Рецензии на книги: Эдуард ПОБУЖАНСКИЙ. Агент неба. — Александр ОРЛОВ. Кимера. — Дэвид Фостер УОЛЛЕС. Бесконечная шутка
Эдуард ПОБУЖАНСКИЙ. Агент неба
Кто такой Эд (или Эдуард) Побужанский?
Многие ответят: «Он издал мою книгу. Помог мне открыть мой собственный голос», «Мне интересно читать его заметки об искусстве создания книг», «Я просто дружу с ним в Фэйсбуке»...
Я отвечу: «Это поэт, который приручил свое вдохновение, подобно дракону, и умеет летать на нем в любые направления. Это агент неба». Номер пусть будет 92 — по количеству страниц в этой уютной книге. И еще потому, что именно в 1992 году в Кишиневе вышел дебютный сборник стихов Эдуарда Побужанского «Светосплетенья».
Новая книга Побужанского читается легко. Инструкцией к прочтению этой книги может служить текст «Театр» из нее, где погружение в спектакль сравнивается со взлетом самолета. Взлетаем.
Это не воздушная ванна, это крутой полет на виражах, смена декораций и оптик, от удивления еще никто не уставал. Ощущение, что книга написана несколькими людьми, можно назвать верным. В мире глобальной цифровизации и предлагаемых ею возможностей быть кем-то одним и про одно — можно, но не нужно. Связка ключей к успеху в XXI веке — мультиформатность, полиглоссия, сканерство (умение делать разные вещи в смежных сферах). Абсолютно все агенты — вспомните легендарного Бонда! — обладали сумасшедшим количеством самых разноплановых умений и приемов. Разность стихотворений в «Агенте неба» захватывает, вследствие чего чтение превращается в полет на вышеупомянутом драконе вместе с автором. Заглавный текст «Агент неба» выполнен в лучших традициях «сетевой» поэзии, которая создавалась и продолжает создаваться миллениалами, преимущественно — подростками. Они легко «назначают ангелами», непременно что-то «вкурили» и много пишут про «внутренний свет». Текст, который однозначно может набрать не одну сотню, а то и тысячу «лайков» в подобных пабликах.
Легкость первого штриха мнимая. Уже в следующем стихотворении «Барабан» слышим зрелого автора, говорящего с Господом, и видим, что он знает «неподъемную цену легких рифм, обжигающих рот». Это игра с читателем, но не та, которая бывает с домашним животным и веревочкой. Игра, сравнимая с интеллектуальным удовольствием: шахматы сёги, неторопливые восточные нарды или го.
Можно смело назвать Побужанского метапоэтом: одна из его ведущих тем — это размышление о том, что же такое онтологическая, по Хайдеггеру, сущность поэзии, ведущая ее автора «по хрусткому снегу ползком», а вслед за ним тянется «багряная строка». Автор сравнивает поэзию с охотником, а поэта — с подбитым зверем, чем кристаллизует свою позицию: искусство в нем, а не он в искусстве.
Ключевым текстом сборника стоит назвать стихотворение «Книга» — о судьбе поэта, к которому на могилу вместо птицы прилетела одинокая книга. В нем отчетливо, возможно, неосознанно проглядывается аллюзия на поэта Ивана Елагина, чей лирический герой, тоже поэт, «был весь в небо обращен, как Пулково», имел всамделишную связь с космосом, а потом, когда настало время уходить, «он глянул в небо и единым выстрелом все звезды во Вселенной погасил», что резонирует со строками Побужанского: «Вдруг лицо обратив к небесам, прошептал что-то, замер — и помер».
Так кто же такой агент неба?
Это новый контекстуальный синоним к профессии «поэт». Можно увидеть на прилавках множество книг, в которых поэт сравнивается с пророком, небесным посланником, носителем божественной миссии. Агент — это некто под прикрытием, его миссия секретна, ты можешь разговаривать с ним и не знать, кто он такой на самом деле, не понять и не распознать его. Но функционирует агент неба на Земле, где имеет вовсе не голографическое тело с сияющими крыльями, а вполне себе земное, которое может болеть и непременно увядает, какой ЗОЖ ни веди, как ни береги себя. Побужанский без прикрас говорит об этом аспекте: «Поэт в больнице — больше не поэт», — напоминая читателю о важности поддержания земной оболочки на том уровне сохранности, чтобы проработать агентом неба на Земле столько, сколько руководство отмерит.
