Теплое небо
Татьяна Николаевна Катаева окончила физический факультет Саратовского государственного университета.
Публиковалась в газетах и журналах: «Ведущая» (2000, Самара), «Юность» (2012), «Свет» (1996).
Автор рассказов, повестей, романов, пьесы, киносценария. Изданы две книги, в которые вошли рассказы, повести, пьеса (2001), роман «Загранкомандировка» (2007).
В 1990 году участвовала во Всесоюзном семинаре молодых писателей-фантастов (Минск, 1990). Удостоена «Бронзового Витязя» — награды V Международного литературного форума «Золотой Витязь» за сценарий к игровому полнометражному фильму «Русь единая» (2014).
Никитка — светлая голова
Едва ступив на порог дома, богомолка Марфуша перекрестилась.
— Так я переночую у вас? — спросила она.
— А что ж, и переночуй, места хватит, — ответила Дарья.
Она поднялась по ступенькам и повела старушку по коридору.
— Дом-от у вас большой!
— Муж заработал, да не дожил до нового дома. После его смерти покупали. Живем все в одной комнате, вторую не осилили, там и стекол в окнах нет.
— Что так?
— Да мне с детьми и в одной комнате не тесно, а в этой, в большой, — она открыла дверь, показывая Марфуше комнату, — живем только летом, а зимой ларь с зерном держим.
Они вошли в другую комнату, часть ее занимала огромная русская печь, к которой и направилась Дарья. В переднем углу в окладе, начищенном до золотого блеска, висела икона Николы Чудотворца.
Марфуша остановилась и поднесла щепоть ко лбу. Глаза ее устремились на икону, а губы сложились в кроткую улыбку.
Она еще крестилась, как вдруг из-за иконы послышался дребезжащий, пронзительный звук. Рука застыла в воздухе, и глаза удивленно округлились. Звук прекратился, и старушка робко опустила руку. Она осмотрела комнату: у печки, возилась Дарья, а рядом, на длинной лавке, сидел светловолосый мальчонка. Он равнодушно отвернулся от Марфуши и уставился в окно.
Она снова попыталась перекреститься, и снова ее рука застыла в воздухе, как только из-за иконы послышался этот странный звук. Его не мог издавать ни человек, ни какое-то другое существо, он напоминал трепыхание крыльев бабочки по стеклу, только был намного громче. Марфуша от удивления приоткрыла рот.
Мальчонка хихикнул, и сразу же из-за иконы понеслось это непонятное: «Др-р-з-з-др-р!»
Дарья подняла голову и посмотрела на стоящую у порога старушку.
— Проходи, проходи, Марфуша, — пригласила она.
Но Марфуша лишь переминалась с ноги на ногу, испуганно таращила глаза и прижимала к груди руки.
— Что это? — робко спросила она.
— Где? — не поняла Дарья.
— Там... За иконой...
Мальчонка снова хихикнул, но продолжал неподвижно сидеть на лавке.
Дарья оставила свои чугунки и подошла к иконе. Не поняв, в чем дело, она залезла на лавку и запустила за икону руку, но тут же ее отдернула, потому что там снова задребезжало: «Др-р-з-з-др-р!»
— Никитка! — закричала она. — Ах ты негодник!
Ловко спрыгнув с лавки, она подбежала к сыну. Под рукой оказалось полотенце, и она несколько раз стеганула им по метнувшейся к двери ситцевой рубашонке. Потом Дарья снова залезла на лавку и вытащила из-за иконы какие-то железки, за которыми тянулись проводки.
— Ты смотри, чего выдумал! Богохульник! — причитала она, виновато поглядывая на Марфушу. — Видела, что он мастерит что-то, и трещало... Но мало ли... Ведь дитё! Никитка! — закричала она и побежала за сыном.
— Да оставь его, оставь, Дарьюшка! — нерешительно подсказала Марфуша, семеня за хозяйкой.
Перед домом, отделяя его от деревенской улицы, зеленела лужайка, и по ней бегали Никитка с Дарьей. Он истошно кричал: «А-а-а! Мама, я больше не буду!» — но все же не убегал далеко, а, вывернувшись из-под руки матери, прятался за деревья. Запыхавшись, она нагоняла его и стегала полотенцем больше по стволу дерева, чем по сыну.
— Соседи, чего расшумелись?! — закричал с дороги бородатый мужик в холстинной рубашке, подпоясанной съехавшей на бедра бечевкой. Он басовито похохатывал и весело смотрел на бегающих по лужайке Дарью с Никиткой.
Дарья устало опустила руки:
— Корнеич, сладу нет с Никиткой! От рук отбивается!
Она всхлипнула и приложила уголок фартука к глазам.
— Чудеса! — удивился сосед. — Сроду не поверю, что Никитка твой от рук отбиваться стал. Да он самый смирный в деревне!
— Икону святую осквернил он, — подоспела Марфуша.
— Вот те на-а! — сказал Корнеич. — А ну-ка, Никитка, поди сюда! Чего за деревом прячешься?
— Я больше не буду, — выглянул Никитка из-за тополя.
— «Не буду»! — передразнил Корнеич. — Ты зачем мать расстраиваешь?!
— Он трещотку какую-то за икону спрятал, — прошепелявила Марфуша, заискивающе подняв худое личико на соседа Дарьи.
— Дядя Степан, я пошутил, — все еще прячась за тополем, крикнул Никитка.
— Поди сюда, шутник! — строго сказал Степан Корнеич.
Он сделал несколько шагов в сторону тополя и попытался схватить увернувшегося мальчишку за штаны. Пальцы соскользнули, зацепились за карман — и затрещали нитки.
Отскочив к другому дереву, Никитка проворчал:
— Ну вот, штаны мне порвал.
— А ты не убегай, — растерянно поглядывая на Дарью, попытался оправдаться Корнеич. — Вот смотри, ты бумажку какую-то потерял.
Он наклонился и поднял с травы картонку.
— Дядя Степан, отдай! — всполошился Никитка.
— А ты иди сюда, — хитро улыбаясь, подозвал его Корнеич. — Ну-ка, посмотрим, что это такое.
Он покрутил картонку в руках и прочитал: «СВБ».
— Отдай! — снова попросил Никитка.
Степан Корнеич уже не обращал на него внимания. Он разогнул сложенную вдвое картонку и прочитал:
Вступая в Союз воинствующих безбожников,
торжественно обещаю: раскрывать темному
народу глаза и доказывать, что Бога нет.
Дальше шла подпись: «Никита Сомов», — а еще ниже было написано: «1928 год. Председатель СВБ Семен Кириллов».
— Семка Кириллов председатель? Ха-ха-ха! — засмеялся Корнеич. — Ну, значит, толку не будет от вашего... как его... СВБ. Ведь Семка — лентяй из лентяев, гвоздя не вобьет! Только и знает, что заседания устраивает да по столу кулаком стучит. Графин с водой перед ним поставят, так он между речами весь его выпьет. С похмелья небось.
— А вот и не с похмелья! — заступился Никитка.
— «Не с похмелья»! Много ты знаешь! Идем в дом, покажешь мне свою трещотку! Идем, идем, воинствующий безбожник! Не бойсь, не трону.
Посмеиваясь и поглаживая усы, Корнеич направился в дом, а Никитка, сторонкой обойдя мать, прошмыгнул за ним следом.
Железочки, которые Дарья вытащила из-за иконы, лежали на лавке. Степан Корнеич покрутил их в руках, причмокнул и стал перебирать пальцами проводки, которые тянулись вдоль стены. Дойдя до их конца, он хмыкнул и вытащил из-под лавки глиняный горшок с торчащими из него стержнями, к которым и были приделаны проводки.
Из-за угла печки вынырнула Марфуша.
— Грех это, грех, милок! — сказала она, тыча костлявым пальцем в Никитку. — Осквернил ты святое место!
— Да погоди ты, бабка! — перебил ее Корнеич. — Давай, малец, рассказывай, что это за колдовство у тебя такое.
Он поднял горшок и, поворачивая его то в одну, то в другую сторону, разглядывал стержни.
— Осторожно, дядя Степан, электролит не пролей! — предостерег его Никитка.
Корнеич перестал крутить горшок и осторожно поставил его на лавку.
— Электролит! — с уважением и робостью повторил он.
— Это у меня электрическая батарейка, от нее трещотка и работает, — пояснил Никитка.
Корнеич поскреб в затылке и сказал:
— Сроду и не подумаешь, что горшок так приспособить можно!
В это время Никитка соединил проводки, и брошенная на лавку трещотка издала пронзительное: «Др-р-з-з-др-р!»
— Свят, свят, — перекрестилась Марфуша, а мать снова всхлипнула.
— Да-а! — сказал Корнеич, поглаживая усы. — Будет, Дарьюшка, твой сын или большим человеком, или бандитом-сорвиголова.
Он еще долго посмеивался, разглядывая трещотку и горшок, а потом, осмелев, несколько раз соединил проводки, радуясь пронзительному дребезжанию, при котором Марфуша начинала быстро креститься.
В этот день обедали позже обычного. За столом сидели: мать, старшая сестра Ольга, братец Егорушка и Марфуша. Никитка, обидевшись на мать за лупку полотенцем у всех на виду, сидел в сторонке. От обеда он отказался. Еще одной причиной его обиды было то, что Ольга после рассказа матери о его проделках несколько раз больно стукнула его по лбу. Делала она это очень искусно: сгибала пальцы в кулак, а костяшку среднего пальца выставляла шилом, им и била. Вспомнив о расправе сестры, Никитка погладил ушибленное место.
— Иди есть, чего надулся как мышь на крупу, — позвала мать.
— Не хочу, — буркнул Никитка.
— На мать и на хлеб не обижаются, милый, грех это, — сладко пропела Марфуша.
— Ничего, губа толще — пузо тоньше! — сказала Дарья.
От мелькания ложек и вкусного запаха у Никитки закружилась голова, он сглотнул слюну и поёрзал на скамейке, но удержался, не подошел.
— Вот так мы и живем, Марфуша, — снова заговорила Дарья. — Одна, без мужа, с детьми управляюсь.
— От чего помер-то? — часто жуя беззубым ртом, спросила Марфуша.
