Я смотрела на него сквозь сетку просевшего проволочного забора. На заброшенном дачном участке жался в угол низины домик, обшитый блеклыми от времени, грубо отесанными досками. Они напоминали старую шкуру, покрытую лишаем облупившейся желтоватой краски. Да и сам домик выглядел загнанным зверьком, от отчаяния оставившим попытки бежать из прохудившейся клетки. Он недоверчиво, исподлобья лупил на меня стеклянные глазенки с желтоватыми от старых занавесок радужками. Высокие иглы выцветших ежовника и чернобыльника, бесцеремонно занявших все шесть соток участка, протыкали серый шелк тумана.

Справившись со ржавым замком, я толкнула тугую деревянную калитку и вошла в сорняковый лес, вмиг промочив ноги до колен. Стоя на пригорке и держась за стебли разросшейся рудбекии, я шарила ногой в поисках опоры — где-то в метлице были ступеньки. Нащупав первую, перенесла вес, но сразу же поскользнулась и плюхнулась в мокрую траву.

К ладони прилип мятый цветок — жухлое солнце с черной дырой семян. Из-под ломаных лепестков вдруг вынырнула и засеменила по пальцам многоножка. Дернувшись от испуга, я отбросила цветок и вскочила. Из вдавленной в землю трухи в панике выползали насекомые, обустроившие в ней непритязательное коммунальное жилище. На всякий случай отряхнувшись, я обогнула оставшиеся ступеньки и неуклюже сбежала с пригорка.

Поцарапав руки в зарослях черной малины, миновав перебитые временем хребты парников, я продралась к старым, корёженным старухам яблоням, немо и бездельно доживающим свой век. На стволе самой высокой из яблонь некогда была прибита реечка — упор для моей детской ноги. Ты подсаживал меня, я забиралась как можно выше, снимала красные-красные, будто налитые густой кровью, яблоки и бросала их точно в твои крепкие руки. А потом обязательно сползала с дерева на углы твоих ключиц. Ты держал меня за лодыжки и, чуть подбрасывая, доносил до крыльца, а я вжимала голову в плечи, потому что боялась стукнуться темечком о синее-синее небо.

Обломив ногтем ржавую шляпку гвоздя, торчащего из поросшего мхом ствола, я пошла к крыльцу. Опасаясь, что и эти ступени могли прохудиться, осторожно встала на несущие доски. Достав связку ключей, сразу нашла нужный — в ряду похожих он всегда угадывался по царапине. Сняла тяжелый амбарный замок. Помедлив, вошла в дом, с едва уловимым треском оборвав линовку паучьих сетей в проеме. Меня обдало затхлым, сырым дыханием. Сквозняк вздыбил парусом пыльный рыжий тюль — перегородку между коридорчиком и кухней. Я подхватила его и нырнула в кухню.

Обшитое обожженной вагонкой, продрогшее помещеньице все же выглядело уютным. Окинув взглядом желто-черные стены, я вспомнила, как ты огненными мазками проявлял рисунок дерева, а я завороженно наблюдала за этим чудом. Мне тогда представлялось, что так красят тигров. Взгляд остановился на участке, обожженном темнее всего, — это я передержала горелку, когда ты доверил мне порисовать огнем. Мне все казался недостаточно четким проявляющийся рисунок... Кровь вдруг прилила к щекам, словно стены отдавали поглощенное когда-то тепло.

На столе стояла массивная советская пепельница из толстого желтого стекла. Из нее торчало несколько мятых оранжевых фильтров. Рядом лежал старый черный «крикет». Я чиркнула кремнем, и, на удивление, искра дала слабый огонь. Через пару секунд пламя задрожало и потухло. Захотелось курить.

Пространство между кухонькой, совмещенной с коридором, и комнатой делила толстая деревянная дверь с похожей на медузу полупрозрачной голубоватой ручкой. Я неуверенно повернула ее. Ручка издала родной уху щелчок, будто включив тумблер учащенного биения сердца. Не решившись открыть дверь, я вышла из домика.

