Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Два облика Гоголя

Анна Сергеевна Евтихиева — кандидат филологических наук, специалист в области русского языка и литературы, доцент филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова.
Автор и соавтор учебных курсов и пособий по русскому языку, русской литературе и культурологии.
Лауреат Международного литературного форума «Золотой витязь» и премии «Имперская культура».

Пожалуй, нет в русской литературе фигуры более сложной, загадочной и противоречивой, чем Николай Васильевич Гоголь. Несмотря на то что он является бесспорным русским классиком, имя его — в одном ряду с Пушкиным, Толстым, Достоевским, произведения изучаются в школе, творчество его и личность еще в недостаточной степени изучены. Среди прочих активная полемика разворачивается по двум темам: это влияние Гоголя на позднейших авторов, имевших в свою очередь первостепенное влияние на развитие русской литературы, и взаимоотношения творчества гоголя и творчества Пушкина. Второе направление — духовные, религиозные искания Гоголя.

Дореволюционная наука о Гоголе занималась в основном накоплением и опубликованием фактического материала, изданием текстов, писем, мемуаров. Идейные искания писателя и его духовная эволюция оставались в стороне. После революции немало авторов занималось изучением Гоголя (Гиппиус, Гучковский, Эйхенбаум, Виноградов, Манн, Вересаев и др.), но в центре их внимания все же были вопросы литературоведческого характера. Особенности гоголевского мировоззрения если и принимались во внимание, то трактовались в узко- идеологических рамках. Но это не значит, что духовный путь Гоголя не вызывает интереса. В наше время мы имеем возможность обратиться к другим источникам — наследию русского зарубежья. Мы не хотим умалять достоинства отечественного гоголеведения, оно внесло неоценимый вклад в разработку проблем поэтики Гоголя, творческого метода писателя, да и в общей трактовке жизни и творчества классика претерпело значительную эволюцию: можно ли сравнивать работы Ермилова или Воронского с книгой Золотусского, к примеру? Интерес к опыту эмигрировавших писателей вызван тем, что не только из-за отсутствия строгой цензуры и идеологического гнета, но и из-за возможности оставаться в рамках православной традиции русской культуры авторы русского зарубежья писали о том, о чем приходилось умалчивать некоторым советским исследователям. В центре их внимания духовный путь Гоголя.

Среди авторов русского зарубежья, занимавшихся Гоголем, особо надо отметить двух: К.Мочульского и В.Зеньковского. Их работы не утратили своего значения и сегодня, многие идеи этих авторов в той или иной мере повлияли на других исследователей. К.Мочульский первым уделил особое внимание именно духовной жизни Гоголя, эволюции его духовно-нравственного мировоззрения, убедительно и ярко раскрыл важную роль Гоголя в русской литературе. Гоголь для Мочульского — фигура сложная, темная, предельно одинокая и несчастная. Но вместе с тем — пример высокого духовного подвига, истинной религиозности и постоянного самосовершенствования.

Мочульский намеренно уклоняется от эстетической оценки художественных произведений автора «Мертвых душ». Он руководствуется словами самого Гоголя: «Старайтесь лучше видеть во мне христианина и человека, чем литератора». Писателя интересуют два основных вопроса: почему религиозно-нравственные идеи Гоголя легли в основу «учительства» русской литературы и почему значительность его христианского пути с каждым годом раскрывается все яснее? Уход Гоголя от литературы многие объясняют тем, что талант писателя иссяк, творческий кризис породил религиозную горячку, и следствием ее стала измена искусству. Но Мочульский утверждает, что Гоголь почувствовал необходимость нравственного совершенствования. Чтобы творить красоту, надо самому быть прекрасным, жизнь художника должна быть столь совершенна, как и его искусство. Об этой взаимосвязи нравственности и творчества гоголевская повесть «Портрет». Служение красоте для Гоголя — религиозный подвиг, совершить который можно, лишь очистив и просветлив свою душу, для чего, полагает Мочульский, гоголю надо было стать проповедником. В жертву этой идее он принес и свой талант, и свою жизнь. Именно эта идея и объясняет появление «Выбранных мест из переписки с друзьями», «Авторской исповеди» и «Размышлений о Божественной литургии». К.Мочульский глубоко и верно высказался по поводу роли и места Гоголя в русской литературе. Эти суждения — одно из самых сильных мест в книге. Автор пишет, что все черты, характеризующие русскую литературу, были намечены Гоголем: ее религиозно-нравственный строй, ее гражданственность и общественность, ее боевой и практический характер, ее пророческий пафос и мессианство. «Без гоголя, может быть, было бы равновесие, антология, благополучие, бесконечно длящийся Майков, а за ним бесплодие; после Гоголя — полное неблагополучие. Мировой размах и мировая слава». Русский космос оказался непрочным. Хаос, скованный Пушкиным, воцарился снова. После надрывного душевного вопля Гоголя в русской литературе стали невозможны «звуки сладкие и молитвы». Что же касается «Переписки» — книги, вызвавшей особые нападки и недоумение современников, позволившей обвинить Гоголя в чванстве, самомнении и непомерной гордыне, то для Мочульского она — стройная и полная система религиозно-нравственного учения Гоголя, изложенная в форме писем. Именно «переписку» автор приводит как доказательство этической гениальности писателя, наделенного небывалой нравственной интуицией. Мочульский не случайно назвал свою книгу «Духовный путь Гоголя»: цель ее — воссоздать непрерывный процесс формирования религиозного мировоззрения писателя, его моральных убеждений и раскрыть истинный смысл гоголевских произведений, который подчас трудно разгадать под совершенной внешней формой. В том же ключе, что и К.Мочульский, о Гоголе писали И.А. Ильин, Б.К. Зайцев, В.В. Зеньковский, В.П. Вышеславцев, С.К. Высокоцкий и многие другие. Эти авторы утверждали непрерывность гоголевского религиозного пути и искренность его убеждений. Немало идей, высказанных Мочульским, разрабатывалось позднее в работах других исследователей: мысль о «безблагодатности» Гоголя и его черствости душевной (И.А. Ильин, С.К. Высокоцкий, Е.Николаева), о Гоголе — породителе «ночного сознания» русской литературы, антипода Пушкина (В.Н. Ильин, Г.Иайер, И.А. Ильин).