— От тифа. Поехал на заработки в Чебоксары, там и умер. Работящий был мужик, горя с ним не знала. Они с соседом, Степаном Корнеичем, по деревням ходили и подряжались бревна на тёс распиливать. Какой-никакой, а доход! А после Гражданской работы не стало, вот он и решил податься вниз по Волге: сказывали, там можно заработать. Поделили мы детей: он взял старших — Олю да Егорушку, — а мне оставил Никитку и еще двух мальцов. Не уберегла я их, померли. Царство им небесное! — перекрестилась Дарья. — Сначала дело у мужа шло хорошо, посылал нам посылки. А как помер, Олю с Егорушкой хотели в детский дом определить, ведь остались они на чужбине сиротами беспризорными! Но дочка у меня молодец, умница, сумела до дома добраться и деньги привезла, те, что отец заработал.
— Хорошая дочка — подарок для матери, — сказала Марфуша, отхлебывая морковного чая. — От мальчишек-то одни хлопоты.
— Ты не думай, Марфуша, ребята мои тоже хорошие, — заступилась Дарья. — Прошлым летом Оля с Никиткой по деревням ходили с торговлей. Заработали мне денег!
— Чем же они торговали-то? — спросила старушка, не поднимая глаз от блюдца.
— Мануфактурой. Ходили в Кинешму, продавали там на базаре яйца, топленое масло, а на деньги вырученные ситец да платки покупали. Возвращались домой и выменивали на все это продукты — а потом снова шли в Кинешму. И нам прибыль, и людям удобство: не надо самим ехать в такую даль.
«Людям удобство, а нам забота!» — Никитка вспомнил, как однажды им с Ольгой всучили тухлые яйца и, когда это обнаружилось на базаре в Кинешме, сестру долго стыдили. И еще он вспомнил тех хозяев, которые подсунули им эту тухлятину: деда с бабкой. Бабка, толстая, красномордая, все приговаривала: «Сиротки вы несчастные, что же вас мать одних отпустила по чужим краям мыкаться?» Она взяла тогда много ситца, и Ольга радовалась, что быстро продала товар. В тот раз им едва хватило денег, чтобы вернуться домой.
— Ну и как, много заработали? — снова спросила Марфуша.
— Как раз хватило, чтобы налоги заплатить и купить кое-что для хозяйства. На один керосин сколько денег надо!
— А что же бросили торговлю эту, коли выгода была?
Мать и Ольга переглянулись.
— Милиционер не разрешил, — смущенно ответила Ольга. — Сказал, что это спекуляция. Грозил составить протокол и оштрафовать. Мы уж плакали, говорили, что сироты, — сжалился, отпустил.
— Да!.. Вот и живи — не тужи, умрешь — не убыток, — изрекла Марфуша. — А чего ты младшего брала с собой, а не старшего? — спросила она Ольгу.
— Никитка считает быстро. Пока я ситец показываю хозяевам, он уж в уме прикинет, сколько за него надо брать яиц и масла. Денег-то в деревне почти ни у кого нет, вот он и пересчитывал на продукты.
— Смышленый мой Никитка, да вот связался с этим Семкой! — сказала Дарья, потом повернулась к сыну и крикнула: — Это Семен научил тебя трещотку за икону спрятать?
— Нет, я сам, — шмыгнув носом, ответил Никитка.
— Хулиганы! Придумали забаву! Чтоб к Семке больше ни ногой!
По правде сказать, Никитка редко ходил к Семену Кириллову. Единственной причиной, по которой он все же навещал его, были книги, которые тот получал из города.
Семен часто говорил, что те, кто не вступает в СВБ, враги новой жизни, и ругал Никитку за слабую агитацию среди своих домашних. Особенно ему не нравилось, что Ольга наотрез отказывалась вступать в Союз воинствующих безбожников. Агитируя ее, он краснел от азарта и размахивал руками, но она лишь весело смеялась ему в лицо. Семка переставал говорить и смотрел на Ольгу с тоской и нежностью.
Еще он говорил, что религия — это опиум для народа, а коммунизм — светлое будущее и свободный труд. Что такое опиум, Никитка не знал; чем отличается свободный труд от труда его односельчан, он тоже не догадывался, но светлое будущее ждал и искренне верил в него. Он всегда представлял одну и ту же картину: мать и сестра гуляют по улице в красивых кофтах, большая комната, которую они так долго не могут обжить, сияет новенькими стеклами в окнах, а он, Никитка, едет учиться в город.
После обеда, когда мать и Марфуша вышли из комнаты, а Ольга мыла посуду, Егорушка тихонько подошел и дал Никитке вчетверо сложенный блин.
— Сынок, к тебе дядя Степан пришел! — раздался из коридора голос матери.
Никитка, торопясь, запихал блин в рот и, почти не жуя, проглотил его.
Вошли Степан Корнеич и Дарья.
Сосед смущенно поглаживал усы.
— Ты вот что, малец, помоги-ка мужикам! Они там новую сеялку отрегулировать не могут. Надо, чтобы на гектар шесть пудов ржи высевалось, вот они и маются. На баловство ума хватило — может быть, хватит и на дело?
— Ну, идемте, посмотрим, — важно сказал Никитка, икая от всухомятку проглоченного блина.
Когда он проходил мимо матери, та изловчилась и отвесила ему подзатыльник. Отлетев от нее, Никитка спрятался за Корнеича.
— Ну, будет, будет, Дарья, — заволновался сосед. — Эдак ты мальцу все мозги отобьешь. Как он нам сеялку регулировать будет?
Корнеич привел Никитку на гумно. Там уже собрались мужики, они расстелили длинные половики и катали по ним сеялку.
— А половики зачем постелили? — спросил Никитка.
— Чтобы потом зерно собрать. Мы взвесим его и посмотрим, получится шесть пудов на гектар или нет.
— И давно катаете? — спросил Никитка, обходя сеялку.
Мужики переглянулись и опустили головы.
— Ты вот что, парень, — покашляв, сказал Корнеич, — на нас внимания не обращай, мы в грамоте мало разумеем, подумай, как быстрее отрегулировать сеялку!
Пока Никитка думал, мужики с интересом наблюдали за ним, на их лицах было даже нечто вроде почтения. Кто-то другой мог понять то, чего не могли понять они, и этим другим был их же деревенский мальчишка, сын вдовы Дарьи!
Никитка взял рулетку, измерил диаметр колеса, потом измерил ширину сеялки, подсчитал что-то на бумажке и сказал:
— Надо колесо чем-нибудь подпереть, чтобы оно на весу было.
Мужики, не переча, подставили доску под ступицу колеса.
— А возить сеялку не будем? — спросил Корнеич.
— Нет, не будем. Я так рассчитаю.
Никитка подложил половик под сошники сеялки и стал крутить колесо, подпертое доской.
— Раз, два, три... — считал он.
Мужики ждали. Насчитав пятьдесят оборотов, он собрал зерно, взвесил его и сказал:
— Да... многовато!
Отрегулировал сеялку, снова покрутил колесо и, взвесив зерно, сказал:
— Теперь все правильно.
Корнеич почесал затылок и спросил:
— Как это ты?..
— Да все просто, дядя Степан. Радиус колеса я измерил, значит, могу рассчитать его окружность. Ширину сеялки я знаю. Сколько оборотов получится на гектар, подсчитать могу?.. Могу! А так как вам нужно посеять на гектар шесть пудов, то можно вычислить вес, допустим, на пятьдесят оборотов. Понятно?
Ничего не поняв, Корнеич все же сказал:
— Голова!
Мужики загомонили и подошли к Никитке. Кто-то весело ерошил ему волосы, кто-то хлопал по плечу.
— Дарья, иди сюда! — крикнул Корнеич. — Сын-то какой у тебя!
Никитка обернулся: чуть в сторонке стояла мать и робко теребила уголки платка.
Когда они шли домой, она спросила:
— А точно будет сеять шесть пудов?
— Точно!.. Я все рассчитал! — ответил Никитка.
Она протянула к нему руку, но он вдруг отшатнулся — видно, вспомнил недавнюю затрещину.
— Ну чего ты шарахаешься-то? — засмеялась Дарья. — Поди сюда! — Она поймала детские плечики, притянула к себе и поцеловала сына в светлую макушку.
Небесная встреча
После обеда, когда Мария возвращалась из столовой к себе в палату, ей вдруг стало нехорошо. Она легла на кровать, прямо поверх одеяла, и уснула. Сны она раньше никогда не видела, все говорили — это оттого, что она убогая, что у нее больная голова, и то, что она увидела теперь, вовсе не было сном. Сначала ее словно закружило, она даже испугалась: как бы не упасть с кровати; потом голову пронзила острая боль, и Мария увидела, что постепенно взлетает. Боли она уже не чувствовала и двигалась легко, как ветерок, а то, что было ею раньше, осталось лежать на кровати.
— Смотрите, бабушка Смирнова умерла! — крикнула толстая санитарка Фрося.
Фрося эта имела способность неожиданно появляться в самых разных местах, именно там, где ее меньше всего ждали, и ходила бесшумно, словно подкрадывалась.
«Экая кошка лазучая!» — подумала Мария.
Санитарка и впрямь походила на рыжую откормленную кошку с зелеными глазами навыкате и вкрадчивым мяукающим голосом.
Подошла сестричка в халате, пахнущем лекарствами и кухней, подержала руку Марии за запястье и положила ей на грудь.
— Да, умерла, — сказала она.
Мария поднялась еще выше. Сначала ей стало грустно оттого, что пришлось расстаться со своим телом и оно осталось лежать там, внизу, беззащитное и никому не нужное, но потом зазвучал дивный хор, зовущий ее, и она поняла, что именно сейчас по-настоящему родилась.
Взлетев в голубое, струящееся теплом небо, Мария посмотрела сверху на то место, тот дом, где жила последние годы, и ей стало спокойно и весело. Ей стало понятно многое из того, что раньше пряталось под серой, тягучей пеленой небытия. Освободившись от тела, она ринулась в светлую даль, многоголосое пространство, где все связано единым смыслом, единым разумом, где прежние мысли, раскаяния, душевные страдания мучают лишь тех, кто наполнен был ими, живя на земле. Марию они не тревожили, ведь она убогая.
В детстве ей говорили, что она слаба разумом оттого, что отец спьяну выронил ее из зыбки и она ударилась головой. Отец не хотел ей зла — он ее жалел. И других своих детей он тоже жалел. Он был сильный, черноволосый, с темными, блестящими глазами, нежным, как у ребенка, ртом и шершавыми от мозолей руками. Он рано умер, и, живя на земле, она плохо его помнила. Умер он от тифа, и за ним умерли почти все братья и сестры. Марию Бог оставил жить.
