Из немоты и молчания

«Нулевые годы...»

Я устал от двадцатого века, От его окровавленных рек. И не надо мне прав человека, Я давно уже не человек.

Я давно уже ангел, наверно, Потому что, печалью томим, Не прошу, чтоб меня легковерно От земли, что так выглядит скверно, Шестикрылый унес серафим.

Владимир Соколов

Ты сказал, что от страшного века устал.

И ушел, и писать, и дышать перестал. Мне пока помогает аптека. Тяжело просыпаюсь, грущу и смеюсь, Но тебе-то признаюсь: я очень боюсь, Да, боюсь двадцать первого века...

Владимир Костров. Владимиру Соколову А что, может быть, и впрямь есть некий символический (зловещий или трагикомический?) смысл в гуляющем ныне определении первого десятилетия нового века и тысячелетия - «нулевые годы»? «Нулевые» (от лат. nullus - никакой) - значит НИКАКИЕ. То есть ничем не примечательные, ничтожные, мерт­вые, а можно сказать иначе - пустые, межеумочные, обессмысленные... Но ведь это мы живем в те самые «нулевые», мы - какие ни есть, но все же - с некоторой памятью о прошлом, с тяжелым чувством настоящего, с гнетущей тревогой о будущем. Можно, конечно, согласиться с обессмысленностью, но вот как быть с ничтожностью?.. Человечество с каким-то не то апокалиптическим, не то кабалистическим трепетом, переходящим во всеобщий азарт или психоз, ожидало смены тысячелетий, смены всего лишь обветшалых цифр на календарях и часах и появления на их месте одновременно нескольких новеньких нулей, напоминающих то ли число Зверя (в свернутом, подстриженном «под ноль», затаенном виде), то ли необитаемые лунные кратеры... Боялись, что в этих нулях, будто ослепленные одноглазые циклопы, заплутают мировые компьютеры и монструозный мозг их, свирепея и впадая в безумие, даст сбой и начнется неуправляемый запуск ядерных ракет из шахт и подлодок, на атомных электростанциях произойдут сотни новых Чернобылей, банковские счета вместе с нынешними Ротшильдами смоет в один момент как из тифлонового бачка унитаза, а миллиарды досье, собранные на жителей земли, разметет мелкими клочьями в разлетающемся гиперпространстве... Поэт Юрий Кузнецов был по-своему прав, заранее предупреждая: «Зачем мы тащимся-бредем // В тысячелетие другое? // Мы там родного не найдем. // Там все не то, там все чужое...» В 2002 году в беседе для «Литературной газеты» с тогдашним главным редактором нью-йоркского «Нового журнала» Вадимом Крейдом, поэтом, литературоведом, историком литературы русского зарубежья, я спросил его, как человека, живущего в Америке: «Не кажется ли вам, что после известных событий 11 сентября 2001 года, произошедших в Нью-Йорке, где, кстати, и издается ваш журнал, мир кардинально изменился? Зачем труд, зачем подвиги, зачем вечные истины, зачем "Новый журнал", зачем Толстой и Шекспир, если все это заканчивается телевизионной картинкой рушащегося на глазах мира?» Ответ последовал философский, но, несмотря на всю его глубину, сомнений моих все-таки не развеявший. Вадим Крейд сказал: «В истории есть вехи, точки отсчета. Анна Ахматова говорила, что календарный двадцатый век начался в четырнадцатом году, когда разразилась мировая война. В том же некалендарном смысле XXI столетие открывается 11 сентября. Были взорваны человеческие жизни, но не смысл человеческой жизни вообще. Лицо реальности часто безобразно, но мировое безобразие, слава богу, не отменяет ни смысла, ни творчества». Однако, говоря о смысле и творчестве применительно к сегодняшним обстоятельствам, нельзя не припомнить весьма характерную и очень горькую формулу, которую в начале 30-х годов ХХ века дал лучший поэт русского зарубежья Георгий Иванов, назвавший одну из своих статей «Без читателя». Речь, понятно, шла об эмиграции, где для русской литературы было невозможно иметь своего читателя. А в наши дни питерский писатель Виктор Топоров, человек острого ума и неатрофированного эстетического вкуса, вынужден констатировать: «Читателей поэзии сегодня нет: есть читатели поэтической классики и нехотя читающие друг друга стихотворцы и как бы стихо­творцы, имя которым по-прежнему легион...» (Так, на сайте «Стихи.Ру» зарегистрировано более 1 000 000 - миллиона! - поэтов!!!) Говоря в целом о культурной ситуации в общест­ве, он же с присущим ему нелицеприятным юмором припоминает, как президент Ельцин в 1999 году на вопрос о Пушкине ответил, что это его «любимый литературный герой». «По-видимому, - не без язвительности добавляет Топоров, - Борис Николаевич любит Хармса, но юбилей последнего уже позади». (Как тут не вспомнить, кстати, еще одного гиганта мысли, Г.Зюганова, который на вопрос, как он относится к Иисусу Христу, тоже в духе анекдотов Хармса ляпнул с ельцинской прямотой: «Я Его уважаю».) Увы, сегодня мы действительно являемся свидетелями довольно мрач­ных вещей. Вот некто Константин Кед­ров, который подобно вопившим когда-то: «Распни Его!» - публично заявляет: «Пушкин - это на­ше ничто!» - считая себя, разумеется, «нашим всем». Или некий журнал «Ньюс­уик» публикует статью о том, что поэты должны быть гламурными, то бишь модными, поражать воображение обывателя, участвовать в скандалах и тусовках, не то, дескать, не выделиться... И никаких тебе критериев эстетических, этических, ради моды - все дозволено, допустимо, все на продажу! Символично, что на радиоканале «Культура»(!) последние известия заканчиваются сообщением о курсе доллара. На радиостанции, возглавляемой кавалером французского Ордена Почетного Легиона и бывшим школьным учителем, по нескольку раз в день провозглашают: «Деньги не пахнут!» Такова идеология без маски. Неудивительно, что на открытии «Ярмарки миллионеров» (2006 год), проходившей в Москве, кондитеры модного ресторана потчевали гостей копиями шедевров мировой живописи - «Моной Лизой» Леонардо да Винчи, «Подсолнухами» Ван Гога из шоколада и марципанов. Пожирали, заметьте, не картины Пригова, не скульптуры Церетели и Шемякина, не рвотное уродство «Синих носов» или Бильжо и Гельмана, а вечные ценности... Пресс-релиз ярмарки между тем рапортует, что там были проданы 15 телефонов с золотым корпусом по цене от 350 000 евро за экземпляр, два жеребца ахалтекинской породы по 1 000 000 евро, эксклюзивный аромат от «Guerlain» по цене 1 700 000 рублей, 7 автомобилей Bugatti стоимостью 1 300 000 евро, дом за 25 миллионов евро от компании «Бюргер Сотби'с интернейшнл реалти» и т. д. Вот вам апофеоз гламурности, глянца, бесстыдст­ва и безграничной пошлости. Неудивительно, что недавно в Германии за двадцать тысяч евро бы­ла продана картина, «нарисованная» обезьяной. Как бы там ни было, но не приходится сомневаться, что эта прославившаяся представительница отряда приматов в своей непосредст­венности все-таки была разумнее и благороднее г-на Кедрова и ему подобных разрушителей, низводящих искусство и литературу до обезьяньей абракадабры и «нулевой» совести... Можно сказать «нулевые годы», а можно сказать и «начало века» («debut du siecle») - все зависит от угла зрения, от того, что хочет и чего не хочет увидеть человек... «И всем казалось, что радость будет...» И в том правда, что «исчезнувшая» Россия сильнее и пророчественнее стоящего и устоявшего Запада.

