Рваная палатка
Михаил Михайлович Попов родился в 1957 году в Харькове. Прозаик, поэт, публицист и критик. Окончил Жировицкий сельхозтехникум в Гродненской области и Литературный институт имени А.М. Горького. Работал в журнале «Литературная учеба», заместителем главного редактора журнала «Московский вестник». Автор более 20 прозаических книг, вышедших в издательствах «Советский писатель», «Молодая гвардия», «Современник», «Вече» и др. Кроме психологических и приключенческих романов, примечательны романы-биографии: «Сулла», «Тамерлан», «Барбаросса», «Олоннэ». Произведения публиковались в журналах «Москва», «Юность», «Октябрь», «Наш современник», «Московский вестник» и др. Автор сценариев к двум художественным фильмам: «Арифметика убийства» (приз фестиваля «Киношок») и «Гаджо». Лауреат премий СП СССР «За лучшую первую книгу» (1989), имени Василия Шукшина (1992), имени И.А. Бунина (1997), имени Андрея Платонова «Умное сердце» (2000), Правительства Москвы за роман «План спасения СССР» (2002), Гончаровской премии (2009), Горьковской литературной премии (2012). Член редколлегии альманаха «Реалист» (с 1995), редакционного совета «Роман-газеты XXI век» (с 1999). Член Союза писателей России. С 2004 года возглавляет Совет по прозе при Союзе писателей России. Живет в Москве.
День поэзии
Быль
Официантка сразу догадалась, что в этот раз у нас есть деньги. В ресторане Центрального дома литераторов в начале 80-х работали исключительно опытные люди. На столе мгновенно появились бутылка водки, разварная картошечка с селедкой, присыпанной колечками лука, знаменитые тарталетки двух видов, с сыром и с паштетом, гурийская красная капуста.
Что на горячее?
В другое время мы остановились бы на бефстроганове или в лучшем случае на корейке за рубль шестьдесят девять, но среди нас был один постящийся, Володя Карпец, и он как раз в этот момент вспомнил, что надо бы соответствовать...
— Карпа в сметане, — потребовал он, невзирая даже на наши неостроумные шутки по поводу частичного сходства названия блюда с его фамилией.
Карпа в Клубе готовили хорошо, но явилось также и мясо разного рода.
Чего это мы все тут собрались? Сева Мазуркевич, белорусский по-
эт, живущий в Москве, Володя Кар-
пец, потомственный москвич, Марат Чивурин, приехавший некогда в Москву из Бугульмы, и я, рассказчик, фамилию свою я на всякий случай скрою. Дело в том, что сегодня был день выплаты за «День поэзии», где мы все напечатались. Выплата производилась в кассе «Советского писателя». Во дворе особнячка на улице Воровского собирались современные поэты, успешные и не очень, разбивались на небольшие группы, в составе которых предполагали «освоить» предполагаемые гонорары. Платили в этом издании хорошо, и даже если ты вышел всего лишь одним стихотворением, то на выпивку с приличной закуской вполне хватало.
Главное было успеть занять место в Дубовом зале, находящемся неподалеку от Клуба.
Нам повезло.
Мазуркевич разлил водку. Было замечено: он всегда брал на себя эту обязанность. Я не мог определить, это от желания услужить или, наоборот, от стремления распоряжаться процессом. Сева был в нашем кругу одним из самых авторитетных людей, уж прислуживать он бы никому не стал. А может, все просто — человек просто очень хочет выпить?
Общее настроение было настолько благостным, будущее, по крайней мере ближайшее, рисовалось в настолько симпатичных красках, что, по старинной отечественной интеллигентской традиции, взявший на себя право первого тоста Сева решил поиграть в модное тогда новое народничество. Считалось, что просто радоваться жизни недостойно для представителя русской культуры.
— Вот мы сейчас сидим за этим роскошным столом... А давайте вспомним о тех, кто сейчас не может поднять рюмку, потому что его руки заняты баранкой автомобиля, о тех, кто вдалеке от накрытых столов, в поле...
— Уже темно, чего там, в поле, делать? — не удержался Марат, прекрасно знавший некоторую наклонность Севы к пафосу, если не всегда, то в определенные моменты.
— Давайте за народ, давайте! — активно поддержал тему тоста постящийся Карпец, уже ковырявший вилкой жабру своему карпику.
Выпили, кто-то даже крякнул, так смачно и профессионально, что мы заоглядывались, не веря, что это сумел бы кто-то из наших.
И правда, это сделал, проходя мимо нас в сторону гардероба, известнейший писатель Владимир Алексеевич Солоухин. Нам всем дополнительно похорошело от внезапной смысловой рифмы: мы тут за народ выпиваем, а нас поддерживает сам автор «Владимирских проселков», человек, столько для простого народа сделавший.
Вообще, вокруг все было очень хорошо. Вон там сидит Андрей Георгиевич Битов с французами, а там Юрий Маркович Нагибин с киношниками. Мы не чужие на этом празднике жизни.
Только один человек был недоволен — Сева. Он, конечно, тоже выпил, но как-то вполсилы, не всем ртом, показывая, что нас, своих собутыльников, чуть ли не презирает.
Но разбираться было некогда. Наполнилась вторая рюмка, за ней тут же явилась вторая бутылка. Теперь мы уж пили не за народ, а за что попало, откровенно резвясь, сливая свои голоса со сдержанным, бодрящим гулом, что повис над залом.
За что пили?
Чтобы публикация, нас здесь собравшая, была не последней.
Хвалили друг друга за напечатанное искренне, потому что каждому досталась в «Дне поэзии» примерно одинаковая по размеру площадь, никто не выделился и не отстал. В нижнем буфете сейчас мостятся те, кому позволили лишь мелькнуть одним стишком на страницах авторитетного издания.
После второй бутылки стали поругивать стариков, сегодняшним соседством с которыми тайно умилялись. Слишком много они занимают места в литературе, и, кстати, лучшие самые места. Уже песок сыпется, а они лезут и лезут на трибуну.
Чивурин стал показывать Сергея Владимировича Михалкова у кассы «Совписа». Деньги за «День поэзии» следовало получать лично, невзирая на ранги. «Может, вы придете завтра, а то после вас в кассе ничего не останется?» — робко поинтересовалась кассирша у секретаря. «Я получу сейчас». «А почему?» — сорвалось у женщины в окошке. «А-а-алчность!» — великолепно передразнил Марат классика.
Карпец каламбурил, поднося рюмку ко рту:
— Не пойман — не кайф!
Я поглядывал краем глаза на Севу. Он неохотно чокался и неохотно пил, показывая, что все же участвует в мероприятии, действующих лиц которого презирает.
— Чего ты, Севка? — поинтересовался простодушный, но непростой Карпец.
— Пейте, пейте. — Мазуркевич выпятил нижнюю губу, и всем стало понятно, что незаметно назрел серьезный конфликт.
Повисло нехорошее молчание. На наш столик даже начали оглядываться.
— Да ладно, чего ты! — попытался вмешаться я, поэтому на меня обрушился весь тот гнев, что скопился в Севе.
Оказалось, что все мы, а я в первую очередь, всего лишь самодовольная, бессердечная шпана, невесть что о себе вообразившая лишь потому, что удалось тиснуть по нескольку строчек своих бездарных стихов, в то время как массы простого трудящегося люда ни свет ни заря на заводе и в поле. Так мы даже слушать обо всем этом не желаем, мы отгораживаемся выпивкой и веселой болтовней от всего этого.
Если бы я выпил чуть меньше, то легко бы вычленил из речи сугубо демагогическую составляющую и тут же бы казнил посреди своей тарелки с пельменями, но нагрузились мы тяжело, и на первое место в строе моей души вывалилась сострадательно-виновательная составляющая. Любили мы в то время обнять плохо допонимаемую русскую идею и разрыдаться. Очень старые, из времен первого народничества идущие генетические токи возбудились во мне и остальных. Захотелось как-то отчитаться по этой статье — «нравственность», закрыть ее.
— Ну что вы раскудахтались! — А мы действительно раскудахтались каждый на свой манер, пытаясь в словах обрести оправдание.
— А чего ты хочешь? — набычился Карпец.
— Помолчали бы уж. Ну, выпьете по рюмке сейчас за русского мужика, да и всё.
— А чего ты хочешь? — усмехнулся Чивурин. — Немедленного хожения в народ?
Сева повертел в пальцах талию рюмки:
— Не знаю, вот сейчас моя бабушка, Мария Адамовна, еще в поле, сажает свою вековечную бульбу, а я ковыряю карпа, которого не ловил.
— При чем здесь карп? — прорычал Карпец.
— Так ты что хочешь? Чтобы мы все сейчас встали и поехали помогать Марии Адамовне? — наконец проглотил я ком возмущения, застрявший в горле.
— Да темно уже, — хихикал Марат.
Сева мужественно, как перед дуэлью, выпил рюмку и сказал:
— Да, хочу.
— Куда? В Минск? — спросил я.
— Сева на сев! — продолжал веселиться Чивурин.
— Почему в Минск? Под Минск. Деревня Сынковичи. Тридцать кэмэ на такси.
Понимая, что застольная история приобретает черты реальности, мы тоже выпили.
Тут внезапно осерьезнел Марат:
— А деньги?
Деньги-то у нас как раз были. Сразу и незаметно была преодолена та главная граница — ехать.
Карпец тут же кинул на стол четвертной билет:
— Едем!
— Дуся! — крикнул Чивурин, как-то сразу поверх своей обычной иронии становясь активистом предприятия.
Официантка, уважая сочный стол, явилась мгновенно.
— Две бутылки водки с собой и пирожков. И посчитай.
— Берлинское печенье, — с вершин своего начинания сказал Сева.
— Уши Амана, — отринул Карпец, — масонская игрулька.
— Для бабушки, — объяснил Сева.
— Ну, — недовольно мотнул головой борец с тайными силами.
Решительным благоприятствуют обстоятельства. Такси мы поймали прямо у входа в Клуб, и водитель сразу согласился везти нас в аэропорт и даже знал, из какого именно есть сейчас рейс в Минск. Энтузиазм наш был так велик, что поначалу полностью затмевал бредовость замысла.
Походным атаманом самоназначился Чивурин. Сева немного отошел в тень, как главный идеолог предприятия, выдвинув вперед исполнительную власть.
Пробок по дороге, чтобы задержаться, задуматься, не подвернулось. Кроме того, у нас же с собой было припасено. Бутылка гуляла по пасмурным недрам такси как призрак коммунизма.
Билеты были. И паспорта у нас, по кассовой причине, тоже.
Лететь до Минска час. Сам перелет запомнился мне еще меньше, чем поездка в такси. Когда самолет «приступил к снижению», мне дали глотнуть теплой водки, и я некоторое время пребывал в состоянии турбулентности.
В Минске была короткая заминка с транспортом, но это уже было все равно. Оставался последний рывок. Чивурин, исчезнувший куда-то в утреннем тумане, подогнал «буханку». Оказалось, что это машина ветслужбы какого-то заготскота.
Я растянулся на сиденье, кажется заднем, но уснуть не удавалось, плавностью хода коровья машина не отличалась.
Мифологические наши Сынковичи всего в полукилометре от трассы, так что мы вкатили в них с помпой, при самых-самых первых лучах рассвета.
Надо сказать, что Сева наш не с первого раза и не со второго определил дом своей изнывающей на земляных работах бабули. Видно, не часто залетал к ней «поправить заборчик».
Надо сказать, что Мария Адамовна оказалась на высоте. Уже в этот промозглый полуночный час она была на ногах. Вышла к нам, мнущимся на крыльце, из коровника с ведром молочка. Высокая, сухая, статная старушка в намотанном на голову платке и не с радостным выражением глаз.
Мы всячески старались изобразить резвость, радость прибытия.
Сева протянул бабушке изрядно уже мятый берлинский рецепт и рассказал в общем правду: вот сидели-сидели в ресторане и решили заскочить — навестить и, если надо чего, помочь.
Первое обращение к нам Марии Адамовны было вполне ласковым:
— Вось, выпяйце по кружачке.
Абсорбирующее действие молока всем известно, и вот мы уже давимся парным напитком.
В доме в это время зажгли свет, Мария Адамовна жила не одна. Сейчас нам дадут выспаться, а к обеду мужики наладят какой-нибудь мангал, и мы похмелимся на природе. Все-таки Сева молодчик.
Вышло не совсем так, как нам рисовалось.
Ничего, кроме молочка, мы больше не получили. Нас похвалили, что приехали, а «помочь» очень даже сейчас «нада». «Унуки» сейчас погонят коров, а мы, раз уж все равно на ногах, разбирайте резиновые сапоги и в поле, пока дождя нет. Бурт[1] разворошен уже, ведра там и лопаты тож.
Она показала, куда нам гнать свои делянки. Метрах в ста пятидесяти шумел тревожно местный лес, там поле и обрывалось.
Мария Адамовна не поленилась каждому из гостей растолковать, как ее надо «садить», бульбочку, и убежала по другим своим неотложным делам. Мы остались в сером поле одни. Мы не смотрели друг на друга, набрали по полведра семян и, неся неудобную лопату под мышкой, двинулись вдоль бесконечных гряд.
Вот, кажется, можно начинать.
Начали.
Мария Адамовна возилась со свиньями, на одиноко стоявшей кирпичной печке находилось варево для этих «зверей», и она ворочала в нем палкой. Никаких признаков, что сейчас кто-то скажет: хватит баловаться, пошли завтракать.
Сева сеял, естественно, умелее всех, ему безалаберничать было совсем не с руки. Он молча возглавил гонку в сторону леса, встав спиной к дому.
Мы переглядывались у него за спиной. Чивурин даже пробовал бурчать что-то ироническое, да уж какая тут ирония. Поле, земля, лес, и, кажется, дождь начинается.
На дождь была вся наша надежда. Если он влупит или хотя бы зарядит, можно было бы спасаться под крышей в тепле. Но он вел себя подло: начинался, покрывал изморосью ведра, лопаты, клубни и тут же стихал.
Нас мутило, мотало, кто-то осторожно освободил желудок от скверны, и надо думать, из той лунки взойдет картофельный куст с бутылками на корнях.
Работы, по моим оценкам, возможно слишком паническим, оставалось часов на шесть.
Но стоп!..
Мы выпрямились.
К Севе, довольно далеко оторвавшемуся от нашего рыхлого строя, оказывается, незаметно подошел человек. Человек, неожиданно вышедший из леса. Пожилой. В сапогах и телогрейке. И главное, с ружьем через плечо.
Охотник?
На кого он тут охотится? На жуков колорадских.
Никто из нас не решился подойти к этой паре. Там как бы старший разговаривал со старшим.
Они хорошо понимали друг друга.
Покивали, закурили, разошлись.
Лес без следа поглотил значительную фигуру.
Ничего не считая нужным нам объяснять, наш старший бросил очередную картофелину в лунку.
Мы тоже, чертыхаясь, продолжили. В настроении преобладала тоскливая покорность.
Чивурин, хромая мимо меня с полным ведерком, даже попробовал сострить:
— Души прекрасные порывы!
