Немой набат
Анатолий Самуилович Салуцкий родился в 1938 году в Москве. Окончил Красноярский институт цветных металлов и золота. Писатель, публицист. Работал сотрудником газеты «Комсомольская правда», заведующим отделом редакции газеты «Вечерняя Москва», первым заместителем ответственного секретаря «Литературной газеты», специальным корреспондентом отдела публицистики журнала «Советский Союз». Публиковался в различных газетах и журналах. Автор сотен публицистических статей на политические и остросоциальные темы. В качестве эксперта неоднократно был членом российской делегации на Генеральных Ассамблеях ООН. Академик Академии российской словесности. Первый заместитель председателя правления Российского фонда мира. Член Союза писателей СССР. Живет в Москве.
10
Схватку с коронавирусом Путин возглавил лично.
Вообще говоря, к тому времени, когда президент воззвал к сплочению в борьбе с угрозой, смертельные страхи, обуявшие сограждан после первых холерно-чумных раскатов пандемии, слегка поутихли. Вести из Ухани обнадеживали: вирус не выкосит половину человечества, история знавала куда более жуткие заразные вспышки, а теперь речь идет в основном об ужесточении санитарных норм. Истероидные настроения пошли на убыль, коронаскептики заговорили о неких, по Солженицыну, «потемщиках», возжелавших через нарочно раздутую панику изменить глобальный миропорядок. В качестве подтверждений надуманности устрашающих слухов даже ссылались на радио «Свобода», ставшее поставщиком нервирующих фейков под девизом «Вирус разгрузит планету».
Но тут ковид полыхнул в расхлябанной гендерно-ювенальными безумствами Европе и в Штатах, где под морги пришлось пустить рефрижераторы. Мир оглянуться не успел, как замкнутые в национальных границах сражения с пандемией превратились в негласный чемпионат лидеров развитых стран, где призом стали личный престиж и авторитет государства. Призрак карантина начал бродить по России.
Однако, по мнению некоторых изощренных умов, охочих до конспирологии, была еще одна причина, побудившая российского президента стать публичным главковерхом антиковидных сражений. Особо осведомленные затейщики, по обыкновению ссылаясь на анонимные источники, утверждали, будто еще в декабре 2019 года стратегическая разведка уведомила Путина об уханьской угрозе, чреватой глобальным катаклизмом. И он срочно перенес мартовское послание на 15 января. Более того, по догадкам пытливых диванных аналитиков, именно угроза загадочной пандемии ускорила отставку Медведева, чью реформаторскую прыть, вязнущую в топях и хлябях экономики, Путин знал слишком хорошо. Он якобы даже вспомнил подходящее для таких случаев сталинское словцо «канительщики».
Впрочем, для ускорения кадровых решений у Путина были и другие резоны. Смена правительства шла рука об руку с поправкой к Конституции, давшей ему право баллотироваться на президентских выборах 2024 года. Между тем опаснейшим ухабом на историческом пути России был именно нервный проект «Преемник», сопровождающий смену кремлевского лидера. Ельцин искал сменщика интуитивно, наугад, по подсказке окруживших его «энергичных людей», вроде Чубайса, которые крупно просчитались: преемник не позволил и дальше транжирить Россию, хотя личную безопасность своему предшественнику и его присным обеспечил сполна. Путин в 2008 году изловчил хитроумную схему тандема, позволившую ему вернуться в Кремль. В 2024 году, учитывая болезненный опыт медведевской пересменки, он предпочел не рисковать и остаться у власти через самопреемство. «Рукопашная» с пандемией — онлайн, на телеэкранах, в прямом эфире, у всех на виду — стала идеальным поводом для усердного воспевания лидера, причем с повышенной дозой восхвалений. Символы и знаки эпохи расставили в нужном порядке.
Но в эту политическую комбинацию был вплетен фактор, выпадающий из стандартной схемы. Конституция позволяла решить вопрос о самопреемстве на кремлевской кухне, в кругу дрессированной правящей стаи. Однако Путин выдвинул условие, усложнившее задачу, — обнуление прежних президентских сроков необходимо одобрить всенародным голосованием.
Зачем? Процедурная легитимность по Конституции соблюдена идеально. В то же время плебисцит, которого добивается Путин, юридически ничтожен.
Почему же, почему, помимо дежурных законодательных норм, центроверху понадобилось задействовать политическую волю народа?
Именно этот вопрос потаенно, неизреченно расколол сознание общества.
Копеечный люд, обездоленные, задавленные нуждой, прижатые вирусной невзгодой к нижней планке выживания на окраине бытия, потерпевшие и безгласные, ставя рекорды безропотности, не раздумывали над глубинными смыслами верховных замыслов, пережидая тягучие дни эпидемии в социальном упадке.