Другой работой, значительно повлиявшей на многих исследователей, была книга прот. В.В. Зеньковского «Н.В. Гоголь». Это обширная биография писателя, включающая в себя анализ художественного творчества Гоголя, его мировоззрения, психологического строя. В.Зеньковский занимался Гоголем более 40 лет (первая работа была написана еще в студенческие годы), и книга стала своеобразным итогом изучения классика. Философ, богослов, филолог, социолог, политолог и лицо духовного звания, прот. В.В. Зеньковский, как никто другой, сумел истолковать особенности личности и творчества Гоголя, пролить всепроясняющий свет на порой противоречивые, но искренние и пламенные убеждения и учения писателя.

Зеньковский заметил, что до сих пор мы не имеем точного образа личности Гоголя и удовлетворительного анализа его творчества, не только художественного, но и идейного, несмотря на то что литература о нем очень велика. Причина этого в том, что почти все исследователи не замечали упорной самостоятельности Гоголя и постоянно стилизовали его. Замечание это справедливо: в сознании современного читателя Гоголь еще долго будет оставаться сатириком и бытописателем. (стилизовали и творческий метод писателя: в концепции советского литературоведения Гоголь предстает реалистом. А вот многие авторы русского зарубежья не склонны были считать его таковым. Но не будем останавливаться на спорах о методе.)

Во взаимном трагическом непонимании между русским обществом и Гоголем немало вины самого Гоголя, полагал Зеньковский. Он часто покрывал основной замысел иной «словесной плотью», как бы намеренно пользуясь ею как завесой, иногда и сам не замечал наличности разных слоев в его творчестве, их существенной разнородности, и этим окончательно запутывал исследователей. Гоголю также было свойственно додумывать и вносить новые толкования в уже написанные произведения. Очень характерна для него дидактическая тенденция, стремление направить внимание читателя на те или иные моменты в рассказе, которые без нарочитого вмешательства автора были бы совсем иначе поняты. Все это говорит о внутренней сложности творческого процесса.

Художественное созерцание Гоголя находится в теснейшей связи с его идейными изысканиями и, по существу, неотделимо от них, утверждает Зеньковский. Попытку Гоголя облечь свои убеждения и учения в творческую форму (издание «Переписки») Зеньковский расценивает как неудачную. В том виде, в каком она была издана, она не могла быть ни нужной, ни полезной. Зеньковский, в отличие от Мочульского, не склонен видеть в «Переписке» стройную систему религиозно-нравственного мировоззрения, считает ее лишь черновым наброском и пишет, что гениальны лишь темы, затронутые писателем: «центральные темы русских религиозных исканий» — о христианских путях жизни и творчества. Для Зеньковского, остро переживавшего проблему секуляризма, Гоголь был прежде всего пророком православной культуры, впервые затронувшим темы о воцерковлении искусства.

Зеньковский замечает, что весь XIX век и начало XX столетия в России шли под знаком уяснения и раскрытия того, что дает нам Православие. На этом пути трудились А.С. Хомяков, И.В. Киреевский, А.А. Григорьев, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, Вл. Соловьев, В.В. Розанов, Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, а зачинателем всего этого движения был Гоголь.

Другой не менее значительной заслугой Гоголя было то, что он впервые сказал о том, что преображение жизни должно начинаться и исходить от преображения личности, впервые в русской литературе внимание писателя обратилось к проблеме «праведного хозяйства». Многие из последующих русских писателей писали о необходимости нравственного очищения и самосовершенствования, но никто из них не исследовал этих принципов так рьяно и последовательно, как Гоголь. Зеньковский подчеркивает, что Гоголь прежде всего для самого себя вступил на путь религиозной жизни, а раз вступив, стремился смело и честно раскрыть другим правду и силу религиозного понимания жизни. «Со смелостью гения, с глубокой убежденностью в истинности Христова учения Гоголь отдавался “общему делу”, к которому призван каждый человек. В этом ценность всего его духовного наследия. В этом правда и незабываемость его жизненного подвига. Если опыт изложения нового понимания жизни во многом был лишь черновым наброском, если в его горячей торопливости призвать русских людей к религиозному обновлению он часто допускал неподходящие слова, выражался порой неумело, неуклюже и даже грубо, то все это тонет в самом замысле его, в его искренних и глубоких исканиях».

