Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Торговля в Москве после революции

Главы из неопубликованной книги «Москва ХХ века»
 

В 1917 году торговля возвратилась к натуральному обмену.

В целях борьбы со злоупотреблениями спиртными напитками комиссар по гражданской части Москвы 20 ноября 1917 года постановил: всем частным и казенным винным заводам ежемесячно представлять отчеты на все выпущенные напитки. Складам, магазинам и казенным лавкам отпускать денатурированный спирт только по удостоверениям комиссаров. За нарушение приказа пообещали виновных предавать военно-революционному суду.

Газета «Утро России» 25 ноября 1917 года сообщала: «На Сухаревской площади с раннего утра до позднего вечера, несмотря на все события, продолжалась торговля. Здесь можно было купить все: начиная от продуктов и заканчивая дорогими собольими мехами и бриллиантами. После прихода к власти большевиков торговцы боялись, что они установят строгий контроль за торговлей. Действительно, в первые дни своего властвования большевики пытались бороться со спекуляцией и для этой цели расставили на площадях красногвардейцев, которые конфисковывали у спекулянтов продукты и мануфактурные товары и передавали их в районные советы. Однако вскоре блюстители порядка поняли, что контроль над торговлей доходное дело. Красногвардейцы стали предлагать покупателям за 5–10 рублей содействие в приобретении товара. Солдат во время торга опекаемого им лица подходил и строго обращался к торговцу: “Ты смотри у меня, не дери лишнего”. И тут же устанавливал твердую цену на товар».

В московских магазинах в конце декабря 1917 года, несмотря на войну с Германией, появились немецкие товары: чулки, нитки, гребешки, ленты, кружева, обувь.

Москвич Никита Окунев 21 февраля 1918 года записывает: «Мешочники теперь в моде. У нас даже ночной сторож подал в домовой комитет прошение, в котором, ссылаясь на дороговизну жизни и невозможность существования с семьей на 250 рублей в месяц, просит отпустить его с сохранением содержания в мешочники на шесть дней».

Москвич Владимир Михайловский 9 сентября 1918 года записывает: «Вся Москва запружена мешочниками. На улицах, в трамваях, на железной дороге люди с мешками, наполненными мукой, картофелем. Разрешено привозить не более 11/2 пуда. Мешочники — это наши спасители от голодной смерти».

Цены на продукты питания в городе к концу 1918 года выросли по сравнению с 1916 годом в 15 раз.

В середине июня 1919 года в два с лишним раза подскочили цены на хлеб, муку и крупы в связи с прекращением свободного железнодорожного передвижения и, соответственно, подвоза продуктов «мешочниками».

Газета «Вечерние известия Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов» 30 августа 1919 года сообщала: «В связи с задержкой в последние дни получения хлебных грузов и невыдачей хлеба сухаревские и охотнорядские живодеры, быстро учитывающие “благоприятную” конъюнктуру, дали полную волю своим зверским аппетитам. В течение короткого срока цена хлеба с 33–35 рублей повысилась вдвое, дойдя до 70 рублей за фунт, а вчера вечером запоздавшие с покупкой натыкались уже на цены в 80 рублей за фунт. При этом нужно отметить, что предложения очень невелики, и голодные обыватели рвут встречающийся товар друг у друга из рук».

Правление Московского потребительского общества (МПО) 12 декабря 1919 года постановило распределять предметы широкого потребления только через закрытые распределительные пункты.

Чешский писатель Иван Ольбрахт в середине марта 1920 года записывает: «На московских улицах оживленное движение. По ним ездят множество деревенских саней с колокольчиками на дугах, в которые впряжены низкорослые лошадки, на санях сидят крестьяне в треухах и тулупах; попадаются длинные вереницы подвод, везущих мешки, бочки и бидоны, бараньи туши, а больше всего “дрова, дрова, дрова” — как гласит лозунг дня и как кричат со всех перекрестков пестрые плакаты, ибо от этих березовых и сосновых поленьев зависит работа всех предприятий... По московским улицам ездят автомобили — гудят, фыркают, пыхтят. На углу Театральной площади и Охотного ряда — импровизированный базар. Там стоят женщины с бидонами молока, мужчины с небольшими корзинками овощей или картофеля, какой-то парень громко предлагает сливочное масло, а другой положил перед собой на землю мешочек с махоркой — самым дешевым русским куревом, мелко нарубленным табачным стеблем, с виду напоминающим конопляное семя. Есть тут и закутанные в платки женщины с несколькими лепешками, с маленькой коробочкой сластей, с дощечкой, на которой разложены пять кусков сахару, тут же на печурках жарятся котлеты из конины... На Сухаревке вы купите все — от бриллиантового колье и роскошной кровати до веника и поношенных домашних туфель. Здесь как на настоящей ярмарке: в одном месте из граммофона доносится популярная песенка пролетарского поэта Демьяна Бедного, в другом вытягивают “судьбу”, играют гармонисты, белобородый китайский иллюзионист собрал вокруг себя толпу зевак и показывает незамысловатые фокусы. Толчея, шум и гам».