Не вдавался в тяжкие раздумья о долгосрочных планах власти и взъерошенный, бешено мчащийся, словно белка в колесе, средний класс, по которому карантин ударил с особой жестокостью, не только подорвав текущие доходы, но и загнав в мозги, словно иголки под ногти, мучительный, свербящий вопрос: что дальше? Полные штаны счастья от саннадзорных послаблений не могли снять главную проблему: удастся ли сохранить бизнес после пандемии? Эти чернорабочие рынка, до безрассудства поглощенные заботами дня, барахтались в водоворотах жизни — «главные нервы» еще впереди, в туманном завтра! — мечтая сохранить свое место в России грядущих дней.
Как ни странно, эта же тревога, хотя совершенно иного смысла и свойства, снедала тех, кто жил кучеряво, кого ковид затронул вскользь, для кого карантин стал лишь досадным неудобством, слегка осложнившим зарубежные полеты на бизнес-джетах, кто играл на бильярде шарами из мамонтовой кости. Эти изощренные в интригах дяденьки и тетеньки с пряником во рту и «мульёнами зеленью», вечно снующие возле больших денег, угадывали за решением Путина опереться на главный политический ресурс — голосование некий нераспознанный сценарий, грозящий обнулить влияние олигархических групп и кланов, оттеснить на обочину политики сплоченную клику «переустроителей России», задававшую тон с девяностых годов.
Искушенным во властных изысках царедворцам становилось ясно: «кривляние с поправками» сигнализирует, что в России вместо привычных, набивших оскомину пересудов о скором пришествии эпохи перемен настает настоящая «нью хистори», начинается истинная смена вех, причем с каскадным эффектом. За риторическими фасадами антивирусной мобилизации Путин, перефразируя Плеханова, принялся молоть муку для будущих пирогов с новой начинкой. Фон российской жизни, модель власти, политические повадки, стиль общения с народом, да и сам Путин неуловимо менялись. Зависший в точке наивысшего маха маятник русского либерализма, принижавшего роль государства, словно держал паузу перед тем, как пойти в обратную сторону.
Разномастная привластная элита не могла с равнодушной зевотой, сводящей челюсти, взирать на то, как Путин подбирается к золотому запасу русского консерватизма, чтобы пустить его на возрождение страны. Настроения власти менялись. И те, кто рисковал быть изгнанным из круга избранных, использовали вязкую пандемическую паузу для напряженного осмысления своей завтрашней роли. Уход в молчание был отвергнут. Светский террариум зашевелился, групповые интересы топ-тусовочного сообщества возобладали над текущими разногласиями. В домашних уютах, на загородных виллах, на прогулочных речных комфортах независимо друг от друга, приватно, по-приятельски созывались на узкие рандеву люди, чьи интересы могла затронуть новая повестка дня, кое для кого не исключавшая опалу. По их разумению, после всенародного «ДА» обнулению путинских сроков перемены в стране станут неизбежны и обернутся для них историческим вызовом. Но этим людям не нужны были ни революции, ни эволюции — пусть бы все оставалось как есть. Остряки шутили на злободневную тему: старая холера лучше новой заразы. Мастера блефа, они были крайне озабочены предстоящим переустройством собственных судеб, опасаясь блокирующих позиций Кремля.
Их братаны на вершинах власти зашатались. У некоторых настроения были паническими.
Как и в первый раз, бездисковый телефон связи с председателем правления ожил в кабинете Хитрука неожиданно. Счета по компроматным фейкам шли через Сташевского; когда вопрос был закрыт, Валерий Витальевич позвонил и кратко спасибствовал, сухим тоном дав понять, что общаться им теперь незачем.
И вдруг прежнее:
— Борис Семенович, если вы располагаете временем, через пять минут жду вас в переговорной.
Похоже, внезапность была важным элементом его тактики.
Они снова расположились в угловых креслах, и неожиданно для Хитрука, к его вящему удивлению, которое сразу отозвалось настороженностью, Валерий Витальевич начал расслабленно, можно сказать, по-дружески:
— Во-первых, уважаемый Борис Семенович, еще раз спасибо, что пособили в деликатном дельце. Восхищен мастерством, с каким был исполнен этот медийный кашель, а особо ценю отсутствие утечки о моей заинтересованности в публикациях. Полной отдачи замысел не дал, да и не мог дать, однако частично удался — последовал легкий шторм негодования, и он уже сказывается. Но, как известно, аппетит приходит во время еды, теперь ясно, что надлежит держать ухо востро, избегать как чрезмерного пафоса, так и всевозможных увещеваний. Я с вами был предельно откровенен, не сомневаюсь, вы поняли мои устремления. Это и позволяет продолжить наши общения в том же духе. — Угадав, что с губ Хитрука вот-вот сорвется какая-то ремарка, упреждающе сделал стоп-жест ладонью. — Нет-нет, на сей раз никаких прыжков с батута на Луну или попыток углубиться ниже дна. Понимаете ли, Борис Семенович, события развиваются стремительно, на этой почве — кстати, не уверен, что она так уж благодатна, — вызревает потребность в мозговом штурме по важнейшей, базовой теме. Касаться ее сути сейчас не имеет смысла. Стратегическая дерзость! Нужны подробные пояснения. В данный момент я хочу обсудить с вами форму такого мозгового штурма.