Такова суть двух основных и, пожалуй, лучших работ русского зарубежья о Гоголе. Не все были согласны с ними, книга Зеньковского, например, получила отрицательный отзыв С.Веховского, многие идеи Мочульского оспаривались П.М. Бицилли.

Отношение к религиозно-нравственным убеждениям писателя было неоднозначным. Так или иначе мнения о положительности, естественности и истинности гоголевской духовной эволюции разделились. Противоречия между стремлением делать добро людям и пренебрежительным, а иногда и презрительным отношением к ним, навязчивая мысль о том, что надо послужить России, и 18 из 23 лет литературных занятий, проведенные за границей, обостренное чувство ответственности человека перед Богом и въедливый дидактизм, христианское смирение и унижение паче гордости — все это сделало одних — жесткими судьями Гоголя, а других — пламенными заступниками. Сам писатель, так много внимания уделявший своему «внутреннему хозяйству», заставил не только близких ему людей, но и исследователей его творчества поразмышлять над этой проблемой. Для одних Гоголь стал «чертом, выгнанным за что-то из ада», художником, рукой которого водил сам дьявол, магом, чье безблагодатное волшебство стало черным, лицемером, Тартюфом, взвалившим на себя миссию поучать других, или даже просто душевнобольным. Другие видели в нем человека, искренне стремившегося достичь духовной чистоты, пытавшегося бороться со страстями, писателя, который, как никто другой, осознавал необходимость воцерковления искусства и жизни, пророка православной культуры.

Гоголя редко удавалось разгадать как его современникам, так и последующим поколениям. Поняли и оценили только одну сторону его духа и творчества — литературно-художественную. И поныне существуют как бы два облика писателя: художественный, сатирический и публицистически-философский, одновременно религиозный. Мнения некоторых авторов русского зарубежья, которые особое внимание обращали на формирование гоголевского религиозного мировоззрения, его нравственные и моральные установки, совершенствование духовного мира, быть может, помогут увязать воедино противоречивость гоголевской натуры и творчества. С помощью этих авторов возможна попытка воссоздать цельный облик автора «Вечеров на хуторе близ Диканьки», «Ревизора», «Мертвых душ» и «Выбранных мест из переписки с друзьями», «Размышлений о Божественной литургии», избавиться от неверного расчленения творчества классика на реалистическое, прогрессивное, не замутненное философскими идеями периода расцвета, и творчество периода упадка, когда якобы иссякнувший гений вдарился в нудное учительство, мракобесие и религиозный фанатизм. Повторимся, мнения о духовной эволюции Гоголя разные и порой противоречивые. Но и сам факт повышенного и обостренного внимания исследователей к этой теме еще раз доказывает, что игнорировать идейные искания писателя и рассматривать его творчество в отрыве от них — недопустимо.

Б.Зайцев пишет, что у Гоголя «был дар прекрасный, не дающий покоя, стремление стать лучше (осознавая свои несовершенства). Сказав себе “надо”, Гоголь стал на путь духовной жизни, молитвы, самопроверки, непрерывного сообщения с Богом. Гоголь как бы проветривает свою душу <...> впускает свет, вернее, дает свету войти». Последнему — полумонашескому десятилетию в жизни Гоголя Зайцев отводит большую роль, практически повторяя слова Мочульского о том, что оно «свернуло литературу с пушкинского пути». Вот как оценивает Зайцев «Переписку»: «Никак не назовешь здесь Гоголя христианином среднего, серенького типа! Не было в нем никакого благополучия! Или спасение, или гибель. И надо сказать, ужас гибели непомерно велик!»

Г.Адамович в отзыве на эту статью полагает, что все без исключения люди, вглядывавшиеся в Гоголя, остро чувствуют элемент какого-то неблагополучия, поистине какого-то провала в его духовном облике. «Рядом с беспримерной словесной мощью какая-то роковая обреченность остаться вне жизни. Несмотря на страстное влечение к ней». И все же для Адамовича в горестном и необычайно жизненном деле Гоголя есть только судорога и наряду с самыми высокими призывами — полное забвение простых и насущных человеческих нужд. Автор обращает внимание на то, что миром движет все-таки любовь, а не страх.

И.А. Ильин настаивает на том, что Гоголь должен быть воспринят именно как целостная личность, несмотря на свои изломы и колебания. И этот автор так или иначе чувствовал безблагодатность Гоголя, когда говорил о том, что в религиозной вере писатель не обрел здоровой, творчески трезвой и мироутвердительной силы, а метался от вывода, что он великий грешник и ничтожный человек, к заключению, что он пророк и носитель истины. Противоречия, происходившие в душе Гоголя, Ильин определяет как борьбу за личное очищение и за новый религиозный свет в мировоззрении — искусстве, быте, политике. И то и другое Гоголю удалось, считал Ильин, но сам писатель не знал и не понимал этого.