В том смысле, что вон он чем оборачивается, непродуманный энтузиазм.
Шутка была не оригинальная, и я не стал на нее реагировать.
Вот, значит, каково оно, наше место на земле этой грешной, мокрой, картофельной. Если бы меня сопровождала Марковна и спросила меня, доколе нам тут погибать, я бы ответил ей словами протопопа. Но и Марковны не было.
И тут раздался молодой девичий крик:
— Сева!
И мир преобразился.
Оказалось, что это прибыла сестра Севы, Катя, с мужем. Она тут же отменила жестокую барщину Марии Адамовны. Она затеяла стол, и он был щедрый и накрылся быстро, мы едва успели переобуться и помыть руки, а уже в этих руках подрагивали стаканчики с хорошим хлебным самогоном. Уходя с крыльца в дом, я молча погрозил кулаком далекому, непонятному лесу.
— Как? Что? Приехали! Какие вы, хлопцы, молодцы! Бабульцы дапамочь[2]!
Сева солидно кивал, сидя во главе стола. Чувствовалось, что он не только в нашей компании первый среди равных, но и дома любимец и авторитет.
После второй рюмки, закушенной уже почему-то сварившейся бульбой, луком, салом и капустой, Сева солидно сообщил Катерине, что мы тут заскочили на краткое время. В Москве уже буквально вечером заседание, где все мы будем обязаны не просто присутствовать, а даже выступать.
— Что, и не переночуете? — померкла Катя.
Сева вздохнул и развел руками.
Муж ее отставил налитую было рюмку: ему было везти нас до аэропорта.
Мария Адамовна внесла тарелку с колтунами собственного приготовления — значит, не так уж плохо она к нам относилась, оценила порыв и труд.
Восхищенный Чивурин, обрадованный сообщением, что уже сегодня можно будет отсюда уехать, вскочил на своего иронического конька и попробовал пошутить в том смысле, какие здесь все же серьезные, значительные края, леса о-го-го, вон какие, и даже, если повезет, можно встретить партизана.
Шутка не прошла.
Мария Адамовна больно щелкнула московского поэта костяшкой указательного пальца по лбу, быстренько подошла к окну и задернула занавески:
— Мавчы!
Поздним вечером того же дня мы сидели за пивом в ЦДЛ, обменивались мнениями об имевшем место приключении. Когда слово пытался взять Чивурин, его каждый норовил стукануть по лбу и требовал:
— Мавчы!
Сидели мы в нижнем буфете, на ресторан уже не было денег.
Невеста
Сапрыкин знал, что ее мать против него, и в другое время избегал каких бы то ни было разговоров с ней, но сейчас эта женщина стала самым дорогим (глупа, как курица, заносчива) и необходимым ему человеком.
Его выдержки хватило только на то, чтобы пересечь площадь перед вокзалом. Он поставил чемодан рядом с первой свободной телефонной кабиной и, сняв трубку, некоторое время колебался. Разговаривать с Эльмирой Викторовной ему не хотелось так сильно... В кабине было жарко. Жарко было везде, а здесь еще пахло чем-то, наверно Чебурашкой. Стрекоча диском, он представил, как она в своем ослепительном халате присядет к столику, посмотрится в зеркало над ним и нехотя возьмет трубку. Пальцы длинные, сухие, будто покрытые слюдой, ноги полные, холеные... Озлобление против нее, дойдя до крайней степени, превратилось в страх. Что же это она не берет трубку? Если ее еще и нет дома...
Что же тогда делать?!
Он уже повел тоскливым взором по чахлым зарослям акации, когда монета смачно рухнула вниз и он услышал голос, который ненавидел отдельной, специальной ненавистью. Голос ее двоился на изображение на экране расстроенного телевизора, и между его линиями время от времени поблескивал яд.
— Добрый день, Эльмира Викторовна!
— Это вы, Саша?
— Я.
— Очень рада (врешь!) вас слышать.
— Я сегодня утром (на самом деле пять минут назад) вернулся с Камчатки. — Саша остановился, подержал паузу — все, что он сейчас сказал, ее не касалось. — От Иры есть известия?
— Конечно, она мне звонит. — И замолчала, тварь.
— А когда...
— Она должна приехать.
— Завтра-послезавтра?
— Вряд ли завтра. И послезавтра вряд ли.
Сапрыкин, бурно потея, ждал более конкретной информации. «А она ничего не просила мне передать?» Нет, этого спрашивать нельзя. Эльмира Викторовна явно ждет, чтобы вопрос был однозначно сформулирован: а что, не забыла ли меня ваша дочка Ирочка? Нельзя!
— Можно, я еще вам позвоню? Вы единственный источник информации.
— Конечно, Саша, звоните.
— До свидания.
Информации получено ноль из источника информации, ничего не остается, как поехать домой. Двоюродный дядька оставил ему квартиру на две недели своего отпуска перед его отъездом в командировку. Саша с легкой тоской думал о своем неизбежном одиночестве в жаркой однушке.
Еще когда он спускался в метро, у него промелькнула одна прежняя, петропавловская мысль, и в ответ напряглась какая-то горизонтальная жилка в груди.
Он испугался!
Он не хотел повторения. Он твердо сказал себе, что надо взять себя в руки.
Дело в том, что они с Ириной одновременно покинули Москву в разных направлениях: он — на Камчатку, она — в Чебоксары. Они трезво рассудили, что за четырнадцать дней, не имея никаких твердых адресов, переписку установить невозможно, а значит, и не надо пытаться. Но уже с четвертого дня Сапрыкин стал ходить на петропавловский почтамт в надежде на ее телеграмму: вдруг невеста захочет его приятно удивить (сам он отправил к этому времени уже штук пять)? И всякий раз, не обнаружив для себя ничего (да вспомни же, не договаривались ведь), Сапрыкин страшно расстраивался. Сейчас он очень испугался, что, приехав на дядькину квартиру, он ничего не обнаружит в своем ящике. Страх был абсолютно иррациональный, потому что Ирина не знала этого адреса.
Они уезжали ненадолго из Москвы, одновременно и должны были почти одновременно вернуться. С какой стати ей должна была прийти в голову мысль писать письма «на деревню дедушке»?
Он совершенно доказал себе беспочвенность и даже дикость своих ожиданий, он даже постарался как можно более лихо и независимо взбежать по ступенькам в подъезд и как можно более небрежно отворить дверцу почтового ящика, чтобы таким образом было впечатление его полной независимости от...
В ящике было пусто. Там была только дохлая оса.
Сапрыкин почувствовал, что лицо его посерело и поглупело. Надо постоять немного.
Поднялся в квартиру. Вошел туда, пошатнувшись.
В квартире было жарко. В неплотно закрытую форточку намело тополиного пуха. Он набился во все углы и бесшумно перекатывался серыми шарами от любого движения воздуха.
Надо разобрать чемодан, подумал Саша и отправился в ванную. Стоя под конусом прохладной воды, он набирался бодрости и строил планы на будущее. Итак, ее не будет ни завтра, ни послезавтра. И еще сегодня полдня. Он стал растирать грудь и живот. Вода перестала приносить облегчение. Ирина все еще жила у матери. Она еще не решила окончательно перебраться к нему. Вернее, даже вообще на эту тему они почти не разговаривали. Но она уже пометила несколькими своими вещицами конурку жениха. Тапочки, стайка заколок на полочке под зеркалом и в других, самых неожиданных местах. Женщины оставляют их инстинктивно, чтобы отпугнуть или расстроить соперницу. Впрочем, одернул себя Сапрыкин, это только начало начала, она переночевала здесь единственный разок. Потеряла невинность и должна теперь хотеть захапать мужа. Почему все не так? Или он себя накручивает?
Сапрыкин долго растирал полотенцем свое тело, которое в другие подобные моменты ему нравилось. Среднего роста, гармонического сложения, с рельефным животом... «Мужчина должен быть поджар и свиреп...» — память хранила массу вот таких примерно по уровню мысли высказываний любимой женщины и по своему усмотрению выбирала момент, когда их подбросить.
Чтобы не вспомнить больше ничего в том же роде, Сапрыкин вышел из ванной и, шлепая босыми подошвами, пошел в комнату. В квартире было двое настенных часов — одни дядькины, другие собственные; они ходили с разной скоростью. Ходики на кухне всегда заметно отставали от электронного хронометра, посверкивавшего агрессивными цифрами над телевизором.
Рядом с часами стоял телефон.
Звонить никому не хотелось. Смотреть телевизор тоже.
До того времени, когда можно было бы заснуть, оставалось еще пять-шесть часов.
Сапрыкин просто сел в кресло.
Значит, ее не будет и послезавтра?!
Послезавтра не будет. А когда будет? Интересно, когда можно будет второй раз позвонить «теще»? Разумеется, не сегодня. И еще лучше — не завтра, почти вслух произнес он, и ему стало тоскливо от сознания того, что есть громадная опасность не выдержать и позвонить прямо сейчас.
Он совсем обсох, но так и не решил, что ему делать. Боясь приближения петропавловской паники, замаячившей на окраинах внутреннего мира, он попытался себя отвлечь. Он очень бодро, хотя и совершенно про себя, заметил, что есть бездна дел по подготовке квартиры к приему новой жилицы. То, что дядька вернется дней через восемь, его совершенно не занимало. После «послезавтра» и до его приезда целая бездна времени.
Неплохо было бы что-то решить по поводу остатка сегодняшнего дня, вернул он себя с небес на землю. Но для этого требовались неимоверные усилия над собой. Может, поехать к мужикам в общагу? Группа студентов, не желавших уезжать на лето из Москвы, устроилась приводить общежитие Литинститута в порядок перед Олимпиадой.
Нет, далеко. Нет сил. И развлекаться неохота.
Вот если б кто-нибудь позвонил... Сапрыкин перевел свой взгляд из пустоты, где он блуждал, на телефон. Никто пока не знает о его возвращении, но Саша продолжал смотреть на тускло поблескивающий аппарат. И телефон зазвонил. Сначала неуверенный щелчок, потом россыпь. Звонок был не междугородний, но ведь Ира могла прилететь в Москву самолетом, обгоняя свою чувашскую компанию.
Звонили из института. Когда-то, еще до командировки, его попросили написать отзыв на курсовую работу одного человека. Диплом был слабенький, и соискатель был человек дрянь. Его поведение, мелкие пакости хорошим людям — все говорило о том, что его надо остановить, устроить ему на защите холодный душ. Сапрыкин, когда узнал, что именно ему поручен отзыв, обрадовался. Возможность поступить граждански достойно и профессионально честно привлекательна сама по себе, тем более в сочетании с возможностью хорошо позиционировать себя в глазах людей, которых он уважал. Сапрыкин пролистал работу перед самой командировкой и понял, что наглец и гад еще и человек ловкий. Его придется сложным образом ловить, чтобы погромный отзыв выглядел убедительно.
— Насколько я понял, вы еще не приступали! — сказал институт голосом одного из людей, которого Саша очень даже уважал.
— Почему же, я приступил. Сегодня.
Голос помедлил.
— И сколько же вам нужно времени?
— Все будет готово к одиннадцатому числу.
Голос помедлил, но было понятно, что он с той стороны телефонной линии наливается гневом.
— Отзыв нужен к послезавтрашнему утру.
Понимая, что это невозможно никак и никогда, Саша кашлянул:
— Я постараюсь.
— Что значит «постараюсь»?!
Еще один сеанс укоризненного молчания.
— Ладно. — Трубка там, в институте, легла на рычаг.
Сапрыкин с размаху бросился в кресло. Он был в ярости и отчаянии. Ярость была беспредметная. На кого ему было злиться? Не на Иру же. А отчаяние исходило из факта, что он упустил возможность узнать, когда прибывает чувашская группа из фольклорной экспедиции. Невозможно же теперь звонить по этому телефону!
У Сапрыкина была старинная привычка, еще со школы: все порученное делать сразу, чтобы дело не обрастало тоской.
Да!
Он сел к столу на вертящийся стул и стал развязывать тесемки на пыльной папке. Он сам их запутал в прошлый раз. У него сломался ноготь. И вот опять, опять сломался. Сапрыкин сунул палец в рот. Продолжая сосать его, вернулся к телефону и стал набирать номер Тонечки — была такая москвичка-толстушка, конфидентка с обаятельным характером. Сапрыкин допускал, что она симпатизирует ему, но не яростно, и держал на некотором расстоянии, выведывая какие-нибудь новости о курсе, о том, кто с кем и как далеко зашло дело у тех-то и тех-то. Сейчас она нужна была ему для того, чтобы как-нибудь околичностно узнать информацию про чувашскую группу.
— Привет!
— Привет, Саш!
— Как твоя Болгария?
И Тонечка стала рассказывать именно про Болгарию, она съездила на неделю в Варну и была полна впечатлений. К середине ее восторженного рассказа Сапрыкин Тонечку уже ненавидел. Ну что за человек! Как она не может понять, что если тебя спрашивают про Болгарию, надо рассказывать про Чувашию? Спрашивать напрямую — невозможно: ревность перекосит телефонную линию.
— Ладно, я рад за тебя.
— А чего звонил?
— Соскучился!
Не совсем понимая, что он делает, Сапрыкин стал одеваться. Сидеть дома больше было нельзя. Значит, надо было куда-то идти. По прохладной лестнице он спустился на раскаленную улицу, и там, в пыльных кустах акации, тихо потрескивавшей перед подъездом, на него наконец накатило полное и настоящее отчаяние...
Далее следует большой кусок времени, включавший конец этого дня, ночь и всю первую половину следующего, он был проведен Сашей в болезненном, страшном, потерянном состоянии, которое невозможно описать и неинтересно наблюдать из-за его невыразительной однообразности.
Сконцентрировавшись на своей неистребимой жажде, он отпустил свое тело на волю. В этом промежутке уместились полдень, горячий асфальт, один, второй, третий сквер, фойе маленького кинотеатра, хрип автомата с газированной водой, душный склон Воробьевой горы и болезненно блещущая внизу река — вот бы утонуть!
И невозможно было бы сказать, где впечатления первого дня, а где второго, потому что тут же, рядом были ночь с фонарем, дальним стуком электрички, соловьем и поливальной машиной.
И вот уже полдень второго дня, и вот уже Сапрыкин дрожащим пальцем набирает страшный номер.
Он рассуждал так: прошли почти сутки, Ирка могла позвонить вчера, могла позвонить сегодня, и даже могло вдруг от нее прийти письмо, его звонок вполне уместен и понятен. Но все равно — стыд, стыд, стыд! Он чувствовал, что он красен, потен, растрепан и склоняется к аппарату в какой-то неестественной позе. Он все свои силы растрачивал на то, чтобы придать голосу веселый и небрежный тон, в данном случае это было настолько трудно, что приходилось расплачиваться потерей человеческого облика.
— Эльмира Викторовна?
— Здравствуйте, Саша.
— Я, собственно, звоню узнать, не звонила ли Ира.
— Звонила.
Сапрыкин замер и задрожал одновременно. Вот неизвестно, почему он не мог бы впрямую спросить: «Что она просила мне передать?» Честно говоря, неизвестно, почему Эльмира Викторовна не могла заговорить об этом сама, без специального вопроса.
