю я отчий край для дальнего края чужого.
«Прощай!» — как печально это слово!
Ты дней прежних не вспоминай.
«Прощай!» — как ужасно это слово!
Ты мне боль стерпеть пожелай,
Боль стерпеть пожелай...

Тучков с изумлением смотрит и слушает. Спустя некоторое время Барятинский подсаживается за карточный стол, где сидит взлохмаченный, проигравшийся в пух и прах Ласунский:

— Поль, я гляжу, ты на сей раз не в выигрыше?

— А когда он последний раз был в выигрыше? — хихикает Голицын.

— Я спустил кучу денег! — раздражен Ласунский, а Барятинский его еще подзуживает:

— А твоя жена тем временем вот уже второй час поет и музицирует с младшим Тучковым.

— Какое счастье! Хотя бы не будет ко мне приставать со всякими глупостями.

В комнате для рояля за клавишами вдвоем сидят Маргарита и Александр Тучков, в четыре руки играют сонату Моцарта, они явно в восторге друг от друга и не скрывают ни от кого, да и все вокруг только рады видеть такое взаимное увлечение — вот теперь будет о чем посплетничать!

Ранним утром Александр Тучков, хмельной от вина и любви, только что вернулся вместе со своим братом с бала, идет в свою комнату, где стоит рояль, садится за него, отбрасывает крышку, играет и поет:

Прощай, прощай, о ангел мой суровый!
Сердце мое, навеки прощай!
Сердце мое, навеки прощай!
Меня обрекшая на муки,
О любовь, ты всегда со мной!
Я полон тобою одной,
Хоть навек разняли мы руки.
Навсегда в печальной разлуке
Со мной образ твой дорогой,
Образ твой дорогой!..

В доме Нарышкиных Маргарита тихо стоит у окна и смотрит, как Ласунский мечется по комнате:

— Если я не найду денег, я застрелюсь!

— Я слышу эту фразу двадцать седьмой раз в жизни.

— Ты считаешь мои фразы! Мне кажется, ты не человек, а счетный инструмент. Только и делаешь, что считаешь: сколько раз я изменял тебе, сколько раз напивался, сколько и где проиграл в карты... Ты бы лучше подсчитала, сколько раз тебя видели в обществе молодого Тучкова.

— Я считала: пять раз. Первый раз в мае, на нашем балу, потом в июне, у Трубецких, потом в июле, в августе и пятый раз — вчера.

— Хороша же у меня женушка! Ни стыда, ни совести.

— Мы только играем в четыре руки и говорим о музыке.

— Играете, тесно прижимаясь друг к другу.

— Кто-то, помнится, обвинял меня в устраивании театральных сцен...

— Все замечают, что у тебя снова стали светиться глаза и голос вновь стал чарующим. Впрочем, мне наплевать на вас с Тучковым, мне нужны деньги, Марго! Дай мне свои фамильные драгоценности, я отыграюсь и тотчас верну тебе их! Ты слышишь меня?

— Пьяница не перепьет самого себя. Щеголь самого себя не перещеголяет. Картежник никогда не отыграется навсегда.

— Если ты не дашь мне их, я их выкраду!

— Неужели и до этого опустишься?

Маргарита спит одна. Ласунский тихо прокрадывается в ее спальню со свечой в руке. Подходит к бюро, открывает ящики — один, другой, третий. Находит ножичек, пытается им взломать потайной ящик бюро.

— Черт тебя побери!

Он бросается к камину, хватает кочергу и ею начинает грубо взламывать бюро. Маргарита просыпается, вскакивает, в ужасе смотрит на действия своего мужа. Тот с грохотом взламывает заветный ящик, хватает ларец, открывает его, там — фамильные драгоценности Маргариты.

— Боже! Поль!

Она бросается к мужу, пытаясь помешать ему, но Ласунский озверел, он с размаху бьет Маргариту кулаком в лицо, и она от удара летит в другой конец комнаты, ударяется головой о стену, падает без сознания. Ласунский хочет выскочить из ее комнаты, но в дверях уже выросла фигура Нарышкина.

Варвара Алексеевна сидит у постели дочери. Маргарита мечется в бреду:

— Осторожно! Вы на меня наступите, Поль! Ненавижу вас! Вы хотите меня раздавить. Разве вы не видите? Я сижу на этой клавише!.. Александр!.. Спасите меня! Нет, нет, не играйте до мажор, лучше ре мажор!..

В спальню входят Нарышкин и Александр Тучков. Варвара Алексеевна встает им навстречу:

— Александр! Она постоянно зовет вас. Вот и сейчас только что звала вас, просила, чтобы вы ее спасли.

Спустя некоторое время Александр Тучков накладывает на лоб Маргариты холодный компресс. Маргарита просыпается, медленно открывает глаза, сквозь пелену видит Тучкова, все явственнее и явственнее.

— Это вы? Это правда вы? О, какая приятная прохлада! Как мне хорошо!.. Дайте руку!

Тучков берет своей рукой руку Маргариты, подносит ее к губам, потом к своему лбу. За окнами сыплются осенние листья, постепенно и волшебно осенняя картина сменяется зимней, вместо слякоти — ослепительная чистота белого снега, символизирующая очищение жизни главной героини. Бортнянское «Прощай, прощай» ненавязчиво звучит здесь и на протяжении фильма, снова в гениальной обработке Андрея Петрова.

В большой гостиной дома Нарышкиных Тучков объясняется с отцом и матерью Маргариты:

— Теперь, после того как поведение Ласунского получило огласку и вы добились развода, могу ли я просить руки вашей дочери?

— Простите нас, Александр, — отвечает Варвара Алексеевна в носовой платочек, — но нам кажется, столь стремительный второй брак вызовет пересуды. Скажут, мы нарочно оклеветали Ласунского, чтобы выдать дочь за вас. Пусть пройдет сколько-то времени: год, два. Маргарита еще молода.

Лицо Тучкова печально, он подходит к окну и смотрит, как падает снег.

Маргарита и Варвара Алексеевна перематывают в клубки шерстяную нить. Они обе в веселом, игривом настроении и дружно поют по-русски:

Если б милые девицы
Так могли летать, как птицы,
И садились на сучках,
Я желал бы быть сучочком,
Чтобы тысячам девочкам
На моих сидеть ветвях.

Обе весело хохочут. Входит лакей с письмецом на серебряном подносе:

— Прошу извинить, Маргарите Михайловне письмо-с.

Маргарита тотчас вскакивает, хватает письмо, нетерпеливо разрывает конверт, бежит к окну читать. Лакей уходит. Варвара Алексеевна, все еще в игривом настроении, пытается продолжить шалить и поет по-русски:

— Он ответил, вытря нос: «Вашей милости письмо-с...»

Она видит, что дочери уже не до шалостей, и умолкает. Смотрит, как та жадно поглощает глазами строки письма. Маргарита смеется и целует, целует письмо. Глаза Варвары Алексеевны наполняются нежностью:

— Что там, мой ангел?

— Он пишет, что Париж ему невыносим без меня.

— Ну хорошо, хорошо, мы дадим согласие на этот брак.

— Мама! — Дочь бросается к матери и целует, целует ее. Обе в слезах. Клубок шерсти катится по полу, разматываясь, котенок жадно бросается с ним играть.

Из небольшого храма на Пречистенке после венчания в окружении множества народа выходят Александр Тучков и Маргарита. Их осыпают цветами, камера кружится, словно танцуя вальс, над счастливыми молодоженами.

Они едут в карете, смотрят друг на друга восхищенными глазами.

— Я так счастлива!

— А я-то! Просто не верю своему счастью!

Маргарита достает из-за пазухи перстень с рубином. Протягивает его Тучкову:

— Это тебе, любимый. Я держала его возле своего сердца во время всего венчания. Самая дорогая моя фамильная драгоценность. Рубиновый перстень основателя рода Нарышкиных. А когда-то, по легенде, он принадлежал византийским императорам. Теперь он твой. Как залог нашей любви.

В тульском имении Нарышкиных Маргарита с отцом гуляют по осеннему саду.

— Ты подарила ему заветный рубин?

— Да, еще в день свадьбы. Он был ему великоват, Александр отдал ювелиру, тот что-то сделал, и теперь он может его носить.

— Напрасно! Ах, я забыл тебя предупредить!

— А что такое?

— Он приносит счастье только Нарышкиным и всегда возвращается к представителям нашего рода.

— Это правда?

— Если перстень доставался кому-то другому, этот другой вскоре погибал, а перстень возвращался.

— Что же делать? Ведь не могу же я потребовать его назад!

В тульском имении Нарышкиных Маргарита и Александр с упоением играют в четыре руки на фортепьяно. Но Маргарита обеспокоена разговором с отцом и внезапно прерывает игру.

— Что такое, любовь моя?

— Я буду всегда рядом с тобой и не дам этому исполниться...

— Чему исполниться?

— Обещай, что мы всегда будем вместе!

— Обещаю. Но только до тех пор, пока не позовет военная труба.

Входит лакей:

— К Александру Алексеевичу посыльный с пакетом.

— О нет! — вскрикивает Маргарита.

— Зови! — приказывает Тучков.

Входит посыльный, вручает ему пакет.

— Что сие означает?

— Вам предписывается возглавить Ревельский мушкетерский полк.

Другая комната в тульском имении Нарышкиных, в окнах догорает закат. Маргарита сидит на коленях у мужа, крепко прижавшись к нему.

— Нет, нет, даже и не спорь, я отправлюсь с тобою!

— Но нам предстоит не прогулка на свежем воздухе, а новая война с Наполеоном. И чтобы жены сопровождали мужей в походах, это неслыханно.

— Неправда! Есть множество примеров.

— И над такими примерами всегда смеются. Я запрещаю тебе. Слово мое твердо. Раз и навсегда.

У ворот тульского имения Нарышкиных все готово к отъезду, экипаж Тучкова стоит у ворот, на козлах кучер и прапорщик. Александра провожают Нарышкин и Варвара Алексеевна. Тучков волнуется:

— Да что же это? Куда она подевалась?

— Всюду ищут, — пожимает плечами Нарышкин.

Прибегает лакей:

— Нигде нет-с!

— Я понимаю ее. Ей невыносимо расставание с вами, — оправдывает дочь Варвара Алексеевна.

— Вероятно, и впрямь где-то спряталась, — виноватым голосом говорит отец. — Чтобы не надрывать свое сердечко. Отправляйтесь, голубчик. С Богом!

Все целуются на прощание. Тучков все еще в растерянности смотрит во все концы. Наконец усаживается в экипаж, уезжает, оглядываясь и все высматривая, не появится ли Маргарита.

Вечером Тучков едет в своем экипаже, ему грустно. Неожиданно экипаж останавливается, дверь открывается, кучер обращается к Тучкову:

— Ваше превосходительство, дождь... И... так что господин прапорщик просится, нельзя ли ему к вам внутрь.

— Эка новость! Ну пусть уж, приглашай.

Прапорщик, кутаясь в шинель по самые глаза, залезает внутрь экипажа. Экипаж трогается дальше.

— Замерзли, прапорщик? Могу предложить коньяку. — Тучков достает походную фляжку, протягивает ее прапорщику.

Тот берет, отхлебывает, раскрывается, сбрасывает фуражку, и обнаруживается, что это никакой не прапорщик, а Маргарита. Она тотчас бросается к мужу на шею и впивается губами в его губы.

С небес видно, как по осенней дороге едет их экипаж. Через некоторое время Маргарита убеждает мужа:

— Оставаясь в мундире прапорщика, я буду всегда при тебе, и никто не догадается. Неужели ты не хочешь, чтобы мы всегда были вместе?

— Хочу. Очень хочу!

— Ну вот!

Бросок в будущее: настоятельница вдовьей обители Маргарита Тучкова в траурных облачениях с другой вдовой — Елизаветой Орловой, ее играет Элла Нечаева, великолепно сыгравшая Нюшу в «Двух жизнях». Вдовы прогуливаются по дорожкам монастыря, вдыхают в себя чудесный прохладный сентябрьский воздух. Маргарита состарилась, но ее глаза дивно сияют небесным светом, она говорит по-русски, голос льется чисто, волнующе:

— Сколько восторженных разговоров, сколько слез умиления вызвали в русском обществе жены декабристов, отправившиеся вместе со своими мужьями в Сибирь. Но почему же такого же восторга не вызывали и не вызывают жены многих русских военных? Самоотверженные женщины, не желавшие расставаться со своими любимыми и уходившие вместе с ними на театр военных действий. А ведь, в отличие от жен декабристов, имеющих, как я знаю, и в Сибири весьма сносные условия существования, мы, жены военных, делили со своими сужеными все тяготы и опасности войны. Нередко — голод, холод, лишения. Мы видели, как погибали солдаты и офицеры, как страдали раненые.

Над костром варится котелок. Маргарита в мундире прапорщика сидит рядом и чистит картошку, потом встает, помешивает в котелке ложкой. За кадром звучит ее голос, по-русски:

— Изнеженная аристократка, я научилась чистить картошку, варить походную кашу, ухаживать за лошадьми.

В поле после сражения Маргарита в мундире прапорщика зашивает рваную рану одному из множества раненых солдат, стонущих поблизости. Снова за кадром ее голос:

— Когда-то я могла упасть в обморок даже не при виде крови, а лишь при произнесении слова «кровь». Теперь я научилась ухаживать за ранеными. Если надо, могла быстро зашить рваную рану. Или даже извлечь пулю.

Маргарита в мундире прапорщика и полковник Тучков едут рядом на лошадях, мимо двигаются колонны солдат. Голос Маргариты:

— Ревельский полк отважно бился с французами в Восточной Пруссии, находясь в авангарде у князя Багратиона. Мой муж получил орден святого Георгия четвертой степени. Затем нас включили в состав корпуса Барклая де Толли и отправили в Финляндию. Наш полк доблестно дрался со шведами. Александр Алексеевич получил чин генерал-майора. Он уже командовал всем авангардом корпуса генерала Шувалова. Пять лет в походах. И все эти пять лет я была рядом с мужем.

Походная палатка генерала Тучкова. В палатке горит свеча. Маргарита переодевается в сарафан. Входит Тучков, берет руки жены, целует их:

— Как загрубели эти пальчики! Когда же наступит мир?

Тучков целует жену в губы, они начинают страстно целоваться, и он склоняет ее на постель, нежно ласкает, целует. За кадром голос Маргариты:

— Три года безвылазно на войне. Только одно могло разлучить нас — ребенок. Но лишь осенью восемьсот десятого года в Риге, через которую наш полк проходил демаршем, обнаружилось, что я беременна. Но и тогда не согласилась оставить мужа.

Возле походной палатки Маргарита нянчится с ребенком. За кадром звучит ее голос:

— В апреле одиннадцатого года Ревельский полк находился в Минской губернии. Здесь у нас родился сынок Николенька. Александр требовал от меня возвращения в Москву, но я быстро научилась нянчить ребенка в походных условиях. Наступил двенадцатый год.

Маргарита на лужайке с малышом. Николушка встает на ножки. Она в отдалении зовет его к себе:

— Ну, Николя, сам, сам. Иди, мой маленький, иди, иди!

Малыш идет к ней, смеется, рад, что так осмелел. На коне подъезжает генерал Тучков, спрыгивает с коня, тоже радуется тому, что сын сам вовсю ходит:

— Ну вот, скоро уже и говорить научится. Теперь уж тебе точно пора уезжать в Москву.

— Вот еще!

— Наполеон стягивает войска к границе. Ожидается его вторжение.

— Нас войной не удивишь.

— Так было прежде. Но теперь у нас сын.

Маргарита и Елизавета продолжают прогуливаться.

— На сей раз он был непреклонен, — произносит Маргарита. — В ночь перед расставанием мне приснился страшный сон.

Маргарита бежит по пустынной улице и вдруг натыкается на глухую стену, пытается ее обойти, но она бесконечна. В отчаянии Маргарита бьет стену кулаками. На кулаках кровь. Она в ужасе смотрит, как белая стена кровоточит, кровавые струи образуют слово: BORODINO. Звучит страшный голос то ли человека, то ли зверя: «Ton destin se décidera sous Borodino».

— Судьба твоя решится под Бородином, — бесстрастным голосом переводит за кадром Незримов.

Маргарита в ужасе отшатывается, бежит по улице, вбегает в московский дом Нарышкиных, а навстречу ей идет отец с Николушкой на руках. Лицо Нарышкина страшное: «Перстень возвращается. Твой муж Александр пал на поле сражения под Бородином».

Походная генеральская палатка, Маргарите снится страшный сон, и она кричит во сне:

— Бородино? Нет! Не может быть! Как? Бородино?

Тучков вскакивает, зажигает свечу, будит жену:

— Маргарита! Проснись! Тебе приснился кошмар.

Она просыпается:

— Да... Кошмар... — Она стонет. — Бородино...

— Что такое Бородино?

— Мне снилось. Улица. Белая стена. На ней кровь. Кровью образуются буквы: БОРОДИНО. Потом я видела своего отца с Николушкой на руках, и он сказал мне, что ты погиб в сражении при Бородино. Где находится такой город?

— Не знаю такого. — Тучков достает карту европейской части России, подносит к ней свечу, долго ищет глазами, камера движется по старинной карте, выхватывая названия городов и селений. — Да нет такого города Бородино! Успокойся. Сны — пустое.

Летним утром около походной палатки Маргарита с Николушкой на руках сидит за столиком. Денщик Тимофей накрывает завтрак. Тучков снова с картой:

— Совершенно пустой сон. Я все утро подробно изучал карту. В России нет никакого Бородина.

— Не отправляй нас в Москву, умоляю тебя!

— Неужто ты заставишь меня гневаться на тебя? Мне это так не привычно! — непреклонен муж.

Спустя некоторое время подъезжает экипаж и Маргарита прощается с мужем, не хочет от него оторваться. Тучков и денщик Тимофей насильно усаживают ее в экипаж, на руки Маргарите сажают Николушку. Экипаж трогается с места. Звучит голос за кадром:

— Я с сыном вернулась в Москву. Там, в родительском доме, с ужасом встречала все новые и новые страшные известия о том, как Наполеон наступает, а наши только отбиваются, отступая.

Маргарита и Елизавета идут по саду, осень еще только наклевывается, лишь кое-где желтые листья.

— Ваш Александр и мой Михаил такие разные люди, разных убеждений. Мой был поклонником Бонапарта. Но они бок о бок отступали, сражались с Наполеоном и погибли в один и тот же день на Бородинском поле.

Когда через несколько лет Бондарчук будет снимать «Войну и мир», для его фильма сошьют девять тысяч костюмов, военных и мирных. Для «Бородинского хлеба» сшили всего лишь триста, и они, кстати, потом пополнили реквизит для Бондарчука.

Лагерь под Вязьмой, офицерская палатка, вечер. Михаил Орлов, его играет молоденький Володя Ивашов, тогда еще студент мастерской Ромма, и другие офицеры лейб-гвардии гусарского полка — Вяземский, Демидов, Ивлиев режутся в карты. На раскладном столике около постели Орлова — портрет Наполеона.

— Дико на это смотреть, Михаил! — удивляется Вяземский, актер Олег Борисов, недавно блеснувший ролью Голохвастова в комедии Виктора Иванова «За двумя зайцами».

— На что, позволь спросить? — лениво спрашивает Орлов.

— На эту французскую морду.

— Поручик Вяземский! Извольте придержать язык!

— Он прав, — поддерживает Вяземского Демидов, его играет актер театра Вахтангова Вячеслав Шалевич, сыгравший Швабрина в «Капитанской дочке». — Наглый корсиканец вторгся в наши пределы. Нам с ним в бой идти, а вы, Орлов, молитесь на него.

— Я имею право на свои убеждения. Не станете же вы спорить, что Бонапарт — лучший полководец во всей мировой истории.

— Бывали и получше. И Суворов бил его!

— Однако не он от нас бежит, а мы от него.

— Господа, только не ссорьтесь, умоляю вас! — встревает миролюбивый Ивлиев в исполнении смешного Васи Ливанова.

— Тебе лишь бы никто не ссорился, — сердится Демидов. — А я говорю, что успехи Бонапарта временные. Ему нечистый помогает.

— Не случайно его предали анафеме и наши попы, и римские, — говорит Вяземский.

— Да чихал он на ваши анафемы! — спорит Орлов. — Он, смеясь, заявил в ответ: «Какой там Бог? Разве я сделал бы то, что сделал, если бы верил в вашего Бога?»

— Вот то-то и оно! — качает головой Демидов.

В палатку врывается еще один офицер — Репнин, эпизодическая роль Володи Гусева:

— Господа! Радостное сообщение! Назначен новый главнокомандующий! Кутузов!

— Вот это браво! — восклицает Вяземский. — Ну что, Орлов, готовьтесь — Кутузов надает вашему кумиру по мордасам!

— Я вот вам сейчас сам надаю по мордасам!

— Извольте отвечать за свои слова, граф Орлов!

— Я к вашим услугам, князь Вяземский!

— Тотчас драться!

— Господа! Господа! — испуганно кричит Ивлиев. — Вы с ума сошли! Дуэль в военное время!

На фоне только что догоревшего заката Орлов и Вяземский дерутся на саблях. Орлов ранит Вяземского в левое плечо, тот в ответ рассекает сопернику щеку. Репнин и Демидов в стороне наблюдают:

— Сказано было — до первой крови!

— Прекратить поединок!

— Как бы не так! Я уложу бонапартиста! — кричит Вяземский.

— Вряд ли вам это удастся, сударь! — отвечает Орлов.

К месту дуэли скачут Ивлиев и еще несколько гусар во главе с Тучковым.

— Приказываю прекратить дуэль! — кричит Тучков. — Вы оба арестованы! Будете разжалованы! И как только в голову взбрело!

На Бородинском поле рассвет, разжалованный в рядового гусара Орлов точит саблю. Другие рядовые гусары тоже готовятся. Один из них, Зуев, актер Станислав Чекан, с неудовольствием смотрит на работу Орлова:

— Славный ты рубака, ваше сиятельство, да вот саблю точить не умеешь.

— Покажи, голубчик, как надо.

— Дай-ка сюда! Эх, беспомощность наша!

Орлов отдает саблю Зуеву, усмехается, глядя, как тот ловко точит. Другой рядовой гусар Васильев рядом чистит коня:

— Радуйся, ваше сиятельство: хотя и в рядовые гусары разжаловали, но не в безлошадные. Нынче стретимся с Наплюоном. Имеете случай отличиться. Глядишь, вернут званию.

