* * *
На песчаных обрывах следы от потрепанных кед.
Вековые деревья лежат, словно срезаны бритвой.
Их умершие ветки увязли в промытом песке.
Мы над ними плывем как над полем невиданной битвы.
И пока предаемся изрытой волной синеве,
в упоенье молчанья, в восторге внезапного смеха,
в нашем доме пустом постоянно не выключен свет
и приемник — как будто никто никуда не уехал.

Дорога
Войду в вагон, забуду все на свете.
К двойному запыленному окну
лицом непонимающим прильну,
оставив подстаканник на билете.
Чтоб возвратиться через две недели,
читая наизнанку старый путь.
Тоска ложится рядом прикорнуть
на мятой кратковременной постели
и вынимает из небытия
мои чины, профессию и имя,
мою родню. И нехотя за ними
вернусь из путешествия и я.

Сицилия
От щебета шевелятся кусты.
Залив знобит незримыми волнами.
За калейдоскопическими снами
упущена свобода темноты.
Сияют золоченые кресты
над серыми норманнскими стенами.
И в пурпуре склоняются над нами
мозаик утонченные черты.
Три моря надрывая берегами,
Тринакрия кружит по амальгаме,
с ног стряхивая золото, как прах.
Змеятся кудри на семи ветрах.
Но на века в ее мажорной гамме
жив катастрофы первобытный страх.

Ортиджа
На небосводе месяца подкова.
И я одна, и ты пришел один.
Сегодня выпьем самого сухого
из самых белых сицилийских вин.
В ночном кафе Ортиджи многолюдно.
Скалистый остров — сердце Сиракуз —
плывет сквозь ночь, как сказочное судно,
звеня мостами неразрывных уз.
Волненьем поцелуев и укусов
вода искрит у каменных бортов.
Не покупай у вкрадчивых индусов
И не дари мне срезанных цветов.
Об этом здесь не может быть и речи.
Пока живем, витая в облаках,
ты приходи сюда на наши встречи
с живой геранью в крашеных горшках.

Жара
Лета жаждала — лето настало!
И опять я с собою в разладе.
Изнываю, мечтая устало
о бескрайней лазурной прохладе,
где, куда ни пустись, нету следу…
С жару выкину пару коленец
и по млеющим рельсам уеду
в царство сохнущих полотенец.
Рухну в море, волнами подкошена,
уплыву, словно рыба, упруго
и вернусь, лишь за профиль Волошина
канет ярость карминного круга.

В Коктебеле
Все оставлено, вплоть до шпилек,
на просоленном покрывале.
Ослепительной рябью штиля
зачарованы знойные дали.
С небесами не разлучаясь
и с природой своей не споря,
возвышаясь до рыб и чаек,
люди голыми входят в море.
Дом устроен в щели обрыва.
Ночь смиряет ночник рогатый,
зажигая в волне ленивой
голубые глаза агатов.
Поезд в осень. Под лязг и скрежет
жизнь качается, сном распята.
А в проходах вагонов брезжит
свет шлифованных морем пяток.

Орджо
Ночь изнывает от дневной жары.
Вдоль побережья музыка и вспышки.
На темени невидимой горы
скелет триангуляционной вышки.
За бухтами горбатый Карадаг
и Коктебеля призрачные блестки.
Морской простор простерся, тих и наг,
раскинув голубые перекрестки.
Закат иссяк. Луны на небе нет.
Затоплен двор жарою по карнизы.
В открытых окнах гаснет желтый свет.
Смеется молодежь на лавках снизу.
И воздух душен. Сон неуловим.
Несносны расходившиеся дети.
«Идите спать!» — кричат с балконов им.
Но зной утихнет только на рассвете.

Любовь Растрелли
Два летних дня Неву не отогрели,
а только волны уложили глаже.
И Зимний стыл, хоть не без эпатажа,
такой же, как на старой акварели.
Почудились барочной флейты трели
и будто соло виртуоза даже,
когда по новым залам Эрмитажа
меня водил взволнованный Растрелли —
по плитам перекрытий этажей,
под небом фонарей и витражей,
снимая и накладывая вето
на грани между истиной и сметой,
бросая подпись в штампы чертежей.
Я, как Нева, ушла не обогретой.

Толедо
Под грузом стен холмы уходят в реку —
петля от напряжения звенит.
Лед неподвижных факелов Эль Греко
царапает изношенный гранит
готических порталов и карнизов.
И, молча наблюдая ход веков,
лежат сухие головы маркизов
на блюдах кружевных воротников.

По старой Москве
В кривых переулках с домами вразвалку,
в дворах неглубоких, просевших в пыли,
большая Москва предстает коммуналкой,
откуда мы некогда произошли.
В «прихожей» стоят, ожидая трамвая,
валяется пес посреди мостовой,
и четверо, косточки перемывая,
судачат с торчащей в окне головой.
Везде лоскуты незатейливой травки
изъяны паркета прикрыли собой.
Над парочкой, тесно сидящей на лавке,
взволнованно вертится шар голубой.

Прогулка в Уборы
Мы катим рядом, давим на педали.
Шоссе асфальтом блещет горячо.
А там, где лес отчеркивает дали,
мерцает церковь призрачной свечой.
Дыхание полей пьяно и густо.
Но спутник мой, рассеянный флейтист,
в плену бесплотных образов искусства,
он холоден к соблазнам во плоти.
И вот хотя все думаю о лишнем,
По-бабьи о несбыточном скорбя, —
когда, вернувшись,
                             чай мы пьем под вишней,
я чувствую мелодией себя.

Иероглиф любви
В горячей стране, у горячего неба во власти,
где лики легенды и яви до звона близки,
играют сердцами и душами яркие страсти,
играют обломками храмов и статуй пески.
Мы бродим среди обнаженных безносых, безруких,
впитавших, подобно шахтерам, глубинную пыль,
познавших любви и забвения радость и муки,
и больше не верим, что все это миф, а не быль.
Последний обломок, моей перечеркнутый тенью, —
кисть в кисти… Ты дальше, любимый, меня не зови.
Тела поглотила пустыня, но пальцев сплетенье
вернула назад иероглифом вечной любви,
приметой влюбленных. Ее только мы и заметим.
И, чутко копируя жест, переживший века,
возьми меня за руку, чтобы движением этим
напомнить о страсти, бушующей в безднах песка.