Стихотворение «Пуговицы» реминисцентивно с текстом красноярской поэтессы Ольги Левской о безделушках, которые пытается дать внучке бабушка, а та воротит нос. Там какие-то ракушки, бусинки, стекляшки. И, вырастая, лирическая героиня понимает их сакральную дзенскую ценность: «Увидь мир в песчинке, увидь путь в ветке жасмина», — и надеется, что ее внучка примет эти дары: «Вдруг ей будет нужно. Вдруг не откажется». Стихи, то есть плоды работы агента неба, сами по себе ничего не стоят, ведь цену имеют только медиапродукты, созданные из них: книги, билеты на концерты, диски с мелодекламацией. Просто стихи — как эти пуговицы, которыми так любят играть дети, считая их наивысшими сокровищами, покуда они не знают о суровом мире взрослых, их проблем и финансовой грамотности. Однако, взрослея, некоторые люди мудреют и на склоне лет снова получают возможность взглянуть на мир незамутненным, почти детским взглядом и понять, что смысл... да нет его. А небо, солнце, родители, всякие простые истины, «детские секретики под стеклом» и сверкающие разноцветные пуговицы — еще как есть и здравствуют. Каждый текст необходимо к чему-то пришить ниткой контекстуальной связи. И тогда будет самое то.
Главный герой книги Эда Побужанского, поэт-суфий, бродяга, аркан Дурак/Трикстер из карт Таро. Между окрошкой и том-ямом он не видит таких уж больших различий, для него окрошка — это «среднерусский том-ям». Не важно, на что ты смотришь, важно, как ты смотришь. У любого летчика есть очки, и у агента неба их целый арсенал, с самыми разными линзами на любые случаи, а еще у него есть «целый мир от САО до Сиама», потому что он передвигается безвизово над Землей.
Побужанский состоит из поэзии, живет и дышит ею, его лирический герой если не автобиографичен до последней буквы, то очень на него похож. Место действия одного из стихотворений — автобус, где дама отсаживается от него за то, что в руках он держит томик поэта Андрея Коровина, а не популярного Бродского. И здесь лишь на первый взгляд сожаление об упущенной романтической возможности. Здесь боль о том, что современная поэзия крайне изобильна, разрозненна, кластерна, одного Поэта на весь мир нет, в каждой тусовке есть свой лидер. Может ли Коровин по уровню таланта сравняться с Бродским? Если попадет в определенные обстоятельства, координаты — почему нет? В мире Побужанского он величина не меньшая. А миров много. И на месте фамилии Коровина могут встать сотни фамилий.
Агент неба призван на Землю, чтобы показать разные взгляды, не свысока, но с вышины, потому что, помня Сергея Есенина, «лицом к лицу лица не увидать». Это замечается и в этимологическом подходе поэта: в слове «дантист» он увидел Данте и объясняет это, и в этом есть логика, с прочтением стихотворения становящаяся совсем очевидной для читателя: «Он смотрит в полость ротовую, как будто в бездну роковую, кряхтит и не дает гарантий».
Шальные, хмельные стихотворения про дудку, эротическое приключение с Ларой или Лалой, студенческую пьянку, воспринимающуюся не иначе как рефлексия о том человеке, «прыщавом хлыще», что когда-то был лирическим героем. Именно поэтому важно, берясь за книгу, читать ее от и до, потому что если попадешь на игривый, несерьезный текст, рискуешь упустить всю вселенную автора. Подобно тому как поехать в новый город и все путешествие проторчать в одном баре, а потом ворчать, что это город пьяниц, в то время как не видел ни храмов, ни музеев, ни садов.
Побужанский — певец повседневности, которую разглядишь, когда все кончается. Увидишь, какой широты души была бедная старушка кошатница с больными, опухшими ногами, потому что она умерла — и кошки голосят по всей округе, потому что они ее семья. Поймешь, какие номера в телефонной книжке самые важные и кому нужно звонить всегда еще при жизни: не экстрасенсам и коучам, а близким. А скажи это просто, как на приевшемся плакате «Позвони родителям», — и никто не среагирует, рецепторы не сработают. Такова работа агента: заниматься сложной инженерией, архитектурой, кодом, выстраивая нейронные мосты в мозге, чтобы возникали какие-то новые ассоциативные связи.
