Русская Атлантида

Геннадий Михайлович Литвинцев родился в 1946 году в г. Харбин (Китай) в семье русских эмигрантов. Окончил исторический факультет Уральского госуниверситета (г. Екатеринбург). Работал журналистом,корреспондентом ряда союзных изданий в Прибалтике. С распадом СССР переехал в Воронеж,где сегодня живет и работает.
Автор прозаических произведений и публицистики. Печатается в журналах и альманахах. Издал собственный сборник «Часы, которых нет на циферблате» (Воронеж, 2006).

ОЧЕРК О «ХАРБИНСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ»

Харбин, столица имперского рассеяния на Востоке, остался в памяти мно-гих градом Китежем ХХ века, русской Атлантидой, ушедшей под воды исто-рии. Полвека назад, в 1960 году, в основном завершилось недолгое, но столь яркое существование русской Маньчжурии. Через приграничную станцию От-пор в глубь СССР уходили последние вагоны с возвращавшимися на родину русскими людьми, нашедшими после революции и Гражданской войны убе-жище в Северном Китае. С репатриацией самой массовой зарубежной диаспо-ры страна подводила черту под эпохой усобицы и братоубийства, отказыва-лась от идеологии классовой ненависти и революционного террора, расколов-шей страну на «красных» и «белых». Разделенный народ воссоединялся. Од-новременно заканчивалась история анклава, на протяжении полувека хранив-шего в изгнании традиции и культуру дооктябрьской России.

Предчувствие СССР

— Смотри, Михаил, ведь там, кажись, вороны летят! Живность! Так что не пропадем, в случае чего — охотиться будем!

Сосед Иван Кузнецов, дядька богатырского роста и невероятной силы, пе-ребежал на станции из своего вагона в наш, и вот они с отцом, сидя у окна друг против друга, так-то невесело шутят. Пятый или шестой день идет, как мы пересекли границу и едем по Советской стране. Смотреть не наскучит — все новое, невиданное. Позади остался Байкал. На больших станциях нас снабжают кипятком и солдатским супом. Длится и никак не кончается Сибирь. А мы и не знаем, куда нас везут, где та остановка, на которой предстоит сойти и начинать жить заново. Собрались в Союз, а что там, как там — и сами взрос-лые, как мы, дети, догадываемся, знают ненамного больше нашего.

— Теперь, Иван, мясо видеть будешь только по советским праздникам, — говорит отец. — Магазинов-то, наверное, вовсе нет.

— Деньги тогда для чего же? Нет, раз деньги печатают, то и торговля ка-кая-то должна быть.

— А помнишь, говорили, что коммунисты без денег живут? Теперь вижу, что врали.

Иван достает из кармана новенькие бумажки, разглядывает:

— Смотри-ка, с Лениным!

— Привыкай!

На приграничной станции с суровым названием Отпор (позднее ее пере-именовали в Дружбу) нам дали «подъемные» — помнится, по три тысячи на семью. Зато отняли все «неположенное»: иконы, книги, граммофонные пла-стинки. Мне до слез жалко старой Библии с благословением батюшки Алексея. Тогда же пропал и подарок нашему деду царя Николая — книга инженера Ге-расимова о рудах Забайкальского края: из-за царской подписи отец взять побо-ялся и сам сжег ее еще дома, как и многое другое — фотографии, книги, вещи, которые могли, по его мнению, доставить неприятности.

На границе эшелоны встречали «покупатели» живой силы из целинных хо-зяйств Сибири и Казахстана. Они ходили вдоль эшелона, заглядывали в ваго-ны, заговаривали — выбирали работников покрепче и помоложе. Так наш ва-гон в числе десяти прочих достался Глубокинскому совхозу Курганской об-ласти. Нас высадили на станции Шумиха и на разбитых грузовичках повезли в места столь глухие, что и сейчас, спустя полвека, туда нелегко добраться из-за бездорожья.