Эпизодическую роль Васильева согласился сыграть тогда прославленный Сергей Гурзо — Тюленин в «Молодой гвардии», Говорухин в «Смелых людях», Птаха в «Рожденных бурей», все крупные роли. Перед ним раскрывалось огромное актерское будущее, но после эпизодика в «Бородинском хлебе» судьба Гурзо покатилась под откос: пара мелких ролей в короткометражках, и все.

В полдень на Бородинском поле густой дым, едва видно сражающихся. Орлов на коне отчаянно дерется с неприятелем, здорово рубит саблей направо и налево. Взрыв, осколками пробивает грудь Орлову. Он делает еще несколько ударов саблей и падает с коня, обливаясь кровью. В дыму бежит Вяземский:

— За мной, ребята! — Пуля сражает его наповал.

Со знаменем бежит Ивлиев, кричит смешным ливановским голосом:

— За мной, братцы! — И тоже падает, сраженный.

Васильев борется с французским солдатом, кладет его на спину, но другой француз втыкает ему в спину штык. Репнин на коне рубит шашкой одного француза, тот падает с коня, другого, тот тоже падает, но пуля попадает в грудь Репнина, и он тоже валится с коня на землю, корчится в предсмертных муках на фоне конских копыт. Демидов контужен взрывом, из ушей льется кровь, он стонет и ползет по земле. Сквозь дым проступает лицо Тучкова. Генерал хладнокровно руководит боем:

— На левый фланг, ребята! Приказываю не бояться!

В доме Нарышкиных Маргарита сидит на кушетке, читает книгу. Вдруг сердце ее отчаянно колотится, книга выпадает из рук. Она вскакивает, глядя на дверь и слушая приближающиеся шаги. Дверь открывается, на пороге стоит Нарышкин с Николушкой на руках, точь-в-точь как в пророческом сне, и Маргарита падает без чувств...

По весенней распутице едет экипаж, в нем Маргарита и денщик Тимофей. За кадром голос Маргариты:

— Смертельно ранен был и родной брат Александра — генерал Николай Тучков. Он скончался от раны в Ярославле и был похоронен в Толгском монастыре. Но о нем сведения были точные, а об Александре — не вполне. Я искала мужа среди тяжелораненых, но не находила. Едва представилась возможность, отправилась вместе с денщиком мужа на Бородинское поле.

— Напрасно мы едем, барыня, — говорит Тимофей. — Я видел, как все было. Его высокопревосходительство генерал Тучков шел со знаменем в руках. Французское ядро попало ему в грудь. Разнесло в клочья так, что ничего невозможно было потом собрать.

— Почему же ты раньше молчал, Тимофей?

— Жалко было вас. Рассказывать такое.

— Нет, я найду его! Хотя бы что-нибудь.

Закат над Бородинским полем, совсем недавно сошел снег, еще во многих местах он есть. Зрелище страшное: всюду в разных позах, порой ужасающих, лежат мертвые тела. Маргарита и денщик Тимофей ходят среди трупов и ищут. За кадром взволнованный голос Маргариты:

— Весной тринадцатого года тела погибших еще не были убраны с Бородинского поля. День за днем с рассвета до заката мы осматривали участок за участком, переворачивали трупы, заглядывали в лица... Мне помогло то, что в предыдущие годы я уже привыкла и к запаху гниющих тел, и к виду обезображенных лиц. Насколько к этому вообще можно привыкнуть.

Маргарита переворачивает трупы, рассматривает оторванные конечности. Тимофей мрачно произносит:

— Кажись, здесь это было, барыня.

Во вдовьей обители Маргарита и Елизавета останавливаются перед беломраморным крестом. Маргарита гладит мрамор ладонью, камера долго любуется ее красивой рукой.

— На этом самом месте я и нашла его.

— Мужа?!

На заваленном трупами Бородинском поле что-то сверкнуло красным огоньком в лучах заката. Маргарита наклонилась и увидела заветный перстень, подняла его дрожащей рукой, поднесла ближе к лицу, рубин таинственно засверкал в лучах закатного солнца.

Вновь две вдовы в траурных одеждах перед беломраморным крестом.

— Нет, не мужа, а только перстень, — произносит Маргарита. Она снимает с пальца перстень с рубином и показывает Елизавете. — Он единственный остался из всех моих фамильных драгоценностей. Все остальные я продала. Заложила и тульское имение. Чтобы начать строительство. Здесь, возле средней Багратионовой флеши, я поселилась с Николенькой, возвела поминальную часовню. А вскоре стала строить нашу обитель для вдов, чьи мужья погибли на Бородинском поле.

Благословение на строительство обители Маргарита получила у митрополита Филарета Московского, но поначалу он гневно прогнал ее, когда она явилась к нему и могла говорить только по-французски. Филарет не только знал этот язык, но и любил и преподавал его, но тут рассердился:

— Люди, говорящие на этом наречии, убили вашего мужа, а вы, как многие наши аристократки, не владеете родной речью! Стыдитесь!

И лишь когда она явилась к нему в другой раз и заговорила по-русски, владыка благословил начинание Маргариты.

Незримов очень хотел показать эти две сцены, но понимал, что никто их не пропустит. В итоге вынужден был изменить сценарий, и в нем Маргарита сама приходит к мысли, высказанной Филаретом, и когда к ней кто-то обращается по-французски, гордо поворачивает голову и заявляет по-русски:

— Люди, говорящие на этом языке, убили моего мужа. Отныне я изъясняюсь исключительно родной речью.

Крупным планом портрет Александра Тучкова, по которому движется кисть художника. В Пажеском корпусе художник Доу рисует с пятнадцатилетнего Николая Тучкова портрет его отца, накладывает последние мазки. Николая играет бесконечно обаятельный двадцатилетний Сергей Никоненко. Звучит голос Маргариты:

— Рос Николенька, росла вдовья обитель... В пятнадцать лет Николушка был удивительно похож на своего отца, и когда английский художник Джордж Доу по заказу императора писал галерею портретов героев двенадцатого года, наш сынок ему позировал.

Крупным планом на портрете — медаль за 1812 год. Кисть художника кладет на нее последние штрихи.

— По моей просьбе художник украсил грудь генерала медалью за двенадцатый год, которая вручалась только в тринадцатом. Но разве Александр не заслужил сию награду своей геройской смертью во имя Родины?

Зима, всё в снегу, Маргарита склонилась над символической могилой генерала Тучкова с белым мраморным крестом. Голос Маргариты:

— Я устроила символическую могилу мужа... Недолгим было мое супружеское счастье. Недолгим оказалось и материнское.

Подбегает Николай:

— Матушка!

— Сынок! Сынок приехал!

Они обнимаются, целуются.

— На каникулы отпустили? Счастье-то какое!

— Мама, я теперь совсем не такой. Я теперь знаешь какой? Я теперь не то что раньше. Вот смотри! — Он вытаскивает из ножен саблю, подбрасывает носовой платок и лихим движением разрубает его надвое. — Видала?

Маргарита от души смеется, радуясь за сына:

— А платок-то чем виноват?

— Платок? Платок ничего, пустое, — смешно произносит Николушка.

Маргарита прижимает его к себе, плачет от счастья.

В домике Маргариты вечером Николай лежит в постели, бредит, мечется. Врачи осматривают его. За кадром голос Маргариты:

— Он учился в Пажеском корпусе. На Рождество приехал меня навестить. Простудился. Начался жар...

Врачи закончили осмотр Николушки, один из них подходит к Маргарите:

— Решительно нет никаких причин для беспокойства. Вот увидите, через пару деньков юноша поправится.

— Благодарю... Благодарю вас!.. — горячо шепчет Маргарита, раздает врачам деньги, и те уходят.

Спустя некоторое время. Рассвет. Маргарита сидит у постели больного сына. Он открывает глаза:

— Мама!

— Николушка! Тебе лучше?

— А где папа?

— Папа?.. — Маргарита растеряна. — Но ведь он погиб. Разве ты забыл?

— Нет, не погиб. Я только что видел его. Он стоял. Вот тут. Позови его, мамочка!

— Да что ты, Николушка, рано нам с ним встречаться, — говорит Маргарита.

Она начинает целовать лицо сына, целует, целует... Вдруг замирает, отшатывается, трясет сына:

— Николушка! Сынок! Сынок!

Но он уже неживой. Маргарита бросается к иконам, падает перед ними на колени:

— За что, Господи?! За что?! Почему Ты так жесток ко мне?! Почему так?! Чем я пред Тобой провинилась, чем?! — Она падает, катается по полу, впадает в забытьё, ей видится день венчания с Александром, сыплются цветы, во всем радость и ликование. Цветочные лепестки летят, летят, падают на беломраморный крест, растворяются на нем...

Маргарита и Елизавета скорбно стоят при кресте.

— Я и сейчас не понимаю, за что нам даны такие горести, — говорит Маргарита. Она глубоко вздыхает, смотрит светло и ясно на Елизавету. — Добро пожаловать в нашу вдовью обитель, новая обитательница Елизавета Орлова! В знаменательный день ты к нам поступаешь. День Бородинского сражения.

— Я так решила, что сей день самый подходящий.

— И сегодня он особенный, — добавляет Маргарита с лукавой усмешкой. — Пойдем. Там должны уже хлеб испечь. По моей рецептуре. С зернами кориандра. Поминальный. Ароматный. Нам всем, вдовам, в утешение. Пойдем пробовать.

Камера плавно поднимается вверх, над двумя бородинскими вдовами, не спеша идущими по саду обители.

И снова булочная, покупатель, которого играет сам Эол, протягивает деньги:

— Бородинский, пожалуйста.

Ему протягивают буханку, истыканную, как дробинками, зернышками кориандра. Камера наезжает и показывает бородинский хлеб крупным планом. Конец фильма.

— Великолепно, Эол Федорович, просто великолепно! — прошептала Марта Валерьевна, когда фильм кончился, посмотрела на мужа, сидящего в кресле в той позе, в которой она его оставила полтора часа назад. Вспомнилось, что у покойников может открываться рот, но Эол Федорович ведь не покойник, и у него рот плотно закрыт. Когда вчера в половине восьмого у него начался приступ, он позвал жену, она прибежала, он сидел на кровати, схватившись за сердце, и успел промолвить:

— А где... — Но тотчас застонал от боли, крепко сжав челюсти, и повалился навзничь.

— Что «где»? Что «где»? Да говори же! — воскликнула Марта Валерьевна, стала его трясти, он не отзывался, и лишь тогда она бросилась звонить по телефону.

И сейчас, глядя на мужа, она снова спросила:

— А что «где», Ветерок?

Ей стало так невыносимо жаль его, вспомнились рассказы о годах затмения, наступивших после съемок «Бородинского хлеба», как вместо славы, премий, фестивалей его травили, полностью перекрыли кислород, не давали никакой работы, как отворачивались многие недавние друзья, избегал встреч Герасимов: сам виноват — сам и расхлебывай, что я вечно с тобой нянчиться буду! Как Вероника то поддерживала его, то ругала за неосмотрительность, из-за которой машина, дача, поездки за границу и даже просто к морю становились несбыточнее несбыточности, мечтее мечты.

Марта Валерьевна подошла к мужу, тронула его за плечо. Ей показалось, что плечо теплое. Тронула руку — холодная.

— А ты что хотел? — сказала она ему. — Ведь меня у тебя тогда еще не было. Вот и не нужен был тебе успех без меня, понятно?

Палки в колеса фильму начали вставлять с самого начала, кое-кому очень хотелось, чтобы «Бородинский хлеб» получился подгорелым. Пленка приходила бракованная, оборудование ломалось, реквизит доставляли допотопный. Не давали массовку.

— Почему у Лукова в «Двух жизнях» охренеть какая массовка, пальчики оближешь, а мне фигушку? — возмущался Незримов.

— Потому что Луков это «Большая жизнь», это «Пархоменко», это, на минуточку, «Два бойца», — отвечали ему чиновники. — Снимите «Два бойца», народный фильм, и у вас будет все, что захотите.

В итоге Бородинское сражение ему приходилось снимать в дыму, чтобы не было видно, какая жиденькая массовочка. А получилось — попал в точку, специалисты одобрительно кивали: к полудню Бородинское поле так заволокло дымом, что сражались в кромешном чаду, как при солнечном затмении.

— Выходит, козни чиновников привели меня к достоверности! — ликовал любимец богов. — Всё, что ни делается, всё к лучшему.

И действительно, когда на советские экраны в 1959 году вышел фильм Кинга Видора «Война и мир» с чудесной Одри Хепбёрн, батальные сцены в нем выглядели хуже всего остального, какие-то поскакушки, не война, а игра в солдатики, зато незримовский дымище, в котором возникают и гибнут наши солдаты и офицеры, оказался куда убедительнее, в нем билась страшная правда войны.

Кстати, в том видоровском фильме Элен Безухову исполнила Анита Экберг, но там она не так впечаталась, как в «Сладкой жизни», и лишь потом вспоминалось: ах да, она еще Элен играла.

Но, снимая «Бородинский хлеб», Эол уже забыл и про Сильвию, и про то, как Сильвией целых полгода была его Жеже, и как у них, благодаря «Сладкой жизни», случился неожиданный медовый месяц, а точнее — бабье лето. Теперь Вероника сердилась на мужа, что он не взял ее на какую-нибудь роль:

— Что у тебя с этой Нечаевой? Что у тебя с этой Меньшиковой? Что у тебя с этой Музой?

— Ничего, просто они подходят на эти роли.

— Пусть испанец и для меня роль напишет!

— Так не бывает, солнышко.

— Чего?! Не бывает? Да сплошь и рядом. Ладно, меня все равно из Склифа не отпустят, пришлось бы за свой счет, а при наших финансах...

С Нечаевой у него ничего не было, но актриса ему нравилась безумно. Своей трепетностью, которой тогда он ни у кого не видел. Даже хотел плюнуть на несходство с Маргаритой Тучковой и поменять Эллу с Ниной ролями. Но нет, нужны были Нинины ясные, трагические глаза, плавные, а не порывистые движения, благородство.

Торопились очень. Постарались больше всего снять зимой, а к началу лета закончить съемки. Когда снимали осенние эпизоды, листья на деревьях подкрашивали. В бешеном темпе монтировали, наивно надеясь, что кто-то озаботится выпустить ленту на экраны тютелька в тютельку к 8 сентября, 150-летию Бородинской битвы. Но и тут фигушки! Когда худсовет назначили на середину августа, никогда не матерящийся Эол выругался в три этажа и пожалел, что не курит. Напился и зло твердил:

— Что за люди? Есть ли в них что-нибудь русское? За что, Господи?! За что?! Почему Ты так жесток ко мне?! Почему так?! Чем я пред Тобой провинился?!

Он понимал, что стремительно по скользкому грунту съезжает в пропасть, фильм могли выпустить в срочном порядке к юбилею, но юбилей пройдет — и на него всех собак спустят.

Гром грянул, откуда не ждали. На худсовет явился Куроедов, два с половиной года назад назначенный председателем Совета по делам Церкви при Совете министров СССР для усиления антирелигиозной кампании, затеянной Хрущевым. Спокойно, взвешенно он ломал «Бородинский хлеб», крошил его и разбрасывал голубям:

— Я, товарищи, внимательнейшим образом просмотрел эту работу. Пересмотрел. Перепересмотрел. Делал выписки. Копался в архивах. И пришел к твердому выводу, что перед нами самая настоящая идеологическая диверсия, товарищи. Перед нами не режиссер Незримов, а незримый религиозный проповедник.

Худсовет зароптал, Незримов почувствовал, как по спине прополз огромный, мокрый и холодный язык, а Куроедов невозмутимо продолжал артобстрел:

— Кто такая Маргарита Тучкова, товарищи? В фильме она показана как основательница некой вдовьей обители. Казалось бы, безобидно. Но подкладочка у фильма гнилая. На самом деле Маргарита Тучкова основала на Бородинском поле Спасо-Бородинский монастырь, ныне, слава Богу, не действующий. Его закрыли в двадцать девятом году, переименовали в поселок Ворошилово, а ныне там машинно-тракторная станция. И Маргарита Тучкова стала монахиней, настоятельницей этого монастыря под именем мать Мария. Совершал ее монашеский постриг митрополит Филарет, один из главных представителей тогдашнего церковного мракобесия. Режиссер Незримов — матерый и хитрый конспиратор, он этого не показывает, понимая, что зрители, посмотрев фильм, так и так бросятся узнавать правду о Тучковой, и пойдет бродить смута религиозного, товарищи, содержания.

Худсовет внимательно посмотрел на Эола, стараясь разглядеть в нем матерого и хитрого конспиратора, а может быть, и врага.

— Разберем ленту по косточкам, — продолжил Куроедов, а в голове Эола уже стукнуло: «Людоедов ты!» — Или, в данном случае точнее сказать, по кадрам. Звучит песня «О, ангел мой суровый». Герой войны с Наполеоном обозначен не как герой, а как ангел. Ангелы, товарищи, в войнах не побеждают. Побеждают мужественные и самоотверженные люди. Когда героиня, ударенная первым мужем, падает, над ней висит икона Богородицы, с упреком взирающая на изверга. Зачем этот символ? В следующем же кадре, где Маргарита валяется в бреду, над ней снова икона Богородицы, но уже скорбящей. Далее: надо ли было обязательно показывать, как Маргарита и Александр выходят из храма после венчания под церковное пение, звучащее у них за спиной? Причем звучащее торжественно и красиво! Чем это не религиозная агитация? Перстень она ему вручает после того, как держала его у сердца во время всего венчания. Опять упор на церковную обрядовость. А дальше с тем же перстнем закручивается всякая мистика, чуждая здравому сознанию нормального человека. Когда прощаются с Тучковым, Нарышкин осеняет его крестным знамением. Уже всего перечисленного достаточно, чтобы признать факт религиозной диверсии. Далее совсем возмутительная сцена, в которой Маргарита пренебрежительно высказывается о женах декабристов. Мол, они в хороших условиях живут. Эдак можно бросить тень пренебрежения на всех наших революционеров, сгладить страдания, коим они подвергались в царских застенках.

Худсовет хмурился, усмехался, перемигивался. Эол чувствовал себя Гулливером среди великанов, когда того запихнули в дупло обглоданной кости. И скользко, и тесно, и не выберешься. А идеолог антирелигиозной кампании продолжал крыть:

— Сон Маргариты. Опять мистическая подоплека. И зачем столько крови на белой стене? Режиссеру дали цветную пленку, и он решил нас удивить цветом крови? Сон сбывается, перстень возвращается... И этому мистическому бреду должен верить наш доверчивый зритель? В фильме сплошные аристократы, как будто они вершили историю, а не наш народ. Лишь в одной сцене появляются рядовые солдаты, представители народной массы, но сцена эта куцая и мимолетная. Бородинское сражение показано как будто это пожар какой-то: сплошной дым, из него кто-то выскакивает, погибает, падает, снова дым. Это что, новаторство в осмыслении истории? Берите глубже, товарищи. Это намек, что в нашей истории все в дыму, ничего не разглядеть, где кто, какие процессы привели наш народ к победе социализма. Экспериментаторские выкрутасы, имеющие целью затуманить, задымить, задурманить зрительское восприятие.

Сквозь пелену, задымившую его сознание, Эол расслышал, как режиссер Мачарет шепнул режиссеру Столперу:

— А я думал, времена таких разносов прошли!

Людоедов продолжал рвать «Бородинский хлеб» на куски:

— Сцена с белым мраморным крестом вообще чуть ли не главная в фильме. Маргарита гладит и гладит крест, показывая свою любовь к христианству, мол, все идите и поклонитесь кресту. Особое внимание медали за двенадцатый год с изображением всевидящего ока, опять религиозная агитка. Зачем подчеркивать, что сын учился в Пажеском корпусе? Зачем подчеркивать, что он явился на Рождество? Вроде бы обнадеживает сцена, в которой Маргарита требует у Бога ответа, за что Он посылает ей несчастья. Но она не имеет смыслового продолжения, которое бы выводило на мысль, что Бога вообще нет. Как, к примеру, в фильме «Овод», где даже католический епископ восклицает: «Где ты, Бог? Нет Тебя!» И снова белый мраморный крест, да на него еще и лепестки роз летят, как пчелы на мед. Мол, нет, все равно идите ко кресту и спасетесь. Вот что нам хочет сказать режиссер.

Людоедов посмотрел, какое впечатление произвела его речь на худсовет, и явно остался доволен. Пора и закругляться.

— Можно было бы и на этом остановиться. Но не могу не подчеркнуть еще некоторых, казалось бы, мелочей. Мать Маргариты напевает: «Вашей милости письмо-с». Я выяснил: это из весьма скабрезной песни, включающей в себя матерные слова, товарищи.

Худсовет засмеялся.

— Смешно? Это, товарищи, не смешно. В своем первом фильме Незримов пытался нас поссорить с Финляндией. Сейчас, слава Богу, у нас с этой страной хорошие отношения, а Финская война признана ошибкой и преступлением сталинской политики. Но режиссеру почему-то покоя не дает эта Финляндия. Опять он подчеркивает, что генерала Тучкова отправили воевать в Финляндию и он там доблестно сражался. Маленькая, но незримая диверсия со стороны гражданина Незримова. И про бородинский хлеб я узнавал. Легенда о том, что его впервые стали выпекать монахини Спасо-Бородинского монастыря, ничем не подтверждается. Это опять агитка в пользу Церкви. Рецептура бородинского хлеба была впервые разработана в 1933 году Московским трестом хлебопечения. И это, наравне с мраморным крестом, ставит окончательный крест на фильме режиссера Незримова. Предлагаю... Прошу потише, товарищи... Предлагаю признать фильм «Бородинский хлеб» идеологически вредным, пленку с фильмом смыть, а режиссера...

Тут он запнулся, видимо, выбирая меру пресечения, и у Эола само собой выстрелило:

— Расстрелять!

В худсовете некоторые заржали, другие возмутились, зашипели.

— Ему все шуточки! — оскалился Людоедов. — Товарищ Незримов, может, вы хотите что-то ответить?

— Да, хочу. — потомок богов встал и вышел к трибуне. — Не имею права молчать. Прежде всего, мне дико все это слышать, поскольку я являюсь убежденным атеистом. Считаю, что Бога нет. А если Он и есть, то Ему на нас глубоко наплевать.

Снова смешок в худсовете и ехидная усмешка Людоедова:

— Так есть или нету? Вы сказали: «Если Он и есть».

