Париж

а нам с котом до городу парижу
как до китая киселя хлебать.
мы лучше здесь — понятнее и ближе,
свои шесток, рубашка, благодать.

свой бежин луг, подснежники в овраге,
кудлатый пёс в дозоре у ворот,
матерый сом под илистой корягой
и пескариный суетный народ.

полдневный зной с водою из колодца —
скрипучий ворот, цепь, гремит ведро...
подсолнух поворачивает солнце.

и дед адам клянет свое ребро
великим и могучим с перебором,
а бабка ева шанежки печет
с морковкой и ревенем.
за забором
гудит пчелиный вылетный расчет.

дни мелют новостийные емели,
а мы с котом глядим на окоём...

вот ощенится найда на неделе,
и мы щенка парижем назовем.


Товарка

она прилетает, графитная с сединой,
и с крыши сарая обкаркивает меня:
мол, кто ты такая — с лопатою снеговой,
тебе не досталось горящей избы, коня?
ни алого паруса где-то в морской дали,
ни алого цветика где-то в глухих лесах,
ни туфельки — где там богемские хрустали,
ни пэра, ни пьера...

лишь белая полоса
огульного снега.
кидай себе и кидай.
растут терриконы, скрывая вишневый куст,
бывалый штакетник, поленницы сирый край,
ползут тихой сапой к провалу овражьих уст.

ах, злая товарка по схиме снегов-лопат,
не страшен мне ворох зерна из небесных сит,

пока вьется к дому расчищенная тропа
и чайник на печке горячий мотив свистит.


Совершеннозимнее

Зима не спит, гуртует облака
До беспредельной побелевшей мути.
Прогноз погоды замер и никак
В соляр-светильник лампочку не вкрутит.

Метет с утра и к вечеру метет.
Сугробы прирастают, жмутся к дому.
Январский день, да нет — январский год
Скользит без слов в заснеженную дрёму.

Погодки-сны приходят чередой
К сиреневым кустам под плотной ватой,
К растрепанной рябине, чьей бедой
Любая спевка женская богата,

К полыни, пережившей свой парад,
К сараю с жестяной заплаткой сбоку,
К усталой стае «ауди» и «лад»,
Сторожко ждущих посвиста брелока.

Сопят царевны белых полюсов,
И принцы спят от Нерюнгри до Ельни.
И сыплется на мир десятый сон,
Мягчайший, тонкорунный, колыбельный,
Раскроенный по копиям лекал,
Рисованных божественной десницей.

Все замерло.

Но тонкая рука
Стеклянный шар встряхнула.

— Спи.
— Не спится...


Далекое

Таскать дрова, вдыхая бересты
январский запах, свежий и колючий.
Растить огонь, застывший у черты
чугунной дверцы.
Так, на всякий случай
приваживать нахальных воробьев,
дерущихся за зернышки в кормушке
под флагом хитрых выжиг «всё — мое!»
на этой подмороженной пирушке.
Ругаться с кошкой, громко в пять утра
занывшей: «на прогулку отпустите!»

И снег грести, царящий во дворах,
да что там двор — в обрывках белых нитей,
сшивающих небесное с земным,
округа, лес, уснувший под горою,
и полумесяц озера — храним
ледовой коркой, камышовым строем,
сквозная одинокая лыжня,
взрезающая поле, пласт на склоне.

А снег летит
на кошку,
птиц,
меня,
оттаивая на моей ладони.


Внутри

они твердят про внутреннее море-
пустыню-бездну-рагнарёк-пномпень,
их эксклюзивный внутренний егорий
пронзает интрозмия каждый день.

а у меня внутри рассветный кочет
кричит во всю ивановскую рань,
и золотится пижма вдоль обочин,
и горько пахнет мамина герань
на старом подоконнике.
мурлыка
приходит поглазеть и подружить.
в сиреневом саду многоязыко
судачат трясогузки и чижи.
и облака оттенков перламутра,
как изнутри беззубкин сундучок.
и речка, чище детских снов под утро,
по говорящим камушкам течет...

а где-то с краю вольного простора
суровым, поседевшим одинцом
сидит в сторожке дедушка егорий
и точит именное копьецо.