О. Георгий Флоровский

Итак, подготовлена антология «Русская поэзия ХХI века»... Не слишком ли ранняя пташка запела? Еще и десяти лет-то не минуло, и годы, вишь, «никакие» стоят на дворе, и читателя сдуло куда-то ветром либерально-демократических перемен. Но ведь и ХХ век когда-то начинался так же, с «никаких» будто бы лет, а потом оказалось, что о ту пору «нулевые-роковые» гуляли по России. К тому же именно в те самые годы было написано немало стихов, признанных классическими и хрестоматийными и в определенном смысле определивших основные векторы развития поэзии на весь ХХ век. И как в библейском Вавилоне на царской стене горели огнем слова «мене, мене, текел, упарсин», сулившие гибель Валтасару, так и в этих стихах уже пробивались огненными вспышками пророчества о будущих трагедиях страны в ХХ веке. Современник Тютчева, Некрасова и Фета - старейший поэт Константин Случевский (1837-1904), который своим присутствием как бы завершал в наступившем веке пушкинскую эпоху, в стихотворении с символиче­ским названием «Быть ли песне?» с поразительным чутьем провидит время, ему уже не предназначенное: ...Переживая злые годы Всех извращений красоты, - Наш стих, как смысл людской природы, Обезобразишься и ты; Ударясь в стоны и рыданья, Путем томления пройдешь. Минуешь много лет страданья... Быть ли песне? 1903 Валерий Брюсов (1873-1924) описывает (не без сочувствия и подстрекательства!) все самые страшные раз­рушительные соблазны, которые так и не были избыты на протяжении целого века и, пожалуй, достались в печальное наследство веку двадцать первому: На площади, полной смятеньем, При зареве близких пожаров, Трое, став пред толпой, Звали ее за собой. Первый воскликнул: «Братья, Разрушим дворцы и палаты!! Разбив их мраморы, мы Увидим свет из тюрьмы!» Другой воскликнул: «Братья, Разрушим весь дряхлый город! Стены спокойных домов - Это звенья старинных оков!» Третий воскликнул: «Братья, Сокрушим нашу ветхую душу! Лишь новому меху дано Вместить молодое вино!»