«Ведь слово Пастыря не пластырь, — играя словами, акцентирует внимание поэт, — оно не вылечит без веры». Агент неба — тот, кто работает над появлением этой веры здесь, на Земле, и делать это он может с помощью слова, на разных языках, а если снять их все, как делает лирический герой в одном из текстов, останется только «рыдать в немоте». Агент способен на многое, если дать ему «голос хотя бы вполшепота». Невозможно быть услышанным, если ты не издаешь, — и здесь можно отметить некое наблюдение над этим словом с двумя значениями. Издать можно книгу, а можно — звук, крик, и в этом — загадка, которую предлагает нам русский язык. И в этом звуке — спасение. У каждого агента есть свой наставник, и для Побужанского это — Окуджава: «И даже если хлад и глад, и в сердце червоточина, то все еще звучит Булат, а значит, все не кончено».
В наше время люди занимаются несколькими вещами одновременно, но сложно принимать равновелико все их ипостаси. Очень важно, чтобы о Побужанском в профессиональном ареопаге говорили именно как о поэте, не меньше, чем как об издателе. Есть, к сожалению, такие издатели, которые продвигают себя как поэта попутно с основной деятельностью: «Я вас издал, чего же боле, но и стихи могу писать, а вы попробовали б, что ли, меня поэтом посчитать». Здесь мы имеем дело с комплексным случаем, когда два таланта соединились в персоналии воедино. Побужанский не Смирдин XXI века. И неизвестно, какая ипостась помогает другой ипостаси больше: поэт издателю или издатель поэту.
Посадка окончена, и самое время пойти в аэропорт и насладиться там пиццей счастья — еще одним острым изобретением Эда Побужанского, перебирая звезды инсайтов, увиденные в полете. Конечно, по приземлении становится понятно, что это никакие не звезды, а пуговицы. Но настоящие звезды с неба никому не взять. А их сверкание сохранится в блеске пуговиц и глаз. Агент неба обещает.
Стефания ДАНИЛОВА
Александр ОРЛОВ. Кимера
Какая тема объединяет стихи этого сборника? Условно можно было бы ее определить как «возвращение к себе». Как важен и хорош образ загадочного, мифического, далекого и вместе с тем своего, родного, привычного полузверя-полубожества в стихотворении «Кров»:
И кажется, что этот волжский терем,
Впитавший столько радости и нужд,
Так мной любим и бесконечно чужд,
Что видится древнеславянским зверем.
Для автора познание себя возможно только через обретение и проживание прошлого, каким бы оксюмороном это ни прозвучало, поэтому его так восхищает и тревожит судьба дедов и прадедов, так хочется, чтобы сердечный ритм разных поколений одной семьи совпал хотя бы ненадолго...
Стихи, посвященные Великой Отечественной войне, отражают личную заинтересованность, не гаснущую в поколениях память, живущую в мировосприятии поэта.
В литературном пространстве постмодернистской иронии и цинизма, успевших наскучить читателю запутанными аллюзиями на культурные коды и смыслы, порой незнакомые, а порой и утратившие общепринятое прочтение, сборник стихов Александра Орлова «Кимера» выглядит на первый взгляд подборкой канонической поэзии. Но — только на первый. Общее ощущение наследования автором традиций чеканной поэзии авторов-фронтовиков: простой ритм, строгая рифма, привычное четверостишие — это формальный признак.
Уже с первых страниц становится очевидным, что с мощным пластом фронтовой поэзии лирику Александра Орлова объединяет то самое реальное, не стилизованное, очень острое, болевое чувство сопричастности общей народной и личной, семейной трагедии — кровопролитной и великой войне.
Ни сердце, ни душа, ни ум современного нам автора (ведь это «военные стихи» представителя не сыновей, а уже очень взрослых внуков тех самых героев и страдальцев) как будто и не преодолевали никаких временных барьеров, как, впрочем, и идеологических...
