1980 год, Москва, Георгиевский зал Кремля, превращенный в банкетный, заключительная встреча участников съезда Всесоюзного бюро пропаганды художественной литературы.

Знакомый писатель, Алексей Домнин из Перми, подходит ко мне с загадочной улыбкой и спрашивает негромко, не хочу ли я познакомиться с Юлией Друниной. И через пару минут они подходят: прекрасная, статная, светловолосая, известная и уже заочно любимая Юлия Друнина и довольный Алексей Михайлович.

Конечно, обстановка явно не для долгих разговоров. Короткое знакомство — и в моих руках ее сборник с подписью автора.

А я для вас неуязвима,
Болезни,
Годы,
Даже смерть.
Все камни — мимо,
Пули — мимо,
Не утонуть мне,
Не сгореть.
Все это потому,
Что рядом
Стоит и бережет меня
Твоя любовь — моя ограда,
Моя защитная броня.
И мне другой брони не нужно,
И праздник — каждый будний день.
Но без тебя я безоружна
И беззащитна, как мишень.
Тогда мне никуда не деться:
Все камни — в сердце,
Пули — в сердце...

«А я для вас неуязвима...»

Вот такие стихи о любви. Лирика, освещенная огненными всполохами военных лет. Юной девочкой попадает она в кромешный ад войны: бомбежка, контузия, многодневный выход по немецким тылам к своим, работа санитаркой в условиях фронта и позднее — почти смертельное — ранение (пуля прошла в двух миллиметрах от сонной артерии). Госпиталь, инвалидность...

Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный
                                                             взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший
сорок первый год.

Я пришла из школы в блиндажи
                                                           сырые,
От Прекрасной Дамы в «мать»
                                              и «перемать»,
Потому что имя ближе, чем «Россия»,
Не могла сыскать.
«Я ушла из детства
в грязную теплушку...»

Да, именно от Прекрасной Дамы... Уже с 11 лет она стала сочинять стихи, в которых и неясные мечты о будущем, и надежды на встречу конечно же с принцем, и многое из того, что переходит в первые собственные строки из прочитанного ранее и услышанного от старших. Словом, 99 процентов романтики.

У ее матери, Матильды Борисовны, женщины с музыкальной душой, была, вероятно, и заметная внешность, что все вместе перешло и к дочери, так что романтизм Юлии был, видимо, тоже не случаен. Зато отец, историк и педагог Владимир Павлович Друнин, был до конца своих дней самым близким другом Юлии. Интересно, что Елена, дочь Юлии Владимировны, словно соблюдая традицию, была духовно более близка тоже к отцу, поэту Николаю Старшинову.

После ранения в шею в 1943 году, выписавшись из госпиталя, Друнина делает попытку поступить в Литинститут, и — мимо. И запомнит этот урок несправедливости, ведь ей есть что сказать, ведь она может это!

И действительно, за спиной — не только огонь и человеческое горе, но и первая любовь, которую отняла-таки война.

Любимые нас целовали в траншее,
Любимые нам перед боем клялись.
Чумазые, тощие, мы хорошели
И верили: это на целую жизнь.
«В семнадцать совсем уже были
мы взрослые...»

И тут невозможно отделить одно от другого, хотя впоследствии иные мэтры ставили ей это в укор: дескать, сколько можно о войне-то!.. Сколько нужно, господа. Многим из вас и не снилось, что и сколько пережила молодая, красивая от природы девушка-санитарка, вчерашний романтик с ранимой душой и высокими идеалами, уже знающая свое творческое предназначение!

А вечером над братскою могилой
С опущенной стояла головой...
Не знаю, где я нежности училась, —
Быть может, на дороге фронтовой...
«Не знаю,
где я нежности училась...»

Друнина снова отправляется на фронт, уже в звании старшины медицинской службы, повзрослевшая, узнавшая цену человеческим достоинствам и преступным слабостям, кои на фронте встают во весь рост: и безымянному, но не менее прекрасному подвигу, и карьерным победам тех, кто стремился и в этих условиях пробиться наверх — к званиям и удобствам. Вот почему и в мирной жизни ей претила любая чиновничья спесь, вот почему она становилась резкой и наотмашь откровенной, когда встречала посягательства иных литературных генералов на свою или чью-то честь, всеми силами оберегая святую память о павших на той страшной войне, в том числе и за принципы честности и мужества.

Я пальто из шинели давно износила.
Подарила я дочке с пилотки звезду.
Но коль сердце мое тебе нужно, Россия,
Ты возьми его, как в сорок первом году!
«Я, признаться, сберечь не сумела
шинели...»