— Если, — ответил Эол. — Ему виднее, есть Он или нет Его. В отношении всей символики — она соответствует реалиям. Не будете же вы доказывать, что в те времена на могилах ставили не кресты, а пирамидки с пятиконечной звездой. И иконы присутствовали в домах. Про сон Маргариты много написано. Это правда.

— Это миф!

— Простите, Владимир Алексеевич, я вас не перебивал. Мистическая экзальтация людей девятнадцатого века хорошо известна, и Маргарита была ей подвержена. То, что я не показал ее монахиней, так в противном случае это была бы уж и впрямь агитация. Религиозная. Что еще там?.. К Финляндии в целом у меня дружеское отношение, просто мой дядька там воевал. Строчка из песни... Должно же быть хоть что-нибудь смешное даже в таком трагическом фильме. У вас одни сведения, а у меня другие, я вам предоставлю письменные свидетельства о том, что в Спасо-Бородинском монастыре выпекали хлеб по рецептуре Маргариты Тучковой, полностью аналогичный нынешнему бородинскому. А в отношении всяких религиозных намеков... Вот вы, Владимир Алексеевич, сами в течение своей речи несколько раз сказали: «Слава Богу». Это как понимать? Как восхваление верховного божества?

— Я?! — вскинул брови Людоедов и вдруг почему-то заволновался. — Этого быть не может. Я, слава Богу, таких слов в своем лексиконе не использую.

Тут уж все дружно рассмеялись, главный обвинитель покраснел, спохватившись, что ляпнул смешное и глупое, и обстановка несколько разрядилась. После такой бомбежки со стороны высокопоставленного чиновника члены худсовета поняли, что если полностью поддержать, то вернутся те времена, когда гвоздили за все подряд и во всем видели идеологическую диверсию. А потому старались не столько критиковать фильм, сколько защищать его. Конечно не все, а которые посмелее — и Агранович, и Столпер, и Мачарет, и Герасимов, и даже Пырьев.

В итоге Незримову было предложено взять в руки ножницы и вырезать некоторое количество кадров, а следующий худсовет по фильму назначили на середину октября. Его робкий возглас о том, что юбилей Бородинской битвы к тому времени уже пройдет, получил звонкую пощечину от Пырьева:

— Ничего страшного, у нас снова на экранах идет фильм Видора, и все довольны, собирает кассу. И «Гусарская баллада» скоро выйдет на экраны.

— Упырьев! Упырьев! — скрежетал зубами Незримов, вырезая все кадры, где есть иконы, где люди крестятся, с болью в сердце — где лепестки роз летят на беломраморный крест, даже где звучит слово «Финляндия», с которой вместе не так давно Птушко снял фильм «Сампо» по карело-финскому эпосу.

Торжества на Бородинском поле назначили не на 8 сентября, а почему-то на 18 октября, и Эол писал заявления, умолял перенести худсовет хотя бы на начало октября, чтобы можно было устроить премьерный показ там, на Бородинском поле, и это было бы так красиво, но его просьбы растворялись в небытие, как вырезанные кадры.

За время, прошедшее после выхода «Не ждали», советское кино пополнилось многими выдающимися лентами: выплыли на экраны «Алые паруса» Птушко, «Евдокия» Лиозновой, «Друг мой Колька» Митты и Салтыкова, «Чистое небо» Чухрая, «Полосатый рейс» Фетина, «Мир входящему» Алова и Наумова, «Человек-амфибия» Чеботарёва и Казанского, «За двумя зайцами» Иванова, «Пёс Барбос» и «Самогонщики» Гайдая, «Карьера Димы Горина» Довлатяна и Мирского. В марте 1962 года, покуда на «Мосфильме» шли павильонные съемки «Бородинского хлеба», состоялись премьеры «Девяти дней одного года» Ромма, «Девчат» Чулюкина, «Когда деревья были большими» Кулиджанова, и у всех фурор, бешеный успех, касса. Мог ли Эол представить себе десять лет назад, что Лёвка Кулиджанов прославится больше его? А у Лёвки уже шесть фильмов, из них три с огромным успехом.

Другой его однокурсник — Рыбников стал вообще всенародным кумиром после «Весны на Заречной улице», «Высоты», «Девушки без адреса» и окончательно увенчан славой после «Девчат». Популярность Ларионовой отошла в тень мужа. Всех восхищал рассказ о том, как во время съемок «Девчат» на сильном морозе Коля должен был есть суп, и у него ложка примерзла к языку и губам, а он ничего, потребовал продолжить съемку. Сняли, он в сторонку отвернулся и выплюнул на снег целую лужу крови. В ожидании своего звездного часа оставалось только завидовать славе однокурсников.

На Большом Каретном Эол появился весной лишь однажды, без Сильвии, которой не хотелось больше вращаться среди людей, более успешных, чем ее муж, а главное, лень снова садиться на длительную диету. В квартире Кочаряна и Крижевской сверкал Володя Высоцкий, по окончании школы-студии МХАТ он играл в театре имени Пушкина, стал сочинять песни, вовсю снимался, хотя и в эпизодах, но нарасхват.

— А для меня там нет роли? — спросил он Эола.

— Прости, Володя, все уже распределены.

— Понятно, высокие красавцы. А я тут прочитал, что на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков были самые низкорослые люди в Европе и в России. И на Бородинском поле дрались не великаны. Да, вот и к Тарковскому меня худсовет не подпустил.

Тарковский тогда закончил съемки своего первого большого фильма «Иваново детство» по рассказу Владимира Богомолова и действительно собирался снимать там Володю в роли Холина, а худсовет забраковал, утвердил Валентина Зубкова. Своим произведением стиляга страшно гордился:

— Увидите, получу если не Оскара, то «Золотого льва» точно.

— Ну и выскочка же ты, — возмущался Эол. — Не будь ты негром, я бы давно тебе зубы пересчитал.

У них сохранялась дружба-вражда. Тарковский язвительно отзывался о «Разрывной пуле» и «Не ждали», и Эол с нетерпением предвкушал, как отыграется, посмотрев шедевр пижона. Премьеру назначили на День Победы, который в те времена отмечали как праздник, но он не являлся выходным, не проходил парад, и только ночное небо озарялось салютом. Эол явился с женой, но прежних восторгов Вероника не вызвала, в ней больше не видели Сильвию Аниты Экберг, обыкновенная толстая клуша, в ее-то тридцатник. Зато Ньегес был при стройной Лиде, хотя юношеская красота Бесединой куда-то испарилась, даром что она давно уже не пила. В кино первая жена Незримова снималась редко и в эпизодиках.

— Что-то твоя медсестра... Больные, что ли, прикармливают? — не преминула съязвить Лида.

— Роды повлияли, — отразил удар Эол, намекая на бездетность Бесединой после того аборта.

С Ньегесом у Лидки отношения не очень складывались, его преданная и давнишняя любовь ей уже надоела, а ему надоело любить почти безответно. И после той премьеры «Иванова детства» Лида поставила второму мужу ультиматум: больше он с Незримовым не в паре, потому что он неудачник. Испанцу пришлось выбирать между двух преданностей, и он выбрал вторую — режиссеру. Через год они с Лидой разведутся.

Фильм пижона Эолу и понравился, и нет.

— Ну как тебе? — спросила Вероника, когда зажегся свет.

— Я лучше снимаю, — ответил потомок богов.

— А по-моему, страшное кино, — сурово произнесла жена, подумала и добавила: — И снял его страшный человек.

Стоящую на сцене съемочную группу одаривали цветами, осыпали благодарностями. Тарковский выделялся желтым пиджаком. Первым взял слово Ромм:

— Я настолько потрясен, что могу сказать лишь пять слов: Андрей Тарковский — запомните это имя.

— Да, да, — усмехнулся Эол, — когда вышла моя «Пуля», он тоже сказал: «Это Канны. Это Венеция».

Удивительно, что выскочил тот же самый гражданин, который проявил себя на «Не ждали»:

— Хлопайте, хлопайте! Чисто антисоветское кино. На радость Западу: полюбуйтесь, мальчишек не жалели. И не кричите мне тут в ухо. Мы с вами разберемся в другом месте. Сами знаете, в каком.

Присутствовавший Георгий Данелия потом использует этот типаж в комедии «Тридцать три».

В зале оказался дико популярный в то время Жан-Поль Сартр, на банкете он сказал, что по возвращении во Францию непременно напишет большой очерк о фильме. После банкета, пьяные от напитков и восторгов, завсегдатаи Большого Каретного покатили в свою штаб-квартиру. Там продолжали пьянствовать. Тарковский спросил:

— Ну а ты, негр, что скажешь?

— Совершенно умопомрачительный поцелуй над окопом. Среди берез. Отличная игра Зубкова и этой девочки. Кареглазой.

— Валя Малявина, она в этом году «Щуку» заканчивает. Ну а кроме поцелуя?

— Остальное невыносимо. Педалированно. Претенциозно. Через край выразительно, слишком много выразительности. Как если бы у человека во рту оказалось не тридцать два зуба, а пятьдесят.

— Понятно, негр, завидуем. Это приятно. Значит, есть чему. Вот возьму «Золотого льва», еще не так позавидуешь. Твое здоровье! — Они чокнулись и крепко обнялись. Как-никак единственные два негра в этом белом сообществе. Через много лет на вопрос, что он думает о фильме «Иваново детство», Тарковский ответит почти теми же словами, что Эол, только еще добавит про очень плохую игру Коли Бурляева, сыгравшего Ивана.

— Ну а ты что скажешь, бывшая Анита Экберг? — обратился стиляга к Веронике.

— Мне страшно, — только и ответила та.

— Она считает, что ты страшный человек, — добавил пьяный Эол.

— Так оно и есть, — вдруг как статуя Командора вырос рядом мрачный одноногий инвалид, отец Андрея. — Страшнее, наверное, только Достоевский.

— Вот, папа, познакомься, это Эол Незримов. У вас есть о чем поговорить — он автор фильма «Разрывная пуля».

Оказалось, что Арсений Александрович потерял на войне ногу, изуродованную разрывной пулей.

— Я смотрел ваш фильм, — сказал Тарковский-старший. — Он мне больше понравился, чем Андрюшин. И «Не ждали», на мой взгляд, очень сильное кино. Ему до вас еще надо карабкаться.

— Приехали! — возмутился Тарковский-сын. — Просто вас еще роднит то, что вы оба неудачники. — И отошел в сторонку.

— Это он потому, — пояснил Арсений Александрович, — что моя первая книга стихов только что вышла. Мы с ним вместе дебютировали, только он в тридцать лет, а я в пятьдесят пять.

— Эол, между прочим, в двадцать четыре года дебютировал, какой же он неудачник? — неожиданно выступила в защиту мужа Вероника. Просто потому, что ей стиляга в желтом пиджаке не нравился.

— Ян Вермеер, которого так любит Андрей, умер весь в долгах и кредитах, потом на долгое время его забыли и заново открыли лишь в начале этого века, — сказал Тарковский-отец. — Неудачник? Сплошь в долгах умерли неудачники Пушкин и Моцарт. Картины Ван Гога стоят миллионы долларов, а при жизни продано лишь несколько за гроши. Неудачник! Так что, брат Эол, в творчестве быть неудачником даже и почетно. Вот, например, кто написал стихи такой песни? — И он пропел: — «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем!»

— Исаковский? — спросила Вероника.

— Твардовский? — спросил Эол.

— Тарковский! — засмеялась статуя Командора. — Я написал. А никто не знает. Неудачник!

После Дня Победы потомок богов снова ударился в работу, ковать свою победу. Он еще покажет, какой Незримов неудачник! Ишь вы! Весной закончил все павильонные съемки, отправился на натуру. Жаль, нельзя на самом Бородинском поле, там всё оцепили, восстанавливали памятники, готовились к юбилею. Даже вдовью обитель снимали не в бывшем Спасо-Бородинском монастыре, а в заброшенной усадьбе Лизуново дворян Обдорских. Там же и тульскую усадьбу Нарышкиных.

Эол хорошо знал о том, что к юбилею снимает кино и Эльдар Рязанов, но кинокомедия по пьесе Гладкова «Давным-давно» может ли составить ему конкуренцию? Мечталось, что удастся снять свою ленту в срок и получить для премьерного показа «Россию», ставшую отныне главным кинотеатром всей страны. Первого сентября Платоша пойдет в школу, а восьмого, в день Бородинской годовщины, он будет гордиться своим папой.

— А может, вернемся к тому заветному платью? — предложил Эол Веронике. — Премьера, кинотеатр «Россия» и ты...

— Хренушки, все опять скажут: Анита Экберг. Или что у меня других нет. Согласна сесть на диету, а ты мне закажешь новое, не менее шикарное.

И стали шить платье с учетом, что жена сбросит килограммов десять и влезет в него, как Эол в долги.

Дальнейшее — грусть и печаль. Худсовет, выступление Куроедова, которого отныне Незримов называл не иначе как Людоедовым, перенос нового худсовета на октябрь и, наконец, болезненный удар под дых: в день Бородинского сражения в «России» — рязановская «Гусарская баллада»!

На премьеру этого фильма Эол отправился всей семьей — с женой и сыном. Платоша только что пошел в первый класс, очень смышленый мальчик. Фильм его просто потряс, он смеялся, переживал, подскакивал на месте, кричал: «Вот здорово!» А Эол сидел и злился, понимая, что все пропало, юбилей войны 1812 года в России уже отметили вот этим лихим, прекрасным фильмом, полным искрометного юмора, задорных батальных сцен, но без показа ужаса, страданий и крови. И теперь его «Бородинский хлеб» уже никому не нужен. Обидно и то, что главная героиня «Гусарской баллады» — женщина, переодевшаяся в мундир корнета, и в «Бородинском хлебе» Маргарита переодевается в мундир прапорщика, чтобы участвовать в походах мужа. Но фильм Незримова тяжелый, трагедийный, а у Рязанова все легко, радостно и в то же время тема раскрыта ярко и полноценно. Нет ни тягостного отступления, ни Бородинской битвы, ни пожара Москвы, отданной Наполеону, все наступление и отступление французов умещается в проеме залихватской песни «Жил-был Анри Четвертый, он славный был король, вино любил до черта и трезв бывал порой». А потом все действие разворачивается на фоне добиваемой наполеоновской армии. И любовная линия лихо закручена. Эх!

Уходя из главного кинотеатра страны, Эол пытался держать хорошую мину:

— Молодец Рязанов! Не ожидал от него.

— Папа, а твой фильм такой же?

Этот вопрос сына добил Незримова, он помолчал и ответил:

— Нет, мое кино более суровое.

— У-у-у, жаль.

— И что же теперь будет с твоим «Бородинским хлебом»? — спросила жена. — Премьеру в «России» уж точно не дадут, если вообще...

— Ну почему же, — угрюмо ответил Эол. — Этот фильм веселый, мой потяжелее. Думаю, сообразят, что нельзя праздновать такой юбилей одним водевилем. И трагедия, как известно, считается высоким жанром, в отличие от комедии. Достижений в легком жанре у нас много, а в высоком не наблюдается.

В то лето и впрямь вышло несколько веселых и легких фильмов: «Семь нянек» Быкова, «Мой младший брат» Зархи, на премьере которого Эол обплевался, до того тошнотворной показалась ему троица юных кривляк Даль–Миронов–Збруев, и даже второй фильм Данелии «Путь к причалу» с трагическим концом весь построен на легком юморе. Этот фильм и «Увольнение на берег» Миронера ему понравились, и Незримов задумался, на правильном ли он пути, не нужно ли внести в свое кино побольше элементов легкого жанра или вообще метнуться в комедию?

На другой день после премьеры «Гусарской баллады» пришло совершенно невероятное, дикое, необъяснимое, сногсшибательное известие: в Венеции «Золотого льва» получило «Иваново детство» Тарковского! А ведь там были в конкурсе и Герасимов, и Годар, и Пазолини, и Кубрик. Но нет, сбылось хвастовство пижона после премьеры.

— Охренеть! — бесился Незримов. — Ну чем же он... чем же я... Почему?!

Он старался трезво и внимательно сравнить свои фильмы с дебютом Тарковского и не мог признать, что стиляга снимает лучше. Более того, во многом и хуже. Музыка эта дурацкая, бьющая по нервам. Ведь это ходули, костыли, подсказка зрителям: вот здесь вы должны больше переживать, здесь все страшно и трагично, на то и музон соответствующий. Эол ни за что на свете не опустился бы так водить зрителя за ручку. И у Незримова нет такой нарочитости, таких контрастов черного и белого, свистнутого Тарковским из американского нуара.

Однако не потомок богов на коне, а потомок кумыкских ханов, как говорил о себе пижон, хотя другие уверяли, что Тарковские — фамилия шляхетская. Это ближе, гонор у Андрюши чисто польский.

Сердце Эола разрывалось на части, он завидовал удачливости тех, кто безнадежно обскакал его на своих скакунах, тогда как именно он, бог ветра, должен был лететь далеко впереди всех коней на свете.

На Большом Каретном стиляге устроили возвращение триумфатора. Эол не смог пойти чествовать героя Венеции, не нашел в себе сил, непременно бы сорвался, махнув лишний стакан. Лютая зависть раздирала его грудь тарковскими когтями. Хуже дней, чем дни Бородинской годовщины, давно не случалось в его жизни.

Накануне очередного худсовета Незримов один ходил на премьеру нового герасимовского фильма «Люди и звери» — о человеке, попавшем в плен и потом долго жившем за границей, наконец вернувшемся на Родину, где он никому не нужен, кроме случайно подвернувшихся попутчиков. Многое Эолу понравилось, а многое нет, но на сей раз он — роток на замок, восторгался, новый шаг в творчестве гения, настоящее кинособытие, великолепная режиссура, впечатляющая игра актеров.

— Неужели все понравилось? — не верил Папа.

— Все, — кивнул Незримов, сдержался и оставил при себе, что Доронин в роли брата ну совсем не из той оперы, играет отвратительно, лживо. — И мой Сережа Никоненко великолепен у вас.

— Твой?

— Ну да, он же у меня Николеньку играет в «Бородинском хлебе».

— Ах, ну да. Кстати, скоро окончательный худсовет по твоему фильму. Готов?

— Я-то готов...

— Не вешай нос, я буду за тебя драться. Но ты тоже, как всегда, хорош! В стране антирелигиозная кампания, надо же соображать было.

— Да я же законченный атеист! У меня даже имя не православное. Я потомок богов Эллады.

— Ладно, Эол Посейдонович, поборемся за тебя, — засмеялась Макарова.

Щупальцы хрущевской антирелигиозной кампании тех лет проникли и в кинематограф. На студии Довженко вышел фильм Ивченко, где священники приветствовали немцев, благословляли казни партизан и подпольщиков. «Мосфильм» отчитался «Грешницей», «Чудотворной» и «Тучами над Борском», студия Горького — «Концом света», «Ленфильм» — «Грешным ангелом», «Все остается людям» и «Люблю тебя, жизнь!», «Молдова-фильм» — «Армагеддоном», Одесская — «Исповедью», имени Довженко — «Цветком на камне», даже «Союзмультфильм» отметился «Небесной историей». Впрочем, в основном на позор выставлялись сектанты или униаты, лишь в нескольких лентах клеймились нравы основной, Русской Православной Церкви. И стараниями Людоедова получалось, что Незримов своим «Бородинским хлебом» выступил против этого могучего и дружного потока антирелигиозников. Оставалось ждать самого худшего: что фильм запретят, пленку смоют.

Незримов шел на худсовет в самом скверном предчувствии. Оно не оправдалось. Точнее, оправдалось лишь наполовину. Людоедов снова прокурорствовал, требовал Маргариту Тучкову сделать Анной Облачковой, чтобы зритель бросился в источники и не нашел там настоящий прототип, убрать мистику, вместо вдовьей обители сделать вольное сообщество бородинских вдов. На сей раз на него смотрели уже несколько с иронией, меньше испугались, чем в прошлый раз, когда он заговорил обличительными штампами сталинской эпохи. В несколько отредактированном виде картину общим голосованием признали подходящей для проката, и можно было вздохнуть веселее, если бы не:

— И присвоить вторую категорию.

Это означало, не убили, но руки и ноги отрезали, живи, фильмец, дальше как хочешь. Ограниченное количество копий, не более восьмидесяти, премьера не в «России», не в «Ударнике» и даже не в «Художественном», недолгая жизнь в прокате, никаких фестивалей и гонорары всей съемочной группе в два раза меньше, чем при первой категории. Незримов получил тысячу сто новых, послереформенных рублей, по тысяче — Ньегес и Меньшикова, Карпов — шестьсот, все остальные по нисходящей. Не каждый после такого захочет сниматься у режиссера, признанного второстепенным.

И все же Мама и Папа поборолись за сыночка, добились, чтобы хотя бы премьера состоялась в «Художественном».

— Мой старый добрый Электротеатр, — печально усмехался Эол. — Все же если я и недостаточно российский, не ударный, то, во всяком случае, остаюсь художественным.

Премьеру назначили на вторник 18 декабря, а в начале месяца Хрущев разгромил выставку в Манеже. Он был на коне — недавно завершился Карибский кризис, Третья мировая не началась, в чем Никита Сергеевич видел исключительно свою заслугу. Не забросав Америку ракетами с ядерными боеголовками, он жаждал другой крови и свою ярость вылил на художниках-авангардистах. Один из них, Эрнст Неизвестный, на Большом Каретном в красках описывал событие:

— Рисовать не умеете! Пид...сы! Мой внук лучше нарисует! Твое как фамилиё? Неизвестное? Чего это оно у тебя неизвестное? Забыл, что ли? Фамилиё такое? Что за фамилиё — Неизвестный? Возьми себе: Несознательный. Что это за статуй у тебя? Ах, механический человек? И зачем тебе это г...но? Пид...с? А на хрена такое г...но ваяешь, если не пид...с. Ты бы еще механическую ж...у изобразил. Которая нас бы всех обгаживала. Так, товарищи, вот этого Неизвестного сделать еще более неизвестным.

Большинство ржали и возмущались, Незримов только ржал, работы этих авангардистов ему, как и Хрущеву, казались отвратительными, включая механического человека. Предложение изобразить механическую ж...у особенно развеселило. Когда Эола спросили мнение о работах этих авангардистов, он с усмешкой ответил:

— Какие-то они все... как бы сказать... Манежные.

Он еще не знал, как судьба по воле Хрущева объединит его с манежным скульптором.