— Она уже достала билет? (И сильно ли она меня любит?)
— В общем, да, но там какой-то неудобный рейс, она попытается его поменять.
— То есть она попытается выехать завтра?
— Если не поменяет билет, то да.
— А если поменяет?
— А если поменяет, то позвонит и сообщит, на какой день и на какой рейс она его поменяла!
— И я, значит, могу перезвонить и узнать, выехала ли она или поменяла?
Эльмира Викторовна вздохнула, показывая, как ее достал этот «допрос»:
— Можете.
Итак, что мы имеем? Она даже, может быть, выедет не завтра. Не завтра выедет!!! Потому что билет поменяет, чтобы ехать удобным рейсом. Ей всегда и все удавалось поменять как хотелось. Но если она выедет не завтра, то она приедет не послезавтра.
Он подошел к окну. Он отошел от окна. Потом подошел опять, но опять ненадолго. Решил, что нужен на кухне. Пошел на кухню и поставил чайник. Долго перед этим искал спички: в одном ящике нет, в другом нет, а в третьем — есть!
Газовое пламя почти невидимо зажужжало на ослепительно освещенной кухне. Ни есть, ни пить Сапрыкину не хотелось, и, слава богу, раздался звонок.
Это был Красновский, Петька Красновский, по кличке Красноморд.
— Ну наконец-то! Приехал?
— Как слышишь... Ты, насколько я понимаю, тоже в Москве.
— Да, мы с Василём решили остаться еще на две недели.
— Платят? — Несмотря на стонущее внутри отчаяние, Сапрыкин оказался способен к деловому тону.
Красновский вместе с другом Василём работали на той самой стройке в общежитии. Готовили здание для сомалийских спортсменов.
— Не платят, но мы одалживаем.
— Понятно.
— Приезжайте с Иркой.
— Не могу.
— «Виорика» по рупь восемьдесят.
— Ирка еще не приехала.
Красновский и Василь жили в одной из свободных комнат и затевали сейшн.
— Ну, смотри.
Сапрыкин некоторое время сидел, баюкая на руках трубку. Что-то не давало ему отправиться восвояси. Нужно, чтобы телефон поучаствовал в еще одном приключении. Саша вспомнил дачный телефон того человека, что разговаривал с ним вчера из института.
Набрал номер, очень даже решительно и даже удивляясь своей решительности.
— Здравствуйте, мне нужен...
— Конешно, — сказала миленьким голоском внучка хозяина и убежала искать дедушку, оставив трубку, видимо, на столе, посреди распахнутой веранды, потому что в ней как в капле росы отразились все книги погожего Подмосковья.
Хозяин, «конечно», был в саду. Далеко в саду, и, чтобы добраться до телефонной трубки, ему необходимо миновать, пожалуй, несколько кустов крыжовника, обогнуть неимоверно разросшуюся яблоню, а в глубине остался раскачивающийся гамак, с которого он встал, чтобы поговорить с предателем Сапрыкиным.
— Слушаю.
— Мне очень неприятно, но я должен отказаться.
— От чего отказаться? Кто это? Почему отказаться?
— Я уезжаю, срочно уезжаю, и не одиннадцатого, а седьмого, и даже шестого.
Большой хороший человек помолчал.
— Мне это не очень понятно. И потом, вы же сами хотели.
— Да.
— Мы тут ничего не успеем сделать...
Сапрыкин непритворно вздохнул.
Большой человек посопел. Голос его окаменел.
— Что ж, счастливого пути.
Он решил, что меня уломали, улестили, подкупили, подумал Сапрыкин и даже захихикал от отвращения к себе.
— Спасибо, — с неожиданной подобострастностью в пустую уже трубку пробормотал Саша. Положил ее и пошел на кухню.
Поперек дверного проема бесшумно дрожал столб пара. Он открыл крышку чайника, последняя вода пузырилась на дне. Чая не хотелось. Не было никакого аппетита, и, в частности, ему не хотелось и чая. Но в том, что первоначальный замысел сорвался — вся вода ушла паром, — Сапрыкин усмотрел свою слабость перед окружающим миром и, наполнив чайник, снова поставил его на огонь. Что он будет делать с кипятком, он пока не знал, но у него было в запасе некоторое время, и он оказался у окна. Сегодня было жарче, чем вчера. Тополиный пух еще безвольней, чем обычно, ник через перегретый воздух. Акации были еще пыльнее, чем накануне, и мазутное пятно на стене гаража расползлось еще больше. Какая-то старая дворняга, лежавшая в тени чего-то, привстала и тут же легла под тяжестью температуры. Дальше за ней начиналась просто свалка, и Сапрыкин вернулся мыслью к гаражу, тем более что дверь в него была открыта. Огибая в своем сознании соображение о том, как там внутри должно быть душно и тяжело, Сапрыкин вспомнил, что Чумаков, хозяин гаража, еще неделю назад обещал ему отдать свои гантели. Сапрыкин оглянулся на чайник, только начинавший шуметь, и побежал к открытому гаражу.
Чумаков своего обещания не забыл, но на соседа посмотрел внимательно.
— Ты худеть собираешься? — Сапрыкин взвешивал абсолютно ему ненужные железки в руках. — Ты и без них, по-моему...
— Нет, это я просто осунулся. — Сапрыкин показал железкой на свое лицо, на котором глаза были — чистая лихорадка, а круги под глазами — свинец.
Чумаков пожал плечами.
Сапрыкин вернулся к себе наверх. Довольно сильно запыхался по дороге. Но радость, появившаяся вдруг, не оставляла. Он чувствовал, что она как-то связана в гантелями в руках. Сам факт этой радости Сапрыкина очень обрадовал, но, войдя в прихожую и сложив тяжести на линолеум, он зачем-то сделал ревизию этому своему чувству и с ужасом обнаружил, что радоваться ему совершенно нечему... Ведь есть опасность, что «она» выезжает, может быть, даже не послезавтра.
Чайник успел снова выкипеть. Сапрыкин долго смотрел на его бесполезно раскаленное дно, по которому носилась последняя сумасшедшая капля, и сказал:
— Ну что ж, не судьба!
И сразу же начинается третий день.
Проснувшись, Сапрыкин растерянно огляделся. Солнце затопляло комнату. Пылинки и пушинки рассеянно сверкали на пересечении света и зрения. И Сапрыкин с удовольствием подумал, что заснуть ему вчера все-таки удалось, что он, зажмурившись, пролетел через огромный кусок этой пустыни. Не без труда он отделил от себя липкую простыню и поспешил к телефону, чтобы поскорее сделать то, что он разрешил себе один раз вчера перед сном. Эльмира Викторовна была в своем обычном расположении духа — ровном, здравом. Ирочка вчера звонила. Она выезжает сегодня вечером и, значит, — он похолодел — завтра утром, завтра утром, завтра утром...
Саша со всей возможной в его состоянии хитроумностью построил беседу таким образом, что Эльмира Викторовна, все более и более раздражаясь, отвечала на совершенно нейтральные вопросы, не зная, что, по его замыслу (еще вчера составленному), должна незаметным для себя образом выдать, интересовалась Ирочка своим женихом или нет. Сапрыкин волновался и не всегда в лучшем порядке проговаривал свои наводящие вопросы и вопросики, торопясь просунуть в телефон всю сплетенную им сеть, но Эльмира Викторовна остановила его и сказала, что не может говорить, кофе убегает из кофеварки, и безапелляционно положила трубку. Чувствуя, что его план потерпел неуспех, Саша испытывал сильнейшее желание продолжить разговор и позвонил Тонечке:
— Ты чего зеваешь? Спала?
— А ты как думал, половина восьмого.
— Извини.
— Да ладно, чего уж... Чего тебе?
— Ирка не звонила? Понимаешь, меня тут не было дома, она могла...
— А что, она должна была мне звонить?
— Ты же ее лучшая (сильное преувеличение) подруга.
— А ты вообще-то жених.
— Я же говорю, я не был дома.
— Хорош.
— Да ладно. Если все же звякнет... — Он не стал договаривать фразу, он вспомнил о своем почтовом ящике. Он ведь вчера его не проверял. Вероятность, что там находится ее письмо, была ничтожной, но была. В голове сделалось темно, а глаза сверкали. Он очень приблизительно положил трубку на место и столь же приблизительно оделся и пошел вниз. Естественно было бы, если бы он вниз ринулся, а он именно пошел. Медленно, почти на цыпочках. Словно письмо было бабочкой или чем-то таким, что можно спугнуть.
Пусто. Ключ бессильно провернулся в разболтанном замке.
— Что же ты, Ирочка? — прошептал он невольно, думая уже в этот момент о чем-то другом.
Уже поднимаясь в квартиру, он почувствовал, что идея письма от любимой прочно поселилась в нем. И он ни много ни мало должен будет сейчас отправиться в Строгино и проверить лично еще один почтовый ящичек, в котором может оказаться что-то от Ирины. Эльмира Викторовна никуда из Москвы не уезжала, и у дочери вполне могло возникнуть желание поделиться с ней (раз нет возможности поделиться с любимым человеком), например, сведениями о достопримечательностях Чебоксар. А там между нейтральных строчек, может быть, мелькнет слезинка: «Ах, как я соскучилась по Саше!»
Эта мысль, ее ответвления и вариации на надуманную тему, собственно, и составили все времяпрепровождение Сапрыкина, когда он на разных видах транспорта добирался до Строгино. Он хорошо знал этот подъезд. Чахлые кусты, даже более чахлые, чем перед подъездом его собственного дома, не сохраняли никакой тени. Внутри пахло ремонтом.
В почтовом ящике что-то было!
Как достать? Его уже била легкая лихорадка.
Свой ключ конечно же не подошел. Пальцы хоть и гибкие, хоть и тонкие, но можно содрать всю кожу — не доберешься. Наверняка там не только газета.
Кто-то спускается сверху!
Так было несколько раз, и каждый раз он выбегал из подъезда, чертыхаясь, и стоял на ступеньках, лихорадочно изображая безразличие, очень опасаясь, что абсолютно всем понятно, что он грабит почтовый ящик.
Постепенно и медленнее, чем у обезьяны, над которой подвесили банан, пришло решение, что без приспособления не обойтись. Надо послание ухватить, но чем? В подъезде ничего подходящего не было. Обрезок трубы, доска, кирпич...
И опять нужно выбегать на улицу.
На этот раз он выбегал не зря. Там он увидел и отломал две кривенькие веточки, с которыми, по-новому волнуясь, вернулся к ящику.
Шум наверху стих. Наконец — тихо. Палочки внутри. Не такое это простое дело: раз сорвалось, два сорвалось.
— Молодой человек, что вы делаете?
Три — сорвалось.
Сапрыкин обернулся: старушка, чахлая, как куст у подъезда. Ей, наверное, можно было буркнуть «ключ потерял», и она бы отстала, но где там было Сапрыкину это сообразить, он просто отвернулся и опять полез в ящик.
— Молодой человек, это же воровство!
Сапрыкин уже достаточно подтянул к проему содержимое ящичка и перехватил мизинцем свою газету с, несомненно, находящимся внутри письмом Ирины.
Тут была вспышка суматохи, старушка нажала чей-то звонок, залаяла собака. Могло мелькнуть в голове несчастного вора, что он понимает Раскольникова. Он бросился со своей добычей вон из подъезда. То, что никакого письма в газете нет, он понял только на остановке.
Обратную дорогу он помнил плохо.
Дома все было по-прежнему. В том смысле, что так же тоскливо и жалко. Он посмотрел на часы. Это было его ошибкой. Десять минут одиннадцатого. День, оказывается, еще и не начинался. Он посидел, полежал.
Ничего подобного делать долго он не мог. Совсем. Семнадцать минут одиннадцатого. Самое главное, перетерпеть эти утренние часы — так он себе положил. Что делать со всей остальной пустыней дня — пока умел об этом не задумываться. Сильней всего он боялся именно этих, утренних часов. Днем можно было бы куда-то пойти. Куда? Можно было бы пойти в магазин... Он спустился в магазин, он был в соседнем доме. Там пахло парфюмерией и всем остальным, чем пахнет в таких магазинах. Он вспомнил, что нет денег. Нет совсем.
Займусь гантелями, решил он. Вернулся домой. Поднял железки и медленно поставил на тополиный пух. И разделся, потом опять поднял. 29 минут одиннадцатого. Сапрыкин зажмурился и начал. Говорят, что физический труд помогает от душевных недугов. Чем больше он двигал в липком воздухе своими косными железками, тем большее пламя бушевало под грудной костью. Сплошной пот, переходящий в слезы. Мгновенное облегчение он испытал, сложив гантели в тяжкую кучку посреди комнаты. Попробовал согнуть руку в локте, надеясь обрадоваться еще и приросту бицепса. Руки были как вата.
46 минут одиннадцатого. Сапрыкин чувствовал себя более-менее спокойно, потому что у него был для борьбы с часами в запасе душ. Главное, перевалить за одиннадцать часов. Одиннадцать — это почти полдень.
Он немного походил по комнате, успокаивая дыхание. Успокоил. 51 минута. Можно. Душа очень зависит от тела, а тело от душа. Мысль нехитрая, но верная. Вода мощно журчала по его коже, Саша что-то даже напевал, сцепив зубы.
Растираться полотенцем было тяжело, все еще плохо слушались налитые тяжестью члены. Он отправился на кухню, собираясь поставить чайник и наконец-то как-нибудь поесть. Душ зародил внутри что-то вроде бодрости. Чувствовалось, что она будет нарастать, и это было особенно приятно. Душевное равновесие, начавшее формироваться, было еще так хрупко, что Сапрыкин прижал руку к груди, чтобы не дать ему качнуться. Он набрал воды в чайник, зажег газ и посмотрел на часы.
И все внутри рухнуло.
47 минут одиннадцатого. Нет, он, конечно, почти сразу вспомнил, что его кухонные часы всегда отставали от комнатных. Лишь несколько секунд он прожил в полнейшем ужасе оттого, что время пошло вспять, но это его совершенно сломило. Он пробовал бороться, он попытался рассмеяться этой ничейной шутке, но смог только оскалиться.
Он все же поставил чайник на огонь, сел на белый табурет, все так же силясь улыбнуться. Фокус был слишком чудовищен, и Сапрыкин понимал, что сегодня уже не удастся прийти в себя. И за внезапной кухонной безысходностью замаячила какая-то более бледная гостья.
Чувства Сапрыкина не обманули. Весь остаток дня превратился... Он так и остался прикован к своему табурету; иногда в этом вязком и тусклом времени он совершал по квартире малоосмысленные петли наподобие летучей мыши. Постепенно и незаметно для себя оделся. Даже питался. Следы этих его усилий остались в виде недопитой чашки чая на столе, хлебных крошек на столе, желтка на губе. Он гас, тлел, блуждал. Поминутно припадал, приникал к чему-либо. Бесцельно трогал краны в ванной и на кухне. Имели место поползновения вымыть посуду, и замысел не устоял, перешел в привычно сдерживаемое нытье.