На заднем дворе в окаймленном кирпичами островке теснился ржавый мангал. Даже прихваченный по периметру крепкой проволокой, он едва держался на разъехавшихся в стороны ножках, чем был похож на не научившегося ходить рыжего теленка. Мангал прикрывал лист ржавого железа — на этой «плитке» мы разогревали еду и кипятили чайник.

То было жаркое, приятно душное и оттого пряное лето. Новость о твоем приезде взволновала меня. Я не представляла, как вести себя с человеком, связь с которым ограничивалась фотографией из роддома. Однако мы быстро сдружились и обосновались здесь, за несколько километров от деревенской цивилизации. Участок этот, так же как и сейчас, простаивал: у мамы и ее родителей не было ни времени, ни сил им заниматься. Лишь пару раз в год мы набегами запасались беспризорно растущими здесь фруктами и ягодами.

Я с трудом выклянчила у мамы разрешение на то, чтобы к тебе приезжать — жить с тобой она не разрешила категорически. Каждое утро той необыкновенной недели я спозаранку собирала завтрак, хватала велосипед и мчалась к тебе. Как бы рано я ни приезжала, ты уже трудился: то стучал молотком, то пилил что-то... Едва соскочив с велосипеда, еще из-за калитки я махала тебе, а ты в ответ невысоко вскидывал широкую ладонь и смешно кротко кланялся. Небрежно притулив велосипед к сетке забора, почти на кусты рудбекий, я оголтело неслась к тебе. А после крепких объятий летела в домик накрывать на стол, пока ты споласкивал руки в бочке с дождевой водой.

Завтракали мы всегда вместе. Все в тебе было удивительно. То, как ты подсаливаешь еду, зачерпывая крупными пальцами щепотку соли из миниатюрной солонки. То, как ровно разламываешь кусочек хлеба и отдаешь половинку мне. Как, проследив за моим пытливым взглядом, подмигиваешь, а я, жутко смутившись, беру протянутый хлеб, украдкой рассматривая сине-зеленую буковку «С» на тыльной стороне твоей ладони. Однажды я нарисовала перманентным маркером на руке такую же буковку. Мать, как увидела, заставила немедленно смыть. Я обиделась, а после случайно подслушала, что ты уедешь, как только докосишь участок — за этим, как оказалось, бабушка тебя и позвала. Обыкновенно покладистая и робкая, я демонстративно схватила собранный завтрак и помчалась к тебе.

И вот, худой, но крепко сложенный, ты мерно размахиваешь косой, и под ноги твои ровными зелеными волнами покорно ложится трава. Насаживая на вилы небольшие кусочки волн, я бережно отношу их на самый дальний стог — зеленый, духмяный водопад. И постоянно отслеживаю, сколько некошеного моря осталось до желтой точки кустов рудбекий, которые бабушка тоже велела выкосить. Я подбегаю к тебе с вилами, чтобы унести скошенные цветы, но ты стоишь и мечтательно смотришь на них, улыбаясь чему-то своему. Над цветками-солнышками гулко жужжат полосатые шмели и пчелы, старательно собирая нектар и будто бы даже стремясь опередить друг друга. Я вижу двух шмелей, трудящихся на одном цветке, и подмечаю, что мы похожи на них. Ты смеешься, прижимаешь меня к себе и отвечаешь, что это они похожи на нас. Мы берем инструменты и идем в домик, оставив рудбекии и жизнь в них нетронутой.

Тихим вечером, согреваясь у мангальчика, мы сидим на неказистых, но прочно сколоченных табуретках, ножки которых все время проваливаются в мягкую землю. Обжигая пальцы о печеную картошку, ждем, пока вскипит чайник. Рассматривая блики огоньков на твоем лице, я вслушиваюсь в мурчащий, успокаивающий голос, рассказывающий о жизни в большом Петербурге. Ты задираешь голову и говоришь, что таких ярких звезд там никогда не увидишь.