Многоопытный службист, Хитрук привык мыслить конкретно, и упоминание о загадочной «стратегической дерзости» его изрядно смутило. От него пахнуло смрадом новых «прогрессивных ценностей», а сегодня они — не комильфо. Вдобавок, устыдившись своего недопонимания, он поплыл от «формы мозгового штурма». Что еще за «мозговой штурм»? Шарада! Но поскольку именно этот вопрос предлагался к обсуждению, нейтрально вставил:
— Под формой вы подразумеваете...
Валерий Витальевич откинулся в кресле:
— Это два раздельных вопроса. Первый относительно... — Поднял указательный палец, нажал голосом. — Относительно простой. Кого привлечь для глубокого осмысления темы? Мне на красной дорожке видится такой состав: я, Сташевский, мой давний приятель, крайне заинтересованный в данной проблеме, вы, уважаемый Борис Семенович, и некто пятый, кого вы сочтете возможным пригласить. Я вам доверяю.
С каждым словом разговор становился круче и загадочнее. Вдруг выяснилось, что деятель среднего кремлевского ранга Хитрук включен в некую топ-группу, которую возглавляет председатель правления крупнейшего банка, чтобы обмозговать тему государственного масштаба. Это в корне меняло ситуацию, и опыт изощренного служаки подсказал Борису Семеновичу, что он должен вести диалог на равных.
— Валерий Витальевич, не предполагая о теме мозгового штурма, затруднительно подыскивать партнера.
— Специальных познаний не требуется. Это должен быть человек, мысленно погруженный в перипетии текущей политики, памятливый, гибкого и нетривиального ума. И, как говаривал небезызвестный сатирик позапрошлого столетия, умеющий умственным напряжением не расстраивать свое пищеварение. Почему я пригласил вас? Знаю, сколь статусно вы внедрены в номенклатурную среду, сколь широк круг ваших интересов, знакомств. И человек, вами рекомендованный, мышлением будет отличаться от расчетливых буквалистов вроде меня, что и требуется. Кстати, не думаю о ком-то из ваших коллег. Разнообразие, друг мой! Искомое таится на перекрестках взглядов и менталитетов. Но, разумеется, без экстремистов и экстремалов... Да, еще одно «кстати» для уяснения замысла: речь ни в коем разе не идет о создании каких-то структур, о составлении неких документов, о дрязгах общественного свойства. Мозговой штурм в чистом виде! Опережающее мышление! Взгляд за пределы текущего дня. Стратегические подходы во имя стратегических выгод.
Валерий Витальевич все более увлекался, речь его, обычно размеренная, степенная, ускорилась. Он поднялся с кресла, расхаживал по просторной комнате.
— Второй вопрос, уважаемый Борис Семенович, представляется мне более сложным. Где, в какой обстановке вести мозговой штурм, чтобы он помог неформально, по-крупному осмыслить проблему?
Хитрук удивленно поднял брови, указал рукой на длинный светло-лакированный переговорный стол:
— Разве не здесь? Полная гарантия конфиденции.
Председатель негромко усмехнулся, снова устроился в угловом кресле:
— А вот представьте... В десять утра у вас совещание в АП. К часу или двум вы прибываете сюда. А на шесть у вас назначена встреча с партнером. Обычный, рядовой день делового человека, будничная заурядность. О каком свободном полете мысли, без чего невозможен мозговой штурм, можно говорить при таком раскладе? Рабочий ритм, нацеленность на решение текущих задач — при чем тут размышления на какие-то абстрактные, оторванные от сегодняшней круговерти темы вне привычной компрадорской морали? Не-ет, уважаемый Борис Семенович, необходимо приподняться над повседневной суетой, вырваться из привычного круга чихов-пуков, избавиться от обременения текущими заботами. Формальная сходка бессмысленна, не даст ничего, кроме ошибочных выводов. Помните, я рассказывал вам о работе с Гусинским? По его словам, он начинал с заначки под стелькой своего башмака, но за несколько лет добился бешеного успеха. Артистическая натура! Но на политической переправе от Ельцина к Путину дал такого маху, что в Бутырку угодил — помню, как всю ночь дежурили у тюрьмы его «мерседес» и несколько сотрудников, в том числе и я, грешный. Правда, просидел лишь двое суток, после чего, как вам известно, отправился в дальние странствия по земному шару. Но почему его судьба вывернулась наизнанку? На этот вопрос в открытом письме ответил бывший гендиректор НТВ Добродеев: Гусинский использовал канал как «информационную заточку» для шантажа правительства и доступа к финансам. Ну, каково? Зарвался парень.