День тянулся, то есть это, конечно, совсем не то слово (но «тех», кажется, и нет). А за окном была все та же жара, пыльная листва, глушь полудня. И где-то срывалась бесконечная капля (каждый раз собирался отправиться на ее поиски, но каждый раз отвлекался чем-то), и всегда был бел холодильник и однообразно шутил, врубая свой трескучий мотор в самом интересном месте накатившего сна, и всегда мутно блестели тарелки в мойке, и всегда лежал пух в углах, и это был ад.
А потом внезапно стали нарастать сумерки. День кинулся под гору, как бедная Лиза, топиться.
Сапрыкин настолько взял себя в руки, что даже позвонил Эльмире Викторовне и узнал номер поезда и час прибытия. Отпав от телефона, он обнаружил, что в комнате темно и, очевидно, поэтому прохладно. Тогда, не включая электричества, он лег на спину и закрыл глаза. Потом повернулся на бок и свернулся в позу зародыша.
И так заснул.
Он был так рад, что почти не обращал внимания на то, что происходит вокруг. Во-первых, элегантная мамаша посмотрела на него удивленно. Его появление здесь, на перроне, выходило за границы подразумевавшихся норм поведения: все же он не был официально представлен как жених. И такая самоотверженность — примчаться ранним утром на вокзал — была поступком чересчур. Мог бы позвонить сегодня вечером. Во-вторых, удивленно на него смотрели и однокурсники, устало выволакивавшиеся из вагона. Они тоже прекрасно были осведомлены, что у него с Ириной роман, но семь утра, вокзал... Он невнимательно здоровался, стремясь туда, внутрь, в затхлые недра вагона.
Ну вот и она.
Выражение лица не только усталое, не только удивленное, но и, кажется, недовольное. Он помахал ей из-за плеча матери. Получалось так, что главным событием является не его влюбленный приезд на вокзал, а приезд заботливой матери. А он как бы факультативно...
Ирина бухнула на перрон свой рюкзак. Ну, здесь все ясно, здесь он в своем праве. Подхватил. Чмокнул «невесту» в щеку, не получив ничего в ответ, даже взгляда. Она как-то преувеличенно жарко обнялась с родительницей.
— Ну что, пошли?
Группа практикантов уже отвалила. Двинулись вслед за ней, но не полностью составляя единую компанию. Саша все же до некоторой степени смотрелся просто носильщиком. Эльмира Викторовна посматривала на него без желания увидеть в нем возможного зятя. Ирина глянула только раз и спросила сквозь одновременный смешок:
— Чего в такую рань-то? — И мощно зевнула, показывая, какая стоит рань.
Вошли в метро.
— Ну, ладно, — сказала Ирина, — мы поехали. Вечером созвонимся.
Сказано это было в начале эскалатора, наверху. Он безропотно отдал рюкзак, хотя логично его было бы донести хотя бы до вагона. В глубине души он надеялся, что получится побыть вместе, рядом до конца, в Строгино.
Уехали, небрежно помахав.
В дополнение к этой неприятности вот вам еще: практиканты, оказывается, задержались у билетной кассы и теперь проходили мимо него, каждый окидывая вопросительным взглядом. Пришлось все это вынести. Последнему, Боре Чиндыкову, он зачем-то объяснил:
— Я тут еще дядю встречаю.
Вообще-то у Сапрыкина был дядя, и даже позволил ему жить в своей квартире, но, сообщая о нем, Саша на мгновение почувствовал, как омерзительно он врет.
«Постой, — одернул он себя, — но ведь она приехала. Она уже здесь, теперь все будет великолепно». Но последние слова не стали переливаться оптимистическим светом. Наоборот, в груди образовалась пыльная тяжесть.
Куда теперь?
В общагу, конечно.
Он не мог оставаться один, и, слава богу, имелось в огромной и такой пустынной Москве прибежище для душевного страдальца.
Пустынной не только в переносном, но и в прямом смысле. Город готовился к Олимпиаде, и институтское общежитие было запланировано под заезд сомалийских и кенийских спортсменов. На приведении в порядок этого здания работало несколько десятков студентов, которым все равно некуда было податься в летние месяцы. На реальные заработки не хотелось, домой не хотелось еще больше. Он крепко подружился с колоритной парой третьекурсников — Василём и Красновским и частенько зависал в их общежитской комнате, откуда они время от времени отправлялись перетаскивать на верхние этажи нерегулярно подвозимую плитку.
Вечерами они валялись на скрипучих кроватях, травили анекдоты, в основном из жизни звезд эстрады, перемывали кости одногруппникам и пили портвейн, когда удавалось добыть деньжат.
Ели всегда одно и то же: за 34 копейки покупался пакет картошки, треть которой шла в отход при чистке, а потом варилась в высокой кастрюле, окроплялась подсолнечным маслом и обильно солилась. Потом они степенно поедали ее под разговоры о литературе. Все трое были провинциалами, из тех, что тянутся к просвещению. Что-то неуловимо ломоносовское было в их облике и образе вивенди. Василь, крупный парень с широким лицом, вечной легкой ухмылкой и черной прядью, изящно налипшей на высокий лоб, был не очень разговорчив, наблюдателен и чувствовал себя вроде как старше своих друзей. О нем можно было бы сказать, что он Бывалый. Хотя никуда далеко от своего Несвижа он никогда не отъезжал, всем казалось, что он знает жизнь. Несмотря на легкую кривоногость и едва заметный акцент, он почему-то чрезвычайно нравился женщинам. В этом отношении Саша и Красновский смотрели на него с плохо скрываемым восхищением. В комнату к Василю во время учебы (он, видимо, в силу своего человеческого авторитета в учебное время жил один) время от времени ходили старшекурсницы и однокурсницы тоже. Была у него среди подруг и продавщица овощного киоска, что на углу улицы Руставели. И даже — это казалось Саше совершенно чем-то фантастическим — проскальзывала, обманув школьным своим обликом вахту, какая-то девятиклассница из местных. Больше всего Василь любил поесть «бульбочки» сразу после соответствующего приключения. Заходил к Красновскому, почесывая пузо и медленно зевая. Знал, что все взгляды направлены сейчас на него, если Красновский был не один. Но почти ничего не рассказывал. Только иногда с его кривящихся губ срывалась какая-нибудь деталь, дававшая понять, до какой степени он профессионал «этого» дела.
Красновский был закомплексованный. Большинство его комплексов описания не стоят, но об одном сказать придется. Вся его физиономия была усыпана красными прыщами, что неприятно рифмовалось с фамилией. Приехав в Москву, он сразу кинулся на Новый Арбат, в институт красоты, уверенный, что уж здесь-то, в краю отечественных небоскребов, ему помогут. Вся провинциальная медицина боролась с его недостатком с недостаточным успехом. Он очень страдал от своего вызывающего внешнего вида, хотя, разумеется, старался скрывать это. Никогда во время студенческих вечеринок не мог позволить себе пригласить сколько-нибудь приличную девушку на танец. Просто сидел в темном углу и квасил. Только однажды Сапрыкин понял, как страдает Красновский. Утром, в умывальнике. Думая, что его никто не видит, Красновский давил какой-то новый, особо наглый прыщ и приговаривал:
— Это даже хуже, чем фамилия Фердыщенко!
— Идиот! — крикнул ему Саша.
Красновский в ярости обернулся.
Саша нашелся, сообщив, что давить не надо, они только еще больше распухают.
Красновский подозрительно на него поглядел, но все же, кажется, поверил — имелся в виду не «Идиот».
Василь был западенец и шел по жизни с большим ощущением самоуважения, которое не покидало его ни в какой ситуации, а уж при поедании бульбы тем более. Стояли на дворе еще те шутливо-игривые времена, когда проявления национализма воспринимались лишь как забавные шалости. Василь мог самоуверенно заявить в разговоре о том, кто был величайший полководец в мировой истории, что таковым следует считать атамана Серко. То, что остальные едоки о нем ничего не слышали, говорит лишь об их скудоумии.
— А Суворов?! — возмущенно сипел Саша.
— Слабак, — великодушно отмахивался Василь.
— Наполеон?!
— Это же торт.
Красновский торопливо уводил разговор в сторону, говоря, что на самом деле Марк Твен, например, таковым считал одного однорукого плотника из Пенсильвании.
— Чего-чего?! — нахмуривался в его сторону Василь.
— Просто случай не представился, — заливался огненным румянцем Красновский.
Войдя в комнату, ни с кем не здороваясь, Саша сел на кровать, забился нахохленно в угол. Ему показали издалека насаженную на вилку синеватую картофелину. Он отказался, покачав головой.
— В ресторан ходили? — с трудноуловимым ехидством поинтересовался Красновский.
— Она домой поехала.
Василь, не глядя в его сторону, продолжил прерванный разговор. Состоял он в том, что баснописец Остап Вишня на две головы выше баснописца Крылова.
— Ивана Андреевича? — ужасался Красновский, раскачиваясь на стуле как куст под ветром.
— Не на две — на три, — поправлял себя Василь и занимал рот целой бульбиной.
Красновский поглядывал на Сапрыкина. Вроде ситуация как раз та, при которой надо вступать с возмущенными возражениями.
Сапрыкин молчал, сосредоточенно двигая губами, мыслями отсутствуя в комнате.
— Может, этот Остап Слива и Лафонтена выше?
— Не, Краснота (с ударением на втором слоге), не Слива, а Вишня. Не искажай.
— Так выше Лафонтена?
— А как же!
Красновский посмотрел на друга в углу:
— А Эзопа тоже?
Василь солидно прожевал кусок, вздохнул:
— Не.
— Так, значит, Остап Вишня прямой наследник Эзопа?
Василь удовлетворенно отрыгнул:
— Вот сейчас ты правильно сказал.
Красновский отмахнулся и повернул голову к Сапрыкину:
— Что там у тебя случилось? Поругались?
— Нет, — заставил себя ухмыльнуться Саша, — не поругались.
— Ты похож на птицу, что вернулась с середины Днепра.
Сапрыкин вскочил вдруг и кинулся вон из комнаты. Ему пришло в голову, что Ирина с матерью уже доехали в Строгино и уже можно звонить.
В общежитии было три телефона. (Трудно представить, что были времена, когда не было мобильников.) Они располагались на лифтовой площадке через этаж. Один всегда был неисправен, второй всегда был занят Малягиным. У него ставилась пьеса в «Современнике», и он круглосуточно был на связи с режиссером, стоял, как цапля, подогнув одну ногу, держа на колене толстую тетрадь с новыми вариантами. Малягин был гордостью института, и его никто бы не посмел побеспокоить: где это видано, чтобы у студента взяли пьесу в московский театр!
Третий телефон периодически был свободен.
Потным пальцем Саша набрал намертво врезавшийся в память номер. Диск полуразбитого прибора, волнуясь, возвращался в исходное положение.
Доехали!
Трубку взяла мадам:
— Она не может сейчас подойти. Она принимает ванну.
Конечно, это так естественно после такой дороги.
Его уже отодвинули в сторону от аппарата, кто-то рвался к волнующемуся диску.
Так, значит, ванна. Сколько это по времени? Ну, полчаса. Не было никакого смысла уходить с площадки. Часы висели над телефоном. Он стал прохаживаться взад-вперед.
— Ты что, подслушиваешь? — иронически спросила Галкина, поправляя мокрый тюрбан на голове — только что была в душе. — Я, может быть, любовнику звоню?
— Ты?! — искренне удивился Саша, совсем не желая обидеть девушку. Но, кажется, обидел.
Пришлось тащиться на улицу. Там было уже жарко. Утро кончилось. Напротив входа, на бульваре, стояли пыльные, как фикусы, липы. Склеротически двигая дверцами, остановился троллейбус, долго никто не выходил из него, потом вышел водитель, побежал своей колеснице в тыл и стал дергать канаты, приделанные к штангам.
Сколько времени нужно на разговор с любовником?
Поднялся на площадку. Там уже была не Галкина, а неизвестный в спецовке и с хриплым басом. Он тоже недружелюбно посматривал на пристроившегося рядом Сашу.
Наконец удалось снова овладеть неприятно теплой трубкой.
— Как, все еще моется?
Нахлынуло отчаяние. Он чувствовал, что выглядит идиотом в глазах мадам. Разрядила положение Ирина. Сапрыкин уже почти повесил на крючок охлажденную отчаянием трубку, как там, глубоко внутри, мелькнул голос Ирины.
— Да ладно, ладно! — хохотнула подлая мадам.
— Чего тебе? — деловито спросила Ира.
Всего секунду она казалась Сапрыкину спасительницей, но этот вопрос...
— Ну-у, вечером... Собственно, я сейчас уже свободен.
— Не, не, не. Мне нужно волосы уложить, кофейку выпить.
— Вечером?
— Ну я... Ты знаешь, мы так там намотались, и в поезде духота. Хочется немного прийти в себя. Пожить дома, ну, ты понимаешь.
— Значит, мне позвонить...
— Вечером. Завтра.
Поднимаясь в полуокаменевшем состоянии вверх по лестнице, Сапрыкин миновал площадку, где работал над пьесой Малягин. Он покачивался от хохота, рискуя уронить важную тетрадь. Конечно, он смеялся не над ним, а шутке своего режиссера, но на глазах у Саши навернулись слезы.
Подворачивается удобный момент, чтобы рассказать предысторию отношений описываемой пары. Все началось на вступительных экзаменах. По русской литературе. Сапрыкин заглянул в свой билет, чтобы удостовериться, что там действительно «Герой нашего времени», которого он знал наизусть. Удостоверился и победоносно оглядел аудиторию. И тут же ему попала на глаза девушка, сидевшая справа в позе отличницы. На ней была белая, собранная к шее блузка, ноги в хороших, «врангелевских», джинсах аккуратно стояли на подножке, а лицо... он вдруг обнаружил, что лицо это ему ужасно нравится: черная, назад заправленная стрижка, черные, еще детские брови, аппетитные скулки. На какое-то время он забыл о Лермонтове, об экзамене.
Нет, это невозможно!
Вернулся к листу бумаги. Распираемый каким-то двойным вдохновением, попросился отвечать без подготовки.
Кажется, она оценила его решительность.
И «Герой», и второй вопрос были великолепно предъявлены маленькой комиссии. Неся в руках заслуженную пятерку, он двинулся к двери. Оглянулся. Вслед она ему не смотрела. Все-таки экзамен, успокоил он себя.
Ее звали Ирина, была она дочерью среднеизвестного писателя, который уговорил ректора, чтобы ее взяли в Литинститут в 17 лет, без двухлетнего трудового стажа, как было заведено. Сразу вслед за этим писатель ушел из семьи.
Саша наметил себе: это то, что нужно.
Но, к сильному неудовольствию, обнаружил: когда Ира со своей твердой четверкой выскочила из аудитории, далеко не он один обратил на нее внимание. Целая группка, одетая в кожу и джинсу, претендующая на роль «золотой молодежи», поджидала хорошистку, чтобы идти отмечать удачно сданный экзамен в кафе «Лира» шампанским с мороженым.