На площади, полной смятеньем... 1905 Удивительно точно передана в этих строках стихия разрушительного безумия, которая, начав с разгрома дворцов и мрамора во имя обещания какого-то несусветного утопического «света», уже не может остановиться, чтобы не снести с лица земли «дряхлый город», «стены спокойных домов» (в которых, между прочим, жили и умирали поколения их отцов и дедов!). И все это с неизбежностью кончается унич­тожением души, то есть доведенным до логического завершения сатанинским злодеянием... Скажем только, что в эти годы были созданы такие шедевры, без которых невозможно представить вообще поэзию ХХ века. Это и упоминавшееся уже стихотворение К.Случевского «Быть ли песне?», и «Пыль на улице. Травою...» К.Фофанова, и «Одиночество» Ив. Бунина, и «Я - изысканность русской медлительной речи...» К.Бальмонта, и «На площади, полной смятеньем...» В.Брюсова, и «Старая шарманка» И.Аннен­ского, и «Друзьям» («Золотому блеску верил...») А.Белого, и «Фабрика», «Девушка пела в церковном хоре...», «Балаган» («Над черной слякотью дороги...»), «Мы встречались с тобой на закате...» А.Блока, и «Жираф» Н.Гумилева... Список, конечно, далеко не полный, но и он свидетельст­вует о том, что никаких «нулевых» лет не бывает, а тем более в русской литературе, поскольку, по слову Александра Пушкина, «история принадлежит поэту». Здесь пушкинская мысль перекликается с Аристотелем, считавшим даже, что «поэзия выше истории». «Выше» - вполне можно понимать буквально, ибо поэ­зия действительно поднимается над реальностью, она дышит где хочет, как бы паря над историческими фактами, обозревая их с высоты - с высоты культуры, интуиции, духа, вечности. Пророческое, символическое звучание придают поэзии музыка слова, звук, тайна национального языка, его метафизическая связь с Первотворцом, о чем напоминает Николай Гумилев в известном стихотворении: В оный день, когда над миром новым Бог склонял лицо свое, тогда Солнце останавливали словом, Словом разрушали города...

Слово

Подтверждением тому можно считать тот факт, как по-разному об одном и том же говорят проза и поэ­зия. В дневнике 1908 года Александр Блок записывает: «Нужно понять, что все обстоит необыкновенно, страшно неблагополучно... И главное, что я хотел сказать, - это то, что нам, интеллигентам, уже нужно торопиться, что, может быть, уже вопросов теории и быть не может, ибо сама практика насущна и страшна...» А вот его же стихи примерно того же времени: ...И всем казалось, что радость будет, Что в тихой заводи все корабли, Что на чужбине усталые люди Светлую жизнь себе обрели.

Девушка пела в церковном хоре...

Совсем иной звук слышим мы, в котором как бы отзывается горнее эхо, и уже обыденный серый ландшафт превращается в юдоль печали, злоба суетливого дня исчезает в бурном океане вечности, интеллигентское суе­словие смиряется и утихает перед голосом, «летящим в купол» храма. Эпилог вместо пролога ...Но боюсь, что и вы бессильны. Потому выбираю смерть. Как летит под откос Россия, Не могу, не хочу смотреть!

Юлия Друнина.

Судный час

...Кого-то за руку тяну К любви и вере, А сам в безверии тону У смертной двери. И все-то песенки мои - В помойном рвище. И жду у каждой колеи Христовой пищи.

Николай Тряпкин.