Унесенные бурей

Вихрь Гражданской войны, Великий русский исход в детстве представля-лись мне сказкой, страшноватой, но и увлекательной, манящей, как и все рас-сказы бабушки Анастасии Мироновны. Вот по забайкальскому поселку Борзя пылит отряд Унгерна — пыльные, дикие, заросшие всадники. Сам барон, в черной бурке и белой папахе, на вороном коне, грозит кому-то ташуром, мон-гольской толстой плеткой. Бесконечные обозы с беженцами, а в спину им гре-мит артиллерия наступающих «товарищей». Тогда и дед мой, Кирик Михайло-вич, надумал переправиться с семейством «за речку», за Аргунь, чтобы пере-зимовать на китайской стороне, переждать схватку. Суждено же было ему ос-таться в чужой земле навеки, а отцу моему «зимовать» в эмиграции почти со-рок лет...

Города и станции на китайской территории, начиная с приграничной Маньчжурии, переполнились народом. Селились в наспех вырытых землян-ках. Поначалу не было никакого заработка. И все же, несмотря на великий масштаб бедствия, беженцы смогли обустроиться и наладить сносную жизнь на чужбине быстрее, чем «красные» у себя дома. Церковь в городе стала и благотворительной школой. Организовал ее, как и многое другое, епископ Иона, которого отец молитвенно поминал до самой своей смерти. Детей там не только бесплатно учили, но и подкармливали, а совсем бедным давали одежду. В первый же год владыка учредил для беженцев бесплатную больни-цу, богадельню для безродных стариков, детский приют. В этом он опирался на солидарную помощь соотечественников, освоившихся в Китае еще задолго до революции.

В основном это были колонисты, в кратчайший срок, с 1897 года по 1903-й, построившие 2373 версты Китайско-Восточной железной дороги, а вдоль нее множество станций и поселков. Одновременно они акклиматизировали на су-ровой земле Маньчжурии новые сельскохозяйственные культуры, заложили основы продуктивного животноводства, добывающей и перерабатывающей промышленности, создали в так называемой «зоне отчуждения» все необходи-мое для привычной российской жизни. Так Маньчжурия за два десятилетия стала самым развитым экономически промышленным районом Китая.

Вливаясь на подготовленную почву, эмиграция на китайской земле не раз-веялась, как в других странах, а расселилась самоуправляемыми анклавами, воспроизведя в своей среде многое из порядков старой России, в том числе денежную систему, названия воинских и административных должностей. Ос-талось деление на имущих и неимущих. Первые быстро завели для своих де-тей колледжи и гимназии. Но общая беда людей, лишившихся родины и кор-ней, не могла не истончать сословные перегородки. Отец рассказывал, как со второго класса ему наскучило ходить в церковно-приходскую школу, органи-зованную для бедных, и он самовольно, не сказав родителям, заявился на урок в гимназию. Прервавшись, учительница спросила его, кто таков, но не прогнала, а похвалила за желание учиться, пошла и тут же выхлопотала для него у директора место в классе. Нынче у нас, думаю, такого «нахаленка» вытолкали бы из платного заведения для «успешных», вытолкали бы без вся-ких разговоров.

«Школа беженской жизни многих нравственно переродила и возвысила. Должно отдать честь и почтение тем, кто несут свой крест беженства, испол-няя непривычные, тяжелые для них работы, живя в условиях, о которых нико-гда прежде не знали и не думали, и при том остаются крепкими духом, сохра-няют благородство души и горячую любовь к своему отечеству и без ропота, каясь о прежних прегрешениях, перенося испытание. Поистине многие из них, как мужи, так и жены, ныне в бесчестии своем славнее, чем во времена их сла-вы, и богатство душевное, ими приобретенное, ныне лучше богатства вещест-венного, оставленного на родине, а души их, подобно золоту, очищенному огнем, очистились в огне страданий и горят, как яркие лампады», — говорил святой Иоанн Шанхайский в докладе о духовном состоянии русской эмигра-ции.