С другими детьми она не играла — не умела играть — и все больше сидела возле мамы. Летом они вместе работали в поле, а зимой Мария любила прясть. Бывало, поет мама под прялку тихо, жалобно, а потом вдруг плакать начнет. Говорит:
— Как ты жить без меня будешь, доченька?! Сестру Ирину слушайся, она тебя не бросит.
Мария долго не понимала: почему это она будет жить без мамы? Но старшую сестру слушалась. Сестра была добрая, работящая, все успевала: и в поле управится, и в доме, и на вечеринки бегала.
Когда Мария подросла, ее тоже стали звать на вечеринки, но мама не отпускала. Чаще других звал сосед Алеша. Веселый такой, ласковый... Волосы светлые, как лен, в кружок подстрижены, а на носу конопушки. Когда Алеша смеялся, на носу у него собирались морщинки, и заливался он, словно родничок журчал. Просит, бывало:
— Отпусти, тетя Катя, Машеньку на посиделки, я ее потом до дома провожу.
— Нет, — говорит мама. — Тебе Машеньку доверить все равно что лису в курятник пустить.
Он смеялся и уходил один.
Однажды летом, когда Мария шла с поля, Алеша ехал мимо — сено вез. Остановил лошадь и говорит:
— Садись, Машенька, сейчас сено отвезем, а потом я тебя с ветерком до дома прокачу.
Сено они довезли, уложили в стог... Душистое оно, так бы всю жизнь и лежала в нем, грелась на солнышке. Опьянела Мария от аромата этого, от жаркого солнца и от ласковых слов Алеши. Говорит он:
— Красивая ты, Машенька. Глазки у тебя словно василечки синенькие, смотрю, и дух захватывает, а сама ты словно яблочко наливное, румяное. Что ты все возле матери сидишь? Никак тебя на улицу не выманю.
Не знала она, что ему ответить, а он наклонился и поцеловал ее в щеку. Мария провела рукой по голове Алеши и волосы ему растрепала — они шелковые, на солнце вспыхивают, словно золото.
Он снова хотел поцеловать ее, но тут мама закричала:
— Ах ты, разбойник! Да что ж ты делаешь?! Девку неразумную окрутить хочешь?!
Бросилась мама колотить Алешу, а он увертывается и жалобно так говорит:
— Тетя Катя, люблю я Машеньку!
Мама остановилась, упала в стог и заплакала:
— Да какая тут любовь! Неужто не видишь — убогая она?
Алеша сел с ней рядом и тоже заплакал.
С тех пор он к Марии не подходил, только издали грустно поглядывал, а потом на войну ушел. Больше она его и не видела. Говорят, убили его.
Сверху Мария увидела, как санитарка Фрося открыла ее тумбочку и выгрузила себе в сумку банки с вареньем, которые неделю назад привезли племянник Андрейка и его жена Светка. К Фросе подошла сестра-хозяйка и стала ругать ее за варенье, тогда Фрося отдала ей одну банку, и та успокоилась.
Вместе они перевернули еще не остывшее тело и стали шарить под матрасом. Если бы Мария жила на земле, ей бы стало жалко ту кофточку, которую они вытащили из-под матраса. Кофточку эту, розовую, пушистую, с цветочком на груди, совсем недавно привезла Светка, и соседки по палате очень завидовали.
Некоторое время Фрося и сестра-хозяйка спорили из-за кофты и других вещей, но потом все же поделили их и разошлись. Потом тело покойницы одели в больничный халат, тапочки и положили в гроб.
Когда умерла мама, Мария не сразу осознала, что потеряла не только маму — потеряла любовь, ту единственную любовь, которая у нее оставалась в жизни. Она не понимала, как будет жить без ласковых слов мамы, без ее заботы. Все казалось нереальным, чьей-то злой шуткой. Мама не должна была умирать — она должна была жить вечно! Мария сидела у гроба и плакала только потому, что плакала Ирина.
С тех пор она стала жить у сестры. Помогала и в доме, и по хозяйству — обузой для семьи не стала.
Ирина кроликов разводила, и Мария каждый день рвала для них траву. Порой так устанет, что разогнуться нет сил, а руки все от травы позеленеют и скрючатся. Сначала эта зелень отмывалась, а потом совсем в кожу въелась. Разозлится, бывало, на кроликов этих и на Ирину да и говорит:
— Чтоб вы все сдохли! Я бы у Андрейки в городе пожила, отдохнула бы.
Ирина не обижалась и не ругала ее, а только грустно качала головой. А на праздники и в дни рождения всегда подарки дарила, и сын ее, Андрейка, из города подарки привозил. И платки у нее были, и платья шелковые...
Когда Андрейка отвез Марию в дом инвалидов, она эти платья взяла с собой, но их постепенно все отобрали. Каждую неделю приходилось сдавать белье и одежду в стирку, и то, что сдавали, назад не возвращалось. Вместо этого давали все больничное.
Потом Светка на женский день привезла ей новое шелковое платье, и Мария спрятала его под матрас, но однажды увидела, как санитарка Фрося вытаскивает его. Мария стала кричать на Фросю, а та говорит:
— Здесь не положено ходить в домашнем, а если будешь буянить, мы тебя разденем догола и выставим в коридор!
Мария испугалась и замолчала, потому что видела, как некоторых из больных уже выставляли в коридоре голыми и все над ними смеялись. Светке потом она не стала жаловаться: та поругается и уедет, а ей здесь жить.
Когда Мария жила у сестры, та перед праздниками давала ей деньги, и она ходила в парикмахерскую делать завивку. Все говорили, что у нее хорошие волосы и завивка ей очень идет. У Марии даже карточка сохранилась, где она сфотографирована с прической. Такую же карточку она видела у Андрейки в альбоме. А когда она стала жить в доме инвалидов, ее остригли наголо. Она плакала и просила, чтобы ее не стригли, но ей сказали: так надо, чтобы вши не завелись. Потом волосы отросли и торчали ёжиком. Она стала носить платок, чтобы скрыть эту седую щетину. Светка говорила, что несколько раз посылала ей в посылках мыло и шампунь, но куда они потом девались, Мария не знала.
И все же ей было лучше, чем другим, потому что ее навещали родные, а к другим никто не приезжал. Вот и теперь Мария увидела, что в дом инвалидов вошла Светка.
— Хорошо, что вы приехали, — сказала медсестра. — Ваша родственница умерла. Мы как раз хотели вас вызвать.
Светка ахнула, а потом сказала:
— Отмучилась.
Потом она захотела взглянуть на покойницу, и ее подвели к гробу.
— Да что ж вы его в коридоре-то, прямо на полу поставили?! — возмутилась она, а ей отвечают:
— Специального помещения для этого у нас нет.
Светка открыла крышку гроба, погладила Марию по руке и еле слышно сказала:
— Прости!
Она стала угощать всех, чтобы Марию помянули: угостила сестер, санитарок, потом стала угощать больных, а Фрося, которая ни на шаг от нее не отходила, стала обо всех рассказывать.
— Эта, — говорит, — бабушка, уже давно лежит, не встает — видно, скоро помрет. А эта вот, здоровая, все время курит, дымит как паровоз. Мы ее гоняем, а она дерется, попробуй с ней сладить! А вон та, девчонка, вечно беременная, уже несколько раз убегала, да ее с милицией возвращали.
Дом инвалидов, где жила Мария, находился недалеко от деревни, и первое время она по-прежнему работала. За работу ей платили медом и яблоками, а еще иногда давали деньги. Деньги она не знала и все их отдавала в деревне, а за это получала молоко и яйца. Молоко она сразу выпивала, а яйца варила в кружке, наливая туда кипяток для чая.
Сначала она часто просила соседку писать Андрейке, что хочет домой. Здесь все были чужие, равнодушные к ней. Он приезжал и был грустным. Мария видела, как судорожно ходит его кадык и как натянуто он улыбается.
Когда сестра Ирина умерла и Мария переехала наконец в город, оказалось, что жить там вместе никак нельзя: квартирка у Андрейки маленькая, а тут еще ребенок родился.
Она перестала проситься домой только тогда, когда у нее появился муж. Он тоже жил в доме инвалидов, тихий такой, молчаливый, и глаза у него белесые, словно весенний ледешок на воде. Они вместе работали, вместе сидели вечерами во дворе на скамеечке, вместе ели из банки мед, залезая туда по очереди ложками и перемазывая лицо. С этого времени Мария смирилась. Теперь ее домом стал дом инвалидов, и уже не навещать ее приезжали Андрейка и Светка, они приезжали к ней в гости.
Когда того мужчину, которого Мария называла мужем, перевели в другой дом инвалидов, она его быстро забыла, а вот свою юность и Алешу помнила хорошо. Она часто вспоминала душистый стог сена, шелковые волосы Алеши, которые золотились на солнце и ручейками текли между пальцев, снова видела, как приближается его лицо, чувствовала влажное прикосновение губ на щеке и слышала голос: «Машенька, какая ты красивая, и глазки у тебя словно василечки синенькие».
Она увидела, что Светка идет к церкви: покрыла платок, раздала милостыню, вошла... Эта церковь знакома Марии, она несколько раз была здесь перед тем, как Андрейка отвез ее в дом инвалидов. Вот и теперь тихо поет хор, пахнет ладаном. Светка зажигает свечи и ставит их на канон перед крестом. Мария никогда раньше не видела, чтобы она крестилась. Светка шепчет:
— Упокой, Господи, рабу Божию Марию!
Потом начинает плакать и причитать:
— Прости! Прости меня!
— Да не убивайся ты так, — говорит ей женщина в прозрачном шарфике на пышно взбитых волосах. — Не плачь, а то слезами ее зальешь. Будет сниться вся в воде.
— Виновата я перед ней.
— Все мы друг перед другом виноваты.
Еще несколько дней остается у Марии, чтобы видеть то, что происходит на земле, а потом она навсегда должна будет покинуть эту прежнюю обитель.
Как хорошо вместе с ветром носиться среди облаков, слышать пение птиц и опускаться к земле, чтобы еще раз, в последний раз, увидеть знакомые лица.