18 декабря в зрительном зале «Художественного» кое-где просвечивались пустые места, а одновременно в «Ударнике» шла премьера «Коллег» Алексея Сахарова, и там вовсю спрашивали лишнего билетика. Василий Аксенов, выпустивший в «Юности» три повести, стал сразу популярным среди молодежи, и «Коллеги» — экранизация одной из них. Сахаров ловил струю: накануне снял по Чингизу Айтматову, которого тоже хорошо раскручивали. Теперь, глядишь, за Солженицына возьмется — в ноябрьском «Новом мире» огромный рассказ этого писателя-лагерника заставил о себе говорить. Незримов тоже прочитал — не понравилось, какое-то издевательство над русским языком, противное слово «фуй» вместо матерного аналога, да и лагерную тему Эол закрыл для себя навсегда, хватит, пусть другие ловят.

Жена и сын сидели рядом, Вероника смотрела внимательно и молча, Платоша весь извертелся, истязал отца обидным вопросом:

— Пап, а еще долго?

Заснул, но, когда загремели пушки Бородина, проснулся и ожил, даже сказал:

— Здоровско, папа.

И Эол подумал, что не все так безнадежно, а когда по окончании фильма зал взорвался аплодисментами, он увидел, что многие утирают слезы, и выдавил из себя:

— Вторая категория, ити их мать!

И вновь он стоял на сцене, осыпаемый цветами и рукоплесканиями, радостный, не верящий своему счастью. Подавись, Людоедов! И Платоша увидел, как его папу привечают зрители. Смотри, сынок, хоть и не «Гусарская баллада», и не кинотеатр «Россия», а тоже все в восторге.

Тот странный человек, которого потом в своем фильме изобразит Данелия, на сей раз молча подошел к сцене, с презрительной укоризной посмотрел на Эола, ничего не сказал, но выставил вперед указательный палец правой руки, выстрелил из него, дунул в ствол и ушел с красноречивым выражением физиономии: «Скоро встретимся. Но в другом месте».

Зато подошел Твардовский:

— Поздравляю! Вы — настоящий, не то что многие. Я и «Не ждали» видел, только не мог тогда подойти, спешил очень.

От Большого Каретного половина предпочла «Ударник», а половина пришла сюда, причем и Тарковский явился:

— Стена и кровь на ней, превращающаяся в буквы, — очень сильно! Многое другое неплохо. Поздравляю, негр!

— Ну конечно, нам золотые львы не машут хвостиками, но и на том спасибо.

— Я, кстати, собираюсь еще глубже в русскую историю копнуть, жду одобрения заявки. Не хочешь ко мне вторым режиссером?

— Лестно, но лучше быть первым во второй категории, чем вторым в первой, — отказался Незримов.

— Остроумно, ничего не скажешь.

И Вася Шукшин здесь оказался, а Кочарян и Высоцкий, разумеется, на фильме по Аксенову. И все равно оравой покатили на Большой Каретный. Жеже наотрез отказалась:

— Ну ты соображаешь? Платоше завтра в школу.

— Прогуляет, ничего страшного.

— Не сердись, люблю тебя, ты молодец. Мне эта лента больше, чем предыдущие, понравилась.

— Честно?

— Ну говорю же! Хоть ты меня и не снимаешь больше.
 

Глава пятая

Звезда Альтаир

— Хорошо, что ты эту каракатицу больше не снимал, — подметила Марта Валерьевна, продолжая свое ночное бдение в спальне усопшего, но еще не мертвого мужа.

Какое ёмкое слово — «успение», оно означает, что не умер, а лишь уснул для мира сего.

Стрелки часов добрели до половины третьего, а у нее ни сна в глазу, словно выпила цистерну крепкого чая. После бессонной ночи откуда-то бодрость, стремление к какому-то подвигу, выдающемуся свершению. Его надо вернуть, непременно вернуть. В девять приедут помогать с организацией их золотой свадьбы, привезут продукты и выпивку в немереных количествах, а она добралась только до четвертого его фильма — где тут успеть?

Но ведь он умудрялся успевать, делал все за считанные месяцы, как Достоевский своего «Игрока». Вбегал в вагон движущегося поезда — излюбленный киношный прием, от которого Эол Федорович всегда плевался:

— Ну что они все одно и то же повторяют! Гарольд Ллойд сто лет назад провернул этот трюк и закрыл его. Нет, они снова, халтурщики!

Фильм, в котором Гарольд Ллойд забирается на крышу небоскреба, преодолевая все опасности и заставляя зрителей ахать, Незримов обожал, всегда пересматривал его при скверном настроении, говорил:

— Вот как надо карабкаться по этой жизни! Неудачник? А ты докажи им, что они неудачники, а ты заберешься и отхватишь свой приз в самом финале.

— А я твой приз? — спрашивала его Марта Валерьевна.

— А кто же еще-то? — обнимал и целовал он ее.

Волна теплых воспоминаний накрыла ее с головой, она подошла и поцеловала мужа в висок. Холодный? Да не сказать чтобы очень.

— Да, я твой главный приз, и ты это еще узнаешь, — сказала она, отправляясь смотреть очередной шедевр Незримова.

Что там следующее? «Звезда Альтаир»? О нет, только не это, как говорят в американских фильмах и уже у нас начали. Эту восточную залепуху Эол Федорович и сам не включил в компьютерное собрание своих фильмов. Только афиша на стене напоминает о том, что была такая позорная страница в его биографии великого творца. Два профиля — арабского парня и русской девушки — обращены друг к другу, между ними роза, под титрами обозначено: «Совместное производство СССР и ОАР».

— И название, Эол Федорович, киношно-банальное. Однако из песни слова не выбросишь. — И Марта Валерьевна набрала в интернете: «“Звезда Альтаир”. Смотреть онлайн в хорошем качестве». — Ну, рассказывай как на духу, что у тебя там было с этой красоткой, полумесяцем бровь? Как ее звали хотя бы? Фариза? Лейла? Гюльчатай? Была бы Гюльчатай Незримова.

Восточным сладостям предшествовали долгие советские горечи. Заглянув в мир авангардной живописи, Никита Сергеевич решил наведаться и в мир кино, где он давно намеревался навести порядок. Он и раньше внимательно отсматривал новые ленты, но нагоняя еще никому не давал. Ему не понравились «Летят журавли».

— Что это за шлюха? Бегает босиком, волосы растрепанные, готова под кого угодно лечь! — возмущался он героиней Татьяны Самойловой.

Но фильм получил гран-при Каннского фестиваля, и Хрущеву пришлось смириться.

Посмотрев первый фильм Тарковского, он снова негодовал:

— Откуда этот паршивец взял, что мы так детей на войне использовали? Еще бы показал, что у нас был свой «сталинюгенд». Не-не, никакого широкого проката!

А этот «сталинюгенд» хапнул себе «Золотого льва», прославил советский кинематограф, попробуй его теперь запихни под кровать.

И вот в начале нового года Хрущев просмотрел все вышедшие недавно фильмы — какие-то одобрил, на каких-то морщился и кряхтел, какие-то приказал перевести из первой категории во вторую, некоторые вообще выбросить на помойку. Дошел до «Бородинского хлеба».

— Как, вы говорите, фамилия? Ну-ну, посмотрим.

Посмотрев, помолчал, наливаясь гневом, потом заорал:

— Ну и какой же придурок пропустил это кино? Не зря мне товарищ Куроедов сигнализировал. Да тут целая бомба заложена. Под наше, товарищи, мышление. Незримов? Все ясно, товарищи. Неизвестный, Незримый, Непонятный, кто у нас там следующий появится? Ненавидящий? Неприятный? Нехороший? Приказываю: этого мне Незримова чтоб сделать еще более незримым!

Тотчас «Бородинский хлеб» целиком изъяли из проката, в котором он успел покрутиться всего два месяца. Режиссер Эол Незримов из второй категории попал вообще в нулевую, став запрещенным.

— Ну, следующий этап — по этапу, — мрачно пошутил Солженицын, коего случайно занесло на Большой Каретный. Недавно он опубликовал в «Новом мире» рассказ «Матрёнин двор», и все кипятком писали, а Эолу по-прежнему не нравилось, как пишет этот Исаич.

— Типун вам на задницу! — зло ответил Незримов, и все стали возмущаться, требовать извинений.

— И не подумаю! — взбеленился потомок богов. — Вы тут все такие... обласканные. Чего доброго, брезговать станете моей компанией. Пойду-ка я лучше... По этапу. — И он, пронзенный злобой, ушел из прославленной квартиры на Большом Каретном, уверенный, что навсегда.

Он постепенно привыкал к своему положению изгоя, к скудному заработку. удивительно, что с «Мосфильма» не выгнали, но держался на волоске. И дома полный разлад, точнее, дружеские отношения. Вероника не вызывала в нем никаких желаний, да и он в ней; похоже, у нее вообще кто-то появился, нашелся любитель, ведь известно, что Ренуар обожал подобных женщин, да и Рубенс сплошные гастрономические прелести прославлял.

Зато сыну теперь доставалось куда больше внимания, чем прежде, они буквально нашли друг друга. Платоша после «Гусарской баллады» и «Бородинского хлеба» бредил войной 1812 года, они вместе рисовали солдат в тогдашних формах; не по годам развитый, Незримов-младший много читал. Еще они подолгу мечтали о коммунизме, какой он будет, ведь Никита Сергеевич пообещал, что нынешнее поколение советских людей дождется этой люли-малины. Тут отцу приходилось подыгрывать сыну, ведь не мог же он сказать, как на самом деле относится к лысому идиоту, да и в завтрашний коммунизм не очень-то верил, даже в послезавтрашний. Когда-нибудь, может быть, да и то вряд ли.

— А бананы будут?

— Разумеется.

— У нас их научатся выращивать?

— Думаю, да.

А третий кран для газировки, а автомобиль у каждого жителя СССР, не говоря уж о велосипедах и мотоциклах, а производство солдатиков из любой эпохи, а докторская колбаса, способная регенерировать, отрежешь половину — наутро вновь целая, а размножающиеся пельмени, бросаешь в кипящую воду две штуки, а через десять минут там их сорок, а отдельная комната каждому гражданину Советского Союза, невзирая на возраст, а летучие жилетки, надел и летишь себе...

Это превращалось в мечты не о коммунизме, а о чем-то большем, о сказке, о волшебстве, о счастье безграничных возможностей, и невольно замышлялся грандиозный замысел фильма «Коммунизм». Это после недавнего райзмановского «Коммуниста». Нет, лучше «Дожили». Или, еще лучше, «Дождались». После «Не ждали» — самое оно.

На Большой Каретный его снова затащили, Вася Шукшин позвонил по телефону:

— Не валяй дурака, Ветродуй, все тебя ждут, соскучились. Кто еще правду-матку резанет? Тут Высоцкий про тебя метко выразился: Незримов у нас правдоопасен.

Там появилась новая симпатичная морда — Гена Шпаликов, по его сценарию Данелия начал снимать «Я шагаю по Москве», продравшись с царапинами через худсовет, на котором гундели, что какие-то непутевые парни и девка шатаются по столице страны победившего социализма, будто им не хрена больше делать. Незримов и Шпаликов, корчась от смеха, принялись нанизывать подробности сценария про светлое будущее.

— Давай назовем не «Коммунизм», а «Коммунизьм», — предлагал Гена.

— Тоже неплохо, только это уже полное непрохонже.

— Да оно и так непрохонже, так только, для ржачки, — ворчала жена Гены актриса Инна Гулая, своими огромными глазами покорившая зрителей в деревьях, которые были большими. Теперь у нее был большой живот: Шпаликовы со дня на день ждали прибавления.

— Да уж, поржать, больше мне ничего не остается, — вздыхал Незримов.

Вокруг него что-то делалось, замышлялось, создавалось, снималось, работалось, а он снова, как после «Не ждали», торчал на мели, выучился играть на гитаре и пел: «Плыли, плыли, вдруг остановка...»

Когда всей семьей отправились на премьеру «Деловых людей» Леонида Гайдая, Платоша живо смотрел первую часть, заскучал на второй, зато на третьей оторвался, хохотал так, что даже писканул, а потом спросил:

— Папа, ну почему ты не сделаешь такое же смешное?

— Я как раз только об этом в последнее время думаю. Послать все туда-то и снимать комедии.

— При твоем остроумии — запросто, — поддержала Жеже.

Но не про коммунизм ведь, а тогда про что? Да и дадут ли вообще снимать? Идеи роились и погибали, как сперматозоиды, не достигшие яйцеклетки.

Через неделю после «Деловых людей» Савинова позвала на премьеру нового фильма своего мужа Евгения Ташкова. До этого он снял две ленты — «Страницы былого» о революционерах Одессы и «Жажда», тоже про Одессу, только теперь про катакомбы во время войны. Посмотрев «Приходите завтра», Эол сказал себе: вот это мое, психологическая драма с заметным присутствием комедийного элемента. Любя юмор, Незримов понимал, что смешного в фильме должно быть столько же, как в жизни, время от времени. Часто, но не постоянно.

— Молодец, Катя. ей под сорок, а так убедительно сыграла восемнадцатилетнюю! — похвалил он жене ее подругу и односельчанку.

— Да, — грустно сказала Вероника. — Бедная.

Накануне съемок этого замечательного фильма Савинова заболела, ее мучили боли в суставах, скакала температура, иногда она переставала соображать, что происходит. Врачи не могли поставить диагноз. Едва поправившись, Катя героически смогла сняться в роли, но все равно то и дело болезнь возвращалась. Вот и теперь она разговаривала с друзьями, а будто не в себе, будто мыслями в каком-то ином измерении.

— Каково исполнение «Вдоль по Питерской»! — восхищался Эол. — Даже Шаляпин бы позавидовал.

— Шаляпин? — с удивлением спросила Савинова. — В фильме нет Шаляпина.

Незримов не знал, что сказать, а Катя внимательно посмотрела на него и спросила:

— Кто вы? — повернулась к Веронике: — Кто этот человек? Я его не знаю.

— Катюш, да ты что, — рассмеялась Жеже, как смеются, обращаясь к не совсем нормальным людям. — Это же Эол, муж мой. Незримов.

— Нет, это не твой муж, — заявила Катя. — У него другая жена. И ты, Ника, на него не рассчитывай.

Это прозвучало как штормовое предупреждение, и по возвращении домой разразился сам шторм.

— Какая у тебя другая жена? Ты что, двоеженец? — И понеслось: катись к своей другой жене, выкинь деньги, которые копим на лето, Платошу я тебе не отдам, так и знай, завтра же уезжаю в Новокузнецк...

Буря утихла лишь через несколько дней и лишь благодаря доводам, что Савинова «ку-ку». Однако с того дня потомок богов стал думать: ведь Катька права, Вероника не его жена, а его жена где-то ходит, или даже еще не родилась, или родилась, но учится в школе, или живет в другом городе, в другой стране, на другой планете.

А на море они снова поехали, как всегда: Вероника с Платошей на три недели, а Эол только на одну. Он не мог, в отличие от Жеже, целыми днями валяться на солнце и плавать, ему хватало семи дней, чтобы это наскучило, потому что он вообще все время летел в работу, чтобы гудеть в ней, не имел никаких увлечений, кроме работы, не охотился, не рыбачил, не собирал коллекции марок, монет, любовниц, охотничьих трофеев, бутылок с дорогими напитками. Если случалась попойка, напивался, но не впадал в длительные алкогольные завихрения. Несколько раз, по пальцам пересчитать, изменял Веронике, но и то когда само шло в руки, а не то чтобы рыскать повсюду и заводить долгую шарманку ухаживаний и охмурений, а потом так же долго расставаться.

Его работой было кино; даже когда не снимал, крутил идеи, подолгу обсуждал их с испанцем, который в качестве сценариста иногда изменял ему с другими режиссерами, но лишь когда само шло в руки, а не рыскал успеха на стороне. Незримов жил не в реальном мире, а в киноиллюзии, там и сям помогал кому-то, ожидая возможности самому снимать, постоянно просматривал фильмы других режиссеров, что-то подмечая, но в основном отбрасывая: это я ни в коем случае. Он знал свою творческую силу и верил в нее, любил только ее и ей поклонялся. Это была его сила духа, дуновения, веяния, полета, вихря, урагана, легкого бриза, муссона или хамсина.

Летом ходили на «Три плюс два», замечательную легкую комедию по пьесе Сергея Михалкова «Дикари», режиссера Генриха Оганесяна со смешным отчеством Бардухимиосович. Незримова до глубины души пронзило, как этот мужественный человек, тяжело страдая от рака желудка, не обозлился на жизнь, а, преодолевая боль, снимал и этим веселым фильмом послал миру прощальный добрый привет. А киноеды из худсовета присвоили картине вторую категорию, но и при скудном прокате «Три плюс два» оказались на четвертом месте по количеству зрителей, после чего пришлось присвоить ленте первую категорию.

— Незримыч, снял бы и ты такое же, — ласково посыпала солью на рану Жеже, зная, что он ничего вообще не снимает, что ему не дают.

А когда в августе посмотрели «Королевство кривых зеркал», сыпанул своей сольцы и Платоша:

— Вот бы это ты снял, папа!

— Может быть, сынок, и сниму, — ответил Эол, обиделся, но подумал, а почему бы и не потягаться с этими Роу да Птушко? И непременно снять Лидию Вертинскую, бесподобно сыгравшую птицу Феникс в «Садко», герцогиню в «Дон Кихоте» и Анидаг в «Королевстве кривых зеркал». Их уже три Вертинских стало — мать и две дочери, и все хороши по-своему: хищной испанской красоты Лидия, трогательная Анастасия и строгая славянка Марианна. Он жаждал собрать их трех в одном своем фильме и кусал кулаки, когда очередная его и испанца заявка снова оказывалась «непрохонже». И все вокруг сыпали цитатами не из его фильмов: «Приходите завтра, Бурлакова Фрося», «Не стричься, не бриться, не пить, не курить и остаться дикарями», «Клю-у-у-уч!», «Тихо, приятель, кажется, шпионы бледнолицых», пели песни не из его картин: «Старый клен, старый клен, старый клен стучит в стекло...», «Пусть говорят, любовь это яд, любовь это яд...», «Вот она какая, большая-пребольшая...», «Друга не надо просить ни о чем...», «Парней так много холостых, а я люблю женатого...», «А я иду, шагаю по Москве, и я пройти еще смогу...», «Эй, моряк, ты слишком долго плавал, я тебя успела позабыть...», «Пусть летят они, летят и нигде не встречают преград...», «Тишина за Рогожской заставою, спят деревья у сонной реки...», «Когда весна придет, не знаю, пройдут дожди, сойдут снега...», «И улыбка, без сомненья, вдруг коснется ваших глаз, и хорошее настроение не покинет больше вас...», «Не кочегары мы, не плотники, и сожалений горьких нет...», «Что так сердце, что так сердце растревожено, словно ветром тронуло струну...». Кино обогащало русскую песенную культуру новыми народными песнями, но не незримовское кино, а кино других режиссеров, его фильмы не подарили людям песенной радости: в «Разрывной пуле» вообще не звучало песен, в «Не ждали» все нанизано на «Освобожденную мелодию», а если кто-то и пытался спеть романс Бортнянского «Прощай, прощай...» из «Бородинского хлеба», того почему-то поднимали на смех.

Он задумывался о том, чего не хватает в его картинах. Они виртуозно спроектированы и сняты, актеры играют не придерешься, герои вызывают у зрителей сильнейшее сочувствие... А народным фильмом не стал ни один из трех. Сотни людей при встречах благодарили Незримова за его работу, восхищались, крепко пожимали руку, даже обнимали, требовали автографа, просили сфотографироваться вместе, услаждали его слух рукоплесканиями... А он по-прежнему оставался незримым.

На Московском кинофестивале того года главный приз завоевали «Восемь с половиной» Феллини, фильм, в котором Эол увидел свои собственные переживания безвременья, когда сел на мель и ждешь помощи, когда заблудился в лесу и ходишь, ходишь, надеясь, что вот-вот выйдешь на нужную тропу или дорогу. Вот только выход, который предлагал итальянец, ему не понравился: скузи синьори, вот этот балаган и есть искусство? Вот эта дурацкая клоунада?

Что бы Незримов ни предпринимал, все шло ему во вред, будто под каким-то проклятием родился. 21 августа 1963 года при аварии самолет Ту-124 совершил посадку в центре Ленинграда, на поверхность Невы. Командир корабля, чудовищно рискуя, сумел посадить воздушное судно между Железнодорожным мостом и мостом Александра Невского, и фамилия его была Мостовой! Самый редкий случай такой посадки во всей мировой истории. Вообще, посадка самолетов на воду лишь в исключительных случаях не оканчивается гибелью пассажиров и экипажа. Незримов и Ньегес мгновенно набросали разработку сценария, бросились пробивать сенсационный фильм о сенсационном событии.

— Товарищ Незримов, вам мало того, что вы со своим «Бородинским хлебом» сели в лужу? Захотелось еще по шапке получить?

— Да почему же?!

— Да потому же! Экипаж будут судить. За то, что вылетели на неисправном самолете.

— Победителей не судят!

— Вот вы сначала победите, а потом мы решим, судить вас или нет. Ступайте подобру-поздорову.

Незримов узнал, что после полета в космос Гагарину вообще запрещают летать, и Юрий Алексеевич тоскует по небу. Мгновенно родился замысел. Ведь это было так созвучно его судьбе — выскочил с тремя фильмами, и не разрешают снимать. Пусть по разным причинам, но Незримов и Гагарин страдали от невостребованности. И конечно же едва протянул руки, как по этим рукам ударили:

— Незримов, вы вообще что-нибудь соображаете?

Вокруг него разворачивалась удивительная, причудливая, необыкновенная эпоха, когда все можно и все нельзя, когда столько всего снимается, сочиняется, мелькает, звучит, проносится мимо, грохочет и радуется, тоскует и печалится, веселится и плачет... И все проходит без его участия! В чем же дело? Где он сошел с нужной тропы и забрел в чащу леса, заблудился? Может быть, когда женился на Веронике Новак? Поддался поверхностным, непрочувствованным чувствам, не дождался той женщины, о которой пророчествовала Савинова?

Перед Новым годом они крепко разругались, кто-то настучал на Эола, что он изменил Веронике, и он взорвался:

— Да как мне прикажешь быть, если у нас с тобой раз в месяц, да и то сикось-накось!

— Сикось-накось?! Сикось-накось?!

И она, забрав Платошу, улетела в Новокузнецк, благо билеты на самолет тогда были в намордниках и не кусались. А он по полной оторвался на Большом Каретном, где собралось не так густо, многие встречали Новый год, по традиции, дома, кто-то вообще отсутствовал в Москве.