Осколок империи

Привольнее всего жилось до прихода в Маньчжурию японских оккупан-тов в 1932 году. При отсутствии твердой централизованной власти в Китае русская эмиграция развивалась в условиях духовной свободы, вполне срав-нимой, а в чем-то даже превосходящей степень свободы на Западе. Сотни ты-сяч переселенцев, продолжавших считать себя подданными Российской им-перии, сами устанавливали порядки и законы на территории своего расселе-ния, охранялись собственными вооруженными отрядами и полицией. В ка-зацких округах правили выборные атаманы. Все, кто видел Харбин тех лет, отмечают поразительную самобытность этого города, его стойкость, верность традициям. Когда в самой России с революцией все перевернулось, здесь со-хранился островок, «град Китеж» русской патриархальности с ее деловым и загульным размахом, сытостью, предприимчивостью и консервативной неко-лебимостью образа жизни. Власти менялись — сначала царская, затем китай-ская, японская, советская, город, конечно, тоже терпел перемены, приспосаб-ливался, но ядро духа, настоящего русского духа, оставалось живым, нетро-нутым, так что казалось — плывет русский город на чужой земле против те-чения, как форель в горном потоке.

«Я думаю, что Китай, принявший в пору 1920 года большую порцию бе-женцев из России, предоставил им такие условия, о которых они могли разве что мечтать, — замечал в своих очерках харбинской жизни известный писа-тель русского зарубежья Всеволод Иванов. — Китайские власти не вмешива-лись ни в какие русские дела. Все могли делать что угодно. Работали все ин-женеры, врачи, доктора, профессора, журналисты. В Харбине выходят газеты “Русский голос”, “Советская трибуна”, “Заря”, “Рупор”, журнал “Рубеж”. Цен-зура чисто условная, главное — не задевать больших персон. Книги вообще выходят безо всякой цензуры». «Нет харбинца, который не вспоминал бы с глубокой благодарностью годы жизни, проведенные в Харбине, где жилось привольно и легко, — вспоминала писательница Наталья Резникова. — Можно сказать с уверенностью, что на всем земном шаре не было другой страны, в которой русская эмиграция могла чувствовать себя в такой степени дома».

Русский язык был официально признанным, врачи и юристы могли сво-бодно практиковать, деловые люди открывали предприятия и магазины. В гимназиях преподавание велось на русском языке по программам дореволю-ционной России. Харбин оставался русским университетским городом и вме-сте с тем многонациональным культурным центром, в котором дружно жили и тесно взаимодействовали землячества и общины выходцев из империи — по-ляков и латышей, грузин и евреев, татар и армян. Молодежь в Харбине имела возможность учиться на трех университетских факультетах, в Политехниче-ском институте. Лучшие музыканты давали концерты в трех консерваториях, а на оперной сцене пели Мозжухин, Шаляпин, Лемешев, Петр Лещенко, Вер-тинский. Кроме русской оперы, действовали украинская опера и драма, театр оперетты, хор и струнный оркестр. Студент местного политехнического ин-ститута Олег Лундстрем создал здесь в 1934 году свой джаз-оркестр, до сих пор задающий тон российскому джазу. В городе действовало около тридцати православных храмов, две церковные больницы, четыре детских приюта, три мужских и один женский монастырь. В священниках тоже не было недостат-ка — их выпускали духовная семинария и богословский факультет универси-тета.

В отличие от европейских стран, где эмигранты уже во втором поколении заметно ассимилировались и большей частью стремились раствориться среди автохтонов, в Китае русские с местным населением почти не смешивались. А главное, продолжали себя считать подданными России, лишь временно ока-завшимися за ее пределами. С японской оккупацией подобным вольностям пришел конец. На территории Маньчжурии было создано марионеточное го-сударство Маньчжоу-Го. Август 1945-го пронесся подобно грому и потоку стремительного летнего ливня. Советские самолеты в несколько заходов на-крыли железнодорожные мосты и переправы. Горела станция. По ночам шоссе сотрясалось от отступающей японской техники. Показались советские танки...