Она была окончательно комиссована с военной службы в сорок четвертом, после тяжелой контузии. И конечно же вскоре снова переступила порог Литературного института. А вернее, помня недавний опыт, совершила тихую атаку: просто пришла, просто заняла место в аудитории и просто сдала со всеми вместе экзамены за уже начавшийся без нее семестр. Она не могла уже позволить кому-то снова дать ей от ворот поворот, ибо уверена была в своем истинном призвании, за которое надо было побороться. Вот так, тихо, но по-фронтовому.

Послевоенная Москва не баловала никого, в том числе пришедших с войны, часто не имевших надежного тыла и сносных средств к существованию. Потому солдатские сапоги и шинель не спешила снимать и Юлия. Тем более что и поэт Николай Старшинов, ставший ее мужем, тоже бывший фронтовик. Родилась дочь, вместе росли как писатели, старались вырваться из бытовых неустройств.

Подросла дочка, стали выходить сборники, оба — и Юлия, и Николай — были уже самодостаточными людьми и писателями, и через 15 лет супружеской жизни разошлись, оставшись добрыми друзьями, о чем говорит такой факт со слов Николая Старшинова, попутно раскрывающий весьма скромные достоинства Юлии как хозяйки: «Только через пятнадцать лет, когда мы развелись и пошли после суда в ресторан — обмыть эту процедуру, она призналась, что это был вовсе не суп, а вода, в которой ее мать варила картошку “в мундирах”». В своих воспоминаниях бывший муж очень тепло отзывался о ней. «Смешная, трогательная, наивная, бескомпромиссная, незаурядная, светлая...» — говорил позднее поэт о жене, что не так часто бывает.

И два штриха к портрету самого Николая Старшинова. Я знала, сколько молодых поэтов он открыл, скольким дал дорогу и как занят в работе издательства «Молодая гвардия». Но когда вышел сборник частушек, собранных им, я решилась показать ему поэму, в которой доброе место занимали частушки, но мои собственные. Николай Константинович тогда едва слышал обо мне. Но, читая, от души посмеялся, поделился своим юмором, определенно поддержал. Такое вот поколение, такая школа чести и достоинства.

Но вернемся в тот непростой для них обоих период.

Когда умирает любовь,
Врачи не толпятся в палате,
Давно понимает любой —
Насильно не бросишь
В объятья...

Насильно сердца не зажжешь.
Ни в чем никого не вините.
Здесь каждое слово —
Как нож,
Что рубит меж душами нити.
«Когда умирает любовь...»

И она наконец пришла — та любовь, что делает из женщины королеву, великодушно прощает слабости, окружает надежным тылом, сердечным теплом и заботой. Можно смело сказать, что без этого многолетнего союза — поэта Юлии Друниной и Алексея Каплера, кинодраматурга, популярного телеведущего и просто красивого и мудрого человека, — мы не знали бы той великолепной во всех смыслах женщины (многие сравнивали ее с Любовью Орловой), известной писательницы и общественного деятеля, каковой в те годы стала Юлия Владимировна.

Поэт Марк Соболь как-то сказал поэтессе, что Каплер «стянул с нее солдатские сапоги и переобул в хрустальные туфельки». Она согласилась. И далее, уже Николай Старшинов: «Я знаю, что Алексей Яковлевич Каплер... относился к Юле очень трогательно — заменил ей и мамку, и няньку, и отца. Все заботы по быту брал на себя». А вот строки из письма самого Алексея Яковлевича: «Пойми, моя такая дорогая, я еще “развивающаяся страна” — и буду возле тебя становиться лучше, бережнее к тебе, к нашей любви... ты — мой дом на земле».

Наступили лучшие во всех смыслах годы для Друниной. Каплер много работал сам, жил очень интенсивной творческой и общественной жизнью. Достаточно вспомнить, что именно им были написаны сценарии к таким фильмам, как «За витриной универмага», «Полосатый рейс» и «Человек-амфибия». Юлия поневоле поддалась этому ритму, этой насыщенности бытия и творчества, что питала и ее стихи. Одна книга выходила за другой. Ее имя становилось не просто известным, но и особенным на фоне всей отечественной поэзии тех лет. Ей удалось военную лирику сделать женственной, а любовную — полной крутых волн и грозовых всполохов.

Ждала тебя.
                И верила.
                                И знала:
Мне нужно верить, чтобы пережить
Бои,
                походы,
                                вечную усталость,
Ознобные могилы-блиндажи.
Пережила.
                                И встреча под Полтавой.
Окопный май.
Солдатский неуют.
В уставах незаписанное право
На поцелуй,
                                на пять моих минут.
«Ждала тебя. И верила...»