Сумрак перетекает в ночь. Я нелепо, по-детски вру, что в этот раз мама разрешила остаться с тобой. Ты конечно же знаешь, что такого она никогда бы не позволила, но не говоришь ни слова против.

Дом стоит на теневой стороне, оттого комната никогда не прогревается. Ты наливаешь оставшуюся в чайнике воду в стеклянную бутылку и кладешь ее под одеяло, мне в ноги. Ложишься рядом, необыкновенно обыденно обняв меня. Я утыкаюсь в полосатое от тельняшки плечо и вдыхаю твой запах. В темноте ты представляешься мне дремлющим тигром. Я лежу в неудобной позе, но боюсь шевельнуться, чтобы не потревожить тебя и не нарушить объятий. Перед глазами рябит зеленый водопад стога. Я напряженно держу маленькую ладошку на вздымающихся волнах твоих ребер и засыпаю самым крепким сном...

К моей неожиданности, мать поутру нисколько не злится. Я не помню ни как мы с тобой прощались, ни как ты уезжал. Запомнилось лишь обещание проводить так каждое лето. Больше я тебя не видела.

Затянувшись, я резко бросила окурок в щель между листом железа, накрывающего мангал, и его стенкой. Бычок зашипел, упав на мокрую землю. Я аккуратно приподняла ржавый лист, обнажив испещренное дырами дно мангала, в котором некогда трещали наколотые тобой полешки. Стрекот сороки напугал меня, я обернулась и задела мангал. Рыжий теленок подкосил хилые ножки и повалился на бок. Серая птица туго замахала крыльями и взлетела, оттолкнувшись от крыши деревянного сарайчика.

Я подобралась к дверям накренившегося строеньица, вытащила крючок из проушины. Дверь по инерции открылась и, ритмично ударяясь о стеллаж, стихла. Раньше тут постоянно гнездились бумажные осы, и я по привычке посмотрела наверх. Над дверным проемом виднелись две шапки серых ульев. Не отрывая от них взгляд, я сняла с гвоздя ржавый серп и резко, неуклюже срезала обе. Пригнувшись, быстро отступила за порог и прислушалась. Половинка не до конца срезанного улья покачалась и глухо упала на пыльный занозистый пол. В разрезе бумажного сердца зияли пустые соты.

В дальний угол упиралась острым носом коса, будто обиженно отвернувшись от дружно сложенных дачных инструментов. Из долговязого, но крепкого косовища торчала перемотанная черной изолентой ручка. Я аккуратно вытащила косу, прихватила лязгнувшее железное ведро и вышла из сарайчика.

Замочив косу в баке с водой, чтобы дерево разбухло и косовище крепко сидело в кольце, я зашла в дом и принялась за уборку. Вымела грязь из углов кухоньки, вытащила из шкафчика пластиковую посуду и огарки свечей. На глаза попалась солонка с окаменевшими в ней остатками соли. Ее и желтую пепельницу я плотнее примяла парой дачных штанов в уже наполнившееся вещами ведро. Снимая с гвоздиков пыльную рыжую шторку, я услышала за спиной скрип. Тяжелая дверь в комнату открылась, будто приглашая войти. Я испугалась, прислушалась. Тихо поставила ведро, взяла молоток и зашла в комнату.

Напротив окна стояла двуспальная кровать. По углам, друг к другу лицом, — трельяж и шкаф. На заправленной рыжим покрывалом кровати лежал мой синий детский комбинезон, замещавший обычно вторую подушку. Я оробело прошла в мертвенно, неуютно тихую комнату. Увидев себя в створке трельяжа — взрослую, испуганную, зажавшую в руке тощую ручку молотка, я ослабила хватку. Положив его на стул у кровати, подошла к желтоватым занавесочкам, изъеденным молью. Потянув за конец резинки, натянутой между двух гвоздиков, развязала ее и сняла пыльные занавески. В старом шкафу лежала лишь пара рабочей обуви. Я вытащила ее и вдруг увидела в углу скомканную тельняшку. Затаила дыхание, нежно подняла ее, сжала в руках. Не решившись выбросить ее сразу, я положила ее на кровать. Сгребла оставшееся добро и вместе с кухонной мелочью скинула около мангала на заднем дворе. Найдя в сарайчике растворитель, вылила его на вещи и подожгла.