— Сегодня в нашей масонской ложе «Большой Каретный» только самые верные, — подметил Кочарян. — Сегодня мы принимаем в наше братство нового члена. У нас был брат Эол, теперь появится брат Элем.

Торжественный обряд состоял в том, что новообращенный с завязанными за спиной руками должен был зубами поднять с пола стакан коньяка и выпить его. Брат Элем справился легко под всеобщие овации.

— Элем — это что? — спросил Незримов.

— Сигареты. — Высоцкий с важным видом вытащил из кармана продукт фарцы с буквами на упаковке: «L&M», выщелкнул из пачки сигарету, протянул Элему.

— Смешно, — сказал тот, прикуривая. — Но на самом деле все проще: Энгельс–Ленин–Маркс. Родители заядлые коммунисты.

— Лучше по-другому: Эпстайн–Леннон–Маккартни, — заметил Кочарян, он во всем держал нос по ветру, и хотя битлы еще только-только прославились, уже знал о них, что Леннон и Маккартни главные, а Эпстайн у них менеджер. О чем и тотчас поведал несведущим.

— А Эол что значит? — спросил Элем, и Незримов рассказал, как при поступлении в горьковское худучилище пытался проехать на энергии, освобожденной Лениным.

Все засмеялись, и веселье покатилось по своему обычному руслу.

Элем Климов еще учился во ВГИКе, в мастерской Ефима Дзигана, автора «Мы из Кронштадта», «Если завтра война», «Первой конной». В отличие от Незримова, имея такой послужной список, Дзиган уже в эпоху ухудшения хрущевско-маоцзедуновских отношений снял-таки советско-китайский фильм «В едином строю».

— Как, еще студентом? — удивился Эол, узнав, что Элем все лето снимал свою первую полнометражку.

— Вообще-то это должна была быть моя дипломка, — ответил Элем чуть виновато, поскольку далеко не каждый студент оканчивает ВГИК с полнометражкой. — Разрешили снимать на «Мосфильме», тут Грошев уперся: «Чтобы наш студент снимал такую дрянь?» Вредительство, все такое. Но Ефим Львович поднажал, и потихоньку двинулось.

— А про что фильм?

— В двух словах? В пионерлагере детям запрещают переплывать на другой берег реки. А один бунтовщик, Иночкин, переплывает, и начальник Дынин его выгоняет из лагеря. Но вместо того, чтобы ехать домой к бабке, он поселяется в помещении под трибуной пионерлагеря, его подкармливают сначала другие пионеры, потом и вожатые. В итоге во время родительского дня все бунтуют против режима Дынина и начинают не просто переплывать, а по небу перелетать через реку на другой берег.

— То есть за бугор! — засмеялся Высоцкий. — Лихо!

— Непрохонже, — сказал Незримов.

— А надо добиваться, чтобы стало прохонже, — строго, по-революционному возразил Климов. — Иначе так и застрянем на этом берегу. И я не имею в виду за бугор, хотя и это тоже, я имею в виду свободу во всех смыслах, не ограниченную произволом начальства.

— Ну, держись, брат, — похлопал его по плечу потомок богов. — Представляю, как Никитка скажет: «У нас был Эол, теперь еще и Элем появился». И под одну гребенку со мной.

— Что ж, это только честь, — ответил Элем. — Мой отец очень хвалил твое «Не ждали». Он у меня следователь по особо важным делам партконтроля, на реабилитации врагов народа собаку съел. Я тоже все твои фильмы смотрел. Преклоняюсь. Мастерское кино.

— Я тоже так считаю, — добавила невеста Элема, девушка с красивым, но немного мужским лицом и, судя по всему, с волевым характером. Лариса Шепитько. Она окончила режиссерский ВГИКа у Чиаурели, только что сняла в Киргизии свой первый фильм «Зной» по Чингизу Айтматову. — Именно так и надо снимать.

— Жаль, что сильные мира сего так не считают, — вздохнул Эол. — Ладно, не будем о грустном. Горько! То есть фу ты, с Новым годом!

Он был уверен, что Элем попадет к нему в пару отверженных, и поначалу его прогнозы сбывались, худсовет воспринял «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен» гробовым молчанием, потом началась зубодробиловка, обвинили в издевательстве над хрущевской программой кукурузизации всей страны, в намеках на полеты за бугор, фамилию «Иночкин» расшифровали как «инакомыслящий», а смешнее всего, что когда Иночкин воображает себе смерть и похороны бабушки, в чертах бабулиного лица на портрете разглядели полное сходство с Хрущевым:

— Да это же они Никиту Сергеевича хоронят!

После такого конечно же полный капец, фильм даже не унизили второй категорией, его просто положили на полку. Эол не то чтобы злорадствовал, но радовался, что у него теперь есть товарищ по несчастью, и они с Элемом и Ларисой крепко подружились. Лариса даже взяла на себя труд примирить Незримовых. Вероника конечно же вернулась — не терять же ей престижную работу в Склифе, где она уже распоряжалась всем штатом медсестер.

Однако в обществе неудачников брат Элем пробыл недолго. Герасимов, которому его «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен» страшно понравилось, на Первое мая получил приглашение от самого Никиты Сергеевича, прихватил с собой фильм Климова и на отдыхе показал главе государства, тот, в отличие от бдительного худсовета, крамолы не увидел, от души хохотал и сказал:

— А что вы такой хороший фильм на полке держите? Смешно ведь. Кому за это надо по башке ботинком?

И товарищ по несчастью перешел в разряд счастливчиков. Как-то и дружба пошла на спад, не враги, но и не закадычные.

Впрочем, оформившимся неудачником Эол себя так и не привык считать. Бондарчук, прознав про его беды, пригласил поучаствовать в съемках «Войны и мира», к тому времени его киноармия передислоцировалась в павильоны «Мосфильма», и Незримов в качестве одного из многих ассистентов с восторгом участвовал в бале Наташи Ростовой, на котором оператор Анатолий Петрицкий придумал надеть роликовые коньки и, пристроив на себе камеру, ездил с ней вокруг танцующих пар. Этот прием, изобретенный с лёту, надо будет Касаткину обязательно использовать!

Использовать... Но где? Незримову по-прежнему не давали снимать. Мимо одна за другой проносились колесницы новых премьер — «Тишина», «Родная кровь», «Живые и мертвые», в апреле в главном кинотеатре страны «Россия» Данелия с триумфом показал широкоформатную картину «Я шагаю по Москве», и Эол пять раз подряд ходил ее пересматривать, восхищаясь и завидуя. Критики, как гитары за стеной, жалобно заныли о том, что фильм пустой, легковесный, завсегдатаи худсоветов услышали в словах полотера свои излюбленные выражения: «Лакировщик ты, конъюнктурщик ты... Каждый индивид должен иметь свою правду характера, а у тебя правды характера нету. Надо глубоко проникать в жизнь». Армия топтателей приготовилась к нападению, а фильм, бодро шагая по Москве, потопал дальше, до юга Франции, и в Каннах удостоился упоминания как лучшая лента молодых.

— Я в восхищении! — при встрече пожал руку Данелии потомок богов и добавил фразу, которую он всегда произносил, когда кино действительно нравилось: — Жаль, что не я это снял.

Если что-то его восторгало, Незримов завидовал белой завистью. Если кто-то незаслуженно получал славу и успех, он испытывал смешанное чувство черной зависти и презрения. Почему он, этот бездарнейший, а не я?!

«Гамлет» Козинцева потряс его игрой Смоктуновского, но музыка Шостаковича показалась громоздкой, бьющей по голове валунами, во множестве показанными в картине, он бы и самому Дмитрию Дмитриевичу это высказал: уж извините, нагрохотали! В Венеции? Непременно получит. Золотого. Шекспир, Шостакович, Смоктуновский, Козинцев — беспроигрышная четверка. И действительно, получил, правда, не «Золотого льва», а специальный приз жюри вместе с «Евангелием от Матфея» Пазолини. Лев достался «Красной пустыне» Антониони, посмотрев которую Незримов дико возмутился: формализм, не живое. А про Христа в фильме Пазолини сказал:

— Какое же это Евангелие? Я, человек далекий от этого дела, и то понимаю, что Христос не такой. У него получился суетливый коммивояжер, чуть ли не жулик какой-то. Может, так и задумано?

— Ну нет, перегибаешь! — возмутились на Большом Каретном.

— Негр, ты не прав, — морщился Тарковский, он в то время уже приступил к съемкам «Страстей по Андрею». — Про Пазолини где-то близко, а про Антониони совсем не прав. В его тягучести есть нечто завораживающее.

— А я с Эолом согласен, — вступился Элем. — Друзья, девятого октября добро пожаловать на мое «Добро пожаловать»!

Наконец-то Иночкин полетел по небу на другой берег реки, а за ним и остальные. Фильм, в котором хоронят бабушку, похожую на Хрущева, мистическим образом и впрямь похоронил Никиту Сергеевича как руководителя великой страны: сразу после выхода картины кукурузника скинули и отправили на пенсию писать мемуары. Кончилась эпоха оттепели, когда не зима и не весна, а не пойми что. И вместе с хрущатиной завершился остракизм Эола Незримова. Однако из незримого вновь став зримым, потомок богов, увы, вляпался в совершенно неожиданную ловушку, липкую и приторную, как восточная сладость.

«Комитет госбезопасности при Совете министров СССР. Удостоверение № такое-то. Старший лейтенант Адамантов Родион Олегович. Состоит в должности младшего оперуполномоченного. Владельцу удостоверения разрешено хранение и ношение огнестрельного оружия. Зам. начальника управления кадров Комитета госбезопасности при Совете министров СССР». И подпись: «Куликов». Это справа, а слева — красивый парень в форме и при погонах с тремя звездочками, подпись неразборчивая, личный номер такой-то, «действительно по 31 декабря 1964 года».

Но это уже при второй встрече. При первой Адамантов просто подошел при выходе из «Мосфильма» в кружении первого снега и сказал:

— Здравствуйте, Эол Федорович.

— Здравствуйте... Простите?..

— Родион Олегович. — И младший опер раскрыл мимолетно перед носом у Незримова красную книжечку, тотчас сложившую свои крылышки приятным хлопочком.

— Ну, наконец-то! — выдохнул потомок богов.

— В каком смысле?

— Да я все жду-пожду, когда же вы мной заинтересуетесь!

— Понимаю, у вас не все гладко. Именно поэтому хотелось бы с вами побеседовать.

— Прямо сейчас, или я могу собрать вещи?

— Не волнуйтесь, вещи собирать не потребуется. Вы сможете прийти завтра, в семь часов утра, в нашу приемную на проспект Маркса?

— А почему не на Лубянку?

— Почему не на площадь Дзержинского? Обычно для бесед мы вызываем в приемную. Так придете?

— Завтра воскресенье.

— Это не имеет значения. Придете?

— С удовольствием.

— Вот как?

— А почему нет?

— Знаете, в последнее время о нас такие мнения... Многие начинают кричать: «Как вы смеете! Кровопийцы!»

— Я таких мнений не разделяю. Защищать государственную безопасность — священный долг каждого гражданина.

— Приятно слышать. Так, значит, жду вас. Паспорт не забудьте.

Всю ночь он ворочался и вздыхал, хотел поделиться с Никой-клубникой, но она крепко спала, мирно похрапывая. Что будет завтра? Арестуют? Но, кажется, классически являются с обыском, дома арестовывают и уводят на глазах у рыдающей жены и удивленного сына. Побеседуют? О чем? Станут вербовать? Почему при кукурузнике не трогали, а сейчас вдруг вспомнили о незримом враге?

Так, прострадав всю ночь, в пять утра он сел за письменный стол и написал письмо:

«Мои дорогие Вероника и Платон! Вчера меня вызвали на сегодня в приемную КГБ на проспекте Маркса, куда я сегодня отправился к 7 часам утра. Вызвал некий Адамантов Родион Олегович, предъявил удостоверение сотрудника КГБ. Якобы для беседы. Если я не вернусь сегодня домой, значит, меня арестовали. Если больше не увидимся, знайте, что я очень любил вас. Живите долго и счастливо. Ваш муж и отец Эол Незримов».

Заклеив конверт, надписал: «Вскрыть в случае моего исчезновения». И уже когда подходил к вестибюлю метро «Новые Черемушки», открывшемуся в позапрошлом году, подумал, что письмо это глупость, надо было разбудить Веронику и все ей рассказать, а то она бог весть что подумает и конечно же сразу вскроет конверт. Прочтет и решит, что он сбежал к другой. А пока ехал в метро, обгладывал идею комедии, как мужик решил уйти от жены к любовнице, оставил ей письмо такого же содержания, какое ныне ожидало Нику-клубнику на трюмо в компании на троих с духами и пудреницей, мол, забрали в контору глубинного бурения, как тогда уже называли КГБ. И фамилия мужику тут же выскочила: Аббревиатуров. Жена его ищет, всем рассказывает, что бедного Васечку арестовали, а он лежит себе с молодой и стройной... о! — работницей органов. Которая сама же и встречается с женой и лепит ей на уши вареники, что ее муж Василий Аббревиатуров раскрыт как агент американской разведки Джозеф Браун. И музычка «Хау ду ю ду-ду, мистер Браун...» в аранжировке Петрова. На работе его, естественно, нет, потому что старший лейтенант органов госбезопасности Марина Алмазова пристроила любовничка в своей конторе и вместе с ним готовится мотануть в Аргентину, чтобы там войти в хитросплетение агентуры. Они подлетают к Буэнос-Айресу, и в самолете объявляют:

— Станция «Проспект Маркса».

Лишь выйдя из метро, Эол стряхнул с себя наваждение этой идейки, вспомнив о том, куда несут его ноги. Им бы делать ноги, а они послушно тащат своего хозяина на расправу. Может, его нижние конечности уже завербованы? Вот еще идея: сам человек антисоветчик, а его ноги обожают советскую власть и ведут парня по правильному пути.

— Что за чушь в голове! — пробормотал Незримов, покуда дежурный в окошечке проверял его паспорт.

Со вчерашним товарищем встретился в небольшой комнате. тот сел за свой стол и предложил Незримову присесть на стул рядом. Опальному режику все никак не верилось в реальность происходящего, и он неожиданно для себя совершил глупость:

— Простите, Родион Олегович, можно мне еще раз ваше удостоверение посмотреть?

— В сущности... — удивился кагэбэшник. — Это не возбраняется. — И протянул Эолу свою ксиву.

Вот тогда-то Незримов внимательно рассмотрел ее и мгновенно запомнил наизусть, кроме цифр, на которые у него в памяти не предусмотрели устройства. Следующее, что он брякнул, оказалось еще большей глупостью, чем все предыдущее, но он словно не владел своим языком, будто эту часть его рта завербовали американцы:

— РОА.

— РОА? — вскинул брови старший лейтенант, принимая корочки из рук глупоговорящего собеседника.

— Родион Олегович Адамантов. Сокращенно РОА.

Опер неожиданно смутился, покраснел, пряча ксиву в карман пиджака, засмеялся:

— А я, представьте, всегда сокращал АРО. А моя жена однажды сократила по три буквы, и получилось Родолеада.

— Так можно дочку назвать. Очень красивое имя.

— Ну-с, к делу. Эол Федорович, вы уж извините, мы к вам с некоторых пор присматриваемся.

— Людоедов посоветовал?

— Какой Людоедов?

— Ну, я так Куроедова называю.

— А, Владимир Алексеевич... Остроумно. Я, признаться, тоже его недолюбливаю. Подо всех копает, у каждого на шее крестики ищет. Слишком ретивый борец с религией. А у меня, между прочим, предки по этой линии, оттого и фамилия. Священникам в свое время причудливые фамилии присваивали. Если успешно учился в семинарии — красивую, типа моей. А если плохо, могли и вовсе Крокодиловым назвать.

— Во-во, а назовешь героя фильма Крокодиловым, скажут, таких не бывает.

— Еще как бывают. Каких только фамилий через наши руки не проходит! Особенно у евреев. Недавно один фрукт был, так у него фамилия — Фрукт. Наум Моисеевич. Говорят, у Чехова где-то сказано, что нет такого предмета, который бы не сгодился еврею для фамилии.

— Не слыхал. Смешно.

— Чехов вообще мой любимец. Так вот, Эол Федорович, вы нас заинтересовали не по куроедовской линии. И не по людоедовской. Нас просто заинтересовало, как такой талантливый режиссер оказался в хрущевское время не у дел. Ведь не использовать талант по назначению — это, я бы сказал, преступление в государственном масштабе.

— Совершенно верно! — воскликнул Незримов, впервые подумав, что, вероятно, его не станут арестовывать.

— Так вот, Эол Федорович... Дорогой Эол Федорович... Я посмотрел все ваши фильмы и стал настоящим вашим поклонником.

— Лестно.

— Я серьезно. Вы многоплановый автор. Вы глубинный. Вы зримый.

— Вообще-то я Незримов.

— Вообще-то вы очень остроумный человек. С вами приятно общаться, будто с Чеховым, ей-богу. Так вот. На мой взгляд, вы — настоящее будущее советского кинематографа.

— Хорошо сказано: «настоящее будущее». Вы тоже владеете словом, Родион Олегович.

— Спасибо. За вас ходатайствуют такие величины, как Бондарчук и Твардовский. И мы с почтением отнеслись к их ходатайствам.

— Они перед вами ходатайствовали?

— Нет, перед более высокими органами, но нам тотчас перепоручили познакомиться с вами.

— Я очень рад, что мной наконец-то заинтересовались. И не кто-нибудь, а люди, отвечающие за спокойный сон наших граждан.

— Скажите, а что за масонскую ложу вы посещаете? — вдруг ошарашил вопросом опер. Ловкий ход! Убаюкал лестью и — по башке.

— Я? — опешил Эол. — Вообще никаких масонских лож... А что, разве они есть у нас в Советском Союзе?

— А припомните. На Большом Каретном.

— На Большом... А-а-а! Так это он в шутку.

— Кто?

— Кочарян. Там всегда розыгрыши, шутки. Вот он перед Новым годом и учудил, что все мы члены масонской ложи «Большой Каретный».

— И нового члена принимали, Элема Климова, если не ошибаюсь, в вашем присутствии.

— Было такое, но это опять розыгрыш, баловство.

— Многие новые политические течения и организации, Эол Федорович, начинались с невинного баловства.

— Ну только не на Большом Каретном. А вы, собственно, откуда знаете про то, как...

— Подумайте, — сказал Адамантов, всем видом показывая: ну вы же умный человек!

Мысль Незримова тотчас стала перебирать, как клавиши, всех, кто тогда присутствовал. Кочарян и Инна, ясное дело, не могли. Элем и Лариса — тоже. Высоцкий со своей новой пассией Людой? Надо подумать. Может, их сын Никитка, который тогда сидел в животе у Люды в качестве эмбриона нашей контрразведки? Трудно поверить, что кто-то на Большом Каретном затесался в качестве стукача. Кстати, там тогда еще мелькал этот сценаристишка Стукачёв, но смешно предположить, что может быть стукач Стукачёв. Хотя пуркуа па, бывают же пекарь Пекарев, ткач Ткачёв, писарь Писарев, столяр Столяров, поп Попов, старшина Старшинов. Вот бы носить фамилию Режиссеров! Хм... Так кто же? Артур? Шпалик? Юлик? Шахматист? Или их жены Мила, Инна, Катя, Суламифь? В сущности, мог кто угодно. Только не Эол, поскольку он сам знал о себе, что стукачом не является. Пока. Пока? Нет, никогда!

— А кто, если не секрет?

— Конечно же секрет. Вы бы хотели, чтобы вашу фамилию рассекретили?

— Она у меня и не засекречена.

— А как вы относитесь к Солженицыну? — Вопросы Адамантова словно выбегали из-за угла.

— Его я на Большом Каретном только один раз видел.

— Он бывает чаще. Видимо, когда вас там нет.

— Поэтому я с ним лично и не особо знаком.

— А как к писателю?

— Как к писателю?.. Я его определяю так: фуяслице.

— Ык! — вылетело из Адамантова нечто изумленное.

— Ну да, у него там кто-то произносит: маслице-фуяслице. Во-первых, он не владеет русским словом. Придумывает новые слова, а они все какие-то вымороченные. Разве что про работу мне понравилось: захватчивая. Я всегда работаю так, что работа словно захватчик. А что такое лють? В смысле что-то лютое? Плохо. Зачем писать в авторской речи «берет ротом»? Или «ляжь на живот»? Что за слово «засавывает»? И мат я терпеть не могу. То есть использую в метких случаях, а когда сыплют, ненавижу. А он его использует там, где можно обойтись без. И использует в гнусной подстановке буквы «ф» вместо «х». Ну зачем писать: «Без подъемника, без фуёмника»? Или там еще как-то, типа «Подниматься-фуиматься». Противно. И повествование у него такое, будто ты идешь по улице, а к тебе кто-то пристает с болтовней, то справа зайдет, то слева, ты ему: «Отзынь!», а он тебе: «Нет, ты послушай!»

— За вами просто записывать надо! Я примерно так же думаю, а вот так складно выразить свои мысли не мог. Возьму ваши слова на вооружение. Кто-то с болтовней пристает — как метко!

— И вот еще что я подметил. У него все русские дрянь, а эстонцы хорошие, евреи прекрасные, украинец самый милый. И этот украинец, видите ли, безвинно пострадал, всего лишь за то, что бандитам-бандеровцам в лес носил кормежку. Ничего себе! А если бы он гитлеровцев прикармливал? Тоже гарный хлопец?

— Во-во!

— И почему-то он пишет не «бандеровцы», а «бендеровцы», будто эта сволочь не от Степана Бандеры, а из города Бендеры.

— Или от Остапа Бендера.

— Или да.

— Слушайте, вам бы разгромную статью написать.

— Ну уж нет, я не писатель, я режиссер. К тому же опальный.

— Считайте, что с этого дня нет.

— Да? Спасибо.

— Можете мне верить. Вас скоро завалят работой.

— У вас?

— Зачем же? Вашей непосредственной. Кино.

— Но я же должен буду сотрудничать с вами, если уж вы меня пригласили?

— Ну, как сказать сотрудничать? Вот, допустим, вы встречаете человека и видите, что он лютый враг нашей страны, нашего народа. Разве вы пройдете мимо?

— Если увижу настоящего врага, не пройду, дам по морде или вообще убью на фиг.

— А лучше нам сообщите. Вот и будет сотрудничество. На благо государственной безопасности. Согласны?