Ее новые книги «В двух измерениях», «Окопная звезда», «Я родом не из детства» пользуются в эти годы искренним интересом читателей. Выходит повесть «Алиска», автобиографическая — «С тех вершин...», публицистика. Все это говорит о большом диапазоне ее творчества, об уровне таланта. И не случайно в 1975 году за книгу «Не бывает любви несчастливой» она была награждена Государственной премией РСФСР имени М.Горького. Она входит в редколлегии ряда журналов, а в 1961 году — «Литературной газеты».

В 1967 году Друнина побывала в Германии, в Западном Берлине. И когда бывший немецкий солдат спросил ее, как же она не только выжила в той войне, но и сохранила свою красоту, да еще и пишет стихи, Юлия Владимировна коротко ответила, что воевала совсем на другой стороне. Вряд ли в этот момент на ее груди сияли все ордена и медали, среди которых орден Отечественной войны 1-й степени и достойнейшая из медалей — «За отвагу».

В эти же годы вошли в народ ее знаменитые строки, которые конечно же останутся в истории:

Я только раз видала рукопашный,
Раз — наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
«Я только раз 
видала рукопашный...»

Но и привычной лирике уделяется все больше времени, о чем говорят и названия книг: «Бабье лето», «Не бывает любви несчастливой», «Разговор с сердцем», «Современники»...

И опять ликованье птичье,
Все о жизни твердит вокруг.
Тешит зябликов перекличка,
Дятлов радостный перестук.

Поднимусь, соберу все силы,
Пусть еще неверны шаги.
Подмосковье мое, Россия —
Душу вылечить помоги!
«И опять ликованье
птичье...»

Отношение к ее поэзии критиков, да и некоторых сотоварищей по перу было неоднозначно. Критики упрекали за превалирование военной темы в лирике, а некоторые «сотоварищи» не хотели признавать ее значение как писателя по разным причинам: это и обыкновенная зависть к успешной, признанной, в том числе и властью, поэтессе, и личные счеты тех, кто обжигался о ее прямоту и честность, и просто вкусовые предпочтения. Так что совсем не простым было ее участие в работе Союза писателей СССР на громких должностях. И о том, что делание карьеры вовсе не входило в ее истинные планы, говорит такой факт. Когда в 1990-м она стала депутатом Верховного Совета СССР и стремилась благодаря этому изменить неважное положение дел в армии, защитить интересы и права участников Великой Отечественной войны, то, убедившись в тщетности своих усилий, устав стучаться в двери, где не хотели ее понимать и даже просто принимать по таким вопросам, она без колебаний рассталась с Верховным Советом: «Мне нечего там делать, там одна говорильня. Я была наивна и думала, что смогу как-то помочь нашей армии, которая сейчас в таком тяжелом положении... Пробовала и поняла: все напрасно! Стена. Не прошибешь!»

Все грущу о шинели,
Вижу дымные сны, —
Нет, меня не сумели
Возвратить из Войны.

Дни летят, словно пули,
Как снаряды — года...
До сих пор не вернули,
Не вернут никогда.

И куда же мне деться?
Друг убит на войне.
А замолкшее сердце
Стало биться во мне.
«Все грущу
о шинели...»

В 1979-м ушел из жизни Алексей Каплер и был похоронен там, где они были счастливы, где исходили извилистыми тропами многие чудесные места Старого Крыма, приюта счастья и вдохновения.

Как мы чисто,
Как весело жили с тобой!
Страсть стучала в виски,
Словно вечный прибой.
И была ты, любовь,
Полыхающим летом,
Пьяным маком
И огненным горицветом.
«Как мы чисто, как весело
жили  с тобой!..»

На памятнике жена осознанно оставила место и для своего имени.

Так начался период возвращения на грешную землю, крутой поворот судьбы, совпавший с драматическими событиями в стране. Требовалось немало сил, чтобы все это переварить, пережить, найти силы для творчества, без которого она не представляла жизни.

За утратою — утрата,
Гаснут сверстники мои.
Бьет по нашему квадрату,
Хоть давно прошли бои.

Что же делать? Вжавшись в землю,
Тело бренное беречь?
Нет, такого не приемлю,
Не об этом вовсе речь.

Кто осилил сорок первый,
Будет драться до конца.
Ах, обугленные нервы,
Обожженные сердца!..
«За утратою — утрата...»

Тревога и боль за судьбу страны не оставляли ни на минуту. Все вело к трагической развязке.

«Оно и лучше — уйти физически не разрушенной, душевно не состарившейся, по своей воле. Правда, мучает мысль о грехе самоубийства, хотя я, увы, неверующая. Но если Бог есть, Он поймет меня...»

21 ноября 1991 года Юлии Друниной не стало.

«Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл».

Ухожу, нету сил.
Лишь издали
(Все ж крещеная!)
Помолюсь
За таких вот, как вы, —
За избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны.
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!
«Судный час»