За победу!
В соседней квартире жил мой товарищ Володя. Я часто бывал у него, мы дружили. Его отца звали Сергей Иванович, этот человек был очень интересен мне. В отличие от других взрослых, он разговаривал с нами как с равными. Внимание взрослого человека в шестнадцать лет дорогого стоит. В его вопросах никогда не звучало высокомерия, он мог запросто спросить нас с Володей: «“Не хлебом единым” читали? Ну и как?» Мы читали эту книгу и спорили о ней, нам нравилось, что Сергею Ивановичу интересно наше мнение. Правда, выслушивал он его не всегда внимательно, постоянно куда-то торопился.
Лицом он был смугловат, чем-то похож на цыгана, горбонос, скуласт, глаза серовато-стального цвета. В хрипловатом, прокуренном голосе чувствовалась властность человека, привыкшего отдавать приказания. Володя любил отца, и мне он нравился, даже когда вел себя в семье неподобающим образом. Это случалось нередко, Сергей Иванович сильно пил. До нашей квартиры долетали звуки скандалов: возмущенный голос его жены Зинаиды Алексеевны, его самого, низкий, басовитый, и дребезжащий, надтреснутый бабушки Анны, матери Зинаиды Алексеевны, Володя называл ее бабулей.
Моя мама укоризненно качала головой: «Разве так можно?» Отец говорил: «Это не наше дело».
По праздникам у них собирались гости. Выпивали неумеренно, на следующий день я помогал Володе выносить на помойку многочисленные пустые бутылки из-под коньяка и водки.
Когда застолье переходило к песням, равным Сергею Ивановичу не было. Он обладал мощным, красивым голосом, хрипловатость придавала голосу особенную проникновенность. Прижав большую смуглую ладонь к широкой груди, Сергей Иванович всегда обращался к кому-то из женщин, неотрывно глядя в глаза:
Постойте, мисс, не уходите,
я расскажу, как жизнь моя горька,
а у меня больная мама, помогите,
она умрет, когда придет весна!
Я запомнил эти строки и, став взрослым, разыскал оригинальный текст, он был несколько иной, Сергей Иванович, по-видимому, отредактировал его под себя, как ему больше нравилось. Песня трогала до слез, было жаль Сергея Ивановича, его больную маму и всю его несчастную жизнь. Но мне было известно, что жизнь Сергея Ивановича отнюдь не горька, он отлично устроился в отделе снабжения крупного предприятия, всегда был при деньгах, а мама его, по словам Володи, умерла давным-давно, еще до войны.
Слова другой песни, которую Сергей Иванович любил исполнять, я найти не смог. Запомнилась строчка, которую он проговаривал особенно пронзительно, протянув к слушателям руку со сложенными щепотью пальцами:
Не надо ждать, не надо ждать!
В этом призыве было страстное требование мужчины к женщине не медля ответить на любовь. В избыточной искренности звучало что-то неприличное.
Однажды я возвращался домой трамваем поздним вечером и увидел Сергея Ивановича с посторонней женщиной. И он, и она были выпивши и неприлично громко смеялись, не обращая внимания на других пассажиров. Потом женщина присела к Сергею Ивановичу на колени, и он обнял ее за обширную талию. В этот момент он наткнулся на мой недоуменный взгляд. На следующей остановке они поспешно вышли.
Я сообщил об этом случае Володе, он, нисколько не удивившись, сказал: «Да, батя может, он такой...»
Мой отец не пил вообще, пьяным я его никогда не видел, у него болел желудок, и вообще алкоголь ему не нравился. И гости у нас бывали редко, почти не бывали: то ли приглашать было некого, то ли родителям не по душе были застолья. Отец мало читал, о книге «Не хлебом единым» даже не слышал. Более неподходящих друг другу людей, чем Сергей Иванович и мой отец, придумать было трудно.