Николай Фигуровский описывает Сухаревский рынок в мае 1920 года: «Огромная площадь, растянувшаяся не менее чем на 1–1,5 километра по обе стороны Сухаревской башни, была сплошь занята народом и заставлена столиками, скамейками и завалена разным барахлом. Около самой Сухаревской башни, около теперешней больницы имени Склифосовского, стоял бесконечно длинный ряд столиков, около каждого из них две (или более) табуретки. На каждом столе самовар. Все они кипят, распуская около себя облако пара и запах дыма. У некоторых столиков сидят клиенты. Они пьют чай, точнее, напиток из малины не то из другой какой-то травы. К чашке чая полагалась “ландрининка”[1]. Чашка чая с таким приложением стоила тогда 50 тысяч рублей. Сухаревский рынок, по древнерусской традиции, был разбит на ряды. Один из таких рядов — чайный — я только что описал. Другие ряды состояли из “магазинов” разного барахла, разваленного на какой-либо подстилке. Здесь можно было купить старые часы с потревоженными внутренностями, а то просто футляр от часов, разные старые домашние вещи — керосиновые лампы с затейливыми абажурами, ложки, ножи, банки, кастрюли, чернильницы, замки, гвозди и вообще чего вы хотите. Таких “магазинов”, расположенных просто на земле, было, я думаю, тысячи. Были ряды, где продавалась поношенная одежда и обувь, ряды замочные, слесарные, книжные, бумажные и еще какие угодно. Между рядами ходили личности, предлагавшие грязные, как будто обсосанные кусочки сахара. У границ рынка по Садовой улице прохаживались другие типы, рекламировавшие сахарин (импортный!), табак и папиросы, разные лекарства, особенно настойки на спирте, вроде гофманских капель[2], и прочее.

На рынке торговали разные люди. Наряду с солдатами, продававшими пайку хлеба для какой-нибудь особой нужды, можно было увидеть важных дам бывшего “высшего света”. Они сидели у своих “магазинов”, торгуя старинным барахлом, переговариваясь друг с другом только по-французски. В общем, чего только здесь не было. Между рядами “магазинов” ходили мальчишки с ведрами, наполненными водой или квасом, и громко рекламировавшие свой товар: “А вот есть квас — вырви глаз, оторви левую ногу!” Желающим за 5 тысяч рублей отпускалась кружка воды (жестяная, привязанная на веревочке к ведру, чтобы ее случайно “не увели”). За 20 тысяч можно было выпить кружку квасу. Народу на Сухаревке масса, чуть не пол-Москвы. Кое-где лежат высокие горки книг — чья-нибудь вымершая или бесхозная библиотека, привезенная на тачке или двуколке. Ценнейшие и редкие книги в то время можно было приобрести чуть ли не задаром. Сухаревка шумела и гудела, и гул ее проникал к нам в казарму через открытые окна».

Из письма художника Михаила Нестерова от 21 ноября 1920 года: «Москва сильно за два года изменилась, нет торговли и всего, что сопровождает ее, — вывески, магазины, Верхние торговые ряды и проч. не существуют. Нет семи тысяч деревянных домов, снесенных на топливо, нет заборов, сады обнажены».

Осенью 1920 года на главных улицах Москвы — Тверской, Никольской, Ильинке — затишье. Центр города переместился на Сухаревский рынок. Везде ходят люди в серых шинелях. Площадь заполнена женщинами; крестьянки с мешками обменивали продукты на то, что им могут предложить городские жители. Часто предметами такого обмена были семейные реликвии, оставшиеся от прошлой жизни. Курс обмена был таким, каким он бывает в стране, находящейся на грани голода.

Декрет СНК от 17 декабря 1920 года о бесплатном отпуске населению предметов широкого потребления. С 23 декабря введено бесплатное пользование почтой, телеграфом и телефоном. 27 января 1921 года отменили коммунальные платежи за жилье, водопровод, канализацию, газ, электричество и посещение бань.

Президиум Моссовета 7 марта 1921 года постановил снять в Московской губернии заградительные отряды. В город ринулись мешочники.

Постановление Моссовета от 28 марта 1921 года о свободной продаже и покупке сельскохозяйственных продуктов, которые ранее нормировались. Торговлю ими разрешили на Грузинском, Смоленском, Марьинорощинском, Ростокинском, Немецком, Зацепском, Спасском, Рогожском, Преображенском, Даниловском рынках.