В канун 1994 года

Если начало века не всегда совпадает с календарной хронологией (вспомним слова Ахматовой), то человеческая жизнь и подавно не умещается порой в ограниченный отрезок между рождением и смертью. Нередко бывает, что человек своим уходом словно высвечивает невидимые стороны настоящего и будущего (а также и прошлого), тем самым как бы продолжая участвовать в сложном историческом и духовном процессе не прекращающейся жизни. Скажем, многие поэты всего несколько лет не дожили до начала ХХI века, хотя по возрасту вполне могли бы при определенных обстоятельст­вах перейти ту самую роковую календарную черту. Но эти поэты, ушедшие на рубеже веков, с каким-то особо обостренным чутьем предсказали в последних своих стихах жесткую смену эпох, времени, собственную судьбу и судьбу страны. Они даже успели попрощаться, предъявляя счет веку завершающемуся и наступающему («Я устал от двадцатого века...» - В.Соколов; «Век скоро кончится, но раньше кончусь я...» - И.Брод­ский; «Ухожу, нету сил. // Лишь издали // (Все ж крещеная!) // Помолюсь // За таких вот, как вы, - // За избранных // Удержать над обрывом Русь» - Ю.Дру­нина). Вот почему антология поэзии ХХI века непредставима без тех, кто готовил почву для нового поэтического календарного летосчисления, без таких поэтов, как Владимир Соколов, Николай Старшинов, Николай Тряпкин, Юлия Друнина, Борис Чичибабин, Анатолий Чиков, Анатолий Жигулин, Владимир Бурич, Борис Примеров, Виктор Коротаев, Евгений Блажеевский, Геннадий Касмынин, Александр Баш­лачев... Это те, кто, быть может, умер не от пережитого прошлого, а от предчувст­вия грядущего, уже тем самым участвуя в объяснении будущего, бросая ему метафизический вызов, предупреждая стихами и собственной смертью о наступающих испытаниях. Собст­венно, эпиграфом к этим последним годам ХХ века могли бы стать строки Юрия Кузнецова: Искусства нет - одни новации. Обезголосел быт отцов. Молчите, Тряпкин и Рубцов, поэты русской резервации. Какого будущего, допустим, могла ожидать Юлия Друнина, участница Великой Отечественной войны, со школьной скамьи добровольно ушедшая на фронт и получившая тяжелейшие ранения, если она дожила до времени, когда в лицо фронтовикам либеральная сволочь стала бросать обвинения: «Лучше бы фашистская Германия победила СССР в 1945 го­ду. А еще лучше - в 41-м». Может, поэтому долгим трагическим эхом будут отдаваться в «нулевые» и прочие годы нового столетия строки ее последних стихов - «Безумно страшно за Россию...». Николай Тряпкин, поэт органически пророческой мощи, во все времена создававший стихотворные образы в контексте вечности, в контексте ветхозаветной и новозаветной истории, незадолго до ухода описывает события, у которых нет срока давности, которые прямиком ложатся в свидетельские показания для Страшного суда: Нынче в России бесчинствуют подлые духи, В каждом из нас теперь столько волков и волчат! Женщины наши на улицах мрут с голодухи, Дети в толпе под ногами прохожих кричат.

Рапсодия

Сравним, как на языке обыкновенной прозы предстает та же история в ее обыденном, низком (не поэ­тическом) варианте. Критик Андрей Турков припоминает свои разговоры с Егором Яковлевым. Оба либералы, они говорят еще об одном либерале, Егоре Гайдаре, главном «реформаторе» ельцинского призыва. Турков спрашивает Яковлева: «Егор, а что такое твой тезка?» В ответ услышал: «Он вообще-то хороший человек, но он никогда не занимал трешку до зарплаты». И по тем же воспоминаниям, однажды, в самый разгар либерализации, Яковлев зашел к Гайдару и на правах старого знакомого спросил: «Что же это делается? Старушки не могут себе колбасы купить!» И Гайдар сказал: «Это не важно. Важно, что колбаса есть». Турков приводит еще одну классическую по своей маниакальности фразу Гайдара тех лет: «У хирурга, когда он приступает к операции, не должны дрожать руки». Николай Тряпкин, поднимаясь в стихах над цинизмом и пошлостью гайдаров, превращавших в «нулевые» не только годы, но и жизни и судьбы миллионов людей, скажет о том же на языке поэзии короче и беспощаднее: А нынче нет моей стрехи И нет Державы. И в горьком дыме все верхи И все канавы...

В канун 1994 года

А Николай Старшинов выплачет о том же свою русскую песню: ...Как я скорбь свою осилю, Как потомки нас простят: На глазах у всех Россию Черны вороны когтят. Днем и ночью, днем и ночью Рвут ее, впадая в хмель... И летят по миру клочья Наших дедовских земель...