Отца призвали в армию в 1938 году, он прослужил до 1969-го, выйдя в отставку в звании майора. При этом военную службу не любил, говорил, что она делает человека тупым. Он участвовал в боевых действиях на Халхин-Голе, прошел всю Великую Отечественную, закончив ее взятием Кёнигсберга.
Тот случай, о котором я хочу рассказать, произошел в 1970 году. Отец недавно уволился и привыкал к штатской одежде, раньше он ходил только в военной, другой не было. Ему полагались отрезы из зеленого сукна, мама шила мне из них брюки. И зимняя шапка у меня до десятого класса была серая, военная, со следом от кокарды. Не говоря уже о широком ремне от офицерской портупеи, который я особенно ценил.
9 мая 1970 года исполнилось двадцать пять лет Победы, отца пригласили с утра на встречу ветеранов, и он надел штатский пиджак с наградами. Маме совершенно не понравилось, что он продырявил его двумя орденами Красной Звезды. Отец никогда не носил юбилейных медалей, называя их бляшками, надевал колодку с медалями «За боевые заслуги», «За оборону Киева», «За оборону Москвы», «За взятие Кёнигсберга», «За победу над Германией».
Как и все фронтовики, он не любил рассказывать о войне. Однажды я сильно пристал с расспросами, и он сказал: «Ничего там хорошего не было, горело все». В то время я уже прочитал книгу Константина Симонова «Живые и мертвые», и война меня интересовала. Я порекомендовал эту книгу отцу, он прочитал и сказал, что там все правда. Оказалось, что в 1941 году он отступал по тем местам, которые описаны в этой книге, и даже вывел из окружения под Вязьмой колонну из пятнадцати машин. Я спросил: тебя за это наградили? Он ответил, что в 1941-м, да и в 1942-м никого не награждали, не до того было, награждать начали в 1943-м, когда окончательно перешли в наступление.
9 мая 1970 года, вернувшись со встречи ветеранов, отец переоделся в полосатую пижаму и лег на диван отдохнуть. В выходные он спал днем. А я пошел к Володе.
У них День Победы праздновали вовсю, Сергей Иванович пел что-то военное. Он был командиром разведроты, уволился сразу же после войны в звании капитана. Я подумал, что у него также немало наград, и спросил об этом Володю. Володя ответил, что награды были, и много, но исчезли — украдены или еще куда-то делись, он точно не знает. После войны Сергей Иванович два года просидел в тюрьме. Я спросил Володю: за что? Оказалось, за хулиганство, кого-то избил. «Да, батя может, он такой...» Может быть, из-за судимости его и лишили наград, но Володе неудобно было об этом говорить.
Володя и я сидели на кухне, прислушиваясь к звукам торжества, как вдруг вошел Сергей Иванович.
— Как дела, мальчиши? — спросил он и, не дожидаясь ответа, обратился ко мне: — Где отец?
— Дома. Спит, наверное.
— Как это спит? Зови его. Пусть обязательно придет.
Я понимал энтузиазм Сергея Ивановича, но был уверен, что отец не согласится прийти, он вообще тяжел на подъем, даже во дворе в домино никогда не играет, а уж чтобы пойти в компанию малознакомых людей, так это вообще безнадежно.
— Я скажу ему, но, если откажется, не обижайтесь.
— Он не откажется, — сказал Сергей Иванович.
Отец по-прежнему дремал на диване, положив ладонь под щеку, мама с бабушкой что-то готовили на кухне. Я осторожно тронул отца за плечо и сказал:
— Тебя Сергей Иванович зовет. У них там День Победы празднуют.
Отец открыл глаза и спросил:
— Сильно зовет?
— Сказал, обязательно.
— Много там народу?
— Порядочно.
— Что ж, надо идти, если зовет.
Такого ответа я не ожидал, мне было странно, что отец согласился. И я подумал о том, что совсем не знаю своего отца. Когда я родился, ему было тридцать семь, для близкого духовного контакта возраст чересчур велик. Да и не любил он излишних откровений.