Вопреки Г.Адамовичу, С.Верховскому, П.Бицилли и другим исследователям, Ильин настаивает на том, что религиозное сознание Гоголя не помутилось даже перед смертью. Философ по-своему воспринимал гоголя. Для него он был не талантливый (талант относится к вопросу «как?»), а гениальный писатель, то есть в нем было начало третье, духовное измерение в созерцании предмета, восприятие содержания искусства там, где есть восхождение к Божественному. Гоголь был для Ильина «односторонним талантом при многосторонней гениальности». Он от рождения получил восприимчивость к закону духовного опыта выбора между добром и злом. Недостаточно талантливая гениальность художника помешала ему воплотить с соответствующей легкостью и гибкостью все то, что таила его терзающаяся душа. Он был обречен на постоянное самомучительство, притом тем большее, чем больше стремление утвердить свою значимость. Ильин называет Гоголя «чистой, морально честной, идеалистически-мечтательно настроенной и мистически-религиозной душой». Попытка писателя стать ясновидчески-идеальной личностью, утвердить свою ценность потерпела неудачу, то, что последовало за этим, было не самоубийством (как утверждал, например, Ремизов) или помешательством, а прекращением органически здорового самоутверждения на земле.

Ильин, как и Мочульский, Зеньковский, Зайцев и многие другие, был уверен, что весь жизненный путь Гоголя, все его изломы и творения — история великого очищения и просветления. Для него не было религиозного кризиса в биографии классика. Ильин утверждал, что писатель никогда не мыслил свою задачу иначе как в духе христианства, никогда не представлял себе решения иначе как через очищение от своей недостойности. Если придерживаться этой точки зрения, то на все, что гоголь писал, на психологическую проблематику его творений и его смерть прольется всепроясняющий свет.

О «Переписке» И.Ильин писал, что Гоголь объективно и по существу был прав: «...он вник в центральную проблему жизни, религии и истории, смотрел глубоко и широко и чеканил формулы беспорочной точности и вечной истинности».

«Выбранные места» — книга, которой уделяли особое внимание те, кто интересовался религиозным сознанием Гоголя. Она вызвала разные мнения и оценки. Д.И. Чижевский основную ее мысль сформулировал так: «нет в мире виноватых». Он, как и В.Зеньковский, особую значимость придавал гоголевским идеям о воцерковлении жизни, об осужденном на упадок безрелигиозном существовании, о близости эстетических и этических ценностей. Чижевский замечал, правда, что в вере Гоголь видел залог благосостояния: верующему христианину (управляющему в данном случае) полный успех может быть обеспечен при исполнении возложенной на него Богом хозяйственной задачи. Г.Газданов недоумевал, «в силу какой чудовищной ошибки Гоголь считал, что он может давать советы всем»: помещику, губернаторше, поэтам, когда сам не имел жены и был беспомощным в финансовом отношении человеком. В «Выбранных местах», предполагает Газданов, рукой гоголя водили им же созданные герои: Манилов, Хлестаков, Поприщин. Но не надо забывать: Гоголь сам признавал, что размахнулся в этой книге таким «Хлестаковым».

Б.Зайцев называл «Переписку» одной из самых замечательных книг русской литературы: «это то, что говорит о пути жизни и спасения, о борьбе человека за лучшее в себе — вообще о важнейшем». И.Андреев считал «Переписку» самой искренней книгой в русской литературе, а С.Высокоцкий видел в этом произведении «программу построения культуры в духе Православия, то есть на основе простора души, свободного обращения к Христу». Думается, что если относиться к Гоголю с пониманием, доверием, прощать человеческие и писательские слабости, без насмешек, иронии и возмущения, и не следовать строго совету В.Вересаева «воспринимать эту книгу с величайшей осторожностью», то в «Выбранных местах» можно увидеть если не устойчивую и цельную систему мировоззрения, то хотя бы выстраданную житейскую мудрость, конкретную прикладную этику, здоровое и органически-консервативное мировоззрение.

Несмотря на различное отношение к Гоголю, многие авторы сходились в одном: жизнь писателя была скорбной, одинокой и предельно несчастной. «Путь Гоголя — дорога странника, очарованного и чарующего... Гоголь кругом одинок на своей дороге. Те, кто считались его друзьями, были гораздо ниже и по дару, и по глубине зрения, они видели часть, иногда всю, а самого существенного так и не поняли», — так писал о Гоголе А.Ремизов.

«При жизни мало его любили. Одиноким прожил Гоголь. Одиноким перешел в вечность» — слова Б.Зайцева.

«Гоголь, стремящийся выйти из рамок одиночества, кончает медленным самоубийством» — так думал В.Ходасевич.

«В самостилизации Гоголя один из основных мотивов, несомненно, одиночество. Одиночество отшельника», — считал Д.И. Чижевский.

«Какая жуткая жизнь была у автора “Мертвых душ”! — восклицает Г. Газданов. — ни жизни, ни детей, ни собственного очага, ни дома, ни друзей, ни привязанности, пристанища, ни любви, ни даже России... Скитания, унижения, не понятый им самим литературный гений, презрение к тем, кого он хотел любить, безнадежное одиночество».