Вот Андрейка и Светка едут на катафалке хоронить ее тело. С ними едет сопровождающая из дома инвалидов. Она жалуется, что ей постоянно приходится организовывать похороны, что она устала уговаривать могильщиков, которые капризничают и сердятся, когда им не дают «на лапу». Андрейка говорит, что все оплатит и памятник поставит.
Водитель вдруг поворачивается и предлагает забить крышку гроба, мол, простились, хватит уже, а то запах!..
Андрейка и водитель забивают крышку гроба, а сопровождающая говорит, что из-за частых похорон она вся пропиталась запахом мертвецов и если так пойдет дальше, то муж не будет пускать ее в постель... и вообще, что она скоро уволится с такой работы.
Мария увидела, как похоронили ее тело и то земное, что от нее оставалось, перестало ее связывать. Теперь она стала наконец свободной.
Ей захотелось полететь туда, куда она давно стремилась душою: захотелось увидеть родные места, где прошла ее юность!
Снова зазвучал дивный хор голосов и позвал ее. Она поднялась выше. Внизу осталось кладбище — внизу остался дом инвалидов.
Она взлетела в безбрежное голубое небо и увидела, что навстречу ей несется Алеша. Он в военной форме и улыбается, его светлые волосы выбиваются из-под пилотки и золотятся на солнце. Он берет ее за руки и кружит, кружит... Так и летят они, взявшись за руки. Она свободная! Ей хорошо!..
На окот
Сидя в полутемном общем вагоне, Света Игнатьева тихонько всхлипывала. Поезд простучал колесами по мосту через Волгу, нависшему старыми металлическими пролетами над темнеющей в вечерних сумерках рекой, и потянулась степь, унылая, однообразная, едва потревоженная весенними паводками, рождающими огромные лужи-озера, но все еще по-зимнему сонная. Замерзшие и поблескивающие в лунном свете лужи, словно глаза, грустно смотрели в небо — и вдруг гасли, едва луна затягивалась облаком. От этой грусти за окном, от казенной неряшливости обшарпанного вагона и оттого, что поезд уносит ее от дома — да что там от дома, поезд уносит ее совсем не туда, куда бы ей хотелось, — Света снова всхлипнула.
Еще сегодня утром она пришла на работу вполне довольная жизнью и собой, договорилась, чтобы с понедельника ей отмечали отгулы, которых хватало как раз на неделю, и позвонила Вадиму. У него с понедельника начинался отпуск, и они договорились на недельку съездить в столицу.
С Вадимом она была знакома еще со времени учебы в университете. Именно знакома — не больше того, так, по крайней мере, считала Света. А потом, когда весь выпуск разлетелся и начались те самые серые трудовые будни, о которых она легкомысленно старалась не думать в пору студенчества, оказалось, что единственной ниточкой, связывающей ее с веселым и бесшабашным прошлым, является именно Вадим. Он был постоянен и надежен, и Света решила: ну что ж, должно быть, это и есть моя судьба.
Неприятности начались с того, что раздался телефонный звонок. Завлаб, толстогубое лицо которого так часто озарялось улыбкой, когда он смотрел на Свету, вдруг посерьезнел. Ей показалось, что еще минута, и он начнет подобострастно кланяться телефонному аппарату. «Хорошо, хорошо!.. — скороговоркой твердил он. — Нет, не в отпуске... Конечно, поедет! Я все понял, Иван Борисович!» Разговор закончился, и завлаб, облегченно ослабив галстук, сказал:
— Игнатьева, тебе надо завтра ехать на окот!
— Чего? — не поняла Света.
— В совхоз, на окот, по разнарядке райкома, — пояснил он. — Начался окот овец, а работать в деревне, как всегда, некому. Так что готовься: будешь принимать роды у овец!
Он попытался улыбнуться, но вместо прежней добродушной улыбки Света увидела кривую гримасу.
— Вы же знаете, я ухожу в отгулы! — запротестовала она.
— Отгулы не отпуск. Они отменяются!
— Я не поеду!.. В конце концов, у меня личные дела! — не сдавалась Света.
— Не переживай! Тебе придется пробыть в деревне всего месяц. Ты едешь на смену. Там уже работает одна наша сотрудница — Ладушкина. Знаешь такую?
— Не знаю! — недовольно сказала Света и подумала: «Подхалим несчастный! То комплименты шепчет, по руке гладит, а как пришло время заступиться, так дудки! Начальство приказало — и пикнуть не посмел! Упаси бог ослушаться!»
Завлаб и правда не мог ослушаться, потому что был всего лишь исполняющим обязанности, потому что только еще готовил диссертацию к защите и вообще был от Ивана Борисовича в полной зависимости.
Он нервно переложил бумаги на столе и уронил карандаш.
Света нагнулась.
— Товарищ начальник, ваш карандашик упали! — съязвила она, подняла карандаш и выскочила из лаборатории.
Уже через минуту она звонила по автомату:
— Вадим! Меня не отпускают!.. Я должна ехать на окот! Да не смейся ты, я не шучу. На чей окот? На овечий! Вадик, что делать? Нет, открутиться не удается. С шефом я уже разговаривала, все бесполезно. Для него слово начальства — закон! Всего месяц! Может быть, подождешь? Нельзя перенести отпуск? И билеты уже купил?! Ты что же, решил ехать без меня?..
«Все мужики лицемеры, предатели и эгоисты!» — злилась Света, складывая вещи.
Мама дала ей деньги и посоветовала: «Договорись в деревне с какой-нибудь хозяйкой и покупай у нее молоко. Тебе поправиться надо!» А папа, едва оторвавшись от газеты, сказал: «Поезжай! С начальством ссориться — себе дороже будет!»
В вагоне пахло рыбой, луком, табаком, пылью, потными ногами и перегаром. Пассажиры угомонились и, пристроившись кто где смог, спокойно похрапывали. Сидя на своей боковой полке, Света положила голову на руки.
— Иди возьми постель! Чего мучаешься? — сказала проводница, тронув ее за плечо.
— А ехать долго?
— Рано утром будешь на месте. Я разбужу.
Возле дверей райкома комсомола она оказалась задолго до начала рабочего дня. Пыльный, маленький городок, отличавшийся от обычной заволжской деревни всего лишь несколькими зданиями: райкомом, почтой, школой и вокзалом — медленно просыпался.
Местный комсомольский вожак явился позже всех. Он был опрятен, ухожен и вежлив и напоминал экзотическую птичку, случайно залетевшую в курятник. К Свете он проявил внимание и быстро пристроил ее к машине, которая шла в тот совхоз, где она и должна была отбывать трудовую повинность.
«Побыстрее отделаться хочет! А может быть, просто боится, что я сбегу домой?.. Теперь не сбежишь!» — думала она, трясясь в крытом кузове грузовика, и с тоской посматривала в покачивающиеся вместе с брезентом стекляшки окон.
Конечной ее остановкой стал хутор, вокруг которого от горизонта до горизонта были лишь степь да овцы, а домом — коттедж из трех комнат, населенный такими же, как и она, невольниками.
Первой Свету встретила Ладушкина. Она так обрадовалась ее приезду, как редко радуются самым дорогим и желанным гостям.
— Эй, подожди! — крикнула она шоферу. — Я сейчас вещи соберу! Мне хотя бы до центральной усадьбы добраться, а там... — Она весело махнула рукой и засмеялась.
— Счастливая! — с завистью сказала Света.
— Я у них поваром работала, — шепнула Ладушкина. — И ты оставайся при кухне!
— Какая разница? Куда поставят, там и буду! — безразлично ответила Света.
— Глупая, слушай, что тебе говорят! Здесь, по крайней мере, в тепле будешь, а не по уши в грязи и холоде. — Она открыла дверь в комнату и крикнула: — Любка, Галька, встречайте, новая повариха приехала! А мне пора... — На ходу запихнув вещи в сумку, Ладушкина помахала рукой и прыгнула в машину.
Люба и Галя выглянули из комнаты, равнодушно осмотрели Свету и сказали:
— Проходи!
Дом был новый и необжитый. Все говорило о том, что настоящих хозяев он никогда не видел, а те временщики, которые здесь останавливались, не очень-то заботились об уюте.
В первой комнате, самой маленькой, расположенной отдельно от двух других, жили Галя и Люба. Во второй... Света не успела туда войти: сзади раздался отборный мат. Галя и Люба засмеялись:
— А вот и Ленька явился!
— Что он себе позволяет! — возмутилась Света.
Ленька, черноволосый, смазливый парень с брезгливой улыбкой и холодными глазами, снова выругался. Ругался он безо всякого выражения, словно от скуки или потому, что здесь было так принято.
— Прекрати материться! — сквозь зубы процедила Света.
Он замолчал и нагло посмотрел на нее из-под полуопущенных век.
— Это наша новая повариха! — почему-то хихикнули девушки.
— А Верка? — спросил он.
— Верка уехала. — Девушки говорили, едва сдерживая улыбку.
— Ну что ж, новая так новая! — сказал Ленька. — Проходи, смотри, как мы тут живем!
Почти в самом центре комнаты стояли две придвинутые друг к другу железные кровати.
— Здесь Ленька с Веркой спали, — тихо сказала одна из девушек, то ли Люба, то ли Галя.
У Светы от удивления округлились глаза, но она вовремя взяла себя в руки: ей не хотелось выглядеть ханжой, в конце концов, это их личное дело.
— А там что? — спросила она, указывая на занавешенный дверной проем.
— Там комната Таисии и Вовки, — ответила все та же девушка. — Они скоро придут.
— А чё, жили мы нормально! — вдруг переходя на мальчишеский фальцет, сказал Ленька. Он встряхнул простыню, покрывавшую сдвинутые кровати, и засмеялся.
— Девчонки, можно, я буду жить с вами в комнате? — обратилась Света к Любе и Гале.
Темноволосая, широколицая Люба молча перевела взгляд на подругу, а Галя, вскинув кудрявую от химической завивки голову, громко запротестовала:
— Нет, нет! У нас тесно!
В прихожей застучали сапоги, Света обернулась: навстречу ей шел здоровенный, метра в два, парень. Вместо приветствия он выругался, громко, смачно. Матерщина была так вычурна, что Света удивилась неожиданному сочетанию слов. Ему было тоскливо, мерзко... Он хотел в отместку облить все грязью и не стеснялся, обливал.
— Вовка! Это новая повариха вместо Верки приехала! — весело крикнул Ленька.