Рыжие искорки взмывали в чернеющую синь. Я вернулась в дом и села на кровать. Облокотившись на стену, долго держала тельняшку в руках, а затем нерешительно, мельком глянув в окна, поднесла к лицу и вдохнула твой запах. Сердце лихорадочно забилось. Я растянула тельняшку рядом с собой и уткнулась носом в холодное бесформенное плечо. В стеклах окон играли блики догорающих вещей.

Сон был странный: я рассматривала в зеркале свое лицо и читала в нем твои черты. Вдруг почувствовала прикосновение руки к плечу, но не испугалась. Опустила взгляд и увидела родную буковку «С» меж сухожилий большого и указательного пальцев. Я провела щекой по грубоватой коже руки, подняла глаза к зеркалу и не увидела в отражении никого, кроме себя. Но рука лежала. Я резко обернулась и пробудилась.

В глаза светил игривый солнечный заяц, отраженный от зеркала. Я протерла глаза и посмотрела на небрежно растянутую на кровати тельняшку. Мятая, изъеденная молью, с пыльными разводами, она была похожа на половую тряпку. Я скомкала ее в руке и вышла на свежий воздух. Рассветное солнце закатилось за тучи, не успев погладить меня по холодным щекам. Накрапывал дождь. Я подошла к горке сожженных вещей. Из нее, будто гипнотизируя, глядел на меня желтый глаз треснувшей пепельницы. Бросив тельняшку сверху, я вытащила из бака косу. Ухватившись за ручку, обмотанную вспузырившейся черной изолентой, я начала косить тропу от домика к калитке.

Косьба не давалась: лезвие затупилось, неудобная ручка была прикручена под твой рост. Совсем скоро разнылась поясница, загудели мышцы. Влажное дерево и растрескавшаяся изолента терли мозоли на ладонях. Коса то и дело находила на коряги, обрезки горбыля, кирпичи; жухлая трава косилась плохо, косовище застревало — это было уже не то зеленое море, которое красиво ложилось под ноги. Трава срезалась грубо, клочьями. Раздраженно и неграмотно, со всех сил размахивая косой, я хотела как можно быстрее добраться до калитки. Дойдя до изнеможения у зарослей черной малины, я остановилась, чтобы не упасть замертво. Страшно болели руки. Посмотрев на пузыри мозолей, я стерла рукавом пот и морось с лица. В кустах малины висела налитая, не опавшая еще ягода. Я потянулась к ней, но отдернула руку — шип обломился, оставив занозу в пальце. Черная ягода упала в заросли. Я подцепила занозу зубами, сплюнула и, схватив косу, в отместку резанула по кустам малины.

Из последних сил выкашивая траву около трухлявых ступенек, я наконец дошла до калитки. Пожухлые рудбекии жались друг к другу, опустив плоские головы. Черные язвы на солнцах воспоминаний, они злили меня одним своим видом. Я замахнулась косой и срезала несколько стеблей, засадив острие в землю. Ручка косы обломилась. Взбесившись, я вырвала косу из земли и, обломив пятку, оставила лезвие в земле. Опустившись на колени, я вытащила его, схватила обеими руками за обух и как серпом срезала все стебли. Мозоли на ладонях кровили, я вцепилась в пеньки стеблей и надсадно, с треском вырвала их корни. Кровь на ладонях смешалась с землей и зеленым мясом рудбекий.

Сполоснув руки в баке с дождевой водой, я еще раз взглянула на выскобленную утробу дома. Закрыла двери, повесила замок, положила ключи на наличник над дверью. Проходя мимо останков скошенных рудбекий, я обернулась и посмотрела в глаза дому. Зияющие пустотой стеклянные окна-глазницы не выражали больше ничего. Вчера я его продала.