Е.Николаева замечает, что «из свидетельств людей, знавших Гоголя лично, вырисовывается сложный, противоречивый, загадочный, мало- симпатичный и вместе с тем неотвратимо притягательный образ Гоголя». Дидактизм писателя нередко настраивал против него друзей и читателей. Николаева справедливо полагает, что менторский тон Гоголя вызван не столько гордостью, самоуверенностью (засаживал С.Т. Аксакова за чтение Фомы Кемпийского), сколько  искренним желанием помочь людям разобраться в их внутренней жизни, в трудностях на пути самосовершенствования. Правомерно ли упрекать Гоголя в лицемерии, когда сам он искал правильного пути, сам стремился избавиться от пороков и, проповедуя необходимость «заняться внутренним хозяйством», начал с себя? Осознавая весь груз ответственности человека перед Богом, Гоголь стремился открыть глаза людям, и в первую очередь своим друзьям. В письмах Гоголя больше наставлений и советов, чем осуждений и упреков. Да и сам писатель признавался, что часто делает людям резкие замечания, чтобы рассердить их и вызвать с их стороны резкую критику по отношению к себе. В.Николаева замечает, что «вся трагедия Гоголя заключается в отсутствии любви, в органической неспособности любить, и он сам это осознавал». Особое внимание автор обращает на то, что Гоголь сам видел свои недостатки и боролся с ними всю жизнь творчеством, молитвой и постом.

Как ни странно, но из числа исследователей, писавших о Гоголе, мало кто уделил внимание личности отца Матфея — духовника писателя. Исключение составляет статья С.К. Высокоцкого. Он утверждает, что благодатная личность священника оказывала благотворное влияние на мятущегося Гоголя. Автор статьи полагает, что образ отца Матфея ныне «очищен от тенденциозной выдумки Д.С. Мережковского, выставившего скромного ржевского священника как аскета-изувера, своим фанатизмом якобы уложившего в гроб Гоголя. Однако И.А. Ильин пишет о духовнике гоголя как о злом, жестоком и поразительно некультурном «присноблаженном дураке» (выражение Лескова), сильно помогшем гениальному мистику-духовидцу «совершить акт, который фактически был самой ужасной формой самоубийства» (о сожжении второго тома «Мертвых душ»). Для него «нет “Вия” страшнее духовника Гоголя, о. Матфея Ржевского (Матвей Александрович Константиновский. — А.Е.), с его характерным презрением к богословию, философии и искусству».

Отец Матфей Константиновский просил его перед смертью отречься от Пушкина. Что стояло за этими словами? Гоголю, боготворившему Пушкина-поэта и Пушкина-человека, преклонявшемуся перед его даром «на все откликаться в мире», тяжело было выполнить просьбу отца Матфея. Православный священник не мог призывать отказаться от православного же человека. За этой просьбой стояло другое. Не сам ли Гоголь писал в «Переписке», что «нельзя служить самому искусству <...> не уразумев его цели высшей... нельзя повторять Пушкина <...> другие уже времена пришли»? По-видимому, фраза «отрекись от Пушкина» подразумевала отречение от сотворенного кумира, испытание на окончательное смирение. Отказаться надо было от Пушкина — воплощения «изящной словесности», от служения «искусству ради искусства».

Анализ работ авторов русского зарубежья показывает, что для многих из них, волею обстоятельств оказавшихся в изгнании, гениальность Гоголя определялась не только художественным талантом, но и даром религиозного мыслителя. Понимая, что ключ к гоголю-художнику — в его религиозной драме, такие авторы, как К.Мочульский, В.Зеньковский, Д.Чижевский, И.Ильин, И.Андреев, Н.Ульянов, В.Вышеславцев, и другие предложили свое решение некоторых вопросов в судьбе и творчестве Гоголя, органично заполнив «темные пятна» в его биографии духовной эволюции.

Нет никого, кто отрицал бы значение Гоголя в истории русской литературы, его всегда будут читать. Но другая сторона его творчества: духовные искания, заветные думы, все то религиозное мировоззрение, в котором он был пророком идеи «воцерковления» жизни, пророком православной культуры, — все это до недавнего времени было предметом споров. Часто говорили и писали, что ошибка Гоголя состояла в том, что он не остался только художником и вышел за пределы искусства. Что же было высшей ценностью для Гоголя — искусство или искание правды Божией, служение музам или богу и Церкви, и правомочно ли такое противопоставление? В чем была трагедия писателя — в разладе между миром воображаемым и миром действительным или в несоответствии творческого дара и монашеских устремлений? На эти и многие другие вопросы помогает ответить опыт авторов русского зарубежья.

Н.В. Гоголя сопоставляли со многими русскими писателями. Называли его антиподом Пушкина, считали продолжателями гоголевского дела Толстого и Достоевского, видя в этих авторах различное преломление жизненных и творческих судеб; законными наследниками гоголевской эстетики именовали Андрея Белого и Алексея Ремизова. Что писали по этому поводу наши современники за рубежом? Несомненно то, что для них вопрос о влиянии Гоголя на последующих писателей и о связи его с предшественниками лежал не столько в области стилистических и чисто художественных параллелей, сколько в сфере духовной, религиозной, идейной. Хотя были опыты и литературоведческого сопоставления Гоголя с Чеховым и Зощенко.