Двухметровый Вовка, топая тяжелыми сапогами, отправился на кухню и стал намазывать на ломоть хлеба серый маргарин, отрезая его кухонным ножом от бесформенной массы в оборванной бумаге.
— Будешь? — вдруг предложил он кусок Свете и засмеялся.
— С маргарином? — удивилась она.
— А маслом сливочным нас не балуют, — сказал Ленька. Он подошел и тоже стал намазывать кусок. — Ничего! Поживешь здесь — привыкнешь!
Вскоре собрались все жильцы коттеджа, и Света познакомилась еще с двумя его обитателями: Таисией, миниатюрной, блеклой девицей, которая почти постоянно находилась в состоянии угрюмого оцепенения, и Васькой. Ваське на вид было лет пятнадцать-шестнадцать, и был он тихий и незаметный.
После спешного отъезда Ладушкиной пришлось торопиться с приготовлением обеда. Девушки помогать не стали, и возле Светы остался только Ленька. Он, видимо, решил налаживать контакты и помогал чистить картошку.
— Вы чё, с Веркой вместе работаете?
— Оказывается, вместе, — вздохнула Света, — но раньше я ее не видела.
— Не замечала! Игнорировала! — усмехнулся Ленька.
— Почему игнорировала? Наш институт большой, всех сразу не узнаешь, а я работаю там недавно, по распределению после университета. Ладушкиной надо что-нибудь передать?
Он удивленно насторожился, а потом вдруг обмяк:
— Нет, не надо!.. Эх, надоело все! Скорей бы домой!
— А где ты работаешь?
Он улыбнулся и ответил уклончиво:
— Мы с Вовкой строители.
— А девчонки?
— Они все трое на Главпочтамте работают.
— Значит, все, так же как и я, по разнарядке райкома?
— Не все. Васька здесь на практике. Он в зооветеринарном техникуме учится, вот его и прислали... на окот.
— Слушай, а что вы тут делаете? — Света вспомнила слова шефа и, усмехнувшись, добавила: — Роды у овец принимаете?
Ленька грустно выругался:
— Роды у овец!.. С этим они сами справляются! А нам бы живыми их сохранить. Знаешь, сколько дохнет скотины?! Я когда первый раз увидел горы трупов — мне дурно стало! С кормежкой плохо! Вот сейчас трава стала пробиваться, мы их пасти стали. Все равно дохнут!
Во время обеда, который заодно был и полдником с ужином, потому что подоспел только к пяти часам, ели молча, и Света радовалась, что хоть какое-то время отдохнет от мата.
— Вкусно, — похвалила ее Галина. — Верка нас не баловала. Иногда утром, перед работой, только чайник поставит и снова спать. — Она вскинула свою кудрявую головку и вытерла ладонью покрывшийся испариной лоб.
— Ешь — потей, работай — мерзни, на ходу немного спи! — зло сказал Ленька. — Кормила Верка тебя плохо... Чего ж ты ряшку такую наела? Приехала-то худущая!
— Хам! — закричала Галина. Она выскочила из-за стола и убежала к себе в комнату.
— Когда матом ругаюсь, не хам, а тут... ё-кэ-лэ-мэ-нэ... сразу же хам! — усмехнулся Ленька.
Из-за двери послышались редкие всхлипывания, но все продолжали равнодушно жевать.
— Кажется, плачет! — сказала Света.
Подкладывая себе из сковороды жареную картошку, Вовка пробасил:
— Побольше поплачет — поменьше... — последнее слово потонуло в общем хохоте.
«Ничего себе компашка!» — подумала Света и пошла в комнату Галины.
Та сидела на кровати, поджав под себя ноги. Лицо ее покраснело, и на нем меньше стали заметны веснушки.
— Чего пришла-то? — спросила Галина, мельком взглянув на Свету, а потом отвернулась к окну.
— Ты плачешь?
— А тебе что за дело?
— Не пойму, как вы тут живете. Уже целый месяц вместе, а каждый сам по себе.
Галина встала и плотнее закрыла дверь комнаты.
— Некоторые уже породнились! — тихо, но с вызовом сказала она. — Таисия с Вовкой живет, а он, между прочим, женат, и у него двое детей! И эта ваша Верка!.. Мы целый день в кошаре, а ей даже завтрак лень приготовить. Валяется все утро в постели с Ленькой, а слово скажешь — сразу заткнись!
— Сами приготовили бы! — простодушно подсказала Света. — Неужели лучше быть голодными?
Галина чуть не задохнулась от возмущения.
— Сами приготовили?! Мало нам своей работы, так мы и готовить должны?! Может быть, и ты думаешь, что мы за тебя у плиты стоять будем?
— Нет, не думаю! Я завтра же пойду с вами в кошару!
— Обойдемся! — закричала Галина. — Иди лучше посуду мыть!
Пока Света мыла посуду, в большой комнате шла перестановка кроватей. Три железные кровати: ее, Ленькина и Васькина — стояли теперь по разным углам комнаты.
— Васька хоть в человеческих условиях теперь поживет, — сказала Люба. — Целый месяц в коридоре спал.
— Зато Леньке с Веркой не мешал! — добавила Галина. Она прошлась по освободившейся середине комнаты, тряхнула рыжими кудряшками и игриво притопнула ногой. — Здесь теперь танцы можно устраивать.
В комнате за занавеской затрещал настраиваемый приемник, а потом загремела музыка. Занавеска открылась, и вошел Вовка.
— Танцы так танцы! — засмеялся он, подхватил скромно стоящую в дверях Любу и закружил ее в воздухе.
— Отпусти, дурак! — возмутилась она, пытаясь освободиться из цепких лап Вовки. — Таисия, угомони его!
— Да ну вас всех! — донесся из-за занавески голос Таисии.
Вовка не отпустил Любу и, хохотнув, примирительно сказал:
— Ладно тебе! Потанцуем!
Галина игриво подошла к Леньке. Он сграбастал ее, сдавил так, что она даже ойкнула, и, кривляясь, повел в танце. Галина не сопротивлялась и послушно вторила его движениям.
Спать Света легла в спортивном костюме, и ей казалось, что она продолжает ехать в поезде.
В комнате за занавеской, куда после танцев удалились Таисия и Вовка, прошелестел тихий разговор и вдруг затих, притаился, замер — короткий вздох, приглушенный звук поцелуя, шепот и снова тишина.
Света натянула одеяло на голову.
— Васька! — позвал в темноте Ленька.
— Чего? — отозвался обиженный мальчишеский голос.
— Перевернись в другую сторону: у тебя от ног конем пахнет!
— Чё врешь-то? Я только что вымыл ноги!
— Говорю тебе, коньком попахивает! Перевернись!
Под Васькой зазвенели пружины, еще некоторое время он повозился, укладываясь удобнее, а потом затих.
За занавеской включили приемник, и из него полилась музыка.
«Скотство! Какое скотство! — думала Света. — Ведь они же не любят друг друга! Так... на время сошлись... в силу обстоятельств... потом разойдутся. А эти двое: Ленька и Ладушкина? Ведь она уехала, даже не простилась с ним! Интересно, будут они потом вспоминать свой сельскохозяйственный роман или забудут, вычеркнут из памяти, как ненужную бытовуху? Да!.. Все это не настоящее, временное. Любовь такой быть не может. Любовь — это...»
Ее мысль наткнулась на глухую стену.
«А что такое настоящая любовь? Вот дуреха! Тебе уже двадцать три, а ты, как девочка-подросток, все еще спрашиваешь: что такое любовь? У тебя есть Вадим!»
Вдруг стало жарко, она сбросила одеяло.
«Где-то он сейчас?» — Света вспомнила лицо Вадима, ускользающий за броню очков взгляд, его сдержанность и неподатливость ласкам, желание отгородиться, умолчать, спрятать свое «я» и вместе с тем упрямое стремление удержать ее, когда, решив, что они чужие... чужие, она готова была выплеснуть горькие, злые слова, готова была бросить его. Но она оставалась. Почему? Может быть, боялась одиночества? Или просто потому, что никого другого, кроме Вадима, рядом не было?
«Так чем же ты, голубушка, лучше Леньки, Ладушкиной, Таисии и этого верзилы Вовки? Какое право ты имеешь осуждать их? — клеймила себя Света. — Они довольствуются тем, что имеют. А ты? Не будешь ведь ты лгать, что всю жизнь искала именно Вадима?! Да и он тоже не очень-то обременяет себя чувством! Вот уехал же, без тебя уехал! — Она яростно взбила кулаком подушку. — Любовь — это призрак, это сказка, это то, что дано испытать не всем. Это слишком сложно, жизнь проще и бесцветнее».
За занавеской играла музыка, а рядом посапывали Ленька и Васька.
«Да, хорошая у Васьки практика будет, многому он здесь научится! Ну, хватит, хватит, надо спать, — уговаривала она себя. — Жалко, что Галина не разрешила поселиться в комнате девчонок. Странная девица! Истерику закатила! А может быть, она просто ревнует Леньку? Вряд ли. Ревность бывает от любви... Ну уж нет! Ревность бывает от эгоизма, а все люди эгоисты, только кто-то чуть больше, а кто-то чуть меньше. Равносильно себе человек может любить только собственных детей! А что, все правильно, настоящее должно заботиться о будущем! И в этом человек эгоистичен, потому что дети — продолжение его самого. — Она усмехнулась. — Расфилософствовалась на ночь глядя! Эдак бессонницу схлопотать можно!»
Чтобы не слышать посторонних звуков, Света накрыла ухо свитером и, уже засыпая, снова вспомнила Вадима: иногда, когда он снимал очки, лицо его становилось близоруко-беспомощным, и в такие минуты ей хотелось его пожалеть.
Каждое утро она вставала раньше всех, как по будильнику, таскала из колонки воду, готовила завтрак; когда все уходили, мыла посуду, потом полы и снова принималась готовить, теперь уже обед. Время от завтрака до обеда, от обеда до ужина летело как в ускоренной киносъемке.
Иногда Света видела, как кто-нибудь из ее сотоварищей без дела слоняется по хутору. Девчонки прятались за домом от бригадира, неулыбчивого крепыша-казаха, и подолгу сидели на завалинке, греясь на солнце и о чем-то оживленно беседуя. Васька все больше возился с бригадирскими сыновьями, помогая им чинить велосипед. Ленька и Вовка были вроде при деле, но и они иногда среди дня появлялись на единственной хуторской улице. Ленька, перевесив через плечо кнут, с тоскливой гримасой брел или к дому бригадира, или обратно, в сторону кошар, а Вовка — ну этот был настоящим ковбоем, потому что появлялся не иначе как верхом на лошади. Если он замечал, что Света смотрит на него, то обязательно подъезжал к крыльцу и просил напиться.