Опять поднялся с кресла, в задумчивости прохаживался вдоль переговорного стола. Вдруг воскликнул:
— Борис Семенович, а вам никогда не приходило в голову, почему знаменитая идея семибанкирщины 90-х годов зародилась на выездной тёрке наших олигархов в Давосе? Как говорится, на чужбине. Они что, не могли в Москве пересечься, чтобы умами пораскинуть, мозгами пошевелить? А вот не могли! По себе знаю: дела заедают, не до общих рассусоливаний. Но оторвались от повседневных насущностей — у них мозги и выдали свежие смыслы. Между прочим, с шутки все началось, мне рассказывали. Один ляпнул, что в Давосе можно передохнуть от московской свистопляски. А другой ответил: передохнуть-то можно, да как бы потом при Зюганове не передохнуть. А люди-то умные, ушлые, сразу и смекнули, вокруг чего надо копья ломать и вокруг кого объединяться. Вот так, Борис Семенович.
О чем-то думая, продолжал вышагивать вдоль стола.
— Или другое возьмите. Вот готовят новых лидеров России. Зачем они на высотных тарзанках в пропасть прыгают, на Эльбрусы карабкаются, более того, в оперной школе «Геликон» стажируются? А суть та же: вырвать этих древолазов из повседневности, создать атмосферу исключительности, внедрить мысль о карьерном катапультировании, что позволяет переформатировать сознание. Какой-нибудь молоденький чинодральчик из провинции, который только и умел, что подхрюкивать, глядишь, и кукарекать начнет. — Валерий Витальевич сдержанно рассмеялся. — На эту тему я мог бы трактат сочинить, люблю с людьми экспериментировать. Потому, уважаемый Борис Семенович, столь важное значение и придаю обстановке, в которой имеет смысл затевать мозговой штурм. Вот подобрали мы с вами нужных людей — а где собраться? Где наш Давос? Укатить в загородное поместье? Эка невидаль! Слетать в Ниццу, в одну из шикарных вилл Антиба, или, наоборот, на север Франции, в Довиль? Технических проблем нет, в разгар пандемии спрос на аренду бизнес-джетов бьет рекорды, санитарный режим для частных полетов упрощен донельзя, лети не хочу. Ну, полетим — и что? Курорт, он, во-первых, не в новинку, а во-вторых, хотите не хотите, отвлекает соблазнами. Там состоятельные господа жен и любовниц выгуливают, кругом клики пиршеств, заманчивые извивы вокруг металлических шестов, сплошной супер-гипер, глассаж обуви. А мы не герои стоицизма, способные избегать светского тлена. — Испытующе посмотрел на Хитрука. — Ну, что скажете по поводу моих измышлений, Борис Семенович?
Человек практического ума, Хитрук никогда не лез со своими мнениями в те сферы, о которых знал лишь понаслышке. В Ницце он бывал, заскочил на пару дней даже в Монте-Карло, однако полеты на частных «бомбардье» — не его стихия. И он предпочел вместо ответа перейти к вопросам.
— Валерий Витальевич, в ваших размышлениях, — он намеренно сделал сильный упор на приставку «раз». Умелое льстивое слово, в отличие от тошнотворного сюсюканья, всегда кстати, он подчеркнул, что всерьез воспринимает монолог председателя, иронически назвавшего свой спич измышлениями. Повторил: — В ваших размышлениях мелькнули речения, которые в общем виде подсказывают тематику мозгового штурма. Повторюсь, в общем виде. Вы упомянули о политической переправе от Ельцина к Путину.
Валерий Витальевич удовлетворенно кивнул:
— Искренне рад, что вы сразу ухватили главное, это еще одно подтверждение вашей проницательности. Мои размышления о форме мозгового штурма как раз для того и нужны, чтобы аккуратно ввести вас в курс дела, объяснив масштабность задачи. — Улыбнулся. — Я намеренно упаковал суть дела в уйму частных подробностей, мимоходом и Гусинского приплел, а вы спикировали именно на переправу. Мы с вами сотрудничаем уже несколько лет, и вижу, что я в вас не ошибся.
Хитрук никак не откликнулся на комплимент и продолжил в деловом тоне:
— Тем не менее в данный момент меня особенно интересуют сроки мероприятия, ибо по части его локации я полностью доверяю вашему опыту.
— Откровенно говоря, все уже продумано. Как только мы завершим формирование команды, можно начать согласование удобных для всех сроков. Что касается регламента, считаю наилучшим такой график: вылететь из Москвы после обеда, заночевать, потом работать полный день и следующим утром вернуться в Москву. Весь банкет за мой счет. Медлить нельзя, иначе всех нас потом упекут в каталажку за растрату времени.
После той странной — нет, скорее загадочной беседы Хитрук долго сидел за рабочим столом, в задумчивости барабаня пальцами по мягкому сукну. Безусловно, это был звонок новой реальности. Его поразил — нет, все-таки приятно удивил мудрый ход Валерия Витальевича, который через долгие рассуждения о форме мозгового штурма дал понять, что намечается обсуждение политической переправы от одного Путина к другому Путину, однако так и не обозначил конкретную тему, лишь пояснив, что никакой общественной бузы не предвидится. Не без удовлетворения подумал: «Да-а, в моих перспективах замаячил уровень государственных деяний».