По двум календарям

Маньчжурию перетряхнуло войной, и стало ясно, что прежней жизни уже не будет. В самобытный остров дореволюционной русской цивилизации, на четверть века задержавшейся в «старом мире», били волны незнаемой грозной силы, хоть и изъяснявшейся на родном языке. Уклад, прежде казавшийся на-дежным и устоявшимся, вмиг покачнулся и пошел трещинами. Жили там деся-тилетиями, обустраивались и обихаживали землю, заводили заводы, растили и учили детей, хоронили стариков, строили храмы, дороги... И все равно земля оказалась чужой — пришло время ее покидать или брать китайское граждан-ство. Красный Китай не хотел больше терпеть державшееся особняком милли-онное русское население. Со смертью Сталина и в Советском Союзе отноше-ние к эмигрантам стало меняться, былые вражда и непримиримость потеряли остроту, зарастали быльем. В 1954 году из Москвы раздался официальный призыв к «харбинцам» вернуться на родину.

Советское влияние в Маньчжурии стало определяющим сразу же после войны. Белогвардейские организации были распущены, пропаганда «белой идеи» запрещена. Из СССР стали поступать книги, газеты, кинофильмы. В школе учились уже по советским учебникам, вместе с тем отец Алексей про-должал просвещать нас и Законом Божьим. Жили по двум календарям. Вот я, разглядывая советский, оповещаю бабушку: «А сегодня праздник — Париж-ской коммуны!» Она мне в руки свой календарь, церковный: «Какой еще ком-муны, прости Господи! Сегодня мученики, прочти-ка мне их акафист». Как праздновать «Парижскую коммуну», у нас никто не знает. И я, конечно, от-правляюсь с бабушкой в церковь к вечерне помолиться святым мученикам.

Взрослые по праздникам, — а отмечались у нас до самого отъезда лишь церковные, православные — гуляли широко, весело, пели старинные, сбере-женные из прежней России песни и романсы, могли под шумок грянуть и «Боже, царя храни!». Однако молодежь уже знала «По долинам и по взгорь-ям», «Катюшу», «Широка страна моя родная». И все же в основном сохранял-ся уклад старорежимный. По воскресеньям и стар и млад шли в церковь, все помнили молитвы, многие держались постов, в каждом доме в красном углу светились иконы, зажигались лампады. Одевались в большинстве тоже по ста-рой моде — казацкой или цивильной. Да и стол в дни торжеств составлялся из блюд старинной кухни, названия многих теперь встретишь лишь в книгах. Женщины свято хранили и передавали младшим, дочерям и снохам, рецепты русского гостеприимства. Каждый праздник обставлялся особым набором яств. Пировали с размахом, большими, шумными застольями, из домов гуля-нья нередко выливались на улицы. Но «черного» пьянства не было, и в будни, без повода, питье не приветствовалось, да фактически и не встречалось. «Лю-бителей» всех знали наперечет, они становились посмешищем и в какой-то степени изгоями. Трудились основательно и серьезно. И не просто «вкалыва-ли», а умели развернуть дело, собрать капитал, обучиться необходимым про-фессиям, завести деловые связи с заграницей. Потому-то русская колония вы-делялась в море нищего тогда китайского населения относительным благопо-лучием и порядком. Моему отцу сегодня было бы трудно, почти невозможно, поверить в то, что китайцы в чем-то смогли обойти русских, преуспеть больше их.