Декрет СНК от 7 апреля 1921 года, по которому все граждане РСФСР «объединяются в потребительские общества. Все граждане данной местности включаются в единое потребительское общество. Каждый гражданин приписывается к одному из распределительных пунктов потребительского общества».

Запрещена с 30 мая 1921 года продажа на рынках изделий из мяса: колбасы, котлет, пирожков с мясной начинкой и т.п.

Француз Андре Моризе записывает 2 июня 1921 года: «Вот рынок на Трубной площади. Это жалкое место, где каждый несчастный отдает остатки своего имущества и одежды в надежде реализовать некоторую сумму для поддержания своей жизни. На громадном пространстве расположены в шесть-семь рядов палатки. Крестьянин, этот фаворит революции, пользуется правом бесплатного проезда до пятидесяти верст, чтобы привести на рынок масло, белую муку. Мелкие ремесленники, кустари раскладывают там свои изделия, резные вещи из дерева, окрашенные в пестрые цвета. Около них располагаются лавочники, оставшиеся без лавок. Они стараются сбыть свои какие-то необыкновенные остатки товаров: чашки, гвозди, испорченные бритвы, вышивки и микроскопы — все это в причудливых кучах находится в их руках. Нужда прет отовсюду и говорит за себя».

Газета «Коммунистический труд» 2 июля 1921 года сообщала: «По наводке бывшего сотрудника МЧК на Сенном рынке задержали “двух субъектов в нетрезвом виде”, которые обходили торговцев и “собирали дань с торгующих”. Всякий из торговцев должен был вносить ежедневный откуп — “пятерку” (5000 руб.)».

С осени 1921 года в Москве стала широко развертываться кооперативная и государственная торговля. Московское потребительское общество открыло свои универсальные магазины: Замоскворецкий, Рогожско-Симоновский, Бауманский... На Красной площади открылся Государственный универсальный магазин (ГУМ). Открылись магазины в Охотном ряду, Зарядье, на Лубянке.

29 октября 1921 года проходила 7-я Московская губернская конференция РКП(б), на которой В.И. Ленин заявил, что с товарообменом ничего не вышло, частный рынок оказался сильнее и что, учитывая этот объективный факт, необходимо перейти к регулированию торговли и денежного обращения.

В Москве 29 декабря 1921 года открылась Центральная товарная биржа.

Никита Окунев 6 марта 1922 года записывает: «Около “Проводника” (на Мясницкой. — М.В.) — небывалая очередь за калошами. Даже не одна, а целых три. Одна сплошь состоит из калек, другая из женщин с грудными младенцами (тем и другим “внеочередность”, но их так много, что все-таки промеж себя и они не могут обойтись без хвостов). И третья — для всех иных. Последняя состоит — говорю без преувеличения — из доброй тысячи людей. Нет еще десяти часов, а около магазина три такие толпы! Идет неумолкаемый говор, ропот, слышится ругань и многоголосый детский плач. Около самых дверей магазина очереди путаются, вступают в ругань, а иногда и в свалку. Около самой гущи топчется два-три конных милиционера. Все жмутся на узенький тротуар, а чуть сбились на ободок мостовой — ну, тогда держись — безалаберно мчащиеся трамваи, автомобили и мотоциклеты обдают несчастных калошных покупателей грязью, ибо как раз в этом месте и “катакомб”, и луж больше, чем где-либо. Говорят, что в такой очереди нужно пробыть трое суток, чтобы наконец попасть в магазин и получить там за 1 300 000 рублей пару галош».

Мосторг 10 марта 1922 года открыл оптово-розничный Центральный универсальный магазин на Петровке (ЦУМ), в помещении бывшего магазина «Мюр и Мерилиз». Первым директором ЦУМа назначен бывший комиссар полка Красной армии И.Ф. Соболев.

Служащий Исторического музея А.В. Орешников 10 июня 1922 года записывает: «В Верхних торговых рядах купил пару шевровых ботинок за 30 000 000 рублей и пару резиновых галош за 5 000 000 рублей».

В Москве к 1 января 1923 года насчитали 27 753 торговые точки, из них 26 833, главным образом мелкие, принадлежащие частным лицам. Начались ограничения роли частного капитала, свертывания частных торговых предприятий. Перепись постоянных торговцев на московских рынках в марте 1923 года показала, что их число равно 7786 человекам. Наибольшее число ларьков располагалось на Сухаревском и Трубном рынках.

Из 70 товарных бирж, существовавших в СССР в 1923–1924 годах, Московская товарная биржа являлась наиболее крупной. Через нее проходила подавляющая часть всего биржевого оборота страны. При ней существовали хлебная, мясная, хлопковая, лесная и текстильная секции. Биржа имела также финансовый отдел, устанавливала справочные цены на все товары.