Гоголь, повернувший, по словам К.Мочульского, русскую литературу с пути Пушкина на путь Достоевского, наметивший ее религиозно-нравственный строй, пророческий пафос и мессианство, безусловно, оказал огромное влияние на некоторых писателей. А.Ремизов полагал, что из оркестра Гоголя вышли Достоевский, Аксаков, Салтыков-Щедрин, Тургенев, Писемский, Мельников-Печерский. Чаще всего гоголя сравнивают с Достоевским, Толстым и противопоставляют Пушкину. В.Н. Ильин писал, что в русской литературе «три грандиозных светила», помимо Лермонтова и Пушкина: «Гоголь, Достоевский и Лев Толстой». Свет России отразился на Пушкине, тьма сосредоточилась в Гоголе.

Вопрос о взаимоотношениях Гоголя и Пушкина чрезвычайно интересен. Об этих двух полюсах русской литературы говорили многие. Г.Мейер называл Пушкина «истоком духовной русской нации», первородным Адамом, еще не знающим греха. Гоголь же — распад и раздробление Адама.

А.Ремизов утверждал, что с Пушкина все начинается, а пошло от Гоголя. Пушкин — свет и совесть русской литературы, Гоголь — воплощение тайного и сокровенного.

И.Тхоржевский полагал, что Пушкин был для Гоголя провидением, сдерживал его мистический романтизм и направлял к художественно правдивому реализму. Темы «Мертвых душ», «Ревизора» были даны Пушкиным. Начало «Мертвых душ» взволновало его: «Боже, как грустна наша Россия!» Он взял с Гоголя клятву, что эта книга будет закончена. Пушкин умер, и клятва не была сдержана. П.В. Анненков в своих «Материалах» для биографии Пушкина свидетельствовал: «Таково было обаяние личности Пушкина, что когда за три месяца до смерти Гоголя я напомнил ему о Пушкине, то мог видеть, как переменилась, просветлела и оживилась его физиономия».

Распространено мнение, что Гоголь искал у Пушкина опоры, боясь отражения собственного зеркала, боясь быть обреченным на борьбу с самим собой. Иван Ильин отмечал огромную роль Пушкина в жизни Гоголя: замечательный мастер творческого акта, самородной формы и классически радостного приятия мира, Пушкин был советником Гоголя. Он давал ему спокойную уверенность в правильном выборе художественных тем и форм, признанием и любовью утолил гоголевскую жажду самоутверждения, делился с ним безотказным вдохновением. Пушкин знал, в чем дело и с чего следует начинать, и направлял по правильному пути своего гениального собрата. Владислав Ходасевич, которому Гоголь представлялся слиянием державинского и пушкинского начала, резко противопоставлял двух гениев. Он отмечал, что гоголь хотел вырваться из одиночества художника и к своему подвигу приобщить всю Россию с той же силой, что и глубокий индивидуалист Пушкин под конец жизни мечтал о «тайной свободе». «Я, я, я — вот главное из последних слов Пушкина. Мы, мы, мы — вот непрестанное местоимение, которое на все лады склоняет Гоголь, потому что не может и не хочет жить, если его личный опыт и личное дело не станет опытом и делом всей России».

Антитеза Пушкина и Гоголя обрела синтез в лице Ф.М. Достоевского. Д.И. Чижевский утверждал, что Достоевский не понял Гоголя. Бытует даже мнение, что под Фомой Опискиным Достоевский имел в виду автора «Переписки». Первичное сравнение двух писателей начинается с «Шинели» и «Бедных людей». Ему посвящена статья В.Терраса. Опираясь на слово М.М. Бахтина о том, что в творчество молодого Достоевского то и дело вторгается чужой голос Гоголя, В.Террас делает вывод о полемически пародийном диалоге двух авторов. «Бедные люди», по мнению исследователя, — вариации на тему «Шинели». Герой Достоевского Макар Девушкин видит в рассказе Гоголя «пустой какой-то пример из вседневного, подлого быта». Он даже негодует на то, что на него «испекли пасквиль». По мнению В.Терраса, это упрек всей натуральной школе, трактующей именно примеры из подлого быта. Но все же в этой фразе Девушкина В.Террас склонен видеть иронию Достоевского, как и в рассуждениях Макара о начальстве, которое должно отпускать своим подчиненным «распеканции». Автор статьи считает, что протесты Девушкина «срываются» иронией Достоевского и критику «Шинели» следует искать в общем плане романа. Сам В.Террас воспринимает «Шинель» как картину «потери человеческого облика, вызываемой мертвящей казенщиной, превращением человека в масштабную фигурку». У Достоевского тоже все печально и смешно, но те, кто населяет мир «Бедных людей», все же люди, а не марионетки, хотя они ничем не хуже и не лучше гоголевских. С этим нельзя согласиться. Еще Д.И. Чижевский в статье «О “Шинели” Гоголя» писал о том, что тема «Шинели» — не убогие, маленькие чиновники, как это представлялось Террасу, а воспламенение человеческой души, ее перерождение под влиянием своеобразной «любви». «Шинель» — повесть о том, что любовь не только к великому, но и к ничтожному может погубить, увлечь в бездну. Не только Бог, но и черт ценит маленькую лепту в виде «Шинели». Так что повесть Гоголя не печальна и смешна, а страшна. С В.Террасом можно согласиться в том, что мир «Шинели» не похож на мир «Бедных людей». Это мир, в котором люди забыли о Боге. И он действительно страшнее, чем мир Достоевского. Достоевский ввел в свою повесть о бедном чиновнике Бога. Зачем он это сделал — из желания противопоставить мир живой жизни аду небытия, живого человека — марионетке или потому что был призван внести в литературу то, чего не удалось Гоголю, — мы можем догадываться. Но все же смысл «Бедных людей» не в замене метафизической глубины житейским прагматизмом, и не плоской иронией вместо гоголевского юмора исчерпывается повесть.