Но во всем этом деле была одна мелкая, частная загадка: при чем тут Сташевский? Рядовой помощник председателя, имеющий доверительные отношения с шефом, только и всего. И вдруг — на красной дорожке, участник мозгового штурма. Чиновничий инстинкт подсказывал: не-ет, не такая уж сия загадка мелкая, присутствие этого пожилого, медленного, скучного, даже унылого человека со следами увядания на лице таит в себе некий сюрприз.
Капитально обмозговав нестандартную беседу в переговорной, Борис Семенович утвердился во мнении, что везучее сближение с кругом лиц олигархического звания, к которым как пить дать принадлежит председатель правления банка, подоспело в самый раз. В коридорах власти пошла большая суета, чреватая кое для кого позором отвержения; иных думаков и кремлядей средней руки, вроде Хитрука, могут пустить в политический расход, погоду будут делать другие люди. Однако после таинственного мозгового штурма, затеянного — мать честная! — самим Валерием Витальевичем, в предстоящей кадровой кутерьме можно задуматься и над игрой на повышение. Нужен! Но, верный своему правилу погружаться не в мечтательные разные разности, а в решение текущих проблем, он отбросил витание в облаках и углубился в обдумывание поставленной задачи: кого взять пятым?
Вариантов хватало с избытком, однако же председатель правления неспроста красиво, мимоходом предупредил, что не рассчитывает на кремлевских коллег Хитрука, поскольку это обернется однообразием подходов. А кто из добропорядочных знакомых представляет другой срез власти? Но только спросил, как сам собой явился и ответ: дел-то всего ничего — Немченков! Тут и гадать незачем. И должность в самый раз, а главное, с окружного уровня многое видится иначе, нежели с федерального. Вот вам, Валерий Витальевич, и искомое разнообразие.
Позвонил сразу:
— Георгий Алексеевич, удастся ли вам завтра в удобный для вас час заскочить ко мне в банк? Минут на десять. Разговор краткий, но важный.
Разумеется, Немченков прибыл тогда, когда было удобно Хитруку, — к полудню, — и Борис Семенович, лицо в лицо усевшись с ним за приставным столиком, красочно живописал заманчивую поездку узкой группы лиц во главе с председателем банка. Он был уверен, что получит благодарное согласие, но Георгий Алексеевич не торопился с ответом.
Вопрос был непростой. Заповедь, воспрещающая агентам влияния принимать участие в активных мероприятиях, крепко въелась в сознание. Низ-зя! Но сказки Шехерезады, расписанные Хитруком, очень уж походили на описание сходки, участников которой, вполне возможно, если не наверняка, возьмут на карандаш. Тут без оглядки никак! Не кошерно! В то же время загадочный «полуолигархический» мозговой штурм был крайне интересен по части добывания политической информации, бесценной для Винтропа. Упустить такой редкий шанс — ни боже мой! Взвесив «про» и «контра», мягко, в задумчивости постучал тыльной стороной ладони по столешнице, поморщился как бы с досады:
— Безмерно признателен, Борис Семенович. Предложение восхитительное, вдобавок, я бы сказал, с некими перспективами. Мы с вами понимаем, о чем речь, с какими людьми входим в близкий контакт, до какого уровня возвышаемся. Но я не могу сразу, вот здесь сказать «да». Дело не в сроках, сроками можно варьировать. В том дело, что наша чиновная жизнь помчалась во весь опор, с запредельными перегрузками. Весьма важное начальство, повыше моего непосредственного шефа, факультативно попросило меня изучить некую проблему, требующую глубинного погружения. Сейчас я целиком в ней. — Коснулся головы пальцами обеих рук. — А в столь ответственном мозговом штурме надо держать себя высоко. Смогу ли? Тем более не зная темы, не имея возможности заранее все лишнее из головы вон. А наудачу, вслепую удочку закидывать я не приучен. Надо крепко подумать, я не вправе вас подвести, Борис Семенович. — Завершил четко, ясно: — Ответ дам завтра.
Выйдя из банка и сев в машину, сразу позвонил Суховею:
— Через двадцать минут буду на Варварке.
Когда они, по обыкновению, пересеклись на прогулке вдоль верхнего ограждения парка «Зарядье», Суховей сразу уловил, что Немченков на взводе. Он начал с ходу, напористо, не поздоровавшись, подчеркивая непривычной манерой особость срочной встречи:
— Я нутром чуял, что тот левый кешбэк выведет нас на крупное дело. — Сделал короткую паузу, добавил многозначительно: — По профилю! Компромат на банкира мне подкинул некто Хитрук из того же банка. Ну, это еще куда ни шло: в каждой избушке свои зверушки. Важнее другое. Полчаса назад этот Хитрук пригласил меня вместе с ним на пару дней слетать за рубеж, чтобы в узкой компании обсудить какую-то государственную тему. И кто во главе? Кто закопёрщик? Банкир, на которого Хитрук накопал компромат. Только руками развести! Азартная у них игра! — Завершив энергичный вступительный спич, перешел на обычный деловой тон. — Формально их игры нас не касаются, пусть друг другу кудри расчесывают. Но!.. — Остановился, в упор глянул на Суховея. — Валентин Николаевич, вы представляете, сколько интереснейшей политической инфы можно снять с такой зарубежной эскапады?