Эпохальные исторические события отзывались в нескольких поколениях. Фронтовая лирика Александра Орлова — поразительный современный социокультурный феномен органичного погружения в духовную плоть и пространство огромного литературного пласта. Пример: стихотворение в форме письма бойца домой «Ты слезу обо мне не уронишь...»:
Будет бой и отчаян, и труден,
Отомстим за Россию и нас.
Объявили сегодня: Ватутин
На словах дал суровый приказ —
В плен не брать за сожженные села
И казненных советских людей.
Это сказано без протокола,
Не для бури газетных статей...
Орлов открывает такое пространство войны и предвоенной эпохи, которого мы не знали, не слышали и не читали. Культурные коды, знакомые с детства, запечатленные на подкорках советским и постсоветским кинематографом, литературой, не требуют дополнительных расшифровок.
«Надпись на стене рейхстага», «комсомольское “Даешь!”», «гимнастерки» и «журавли» — те самые единицы культурного восприятия, которые могли бы легко стать объектом постмодернистской иронии, но в трактовке Орлова по-прежнему сохраняют первоначальный смысл, выполняя почетную роль античного эталона для автора-неоклассика, общепринятого и непоколебимого в трактовке и осмыслении канона, сродни иконописному образцу.
Религиозность, в том смысле, с которым мы не привыкли сталкиваться в описании военных и предвоенных реалий, — отличительная особенность философии лирического героя поэзии Александра Орлова.
Фриц не пожалел боеприпаса,
И зажаты были мы в огне,
Смерть была со мной наедине,
Широка, костлява, быстроглаза,
Жизни наши у нее в цене.
Расскажи, как умереть без страха,
Ты не думай, я совсем не трус,
Когда время есть, то я молюсь.
Не забуду иеромонаха,
Что бойцам устроил перекус...
Есть ли в пространстве советской литературы подобный феномен? В широком значении — вряд ли. Лишь пунктиром, ярким штрихом обозначено что-то подобное в «Судьбе человека» у Михаила Шолохова.
Трагедия верующего солдата, запертого в заброшенном и оскверненном храме, для которого смерть — неизбежный и единственно приемлемый выход в дилемме «погибнуть — или стать соучастником осквернения».
Возможно, выживи этот герой, получи он возможность в эпоху официального безбожия публиковать свои поэтические произведения — мы получили бы что-то близкое к той поэзии, которую создает Александр Орлов.
А поскольку этого не случилось, у нас есть возможность исследовать уникальный опыт, изучить удивительный образец почтительного, бережного, но весьма глубокого переосмысления традиций советской поэтической школы.
Подход Александра Орлова заслуживает внимания, уважения и пристального исследования как культурологический феномен новой эпохи, времени перехода от постмодернизма к новой Традиции, рождения новых канонов и образцов.
Анна ЕВТИХИЕВА
Дэвид Фостер УОЛЛЕС. Бесконечная шутка
«Надгробный камень постмодернизма». Художественный роман весом почти два килограмма. Тысяча триста страниц. Триста восемьдесят восемь сносок, имеющих свои подсноски. Полмиллиона слов. Усложненный, витиеватый язык. Огромная база читателей по всему миру, которая благодаря переводам расширяется до сих пор.
Написанная в 1996 году в Америке молодым, тридцатичетырехлетним, интеллектуалом и философом Дэвидом Фостером Уоллесом, «Бесконечная шутка» еще до выхода снискала славу сложного, перегруженного излишествами произведения и, что парадоксально, моментально стала культовым романом, обязательным к прочтению. Читателей одновременно притягивал и пугал один только вид распухшего тома, обсуждать который было интереснее, чем читать. Американская молодежь нашла себе кумира: сам Уоллес, раскрученный «вундеркинд» и «рок-звезда от мира литературы», вместе с набирающим популярность романом моментально занял нишу в поп-культуре: автор появлялся в мультсериале «Симпсоны», а его книжка мелькала в сериалах «Отчаянные домохозяйки», «Парки и зоны отдыха», и ее даже «дочитывал» Джокер в одном из ответвлений мультфильмов о Бэтмене. В 1996 году «Бесконечная шутка» стала бестселлером — феноменальный результат для книги такого объема. Тираж постоянно допечатывают, о ней пишут диссертации, выходят путеводители по роману, читатели открывают сайт, на котором кипит обсуждение финала (на данный момент существует четыре равновероятные интерпретации концовки). Но ни достигнутый литературный успех, ни начатый труд над вторым романом не удержали автора от трагедии. В 2008 году Дэвид Уоллес повесился у себя дома, изнуренный непреходящими депрессиями и последствиями прерванного медикаментозного лечения.