29 февраля 1924 года Совет труда и обороны издал постановление «О снижении розничных цен». Московский союз потребительских обществ (МСПО) снизил цены во всех своих магазинах и лавках на сахар, соль, масло, чай и другие продукты, а также на промышленные товары. Снижение цен вызвало оживление на рынке.

Больше всего властям не нравились на рынках торговцы с рук, они не платили налогов, а при виде милиционера просто исчезали. Тогда решили территорию рынка огораживать забором, и торговцев, как и покупателей, пропускать через ворота, где с них было легче собирать деньги за пользование торговой территорией. Поэтому знаменитый рынок возле Сухаревой башни перевели на пустошь бывших огородов Гефсиманского скита, на площади в три гектара по проекту архитектора К.С. Мельникова были выстроены деревянные торговые павильоны и каменное здание конторы рынка.

10 февраля 1925 года, ровно в 12 часов дня был поднят флаг на новом Сухаревском рынке. Старая «Сухаревка» прекратила свою деятельность еще с утра. Новая «Сухаревка» — это несколько рядов деревянных палаток красивой архитектуры на площади Гефсиманского скита. Около полутора тысяч торговцев перебрались сюда с Сухаревской площади. Палатки установили уступами, что давало возможность покупателю сразу видеть товар целого ряда. Кроме того, покупатель, находясь в уступе, не мешал проходившей мимо публике. Новый рынок имел несколько входов. Главный был обращен к  Сухаревской площади, боковые — к Садово-Сухаревской и Трубной улицам, и еще два со стороны Большого Сухаревского переулка.

На восемнадцати рынках города в феврале 1925 года имелось более 4400 палаток, из них государственным органам принадлежало 9%, кооперации — 7,5% и частным лицам — 83,5%.

По распоряжению Административного отдела Моссовета торговля 15 марта 1925 года, в день празднования свержения самодержавия, и 18 марта, в день Парижской коммуны, на рынках, в магазинах, столовых, кафе, чайных и пивных не производилась, ее в эти дни разрешили только уличным ларькам и киоскам. Продажа вина и пива была полностью запрещена.

Установленные на Свердловской площади в мае 1925 года первые два торговых автомата привлекли к себе массу публики. С утра до позднего вечера они бойко торговали папиросами и шоколадом. Оба автомата отпускали в день до тысячи коробок папирос и такое же количество плиток шоколада. Успех автоматов вызвал сильное недовольство среди торговцев с лотков. Лотошники с руганью проходили мимо, а некоторые старались бросить в автомат неподходящую монету или просто жестянку, надеясь испортить «конкурента». Милиция зорко следила за тем, чтобы не допускать таких выходок.

Около московских магазинов с 4 октября 1925 года появились громадные очереди — с этого дня официально разрешили продавать водку крепостью до 40 градусов. Столица стала выпивать за день до четырех тысяч ведер водки. На улицах появилось множество пьяных. Тогда с февраля 1926 года были введены новые правила продажи 40-градусной водки: торговля ею должна производиться навынос только в закрытых торговых помещениях, из ресторанов, столовых, буфетов и трактиров водку навынос не продавать; продажа водки в воскресные, праздничные и особые дни отдыха запрещена; каждому лицу не моложе 16 лет можно отпускать не более одной бутылки водки; после 7 часов вечера в рабочие дни разрешается продажа водки только в дежурных магазинах.

Газета «Правда» 15 ноября 1925 года сообщала: «В широкой кампании за оздоровление рынка, поднятой сейчас по инициативе т. Дзержинского, Экономическое управление ОГПУ приняло самое активное участие. Экономическое управление ОГПУ единым фронтом с нашими хозяйственниками приступило к тщательной чистке трестовского, торгового и кооперативного аппаратов от разложившегося элемента».

Но вместо одного расстрелянного «разложившегося элемента» появлялись десятки новых советских хозяйственников со светлым прошлым, но темным будущим.