Песня

И совсем из другого поколения человек, прекрасный русский поэт Евгений Блажеевский в трагических стихах и предскажет свою раннюю смерть, и покажет историю тех лет, какой она видится с высоты поэзии и вечности: Сжимается шагрень страны, И веет ужасом гражданки На празднике у сатаны, И оспа русской перебранки Картечью бьет по кирпичу, И волки рыщут по Отчизне, И хочется задуть свечу Своей сентиментальной жизни...

Сжимается шагрень страны...

Сеющие западный ветер в нашей стране и культуре не понимают, к какой буре приведут последст­вия их антинациональной, анти­государст­венной политики. С плодами современной «западной цивилизации» к нам стремительно врывается культурное одичание, новое агрессивное средневековье. Сегодня уже не как сенсация распространяется, например, дикое сообщение о том, что некая Виктория Бэкхем - популярная певица и жена футболиста Дэвида Бэкхема - за всю свою жизнь не удосужилась прочитать хотя бы одну книгу. Бывшая участница группы «Спайс герлз», не краснея, заявляет журналисту: «У меня на это просто нет времени. Я предпочитаю слушать музыку и очень люблю просматривать журналы мод». Вот к каким «европейским ценностям» движемся мы семимильными шагами... И когда Л.Парфенов, редактор упоминавшегося уже «Ньюсуика», пропагандирует гламур (а точнее, «хла­мур»), это воспринимается как предательство Парфеновым его бывшего череповецкого друга молодости - Александра Башлачева, прожившего яркую, короткую, полунищенскую жизнь, сгоревшего до срока в ХХ ве­ке. Ибо для России глянец и благополучие в судьбе художников никогда не были важными - совесть и жизнь народная не позволяли! Как говорил в русском зарубежье трагически погибший Борис Поплавский, «быть благополучным - греховно и мистически неприлично», ибо «Христос сиянием своего погибания озарил мир». Писатель у нас испокон веку по данной ему свыше хартии обречен милость к падшим призывать и быть «эхом русского народа». Но «эхом» какого народа могут быть глянцевые птенцы, вылупившиеся из глянцевых яиц парфеновых, данилкиных и прочих «хламурщиков»? Недаром Александр Башлачев когда-то на один из дней рождения еще одного ныне крупного гламурного деятеля - Бориса Гребенщикова - принес тому в кочегарку березовое полено. Не бриллианты, заметьте, подарил, не золотой гребень для расчесывания буддийского козлиного хвостика, завитого косичкой на подбородке, а полено, березовое... Значит, уже тогда, в ту полуголодную, неприкаянную пору гонимости, Башлачев, вероятно что-то чувствуя и предвидя, напоминал восходящему Гребенщикову, откуда они родом и на какой земле растут эти березы. И была в символическом том подарке, как в притче и русской сказке, скрытая метафора, показывающая, что национальную и самобытную культуру России уже тогда низводили до обрубка, до полена, брошенного в топку нарождающейся рок-культуры, поднимавшейся на западных дрожжах и полуграмотных подстрочниках. Чего не принимала и не приняла душа Башлачева, жившего и навсегда оставшегося во «времени колокольчиков», времени вечного русского языка, фольклора, а не буддийских мантр, на бормотание которых нынешний забронзовевший Гребенщиков мечтает перевести свои песни... Сейчас и критика появилась гламурная (Л.Данилкин), и поэзия (Д.Во­­денников), и политика, и жизнь, и смерть. Но это маргинальная линия культуры, своего рода сады де Сада, оранжереи, куда не ступает нога нормального человека. Таких поэтов практически нет в антологии, ибо они не выражают состояние общества, как не выражают его олигархи и топ-модели... Эти кукольные барашки с тафтяными цветочками в кружевах и кудряшках резвятся на искусственных газонах, играя искусственными словами. «Лис­тья травы» или «цветы зла» у них из папье-маше, они никогда не стоя­ли рядом с болью Блока и Гумилева, Цветаевой и Ахматовой, Розанова и Леонтьева... «Вставай, вставай, обугленное слово!..» В столицах шум, гремят витии, Идет словесная война, А там, во глубине России, - Там вековая тишина...