Только спустя двадцать три года после выхода «Бесконечной шутки» у себя на родине появляется ее русский перевод — об Уоллесе узнает массовый российский читатель. Нашел ли он для себя в этом романе что-то бесконечное? Стоит ли тратить на него силы и время?
Для начала вообще нужно понять, чем примечательна многостраничность «Бесконечной шутки». Есть непревзойденный Джойс, зубодробительный Пинчон, вспомним словоохотливого Толстого — мало ли во всемирной литературе крупных романов? Но дело в том, что «шутка» — это современное сатирическое произведение о ближайшем будущем (точнее, уже о прошлом: действие разворачивается примерно в 2008–2011 годах), где поднимаются вопросы, актуальные для нашего времени: одиночество, глобализация, наркомания, зависимость от рынка развлечений, пресыщенность, эскапизм, соперничество между подростками в спортивной среде, психологическая неустойчивость, духовный упадок постиндустриального общества — эти схваченные черты портрета западного социума конца девяностых — начала двухтысячных близки сейчас и нам. Правда то, что «Бесконечная шутка» очень американская книга, которая в силу культурных различий не до конца может быть понята российским читателем, но что неизбежно тронет любого пробравшегося сквозь дебри хотя бы первых двухсот страниц, служащих некоторым отсеивающим фильтром, — это пронзительная искренность и все больше раскрывающаяся чувственность персонажей.
Пожалуй, если рискнуть и попробовать описать «Бесконечную шутку» одним-единственным словом, то это как раз может быть «искренность». Здесь очень много искусственного конструкта вроде вывихнутых предложений на пару страниц с нескончаемыми запятыми или пространных, с первого взгляда ни к чему не ведущих сцен (например, десятистраничное (!) подробное описание нервической рефлексии героя, ожидающего звонка от дилера), но все это скорее воспринимается как иронические зарисовки, предлагающие поупражняться в интеллектуальной игре на концентрацию.
В то же время, как бы по контрасту, рассказ о пострадавшей от рук собственного отца девочке, или история о странноватом, но усердном юниоре-кататонике, который таскает с собой на теннисный корт пистолет, или душевные исповеди завязавших с веществом наркоманов запоминаются и взахлеб пересказываются друзьям, не читавшим роман. Зерна от плевел отделяются по ходу прочтения, и сразу становится видно, когда автор, подмигивая, предлагает сыграть с читателем «на истощение», а когда ему на самом деле хочется поделиться чем-то настолько сокровенным, что он искусно прячет это внутрь персонажей и метафор. Постепенно принимая правила игры, читатель незаметно погружается в мир романа. То, что сначала было филологическим и интеллектуальным вызовом, постепенно становится увлекательным времяпрепровождением. Именно увлекательным.
В одном из интервью на вопрос «О чем же все-таки ваша книга?» Дэвид Уоллес, задумчиво помолчав, дал ответ: об одиночестве. Его ответ кажется ироничным — нужно ли на самом деле прибегать к такой чрезмерной многословности, если речь заходит о покинутости и одиночестве?
Несмотря на всю кажущуюся с первого взгляда запутанность, здесь всего два основных поля действия: Теннисная академия города Энфилд (ЭТА) и располагающаяся по соседству реабилитационная клиника «Эннет-хаус». Действующих лиц здесь достаточно, и требуется какое-то время, чтобы начать узнавать их, но к главным героям привыкаешь уже через сотню страниц.
Больше всего внимания уделяется двум персонажам: флегматичному студенту теннисной академии, семнадцатилетнему юниору с глубокими лингвистическими познаниями Гарольду «Хэлу» Инканденце и работнику «Эннет-хауса», ее бывшему пациенту Дону Гейтли. Эти двое, незнакомые друг с другом, являются как бы двумя притягивающимися полюсами.
На протяжении романа подающий надежды теннисист Хэл медленно скатывается в зависимость от наркотиков, в то время как Гейтли «Борется» и пытается «Держаться» (выражения из романа), регулярно посещает собрания анонимных наркоманов, то и дело выдергивая самого себя из навязчивых мыслей.