Отец женился в тридцать один год, три года после войны был холостяком; как он жил это время, что делал, неизвестно. Мама в первые годы после женитьбы готовила ему отдельно — протертые каши и супы, потому что желудок его был совсем негодным и ничего другого не воспринимал. Отец почти не рассказывал о себе, но я видел в альбоме его фронтовые фотографии с надписью на обороте: «Боевому другу. Помни!» Отец за рулем машины-полуторки. Отец — пилотка на затылке — на пригорке в лесу. Отец с фронтовым другом старшиной Матвиенко. Я знал этого человека, он несколько раз приезжал к нам.
Я думал, что отец наденет пиджак с наградами, который так и висел на спинке стула после прихода со встречи ветеранов. Отец не стал его надевать, полосатую пижаму сменил на брюки и белую рубашку.
За праздничным столом было тесно, гости громко разговаривали и пытались что-то вразнобой петь. Когда отец вошел, Сергей Иванович жестом приказал какому-то толстому мужику потесниться на диване, чтобы освободить место. Зинаида Алексеевна принесла чистую тарелку и вилку. Отец положил на тарелку немного салата и половинку маринованного огурца. На столе было вполне достаточно чистых рюмок и фужеров, но Сергей Иванович принес два граненых стакана. Из серванта достал непочатую бутылку «Столичной», сорвав зубами жестяную «косыночку» с горлышка, налил оба стакана под поясок. Властным движением руки потребовал от гостей тишины, все мгновенно смолкли.
— Саша, за Победу! — сказал он, протягивая свой стакан к стакану отца, и мне показалось, что его глаза блеснули слезами. — За Победу!
То, что он назвал отца по имени, прозвучало для меня непривычно, но в то же время как-то естественно, эти два совершенно разных человека вдруг показались мне чем-то похожими и близкими друг другу.
— За Победу! — глуховато сказал отец, осторожно прикоснувшись краем своего стакана к стакану Сергея Ивановича, в его голосе я также почувствовал скрытое волнение.
Я не верил, что он выпьет водку до дна, думал, отхлебнет для приличия и поставит стакан на стол — не мог мой непьющий отец поступить иначе. Но он не спеша, как-то обстоятельно осушил стакан, потом, тоже неторопливо, взял с тарелки огурец и захрустел им.
Сергей Иванович выпил, не закусив.
Потом отец стал есть салат. Гости по-прежнему молчали, может быть, ожидая, что теперь фронтовики приступят к воспоминаниям. Ожидал этого и я, ведь Сергей Иванович форсировал Днепр, а отец защищал Киев и Москву. Но ничего подобного не произошло, оба сидели молча. Потом отец, коротко попрощавшись, ушел. Я немного задержался разговором с Володей и застал отца вновь дремлющим на диване в его обычной позе, с ладонью под щекой. Я хотел потихоньку выйти из комнаты, но отец, окликнув меня, сказал:
— Тебе попадется когда-нибудь представление сорок четвертого года к награждению меня орденом Красной Звезды, там вписано между строк, от руки: «Лично уничтожил двух немцев». Это командир батальона вписал для верности, чтобы орден наверняка дали. Так имей в виду, я их не убивал.
Просьба показалась мне неожиданной и странной.
— Разве кто-то покажет мне этот документ? Он же секретный.
— Так имей в виду, я их не убивал, — повторил отец, словно не услышав мои слова, и закрыл глаза, давая понять, что разговор на эту тему окончен.
Через сорок лет, когда отца давно не было в живых, я разыскал это представление в Интернете. Там действительно были вписаны от руки между печатных строк слова о двух уничтоженных немцах, но почему отец был так уверен, что я увижу этот документ, и почему ему так хотелось, чтобы я знал правду, осталось для меня загадкой.
Пройдя страшную войну, и Сергей Иванович, и мой отец умерли не своей смертью: отца сбила машина в семьдесят два года, а Сергей Иванович задохнулся от дыма в горящем складе, где он, пенсионер, подрабатывал ночным сторожем, в шестьдесят.