— На таких условиях согласен. Только, не обижайтесь, ничего подписывать не стану.

— А я и не предлагаю вам ничего подписывать. Просто иногда, очень изредка, если вы не возражаете, я буду с вами беседовать. Обещаю не надоедать. Можно?

— Отчего же не поговорить с умным человеком?

— Спасибо, Эол Федорович. Услышать из уст такого творца похвалу! Значит, договорились. Я изредка, очень изредка буду вам звонить и просто сообщать время и место, а вы говорите «хорошо» и кладете трубку.

— А если жена подойдет или сын?

— Я попрошу вас позвать.

— Ну ладно, согласен.

— И последний раз возвращаясь к Солженицыну. Ведь покуда Хрущев вас давил, тот же Хрущев этого Александра Исаевича проталкивал, прекрасно зная, за что он был арестован, при каких неприглядных обстоятельствах.

— Насколько мне известно, он что-то в письме написал против Сталина?

— Это-то да, но при каких обстоятельствах!

— А при каких?

— Солженицын на войне был с сорок третьего года, командиром батареи звуковой разведки, воевал, не станем клеветать, хорошо, ордена Отечественной войны и Красной Звезды запросто так не дают. Дошел до Восточной Пруссии. И вдруг он, человек, знающий, что письма перлюстрируются, строчит письмецо другу Виткевичу, в котором ругает Пахана, то бишь Сталина. И его сразу за шкирку и по этапу. А вся его батарея в тот же день, как его арестовали, полегла до единого.

— То есть он что, знал, что погибнет, и...

— Думайте как хотите, но согласитесь, что странно, не правда ли?

— Если это так, то он шкурник. А это точно так?

— Ну не мог же он не знать про цензуру!

— Мурашки по коже.

— Вас, Эол Федорович, честного советского человека, называли врагом, а настоящего врага пригревали и греют по сей день. Так что если на Большом Каретном появится Солженицын...

Возвращаясь домой, Незримов не мог понять, завербован он или нет. По окончании разговора он пообещал Адамантову доносить, если увидит настоящего врага страны и народа. Разве в этом есть что-то плохое? От него не потребовали определенного количества: сколько доносов он обязан накатать за месяц, за год. Если ни одного не напишет, ничего страшного. Стало быть, он не завербован.

Но наверняка разговор записывался на магнитофон, и там четко засвидетельствовано его согласие сотрудничать. Опер попросил его, не потребовал, а именно попросил, чаще бывать на Большом Каретном, потому что сборища там могут носить политический характер, а не только развлекательный. И Эол пообещал. Но ничего не подписывал и может спокойно вообще перестать туда шастать. Просто у Кочаряна и Крижевской всегда много интересных людей, можно встретить актера, который пригодится в новой картине. Хотя этих актеров и без того пруд пруди. И вот он ходит на этот Большой Каретный уже восемь лет, а кто-нибудь из завсегдатаев этой шуточной масонской ложи помог брату Эолу в его тяжелые времена? Никто. Все только сочувствовали, а втайне злорадствовали, что у него, такого талантливого, так все плохо. Ну, если и не все, так многие. В творческой среде кукушат много.

Дома, как он и предполагал, ждала сцена ревности:

— Ну что, не взяли тебя насовсем в хороший домик?

— Я же написал: «Только в случае, если я не вернусь». Зачем ты вскрыла?

— Не вернусь, останусь при хорошей сучке, молоденькой, папаша большая шишка, все при всем — так?

— Зачем ты при Платоше?

— Он уже большой мальчик.

— Я гулять пойду, — огорчился Платоша. Родительские ссоры никак не становились для него привычными, он всегда сильно переживал.

— Нет, послушай, как твой отец станет оправдываться. Чего придумал! «Если не вернусь, меня КГБ заграбастало». Поди потом проверь, был ли он в КГБ под арестом. Неделю бы шлялся, а потом сказал бы, что его там допрашивали, пытали. Покажи-ка спину, там не осталось царапин от пыток?

— Ревность, конечно, свидетельствует о любви, но нередко случается, что чрезмерные ревнивцы сами оказываются изменщиками. Или изменщицами.

Эта мысль мелькнула не безрезультатно, мгновенно закрутилась идея снять фильм о ревнивцах, у которых самих рыльце в пушку. И некоторое время разрывные пули жены пролетали мимо, пока одна не попала:

— Стало быть, покувыркался сегодня с утра в постельке с шалавой и пинка получил. Не удалось надолго под арест угодить?

— Вот чтобы тебе было стыдно, позвони по этому номеру и спроси младшего оперуполномоченного Адамантова. — Эол протянул ей листок бумаги с номером телефона.

— Вот еще! Ты с кем-то договорился, а я по твоей наводке... Ваньку-то не ломай.

— Я позвоню. — Платоша взял листок и набрал номер. — Можно ли позвать уполномоченного Абдамантова?

— Адамантова! — шикнул подсудимый муж и отец.

— А это КГБ? Спасибо. — Сын повесил трубку. — Сказали, что КГБ. А этот Абдамантов обедать ушел.

В сущности, проверка ничего не значила, Незримов и впрямь мог кого-то подговорить, но Вероника вдруг переменилась:

— Ох, дура я! Прости меня! Ревнивая дура! Ну Незримыч, прости ради Бога! Платоша, спасибо тебе, давайте все обнимемся. Ну пожалуйста! Ёл, расскажи, пожалуйста, зачем тебя вызывали. Что-то плохое?

— Наоборот. Обещали, что отныне с меня будут сняты все запреты.

— Да что ты! Радость моя! Давай подробнее!

— Только никому ни слова.

Потом он расскажет об этом скандале с женой Гайдаю, и тот использует в «Бриллиантовой руке». А Адамантов позвонил в следующую субботу:

— Гостиница «Националь», главный угловой вход, завтра ровно в одиннадцать.

Вероника ехидно сказала:

— Ты теперь туда по воскресеньям, как на работу. Платить-то сколько будут?

— Ты не Вероника, а Ироника, — отозвался Незримов.

На углу Горького и Маркса, у круглого лба лучшей московской гостиницы, ждали двое — высокий Адамантов и приземистый хмырь, которого Эол сразу мысленно обозвал чучмеком, а тот представился:

— Ахмед Ахмедович. Очень приятно. Очень.

— Пройдемте, — пригласил Родион Олегович, и они втроем вошли в роскошный холл гостиницы, поднялись на второй этаж, чучмек открыл ключом дверь номера, принявшего их в свое лоно, оглядев которое Эол подумал, что неплохо было бы здесь и впрямь изменить ревнивой дуре, но конечно же не с этими борцами за народное спокойствие, а с красивой славянкой или восточной красавицей. Или сразу с двумя, чтоб уж не мучиться. Хуже нет, когда тебя безвинно подозревают, уж лучше быть по-настоящему виновным.

Уселись в роскошные кресла вокруг инкрустированного журнального столика, уставленного чайным сервизом, вазочками с пирожными, бутербродами с красной и черной икрой.

— Только я собрался пожаловаться, что вы обещали не часто беспокоить, но хорошо, что не успел. Эдак я каждое воскресенье готов встречаться.

— Я действительно обещал, — расплылся в улыбке Адамантов. — Но вы не пожалеете, что пришли.

— За неделю я еще не успел наловить врагов.

— Забудьте про них, — сказал Ахмед Ахмедович, достал из кармана свою ксиву и протянул ее Незримову. — Чтобы вы имели представление, с кем имеете.

В ксиве значилось все то же, с той лишь разницей, что Нурмухамедов Ахмед Ахмедович не старший лейтенант, а майор и не младший оперуполномоченный, а старший.

— Спасибо. — Эол вернул корочки.

— Родион Олегович подробно пересказал мне вашу беседу, и я очень рад, что вы чистосердечно откликнулись. — Чучмек молодец, говорил почти без акцента. — Не будем тянуть быка за рога, перейдем сразу к делу. Вы, думаю, в общих чертах в курсе нашей внешней политики на Ближнем Востоке?

— В самых общих чертах.

— Если сравнить с фронтами Великой Отечественной войны, то это примерно как Белорусский фронт. На котором мы сражаемся с мировым империализмом. В лице Соединенных Штатов и других стран НАТО. Мы заинтересованы в объединении Сирии, Египта и Ирака в составе Объединенной Арабской республики под руководством друга нашей страны Гамаля Абделя Насера. Такой союз начал создаваться, но, к сожалению, в Ираке к власти пришли антисоветские силы и Сирия тоже откололась. Египет заинтересован в создании совместного египетско-советского фильма...

Ура! — чуть не подпрыгнул на своем кресле Незримов, уже предчувствуя, что ему будет сделан выгодный заказ. И не ошибся. По замыслу заказчиков, нужно было в достаточно короткие сроки создать масштабную картину об арабском путешественнике Ахмаде Фадлане, судьба которого объединяет Сирию, Египет, Ирак и Советский Союз в лице древней Руси. Сведения о нем ничтожно скудны, а потому можно и пофантазировать в политически грамотных целях. Допустим, родился в Дамаске, там у него мать и отец, братья и сестры. Живет в Египте, состоя на службе у военачальника Аль-Катиба. Женится на его дочери Ясмине. Становится известным писателем. Отправляется в Багдад, к халифу Аль-Муктадиру, который читал его сочинения и хочет, чтобы Фадлан описал путешествие на берега Волги, в Булгарию. Правитель булгар Алмуш хочет освободиться от власти Хазарского каганата и просит прислать послов, чтобы наладить союз с халифатом. Участвуя в посольстве, возглавляемом визирем ар-Раси, он продирается через множество приключений, двигается через Иран и Среднюю Азию, доходит до Волги, спасает русскую пленницу, красивую девушку Ладу, между ними вспыхивает любовь... И так далее, финал сам себя подскажет.

— Я согласен, — загорелся Незримов. — Сегодня же встречусь со своим постоянным сценаристом.

— Ньегесом?

— Да. Мы с ним не разлей вода.

— Хорошо, но есть одно условие. К нему в помощь мы добавим еще одного, он прекрасно разбирается в тематике.

— Кто такой?

— Вы встречались с ним на Большом Каретном. Иван Стукачёв.

Господи, он чуть не бросился расцеловывать их обоих, снявших с души камень. Стало быть, никто из его друзей-каретников не являлся стукачом, а этот сценаристик оправдывал свою фамилию. Еле сдержавшись, Эол лишь постучал костяшками по столу, с наслаждением доел бутерброд с черным кавьяром, сделал несколько глотков вкусного, ароматного чая.

— С египетской стороны тоже будет сценарист, но он так, больше для консультаций, хотя в титрах обозначится, — сказал Ахмед Ахмедович.

— Скажите, а есть разница между именами Ахмад, Ахмат, Ахмет и Ахмед? — спросил потомок богов, особо нажимая на Т и Д.

— Нет, это единое имя, по-арабски значит «похвальный», просто у нас в Дагестане говорят Ахмед, татары — Ахмет или Ахмат, а арабы — Ахмад.

— А режиссер тоже будет второй с их стороны?

— Нет, только помощник режиссера. И актеры в основном арабы.

— А на главную роль можно нашего взять?

— Попробуем договориться.

И в жизни Эола задул благодатный восточный хамсин. Гонорар предполагался не маленький, авансом выдали полторы тысячи, от норковой шубы Вероника отказалась в пользу машины и дачи, но Новый год встречала в каракуле, что тоже считалось неплохо.

Как раз перед Новым годом она красовалась в новой шубе перед Катей Савиновой, когда та позвала на премьеру «Женитьбы Бальзаминова», в которой Шагалова, на шесть лет моложе Вицина, играла его мать, а Савинова очень смешно исполнила кухарку Матрену. Фильм, за исключением дурашливой музыки Бориса Чайковского, Эолу понравился, а перед Катей он так и сыпал комплиментами:

— Какое преображение! Я хохотал до слез.

Но Савинова снова ответила холодом:

— Зачем же до слез-то? Не надо.

А потом Ника со злостью ему выговаривала:

— Она мне снова тайком сказала, что у тебя другая жена есть. Не хочешь мне ничего поведать?

Они вдрызг разругались, не разговаривали друг с другом, и в таком бойкоте Незримов улетел в Египет, Новый год встречал с Ньегесом, Касаткиным и Стукачёвым в Каире. Они изучали арабскую специфику, пробовали все блюда местной кухни, ездили по экзотическим местам и даже немного осваивали азы арабского языка.

Смешно по-арабски звучало «кинорежиссер» — «альмахрай». И это слово прилепилось к Незримову, хоть он и сопротивлялся:

— Зовите меня лучше султаном или фараоном.

Но все равно:

— Альмахрай, что скажешь, если изменить эту сцену?

— Альмахрай, когда снимать начнем?

— Не выпить ли нам, товарищ альмахрай?

Для похмелья тоже забавное слово у арабов — «мухалафат»:

— Ну что, альмахрай, мухалафат?

В Египте оказались замечательные и недорогие красные сухие вина — «Омар Хайям», «Красный обелиск», «Рубин Египта», которые снимали напряжение и усталость от жары. Древние египтяне не дураки были промочить горло, в захоронениях фараонов обнаруживались несметные запасы вина.

— «Вино» по-арабски «набитх», — первым выяснил Ньегес. — Почти как наше «напиток». Кто у кого заимствовал?

— А по-испански?

— Виньо.

— Вообще как у нас. Кто у кого заимствовал?

— А как там «красивая женщина»?

— Сейчас. «Эмретан джамиля». Но только египтяне произносят вместо «дж» — «г». «Гамиля». Например, «верблюд» будет «джамаль», а у египтян «гамаль».

— Гамаль Абдель Насер, стало быть, верблюд?

— Ну да. Но верблюд у них считается красивым, выносливым, мудрым, и слово звучит как похвала.

— Тогда ты, Саня, у нас самый лучший верблюд.

Вскоре самый главный верблюд Египта оказал честь русскому альмахраю и его команде. Сын простого александрийского почтальона, достигший такой власти, что по ночному телефонному звонку к нему летели руководители других арабских стран, фараон Гамаль Абдель Насер I принял их в одной из пятисот комнат каирского дворца Абдин, пожелал успешной работы, на что Эол ответил пожеланием успешно переизбраться на предстоящих в марте выборах.

— Да вы настоящий дипломат, Эол Федорович, — восхитился Стукачёв. Вообще-то сценарист с Лубянки оказался славным малым, участвовал во всех внеплановых мероприятиях, не мешал работать и даже приносил пользу дельными советами.

Дух захватывало оттого, что жизнь столь резко повернулась к Незримову лицом, завалила радостями, деньгами, новшествами, впечатлениями, пирамидами, сфинксами, кипением работы. Они жили в старинной гостинице «Мена Хаус», бывшем дворце египетских королей. У каждого отдельный номер, и с балкона — елки-палки! — вид на те самые пирамиды Гизы, увидеть которые даже и не мечталось. К ним и сфинксу на второй день отправились пешком, как на поклонение, но оказалось, не так близко, как выглядело с балкона, чуть ли не десять километров, на второй час грянула жара, добрели до Гизы потные, но счастливые. Вот оно — первое из семи классических чудес света. И единственное сохранившееся, прочие разрушены или сгорели.

Все четверо конечно же забрались на самую вершину пирамиды Хеопса по огромным каменным блокам, как по ступеням в доме великана. Эол пришел первым, наверху оказалась прямоугольная площадка, он встал на ней с видом Наполеона, дождался остальных и произнес важно:

— Сорок веков смотрят нашими глазами с высоты этих пирамид.

— Ребята! Отсюда виден весь мир! — воскликнул Ньегес.

— И мы покорим его! — пообещал Незримов.

Лихо полетел сценарий, над ним конечно же работал Ньегес, Незримов выступал в качестве направляющего, а Стукачёв лишь слегка вмешивался, пытаясь проявить свои знания Востока и истории десятого столетия от Рождества Христова, оно же четвертое по мусульманскому календарю. Матадор так раскрутил сценарий, что получалось, будто именно Фадлан заложил основу книги «Тысяча и одна ночь». Консультанты резко возразили: конечно, известно, что арабский вольный перевод персидского сборника сказок появился как раз в том десятом столетии, имя переводчика неизвестно, и им вполне мог бы стать Фадлан, но точных сведений нет, а потому нельзя допустить подобную вольность.

— Тогда давайте переименуем Фадлана, — предложил Незримов. — Допустим, пусть он будет... Как по-арабски «сказочник»?

— «Кадхааб».

— Не очень. А «сказитель»?

— А, допустим, «путешественник»?

— «Мусафир».

— Тоже не годится. А «странник»?

— «Альтаих».

— Во! То, что надо. Или, еще лучше, Альтаир. Что значит по-арабски «Альтаир»?

— «Летящий орел».

— Превосходно! Товарищи, это то, что нужно! Давайте Фадлана назовем Альтаир. А фильм — «Звезда Альтаир».

Теперь возникли другие прения — получится, что на реальном историческом фоне действует выдуманный персонаж, но Эол вытащил, протер от пыли и выставил неоспоримые аргументы:

— У Льва Толстого среди реальных персонажей и на фоне подлинных исторических событий действуют вымышленные Андрей Болконский, Пьер Безухов, Анатоль Курагин, Наташа Ростова. Это традиционный и прекрасно зарекомендовавший себя прием.

Так родилось название. А досюда каких только не перепробовали: и «Хождение за три пустыни», и «Сказание о Фадлане», и «От Нила до Волги», и еще сто вариантов.

Кино в Египте началось с конца двадцатых годов, в основном снимали музыкальные ленты, потом появились реалистичные фильмы, даже экранизации Шекспира и Гюго, а когда в Каир прибыл Незримов, здесь главенствовал Юсеф Шахин, у которого дебютировал Омар Шариф, будущий Чингисхан и доктор Живаго, Че Гевара, капитан Немо и Колорадо в «Золоте Маккенны». Недавно Шахин прогремел со своим трехчасовым «Победителем Салладином», в котором содержался намек на тогдашнего лидера всего арабского мира, египетского президента Насера. Юсефа назначили вторым режиссером, но он быстро устранился, начав снимать другой фильм. Впрочем, Шахин сосватал в помощь Эоловой команде тех, с кем работал над «Салладином»: сценариста Абдуррахмана Шаркауи, который совсем чуть-чуть подправил их сценарий, итальянского композитора Анджело Франческо Лаваньино, сделавшего музыку, в которой несильно угадывалось «Болеро» Равеля, и актрису с музыкальным именем Сильсиля Эль-Лейл, настоящую восточную красавицу, исполнившую мать Альтаира. Роль Ясмины взяла Надия Лютфи, прославившаяся в «Черных очках», которые и советский зритель смотрел с интересом: что там снимается в стране фараонов и пирамид, где наши ребята строят Асуанскую плотину?

В марте Насер победил на президентских выборах и снова стал арраисом Египта, а Эол и его команда ударными темпами завершили подготовительную работу, в помощь Касаткину Юсеф дал Вадида Сирри, и начали снимать, чтобы успеть до наступления самых жарких месяцев. В Каире и его окрестностях делали и Каир, и Дамаск, и Багдад, и пустыни. Касаткин лишь слетал на Синай, чтобы снять причудливые скалы, в Сирию и Ирак — для съемок зданий и улиц, на фоне которых будут титры: «Дамаск», «Багдад».

На главную роль утвердили все-таки не нашего актера, а египтянина, но Эол, увидев красивого и фактурного Гаруна Эр-Рамзи, смирился: Гарун ар-Рашид и Рамзес в одном лице.

В ходе съемок с Незримовым случилось нечто непредвиденное. Он влюбился в женщину старше себя на пятнадцать лет. И так, и сяк ухлестывал за ней, но она изнуряла его неприступностью.

— Анвар, можно ли перевести на русский язык «Сильсиля Эль-Лейл»? — спросил он их постоянного переводчика.

— Можно. Это значит «струна в ночи».

— Ну надо же! И сама невероятная красавица, и имя такое.

— Но учти, Ласиф безумный ревнивец, говорят, он даже убил одного, кто проник к Сильсиля в спальни.

Режиссер и актер Ласиф Нури появился в последние съемочные дни, чтобы сыграть небольшую роль, пронзал Незримова молниями орлиных глаз, того и гляди, кинжал выхватит, и — прощай, советско-египетская дружба. Кто-то, видно, ему настучал на то, что за его женой увивается русский альмахрай. Но все обошлось, и в последний день съемок ревнивец, швырнув в альмахрая последнюю молнию, умотал. Вечером в советском посольстве, которое тогда еще располагалось на нильском острове Гезира, отмечали окончание египетской программы съемок, Эол крепко напился «Омар Хайямом» и французским коньяком, трагическим голосом говорил:

— Сильсиля ты моя, Сильсиля! Струна, звенящая в ночи моей души! Эх! Эмретан гамиля! Прощай, неприступная крепость!

Она смеялась, а он продолжал напиваться, потому что завтра — гудбай, Египет, гудбай, прекрасная Сильсиля.

— Эол Федорыч, вы бы сбавили темпы, — шепнул ему Адамантов. Он и Нурмагомедов прилетели недавно.

— Имею право, ничего антисоветского, — возразил потомок богов.

Выйдя на балкон посольства, он перемахнул через парапет и замер, как Людмила на Канавинском мосту в «Не ждали»... В следующий миг он проснулся в своей гостинице, удивился, что совершенно не помнит, как здесь оказался, как развивались послебалконные события. может, он упал оттуда в иную реальность? Незримов повернулся на другой бок и с ужасом увидел черную ночь волос. Струна его души громко бзынькнула — в одной кровати с ним лежала обнаженная Сильсиля! А он ничего не помнил. Нет, погодите, что-то смутное, какие-то движения обнаженных тел стали поступать в его память.

— Интересно, как по-арабски трындец? — тихо промолвил он, и Сильсиля вздрогнула, повернулась к нему своим прекрасным лицом, но глаза не открыла, и он впервые увидел, что ей уже под пятьдесят. Морщины над переносицей, в углах губ, стрелками отлетают от глаз к вискам. Но все равно хороша, роскошная женщина. — Сильсиля, — тихо позвал он ее глаза, и они открылись, глянули на него мутными карими озерами. Струна в нем зазвенела сильнее, он воспрянул и поспешил закрепить свой успех, чтобы на сей раз было что помнить...

Когда все завершилось, Эол сказал на своем плохом инглише[1]:

— Ай лав ю. Ай вонт ту тейк ю виз ми ту Раша[2].

— Ю ар вандерфул[3], — ответила Сильсиля на таком же скверном английском. — Сенк ю. Бат ай хэв э хасбенд, энд хи из вери найс[4].