На Миусской площади 30 сентября 1926 года начал работать рынок мелких домашних животных и птиц, переведенный сюда с Трубной площади. Посетители рынка продолжали называть его Трубой. Газета «Вечерняя Москва» рассказывала о новом рынке: «С раннего воскресного утра Миусская площадь оглашается звуками, более напоминающими деревню, чем Москву. Визг поросят, кукареканье гордых лонгшанов[3], блеяние коз, лай собак, чириканье щеглов, зябликов, канареек и другой певчей братии. С восьми утра на Миусскую площадь идет любитель. Он в первую очередь обозревает, в последнюю — покупает. Любительская публика резко распадается на две части: бесхозяйственного горожанина и оседлого дачника, обросшего хозяйством. Бесхозяйственные горожане толкутся у аквариумов, торгуют канареек и зябликов, изредка прицениваясь к паре египетских голубей или лупоглазому кролику. Особенно много народу около аквариумов. Громадные, насквозь пронизанные солнцем аквариумы полны жизни. Их обитатели — черные, серебряные, золотые рыбки, начиная от карликов с булавочную головку, плещутся в своей золотой ванне. Рыбешек раскупают бойко. Бойко раскупают и рыбий корм — темно-красных червяков. Кому-то нужны и червяки, и улитки, и даже мелкие лягушки, которых таскают мальчики в громадных банках из-под варенья. А котят — пушистых, как медвежата, смешно припадающих от страха на все четыре лапки — и совсем быстро расхватывают, платя по три рубля и дороже. Оседлые дачники вращаются в другом конце этого живого рынка — там, где козы, поросята, кролики, куры. В собачьем ряду лай, визг, ворчанье. Сеттеры, доги, пинчеры, похожие на волка, немецкие овчарки. Здесь оседлый дачник ищет сторожевую собаку или охотничью, тогда как горожанин погружен во влюбленное созерцание шпицев, мопсов и такс. Ученую собаку на рынке не сыщешь. Ее продадут по знакомству. Но ученого голубя можно найти. И продавцы громко кричат, предлагая почтовых голубей: “Почтарика! Голубка почтового изволите! Ученый!..”

Часам к трем-четырем своеобразный миусский торг слабеет. Живой рынок затихает — до следующего воскресенья».

Газета «Рабочая Москва» 18 февраля 1927 года сообщала: «Почти все рынки в Москве приведены в порядок. Но остался еще один рынок, пожалуй, самый грязный. Это Болотный рынок, проще называемый Болото. Болотный рынок главным образом оптовый. Сюда свозится в день до восемнадцати вагонов разных продовольственных товаров. Грязь на рынке непролазная. Торговцы выбрасывают гнилые яблоки, помидоры, гнилой картофель; беспризорные собирают их и едят. От рынка несет запахом гнили и сырости. Мостовая на площади в выбоинах. Рядом с рынком, на Кокоревском бульваре, маячат темные личности и проститутки. И это почти в центре города!»

Рынок на Болотной площади в 1927 году описал журналист Л.Черкасский: «Когда попадаешь на Болото, то кажется, будто все овощи и фрукты всего мира собраны и брошены громадной рукой на эту площадь. В длинных каменных и железных лабазах чинно разместились оптовики. Главенствуют на Болоте три организации: Плодвинсоюз, Госсельсиндикат и МСПО. Они — хозяева Болота, к ним чутко прислушиваются остальные. От этих колоссов зависят в большинстве случаев сегодняшние цены. В большинстве случаев, ибо Болотный рынок не целиком в руках госорганов и кооперативов. Частник, как гриб, густо вылез между лабазами советских организаций. Бывает иногда так, что в кооперативе нет какого-нибудь товара, а у частника он был припрятан к этому случаю. Тогда, конечно, ни о каком регулировании цен не приходится говорить. Частники берут сколько захотят. Приблизительно так обстоит в этом году дело с ягодами. Ягоды были только в МСПО, а у остальных крупных организаций почитай что не было ни фунта. Еще глупее дело обстояло с лимонами. Одно время цена на них дошла до 2 руб. 50 коп. вместо обычных 20–30 коп. за штуку. Почти все лимоны оказались в руках у одного частного торговца, бешено взвинтившего цены. Но это только частные случаи. Цены на овощи регулируются прекрасно. На фрукты организации заключили договоры, и цены на них не будут высоки. Рядом с оптовым рынком поместился и розничный. Сюда каждый день приезжают московские огородники, чтобы сбыть свою капусту, картофель и яблоки.

День на Болоте начинается рано. Кооперативы торгуют с половины седьмого утра, частники открываются в 8 часов. Что же касается до лихих огородников, то они начинают торговлю со света. Часа в 4 утра базар — в полном разгаре. Цены тут — не извольте беспокоиться. Огороднику только бы сорвать побольше. Не зная рыночных цен, вы можете сильно переплатить, и пресловутая “болотная” дешевка обойдется вам втридорога. На Болоте вы можете увидеть очень странные вещи. С раннего утра и до двух часов дня там беспрестанно топчется народ. А ведь каждый хочет есть. Чем только не “угощают” на Болоте. Тут и какие-то особые пирожки, с супом и постным маслом, которых нигде, кроме Болота, не увидишь. Тут и другие, никому не известные яства, древностью своего происхождения восходящие ко временам Пугачева».