В.Н. Ильин утверждал, что Достоевский воспринял страшное наследие Гоголя. Он переплавил и свет Пушкина, и тьму Гоголя в добела раскаленном, страстном огне своих трагических откровений. Общей темой Гоголя и Достоевского была мировая драма грехопадения, порчи, связанности и одержимости. Оба они — «мученики и оброчники христианской мудрости». Падший и страждущий человек — герой произведений Гоголя и Достоевского — ведет себя по-разному. У гоголя — ужас утраченной свободы, ужас магической завороженности грехом и разложением. У Достоевского — преодоление противоречий, распада и соблазнов пессимизма. Жизнь и Гоголя, и Достоевского катастрофична, но по-разному. В.Н. Ильин считает, что Гоголь пал сломленный и раздавленный, Достоевский победил. У гоголя — страх вечной гибели, адские видения, у Достоевского — ужасы реальной каторги, тягостные, пророческие прозрения, жесточайшая борьба с «Содомом» за «Мадонну». Гоголь не мог найти жалости ни для себя, ни для падшего; дар сострадательной любви, как и дар любви женской, был отнят у него. В.Н. Ильин говорит о том, что оба писателя тяготели к положительной церковной религиозности, оба «были в Церкви». Но Достоевский пришел через «веру и неверие» к светлому лику Христа, Гоголь же не познал философской драмы, которая именуется завоеванием веры, но зато и не познал благости всепрощения.

Согласиться с Ильиным кое в чем можно. Да, сам Достоевский писал, что не слепо верует, что через горнило сомнений прошла осанна его. Споря с Белинским, Достоевский сказал, что лучше будет с Христом, нежели с истиной. Непререкаемый авторитет и недосягаемая высота Бога, убежденность в истинности Христова учения, в том, что страдания очищают человека, красота, которая должна спасти мир, — все это помогло Достоевскому сделать то, что не удалось Гоголю: органично и убедительно воплотить свои идеалы в творчестве. У Гоголя был другой путь. Он обладал гипертрофированным чувством зла, и область положительных понятий, может быть, была ему недоступна. Как никто другой, он чувствовал силы, борющиеся с Богом и губящие человеческую душу. Гоголь сделал то, чего не рискнул бы сделать Достоевский, — воплотил нечистую силу в своих произведениях. Ничего похожего на клейкие листочки и предсмертные слова старца Зосимы у Гоголя нет. Но есть такое же твердое осознание единственно правильного пути, единственной истины и единственной высоты. Алеша Карамазов примирился с разлагающимся трупом старца Зосимы. Гоголь пережил бы и описал это ощущение с удвоенной страстью и в более мрачных тонах, но и его перо не поколебалось бы от этого. У Достоевского человек раздвоен. «Дьявол с Богом борется, и поле битвы — сердца людей». Поэтому есть возможность выхода, преодоления. У Гоголя, считал В.Н. Ильин, монолог зла и тьмы. Но на этот монолог Гоголь ответил сам, не устами своих героев.

Что касается сравнения Гоголя с Толстым, то уже было сказано о разнице религиозного сознания этих писателей: путь Гоголя — не творческое соперничество с Богом Толстого. Гоголь все же осудил свою морально-пророческую позу. Борис Зайцев писал, что толстовский путь бесповоротно кончен, гоголевский может быть продолжен. Нельзя не согласиться с Георгием Адамовичем, что в толстовском пути есть душевный подвиг общечеловеческого значения (хотя скорее искренние и пламенные поиски доброго, вечного, что так и привлекало в толстовстве), но неверны слова о том, что в гоголевском горестном пути есть только судорога, а страха больше, чем любви. Ужас Страшного суда Гоголь пережил за многих и многих. Ему казалось, что задача его — если угодно — испугать, заставить людей задуматься над содеянным и спохватиться. Смехом, за которым были «невидимые миру слезы», ему это сделать не удалось (во всяком случае, так быстро и естественно, как того хотелось), попытка сказать о своих опытах и прозрениях откровенно — потерпела неудачу. Но уж отказать Гоголю в «движении» и душевном подвиге (пусть не «общечеловеческого», но личного значения) — трудно.