Он к этой группке не принадлежал. Признаки элиты были очевидны: шмотки, американские сигареты, специальный московский тон. Ценилось происхождение. Среди спутниц Ирины были племянница грузинской чемпионки мира по шахматам, сын замначальника какого-то северного пароходства, ну и кое-что по мелочи. Сапрыкину оставалось любоваться этим «завтраком на траве» издалека.
Вскоре выяснилась одна интересная подробность. Отец Ирины был писателем не только средним, но и провинциальным. Лишь полгода тому он был переведен в Москву откуда-то с Севера, поэтому у дочери-школьницы не было бэкграунда в виде толпы одноклассников, и она своей тусовкой выбрала свой литинститутский курс. О своей матери Ира то ли с гордостью, то ли с сожалением говорила, что она гречанка.
Бывшая провинциалка частенько залетала в общагу на Руставели. Участвовала, и охотно, во всех капустниках, кавээновских забавах, хотя не имела и тени никаких способностей, кроме умения оценивающе прищуриваться, ввиду небольшой близорукости, и это прищуривание ввергало в трепет сердца однокурсников. Любила потанцевать, хотя, собственно, танцевать не умела, ей нужно было только передвигать по сцене идеальную свою фигуру — этого было достаточно, чтобы все взгляды были прикованы к ней. «Ты ходи, ходи!»
И особенно ей нравилось — флиртовать. Чуть ли не каждый вечер у нее был новый премьер. То диск-жокей Тригоренко, то крымчанин с обворожительной улыбкой Сашка Вишневой, то еще кто-нибудь. Она подпускала к себе довольно близко, а лапы партнеров по танцам так и льнули к обаятельно обхваченным джинсами ягодицам. Пару раз Саша видел ее в разных темных уголках общаги в состоянии, которое можно было назвать «целуется». Но ни разу два раза подряд с одним и тем же персонажем и никогда в виде настоящей страсти.
В общем, все это очень походило на то, что она не знает, куда ей девать свое роскошное девичье тело. Оно было в состоянии именно девичьей зрелости, еще не расшифрованное никаким разгадчиком женских сердец.
Он относился к этому ягнячьему гарцеванию почему-то очень спокойно. Однажды даже и сам оказался в таком темном уголке, и после длительных объемных поцелуев Ира вдруг заметила ему, уже, правда, убегая по каким-то своим срочным эротическим хлопотам:
— И зубы у тебя хорошие.
Зубы у него действительно были великолепные. И он даже понял, с кем она его сравнила. С гнилозубым любителем Фрэнка Заппы Тригоренкой.
Это было очень приятно. С другой стороны, очень неприятно было осознавать, что Ира побывала в лапах этого охламона, пусть и на временной основе и явно в недалеко зашедшем варианте.
Порхание Иры по общежитским просторам продолжалось, но в нем обнаружилась некая приятная для Сапрыкина геометричность. Беззаботная красотка явно двигалась по сужающейся спирали. Конечным пунктом, как ни странно, был именно он. Несколько раз его подмывало выбраться из раковины, к которой он себя приговорил, боясь спугнуть удачу и двинуться навстречу. Но каким-то глубинным, рептильным уровнем сознания догадывался, что именно в этой неподвижности его фишка. Будем свечой, в устойчивом, неподвижном пламени которой сгорит легкомысленная бабочка.
Затрачивая неимоверные усилия, непрерывно наступая на горло своей в общем-то низменной песне, Саша видел, что Ирина выруливает на последнюю прямую. Держаться во что бы то ни стало! Стоило им оказаться в одной компании, он никогда не смотрел в ее сторону и уходил в самый разгар веселья, не попрощавшись с ней даже взглядом.
Сколько раз он ворочался кошмарными ночами, вообразив, что все потеряно, он перегнул палку! Однажды он совсем было собрался с тем, чтобы пригласить Ирину в кино, билеты купил, когда к нему явилась первая парламентерша — толстая, добрая бакинская сводня с их курса.
— Ты что, слепой?!
Саша сделал непонимающее лицо.
— Упустишь ведь.
— Что?
— Она девушка гордая.
Саша наклонил голову вниз, чтобы не дать рассмотреть улыбку у себя на губах.
— Что ты делаешь?
Он медленно рвал те самые билеты.
— Понятно, Эля.
— Ничего тебе не понятно. Делай как хочешь, только пожалеешь.
Еще сутки он боролся с собой, вернее, с неизвестностью, которая неизбежно наступит после того, как он даст Ирине приблизиться. Но ведь надо было понимать, что и нынешнее, столь выигрышное, положение не может продолжаться вечно.
Вечером следующего дня он ощутил в себе глобальную готовность. Сидел у себя в комнате и вздыхал, пытаясь представить себе обстоятельства предстоящего сейчас разговора. Сапрыкин знал, что Ирина сидит в двух шагах от него, в комнате своей подружки Алки. В комнате Сапрыкина старинный магнитофон ревел голосами «Бони М», но, если бы его спросили, какая играла музыка в этот вечер, он бы не смог ответить.
Встал.
Еще раз вздохнул.
И тут дверь сама распахнулась. В дверном проеме стояла Ирина в вызывающей позе. Не спрашивая разрешения, она вошла на своих великолепных ногах, откидывая назад голову и прищурившись:
— У, и музычка нормальная, не то что...
Сапрыкин вспомнил, что тот же самый Тригоренко душил всех знакомых Эллисом Купером и не восторгавшихся считал червяками.
— Ну, — сказала она.
Саша молчал, приближаясь по загадочности к какому-нибудь Демону.
— Ты... — начала Ирина, но тут уж он не дал ей высказаться.
— Знаешь, нам не стоит быть м-м... вместе. Я, ну тут понятно, книжный червь, а ты великолепная телка, у тебя свой круг. Ты очень красивая, но знаешь...
Ирина лунатически развернулась и, все так же лунатически ступая, отчего ее фигура делалась совершенно неотразимой, ушагала на своих великолепных (он каждый раз отмечал это) ногах.
Сапрыкин сел на стул. Трясло. Он был одновременно горд тем, что доиграл свою жесткую роль до конца, и гибнул в отчаянии: все пропало!
Дверь оставалась открытой.
И там, как в дурном сне, снова появилась Ирина. Сапрыкин поднялся со стула и протянул вперед руки, как бы показывая: я безоружен. Конструировал текст не слишком позорной капитуляции.
А Ирина решительно подошла к нему и залепила неточную пощечину. Сапрыкин позорно попробовал уклониться.
Это могло стать концом отношений, но не стало. В ненависть бурное девичье чувство не превратилось. Скорее всего, потому, что Ирина не смогла до конца поверить, что отвергнута. Ее спасла самоуверенность, она к тому времени настолько привыкла считать себя совершенством, идеалом, что поведение Саши сочла, помимо всего прочего, еще и недоразумением. Или реакцией по типу: боится увлечься.
Незаметно как-то они преодолели дистанцию разрыва и вот уже ходят парою. Спесь Саша с нее, конечно, сбил. Ирина испугалась и присмирела, прекратилась раздача бесконечных авансов на сторону и копеечного флирта. Ей вроде даже стало нравиться быть при ком-то. Вроде как кончилось долгое бурное плавание и усталый, потрепанный корабль вошел в родимую гавань. А между тем еще не случилось даже их первого совокупления. Производя впечатление девушки вольного поведения, любя хлестать портвейн из горлышка и отбиваться от всяких там шаловливых ручонок, тянущихся к заветным местечкам, Ирина оставалась девственницей. Ее просто увлекала жизнь у сексуальной бездны на краю, но не до потери невинности. Не то чтобы она слишком дорожила этим фетишем, но был в этом какой-то провинциальный комплекс. Плюс к тому же она обещала матери, что до восемнадцати ни-ни.
Саша тоже натолкнулся на эту стену. В моменты самых бурных объятий и длительных лежачих игр ему позволялось не все. Если раньше Ирина не позволяла всем, то теперь только ему. Хотя сами эти упражнения ей страшно нравились, и поцелуи, и многое сверх того. Она получала массу удовольствия от процентов с телесного капитала, не тратя его тело.
Вокруг все были убеждены, что они живут напряженной постельной жизнью. Впрочем, все так и было, но без того самого.
Но все когда-нибудь случается. Саша уже готов был терпеть три месяца, до дня рождения Ирины, когда в один из особо рискованных моментов — действие происходило на квартире Ирины в отсутствие матери — наездница потеряла контроль над ситуацией, и роковое движение совершилось с обезоруживающей легкостью. Практически безболезненно.
Надо сказать, Саша не столько обрадовался, сколько пришел в ужас. Что они скажут маме?!
Ирина отвернулась к стене и замерла, уткнувшись лицом в ладони. А счастливый обладатель заветного приза с удивлением обнаруживал, как разрастается в нем жесточайшая нежность к этому неуклюже лежащему голому телу.
Грома и молнии не было. Снег не пошел. Ирина взяла с ним новый, немного как бы официальный тон. Теперь они пребывали в другом статусе по отношению друг к другу. Спокойно, по-деловому она заявила, что ему нужно будет поговорить с ее отсутствующим отцом.
— О чем?
— Ты что, дурак?
Тут же придвинулась одна учебно-административная проблема — фольклорная практика. Уезжать надо было немедленно.
Саша с бригадой стихотворцев был командирован на Камчатку. Пребывая в этой фантастической земле, он словно бы ничего не видел, практически с первого дня он начал тосковать по своей «невесте». Студентов возили по рыболовным траулерам и домам культуры многочисленных зон. И рыбаки, и зэки были во всех отношениях страшно далеки от метаметафорического течения в современной московской поэзии, каждое выступление превращалось в маленькую нравственную пытку. Ощущение своей неуместности и дикие запахи гниющей рыбы, въевшиеся в стены красных уголков на кораблях, — все это было тяжело переносить, но самое тяжелое началось после того, как Саша сходил на почту... Нет, мыслей грязных, например о том, что «откупоренная» Ирка кинется во все тяжкие, у него не было. Да и с кем там было отрываться? Он успел рассмотреть ее партнеров по группе изучения чувашского языка, и они не выглядели ловеласами. Ему трудно было переносить сам факт ее отсутствия. Центр мира не мог находиться там, где не находилась она. Это ощущение заброшенности не прошло после того, как он вернулся с периферии в столицу. Где-то там, в чувашских деревеньках, пролегал Бродвей настоящей жизни, а он скукоживался тут, на Бутырском хуторе.
Вернулся в комнату к Василю и Красновскому. Они лежали на кроватях и лениво спорили. Все о том же — о громадной роли запорожского казачества. Василь ее безбожно преувеличивал, Красновский ставил под сомнение.
Саша обратил внимание на большие, синего цвета тюки, что лежали у них под кроватями.
— Двуспальные палатки, — объяснил Красновский.
— Откуда?
— В поход пойдем, — сказал Василь.
Оказалось, валялись бесхозные в подвале у кастелянши, разрешила забрать.
— Бери Ирку — и пойдем, хоть послезавтра, — предложил Василь.
Саша вспомнил слова Ирины о том, что ей хочется «пожить дома», и отрицательно покачал головой. Василь не видел этого, но сказал:
— Зря.
Вечером этого дня с усталой путешественницей поговорить не удалось: все телефоны на этажах были заняты. А когда удалось прорваться к аппарату, занят был номер Ирины.
Предстояла страшная ночь. Он догадывался, что не заснет. Но ум несчастного бывает невероятно изворотлив. Всплыло полезное воспоминание: азербайджанка Элька угощает снотворным нервного Марка со второго курса. Он видел это, когда сидел у той же Наильки в гостях и пил замечательный чай. У Эльки все было замечательное: джинсы, куртки, туфли, свое, не казенное постельное белье, — но как-то не складывалось с парнями из-за двух бородавок на верхней губе. Всем ее снабжали богатые бакинские родители. Они же снабдили ее прекрасным характером, ей ничего не было жалко для друзей. И многие, особенно парни, паразитировали на этом, пили ее коньяк с ее же рахат-лукумом, делая вид, что говорят о поэзии.
— Эля, привет.
Она была не одна, за роскошным, как всегда, чайным столом сидела Маринка Крашенинникова, нищая, талантливая, убогая, опекаемая великолепной Элькой.
Саша понимал, что вся его ценность для дамской компании заключается в возможности выудить из него какие-нибудь новые сплетни из жизни высших институтских слоев. Ирина относилась к ним. Он, через нее, частично тоже.
Стали пить чай.
Поскольку у Саши была конкретная цель, он немного собрался и даже чуть-чуть острил и бросал намеки, которые давали бы понять, насколько интересные тайны он, может быть, скрывает. Все это время он буровил взглядом тумбочку возле пышной кровати Эльки. Ему не хотелось попрошайничать напрямую, очень не хотелось: все тут же истолкуют это таким образом, что он не в своей тарелке из-за Ирины. Тем более ему нужна была не одна таблетка, а несколько штук, он чувствовал, одной будет мало. Не объяснишь же...
— Мне надо позвонить, — сказала Маринка. Какой-то там редактор вроде бы с интересом отнесся к ее стишатам.
Беги, беги. Саша понял: это его шанс. Он постучал ногтем по пустому чайнику.
Хозяйка сразу подхватилась. В любой другой комнате Сашу отправили бы на кухню за водой, но хозяйка здешняя была восточной женщиной, ну и все такое.
Вышла, Саша вскочил и кинулся к тумбочке. Ящик выдвигался неровно, пришлось его истерически трясти. Выехал, но там ничего не было. Пошарил обескураженной рукой. Он точно помнил — таблетки были здесь. Теперь попробуй задвинь! Пошарил по столу, отодвигая книжки и бумаги, на полке над столом, между книгами, под подушкой — нет.
Накатила потная паника.
Сейчас кто-то вернется.
Портфель. Сунул руку в одно из отделений... Нет. Перевернул его и вывалил все на кровать. Нет, нет... Вот! Синий коробок. Доставать оттуда один блистер не было времени, уже какие-то шаги звучали по коридору. Торопливо засунул разнокалиберные вещи и вещицы одним яростным движением в портфель, а его бросил на сиденье стула. Он покачался, но остался стоять. Пряча коробок в карман, Саша спикировал задом на свой стул.
Господи!
Наилька вошла, рассказывая, как Маринка ругалась с Малягиным на площадке. Саша судорожно раздвинул челюсти, стараясь изобразить улыбку. Красным пятном на кровати лежала пачка «Мальборо», выпавшая из портфеля.
Хозяйка включила электрочайник в сеть. Взяла сигареты.
— Никогда не положит на место, — добродушно пробормотала она, имея в виду подружку.
Конечно, этот бесконечный день все же закончился. Утром Саша вместе с Василём и Красновским отправился расставлять мебель на верхнем, уже отремонтированном, этаже. Новые деревянные кровати, удобные замечательные стулья, столы и прочее, прочее. Предполагалось, что сомалийские спортсмены должны жить в значительно более располагающих условиях, чем советские поэты.