— Простите, Георгий Алексеевич, — вставил Суховей. — Международные авиаперелеты пока не возобновлены.
— Бизнес-джет! В том-то и дело, что публика архисолидная, разговор у них неофициальный, конфиденция, а тема государственного звучания. Валентин Николаевич, это же какие наваристые щи! Нет, уха осетровая! Олигархи-неформалы!
Несколько минут Немченков вышагивал молча, давая возможность Суховею переварить услышанное. Потом снова остановился, снова посмотрел в упор.
— Думаю, незачем объяснять, почему мой статус по линии нашего общего друга не дает мне права во благо использовать эту необычайно заманчивую комбинацию. Но проморгать такую бешеную удачу недопустимо. Хитрук намекнул, что намечается мозговой штурм, так или иначе связанный с обнулением путинских президентских сроков.
Суховей все понял с первых слов этого длинного монолога. Немченков абсолютно не нуждается в советах и если поведал всю эту историю, да вдобавок раскрыл имя заказчика компромата, значит, намерен задействовать его, Суховея. Мужик опытный, глядит в оба: на бизнес-джетах санитарные нормы упрощены, да погранцы начеку. Зачем Немченкову привлекать к себе повышенное внимание? Не приведи господь, поставят на учет, а там и потаенное наружу вылезет.
Но для Суховея это была фантастическая везуха. В случае удачи информация пошла бы не только к Винтропу. Если же туристов возьмут под наблюдение, чего по делу опасается осторожный Немченков, готовый на худой конец пожертвовать служебной карьерой Суховея, то «своего парня» прикроет Служба, о чем Георгий Алексеевич останется в неведении. Вариант абсолютно беспроигрышный.
Валентин продумывал, как ловчее поторговаться, чтобы дороже продать свое согласие на риск, уже рот раскрыл, но в последний миг прикусил язык, самокритично осознал, что чуть не свалял дурака: у него еще нет иностранного паспорта, а ускорять оформление через своих недопустимо, нельзя категорически. Но едва отошел от беспроигрышного радужного наваждения, как сразу возник другой контраргумент.
Боевой режим отменялся. Напрягаться в церемониях незачем.
Молчание затягивалось, и Немченков осторожно сказал:
— Валентин Николаевич, мне показалось, вы меня поняли.
— Еще бы, Георгий Алексеевич! Да я за милую душу, о чем говорить! Но, увы, обедню портят два препятствия, которые не позволят мне принять участие в этой заманчивой для нас операции. — Помедлил. — Не знаю, с чего начать.
Немченков хмуро бросил:
— С препятствия непреодолимого, с форс-мажора.
— Георгий Алексеевич, по правде сказать, у меня ведь иностранного паспорта нет, все еще оформляю. Потому и европейничать не могу.
— Едят его мухи! — зло выругался Немченков, а в уме, наверное, просклонял Суховея по всем падежам. Но вдруг ободрился, встрепенулся. — У меня есть свои квасоделы в МВД, это препятствие преодолимое, плевое дело. Что еще?
Второй контраргумент требовал пояснений.
— Судя по вашим словам, компания подбирается очень солидная, потому вас и пригласили. Но сравните вашу высокую должность с уровнем обычного замзава в рядовом, даже второстепенном департаменте. Боюсь, не к масти козырь. Сообразно ли предлагать мою кандидатуру? Не вызовет ли она отторжения, поставив под удар вашу репутацию? Ряд-то у них калашный, не свора шарлатанов. Со мной не сочетаемо. Как бы не послали меня по матушке да в три этажа.
На сей раз Немченков замолчал надолго. Он корил себя за оплошность: Суховей, не без царя в голове, прав. Штудировать эту тему было незачем. И в самом деле, подсовывать Хитруку «низшего клирика» рискованно, даже опасно, там селекция на уровне. Петух орлу не замена. Вспомнилась старая шутка: где блистают примы, там не место приматам. Ничего не поделаешь, придется идти на попятную, бить отбой. Да и откровенность по заказчику компромата теперь насмарку. Впустую козырнул, сказал Суховею лишнее. Было от чего негодовать на самого себя.
А Суховей переживал о своем, его донимали другие мысли. Уж ему-то вдвойне жаль было так бездарно упускать случайный и по-своему уникальный шанс прощупать политические настроения суперэлиты. Сказал:
— Георгий Алексеевич, кажется, мне пришел на ум интересный ход.
— Ну? — брезгливо поморщился Немченков.