Конечно, жили не все одинаково. Акционерное общество «И.Я. Чурин и Ко», освоившееся в Китае еще до революции, имело чайные и кондитерские фабрики, сеть магазинов, в том числе и за границей, чайные плантации. Выде-лялись и другие богатые фабриканты, банкиры, коммерсанты, издатели, ското-воды, концессионеры. Существовал слой наемных рабочих и батраков. Но ос-новную часть русского населения составляли мелкие частники, державшие собственное хозяйство или имевшие какое-то дело в городе. Русские же про-должали обслуживать КВЖД.

Понятно, что и призыв из СССР к возвращению был воспринят по-разному. Многих отнюдь не обрадовала перспектива попасть под власть коммунистов, хлебнуть социализма, о котором, как впоследствии выяснилось, многие эмиг-ранты все же имели достаточно верное представление. Поэтому, когда одно-временно стали вербовать на выезд миссии из Канады, Австралии, Аргентины, ЮАР, заметная часть харбинцев подалась в эти страны. Мой же отец рассудил иначе: в Америку, мол, пусть богатые едут, а нам вернее вернуться в свою страну. Тем более что советский консул на собраниях и встречах рисовал див-ные картины будущей жизни в Союзе. Репатриированным гарантировались все права, бесплатное жилье, работа, учеба, материальная помощь. На жительство можно было выбрать любую область и любой город, кроме, кажется, Москвы и Ленинграда.

Мы, дети, весть об отъезде в Союз встретили с восторгом. В мечтах встава-ли светлые, большие города, море электричества, чудеса техники. Мощь, энер-гия и неодолимая сила слышались за самим звукосочетанием «СССР». Весь Китай и особенно наша станция представились убогим захолустьем, задворка-ми мира.

Карантинное житье

После нескольких часов тряского пути машина развернулась у плоских, длинных бараков, похожих на китайские фанзы. Нас плотно обступили жен-щины и дети. Они смотрели во все глаза и угрюмо молчали. Вот тогда, помню, мне, восьмилетнему, стало вдруг страшно, и сердцем я ощутил, как далеко мы заехали от родных мест, от привычной жизни и что не вернешься теперь туда и жить придется среди этих непонятных людей. Взяв поданную из кузова табу-ретку, я понес ее к дверям, толпа передо мной испуганно расступилась. Позже «местные» признавались, что ждали в свою деревню настоящих китайцев, представлявшихся им, вероятно, в шелковых халатах, с косичками, с веерами и зонтиками в руках. Наш простецкий вид их удивил и разочаровал.

В темной, сырой конуре с просвечивавшими от худобы стенами (к зиме их потом мы сами залепили потолще глиной) предстояло прожить два года в ре-жиме карантина: к советским порядкам надо было привыкать постепенно. В соседних бараках ютились сосланные в Сибирь после войны молдаване и не-сколько цыганских семей, попавших под объявленную тогда Хрущевым кам-панию приучения к оседлой жизни. Их неунывающий нрав, пение и пляски под гитару, драки и ругань ребятишек придавали барачному житью-бытью живописный колорит табора.

Понемногу у наших костров стали появляться и местные. Поначалу они не решались близко сходиться с нами — все же люди из-за границы, под при-смотром. Первыми, как всегда и бывает, осмелели и перезнакомились между собой дети, за ними их матери. На первых порах женщины молча смотрели со стороны, отказываясь переступать порог или садиться за стол. Мужики сходи-лись быстрее. Но мужчин в селе было мало, особенно здоровых, не увечных. Из разговоров понемногу узнавалось, что и как происходило здесь до нас, ка-кую великую беду перемогла страна всего лишь несколько лет назад, сколько горя пришло с нею почти в каждый деревенский дом. И наши собственные лишения казались мелкими и не- обидными перед испытаниями и утратами этих людей. Да сколько же всего предстояло еще нам узнать и понять, принять в сердце, чтобы не остаться навсегда чужими, приезжими, чтобы по-настоящему, кровно соединить себя с живущими рядом, с незнакомой пока еще, хоть и нашей, русской землей, свою долю с общей судьбой. Ведь только тогда могло состояться настоящее возвращение и обретение России, не той, воображаемой песенной, былинной, эмигрантской, а нынешней, здешней, со-ветской. А давалось это не просто...