— Ю вонт ту сей зет ю вил нот гоу виз ми ту Москоу?[5] — спросил он обиженно.

— Донт би энгри, май дарлинг, — виновато захлопали черные бабочки ее ресниц. — Эврисинг из олрайт. Ю воз соу вандерфул! Бат ай вилл невер гет эвэй фром май хазбенд[6].

Он еще более обиженно вышел из тепла их кровати, надел белый гостиничный халат, сердитыми движениями запахнулся и завязал узел на поясе, вышел на балкон и стал смотреть, как колышутся ветви пальм, за которыми по-прежнему треуголятся незыблемые твердыни пирамид, они не рухнули, когда на его предложение отправиться вместе с ним в Москву ночная струна отозвалась печальным отказом: «Ты был так прекрасен, но я никогда не уйду от своего мужа». Изображая оскорбленного, он поймал себя на мысли, что так и должно быть, да и ладно, восточная сказка состоялась и завершается. Он понял, что больше и не испытывает никакой любви к этой женщине. Да и какое бы их ждало будущее? Ей под пятьдесят, ему еще только тридцать четыре, он состарится не скоро, а она будет увядать у него на глазах, раздражая, он станет стесняться ее присутствия рядом с ним. Конечно, это не любовь, раз он так уже думает, иначе было бы наплевать.

— Ай маст гоу[7], — услышал он за спиной и оглянулся.

Сильсиля уже успела одеться, луною костяного гребешка расчесывала черную ночь своих волос. Она волновала его, но сейчас он не бросит себя с балкона, когда они навсегда расстанутся. Надо сказать что-нибудь хорошее, все-таки она подарила ему хоть и не тысячу, но одну ночь.

— Ай вилл невер фогет ю[8], Сильсиля, — произнес он со взвешенной долей пафоса.

— Энд ай вилл невер фогет ю, Эол, — ответила ночная струна. — Би хэппи[9].

— Би хэппи, эмретан гамиля[10]. — Он снова повернулся лицом к пирамидам и пальмам.

Тихо выстрелил дверной замок. Все. Прощай, восточная сладость!

Ночь в Гизе, пирамиды и сфинкс озарены луной и бесчисленным множеством звезд. Ахмад Альтаир лежит на песке, пропуская его сквозь пальцы, смотрит на звезды. Восторженно шепчет:

— Звезда Альтаир... Твое прозвище точно такое же, как у меня. Подари мне один твой луч, чтобы в моей жизни произошло что-то главное.

Вдруг из темноты ночи доносится глубокий женский голос:

— Альтаир!

Он резко вскакивает, смотрит по сторонам, потом вверх — прямо на него с неба летит стрела из света! Он зачарованно смотрит, не в силах пошевельнуться, стрела пронзает его насквозь и уходит в землю. Ахмад потрясен. Ощупывает себя, убеждается, что жив. Смотрит в небо.

— Благодарю тебя, о звезда Альтаир!

В цветущем саду у пруда Ахмад обнимается с женой:

— Ясмина, жена моя, может, тебе лучше остаться дома?

— Ничего страшного, Ахмад, жены наших предков рожали в седле и воспитывали героев.

Эта? Марта Валерьевна так до сих пор и не выведала, с кем у него там, в Каире, были восточные сладости. С первых дней их знакомства они договорились ничего не скрывать друг от друга, и он признался, что во время съемок «Звезды Альтаир» имел недолгий роман с одной из египетских актрис. Но не назвал имени. Теперь, когда он воспрянет, она непременно узнает, какая из арабок имела счастье прикоснуться к святыне его тела.

Марта Валерьевна уже нисколько не сомневалась, что Эол очнется от сна смерти и вернется к ней, к жизни, к их золотой свадьбе.

Не слишком вникая в смысл фильма, она смотрела на прекрасно снятые Касаткиным виды Каира, красивые лица положительных героев и нарочито отвратительные морды злодеев. Эол всегда бесился, когда другие режики внешностью актеров выпячивали добрую или злую натуру персонажей, стремился наоборот, чтобы мерзавец имел импозантную рожу, а герой не сиял божественной красотой, но тут приходилось учитывать специфику восточного зрителя, использовать штампы. Негодяя, завидующего Альтаиру, и наемных убийц, посланных им, играют актеры с противными рожами.

Актриса, играющая Ясмину, очень хорошенькая, неужто у него с ней тогда крутанулось?

— Эта? — спросила Марта Валерьевна у сидящего в кресле мужа, но Эол Федорович по-прежнему не откликался, а Ахмад на экране взял ситар и запел ласковую песню о соловье, влюбившемся в розу. Альтаира сделали не только писателем и путешественником, но и храбрым воином, и собеседником самого Аллаха, и прекрасным исполнителем песен под собственный ситарный аккомпанемент.

Каир показали и так, и эдак, припаяв несколько совершенно ненужных эпизодов. Наконец приехала мать Альтаира, чтобы быть рядом с невесткой, покуда Ахмад будет в странствиях. Эффектная актриса, не первой свежести, но все равно красавица.

— Эта? Постой-ка... Тебе сколько было? Тридцать пять? Нет, этой явно под пятьдесят. Не мог же ты со старухой. Впрочем, старуха красивей остальных актрис фильма. Ну нет, вряд ли. Хотя...

Экспозиция завершилась, Альтаир отправляется в Багдад, и жители Каира провожают его с любовью, страдают так, будто навсегда расстаются. На прощание Альтаир поет каирцам песню об их родном городе, типа знает весь мир, как прекрасен Каир, вечная сказка и вечный пир. Похоже на прощание жителей захолустного городка с Дидсом из великолепного фильма Фрэнка Капры с неподражаемым Гэри Купером. На которого, кстати, наш Черкасов был похож.

Долгая дорога по первой пустыне. Белые скалы, торчащие из синайских песков, испещренные диковинными трещинами, издалека похожими на иероглифы. Схватка с разбойниками, напавшими на караван. Ахмад доблестно сражается и убивает главаря, после чего остальные мерзавцы спасаются бегством. Самое время для третьей песни, в руках у Альтаира снова его любимый инструмент с пятью мелодическими и двумя бурдонными, то есть низко гудящими, струнами. Камера любуется изысканным ситаром, темно-вишневым, инкрустированным, с белыми вставками из слоновой кости. А вообще-то красиво снято. Хоть в целом фильмец в арабско-индийском вкусе, со всеми наивностями, но сколько восхитительных кадров.

— Слушай, Ветерок, а мне вдруг стало нравиться, — усмехнулась Марта Валерьевна.

Мать рассказывает о смерти отца, а когда Альтаир уходит отдыхать, Ясмина плачет и рассказывает, что Ахмаду приснилась во сне девушка с золотыми волосами.

— Коран разрешает иметь две жены, — отвечает Лейла.

— И наложниц. Но я не хочу ни с кем его делить.

— Ну и не огорчайся раньше времени. Сон — это только сон. И ничего больше. Мы-то живем не во сне, а наяву. Хотя... Иногда мне кажется, что мы живем во сне, а сюда приходим лишь погостить. Во сне я вновь со своим любимым мужем, а здесь его уже нет.

Марта Валерьевна вздрогнула. Неужто и ей суждено впредь тоже встречаться с Эолом во сне, а тут его не станет? Нет! Она отогнала от себя ненужную мысль и продолжила просмотр.

Караван движется дальше, теперь по Сирийской пустыне, мимо причудливых черных скал четкой прямоугольной формы, мимо бегущего страуса и одинокого льва, которого Альтаир запрещает убивать, мол, их и так уже мало осталось.

Лейла и Ясмина (кто из них, Ветерок?) расстелили коврик и сидят на нем, закусывая, а над ними сфинкс.

— Подумаешь, Ахмад увидел во сне некое существо с золотыми волосами, — продолжает разговор Лейла. — Ну и что из того? Кто сказал, что желтые волосы — это красиво?! Мой муж тоже в юности мечтал о светловолосой. Однако женился на мне, и все было чудесно. Ах, как он меня любил, как любил! Мои волосы в молодости были длинные, до самых щиколоток, крепкие, как шелковые нити, и чернее воронова крыла. Они были так дивно прекрасны, что о них слагали песни лучшие поэты!

Лейла делает вид, будто у нее в руках ситар, и поет: косы Лейлы словно черная река, что впадает по руслу ее тела в облака, они лежат на округлых двух холмах, заставляя всех вздыхать — ах, ах! Мать и жена Альтаира смеются.

В Багдаде халиф Муктадир встречает Альтаира с распростертыми объятиями и отправляет в опасное путешествие — сопровождать дипломата Сусана ар-Раси далеко на берега Волги, чтобы наладить союз поволжских стран с арабским халифатом против могущественной Хазарии. Особое внимание обратить на русов, племена которых славятся своей воинской доблестью и умением сражаться.

Они едят огромного сазана, испеченного на костре, и Альтаир конечно же поет песню о том, что каждый день жители Багдада съедают тысячу сазанов, а Аллах ночью запускает в Тигр новую тысячу.

Визирь завидует Альтаиру, которого халиф считает лучшим писателем, а книги визиря не ценит. Чтобы избавиться от соперника, он нанимает двух убийц — Абдульхака и Махмуда, с которыми встречается на невольничьем рынке, где, между прочим, торгуют и негритянками, и смуглянками, и светлыми европейскими девушками.

В дорогу халиф дает Альтаиру священную реликвию — один из первых списков Корана, имеющий магическую силу оберегать его владельцев и помогать им в делах.

И снова Альтаир в пути, но теперь караван огромный, более двадцати верблюдов. Впереди и сзади едут хорошо вооруженные всадники. Среди них Абдульхак и Махмуд со своими разбойничьими мордами. Караван приближается к городу, на одном из минаретов мулла громко и красиво возглашает озан, призывающий к совершению намаза. Все в фильме дышит восточным очарованием.

То и дело вклиниваются сцены в Каире, где Лейла и Ясмина занимаются всякими домашними делами, что-то ткут, плетут, шьют, разукрашивают, едят и говорят об Альтаире.

— Видишь ли, Ясмина, цветок ты наш весенний, Ахмад не такой, как все... — говорит Лейла. — Аллах еще не создавал другого такого выдумщика! Все выдумывает, выдумывает! То сны насочиняет, то истории разные, то о путешествиях мечтает. А как он любил в детстве слушать сказки! Просто заболевал, если не послушает.

Альтаир сидит в уютной чайхане, начинает писать книгу, красивая вязь ложится на бумагу, за кадром голос Ахмада:

— Наконец мы добрались до Ирана, где могли отдохнуть в городе Рей.

В Иране ему дарят книгу сказок, он с восхищением читает ее и начинает переводить на арабский язык, переделывая многое, иранские реалии превращает в арабские, добавляет сказки, которые он слышал в своей жизни.

Наемные убийцы недоумевают: им никак не удается совершить задуманное злодеяние, словно какая-то неведомая сила оберегает Альтаира.

Сад при доме в Рее, где живет Альтаир. Расстелены ковры, на них яства и напитки, на коврах сидят Ахмад и его спутники. Альтаир читает им:

— Мать Аладдина взяла в руки немного песку, но едва только раз потерла она тем песком лампу, как все загрохотало, и из лампы вырос пред нею и Аладдином огромный джинн, грозный и страшный, с перевернутым лицом, похожий на фараоновых великанов, и сказал: «Слушаю и повинуюсь! Я твой раб! Я покорен всякому, в чьих руках сей светильник!» И мать Аладдина от страха упала без чувств, а Аладдин не испугался, быстро взял в свои руки светильник и говорит: «А ну-ка, принеси нам поесть, да побольше!»

Все смеются, в восторге слушая сказку.

Снова идет караван. Бегут строчки книги Ахмада. Слышен его голос:

— Из Ирана мы двинулись дальше на север. Аллах сотворил столь бесчисленное множество стран, что только самому заядлому путешественнику под силу объехать их все! Такому, каким был Синдбад-мореход, верный слуга халифа Гаруна ар-Рашида.

Ахмад один под звездами среди пустыни. Он разговаривает со звездным небом:

— О звезда моя Альтаир! Верно ли я поступаю, что пишу эту книгу про тысячу и одну ночь? Если ты дашь мне знак, я пойму, что это дело угодно тебе, если ответишь молчанием, я перестану писать свою книгу.

Небеса отвечают ударом грома и молнией, которая падает на землю и убивает одного из наемных убийц в тот миг, когда они оба вознамерились расправиться с Альтаиром. Оставшийся в живых Абдульхак в ужасе убегает.

— Благодарю тебя, о звезда моя! — радостно восклицает писатель.

Ахмад стоит на коленях, подняв голову к небу. И вдруг — все тот же глубокий женский голос:

— Альтаир!

Снова караван в пути. Старинная карта Средней Азии. Поверх идущего каравана и карты ложатся строки книги Ахмада, звучит его голос:

— А еще рассказывают, будто жил в одном городе портной, и был у него сын по имени Аладдин...

Во время очередной стоянки Ахмад пишет, строчки ложатся на экран, слышен голос Альтаира:

— И Шахразаду настигло утро, и она прекратила дозволенные речи. Когда же настала тридцать третья ночь, она сказала...

Очередной день пути. Сусан ар-Раси разговаривает с Альтаиром:

— Поговаривают, будто ты сочиняешь новый Коран.

— Да как бы я осмелился!.. — отвечает Ахмад. — Но я тоже оставлю после себя книги. Мои книги будут иными. У народа, имеющего главную великую Книгу, должны быть и хорошие малые книги. И эта будет — одна из таких!

В бухарском дворце их встречает юный эмир Наср ибн Ахмад, послы с иронией переглядываются:

— Бухарский эмир совсем мальчик. Ни бороды, ни усов.

Наср ибн Ахмад важничает, показывает свой норов, все ему не так, но во время разговора Альтаир вдруг предлагает ему послушать сказку, достает свой свиток и начинает читать:

— Это сказка о том, как бывшая невольница сделала счастливым того, кто ее вызволил. Итак, был один торговец невольницами, и каких только девушек не имелось у него: и черкешенки, и грузинки, и гречанки, и абиссинки, и белокожие франкские красавицы, и хазарянки, и еврейки...

Наслушавшись удивительных сказок Альтаира, бухарский властительный юнец отваливает багдадскому посольству кучу денег, и, довольные, все отправляются дальше.

— Ты смотри, какая польза может быть от твоих сказок! — восхищается Сусан ар-Раси.

Корабль плывет вниз по реке Джейхун. Альтаир стоит у борта судна и смотрит на проплывающие мимо унылые берега, арабская вязь ложится на экран, и слышен голос:

— Когда же настала сорок пятая ночь, Шахразада сказала: «Пришло время закончить вчерашнюю сказку и начать новую, но прежде выслушай, чем все кончилось в том рассказе, который накануне прервало утро».

Альтаир видит, как по берегу от хазар удирает девушка, глаза Ахмада расширяются, он изумленно смотрит на то, как пышные волосы девушки золотом сияют на солнце. Девушка протягивает в мольбе руки и кричит:

— Альтаир!

Ахмад еще больше удивлен, он бежит к кормчему, хватает его за руки:

— Немедленно пристать к берегу! Я заплачу, слышишь, я заплачу сколько скажешь!

Грохочут по сходням копыта коня. Корабль, причаленный к берегу, остается позади, Альтаир во весь опор мчится на коне вдоль берега. Один из хазар тоже скачет верхом, стремясь догнать беглянку. Альтаир на полном скаку приближается к бегущей ему навстречу девушке, хватает ее, рывком отправляет к себе за спину, выхватывает меч. Схватка — и хазарин падает с коня, Альтаир скачет обратно к кораблю.

И вот уже он стоит на корабле, прижимая к себе свою добычу, корабль отчаливает, хазары скачут на конях по берегу, Альтаир хватает лук и стреляет, раня коня под передним всадником. Остальные спешиваются, входят по колено в реку, но только и могут, что посылать вслед кораблю проклятия на своем языке.

Спасенная девушка смотрит на Альтаира с обожанием и произносит по-арабски:

— Я знала, что все будет так. И что ты — такой.

— Кто ты? — удивляется Ахмад. — Я видел тебя во сне.

— Тогда же, когда и я тебя. Я умею разговаривать со звездами, и они сказали мне, что спасение пошлет мне звезда Альтаир и человек, имеющий такое же прозвище.

— Ну, это уже из сказок «Тысячи и одной ночи»! — вмешалась Марта Валерьевна в продолжающийся разговор Ахмада и спасенной им девушки. — А ты, милая, вряд ли имела шуры-муры с моим мужем, потому что он тогда крутанул любовь с арабской актрисой, а ты — Зойка Морозова из ГИТИСа. По прозвищу Зойка-Марамойка. Играешь из рук вон плохо. И сразу видно, что дура дурой, а он все-таки любил, знаешь ли... Чтобы хоть искорка интеллекта.

Тем временем Зойка-Марамойка уже успела поведать о себе Ахмаду Альтаиру, что она родом из русского племени радимичей, что живет на берегу реки Десны.

— Кривичи-радимичи, — с болью в сердце вспомнила Марта Валерьевна любимое двусловье Эола Федоровича, с которым он часто обращался к людям, находясь в добром расположении духа. Он услышал его от кого-то из массовки во время съемок фильма «Не ждали». Так говорил обаятельный персонаж, летчик и герой Советского Союза Дубов в исполнении гениального актера Василия Васильевича Меркурьева. Он умер в 1978 году, а кривичи-радимичи продолжали жить, теперь уже в устах Незримова.

— А зовут меня Ладимира, — сказала Зойка-Марамойка. — По-русски значит «несущая миру лад», то есть «укрощающая войну». Сокращенно Лада. В детстве меня похитили коварные хазары, отвезли в свой богатый торговый город Семендер. Там я выросла. Меня учили многому: арабскому и персидскому языкам, чтению и письму, пению и танцам, игре на разных музыкальных инструментах, гаданию по руке и по звездам, приготовлению всевозможных блюд и сладостей, даже играть в шахматы, а главное — учили искусству обвораживать мужчин, ибо меня готовили в качестве дорогого товара. А сейчас меня везли в Бухару, чтобы продать эмиру бухарскому.

— Этому безусому мальчику? — восклицает Ахмад.

— Надеюсь, ты не вернешь меня хазарам?

— Надо быть полным дураком, чтобы похитить самый лучший в мире адамант и тотчас же вернуть его хозяевам!

Коль уж эта из племени радимичей призналась, что ее учили играть на музыкальных инструментах и петь, пришло время песни, и Ахмад предлагает Ладе свой ситар. Та тотчас ловко овладевает струнным помощником и поет сладенькую арабскую песню о том, как коршун поймал серну, но орел похитил у него добычу — поделом тебе, коршун!

— Орел что, женится на серне? Чушь какая! — саркастически фыркнула Марта Валерьевна, переходя в сад, из которого в отдалении видны пирамиды, там сидят Ясмина и Лейла.

Жена Альтаира грустна:

— Я почему-то чувствую, что он нашел ее.

Утром на корабле Альтаир подходит к спящей девушке, внимательно ее рассматривает, золотые волосы сияют на солнце. Она просыпается, смотрит на него внимательно и радостно, произносит по-арабски:

— Это ты. Это был не сон.

— Это был Натансон! — снова сердито фыркнула Марта Валерьевна.

Сказка из «Тысячи и одной ночи» продолжалась. Абдульхак, оставшийся в живых, и Махмуд повстречались с теми самыми хазарами, у которых Ахмад похитил пленницу. выслушав рассказ, он восхищается:

— Вот так парень! Вот так Альтаир! Даже жалко убивать такого.

Сусан ар-Раси требует, чтобы Альтаир вернул Ладу хазарам:

— Девушку, как мне кажется, готовили вовсе не для гарема: она слишком дерзко смотрит, слишком свободно общается с мужчинами. Ее послали погубить наше посольство.

Альтаир решительно отказывается, вплоть до того, что готов сложить с себя полномочия секретаря посольства и отправиться в землю радимичей. Сусан смиряется, но просит, чтобы Ахмад по возможности прятал девушку от посторонних глаз.

Ахмад и Лада стоят на носу корабля, плывущего по Аральскому морю, тогда еще не обмелевшему, как в наши дни, и Марамойка рассказывает, как недавно среди ночи ее пронзила молния, прилетевшая со звезды Альтаир, и с тех пор она стала предвидеть будущее и даже менять его. И когда Ахмад проплывал мимо, она поняла, что это он стоит на корабле и смотрит на нее.

Дальше конечно же Ахмад показывает ей свиток своей книги сказок, которые Шахразада по ночам вливает в уши царю Шахрияру.

— Я придумал вот как: этому Шахрияру изменяли жены, он их убил, а потом каждый день брал невинную девушку, ночью овладевал ею, а наутро убивал. Пока не попалась Шахразада. Она стала рассказывать ему сказки, но всякий раз рассвет застает ее на самом интересном месте, и концовку она рассказывает уже в начале следующей ночи. И если так она продержится в течение тысячи ночей, то Шахрияр не станет убивать ее.

— Она продержится?

— Разумеется! Особенно теперь, когда ей в помощь придешь ты.

Давненько не пели. В самый раз. Альтаир берет свой ситар и поет что-то типа: я встретил девушку, полумесяцем бровь, на щечке родинка и в глазах любовь.

От берегов Арала посольство двигается дальше снова на верблюдах, теперь это не арабские одногорбые дромадеры, а среднеазиатские двугорбые бактрианы. В степях Северного Казахстана странников застает лютая зима. Ветер бьет людям в лицо. Зато как хорошо в бане, жарко, горячий пар согревает кости. Путешественники парятся с наслаждением. Ночью в войлочной юрте Ахмад и Лада согревают друг друга своими объятиями и поутру выходят наружу как супруги. А до юрты она была...

— Девственницей! — воскликнула Марта Валерьевна. — Это Марамойка-то!

В землях, населенных племенами огузов[11], посольство догоняют-таки хазары и мерзкий наемник Абдульхак, но Ахмад Альтаир храбро сражается, убивает всех, кроме наемника, тот спасается бегством, но недолго ему останется стращать мир своей разбойничьей мордой.

Снова путь. Верблюды и лошади идут сквозь ледяной ветер, но продолжают двигаться вперед. На них как снег ложится арабская вязь — текст книги Альтаира. Звучит его голос:

— И отстали от нас многие выехавшие вместе с нами из Багдада. Но мы двигались далее, не сворачивая ни перед чем.