Газета «Рабочая Москва» 29 апреля 1927 года сообщала: «На Петровке, начиная от магазина Мосторга до Столешникова переулка, тротуары загромождены лотошниками и ручниками. Уличные продавцы заполнили весь тротуар, пройти на этом участке нет никакой возможности. Такая же картина и на Кузнецком мосту от Кузнецкого переулка до Неглинного проезда. Продается здесь все, что угодно: духи, копченая рыба, иголки для прочистки примусов, сыр, чулки, пудра... Все торговцы, конечно, без патентов. Милиции, очевидно, надоело разгонять эту армию ручников, и они спокойно продолжают свои коммерческие дела. Однако ручники и лотошники, загромождая улицу, нередко служат и причиной несчастных случаев, так как прохожим приходится из-за них идти по мостовой под угрозой попасть под колеса автомобиля или автобуса, ежесекундно проносящихся по Петровке».

Из «Обзора политического состояния СССР» ОГПУ за январь 1928 года: «По Москве ощущается недостаток муки, мыла, чая... Антисоветские элементы пытаются использовать создавшееся положение для разжигания недовольства рабочих. В хвостах ведется антисемитская агитация... Выдача продуктов и товаров по норме и по книжкам родит опасения, что будет осуществлен переход на карточную систему».

С 17 марта 1928 года в Москве хлеб стали выдавать только по заборным книжкам, замененным позднее карточками.

Газета «Вечерняя Москва» 24 апреля 1928 года сообщала: «В течение последних дней у мануфактурных магазинов арестовано 135 спекулянтов. У некоторых магазинов очереди стояли целиком из спекулянтов, которые тут же арестовывались. В очереди около мануфактурного отделения ГУМа арестовано 35 человек. В магазине Мосторга арестовано 40 спекулянтов».

Увеличена 16 ноября 1928 года цена на спиртные напитки. Бутылка «Русской горькой» стала стоить 1 рубль 18 копеек вместо 1 рубля 8 копеек, «Пшеничная», «Зубровка», «Английская горькая», «Перцовка» — 2 рубля 65 копеек вместо 2 рублей, «Рябиновая», «Вишневая», «Запеканка» — 2 рубля 50 копеек вместо 1 рубля 95 копеек.

В Москве с 17 марта 1929 года вместо свободной продажи хлеба его начали отпускать по заборным книжкам — 800 грамм в день для рабочих, 400 грамм для служащих.

Из «Обзора политического состояния СССР» ОГПУ за 1929 год: «В Москве очереди за керосином в конце ноября достигали 400–500 человек».

К началу 1929 года карточная система была введена во всех городах СССР. В Москве это произошло в последнюю очередь — в марте 1929 года. Нормированное распределение распространили на дефицитные товары — мясо, масло, сахар, чай и др. К середине 1931 года стали распределять только по спискам промышленные товары. К 1933 году ввели карточки на картофель. С января 1935 года была отменена карточная система на хлеб, крупу и муку, с сентября того же года на остальные продовольственные товары.

И.В. Сталин в сентябре 1930 года пишет В.М. Молотову: «Нужно, по-моему, увеличить (елико возможно) производство водки. Нужно отбросить ложный стыд и прямо, открыто пойти на максимальное увеличение производства водки на предмет обеспечения действительной и серьезной обороны страны... Имей в виду, что серьезное развитие гражданской авиации тоже потребует уйму денег, для чего опять же придется апеллировать к водке».

Из письма читателя в газету «Правда» в сентябре 1930 года: «Сейчас обитатели Сухаревки, Центрального, Смоленского и других рынков переживают весну. Ведь перекупщиков сейчас воистину расплодилось до чертовой матери. Перекупкой сейчас весьма лихо занимаются и сезонники, и молочницы, и инвалиды, и часть несознательных рабочих со своими женами, и командируемые на различное строительство. Методов этой работы — огромное количество. Тут и подчистка в кооперативных книжках, тут и целиком фальшивые книжки, тут и по две и больше этих книжек на одно и то же лицо, тут и симуляция положением своей жены на определенном месяце, тут и злоупотребление командировкой и забор на чужие книжки. Дошло до того, что и отсталый рабочий чуть ли не в пятый раз в течение недели или двух становится [в очередь] за женскими чулками и бьет себя в грудь, что он рабочий, требует — вынь да положь: “Вы спекулянтам даете, душа с вас вон, давайте и мне”. Появилась целая масса каких-то тяжелобольных инвалидов, людей, бывших на Канатчиковой даче (народное название психиатрической больницы на Загородном шоссе. — М.В.), которые с исключительной резкостью злоупотребляют своим положением, — дай, иначе за себя не ручаемся... Ясно, что руководство этим делом идет с Сухаревки, которая дает свои лозунги толпе».