Кроме сравнений с Достоевским, были работы, посвященные Гоголю и Гончарову Гоголю и Чехову, Гоголю и Булгакову, и даже Гоголю и Зощенко. В.Н. Ильин сопоставлял Гоголя и Гончарова на основании общего утверждения о том, что главная заслуга великой русской литературы заключалась в раскрытии метафизических корней угасания и уничтожения человеческой души, совершенно независимо от какого бы то ни было строя. То задал Гоголь в «Мертвых душах». Продолжил, в частности, Гончаров. Его «Обыкновенная история» — об умерщвлении культом тела (жена Адуева, его племянник). Роман «Обломов», в котором есть «красота глохнущего пруда», — об ужасном конце ленивой души. Царство Божие не идиллия. Оно берется напряжением всех духовных сил. Илья Ильич Обломов, который все боялся упустить истинную жизнь (его фраза: «А жить когда?»), создал вокруг себя атмосферу заживо погребенного и, никому не желая зла, никого не обижая, никого не заставляя проливать слезы, был тихо умерщвлен ленью. «Обрыв» — о трагедии творческого бессилия, обнаруженного дилетантом Б.П. Райским. Важен образ Веры. Она обладательница религиозно-молитвенного дара — власть имеющая. Несмотря на случившееся с ней несчастье, она натура целомудренная и стыдливая (очевидна параллель с Сонечкой Мармеладовой). Ее слова, обращенные к кратковременному завоевателю, звучат твердо и веско: «Живите своей жизнью, Марк, — у ней нет корня». В этой фразе из гончаровского романа — отголосок созвучной Гоголю темы о несостоятельности жизни, не укорененной в Боге.

Из авторов XX века, пожалуй, никто так не близок к Гоголю, как М.А. Булгаков. У них было много общего: оба родились и выросли на Украине, находились в тесном общении с украинским фольклором. Оба обладали редким свойством подмечать абсурдность многих явлений жизни и поступков людей. Оба видели цель своего творчества в противлении злу, и оба были необычайно требовательны к себе и своему творчеству. Булгаков называл Гоголя своим учителем. Такие сравнения проводит Н.Натова и приводит доказательства очевидного влияния Гоголя на Булгакова. В 1930 году Булгаков работал над инсценировкой «Мертвых душ» для МХАТа. Хотел ввести роль чтеца — худого человека с длинным носом и неопрятными волосами. Тот же тип встречается в «Театральном романе» — картина, на которой Гоголь читает Аристарху Платоновичу «Мертвые души». Иван Бездомный видит в клинике у окна таинственную фигуру, темноволосую, с острым носом и встревоженными глазами. Описания Мастера схожи с Гоголем. В 1934 году Булгаков работал на «Мосфильме» над сценарием «Мертвых душ» и «Ревизора». В рассказе «Записки на манжетах» (1923 год) фигурирует фраза из повести «Нос». В «Похождениях Чичикова» (1922 год) Булгаков использует гоголевский текст — от прямого включения до многочисленных перефразировок. Очевидна связь Булгакова с Гоголем и в драматургии: ощущение повседневного присутствия зла, вмешивающегося зримо и незримо в деятельность человека и готовящего его гибель (от Воланда и его шайки — до мистического жильца в Зойкиной квартире).

Тайны и загадки, связанные с именем Гоголя, живут и после его смерти. Помимо мистификаций с захоронением, известен еще один интересный и символический случай, о котором пишет Н.Натова. В письме П.С. Попову Булгаков просит Гоголя укрыть его от трудностей жизни своей шинелью... Аксаковы привезли из Крыма камень на могилу Гоголя в Даниловском монастыре. В 1931 году, после перезахоронения Гоголя на Новодевичьем кладбище, камень был убран и на его месте поставили колонну с бюстом Гоголя работы Н.В. Томского. Вдова Булгакова обнаружила камень в сарае гранильщиков, и он послужил надгробием для Булгакова.

Для каждого, кто задумывался о роли Гоголя в русской литературе, вопрос о несомненном влиянии его на судьбу нашей словесности очевиден. Многие авторы чувствуют некую отправную точку в творчестве Гоголя, новое направление в русской литературе. Сойтись не могут, пожалуй, в одном — светлое ли это начало или темное? Хаос ли воцарился, или родился новый космос? Видимо, сами эти определения вытекают из личного отношения авторов к гоголевскому наследию и их понимания творческой драмы писателя и его религиозных убеждений. Само же сопоставление конкретных имен (Пушкин — Гоголь, Гоголь — Достоевский — Толстой) имеет в себе элемент некоторого ущемления творческой и идейной самостоятельности писателей (особенно последующих). Заметно, что Достоевский часто недопонимал и осуждал Гоголя, а Толстой недолюбливал Достоевского, хотя, уходя из дома в последний путь, захватил с собой «Братьев Карамазовых». Поиск вечной истины и ответов на «проклятые вопросы», стремление оправдать литературную деятельность, будь то с точки зрения духовной, нравственной или социальной пользы — это особенности русской литературы в целом. Гоголь мог бы стать началом новой эпохи в нашей литературе — эпохи борьбы с секуляризмом. Наше искусство было все-таки далеко от этого пути. Но о великой ответственности писателя за слово, о влиянии его произведений на читателя, произведений, которые переживут своего автора и в которых новые поколения будут искать новые смыслы, наконец, о необходимости для каждого художника задуматься о высшей цели искусства (для Гоголя она была в служении Богу) — обо всем этом так пламенно и настойчиво заговорил Гоголь.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0