Н.Некрасов

Собственно, вся истинная поэ­зия, да и все мы сами, - из «вековой тишины» и глубины России (о чем напомнила судьба Александра Башлачева). Можно сказать, что поэтическое русское слово и есть обратная сторона вековой тишины, и мера таланта, мера личности поэта заключается в том, что же он зачерпнул (смог зачерпнуть!) из этой тишины и глубины, что расслышал в себе самом, в своем народе, какую правду, какие эмоции... Но прежде чем прислушаться к сегодняшней вековой тишине (если она еще сохранилась в нашем космосе), нужно добавить еще несколько слов о «столичном шуме», заглушающем, смазывающем картину ре­альной литературной ситуации. Причем весь этот «шум», происходящий в пределах Садового кольца и практически не имеющий ни малейшего отношения к России, к жизни народа по своей этической и эстетиче­ской неадекватности, свидетельствует о глубокой болезни так называемой официальной элиты, публично определяющей (допущенной определять!) культурную политику общества. Из чего можно заключить: проблема совести - вот проблема культуры сегодня. Это и главная идея творчества Достоевского, говорившего о том, что «русский человек без Христа - проходимец». В литературе, в так называемом постмодернистском течении (почему-то ставшем в государственных средствах массовой информации главным, наряду с густо-попсовой культурой, официозным направлением, своего рода капреализмом или демреализмом), под видом якобы интеллектуальной игры чаще всего скрывается обыкновенное плебейство - плебейст­во Хама, открывающего наготу своего отца. «Все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии, - писал Александр Сергеевич Пушкин, - греческая древность осмеяна, святыня обоих Заветов обругана». Показателен в этом отношении выход циклопического по масштабам энЦИКЛОПедического словаря-справочника современной литературы в двух почти тысячестраничных томах, изданного С.Чуприниным в 2002-2003 годах. Этот широко разрекламированный постмодернист­ский проект оказался не столь безобиден, как можно себе представить. В действительности мы имеем дело с весьма изощренным замыслом: согнать под одну обложку пропасть имен, смешать в одну кучу истинное и ничтожное. Чтобы какой-нибудь никому не известный, случайный автор, накропавший два десятка строк для районной газетки, стоял в солидном с виду словаре рядом, скажем, с Варламом Шаламовым или Александром Твардовским, людьми разных, по-своему сложных судеб, но значительными как явление литературы. Размазать, размыть, превратить в прах, в труху Литературу, вбросив сме­ха мефистофельского ради в общест­венное сознание легионы пишущих и тем самым сказать: да вас никого нет, все вы на одно лицо, песок в песочных часах, которые с садистским наслаждением переворачивает часовщик - составитель словаря... Тем циничнее жалобы самого С.Чупринина на то, что поэты в России - национальное бедствие, что их больше, чем число жителей страны, так как многие еще и под псевдонимом пишут. И что с ними, «по гамбург­скому счету если рассуждать... как с террористами, - никаких переговоров и поблажек». О каком, простите, «гамбургском счете» рассуждает Чупринин, набивавший свою энциклопедию авторами, как бочку селедкой?.. Но если очистить эфир от постороннего шума, от «словесной войны» и прислушаться к «вековой» тишине, то открывается совершенно не­ожиданная картина... Готовя антологию, мне в течение двух лет пришлось прочитать более 400 рукописей со всей России, из Канады, США, Израиля, Украины, Белоруссии (отовсюду, где живут русские поэты), и я убежден, что поэтическая Россия сегодня не просто жива (а значит, жива и страна - Отечество!) - она, несмотря на величайшие трудности, приобрела новое качество. На всю глубину и ширь выстрадала она за эти 15-20 лет (после 80-х годов) особый голос, звук, мысль, достоинство, язык... Полагаю, что на сегодняшний день русская поэзия - в достойных ее образцах - лучшая в мире. В ней предстает многоуровневый срез современной России - эстетический, этический, исторический, социальный, культурный, политический, духовный, лексический, семантический... Важно понимать, что каждое из названных качеств уходит своими корнями в народную жизнь, в народное мировидение и мироведение, в народное миропонимание и мировоззрение, чего нет в поэзии Запада. Там уже давно и безнадежно преобладает механистически усложненный «текст». Даже не филологический (где все же «фило» исходно предполагает «любовь» к языку!), а лингвистический слой, сведенный к конструированию «текста», в котором автор, по Рене Барту, «умер», не оставив в обескровленных ячейках (битах) текста ни своей души, ни своей памяти, ни своей истории, ни своей судьбы, ни (помилуй бог!) национальной самобытности... И потому в них, «как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова» (Н.Гумилев). Современная наша поэзия живет (продолжает жить!) «светящимся фавором» (С.Есенин) русского слова, русской души, русской культуры. В основе своей - в чем ее коренное отличие (всегдашнее, а ныне - особенно!) - это народная поэзия, кровно, духовно связанная с жизнью своего народа. Она словно датчик на самых болевых точках национального тела: на его сердце, мыслях, на его душе... Она передает, фиксирует все болезни нашего народа, его потаенные мысли, чаяния, его - нескрываемое - отчаяние и терпение. И потому во многом это поэ­зия трагиче­ская, передающая всю драму, переживаемую Отечеством. Да, в ней значительное место занимает публицистичность, но это уже не та плакатно-газетная злободневность первых лет катастрофы, а публицистичность с философским, хрис­тианским углублением в русскую мысль, в традицию, ведущую начало от поэзии «Слова о полку Игореве», от пушкинских стихов «Клеветникам России» и «Ты руки потирал от наших неудач...», от тютчевских полемических стихов, от «Дневника писателя» Достоевского... Новым явлением современной поэзии стало наконец-то устоявшееся (без неофитского многословия, комиссарства и экзальтации) глубинное православие. Здесь уже не поверхностная экзотическая или этно­графическая (для аборигенов в резервации) модная тема, но сущностная основа мировоззрения автора, душевная гармония, этика, обретенное Небо. Возвращение православного сознания, кроме художественной полноты, дает поэзии нелинейное понимание истории, понимание ее как истории христианской, промыслительной и таинст­венной... Было опасение, что из 15-20-летней немоты поэтического безвременья никто не отзовется (кроме графоманов, которые сами меня находили и брали за рукав, предлагая свои вирши)... Но из переписки, созваниваясь по телефону, я узнавал, что многие поэты выжили, выжили их стихи, явившись в новом качестве, о котором так выразительно сказано у Александра Кувакина: Вставай, вставай, обугленное слово! Я песню радости спою тебе. Угрюмый жар пожара мирового. Пылавшего в твоей судьбе, Погас. И только ветер гонит пули По русскому бродвею день за днем Да истукан в последнем карауле Охвачен красным, треснувшим огнем. Вставай, вставай, измученное слово! Тебя пытали так, что лишь душа Одна осталась от всего живого, Да и у той - ни крова, ни гроша. Но свет горит. И на осеннем поле По золотому черное легло. И в этой непреклонной, вечной воле Всплеск легкого дыханья твоего. И праздничное налетает чувство, Что выздоравливаешь ты, Что пенья русского веселое искусство Сорвет печать сердечной немоты. И как лесов осеннее цветенье Рисунком нежным в воздухе сквозит, Так близкий снег - не снег, а вдохновенье, Когда с землею небо говорит.