Помимо этого сюжета, присутствуют и другие, например поиск канадскими сепаратистами-колясочниками (!) мастер-копии фильма «Бесконечная шутка» с нарисованным на обложке смайликом (или, как его называют, картридж; в мире будущего телевидение уступило место телепьютерам — устройствам, совмещающим компьютер и телевизор, на которых с помощью распространяемых картриджей можно смотреть передачи и фильмы, не подстраиваясь под расписание эфира: аналог современного онлайн-видеохостинга), от которого в буквальном смысле невозможно оторваться: истощенные, зомбированные зрители умирают прямо за его просмотром.
К слову сказать, смертельный картридж является как бы общей точкой соприкосновения всех основных сюжетных линий, и чем ближе повествование к концу — тем наиболее отчетливо это прослеживается. Очень много внимания уделено истории семьи юниора Хэла Инканденцы. Отец Хэла, Джеймс Инканденца, является основателем теннисной академии и режиссером малобюджетных артхаусных фильмов — именно он снял «Бесконечную шутку», властная мать семейства Аврил Инканденца также играет роль управляющей на посту академии, и, помимо этого, у Хэла есть два старших брата: дружелюбный инвалид-макроцефал Марио и Орин — профессиональный футболист, не нашедший общего языка с родителями. Взаимоотношения и характеры родных рассматриваются как под микроскопом, в итоге перед нами вырисовывается современный психологический портрет американской семьи, невротический, сугубо деловой, в котором родители делают упор на карьере и личных амбициях, а не на воспитании детей, подростки же остаются предоставлены по большей части сами себе, а значит, рано открывают прелести эскапизма: наркотики, выпивку, разгульный образ жизни.
Однако в романе персонажи не просто живут, борясь со своими слабостями и неврозами, автор стремится показать, что все современное общество состоит из таких людей, страдающих кто агорафобией, кто алкоголизмом, кто вялотекущей депрессией, кто абстинентным синдромом отмены от наркотиков, а кто настолько презирает свое изувеченное в результате трагедии лицо, что прячется под вуалью. Постиндустриальное общество XXI века — это запуганные, недоверчивые люди с коллекциями неврозов, находящие забытье в развлечениях, так щедро представленных на любой выбор. Единственный способ ужиться друг с другом, по мнению автора, — быть открытыми, не бояться делиться и разговаривать о своих проблемах, жить так, чтобы являться примером для других.
Казалось бы, эти общие слова настолько приелись, что уже давно не слышны, однако Дэвид Уоллес усиливает их смысл, намеренно противопоставляя «новую искренность» позициям цинизма и высмеивания. «Бесконечная шутка» — краеугольный камень новой системы воззрений, дающей отпор засилью постмодернизма не только в литературе, но и во всей мировой культуре. Мир недалекого будущего, в котором происходят события романа, хоть и отличается от нашего, однако словно является на него сатирой. После прошедших выборов США, Канада и Мексика объединились в одну сверхдержаву — Организацию Североамериканских Наций (Organization of North American Nations — ONAN), теперь герб государства — орел в мексиканском сомбреро, в одной лапе он сжимает кленовый лист, а в другой — чистящие средства. Президент ОНАН, бывший эксцентричный шоумен (об отсылках речь пойдет ниже), настолько был озабочен экологическим состоянием окружающей среды в своей стране, что передал Канаде часть территорий вместе с токсичной свалкой, так называемой «Гигантской впадиной», что, разумеется, вызвало недовольство местного населения. Все в этом капиталистическом будущем продается и покупается, даже календарь; корпорации теперь субсидируют летоисчисление, то есть номер года заменяется названием фирмы, оплатившей рекламное место: Год Впитывающего Белья Для Взрослых «Депенд», Год Шоколадного Батончика «Дав», Год Простого-Для-Установки-Апгрейда-Для-Материнской-Карты-С-Миметичным-Качеством-Изображения-ТП-Систем-«INFERNATRON/INTERLACE»-Для-Дома-Офиса-Или-Мобильного-Варианта-От-«YUSHITYU2007» (дословное название). А теперь добавим сюда опасность распространения по всему миру того самого картриджа (так называемое «Развлечение»). Все курки на взводе, ружья вот-вот готовы выстрелить насмешками читателю прямо в голову.