Торопясь вымыть пол, чтобы успеть еще и обед приготовить, прогибаясь под тяжестью ведер с водой, которые она носила от колонки, Света не раз жалела, что послушалась совета Ладушкиной и осталась за повариху.
«Нет, в кошаре лучше! Там хоть время свободное остается!» — думала она, слушая, как с завалинки доносится девичий хохот.
Но больше, чем ежедневная усталость, ее тяготило чувство несвободы. Оно вызывало раздражение на тех, кто заставил ее уехать из дома и жить в степном коттедже, кто считал, что имеет полную власть над ее временем, над ее жизнью. Эти люди были равнодушны не только к ней — к проблемам степного хутора они были равнодушны тоже. Они старались поскорее заглушить взывающие о помощи вопли заволжской деревни, бросить в степь десант как самое простое и дешевое средство, назвать это благородно — помощью селу, потом отрапортовать начальству и наконец успокоиться.
Принуждение рождало равнодушие к работе, которое становилось тихой местью. Но самое страшное, что частью той же мести было равнодушие друг к другу.
Света увидела бригадира, который шел к их коттеджу. Девчонки на завалинке тоже его заметили — они перестали смеяться и спрятались за угол дома.
— Где все остальные? — спросил бригадир Свету.
Она пожала плечами.
Он заглянул в пустые комнаты, сверкнул на Свету глазами-бусинками, легонько постучал себя по сапогу кнутовищем и ушел.
В окне показались рыжие кудряшки Галины.
— Ушел, что ли? — спросила она.
— Вас искал.
— Да пошел он...
Однажды, вспомнив наконец мамин совет договориться с какой-нибудь хозяйкой о молоке, Света отправилась к соседям. Первый раз со времени своего приезда она шла по деревенской улице. Тусклая, мертвая степь, грязные сараи и несколько одноэтажных домов, охраняемых вечно лающими собаками, не располагали к прогулкам. Разбитая колея дороги тянулась по степи и терялась у самого горизонта — туда, да, кажется, туда надо ехать, чтобы добраться до центральной усадьбы. Света сообразила, что совершенно не помнит, с какой стороны подъехала к хутору и в какую сторону брезентовый фургон увез Ладушкину.
«Какая разница, — думала она, с тоской вглядываясь в горизонт, — настанет время — увезут. Только бы скорее настало это время».
— Хозяева, а хозяева! — крикнула она, заглядывая с бугорка поверх калитки.
На крыльцо дома вышла молодая казашка в стеганой безрукавке. Цветной платок туго стягивал ее голову, и от этого глаза казались еще более раскосыми. Она, видимо, догадалась, что Света из тех самых городских помощников, которые живут по соседству, и, ничего не спрашивая, подошла к калитке.
— Проходи в дом! — сказала она и приветливо улыбнулась. — Чего ж на улице разговаривать?
— Да я на минутку, — стала оправдываться Света. — Хотела попросить вас... — Она помяла кошелек с деньгами. — Не могли бы вы продавать мне молоко?
— Сколько тебе? Ведро хватит? — спросила женщина.
— Так много?
— На всех как раз будет, — улыбнулась она. — Ты недавно здесь? Я что-то раньше тебя не видела.
— Я приехала на смену бывшей поварихе.
— Это Верке, что ли? — Женщина засмеялась. — Весело они здесь жили! Им, конечно, не до молока было. Мой муж как-то, еще в самом начале, привез им флягу, так у них все молоко скислось. Ну, раз не надо — значит, не надо, он и перестал возить.
— Если другие не захотят, я могу платить! — предложила Света.
Женщина махнула рукой.
— Я сама рассчитаюсь с бригадиром. Мой муж привезет вам молоко. Может быть, еще что-нибудь надо?
— Если можно, немного сливочного масла, а то у нас только маргарин. Да, и еще мясорубку. Я котлет накручу.
Хозяйка поднялась на крыльцо.
— Идем, я дам тебе мясорубку, у меня есть запасная. А про масло я обязательно скажу бригадиру. — Лицо ее посерьезнело. — Очень уж экономный он стал!
Дом был в точности такой же, как и тот, в котором жила теперь Света, и все же был совершенно другим. Мебель, ковры, уютные обои на стенах — не в этом дело, этот дом согревал очаг, семейный очаг, и его тепло Света почувствовала сразу же, как только переступила порог.
— Как у вас хорошо! — сказала она, разомлев от уже забытой домашней обстановки.
— Если хочешь, приходи вечерами на телевизор. Со своими-то тебе небось скучно? — Она поставила перед Светой большую кружку с парным молоком и предложила: — Давай на «ты»! Зови меня Ольгой!
— А по-казахски как? — не удержалась Света.
Женщина засмеялась:
— По-казахски Айгуль.
— Красиво! Мне так больше нравится!
— Я когда в медучилище училась, меня все девчонки звали Ольгой.
— А здесь ты как оказалась? По распределению?
Она засмеялась еще веселее:
— Мое распределение — это мой Аскар.
— Муж?
Она кивнула:
— Мы с ним в одном классе учились. Потом я уехала в город, а он пошел работать в кошару. Проучилась меньше года, вдруг он заявляется: мрачный, растерянный, словно обокрали его или кто-то в семье умер. Я даже испугалась. А он говорит: «Айгуль, поехали домой! Не могу я без тебя! Люблю... и все тут!» Так и закончилась моя учеба.
— Не жалеешь?
Она покачала головой:
— У меня дети, муж, дом... Нет, не жалею!
— Но ведь ты, Айгуль, могла бы получить хорошую специальность, могла бы устроиться на центральной усадьбе! А здесь, в степи... Ну сколько здесь семей? Две, три? Вы же как изгнанники!
— Да, конечно... Но раз так все получилось... Знаешь, говорят, что жизнь — это подъем в гору, потому что года идут сначала медленно, а потом бегут, как под уклон. А я добавлю: у каждого в жизни своя вершина, выше которой не поднимешься. Так вот, когда Аскар сказал, что любит меня, я поняла, что это и есть моя вершина, а любая другая — мираж! — Она помолчала, а потом, словно вспомнив что-то такое, что обязательно должно объяснить ее поступки, сказала: — И никакие мы не изгнанники! Ты посмотри, как здесь красиво, особенно сейчас, весной!
«Красиво! Это здесь-то красиво?» — недоумевала Света, возвращаясь домой.
Солнце грело влажную землю, и она, покрываясь паром в полях и на обочинах, рассыпалась в пыль на дороге.
Впереди два бригадирских сына закатывали велосипед в калитку своего дома.
— Ну что, пацаны, накатались? — Света улыбнулась и погладила голову младшего. Он поднял круглую мордашку и, прищурившись на солнце, тоже улыбнулся. — Великоват вам велосипед-то, на детском нужно еще кататься! Как вы до педалей достаете?
— А вот так... — сказал старший, наступил на педаль и поехал, стоя во весь рост, благо велосипед был женский, без рамы.
— Можно мне тоже покататься? — попросила Света, когда мальчишка затормозил возле нее.
— Катайся! — милостиво разрешил он. — Потом велосипед у крыльца поставишь!
Наконец-то она увидит, куда ведет эта дорога... и вот эта тоже! Она неслась на велосипеде по утрамбованной, как асфальт, проселочной дороге. Челка разлетелась надо лбом, и вязаная шапочка сбилась на затылок. А впереди была степь — весенняя, просыпающаяся, набухшая влагой и вспыхивающая зеленью озимых.
Света доехала до грейдера, покрытого утрамбованной белой щебенкой, немного проехала по нему, глотая пыль от обгоняющих ее машин, вернулась к хутору и помчалась в другую сторону.
Дорога ветвилась тропинками и манила ее: сюда, а теперь сюда! Солнце и ветер ударяли в лицо и несли аромат весенних испарений. Она въехала на небольшой холм и увидела чудо: в степи блестели озера, круглые, как блюдца, и голубые, как славянские глаза. Воздух струился над их зеркальной поверхностью и, поднимаясь вверх, в голубизну пронизанного солнцем неба, растекался в его звенящей чистоте и безбрежности, наполнял свежестью легкие и кружил голову.
— Хорошо-то как! — сказала Света. — Хорошо-о-о! — крикнула она и засмеялась.
После ужина Вовка вошел в комнату, тасуя карты.
— Где взял? — удивился Ленька.
— «Где взял, где взял»... Достал! — сказал тот. — Сыграем?
Третьим взяли Ваську, а четвертого не хватало.
— Света! — позвал Ленька. — Бросай свою книжку, давай сыграем!
Она только что открыла томик Брэдбери и, пользуясь редким у них в коттедже затишьем, решила почитать.
— Играйте без меня, — недовольно отозвалась она.
— Да ладно тебе! — уговаривал Ленька. — Бросай, бросай книжку! Все равно не дадим читать!
«А ведь и правда не дадут!» — решила она.
— Во что играть-то собираетесь?
— В дурачка, во что ж еще, — ответил Вовка.
— Ну, хоть разнообразие какое-нибудь ввели бы. Сыграли бы во что-нибудь другое. Например, в покер.
— А как это? — заинтересовался Вовка.
Пришлось научить.
Несмотря на то что играли не на деньги, а всего лишь на очки, записывая их на вырванном из блокнота листке бумаги, новая игра очень увлекла Вовку, и казалось, что она никогда ему не надоест. Васька играл послушно, Ленька — снисходительно, а этот детина... он даже перестал ругаться матом и заискивающе смотрел Свете в глаза, только бы она не отказалась играть с ним, только бы не ушла!
Каждый вечер теперь он нетерпеливо ждал, когда она перемоет посуду, и, усаживаясь к ней на кровать, просил: «Сыграем?» Она отказывалась, злилась, но он упрямо ходил за ней следом и канючил: «Света, ну сыграем?»
Таисия тоже злилась. Злилась на нее. Вечерами она одиноко лежала в своей комнате на сдвоенной кровати и через открытый дверной проем наблюдала за происходящим в большой комнате.