Осенняя песня

Говорю об Александре Кувакине, потому что его творческая судьба в общем характерна для поэзии нового столетия. Первая книга стихов поэта «Господне ремесло» невольно (или вольно) соотносилась с названием работы Николая Бердяева - «Творчество как оправдание человека». В этом не было дерзновения заменить (подменить) собою Творца, была готовность к послушанию, полученному свыше: «и виждь, и внемли», «исполнись волею Моей». Но мы-то знаем, что все усилия тщетны, если поэт изъясняется «празднословным и лукавым» языком. Тут кроется, быть может, главная и единственная суть отличия поэзии от непоэзии. Знаем мы также и то, что, только спускаясь на грешную землю с горних высот, в пределы земной истории, поэт обретает полноту слова, полноту голоса, полноту времени. Ибо небесный смысл можно найти и на земле, а в сиюминутном, земном, обрести вечное. Только из сочетания несочетаемого возникает тревожный образ мира: Ни слов. Ни лиц. Ни мыслей. Город спит. И только он хлопочет на помойке. Под нос бормочет что-то - говорит С вещами, жившими до перестройки. Над ним войною небеса гудят, Вокруг шумит, шумит трава иная, Вокруг - его знакомцы мертво спят. А он, наивный, ищет, ищет рая.

Русское

Не могу припомнить более точного и жесткого портрета нашего времени, чем образ российского бом­жа, созданный в восьми строках Александра Кувакина... В XXI веке замечательно работают наши классики, старейшие русские поэты Глеб Горбовский, Николай Панченко (недавно ушедший из жизни), Константин Ваншенкин, Егор Исаев, Владимир Костров, Новелла Матвеева, Лев Смирнов, Евгений Рейн, Василий Казанцев, Дмитрий Сухарев, Владимир Микушевич, Валентин Сорокин, Юна Мориц, Игорь Шкляревский, Николай Карпов, Виктор Пахомов... Поэты яркой индивидуальности, очень разные по природе таланта, каждый со своей интонацией, со своей темой, но все они как будто объединены сегодня какой-то общей тревогой, чувством общего неблагополучия, не частно-коммунального, личного, но почти всемирного, вселенского масштаба. Тревожный нерв поэзии этого поколения можно передать метафорой «штормовое предупреждение» из одноименного стихотворения Новеллы Матвеевой: ...Им Кассандра - ничто. Им посмешищем - Лаокоон; (В змеях вязнущий, - вязнет теперь в непристойностях он)... «Близок день - и погибнет священная Троя», - был глас. После вас - хоть потоп, говорите? А если - ПРИ ВАС? Эсхатологические переживания новой эпохи, по всем признакам и знамениям столь похожей на последние времена, замечательно переданы в глубоких стихах Льва Смирнова: Перед Божьим судом закружились теней вереницы, Призрак к призраку жмется, раскаявшись в давней вине. Уведите их в поле, овейте дыханьем криницы, Дайте детство припомнить и всласть полежать на копне. Под сверкающим, страшным, висящим на ниточке небом Успокойте их души, разжать помогите уста. Отпустите их всех, поскребите по нишам и склепам, И простите заблудших во имя и славу Христа!.. ...Так сложились созвездья, и так повернулося дышло. Это Родине старцы накликали пал и развал. Было некуда деться - и все по Писанию вышло:

В мире самый последний себя самым первым назвал. Наносите цветов по уремам, оврагам, урманам. Да воздастся им всем за всемирную нашу беду. Постелите им степь, занавесьте им окна туманом, В изголовье поставьте - размером побольше - звезду!

Перед Божьим судом

Антология стала своего рода перекличкой живых и мертвых на поэтическом смотре после многолетнего перерыва. Отозвались, и оказалось, что живы и пишут - часто лучше прежнего - в Смоленске Алексей Мишин, Юрий Пашков, Виктор Смирнов, о которых ничего не было слышно. Живы томич Борис Климычев, туляк Виктор Пахомов, орловчанин Виктор Дронников, в Тосне - Николай Рачков... Открылась сильная поэзия Оренбуржья, где ярко о себе заявляет мо­лодая смена. Заметны поэтические имена Нижнего Новгорода... Занимает достойное место поэзия в Сыктывкаре возле поэтического генералиссимуса русского севера Надежды Мирошниченко. Богаты поэтами северные вологодский и архангельский края... Много ярких имен на псковской земле, в Самаре, Волго­граде. Замечены и отмечены самобытные стихи Николая Зиновьева из Краснодарского края... А какая блестящая плеяда женщин работает сегодня в поэзии, среди которых классическая во всех отношениях Новелла Матвеева с ее жесткими, бескомпромиссными сатирическими и философскими стихами, за которые ей все чаще достается от либеральной критики. (Так Пушкина когда-то бранили за его открытую позицию в стихах «Клеветникам России». И лишь П.Я. Чаа­даев писал Пушкину: «Я только что прочел Ваши два стихотворения. Друг мой, никогда еще Вы не доставляли мне столько удовольствия. Вот, наконец, Вы и национальный поэт. Вы угадали, наконец, свое при­звание...») Всегда новая богатыми интонациями, свежим языком Ольга Фокина, Мария Авакумова, которую не зря так любил за ее чистый, совестливый голос Юрий Кузнецов, мощная, неуемная Надежда Мирошниченко, глубокая, неторопливая Светлана Кекова или такое сильное явление в русской поэзии, как Светлана Сырнева с ее горькими стихами, напоминающими суровый реализм картин Виктора Попкова... Или вот молодая русская Жанна д'Арк со стихами, взрывными, как коктейль Молотова, - Марина Струкова: То ли с запада армады грядут, То ли с юга азиатчина крадется, Обступают, осаждают, пройдут... Все пройдет, одна Россия останется. И Америка потопа хлебнет, И Европа жгучим пеплом подавится, А нам пламя мятежей - словно мед. Все пройдет, одна Россия останется... (Как сбылось в Нью-Орлеане ее американское пророчество о «потопе»!..) Иногда, правда, «глубина России», не услышанная и не понятая посреди столичной «словесной войны», с ненавязчивым русским тактом напоминает не столько о себе, сколько о первородстве истоков, о корнях, без которых не удержится никакая поэтическая правда. Именно об этом иронично-мудрое слово Ольги Фокиной: Оказалось, мы - глухая провинция, Обреченная на гибель теперь, Оказалось, не оставшись в столицах, мы Для самих себя захлопнули дверь. Ну да ладно... Не остались, так нечего Об отвергнутом когда-то жалеть. Человечки - мы. А там - ЧЕЛОВЕЧЕСТВО! Мы-то выстоим. Ему бы - суметь... И вот эти-то «человечки» прекрасно держат «центр культуры»! Вдали от столиц русская поэзия спасает для мира, для России, для «человечества» экологически и духовно чистую «вековую тишину». Как сказано у Николая Рачкова: Отзвене&