Сапрыкин никогда не считал себя рукастым человеком и во всех домашних работах использовался на подхвате. К тому же теперь, пока не состоялся разговор с Ириной, его сотрясал внутренний тремор, переходящий временами чуть не в пляску Витта. Василь взял над ним великодушное шефство. У него работа спорилась на диво. Все шурупы входили куда нужно без всякого усилия, все отверстия совпадали с болтами и тому подобное. Саша постоянно пыхтел, обдирал кожу на пальцах и впадал в ступор, не умея приладить спинку или ножку. Василь все исправлял с помощью одного-двух движений, слегка посмеиваясь над товарищем. При этом делился своим опытом по женской части, и, хотя сообщаемые им сведения и факты казались Саше наглой выдумкой и чудовищным хвастовством, он не смел возражать Василю — настолько он уступал ему в настоящий момент в жизненном плане.
— Ты много суетишься, — авторитетно и негромко говорил Василь. — Не мельчи.
И трудно было сразу сказать, что именно он имеет в виду — подход к сборке кровати или к тому, как Саша обращается с Ириной.
— Знаешь анекдот?
— Я знаю этот анекдот! — нервно вскидывался Саша. Василь уже раз пять рассказывал историю про двух быков, молодого и старого, что приближаются к коровьему стаду.
— Так что же на ус не мотаешь? — спрашивал Василь, обладатель великолепных усов у безусого партнера.
Красновский приходил покурить после каждой повешенной полки, и они начинали с усачом свой вечный спор славян между собою. Это было хорошо тем, что у Саши появлялась возможность морально передохнуть.
Пару раз он бегал по этажам в поисках свободного телефона — неудачно. Потом ему повезло. Дозвонился. И «невеста» взяла трубку сама.
— Ну, не знаю, — ответила она на слишком пылко заданный вопрос о встрече. — Не знаю когда.
Обливаясь потом от нахлынувшего волнения, Саша стал рассказывать ей, как они собирают кровати, отлично чувствуя, что Ирине это совершенно неинтересно.
— Это в общежитии, что ли?
У него ёкнуло в груди: это до такой степени не интересоваться, что с ним происходит.
— Ладно, желаю успехов. — И она безжалостно положила трубку.
Саша вернулся на место сборки, покачиваясь и даже слегка опираясь о стену. Василь, благодушно зевая, рассказывал, что это не столько Мазепа был предателем, сколько Петр I самодуром.
Красновского трясло, лицо его полыхало. Он сплюнул и выскочил в соседнюю комнату.
— Зря ты ей звонил.
Саша что-то прошипел в ответ.
— Женщина чаще всего принимает за проявление сильного характера как раз небрежность.
Саша не стал возражать, у него сложилось такое же мнение во время первоначальных контактов с Ириной. Но невозможно же вести себя так всегда.
Работали они еще часа два. Василь куда-то отлучался; кажется, он скучал без Красновского.
По коридору раздались шаги. Вроде бы никого не должно было быть на этаже. Саша мучительно и снова не совсем удачно мучил очередной шуруп. Василь вдруг перестал говорить. Саша посмотрел на него и увидел, что тот ему подмигивает. Можно было понять, в дверях кто-то стоит.
Повернул голову. Видение! В белом батнике, идеально новых джинсах, с дружелюбной улыбкой на губах.
— Вы не устали, мальчики?
Красновский за ее спиной застонал, как галерный раб: устали, и еще как!
— Хотите помогу? Тут что-нибудь...
Василь помотал головой:
— Бульбы нам лучше начисти.
Сашу ужаснуло предложение Василя. Он набрал воздуху в грудь, придумывая, как его отшить в данной ситуации, а Ирина уже успела согласиться и потребовала ключ от комнаты.
— Он в шкафу! — крикнули ей вслед.
Очень быстро пошабашили после этого, так что не было толком возможности обсудить имевший место эпизод. Саша недоумевал, Василь вел себя так, как будто ничего особенного не произошло.
Потом совместно поедали приготовленное. Василь сообщил, что его мать выдрала бы Ирину как сидорову козу за то, что та так много «срезывает с бульбы».
Было очень весело. Саша изо всех сил старался быть наравне со всеми, но все время как-то запаздывал. Рождавшаяся у него шутка всегда оказывалась в арьергарде выдумок Василя и даже Красновского. «Краснолицый брат» тоже старался, и ему кое-что удавалось. Так что Саша предпочел занять позицию «над схваткой», как бы он позволяет своим приятелям развлекать свою девушку.
Когда бульба была съедена почти, завязался разговор на тему, что вот некуда пойти сейчас в Москве.
— А пошли в поход! — предложил Красновский, пнув пяткой тюк с палаткой, что лежал у него под кроватью.
— Пошли! — охотно согласилась Ирина.
Саша удивился, до какой степени в ней не было никаких церемоний и попыток изобразить девочку из «хорошей» семьи.
— Ты же хотела «пожить» дома, — не удержавшись, напомнил он ей.
Она отмахнулась локтем.
— Завтра! — воскликнул Красновский.
— Послезавтра, — солидно поправил Василь. На послезавтра был назначен расчет за работу.
— Отлично, — согласилась Ирина. — Хорошо, что ты придумал мне позвонить.
Сказанное — Саша понял это не сразу — относилось к Василю. Надо было как-то отреагировать.
— А почему... ты мне не сказал?
Василь был серьезен.
— Да какая разница! Иди лучше проводи.
Саша пошел провожать Ирину, как бы получив высочайшее благословение на это, и не знал, радоваться ему или...
Ему хотелось говорить о самом главном — об их общих планах на будущее. Восемнадцать лет исполнилось, можно ставить в известность родителей, может быть, искать работу, ему, Саше, выпрашивать комнату у студкома или за взятку у коменданта. Ирина ни о чем этом говорить не хотела и не говорила, что-то мыча из «Бони М», причем слух у нее был плохой, а голос хоть и родной, но неприятный.
Автобус подошел почти мгновенно, Саша едва успел крикнуть, что позвонит завтра. Не посмел сказать, что сегодня, хотя на дворе был белый день еще.
Назавтра неожиданно отлично выспавшийся Сапрыкин бросился к телефону — все уже были заняты, даже без участия драматурга. Автомат на остановке был сломан. В квартире, куда он добрался за час с небольшим, он работал, но сообщал, что домашний телефон Ирины занят.
Ничего, пока соберу вещи!
Их оказалось не так уж мало. Несколько шлягерных книг из «Березки», четырехтомник В.Даля, двухтомник Цветаевой и т.п. Увязал, срезав шпагат, висевший на балконе для просушки белья. Что на это скажет благородный хозяин, пустивший пожить (как жаль, не удалось толком использовать наличие «хаты» на начальном этапе романа) товарища?
Опять набрал.
Ира была в ванной.
Ждать?
Нет смысла, бросился в обратный путь. Вспомнил, что забыл тюбик с пастой и щетку. Пришлось вернуться. Все же зубы были его «коронкой».
Позвонил.
— Купальник плохо сохнет.
— Купальник?
Выяснилось, что они поедут куда-то в Серебряный Бор (он пропустил эту часть сговора), а там все купаются.
Надо было что-то делать. Порылся в вещах хозяина квартиры. Раз — веревка, так пусть уж... Нашел, как ни странно, плавательные шорты. Пару. Хотел взять те, что похуже, но не смог удержаться — взял лучшие.
Василь и Красновский пересчитывали полученные деньги. Саше деньги не полагались: слишком много прогулов на этой псевдоработе, и его вычеркнули из списка. Все эта Камчатка!
Палатки были развернуты в коридоре. Оказалось, они не в идеальном состоянии. Красновский пошел искать нитки и иголку по комнатам, потом целый час неумело их штопал. Сашу Василь взял с собой «за винищем».
— Сколько возьмем? — поинтересовался Саша.
— Возьмем достаточно.
Студенты в ту пору не пили водку, только при случае, «рабочими» напитками были разного рода портвейны: «Агдам», «Акстафа», три семерки. В тех случаях, когда предполагалось участие дам, покупали что-нибудь заграничное того же типа. На этот раз взяли четыре бутылки «Варны» по 3.40 и столько же «Тамянки» по 3.70.
С повреждениями в конструкции палаток справились. Ира приехала с опозданием всего на 15 минут, в руках у нее был модный полиэтиленовый пакет, а в нем завернутые в фольгу домашние бутерброды.
— Неужели сама? — хмыкнул Василь.
— Мама.
Внизу на выходе вахтерша поинтересовалась, откуда у них такие рюкзаки.
— От Кириллыча, — нашелся Красновский. Был такой физкультурный деятель в вузе.
Автобус, а потом электричка от взволнованного духовыми маршами вокзала. Удачно заняли свободное купе, отпугивая своим гвалтом попутчиков, к ним никто не подсаживался. Выпивать начали конечно же уже в поезде. Василь запасся штопором, и этот факт почему-то расстроил Сашу. Какой он предусмотрительный! Ира, кокетливо хихикая, отпила из горла. За стаканами далеко лезть, объяснил Василь. И Саша подумал, какой у нее в общем-то неприятный смех, но это ему самому не прибавило уверенности, наоборот, он как будто еще глубже провалился в какую-то трясину. Говорить ему было трудно, он, как и в прошлый раз, не успевал за бесенком ситуационного юмора, который правил в атмосфере данной компании, и только и успевал, что хмыкнуть вслед.
Ире нравилось быть центром внимания, и это было так естественно, что все мужские взоры были обращены к ней. Она знала, что отлично смотрится в своем джинсовом сарафане, стреляла глазками, позволяла себе самые пошлые ужимки, несла порой какую-то нелепицу, но это не сбивало ее с настроя — она считала, ей все можно, и Василь с Красновским всячески своим окучивающим поведением давали понять, что все идет как нельзя лучше.
— А ведь это не Серебряный Бор, — бросила Ира взгляд в окно.
— У меня свой бор есть на примете, — объяснил Василь. И добавил голосом Лёлика из «Бриллиантовой руки»: — Там днем слишком людно.
Нужная остановка называлась некрасиво — «37-й километр». От платформы начиналась неширокая асфальтированная тропинка, вспученная древесными корнями, по ней и двинулись. Нельзя сказать, что здесь вовсе не было народу, попадались, но вместе с тем нельзя было отрицать атмосферы некоторой укромности.
— Бери палатки! — велел Василь Саше.
Тот попробовал было возражать, мол, как же ты не понимаешь, друг, что я здесь не просто так, а при девушке, кто-то должен ей уделять внимание. Но эта тонкая мысль разбилась о твердую, справедливую мысль: мы же с Красновским тащили и бутылки, и палатки, теперь твоя очередь.
Ира аж подпрыгивала на месте от нетерпения и все вызнавала, далеко ли здесь вода.
— Да тут рядом, — ответил и ей, и Саше Красновский.
Двинулись. Саша в арьергарде. Палатки были не слишком тяжелые, но неудобные, роль ухажера с ними в руках играть было непросто. А Ира вдруг пробежала шагов пять вперед и там, стоя в сосновой тени, сбросила с себя сарафан, обнаружившись в великолепном белом купальнике. Бурные возгласы восторга были ответом на это.
Так и двигались танцующим караваном, Ира кружилась на месте. То Василь, то его краснокожий друг подхватывали очередное ее движение, и получалось танцевальное па. Саша пыхтел и изо всех сил старался не отстать, быть рядом. Ирина что-то негармонично напевала, спутники подпевали ей столь же не в лад, но это никого не заботило. Пели: «Таганка, все ночи полные огня...» Очень было смешно, когда выяснилось, что Ира считает, будто имеется в виду театр на Таганке.
Встречные пешеходы добродушно уступали шествию дорогу.
Первым подхватить рискованно завернувшую ноги Иру решился Красновский, он не дал ей упасть, пробежал с хохочущей красавицей на руках несколько шагов и был вынужден выпустить ее на асфальт. Саша в этот момент споткнулся о подлый корень и тоже рванулся вперед, как бык на тореадора. Все с хохотом расступились, считая, что он удачно пошутил.
Василь тоже дождался подходящего момента, и подвыпившая Ира забилась на его руках, как большая рыбина. Это было всего несколько секунд, но Саша замер как вкопанный. Потом бросил одну из палаток на асфальт.
— Ты что?! — спросил Красновский.
— Ничего! — рявкнул Саша, уже готовый что-то совершить.
Но тут Василь примирительно сказал:
— Правильно. Мы уже пришли.
Срывать злость сразу стало незачем.
Поляна, выбранная Василём, несла на себе следы мелких становищ, костров и палаточных построек. Особенного уюта тут не наблюдалось, но почему-то никто не стал ему пенять. Тем более что шагах в сорока впереди блестела на солнце пологая речная излучина с хохочущими девушками; заставлял их так неистово радоваться всего лишь резиновый мяч.
Выбрали место для стойбища в тени большой, странно, что никем не занятой липы. Василь, естественно, распределял, кому какая палатка.
Установка палатки казалась делом изначально плёвым, но все вышло намного сложнее. Колышки забить? Чем? Василь — краем глаза Саша увидел — уверенно орудовал где-то отысканным камнем. Саша попробовал послать на поиски камня Иру, но она встала в такую позу, как будто спрашивала: меня в полярную экспедицию за булыжником?! Вообще, помощи от нее было настолько немного, что лучше бы она просто стояла в сторонке и демонстрировала фигуру. А она и так ее демонстрировала. Подержать веревку? Хорошо. И держала в такой позе, будто была на подиуме, так что проходящие мимо туристы останавливались, думая, что здесь биеннале. В такие моменты Саша скрипел зубами и не обожал свою дивную деву.
Саша и сам был хорош. Несмотря на яростное старание, палатка никак не хотела вставать из лежачего положения, а встав, мягко, позорно рушилась. Все кончилось тем, что Василь и Красновский, закончив возню со своими лоскутами и превратив их в нечто архитектурно пристойное, пришли на помощь горящему от страсти другу.
Надо было их благодарить, а Саша про себя матерился.
Разобрались с припасами. Теперь надо было идти за дровами. Вряд ли их тут много, в густонаселенной округе.
Вызвался Красновский. Саша почувствовал себя в ловушке. Если составить ему компанию, Ира останется здесь с Василём. Кажется, что тут такого? Но ему очень этого не хотелось. То, что пойдет вторым Василь, смешно было и думать. Понятно, что он всегда должен быть первым.
И тут на первый взгляд выскочила Ира. Она, мол, сходит. Лидер экспедиции искоса на нее глянул:
— Оденься, поцарапаешься.
Ира немного насупилась.
— Не хочешь — не одевайся, — попытался перехватить инициативу Саша.
— Там кусты колючие, такую кожу надо беречь, — пояснил Красновский, почему-то поглаживая себя по щеке.
В общем, вышло не по-Сашиному.
Потом, конечно, купались. Пробовали плавать в тепловатой, нечистой воде, бросались комками травы, устраивали кучу-малу, отплевывались. Потом не первый раз пошли пить вино.
Штопор где-то посеялся. И в тот момент, когда уже совсем было собрались пропихивать пробку грязной палкой, Василь достал из кармана небольшое портняжное шило и по-мужски изящно выковырнул пробку, как Высоцкий в фильме «Хозяин тайги», в те годы очень популярном.