В 1929 году в Москве начали открываться особые магазины, которые странно назывались Торгсинами и принадлежали Всесоюзному объединению по торговле с иностранцами. В первое время они продавали антиквариат иностранным туристам. Советским гражданам было не только запрещено покупать в Торгсине, им не разрешалось даже заходить в его магазины. Но осенью 1931 года, когда валютные и золотые государственные запасы были исчерпаны, правительство открыло Торгсин и для советских покупателей. В обмен на иностранную валюту, золото, а позднее серебро, платину и бриллианты люди получали боны (деньги. — М.В.) Торгсина и на них могли затем приобретать товары в его магазинах. Магазинов Торгсин становилось все больше. В них все было — мясо, ветчина, икра, яйца, сыры и колбасы, экзотические фрукты, вроде ананасов или бананов, шоколад, пирожные и прочие деликатесы, недоступные простому обывателю с его продовольственными карточками. Здесь все продавалось на золото, серебро и прочие драгоценности. Сюда в случае крайней нужды несли последнее, что оставалось от старых времен, от бабушек и дедушек. Серебряные ложки, золотые браслеты, кольца, серьги, кулоны, подсвечники, нательные кресты, даже ризы от икон. Несли последнее, что пронесли через мировую войну, через Гражданскую войну, что сохранили во время голода 1921–1922 годов. Несли, чтобы выжить. А позже начали появляться магазины-люксы. Один из них открыли в бывшем магазине «Мюр и Мерилиз» на Петровке. Здесь тоже было все, что угодно, но за очень большие деньги. Их полностью ликвидировали в феврале 1936 года.

Исландский писатель Хадльдоур Лакснесс, побывавший в СССР в 1932 году, записывает: «В Москве я потерял свои маленькие ножнички и очутился в незавидном положении: я не мог остричь ногти. В Берлине, Стокгольме, даже в Рейкьявике вы могли зайти в любой магазин и приобрести ножницы. В Москве мне пришлось проделать любопытный опыт: обойти множество магазинов центра в тщетной попытке купить этот пустячный предмет. Мне оставалось только предаться размышлениям о том, как советские люди стригут ногти».

На улице Горького, в помещении бывшего магазина Елисеева, 2 октября 1934 года открылся образцовый гастрономический магазин, организованный по приказу Микояна. Новый гастрономический магазин оборудовали по последнему слову техники, и он имел свыше 15 отделов.

Евгения Шор вспоминала: «Как греческий храм был вместилищем для статуи божества, так Елисеевский магазин был оправой для выставленной в нем еды, и в обоих случаях форма была достойна содержания. Посещение “Елисеева” было повторяющимся удовольствием, которое к тому же подкреплялось материально, чего не бывает в картинных галереях. Потолок тут находился высоко, с него свисали две огромные длинные люстры со множеством ламп и абажуров: то ли виноградные кисти, то ли кисти сирени. Окна располагались внизу, большие, с зеркальными стеклами, а в самом верху одной стены находилась сплошная полоса цветных стекол... В центре зала был прямоугольник из прилавков, а в середине прямоугольника — сооружение из дерева благородного темно-красного цвета. Зал был богат разными украшениями, и лепными, и рисованными, на стене висели большие черные часы с медленно качающимся маятником, в углах некоторых прилавков стояли китайские вазы в человеческий рост, и была еще шарообразная стеклянная ваза со множеством граней, на которой было написано “Baccara” (похожее убранство было еще в двух-трех кондитерских).

Большие, как ворота, двери всегда открыты, с левой стороны был вход в мясной отдел, а направо — вход в большой зал. Он сразу веселил меня, причем не только видом, но и запахом: пахла дорогая копченая рыба, пахли копченые колбасы, пахла жареная дичь, пахли яблоки некоторых сортов, а время от времени, когда включали машину, моловшую кофе, вкусно и сытно пахло кофе. Справа у входа находился короткий рыбный прилавок (селедки и сырая рыба продавались в мясном отделе). Соленые и копченые рыбы располагались (как и другие товары) в порядке возрастания цены. Дорогие рыбы были лишены голов и в месте отреза обернуты фольгой. Рыбы с розовым мясом (семга, лососина) не имели общего названия, “красной” называлась рыба, у которой мясо было белое или желтое, янтарное, — осетрина, севрюга, белуга, стерлядь. Рыбы продавались большие, внушавшие уважение к водной стихии, позволившей им вырасти до такого размера, и жаль было, конечно, что их убили, но я об этом почти забывала, когда их ела, уж очень они были вкусны. А в специальных деревянных корытцах или в круглых металлических банках лежала черная икра, паюсная и зернистая. В рыбном отделе, так же как в колбасном, торговали мужчины — пожилые, грузные, в белых куртках и синих беретах. Все они были медлительны, но в рыбном отделе вообще еле шевелились, как рыбы в замерзающей воде. Они подавали завернутую покупку, ставя ее вертикально узкой стороной на стекло прилавка. Правый угол был занят фруктовым отделом. На темных деревянных подносах всю зиму лежали сложенные широкими усеченными четырехсторонними пирамидками груши одного-двух и яблоки многих сортов. Их формы и цвета ласкали глаз: длинные крымские яблоки (мои любимые), кандиль и синап, румяные сбоку, будто накрашенные, как щеки кукол; огромный красный алма-атинский апорт, яблоко в идеале, с нежным ароматом; зеленовато-желтый, длинный, как крымские, розмарин; желтоватые круглые ранеты “Канада” и семипалатинский “Бельфлёр” — у него внизу выпуклости образуют что-то похожее на цветок, и другие, всех не упомнить. Мы также открыли для себя новый, только что появившийся сорт Симиренко, яблоки, зеленые, как завязь, но сладкие и сочные.