Повествование разрезано на многочисленные эпизоды, отчасти это упрощает чтение (каждый эпизод — целостный, законченный фрагмент, который «состыкуется» с остальными по принципу мозаики, собираемой с разных сторон рамки), но, как было отмечено выше, из-за перегруженных описаний в каждом эпизоде можно блуждать как по маленькому лабиринту. Язык намеренно усложнен, выстроен по схеме постоянных уточнений или отступлений (иногда и то и другое, причем одновременно), громоздящихся друг на друге длинных метафор, излагаемая мысль (а порой и несколько) то кристально блестит, то будто заслоняется тучами, то опять через них проглядывает. Сначала это вызывает читательское непонимание, которое быстро сменяется недоумением, затем наступает негодование, потом происходит процесс осмысления, а в конце, добравшись до долгожданной точки, вы вовсе обнаруживаете себя хохочущим над тем, как остроумно был запутан словесный клубок. Поначалу автор вынуждает читателя заниматься длительным, въедливым чтением, но вскоре концентрированный стиль начнет разбавляться (помните насчет отсеивающего фильтра после двухсотой-трехсотой страницы?), и тут ритм повествования сменится совершенно другим — доверительным, меланхоличным и внезапно тревожным. Вам словно удалось наконец-то разговорить малознакомого недоверчивого человека, и вот он кидается вам на спину с жаждой поделиться тем, что давно держал в себе. Абсолютно точно ваши усилия будут вознаграждены.
Стоит ли упоминать, на каком исполинском фундаменте из замешенных отсылок покоится этот роман? Можно назвать несколько самых интересных. Как следует из названия, книга частично основана на пьесе «Гамлет», первая сцена пятого акта: «Увы, бедный Йорик! Я знал его, Горацио. Человек бесконечно остроумный (английское название романа «Infinite jest». — Ю.Н.), чудеснейший выдумщик; он тысячу раз носил меня на спине; а теперь — как отвратительно мне это себе представить!» (перевод М.Лозинского).
Кто-то из читателей сравнивает теннисную академию Энфилда с гамлетовской Данией, которой правят Джеймс Инканденца (король Гамлет) и Аврил Инканденца (королева Гертруда). Когда Джеймс умирает, его заменяет двоюродный брат Чарльз (Клавдий) — дядя одаренного Хэла (принца Гамлета). Как и в пьесе, задача сына — бороться с начинающимся психическим срывом, чтобы искупить репутацию отца.
Существуют намеки на «Одиссею» и конечно же «Улисса» Джойса: Хэл оговаривается, что занят упражнением в телемахрии (перепутанное «телеметрия»; в свою очередь, герой Телемах — сын Одиссея, разыскивающий отца).
Может показаться забавным, но Тимоти Джейкобс, проанализировав роман, видит связь трех братьев Инканденца с братьями Карамазовыми: крепкий, энергичный Орин представляет нигилистического Дмитрия, горячий рационалист Хэл — Ивана, а Марио — простого и доброго Алешу.
О мировой популярности «Бесконечной шутки» можно судить по такому же бесконечному потоку рецензий и отзывов на всех языках. Чего только не упоминают: и сравнение политических параллелей президента ОНАН Джонни Джентла с Д.Трампом (хотя Дэвид Уоллес признался, что прототипом являлся Рональд Рейган), и подробный анализ теннисной забавы под названием «Эсхатон» (теннисный корт как карта мира, игроки в ролях стран-комбатантов, запускаемые мячи — ядерные боеголовки; эта глава книги считается, пожалуй, самой известной, по ней даже снят музыкальный клип), и математическое доказательство вставленной в книгу теоремы средних значений (что бы это ни значило), подмечена даже фрактальная структура романа, смоделированная по образцу треугольника Серпинского. Такое ощущение, что читатели вовлеклись в игру и заговорили между собой на иронично-интеллектуальном языке, обмениваясь между собой предположениями и догадками.
В заключение хотелось бы горячо поблагодарить переводчиков «Бесконечной шутки»: своим поистине титаническим трудом они приобщили российского читателя к международной семье поклонников таланта Дэвида Фостера Уоллеса и его легендарного произведения.
Юрий НИКИТИН