Однажды днем, когда все ушли на работу, Света увидела Таисию и Вовку на завалинке за домом. Он угрюмо молчал, опустив голову, а она говорила... Лицо ее горело, волосы растрепались, но она даже не пыталась привести их в порядок.
Потом вдруг Таисия вбежала в дом и с рыданием бросилась на кровать.
Света заволновалась.
— Таечка, что с тобой? — спросила она, войдя к ней в комнату.
— Отвали! — крикнула Таисия, приподняв мокрое от слез лицо.
Света пропустила мимо ушей ее грубость и спросила:
— Что случилось-то? Неужели это из-за Вовки?
Она снова приподняла лицо, но теперь оно было не злым, а растерянным.
— Он письмо из дома получил. Показывал мне фотокарточки детей.
— Чего ты себя терзаешь? Оставь этого Вовку! Тоже мне герой романа!
Таисия села на кровати и, вытирая глаза, грустно отвернулась к окну.
— Ничего ты не понимаешь! Начиталась книжек — думаешь, в жизни все как по-писаному? — Она встала, пригладила смятую постель и поправила волосы. — И еще знаешь что? Хватит Вовке глазки строить! Думаешь, я не понимаю, зачем ты садишься играть с ним в карты?
По субботам бригадир устраивал им банный день, и они по очереди мылись в маленькой хуторской баньке.
Придя как-то домой, распаренная, довольная, Света вспомнила о своем кошельке с деньгами. После разговора с Айгуль она сунула его в боковой карман дорожной сумки. Сумка стояла на виду, возле кровати, и тогда Света даже не застегнула молнию кармана.
Молния была расстегнута и теперь, но кошелька там не оказалось. Света переворошила все содержимое сумки. Вещи, томик Брэдбери — все было на месте, а вот деньги...
— У меня кошелек с деньгами украли! — сказала она, когда в коттедже собрались все постояльцы.
— Сразу уж украли! Поищи лучше! — единственное, что мог предложить Ленька.
— А давно ты видела его последний раз? — спросил Вовка. Он стоял, тасуя карты, и, вероятно, был огорчен, что игра из-за этого происшествия может не состояться.
— Несколько дней назад я положила его в кармашек сумки.
— Ну-у! Значит, его могли свистнуть и не сегодня, — сказал Ленька.
— От этого мне не легче! И потом, в другие дни я почти не выхожу из дома. А сегодня, когда я была в бане...
В комнату вошел Васька и, подойдя к своей кровати, стал развешивать на каретке влажное полотенце.
— Васёк! — обратился к нему Ленька. — У Светки кошелек с деньгами пропал. Может быть, ты видел?
Васька испуганно замотал головой.
— У меня теперь ни копейки. Даже домой не на что будет ехать! — сказала Света.
Вовка присвистнул, а потом сказал:
— Так заплатят же нам! Что ж мы, задарма, что ли, работаем?
Девушки отнеслись к происшествию равнодушно, а Ленька, походив по комнате, предположил:
— У нас ведь дверь не закрывается, так это местная ребятня могла зайти и вытащить кошелек.
— Нет!.. Чужие к нам в дом не ходят, это кто-то из своих! — сказала Света.
— Ты что же, кого-то из нас подозреваешь? — взорвался Ленька.
Мимо Светы прошла Тая и обдала ее запахом мокрых волос и шампуня.
— Надо было прятать получше, — усмехнулась она, потом задернула занавеску в свою комнату и позвала кротко и ласково: — Вова, иди сюда!
Продолжать разговор было бесполезно. В конце концов, не пойман — не вор! Света понимала, что самое лучшее в этой ситуации — обо всем забыть. Не делать же обыск! На деньгах автографа нет, а кошелек вор давно уже мог куда-нибудь выбросить, в степи для этого сколько угодно возможностей.
Она гнала от себя неприятные мысли и все же безотчетно перебирала возможные варианты: кто, ну кто мог это сделать? Знать, что каждый день рядом с тобой человек, который украл... который ежеминутно лжет, было нестерпимо.
Иногда Света ловила себя на том, что начинает подозревать каждого из живших с ней в коттедже. Она уже не жалела об украденных деньгах — было обидно, что ее обманули, что тот, кто это сделал, спокойно смотрит на нее, не раскаивается и, может быть, втайне даже радуется своей победе, а ее считает наивной, доверчивой дурой, которую всегда можно обвести вокруг пальца. Она чувствовала себя не обворованной — она чувствовала себя оскорбленной.
«За что? За что?» — тихо твердила она и плакала, когда ее никто не видел.
Самым тяжелым стало то, что каждый день как ни в чем не бывало она должна была разговаривать со всеми, готовить для них еду, прислуживать за столом, убирать смятые постели... Чем больше Света мысленно искала вора, тем больше он принимал для нее облик всех шестерых ее соседей по коттеджу. Она не видела каждого в отдельности — она видела одно наглое, ухмыляющееся мурло.
«Вокруг одно хамство и жестокость», — думала Света, и еще она думала о том, что равнодушие обязательно в конце концов оборачивается жестокостью, жестокость порождает ненависть, а та в свою очередь еще больше отталкивает людей друг от друга и заливает душу горечью обиды и одиночества.
«Нет, нет... так нельзя! — одергивала она себя. — Лучше ни о чем не думать и никого не видеть!»
Вечерами Света стала уходить в степь, к озерам, и сидела там до тех пор, пока солнце не спрячется за горизонт. Еще долго после этого не хотелось подниматься, и она смотрела, как с востока надвигаются сумерки, пожирая тот небольшой островок света, который догорал на западе.
О предложении Айгуль она вспоминала и несколько раз уже готова была постучаться в дверь ее дома, но, увидев ярко освещенные окна, мелькающие тени, услышав звуки музыки и детский смех, отказывалась от этой мысли: зачем портить людям настроение своими проблемами? Одиночество и особенно скверна чужой лжи казались грязью, которой она не хотела запачкать этот светлый дом.
Спотыкаясь в темноте, она брела к своему коттеджу, а там... не торопилась уходить из кухни: мыла тарелки, которые горой лежали на столе, чистила сковородки и кастрюли и лишь тогда, когда все расходились по комнатам, шла спать.
Кража денег действительно могла бы забыться, но через несколько дней...
Все собрались на кухне перед ужином, когда вошла испуганная Люба и дрогнувшим голосом сказала:
— У меня часы пропали!
На следующий день, когда Света уже домывала полы, появилась Люба. Она торопливо прикрыла за собой дверь и спросила:
— Как ты думаешь, кто мог нас обчистить?
— Не знаю, — растерянно ответила Света. — Может быть, это и правда кто-нибудь из местных?
Люба усмехнулась:
— У меня часы лежали в тумбочке, в самом углу. Чтобы их найти, надо было покопаться как следует. Нет! Это кто-то свой. На чужого мы обратили бы внимание.
— А кто мог знать о твоих часах?
Она о чем-то раздумывала, и лицо ее, прежде всегда добродушное и спокойное, стало колючим.
— Постой в дверях! — сказала она и потянула из-под кровати сумку своей соседки.
— Люба, ты что? — испугалась Света.
— А что прикажешь мне делать? — ощетинилась она. — Ведь кто-то из наших украл сначала твои деньги, а потом часы! Деньги, можно сказать, плакали, а вот часы... Я должна их найти! Ты понимаешь, это подарок, это память об одном человеке!
Она открыла сумку Галины и осторожно стала шарить в вещах, потом провела рукой под матрасом ее кровати и под подушкой. Ничего не найдя, она прошла в большую комнату.
— Ты что, собираешься всех обыскивать? — спросила Света.
— Покарауль! — приказала Люба.
Обыск Ленькиных вещей также не дал результатов, а у Васьки вещей вообще не оказалось.
— С чем он приехал-то? — удивилась Света. — Неужели безо всего?
— Может быть, он держит вещи у своих новых друзей?
На каретке кровати висел всего лишь болоньевый мешочек, а в нем — грязные носки, скомканная рубашка, старый свитер...
— Ты что-нибудь знаешь о его родителях? — спросила Света.
— У него, кажется, только одна мать — живет где-то в деревне, а он в городе мыкается по общежитиям.
— Что ж его послали в чужую деревню на практику?
Люба подняла палец вверх:
— Там знают, кого куда посылать.
Обыск продолжить не удалось, потому что с завалинки раздались девичьи голоса. Видимо, это был очередной побег от бригадира.
«Хорошо, что именно Люба и не оказалась вором, — подумала Света. — Сама у себя она красть не будет. Это кто-то другой украл и деньги, и часы».
Люба сидела в углу кухни и, раскачиваясь на стуле, наблюдала, как Света готовит обед.
— А между прочим, меня мать тоже одна воспитывала, — сказала Люба. — Она у меня мать-одиночка. — На лице ее появилась жалкая улыбка. — Но я ее не осуждаю. Я сама, может быть, так же поступлю.
— Рано крест на себе ставишь, — подбодрила ее Света.
— Нет!.. Не рано! Все ищут красивых, ну а что делать таким, как я? Все у меня среднее.
— Не прибедняйся, ты очень симпатичная!
Она махнула рукой:
— Я когда еще в школе училась, мне одна подруга посоветовала быть понаглей.
— Ну и что, попробовала?
— Попробовала! — Люба рассмеялась. — От меня все шарахались как от ненормальной. А другая посоветовала в трудную минуту водочку шибать. Дождалась я однажды, когда мать на дежурство уйдет, — она телефонисткой работает, — купила бутылку, выпила немножко, но больше не смогла. Вместо облегчения на меня такая тоска нашла, что я проплакала весь вечер.
— Ну а часы тебе кто подарил? — спросила Света.
— О, это целая история! — Она подперла голову и задумалась. — Его Олегом звали... Говорил красивые слова, окружал заботой, лаской.
— А потом?
— А потом добился своего и исчез.
— И ты не искала его?
— Зачем? Я и так все поняла! Поплакала в подушку и успокоилась. Я знаешь что решила? Когда вернусь домой, уволюсь с Главпочтамта и пойду работать в Дом ребенка.
— Чего это вдруг? — удивилась Света.
— У меня соседка в Доме ребенка работает, и я несколько раз туда ходила. Детишки там... хорошенькие! Я так их полюбила! Они несчастнее меня: у них нет родителей. Рядом с ними я чувствую себя хоть кому-то нужной.