Осенью были арбузы, дыни и виноград, зеленый и черный, круглый и длинный. Мандарины продавали всегда, а апельсины появились во время испанской войны, и еще при жизни мамы стали продавать бананы и ананасы. Моим романтическим представлениям о превосходстве тропических стран был нанесен удар: бананы были невкусны, ананасы — вкусны, даже очень, но виноград, яблоки и арбузы — еще вкуснее. К бакалейному прилавку я была равнодушна, хотя не хотела бы, чтобы его голос исчез из общего хора, так же как звучание двух прилавков, у которых мы ничего не покупали, — табачного, где я любила рассматривать картинки на коробках и с почтением глядела на воспетые литературой сигары, и винного, с разукрашенными этикетками бутылками и флаконами причудливой формы. Интересно, однако, что не в кондитерском, а в бакалейном отделе продавался упакованный по несколько штук совсем белый, молочный ирис, очень вкусный...

Сыры и масло занимали одну из длинных сторон прямоугольника в середине зала. На короткой стороне продавались свежие молочные продукты: сырки, кефир и тому подобное. Надо сказать, что молоко появлялось в продаже редко и ненадолго, и если мы видели его, то обязательно покупали бутылку... Две другие стороны прямоугольного прилавка были заняты колбасами. В молочном отделе преобладали кремовые, желтые и белый цвета, во фруктовом — зеленый, желтый, розовый и красный, в кондитерском — пестрые, в колбасном — розовый и багровый. Но в узкой части прилавка, где продавались ветчина, буженина, паштет, жареные куры, куропатки и рябчики, преобладал светлый и густой, матовый и жирно блестящий коричневый цвет поджаренной кожи кур и дичи...

Я смотрела с восхищением, но без вожделения на колбасы и рыбы. Другое дело сладости. Они занимали еще более длинный прилавок, чем колбасы, и я смотрела на них с вожделением. Невозможно перечислить все, что лежало в стеклянных вазах за стеклом и на стекле прилавка. И сладости были так аккуратно и аппетитно разложены: дешевая карамель без бумажек, среди нее конфеты, имитирующие ягоды крыжовника, зеленые и желтые, с белыми полосками, конфеты под названием “Китайская смесь”, разноцветные и разной формы, то сплошь красные, то красные с белым, некоторые грушевидные, другие как ягоды шиповника или как крышка от чайника. Без оберток продавались также драже, мармелад, лепешки и комочки патов, обсыпанные сахарным песком или пудрой, пастила и зефир, помадки и тянучки трех цветов: белые, розовые и шоколадные. Еще больше разных конфет было в обертке... На коробке с лучшим шоколадным набором была фигура мчащегося, не касающегося земли красного оленя на золотом фоне, а на коробке с “пьяной” вишней — вишни или вишни и птицы с красной грудкой. Ликер внутри этих конфет обжигал рот, куда лучше были слива в шоколаде или шоколадное драже со сладкой жидкостью внутри».

Из дневника Татьяны Лещенко-Сухомлиной за 17 ноября 1935 года: «Москва такая суетливая, крикливая; все мечутся, все какие-то орущие и неспокойные... Как серо, как некрасиво выглядят мои соотечественники. И что за жизнь. Чтобы купить что-либо, надо стоять в очереди часами. Чтобы поехать куда-то, надо ехать в трамвае, битком набитом людьми, которые кричат, ругаются, оскорбляют друг друга, дурно пахнут. Одежда, обувь так дороги, что недоступны “простым людям”... В Москве разлюбили смешное, не любят смех, не заботятся о нем, забыли его важность и необходимость».

Писатель Михаил Пришвин 11 января 1940 года записывает: «Катастрофа с продовольствием в Москве очень напоминает 1917 год. Но тогда хотелось бунта, теперь это как смерть личная: теперь не пережить».

Продолжение следует.

 

[1] Ландрины — так с конца XIX века назывались разноцветные фруктовые леденцы.

[2] Гофманские капли — очень старое средство, впервые приготовленное в 1660 году и получившее широкое признание и распространение. Употреблялось при легких желудочных заболеваниях, от икоты и при обмороках.

[3] Лонгшан — мясная порода кур, выведенная в Китае.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0