Вместо стаканов были разнокалиберные стаканчики-чашки. «Варна» была некрепким вином. Разлили, выпили. Саша проследил за тем, чтобы Ире не досталась самая большая чашка. Судя по всему, никто не собирался ее подпаивать.
— «Варна»... Странное название, это вино вполне могло бы называться «Каста».
— Почему? — с непонятным вызовом спросила Ира.
Василь и Красновский поняли, что имеется в виду, но не оценили этот в самом деле жалкий каламбур. Объяснять Ире устройство этого ничтожного словесного механизма было стыдно в присутствии этих двух зубров.
— Так что ты имел в виду? — с несвойственной ей въедливостью настаивала Ира.
Саша недовольно дернул плечом, которое ощупывали пальцы Иры.
— Да ладно. Чепуха.
Получилось довольно резко. Он вроде как обидел девушку, причем совершенно ни за что.
Солнце, как ему свойственно, склонялось к закату.
Сходили еще раз окунулись.
Ира пошла переодеваться в возведенную общими силами палатку, причем все три пары глаз следили за движениями ее под темно-синими покровами. Вот локоть выпятил бок, вот голова выдавила горб.
— Змея, которая съела слона, — не удержался Саша, поклявшийся себе не говорить красиво.
— Смешно, — сказал Василь, разливая вино по стаканам.
Ира появилась в белом платьице, не достигавшем колен, и выразительно обнаженной шеей. Было понятно, что все мужчины думают о том, что она под платьем ни во что не облачена, купальник вон сушится на липовой ветке.
Василь ни к селу ни к городу завел речь об Экзюпери. Оказалось, только для того, чтобы обвинить «москалей» в низкопоклонстве перед Западом. Нет, правда, секунду назад, вместо того чтобы вспомнить какого-нибудь своего москальского писаку и от его ассоциации закрутить остроту, он, Саша, полез в заграничную книжку. Как же, ведь Экзюпери — француз.
Напрягшийся Саша немного успокоился. Кажется, разговор возвращается на разбитую «Смоленскую дорогу» и вечно препирающиеся перестанут думать, что Ира сидит перед ними без трусов.
И правда, Василь смело пёр в глубины истории и вспомнил в очередной раз про своего любимого атамана Серко, который просидел под водой пруда, дыша через камышину, а потом выскочил и порубал чертову уйму басурман. Се полководец.
— А Кутузов? — взвыл Красновский.
— Вот, я же говорил, — усмехнулся Василь, подмигивая почему-то Ире. — Опять туда же, к французам!
— Кутузов не француз, — сказала Ира то, в чем была полностью уверена, и было видно, что гордится собой за это.
— А кого он бил, Кутузов? — всей своей витальной силой наступил вдруг на нее Василь.
— Французов, — прошептала потрясенная Ира, потрясенная именно что глубиной и безапелляционностью интеллектуального превосходства этого мужчины.
Так, по крайней мере, показалось Саше. Он хотел тут же броситься в словесный бой, чтобы уничтожить впечатление Василёва превосходства. Но не было никакого плацдарма. Красновский сунул ему стакан вина и сочувственно похлопал по плечу — мол, я сам терпел от этого Василя, так что и ты не рыпайся.
Выпили теперь другого, у Саши так и вертелось на кончике языка «Прощание тамянки», но что-то подсказывало: не надо.
Пошли купаться. Ира осталась на берегу, «на хозяйстве», к которому была вряд ли способна. Но когда три богатыря вернулись, стуча зубами по холодку вечера и отфыркиваясь, они застали симметрично разложенные на подстилке бутерброды с колбасой и сыром «Виола», за что от Василя была щедрая похвала «хозяйке».
— Муравьи, — попытался быть объективным Саша.
И правда, парочка мурашей шныряла по колбасе.
— Они сейчас уйдут спать, — весомо осадил его Василь.
— Солнце скроется, муравейник закроется, — потирая ладони, процитировал Красновский из общеизвестного мультфильма.
Выпили.
Василь уселся на удобный чурбачок и вернулся к своей любимой конфронтационной теме.
Ирина глуповато улыбалась и гармонично, несмотря на опьянение, размахивала руками, поддерживая рассказчика.
— Тебе не надоело? — шепнул ей на ухо Саша самым интимным голосом, на который был способен.
Ирина посмотрела на него как на чумного.
— Пойдем в палатку, — пояснил он.
— Да что там твоя фанерная лодка против наших атомных! — вновь вышел на тропу идейной войны Красновский.
— Тебе же не интересно, — шептал в пахнущую ромашкой ушную раковину Саша.
— Это почему? — поинтересовалась Ирина, стараясь сфокусировать взгляд на любовнике.
— Только они у вас все время тонут, ваши «Комсомольцы», — сухо сплюнул Василь.
Красновский аж встал, его взяли за то место, где у него было живое.
— Пошли-пошли, — радуясь возможности под шумок решить свои дела, старался Саша.
— Да, — сказал Василь, вытирая о плавки большие руки, — тебе не надо этого видеть, Ириша.
«Пошел к черту!» — подумал Саша. Подошел к палатке и подпихнул туда еще виднеющиеся Иринины ноги. Что происходило за спиной, его не интересовало. Василь и Красновский, обнявшись, катались по траве, как Балаганов с Паниковским. Туда-сюда, осыпая друг друга негромкими ругательствами: принималось, видимо, во внимание, что поблизости дама.
Честно говоря, Сашу бы устроил вырубон Ирины — настолько он не соскучился по ее ласкам. Это был бы лучший выход. Но этому не суждено было случиться. Ирина не без затруднений разоблачалась в предвкушении любовной ночи на природе. Когда все уже, по ее мнению, было готово, она с нехорошим смешком поинтересовалась у Саши, чего он медлит.
Любовник, надо сказать, был весьма шокирован тем путем, что был проделан его возлюбленной: от первых интимных шагов до лихой почти развязности, в которой она пребывала в настоящий момент.
— Ну чего ты? — спрашивала она довольно громко.
— Я сейчас, — максимально тихо сопел Саша, расстегивая свои пуговицы и молнии.
— Не соскучился? — с отвратительной интонацией спрашивала она.
Как он мог ей рассказать сейчас, до какой степени на самом деле изнывал по ней.
— Какой-то ты...
— Какой?! — шепотом взрывался он.
На самом деле, учитывая декорации ситуации, Саша многого от себя не ждал, но что-то там сладилось и пошло-пошло вроде скользить. Ирина, видимо считая это своим долгом, начала голосом, да еще и с сильными модуляциями, сопровождать скромный, укромный процесс.
— Заткнись, — прошептал Саша, налагая ковшиком ладонь на роскошную вибрирующую пасть.
— Заткнись! — солидно и сердито сказал на улице Василь.
И вдруг это подействовало. Ирина смолкла, и в тот же момент сам Саша обессилел.
На улице еще много было выяснений по типу «а ты кто такой?!». И все сталинские дивизии назывались ржавым железом по сравнению с казацким конным куренем. Любовники лежали, не зная, как относиться к тому, что между ними произошло. Вдруг Саше послышалось, что Ирина плачет.
— Ты плачешь?
— Чтобы я плакала, надо было по-другому потрудиться.
— Знаешь, сейчас я тут, на секунду, выпью чуть и вернусь.
— Я буду спать.
Натянув плавки и застегивая рубашку, Саша выбрался из палатки.
Василь и Красновский сидели у костра и что-то ворошили в нем кривыми палками. Саша сел рядом. Красновский вытащил из темноты справа от себя бутылку и предложил жестом: выпьешь? Конечно, Саша хотел. Сердце у него было не на месте и душа тоже. Что же это за черт возьми такое происходит у них с Ириной? Сплошная нестыковка. С одной стороны, охота взять вывернуть ее так, чтобы можно было сожрать почки, с другой — отхлестать изо всех сил по ее аппетитным скулкам.
Выпив сразу целый стакан, Саша задохнулся, слезы высыпали на щеки, как роса.
— Да, — сказал, не посмотрев в его сторону, поморщившись, Красновский, — они доведут. — Имея в виду баб.
Василь тоже выпил из стакана, который держал на колене:
— Просто ты не умеешь с ними обращаться.
— А ты умеешь? — разозлился Саша.
Образовалась пауза, наполненная самыми разными смыслами. Красновский хмыкнул куда-то в сторону, потом еще подлил вина в протянутый Сашей стакан. Василь негромко крякнул и встал. Саша напал ртом на жерло сосуда. Василь отбросил палку и решительно, хотя и не быстро пошел в сторону палатки, где лежала Ирина.
— Ты что? — прошептал Саша, но его никому не было слышно. Ему было даже немного интересно, что это задумал усатый. Сейчас притащит Ирину сюда и будет давать уроки воспитания женского пола?
Василь технично нырнул в палатку.
— Во дает атаман! — громко хмыкнул Красновский.
Саша как-то сразу опьянел, хотя такие ситуации чаще резко трезвят. Все плыло и даже покачивалось.
Из темноты показался какой-то фрукт, в плавках и бандане, и попросил закурить. Пока его отсылали, ситуация там, в палатке...
Саша наконец встал, но еще не пораженный страшной мыслью, а побуждаемый мочевым пузырем. Красновский смотрел на него снизу и как бы одновременно сверху.
Саша пошел к темневшим поблизости кустам, но там оказалась расположена чья-то ночная жизнь. Пришлось кусты обходить, пока не повстречалась некая сосна. Он обнял ее, совершил испускание и тут же встал на колени и потерял сознание. Каким-то образом отключился.
Сколько это продолжалось, для него, разумеется, осталось неизвестным.
«Что же это такое?» — сказал он, приходя спустя время в себя. Ему на самом деле было интересно — что? Он все еще не догадывался, что именно.
Встал, влипая пальцами в смолу на стволе, не без труда оторвался от ствола и задом наперед двинулся обратно, к своему костру.
Костра не было.
Вернее, почти не было. Возле него сидела фигура с кривой палкой в руках. Это был Василь, он пытался реанимировать источник огня. Саша остановился рядом с ним, прикидывая, что бы такое спросить, и где-то уже дальним умом понимая, что спрашивать-то нечего.
— А где Красновский?
— Здесь! — был ему ответ от внезапно сгустившегося из темноты товарища. Появился он причем не с той стороны, где стояла их с Василём палатка.
— Ты где был?
Ответил Василь:
— Иди, Саша, спать.
Сапрыкин не чувствовал в себе сил для настоящего разбирательства, кроме того, был уверен, что оно не доставит ему радости. Выпил протянутый стакан вина — откуда они только его берут?! — и направился к темному, таинственному холму своей палатки. Внутри, как и следовало ожидать, было темно. Стараясь не шуметь, он вполз внутрь и вытянулся вдоль длинного, неподвижного тела Ирины. И замер на боку, зажмурившись от подступившей к горлу и сердцу тошноты. Она была двойного свойства. Довольно долго и бесшумно он справлялся с этой тошнотой, пока все не улеглось внутри, и тогда с убийственной отчетливостью проступило осознание того, что на самом деле тут произошло. Самое жуткое было в неотвратимости этого, ничего не переиграть, и никакое завтрашнее утро не развеет кошмара, в котором он оказался.
Люди у костра тихо переговаривались. Саша был уверен, что речь идет именно о нем. Самое страшное, что говорят о нем сочувственно, словно он пострадал в легком дорожном происшествии. Интересно, Ирина слышит это? И вообще, спит ли она? Лучше бы спала. Паника охватывает от мысли, что она о чем-нибудь сейчас с ним заговорит.
И что теперь делать?
Он не представлял, что сможет с кем-нибудь из этих людей хоть о чем-то разговаривать, например, завтра поутру.
Можно ведь сбежать. Сейчас тихо выползти и пешком, через ночь... Мысль эта принесла мгновенное облегчение, но тут же стала ясна вся ее ничтожность. Убегать надо не из палатки, не от похабной стоянки — надо вообще исчезнуть из института, из Москвы, вообще из этой жизни.
А вот это кое-что.
Как?!
И конечно же вспомнил об Элькиных таблетках. Где они? Вот они, в правом заднем кармане. Сколько их там? Он достал мятый коробок, достал один блистер, другой, посчитал. Штук двадцать с чем-то. Хватит? Если выпить все разом, должно хватить. Заснуть и не проснуться.
Начал осторожно, чтобы было бесшумно, щелкать ячейками упаковки, собирая драгоценные невидимые капли таблеток в ладонь. Лежать было неудобно, правая рука была свободна лишь частично. Но справился. Стараясь не тянуть время, не тратить его на бессмысленные размышления, опорожнил ковшик ладони в рот.
Что теперь?!
И здесь начало работать его воображение. Как будто кто-то бесшумно запел знаменитую казачью песню: «Не для меня придет весна, не для меня Дон разольется!..»
Как же это!
Нет, боли, этой разрывающей нутро боли не будет. И ничего не будет!
Дурацкая песня все продолжала трепыхаться в сознании. И тут вдруг на него, на сознание, наползло бледное облачко, первое действие транквилизатора, он рассосал его во рту, поэтому так быстро.
Саша сел. И вдруг зарыдал в голос и рванулся вон из палатки.
Василь и Красновский, оказывается, не ушли спать, а сидели у сильно разросшегося костра, тихо переговариваясь. Произошедшее и их в общем-то огорошило.
Костер отбрасывал блики на палатку Сапрыкина. Она вдруг стала надуваться, причем не в том месте, где был законный выход, а сбоку. Но напор был настолько сильный, что ткань треснула, и наружу неуклюже, как цыпленок из яйца, вывалился Сапрыкин. Всклокоченный, с дурными глазами, рот распялен, словно он только что им работал. Он шагал так, словно хотел броситься в огонь, но вовремя свернул, лишь задев подошвой крайние угли. И унесся, подвывая, во тьму.
Василь и Красновский переглянулись.
— Он что, ее загрыз? — попробовал пошутить Красновский, но явно не вышло.
Из темноты, со стороны водной излучины раздались странные, мощные звуки, помесь хлебания и рыгания. И так раз за разом.
Сидевшие у костра одновременно вздохнули.
— Что он делает? — спросил Красновский. — Его тошнит?
— Он хочет утопиться, — сказал Василь.
Товарищ посмотрел на него безумными глазами.
Щелкнула ветка за спиной.
Они обернулись. Там стояла, завернувшись в полотенце, Ира.
— Мальчики, а у нас осталось выпить?
— Иди спать, — сказал Василь.
— А где Саша? Я жду его, жду.
С реки донесся особенно мощный рык.
Руки-ноги еще кое-как работали. Вырвался, ничего не видя, даже звездного неба над головой. Самый простой из инстинктов потащил его к реке, он таранил рыданиями и хрипом темноту, разгромил остатки кострища, оставив за собой облако быстро тающих светлячков.
Берег был скользкий и холодный, и, конечно, Сапрыкин поскользнулся, мягко рухнул на правый бок, несколько секунд подтягивал выброшенную вперед руку, чтобы помочь себе встать. В голове гудело, в животе ёкало. Встал на четвереньки и пошел на глубину. Кивал головой, но никак не доставал до водной поверхности, что уже хватит, но не было сил для того, чтобы приподняться. Руки в локтях не выпрямлялись, голова была ниже уровня воды. Стал захлебываться. Самоубийство, задуманное в темноте проклятой палатки, само собой осуществлялось на отмели.