— Давайте, по Аристотелю, от общего к частному. Предлагать замзава департамента негоже. Но компания у них разношерстная, насколько я вас понял, их интересуют свежие подходы. И вот вы, к великому сожалению, не имея возможности лично принять участие в мозговом штурме, советуете пригласить некоего известного вам солидного биржевика, более того — завсегдатая различных политических тусовок, который вдобавок из-за пандемии вернулся в Москву после длительного пребывания в США. А уж по части манер! Аристократа из себя корчит, гоголем держится, тары-бары вокруг политики разводит с придыханием. Такого, глядишь, с руками оторвут. При этом вы готовы поручиться за его добропорядочность, ибо знакомы с ним немало лет и даже имеете общие интересы.
Немченков в очередной раз остановился. Глядя на Суховея, приговаривал:
— Так, так, так... Вы имеете в виду...
— Ну конечно, Подлевского! После Америки, где его опекал Винтроп, он заматерел. Для тех целей, которые обозначил этот... как его... Хитрук, фигура Подлевского очень подходит, привлекательна. Да и рекомендовать его можно с чистой совестью, нашего поля ягода, не подведет. Через него инфу и снимем. Вот и вся недолга. — Улыбнулся. — Вдобавок у него и плутовского азарта хватает, а в данной ситуации это не помешает.
— Но я с ним не знаком, нам нельзя водить хлеб-соль.
— Но вы же не за руку его приведете. И ему на вас ссылаться незачем, он вас не знает.
Немченков молча двинулся дальше. Он думал. Подлевского действительно можно очень выгодно продать Хитруку под соусом разнообразия, какого требует председатель банка. И Подлевский, похоже, не ударит в грязь лицом, скажет слово, не будет кашу по столу размазывать, укрепив реноме поручителя, то бишь его, Немченкова. Однако возникает один щепетильный вопрос.
— Валентин Николаевич, вариант с Подлевским любопытен, парень он оборотистый, предприимчивый. Во всяком случае, это достойное предложение. Почему бы не попробовать? Но... Но всплывает другая проблема. У Подлевского прямой выход на Винтропа, и при наличии важной информации он не преминет доложить напрямую, а мы с вами останемся с носом.
«Мы с вами», разумеется, отражало беспокойство самого Немченкова, ибо роль Суховея при любом раскладе сводилась исключительно к функции курьера по доставке информации.
— Этот вопрос я готов взять на себя, — твердо ответил Валентин. — Как-никак работаю с Подлевским давно и знаю, о чем его предупредить, чтобы не заикнулся Винтропу об эскападе на бизнес-джете. Если, конечно, его возьмут в компанию. Он изложит инфу мне, а я — вам. Га-ран-тирую.
— Но действовать надо стремительно. Я должен дать ответ завтра.
— Стало быть, звонить с маху, прямо сейчас?
— Давайте.
Номер Подлевского значился в смартфоне Валентина под звездочкой, и через полминуты Суховей приветствовал Аркадия, как положено, начав с дежурного вопрошания о делах и самочувствии. Потом сказал:
— Аркадий Михалыч, есть острая потребность пообщаться на веранде нашей «Кофемании». Жду вас ровно в семь... Нет, нет, именно сегодня, скорректируйте, пожалуйста, график. До встречи.
Обратился к Немченкову:
— Завтра я приеду на четверть часа раньше, и мы могли бы «перекурить» — в кавычках, разумеется, — внутри периметра, вблизи главного входа.
— Пусть сформулирует, как именно его представить этим булкохрустам, — подвел черту Немченков. — Посмотрим, каков герой. До завтра.
Неочевидность будущего заставляла рисковать. Впрочем, нулевых рисков в его делах вообще не существовало.
Подлевский слегка раздобрел. Он вальяжно, с видом эпикурейца ожидал Суховея на почти пустой веранде и начал наигранно бодрячески, как бы показывая, что он на пике деловой формы, в сырах-медах катается.
— Здесь все еще вавилонское столпотворение, не то что во дни увеселений и желаний. Но, судя по вашему срочному вызову, политический карантин заканчивается. Слава богу! Надоело тлеть на обочине великих исторических событий.
Валентин заказал свежевыжатый сок из моркови с сельдереем — Подлевский кинул официанту «Ми ту» — и долгим, то ли оценивающим, то ли переоценивающим взглядом посмотрел в глаза Аркадию. Подумал: «Умеет парень при случае сказать».
— Чувствую, что-то серьезное, — озабоченно откликнулся Подлевский на этот внимательный взгляд, сразу съезжая с разухабистого настроения, «отложив в сторону» и наигранное эпикурейство, и вальяжность.
— Будет ли оно вам в подъем? Вот в чем вопрос.
Подлевский замер, поедая глазами Суховея. Но молчал, ждал. А Валентин намеренно затягивал паузу, пусть у Аркадия от напряжения мозги набекрень съедут. Наконец отчетливо, словно какую бумагу зачитывал, начал говорить:
— Куратор хочет ввести вас в сложную разведигру, которая идет уже несколько месяцев. Ввести не сошкой, не седьмой водой на киселе, а в полный рост, причем на завершающем, я бы сказал, ключевом этапе этой многоходовки.
Напустив туману, умолк.
