Дерево

Загляну в окно — а дерево не спит:
нервно вздрагивает, крутится, гудит.
Спи давай.
Всё дремлет.
Город тих.
Три часа. На что ты тратишь их?

Загляну в окно — а дерево поет:
белый ветер в дереве живет,
кач да кач — как птица на ветвях.
Спи давай. Декабрь на часах.
Это долго. Долго!
Кажется, нет-нет,
на меня поднимет дерево в ответ
от мороза влажные глаза.
Спи давай.
Совсем не спать нельзя.

Загляну в окно — там утро, птичий хор,
и внутри меня как будто бы затвор
громко щелкнет. Дерево-то спит!
За спиной у дерева горит
целый мир.
Как будто уцелел
только чудом, зимний водомер —
смелый лыжник мчится.
На бегу
ни в огне не тонет, ни в снегу.


Птахи зимние

Изгибается время.
Усложняются мысли.
Упраздняются страхи.

Незаметно и быстро
подрастают деревья.
Не меняются птахи.

И становится в радость
наклоняться над ними
и шпионить так долго...

что убудет ноябрь,
и протиснутся в зиму
треугольники елок.

и поедут как сани
по распушенным снегом
занесенному аду.

в фантастический праздник,
неизбежно-последний.
Как чудовищно, правда?

Затанцует гирлянда,
засмеется ребенок
Помогите же, люди!

но стоишь, наблюдая
за какой-нибудь птахой,
интересной до жути.


* * *
Я, кажется, не сплю, но вижу сон:
плыву и неокрепшую весну
руками раздвигаю.
                                              От деревьев
отталкиваюсь.
                                   Сон или не сон —
мне только бы сейчас не утонуть.
Подставь плечо, иначе я, наверно,
не справлюсь.
                              Посмотри, со всех сторон
деревья голые. Бессовестное ню.
И птицы, оттопыривая перья,
орут в оглохший птичий телефон.
Как хорошо, что я тебя люблю!
Как хорошо по улицам и скверам
к тебе спешить.
                                     И мир почти не скверен.


Альфа и Омега

Все тот же город. Тянущая боль
все та же.
                 Перемигиванье окон.
Ленивая бордовая фасоль,
подброшенная в небо, и осколок
от солнца, уходящий в никуда.
Да, вечер — это выдох.
                                    На подлете —
тяжелый сон, слоеный, как слюда.
Холодное нутро квадратной соты.
Распахнутый диван — плохой роман,
прочти немного, брось на середине.
Да, pale blue dot^[1] все та же: много стран,
но мало толку. Плюс большая льдина.

И хочется туда, где города
сменяются деревнями, деревни —
аулом.
         Остановится вода,
приляжет на заточенные гребни,
перевернется
                      и
                         помчится вспять.
За горные воздушные причалы
зацепятся ночная благодать
и облачные ялики.
                              Сначала
начнется жизнь простая, как цветок
багульниковый.
                          Альфа и Омега —
нахохлившейся юрты теплый бок,
большое засекреченное небо,
раскинувшее бисерный кушак
над сонным, обездвиженным аулом.
Ночной мороз.
                         Горячая душа.
И ветром оцарапанные скулы.


Две трети суток тьма стоит такая...

Две трети суток тьма стоит такая,
что я на крыльях за собой таскаю,
как бабочка, глаза слепые.
                                               Кстати,
еще идут рождественские пати^[2].
В луче экранном вошкается море,
с горбом, упавшим набок, вдоль прибоя
верблюд плетется. Там песок — огонь, а
здесь минус тридцать пять.
                                                И безысходность
какая-то,
                      и улицы пустые,
и дома никого,
                               и вечер длинный.
Пошевелится сверток одеяла,
разбуженный звонком, и кто-то вяло
расскажет мне: рождественские пати
еще идут. На этих пати, кстати,
события «достойные ютуба»:
салаты здесь и те лежат под шубой,
а скуку запивают алкоголем,
в луче экранном вошкается море.


Вот ноябрь

Вот ноябрь, спасибо на том,
поделился со мною чем было:
снежной крупкой, и белым пшеном,
и сквозь сито пропущенным пылом.
Расстояньям любым вопреки,
сверхчувствительным глазом мигая
на поверхности млечной реки,
наблюдает звезда голубая,
как на заднем сиденье авто,
чуть живым подпевая пружинам,
завернувшись в чужое пальто,
я стремительно падаю в зиму.

Скоро, скоро пойдет по земле
Новый год. Это вовсе не ново.
Будут елка, салат оливье,
кислый запах чего-то спиртного,
фейерверки в бессонном дворе,
омраченные холодом колким,
и какой-то чудак в мишуре,
что без спроса накинет дубленку
мне на плечи. Спасибо на том.


А все остальное — смех

Прибьешься к одной из лавочек
в каких-нибудь там дворах —
и тут же к тебе играючи
на ватных, кривых ногах
снежок подкрадется.
                                Можешь ты
хоть мимо смотреть, хоть вбок —
на твой беззащитный кожаный
и полный тепла сапог
слезу он уронит опытно.
Не очень желанный гость
в твоих рукавах, под воротом,
ведь ты и сама как горсть,
и радости в ней — на краешке,
а все остальное — смех.
Снежок, над землей порхающий,
уляжется вдруг ПОВЕРХ...

Да, в память войдут пожизненно:
осанистый небоскреб,
который перстом единственным
печальное небо скреб,
а также — домишки,
                                 домики
и прочая ерунда,
такси, что сновало гномиком
по темным, пустым дворам.
Простое земное гнездышко,
что пахло как влажный мех,
и радость была на донышке,
а все остальное — смех.