Идиотской трагедии все же не случилось. На помощь пришли неспавшие друзья. В основном Василь. Он профессионально, как это, очевидно, делали воины атамана Серко, уложил Сашу себе животом на колено и заставил избавиться от нескольких литров мутной, нечистой воды. Наверняка и часть еще не ушедших в кровь химикатов вышла с ней. Василь с Красновским транспортировали несчастного до его палатки, у входа в которую молча стояла Ирина. Уложили в спальный мешок.
Василь подошел к «невесте» и попытался что-то сказать ей, трогая одновременно за плечо. Хотел поддержать. Она сбросила его руку и что-то прошипела неприязненное.
Василь понимающе кивнул и, не чувствуя себя виноватым, сообщил, что «тут, за кустами, будка спасателей. Они там ночуют, и у них есть городской телефон».
Красновский тоже порывался подойти к Ирине и что-то сказать. Подойти не решился.
— Собирайся, поехали, — сказал ему Василь.
— Как? Ночь!
— Поймаем кого-нибудь.
Сапрыкин не проснулся. Его разбудили. Он, как водится после транквилизаторов, долго не понимал, в чем дело и кто это перед ним. Это была не Ирина, чему он даже сумел обрадоваться, несмотря на сильный паралич чувств.
— Послушай меня, — сказала Эльмира Викторовна, — что ты тут натворил?
Он молчал. Чувствовал, что помнит не все, что-то, наверно, страшное скрывается под пеленой, застилающей окраины сознания. Но ему было плевать на все, это — пусть он даже кого-то убил и съел — действие таблеток.
— Мне позвонила Ирина и сказала, что тебя надо спасать.
— Зачем? — спросил Саша, хотя и не хотел этого спрашивать.
— Это ты брось. Тебе еще учиться. Учиться и жить. Не надо, чтобы эта история дошла до деканата. Ты меня понял?
Он ничего не сказал.
— Идти можешь?
— Не знаю.
За пределами палатки прихрамывающего Сапрыкина встретил ослепительный летний мир, солнце сияло. Эльмира Викторовна смачивала несколько платков, чтобы протереть налипшую на физиономию «зятя» грязь.
— Об Ирине не думай, она дома, с ней все в порядке. Но ты о ней...
— Я о ней не думаю.
— Вот и правильно. Зачем вам все это? Куда тебя отвезти? Ты же снимаешь квартиру. Ира дала мне адрес. Тебя туда отвезти?
Саша сделал несколько шагов вперед, показывая тем самым, что не имеет ничего против своей съемной квартиры. Эльмира Викторовна шла за ним следом, присматривая, чтобы он не споткнулся и не упал.
Такси стояло у будки спасателей, с интересом наблюдавших за интересной парой.
Отъехали.
В дороге помалкивали. Саша потихоньку овладевал собой и вспоминал ход вчерашних событий. Эльмира Викторовна наседала с одним советом: никому ничего не рассказывай, это прежде всего в твоих, Саша, интересах. Он кивал.
— Проводить тебя до квартиры?
Такси подкатило к подъезду.
Он отрицательно помотал головой.
Эльмира Викторовна убыла.
Сапрыкин не стал подниматься наверх, а направился к метро.
Дверь в комнату Василя и Красновского он открыл пинком ноги.
Два героя-любовника сидели за картошечкой, вернее, она уже была доедена, теперь они питались духовной пищей. Василь держал в руках раскрытый третий том толкового словаря В.И. Даля и, ухмыляясь, говорил:
— Дывись, Красный, ну щё гэта за мова, ну вот...
Красновский кивал. Судя по всему, он полностью уже попал под влияние Василя.
— Ах ты сука! — закричал страшным и одновременно смешным голосом Саша. — Русский язык тебе не нравится! — И кинулся на Василя через стол, одновременно нашаривая на столе этом вилку, которую, видимо, рассчитывал использовать как оружие.
Едоки картофеля легко его скрутили, положили на кровать, где он продолжал кипеть и плеваться, как чайник. Василь отложил словарь, не желая глумиться над побежденным. Красновский, будучи от природы пусть и подловатым, но добрым человеком, сел на стул рядом с кроватью Сапрыкина, рассчитывая его как-нибудь угомонить. Сапрыкин вдруг сам угомонился — он рассмотрел, что на физиономии у Красновского нет ни одного прыща.
Скирда
Поначалу показалось, что придется путешествовать в одиночестве. Василий Иванович устроил багаж, снял пиджак, сел у окна. Когда перрон тронулся мимо окон, подождал немного и начал без особой охоты разбирать пакет, собранный в дорогу. Колбаса домашняя, рыба из собственной коптильни, банка с малосольными огурчиками и, конечно, бутылка водки. Но даже этот сочный натюрморт не радовал глаз, ибо не хватало к нему пары добрых товарищей. Надо же, боялся получить в попутчики маленького, хворого ребенка с неумелой мамашей, а тут... Ну ладно. Рука потянулась к бутылке, ибо поезд набрал ход и не сидеть же просто так, без всякого толка и дела. И в этот момент с деликатным щелчком отъехала в сторону дверь купе и появился он, долгожданный сосед. Невысокий, в темном пальто, в шляпе, явно не из «новых», человек интеллигентный и, как потом выяснилось, незаносчивый и, можно сказать, общительный. Работает киномехаником в санатории рядом с тем райцентром, неподалеку от которого стояла родная деревня Василия Ивановича, откуда он возвращался с отцовского юбилея.
Антон Петрович не отказался присоединиться к застолью. Правда, долго извинялся, что в долю может войти только пачкой печенья да двумя стаканами чая. Василия Ивановича это даже порадовало, ему было приятно угостить кого-нибудь, а тем более такого хорошего собеседника, как Антон Петрович. Основной признак хорошего собеседника — умение слушать. Сосед выпивал по половине рюмки, объясняя жестами, что привык пить именно так, помаленьку, мягко улыбался и кивал, слушая разглагольствования хозяина стола, наливавшего себе всякий раз полную рюмку.
— Вы берите колбасу, берите. Я ведь деревенский, и колбаса деревенская. Своя. Но вот что заметьте — деревня деревне рознь.
Антон Петрович пожал плечами, но так, что было понятно: он в общем-то склонен согласиться со словами попутчика.
— Вот взять наши Листвяники — может, слыхали?
Виноватая улыбка в ответ, киномеханик хотел бы угодить Василию Ивановичу, мол, конечно, слышал, такая знаменитая деревня, но, как честный человек...
— Деревня замечательная, даже, можно сказать, особенная. — Глаза рассказчика сладко призакрылись, как будто он там, внутри, созерцал видение малой своей родины. С трудом оторвавшись от созерцания, он продолжил: — И есть у нас соседи за речкой — Бекасово. Полкилометра нет между, извините за выражение, населенными пунктами, а разниц столько, что задумаешься. Для примера возьмем хотя бы эту колбасу, вы берите, берите, все как-то самый маленький кусочек норовите, не обижайте.
Антон Петрович кивнул: беру, беру.
— Испокон веку, лет, думаю, может, и двести, и у нас, и в Бекасово держат свиней. Держат, потом режут, смалят соломой, сало солят, у нас тут Хохляндия недалеко. Но что характерно, у нас не выбрасывают никогда внутренности, кишки идут на колбасу, а у них, в Бекасово, все, что из свиного брюха, в землю зарывают. И так двести лет! Представляете? Полкилометра и одна речка Теслевка между нами — почти ручей, а не речка, — а нравы разные. И ведь все годы наши женятся на бекасовских и бекасовские женятся на наших — и никакого впечатления. Колбасу, заметьте себе, покупают нашу и едят, а чтобы самим начать головой думать — не желают. Все добро из свиной туши в землю.
Они чокнулись и выпили.
— Что вы все мельчите? Или это у вас в кино так принято, по чуть-чуть? Кстати, а что это я все про свое да про свое? Вы расскажите про мир кино. Там ведь звезды.
Антон Петрович вздохнул:
— Я ведь просто киномеханик.
— Понимаю, что не Никита Михалков, а все же какую-нибудь прихватывали Хаматову за какой-нибудь чулпан, а? В тени декорации. Да вижу, не хотите обижать словом, может быть, и неплохую женщину. Я слышал, что она больным помогает.
— Я не знаком с актрисами.
— А что с ними знакомиться? Горожане. А горожанин он кто? Инвалид. Я не хочу ругать город, сам в нем живу и зарабатываю. И тоже замечаю в себе инвалидность. Только деревенские задатки еще дают продержаться. Стараюсь всегда думать о человеке хорошее. Пока уж он совсем нож тебе в спину не воткнет. До последнего веришь. А все оттуда, из Листвяников. Расскажу короткий пример, чтобы было понятно про деревенское воспитание.
Выпили.
— Рыбу берите. Хотя рыбу, сказать правду, лучше у нас делают бекасовские. Так вот, было мне лет, что ли, тринадцать-четырнадцать, отец на скирдовании, а я, один из детишек, оказался дома, под рукой. Матери надо обед отцу в поле отправить. У нас его, обед в смысле, девочки, так повелось, носили, те, кому лет восемь, ну десять. А тут дома ни сестрички, а обед вот он. Ну, я и пошел. Стыдно, здоровый уже парень, а я рано окрепел, у нас так говорят, а девчачью легкую работу делаю. — Василий Иванович понюхал кусок рыбы, отложил. — Ну, скирду себе представляете. Вы же тоже деревенский, как я понимаю.
Сосед коротко кивнул.
— Так вот, ее постепенно, как бы по ступеням вздымают. Ступень метра два, ступени три-четыре, мужики вилами мечут наверх, а оттуда еще наверх... А на самом верху пара старичков — ходят притаптывают да послеживают, чтобы ладно улеглось. Они, в общем, и не так нужны, но из уважения им дают там показать себя. Пришел. Стою с обедом. Стыдно. Отец долго не спрыгивает со своей ступени, как будто дает всем меня хорошо рассмотреть, а мне — покраснеть вволю. И нельзя просто поставить узелок и убежать, так не делают. И затевают тут мужики разговор как бы промеж себя: «А что это за мужичок к нам явился? Никак подмога? Семеныч, — это к отцу, — а что это он пришел на подмогу, а не помогает?» Отец сначала помалкивал, потом спустился, взял у меня узел, поставил к подводе, сам закурил, прилег на копну. Говорит им: «Если хотите, берите себе Василия в помощники».
Василий Иванович снова разлил водку, но говорить ему было интереснее, чем пить.
— Полез я, взял отцовские вилы и включился в этот конвейер. Это только кажется, что сено, оно легонькое. Это полчаса оно легонькое, а потом... Перекурить когда хочешь нельзя, в цепочке стоишь, к тебе сено идет и от тебя должно, иначе всеобщий стоп! А мужики в один голос: «Ну, молодец Вася, ну, гонит как, ты полегче, молодец, нам, старым, за тобой и не поспеть!» Когда вечером со скирды сполз, ноги у меня не гнулись, руки не мог к тулову приложить, как пингвин двигался, в голове улей гудит, на ладонях волдыри. Но чувствовал себя героем. Как до дому добрался, плоховато помню. Есть не мог. — Василий Иванович задумчиво отхлебнул из рюмки. — Потом, через пару лет, спросил как-то раз у отца, зашел разговор, как я тогда, мол, себя показал? По правде сказать, был уверен, нарвусь на похвалу. «Молодец, — думал, отец скажет, — уже и в четырнадцать лет был ты богатырь и гордость семьи».
Сосед слушал очень внимательно, не сводя с рассказчика глаз.
— А он мне говорит, что мужики его все успокаивали. «Ничего, — говорили, — Семеныч, ну, пару лишних часов мы со скирдой этой провозились, зато мальчонку ввели в курс дела». Я потом уж вовсю скирдовал и по другим работам. Так что, Антон Петрович, давай выпьем за деревню, она нас делает, она в жизнь выпускает, что заложено, на том всю жизнь остатнюю и едем.
Антон Петрович выпил половину того, что выпивал до этого. Тоскливо поглядел в окно. Там вечерело и мелькали очертания каких-то населенных пунктов, среди них, наверно, было много самых разных деревень.
— Со мной была такая же история.
— Что? — радостно вскинулся Василий Иванович. — Скирдовал?
— Горох косил. А горох косить...
Василий Иванович замахал руками:
— Тоска-жуть, он же переплетается, так его надо в пару приемов брать, сначала вершки — и откинуть, а потом понизу. Если сразу всю толщину зацепить, то, может, и срежешь, но не откинешь, надорвешься.
Антон Петрович кивнул и сказал ровным, жестким голосом:
— А если не объяснили толком, что к чему, и подгоняют хором: «Давай, парень, давай! Стыдно, отстаешь!» — а тебе лет тринадцать-четырнадцать? А потом глаза залило, и секунды нет, чтобы по сторонам поглядеть, разобраться.
Василий Иванович молча и с новым интересом смотрел на соседа. Тон собеседника предполагал какие-то пояснения к сказанному.
Антон Петрович встал, достал из портфеля зубную щетку и пасту. Перекинул полотенце через плечо. Открыл дверь в коридор, обернулся и пояснил:
— Так что надорвался я тогда, даже в больнице лежал. Инвалид. Потому и киномеханик.
Когда он вернулся, Василий Иванович уже прибрал со стола. Антон Петрович спрятал гигиенические принадлежности и стал смотреть в окно, за которым теперь мелькали одни только разрозненные огоньки. Василий Иванович сказал:
— Простите, вот вы говорите — надорвались, а как же вы киномехаником-то работали? Там надо эти... как их... коробки с пленкой таскать, поднимать...
Сосед улыбнулся:
— Да, да, вы правы. Поймали меня. Назвался я киномехаником, чтобы короче, чтобы долго не объяснять, что к чему. А так я просто объявления писал, какой фильм, а основная работа в бухгалтерии.
Василий Иванович кивнул и усмехнулся довольно снисходительно.
— А с актрисой одной я все же был знаком. Мимолетно. Помните, она в «Братьях Карамазовых» Грушеньку играла?
— По телевизору шло. Не люблю сериалы.
— Нет, нет, это старый фильм, там еще Ульянов, Лавров, Мягков... и Грушенька. Так фамилия актрисы знаете какая была? Скирда. Правда, смешно?
Василий Иванович еще раз кивнул и снова усмехнулся:
— Скажите, а вы не из Бекасово?
[1] Бурт — простейший тип хранилища сельскохозяйственной продукции, представляющий собой валообразную кучу корнеплодов, картофеля или капусты, уложенных на поверхность земли или в неглубокий (0,2–0,5 м) котлован и укрытых слоями соломы (торфа, опилок и т.п.) и земли. Вокруг бурта роют круговую канаву, защищающую хранилище от затопления талой и дождевой водой.
[2] Бабульцы дапамочь — старушке помощь (белорус.).