А в Каире у окна стоит Ясмина. Смотрит на звездное небо полными слез глазами. И арабская вязь ложится на ее лицо. Слышен голос Ахмада:

— И нам встретились бедствия, трудности, сильный холод. И мы были близки к гибели...

Ясмина восклицает:

— Ахмад!.. Ахмад!..

В столице огузов Альтаир наблюдает страшное зрелище: казнят мужчину и женщину, наносят им удары ножами, а затем вспарывают животы. Это прелюбодеи, о чем рассказывает правитель Буга, следует разговор о нравственности. У огузов нравы дикие, мужья и жены делают детей в присутствии родственников, но при этом кичатся, что у них измена — редкое явление.

Ясмина просыпается среди ночи, щупает постель.

— На помощь!

Вбегает Лейла, тоже щупает постель Ясмины:

— Начинается, воды отошли. Не волнуйся, все будет хорошо.

Ахмад, ничего не зная о родах своей арабской жены, ласкает русскую, читает ей новые записи:

— В детстве я слышал превеликое множество сказок об удивительных странствиях Синдбада-морехода. И я решил их тоже записывать. Как бы их рассказывает Шахразада царю Шахрияру. Вот послушай: «Во времена халифа Гаруна ар-Рашида, повелителя правоверных, жил в городе Багдаде человек по имени Синдбад-мореход. Всякий раз, отправляясь в далекие странствия и попадая в беду, он сильно раскаивался и давал себе клятву: если только Аллах позволит ему возвратиться в Багдад, то он уж больше из Багдада ни ногой. Но всякий раз, благополучно возвратившись в родной город, Синдбад-мореход вскоре начинал тосковать, забывал о своих клятвах и вновь отправлялся в чрезвычайно опасные путешествия...»

Где-то с середины этого текста голос Ахмада продолжает звучать на фоне того, как Лейла держит на руках новорожденного малыша, передает его измученной родами Ясмине, та улыбается. А караван уже продолжает двигаться по степям под звуки голоса Альтаира. Снега больше нет, кругом весело цветет весна. Навстречу каравану выезжает шайка разбойников. Новая стычка? Как бы не так. Лада бросает главарю разбойников лепешку, тот ловит ее, с недоумением разглядывает и уводит своих головорезов прочь.

— Ну это уж совсем чепуха, — недовольна Марта Валерьевна. — Получается, что Марамойка колдунья.

И вот уже совсем весна, тепло. Путешественники добрались до башкирских степей. Их небольшой караван весело и бойко движется вперед. По нему бегут буквы арабской вязи, и слышен голос Альтаира:

— И вот мы прибыли в страну народа, называемого аль-Башгирд. Мы остерегались их с величайшей осторожностью, потому что они самые безжалостные, более других посягающие на убийство.

Следует смешная сцена. Ахмад едет рядом с проводником-башкиром, у того на груди болтается что-то продолговатое.

— Уважаемый, скажи, что это у тебя на груди деревянное? — спрашивает его Альтаир.

— Это мой бог.

— Твой бог? Но он очень похож на то, чем мужчины делают детей.

— Так и есть. Это оно самое.

— Разве это может быть богом?

— Конечно! Благодаря ему я был произведен на свет. Стало быть, это лучший творец. И потому он мой бог.

— Многие народы до сих пор блуждают во мраке невежественных представлений о мире, — говорит Альтаир. — Таковы же были и арабы до того, как появился Мухаммед. Разве не диким теперь кажется нам древний арабский обычай закапывать живьем первенца, если этот первенец девочка? Да и после того как Мухаммед озарил умы светом истинной веры, этот обычай кое-где сохранялся.

В Каире Ясмина и Лейла нянчатся с ребенком.

— Жалко, что девочка. Я так хотела родить ему сына.

— Э-э-э! — смеется Лейла. — Бывают такие девочки, что только держись.

Караван удаляется, и снова ложится арабская вязь, звучит голос Альтаира:

— Мы двигались дальше, пересекли реку Джарамсан, потом реки Урам и Уран, потом реку Джавашин. И наконец прибыли в страну волжских славян, именуемых булгарами.

Караван едет уже в окружении знатных булгар, посланных царем Алмушем, чтобы встретить посольство. А вот и сам Алмуш со своей свитой выезжает навстречу арабам, и они встречаются на просторном берегу Волги. Алмуш осыпает ар-Раси и Альтаира золотыми дирхемами:

— Я, эмир Алмуш Шилка, приветствую тебя, Сусан ар-Раси, и тебя, Ахмад Альтаир, на своей земле!

На поле перед большими шатрами, при стечении народа Ахмад и Сусан облачают очень толстого и пузатого Алмуша в черные одежды из драгоценных шелков. На голову ему надевают великолепный тюрбан. Разворачиваются знамена, черное и белое, расшитые изречениями из Корана. Трубят трубы, гремят барабаны. Все очень торжественно. Альтаир разворачивает письмо от халифа и начинает его зачитывать:

— «Послание от повелителя правоверных халифа Багдада Джафара аль-Муктадира биллаи ибн аль-Матадида эмиру Волжской Булгарии Алмушу ибн Шилка элтабару. Я призываю мир на тебя и воистину прославляю, обращая к тебе Аллаха, кроме которого нет иного бога...»

В небольшом шатре Альтаир показывает Алмушу древний свиток Корана, но это не производит на булгарина никакого впечатления, тогда Ахмад конечно же поет под ситар, а потом приходит Зойка-Марамойка, Алмуш восхищается, какая у Альтаира красивая жена.

— А еще он пишет книгу сказок, лучше которой нет на белом свете, — пиарит Марамойка своего писателя, и тот по просьбе Алмуша достает свиток, начинает читать:

— Жил-был один богатый купец. Когда он умер, все наследство захапал старший сын, а младшему достался только топор, и он стал бедным лесорубом, в жены взял нищенку. Звали лесоруба Али-Баба, а его жену Марджана. Однажды в лесу Али-Баба подслушал разговор разбойников: один другому поведал секрет, как открывается пещера, в которой разбойники прячут свои несметные награбленные богатства. Нужно только подойти к пещере и произнести заклинание: «Сим-сим, откройся!»

Ясмина и Лейла купают малыша в Ниле, вдалеке видны треуголки пирамид.

В Багдаде халиф радуется известию, что посольство дошло до Булгарии, а визирь исходит бессильной злобой.

— По мобильнику сообщили? — рассердилась Марта Валерьевна. — Или по Интернету?

В большом шатре Алмуш с довольным видом угощает послов. Переговоры идут в теплой, дружеской обстановке. Договариваются о совместных санкциях против проклятой Хазарии. А в случае военного конфликта решают использовать ядерное оружие — ислам, который Алмуш согласен принять. Пир продолжается. Ахмад щебечет:

— Как велико расстояние между нашими странами, и сколько разных диких народов встретилось нам в пути! Мы видели хорезмийцев, чьи речи подобны крикам скворцов, и кардалинцев, чьи разговоры похожи на кваканье лягушек. А еще мы побывали у огузов, женщины которых не стесняются обнажаться перед чужими мужчинами, но при этом считается, что они самые верные жены...

— У нас такие же обычаи, — отвечает Алмуш. — И мы считаем их правильными. Наши женщины купаются голые вместе с мужчинами, но пусть только попробует кто-либо позариться на чужую жену! Прелюбодеев вместе зашивают в сырую кожу и оставляют на солнце.

— Придется привыкать к мусульманским обычаям, согласно которым женщина должна скрывать свои прелести.

Ахмад и Лада в окружении стражи гуляют по берегу Волги, к пристани подплывает корабль.

— Алмуш печалится, — говорит Альтаир. — Его сын томится в Хазарии, будучи заложником на тот случай, если Алмуш перестанет платить дань. И дочь Алмуша насильно взята в жены к хазарскому кагану Арону... Куда ты смотришь, Лада?

— Вон те люди, что сходят с корабля на пристань...

— И что же?

— Мне знакомы их облик и речь... Это радимичи. Они приплыли с моей родины!

— О, кривичи-радимичи! — весело воскликнула Марта Валерьевна.

— Они резко выделяются среди других, — с восторгом говорит Альтаир. — Они высоки, стройны, могучи. И движения их полны достоинства. У таких доблестных мужей и дети рождаются красивые. Такие, как ты.

— Вот почему русских девушек так любят похищать чужеземцы.

— Быть может, ты хочешь уплыть вместе с твоими соотечественниками?

— Да, я хотела бы вернуться на родину...

— Вот как? — Ахмет неприятно поражен, а Лада спешит продолжить:

— ...если бы не встретила тебя. Теперь моя родина там, где ты, Ахмад Альтаир. Ты — моя родина.

Алмуш и Альтаир в окружении стражи гуляют в густом лесу, вышли на поляну, под огромным дубом лежат огромные человеческие останки. Ахмад берет в руки берцовую кость, примеряет ее, и оказывается, что она ему по пояс.

— Вот это да!..

Алмуш доволен произведенным впечатлением и говорит:

— Этот гигант уверял, что он один из племени Яджудж и Маджудж, которому суждено прийти карать мир перед Страшным судом. А я взял да и повесил его!..

Из кости вылезает змея, Ахмад едва успевает отбросить от себя кость, змея быстро уползает в траву.

— У нас много змей, — говорит Алмуш. — Мои люди прекрасно умеют добывать яд и использовать его, когда нужно.

В лесу прячется Абдульхак, раздвигает ветви, ползет на четвереньках, приближаясь к Ахмаду. И вдруг — змея! Он нечаянно наступает на нее ладонью, и она кусает его.

— Шайтан! — восклицает Абдульхак.

Он испуганно осматривается по сторонам, в глазах его все начинает плыть, он видит Махмуда, который идет к нему с распростертыми объятиями. Абдульхак бежит ему навстречу:

— Махмуд, друг, ты ожил! Я иду к тебе! А знаешь, хорошо, что мы так и не убили этого Ахмада!

Ахмад и Лада вдвоем в доме в Булгаре. Альтаир весел:

— Клянусь Аллахом, после того как мы побывали в гостях у русов, я чувствую в себе неимоверные силы! Я смогу, явившись в Киев, обратить Русь в мусульманство!

— Щаз, разбежался! — фыркнула Марта Валерьевна.

— Твои соплеменники умны, сильны, мужественны... — продолжает Альтаир.

— И они более, чем кто-либо, любят слушать сказки! Но они и прекрасные воины.

— То, что они рассказывают о князе Игоре и его супруге княгине Ольге, свидетельствует, что Русь становится сильным государством. Игорь недавно разгромил печенегов, значит, воинская дружина его сильна. Византийские императоры имеют у себя отдельные печенежские отряды. Русские вместе с арабами уже воевали однажды против Византии. К тому же и у русских, и у арабов — ненависть к хазарам. Девять лет назад хазары истребили русское войско, которое через Хазарию возвращалось с огромной добычей с берегов Каспия.

В Каире Лейла успокаивает Ясмину:

— Но это только слухи, Ясмина! Перестань реветь! Испортишь свою дивную красоту! Глазки опухнут, покраснеют...

— Моя красота — для Ахмада, для него одного! А если не для него — так и пусть пропадает... Я так и знала, что этот его проклятый сон сбудется! Ведь Ахмад не такой, как все, — он особенный, он единственный! Даже сны его сбываются! Ах, он уже не вернется ко мне! Он нашел ту, другую — с золотыми волосами...

— Даже если и так, ничего страшного. Ну, привезет ее в Каир, она станет его второй женой. А ты останешься главной.

— Я не хочу! Не хочу его делить!

— Вот и я не хочу тебя делить. — Марта Валерьевна посмотрела на Эола Федоровича. — С этой твоей. Безносой. Скоро кончится восточная чепуха?

Она ступила на корабль, чтобы придать ему ускорение. Корабль плывет под парусом по Волге против течения, на носу Ахмад и Лада, одетые как радимичи, которым принадлежит судно. Что там произошло-то? А, да, Альтаир решил со своей Марамойкой бежать в Россию. Он пообещал Сусану ар-Раси сколотить тысячное войско из кривичей-радимичей и привести его для защиты халифа в качестве иностранного легиона.

— А стало быть, либо Ясмина, либо Лейла, — пришла к выводу Марта Валерьевна, других актрис-египтянок там, собственно, и не было, только массовка, танцовщицы там всякие, торговки на рынке. — Та, что помоложе, или та, что постарше и покрасивее?

В прекрасном каирском саду Ясмина печально ходит среди деревьев. Она сломлена:

— Пусть даже и так. Только вернись.

— Да, ты права, — согласилась с ней Марта Валерьевна. — Какая разница, та или эта? Только вернись. Слышишь, Ветерок?

Пейзаж меняется, появляются постройки ХХ века. Большой джип «лендровер» выкатывается на холм. Из автомобиля выходят русские ученые, молодой мужчина и женщина постарше, разговаривают:

— Ученые всегда обращали внимание на то, как внезапно обрывается текст записки Альтаира о путешествии в Волжскую Булгарию. Ахмад ибн Альтаир досконально записывал все события, происходившие с ним во время посольства девятьсот двадцать первого — девятьсот двадцать второго годов, когда в Булгарии был принят ислам, причем под его непосредственным руководством.

— Да, я знаю записку Альтаира почти наизусть. В первой ее половине рассказано, как посольство ехало из Багдада в Булгар. Во второй половине описано пребывание при дворе булгарского эмира Алмуша. А вот про то, как посольство вернулось в Багдад...

— Это-то и загадка. Альтаир много пишет о том, как не может выплатить Алмушу четыре тысячи золотых динаров, обещанных в письме халифа на постройку в Булгаре мощной крепости. И вдруг его записи обрываются на самом интересном месте.

— И до сих пор неизвестно, что стало с Ахмадом ибн Альтаиром дальше.

— Я нашла в разных источниках косвенные сведения, по которым смогла сделать вывод, что Ахмад ибн Альтаир по неизвестной причине скончался в Булгаре и был похоронен на этом холме около каменной бабы.

— Значит, раскопки теперь будут вестись тут?

— В том-то и дело, что я уже не хочу этих раскопок. Что-то подсказывает мне, что не надо ворошить могилу Ахмада.

— Вспомнилось, как двадцать первого июня сорок первого года вскрыли гробницу Тамерлана, и началась Великая Отечественная война?

— И это тоже. А почему бы и нет? Помните могилу шейха в Луксоре? Ее так и оставили нетронутой. Хотя по археологической логике надо было ее перенести и продолжить раскопки древнеегипетского храма.

— Там просто воспротивились местные мусульмане.

— Здешние мусульмане тоже не скажут про нас доброго слова, если мы нарушим покой мертвых. И это надобно уважать, а не относиться скептически.

— Так что же, раскопок не будет?

— Скорее всего, нет.

Ясмина смотрит на плавающих у берега Нила рыб. Девочка лет пяти бегает поблизости.

— Зульфия, не заходи в воду!

Вдалеке виден Каир, пирамиды. Ясмина обводит взглядом мир вокруг себя, смотрит, как по небу плывут облака, похожие на идущий по пустыне караван. Тихо произносит как заклинание:

— Ахмад!

Вдалеке появляются Ахмад, Лада и между ними светлоголовый мальчик. Ясмина вглядывается, узнает, не верит своим глазам.

— Зульфия! Вон идет твой отец!

Она хватает дочку за руку и ведет навстречу Альтаиру.

В прекрасном саду, из которого в отдалении видны пирамиды, расстелен ковер, на нем всякие яства, кувшины, вокруг сидят Ясмина, Лейла, Ахмад и Лада, мальчик и девочка играют вместе неподалеку, стреляют из лука.

— Я исполнил все и даже больше, — говорит Альтаир. — Я привел Булгарию к свету истины и сделал ее союзницей халифата. Я собрал тысячу русских воинов и привел их в Багдад. Теперь они надежно охраняют халифа. Но самое главное сокровище я привез сюда, в Каир. — Он достает и кладет на ковер огромную рукопись. — Это книга сказок. Я назову их «Тысяча и одна ночь».

И конечно же ему протягивают его нетленный ситар, чтобы напоследок он усладил слух зрителя еще одной песней.

— Да, Ветерок, если ты и обогатил своими фильмами песенную культуру народа, то только арабского!

После Египта снимали в Казахстане, в Поволжье, дома на «Мосфильме», к московскому фестивалю не успели, да и там нечего было ловить, Бондарчук, как ядерным взрывом, накрыл все «Войной и миром», да еще пронзительный «Отец солдата» Резо Чхеидзе. В короткометражке Богина «Двое» Незримов отметил интересную молодую актрису Викторию Федорову, надо будет ее в следующем фильме задействовать, и судьба необычная — дочь Зои Федоровой и американского офицера, судьба свела их в конце войны, Федорова зачала 9 мая 1945 года, потому и, родив девочку, назвала ее Викторией. Потом Федорову надолго упекли в лагеря, и до девяти лет Вика считала своей матерью родную тетю. Сейчас она училась во ВГИКе.

В Венецию тоже не успел, там приз отхватил Маркс-Ленин Хуциев со своим «Мне двадцать лет», а «Золотого льва» дали Висконти с «Туманными звездами Большой Медведицы» — куда там тягаться всего одной звезде, хоть и Альтаир! Лишь к концу октября четвертая лента Незримова оказалась готова к прокату. Все стороны остались довольны, режиссеру и его команде выписали баснословные по тем временам гонорары. Эол Федорович мог наконец осуществить мечты Вероники о машине и даче.

Разные люди посодействовали, и не пришлось стоять в очереди на автомобиль. Незримов купил взошедшую в прошлом году звезду советского автопрома «москвич-408» с мощным для малолитражки двигателем и двухкамерным карбюратором. Цвета индиго. Эол и Ника-клубника тотчас же побежали на курсы вождения, а десятилетний Платоша горевал, что еще нескоро ему разрешат тоже получить права.

Дачу присоветовал Твардовский, рядом со своей, в поселке Абабурово, входящем в общее дачное поселение Внуково, на берегу пруда. После снятия Хрущева автора Теркина потихоньку уже начали сживать со свету, но пока он еще оставался в силе и добился предоставления Эолу участка под строительство дачи. У самого Александра Трифоновича одна дача располагалась в Красной Пахре, другая здесь, около другого пруда, бок о бок с дачей Исаковского, с которым он всю жизнь дружил.

Вообще же в Абабурове и Внукове на своих дачах жили не только писатели, но и артисты, певцы, композиторы: Утесов, Ильинский, Лебедев-Кумач, Образцов, Дунаевский, Орлова с Александровым. Звезда тридцатых годов даже сочинила стишок:

Ах, какое все зеленое!
Всем известно уж давно:
Переделкино хваленое
Перед Внуковом г...но.

И вот теперь здесь начал строить себе дачу Эол Незримов, до Нового года успел возвести временный домишко на легком фундаменте — одна комнатка четыре на четыре, терраска четыре на два, под крышей чердачок высотой метр. Красота!

В ноябре Незримов участвовал в учредительном съезде союза кинематографистов, ожидалось назначение Пырьева начальником всей этой киношной шараги, но вдруг выдвинули и избрали — кого бы вы думали? — незримовского однокурсника Левку Кулиджанова! Да эдак и самого Эола могли выдвинуть. Впрочем, занимать должность ему не хотелось: вот еще, протирать штаны в президиумах.

Премьера «Звезды Альтаир» в «Ударнике» в конце декабря и одновременно, в тот же день, в Каире. Причем, нарочно или случайно, как раз в день рождения режиссера — двадцать пятого, в католическое Рождество. Теперь Эол не мог сказать, что снял художественное кино, советско-египетская лента шла по разряду ударных. Она подарила ему успех, деньги, всесоюзное и даже мировое признание, но не дала радости осознания, что сделал настоящее произведение искусства. На премьере он честно признался себе, что слепил заказную ерунду. Его поздравляли всякие деятели, высокопоставленные дяди, выдающиеся кинематографисты. Но люди искусства пожимали руку с усмешкой.

— Какая экзотика! — закатил глазки Гайдай, выпустивший этим летом «Операцию “Ы”», на которой Платоша хохотал до упаду, и в очередной раз подумалось: а не замутить ли комедию?

— Поют — закачаешься, — сказал Данелия, готовящийся к скорой премьере своего третьего фильма — про тридцать три зуба.

— Когда караван идет, очень здорово снято, поздравляю, старик, — похвалил Тарковский, только что закончивший съемки «Страстей по Андрею», которые потом выйдут под названием «Андрей Рублев».

А еще в том году вышли «Тени забытых предков» Параджанова, «Морозко» Птушко, «Иду на грозу» Микаэляна, «Гиперболоид инженера Гарина» Гинцбурга, «Гадюка» Ивченко, «Зеленый огонек» Азарова, но всех победила «Операция “Ы”», ее растащили на афоризмы, как машину на запчасти — «пробка, подарок из Африки», «какой-какой матери? — Парижской. Богоматери», «а компот?», «огласите весь список, пожалуйста!», «а на ликеро-водочный есть?», «экзамен для меня всегда праздник, профессор», «налетай, не скупись, покупай живопись!», «все уже украдено до нас», «а где бабуля? — я за нее», «давай говори, как космические корабли бороздят Большой театр»...

Семьдесят миллионов зрителей, с ума сойти! За Гайдаем в популярности не угонишься, да и не надо, зато неожиданно пришло приглашение с «Ленфильма»: к 25-летию начала войны снять фильм о блокаде, и, взяв под мышку испанца, Незримов помчался в город на Неве.

Продолжение следует.

 

[1] English — английский язык (англ.).

[2] I love you. I want to take you with me to Russia. — Я люблю тебя. Я хочу взять тебя с собой в Россию (англ.).

[3] You are wonderful. — Ты замечательный (англ.).

[4] Thank you. But I have a husband. And he is very nice. — Спасибо. Но у меня есть муж, и он очень хорош (англ.).

[5] You want to say that you will not go with me to Moscow? — Ты хочешь сказать, что не поедешь со мной в Москву? (англ.)

[6] Don't be angry, darling. Everything is right. You was so wonderful! But I will never get away from my husband. — Не сердись, дорогой. Все хорошо. Ты был восхитительным! Но я никогда не уйду от своего мужа (англ.).

[7] I must go. —  Я должна идти (англ.).

[8] I will never forget you. — Я никогда не забуду тебя (англ.).

[9] And I will never forget you, Aeolus. Be happy. — И я никогда тебя не забуду, Эол. Будь счастлив (англ.).

[10] Be happy, emretan gamila. — Будь счастлива, красивая женщина (англ.).

[11] Огузы — средневековые тюркские племена, жившие до XI века в степях Центральной Азии и Монголии.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0