Каждое утро, часу в шестом, в окна барака барабанила совхозная «технич-ка» и выкликала жильцов, оповещая, кому на какую работу идти. Всякий день приходилось на разную. Этот стук в стекло и противный крик, вспугивающий детский сон, слышен мне до сих пор.

Отец мой умел делать, кажется, любую работу. Если взяться считать, он владел десятком-другим наиполезнейших профессий: способен был в одиноч-ку поставить дом — хоть деревянный, хоть каменный; выложить печь; завести пашню или расплодить без числа коров и овец; своими руками выделать кожи и нашить шапок, сапог, полушубков; знал повадки диких зверей и умел лечить домашних; находить в степях и в лесу дорогу без карт и без компаса; владел на бытовом уровне китайским и монгольским; играл на гармони, а в молодости и в любительском театре; несколько лет атаманствовал, то есть занимался зем-ской работой. Но все это, наработанное и скопленное в той жизни, враз оказа-лось ненужным и бесполезным в этой, где на работу «гоняли» (так и говори-лось: «Тебя куда завтра погонят? А меня вчера загнали на посевную»). Здесь невозможно было никаким умением, старанием, упорством что-либо испра-вить, сделать по-своему, облегчить жизнь своей семье. Переселенцы как бы остались без рук, которыми еще вчера умели столь многое. Было от чего пасть духом и занемочь. Кладбище в соседней рощице за два года сильно подросло могилами «китайцев». Когда же срок карантина подошел к концу, выжившие стали разбегаться. Первыми на разведку кинулась молодежь. Совхозное на-чальство тянуло с документами, не давало отпусков, запугивало — но люди разлетались, как воробьи. Еще раньше нашего за лучшей долей куда-то отко-чевали цыгане.

Время сравняло

Несколько лет назад я вновь посетил печальное селение — воскресить па-мять детских лет, навестить могилы. На месте наших бараков увидел длинный ряд бугорков и ямок, поросших бурьяном. Да и все остальное, жилое, еще больше обветшало и покосилось. Кажется, ни одного нового строения не поя-вилось здесь за пятьдесят лет.

Первые годы репатрианты еще держались друг за друга, соблюдали обы-чаи, жениться предпочитали на своих, знались, наезжали в гости. В некоторых городах Сибири и Казахстана и сегодня существуют землячества бывших хар-бинцев, а в Екатеринбурге, хоть и нерегулярно, даже выходит любительская газета «Русские в Китае». Но уже их дети стали забывать прежнее землячество и родство, пообтерлись и стали вполне советскими. По отцу могу судить, как менялись со временем взгляды и настроения бывших эмигрантов. «Там жить было свободней и интереснее, а здесь легче, спокойней», — говорил он под старость. В семидесятые годы его как-то разыскал и навестил двоюродный брат из Австралии, тоже бывший харбинец. «Хвалился, как они там богато живут, — рассказывал отец мне потом с неудовольствием. — А я его спраши-ваю: кем же твои парни работают? Грузовики водят? Ну вот, а мои все трое институты закончили. Да и говорим здесь, слава богу, на своем языке». Спустя двадцать лет им уже трудно было понять друг друга. Их сняли со льдины, на-зывавшейся Русской Маньчжурией, и развезли на разные континенты. А сама льдина растаяла...

Но ничто не проходит бесследно. В новом Китае, ориентированном на дружбу с Россией, Харбин стал крупнейшим центром торговли и делового со-трудничества, воротами в нашу страну. Российские предприниматели и тури-сты не чувствуют себя здесь чужими и отмечают особенную атмосферу горо-да — благожелательную, гостеприимную. Создает ее память двух великих на-родов об общей истории, о недавнем прошлом...

Русская Атлантида

Комментарии

Книгоноша