Накануне дня отъезда пришел бригадир с кипой накладных за продукты, которые получали еще со времен Ладушкиной. Пока он и Света разбирались с этими накладными, Ленька суетился возле них и высчитывал заработок каждого, деля общую сумму прибыли на шестерых.
— А почему на шестерых-то? — удивился бригадир. — Вас же семеро!
— Она в кошаре не работала! — Ленька кивнул на Свету.
Ей стало неловко.
— Да я не претендую, — сказала она.
— Как это «не претендую»?! — Глаза бригадира сузились в темную щелку. — Ты же была у них поваром! Это что, не работа?
— Мне бы хоть на обратную дорогу дали, — робко сказала Света. — У меня кошелек украли, и не на что ехать домой.
— Да не бойся ты! — Ленька нагнулся к ней и почему-то понизил голос. — Купим мы тебе билет! Скинемся и купим.
— Ну, друзья, вы и даете! — сказал бригадир, а Ленька, не рискнув поведать ему версию о краже кошелька местными ребятами, поспешил удалиться.
Деньги получали по всем правилам, с росписью в ведомости. Пересчитав свою долю и отойдя от бригадира, Вовка разочарованно сказал:
— Как с куста!
— У вас зарплата остается по месту основной работы — вы ее получите, а это приработок, — стал оправдываться бригадир.
Вовка что-то недовольно пробурчал, но спорить не стал. Раздобыв где-то удочку, он ушел на озера.
Машина за ними должна была прийти в девять утра, и они, упаковав вещи, нетерпеливо ждали. К девяти никто не приехал, к десяти тоже.
— Так ведь мы на поезд опоздать можем! — заволновался Ленька. — Нам до района ехать небось часа два.
— А у нас еще билетов на поезд нет, — сказала Света. — Сумеем ли на сегодня достать?
Ленька сорвался с места и побежал к бригадиру.
Хлопнула входная дверь, и в дом вошла Таисия. Она громко и зло выругалась матом, что было неожиданно при ее вечной молчаливости.
— Не будет машины! — сказала она. — Надо идти на грейдер и ловить попутку.
— Вот так! Когда сюда, на работу, ехать надо было, сразу машину нашли, а как отправлять нас обратно, так плевать все хотели! — сделала вывод Люба. Она взяла свои вещи и вышла вслед за Таисией на улицу.
Света осталась с Галиной, которая замешкалась, застегивая молнию на сумке.
— Ты не знаешь, у Любы часы нашлись? — спросила Света.
— А ты уверена, что они существовали в природе? — усмехнулась Галина. — Что-то я их никогда раньше не видела. — Она тихонько засмеялась и с любопытством посмотрела на Свету. — Может быть, Любка тебе еще рассказывала, что их подарил некий Олег?
Они шли по проселочной дороге в сторону грейдера. Их провожали серое, пасмурное утро, безжизненная степь и ветер, едва справляющийся с облаками, чтобы не дать им выплакать дождь на головы никому теперь не нужных помощников. Ребята шли молча, не глядя друг на друга, только Таисия цеплялась за руку Вовки и, улыбаясь, посматривала на него снизу вверх.
Простояв на грейдере не меньше получаса, они увидели газик, который ехал в сторону центральной усадьбы. Машина затормозила, и водитель спросил:
— Ребята, вам куда?
— В обратную сторону, в райцентр, — ответила Света.
— Городские? — снова спросил он.
— Мы на хуторе работали. Сегодня возвращаемся домой, а машину за нами не прислали.
— Поезжайте кто-нибудь со мной к директору совхоза и напомните ему, что он должен был послать за вами машину.
Когда он это говорил, то смотрел почему-то на Свету. Она оглянулась, ребята тоже смотрели на нее.
— Света, поезжай! — предложил Вовка. — Так быстрее будет.
— А вы меня подождете?
— Куда мы денемся-то? — раздраженно отозвалась Таисия.
Света ходила по коридорам правления, объясняла, требовала, просила, но не была услышана! Директора совхоза на месте не оказалось, и машины все были в разъезде. Она открывала двери и видела равнодушные лица. Мимо проходили озабоченные какими-то проблемами люди, и их нельзя было — ни в коем случае нельзя было беспокоить!
На улице, возле дверей правления, ее окликнул водитель газика, с которым она приехала на центральную усадьбу.
— Ну что, сестренка, пролет? — понимающе сказал он. — Я повезу сейчас агронома. Попроси, может быть, тебя тоже возьмут? Мы едем как раз в райцентр.
— Меня ребята ждут с машиной. А в газике мы все не уместимся: нас семь человек.
— Уместитесь! — успокоил он ее. — Да и вряд ли они тебя до сих пор ждут.
Агрономом оказалась молодая, худенькая женщина, одетая опрятно, но просто, и все же здесь, среди телогреек и резиновых сапог, она выглядела очень элегантно. Выслушав Свету, женщина коротко сказала:
— Садись!
Они подъехали к тому месту, где Свету оставались дожидаться ее недавние сотоварищи, и водитель, усмехнувшись, сказал:
— Ну что я говорил? Никого!
— Да они небось на попутках уехали, — догадалась агрономша.
«Они бросили меня!» — подумала Света.
Машина шелестела по щебенке и оставляла за собой молочно-белое облако пыли. Степь расступалась, изредка показывая среди невысоких холмов одинокие хутора и кошары, она не звала, не прощалась — она равнодушно отворачивалась.
— А ты на поезд не успеешь! — предупредил шофер.
— Как не успею? — испугалась Света. — А если ехать чуть быстрее?
— Бесполезно, все равно не успеешь!
— Спасибо руководству совхоза за заботу! Так к вам сроду никто больше не приедет! — в сердцах сказала она.
— А куда вы денетесь? — повернулась к ней агрономша. — В деревне одни старики остались, скоро и их не будет! И нечего злиться! — прикрикнула она.
— Где же я ночевать буду? — растерялась Света.
— Я довезу тебя до гостиницы, — сказал шофер. — Переночуешь там, а завтра уедешь или поездом, или... Кажется, рано утром есть один рейс самолета. На «кукурузнике» когда-нибудь летала?
Она гуляла по пыльным улицам городка, по его маленькой, ухоженной площади; заходила на рынок, где на открытых дощатых прилавках скучающие старушки продавали остатки запасенных на зиму овощей; с удовольствием вдыхала запах квашеной капусты и соленых огурцов... и странное дело, чувствовала себя почти счастливой! Не было ни сожаления оттого, что она опоздала на поезд, не было больше обиды на ребят.
Вечернее солнце, растопив холодное, серое небо, грело лицо и заставляло щуриться. Света никак не могла понять, отчего исходит ощущение свободы и облегчения. Неужели лишь оттого, что она уехала наконец из степного хутора? Да, она почувствовала вдруг себя свободной, словно там, в степи, совсем недавно не было пьянящей гонки на велосипеде по разбегающимся в разные стороны тропинкам, не было посвистывания ветра и белесо-голубой дымки горизонта, к которому, пожалуйста, езжай, и никто, никто тебя не остановит! И все же весь этот простор и степь, и озера, и коттедж из трех комнат были единой казармой, в которой она оказалась по воле кого-то сильного и невидимого, кому не решались перечить ни ее шеф, ни она сама, ни ребята, жившие с ней на хуторе этот последний месяц.
Она думала о том, что почему-то никогда, даже в мыслях, не пыталась воспротивиться гнетущему чувству постоянной подчиненности, словно за свои двадцать три года уже познала, что такое неотвратимость наказания. От одной мысли, что она скажет «нет», ей становилось неуютно, это был подсознательный, генетический страх поколений, рожденный безысходностью и обманутыми надеждами, страх перед тем, кто имеет власть, кто имеет право приказывать и кто боится еще больше.
Ночь она провела в общем гостиничном номере на двадцать человек, а рано утром была уже в аэропорту. Вернее, аэропорт — это слишком громко сказано, Света увидела маленькое деревянное строение, похожее на сарай, стоящее на краю летного поля. Окошко кассы оказалось закрыто, и на двери, которая вела, должно быть, в служебное помещение, висел огромный замок. Света уселась в коридоре, возле кассы, и стала ждать, готовая отвечать каждому вновь прибывшему, что в очереди она первая.
Пожилой кассир в летной фуражке долго тер у порога ноги, потом отпер дверь и исчез за ней, не торопясь, впрочем, открывать окошко кассы.
До отлета оставалось совсем немного времени, но касса не открывалась. Света потопталась у расписания и тихонько постучала в окошко кассы — окошко открылось.
— Когда вы будете продавать билеты? — робко спросила она.
— Мы билеты продаем перед самым вылетом, — равнодушно ответил кассир, — и только тем, кто заранее заказал их по телефону.
В голове у нее зашумело — то ли от голода, то ли от неожиданного сообщения. Света с тоской и завистью подумала, что ребята скоро уже будут дома, и то, что, ожидая поезд, она потеряет еще одни сутки, сочла незаслуженным наказанием. Она боялась только одного: что старик закроет окошко и ей не удастся ему всего сказать. И она говорила торопливо, взволнованно: о том, что ее принудили ехать на окот, что потом не прислали за ними машину и она опоздала на поезд, жаловалась, что у нее больше не хватит денег на гостиницу и она не выдержит, просто не выдержит еще одного дня в этом городишке!
— Посиди здесь, на лавочке, — сказал кассир. — Я управлюсь с теми, кто заказывал билеты, а потом подойдешь. Не волнуйся, я тебя обязательно отправлю!
Света летела на «кукурузнике». Была жуткая болтанка, и многие пассажиры не отрывались от бумажных пакетов, потому что их тошнило. Света чувствовала себя прекрасно: она летела домой! За стеклом иллюминатора расстилалась заволжская степь, она тянулась от горизонта до горизонта, а вот показались блестящая на солнце широкая гладь Волги и город, который она знала с самого детства.
— Как ты похудела! — всплеснула руками мама. — На тебе воду, что ли, возили?
— Я работала поваром, мамочка! — рассмеялась Света.
Вадим явился, как всегда, с цветами и, преподнося их, торжественно и церемонно поцеловал ее в щеку.
— Ну как столица? — спросила она.
— Понятия не имею, — ответил он.
— Ты что, не ездил? — удивилась Света. — А как же отпуск?
Вадим сокрушенно развел руками, а потом вдруг снял очки... Когда он снимал очки, лицо его становилось близоруко-беспомощным, и ей, как всегда в таких случаях, очень захотелось его пожалеть.