У Подлевского аж пересохли губы, он нетерпеливо махнул рукой баристе, шумнул: «Соку!» — и повернулся к Суховею:
— Валентин Николаевич, я как на угольях раскаленных, весь внимание.
— Тогда внимайте. Через неделю-две, точная дата пока не определена, небольшая группа весьма и весьма влиятельных персон элитарного сословия вылетает бизнес-джетом за рубеж, чтобы в узком кругу обсудить волнующий их некий важный вопрос. О чем именно пойдет речь, неизвестно, однако все будет крутиться вокруг обнуления путинских сроков. Серьезнее некуда! Нам необходима от вас полная информация о содержании бесед этих кингмейкеров.
Подлевский сильно побледнел, в растерянности откинулся на спинку стула:
— Но как?.. Как я могу выполнить такое задание? — Схватился словно за соломинку: — Кроме того, для России еще не сняты ограничения полетов в Европу.
— Кажется, Шкловский когда-то пошутил, что на третьем «как?» он начинает думать о чем-то постороннем, — вкинул для разрядки Суховей. — Вы отделались лишь двумя «как?», и я могу продолжить. Уважаемый Аркадий Михайлович, по этой теме трудится большая команда, и она уже сделала свое дело: вы станете участником дискуссии, вас включат в состав группы, вылетающей деловым бизнес-джетом.
— Меня?! — в экстазе воскликнул Подлевский.
Суховей глазом не повел, продолжил:
— Кстати, мы даже не знаем, куда они летят. А что до санитарных кордонов — для бизнес-джетов они многократно смягчены.
Но Подлевский, лицо которого стало красным, как маков цвет, этих пояснений словно не слышал.
— Меня?! — снова воскликнул он.
— Да, вас... Крупного биржевика, политического мыслителя, фрилансера, обладающего очень широкими связями в благоприличных, продвинутых кругах. — Хмыкнул, давая понять, что переходит на шутливый тон. — Любые небылицы в лицах. Кум королю, сват министру. Аятолла либерализма. — И, не давая обескураженному Подлевскому опомниться, погнал его дальше: — Но прежде чем по указанию куратора ввести вас в крайне важную спецоперацию, я, как говорится, по обязанности, по регламенту вынужден задать вопрос: вы готовы выполнить задание?
— Еще бы! У меня голова не покрыта, а то козырнул бы и гаркнул «Служу России!».
Суховей вспомнил давний кинофильм «Подвиг разведчика», где советский офицер, переодетый под эсэсовца, в компании врагов произносит вместе с ними тост «За нашу победу!», вкладывая в слово «нашу» свой смысл, и не смог отказать себе в удовольствии, ответил Подлевскому:
— Не иронизируйте, Аркадий Михалыч. В данном случае вы действительно можете по-крупному послужить России верой и правдой.
Сменил полуофициальный тон на дружеский:
— Понимаете, мой дорогой, дело очень тонкое, папиросная бумага. Даже я не знаю, кто будет завтра — да, уже завтра, отсюда и срочность — горячо рекомендовать вас в состав этой компании избранных. Кстати, хочу повторить: вам предстоит участвовать в разговорах на равных, а поездку организует председатель правления крупнейшего банка. И знакомство с ним не повредит в личном плане.
Подлевский интуитивно кивнул. Разумеется, он сразу подумал о перспективах. Сойтись с людьми, которые деньгам счета не знают! Песня! Тут надо подналечь, во все тяжкие стараться.
После артподготовки Суховей перешел к главному:
— Теперь о цели, которую ставит куратор. Выяснить позицию элитного слоя по Путину после обнуления. «За» или «против» — не имеет значения, главное — знать реалии. От вашей информации будут зависеть выводы всей многоходовки. Куратор не посвящает меня в общий замысел, но мне известно, что итоги невозможно подвести без понимания подспудных, потаенных настроений элитариев. И вас внедряют в группу затеявших мозговой штурм топов, ради чего проведена огромная подготовительная работа.
Подлевский, слегка успокоившись, слушал внимательно. Но едва Суховей сделал короткую паузу, быстро спросил:
— Валентин Николаевич, не могли бы вы пояснить детальнее, о чем пойдет разговор? Хотелось бы подготовиться.
— Нет, не мог бы. Потому что не знаю. Такие люди по струнке не ходят. Не с бухты-барахты, не скуки ради вояж замышляют, летят, извините, по нужде, что-то неотложное гонит. Вам, дорогой Аркадий Михалыч, предстоит действовать по обстоятельствам. Куратор называет этот метод классикой жанра.
Морковно-сельдерейный сок они потягивали через соломинку. Каждый думал о своем. Подлевского обуял восторг. Еще бы! Даром, за здорово живешь получить такой шанс для возвышения! Мечты уносили в высшие сферы богатств и власти, где дают «по вере вашей», перспективы открывались грандиозные. А Суховей прикидывал, как завершить разговор, чтобы жестко предостеречь Подлевского от прямого выхода на Винтропа.
Но в следующую минуту оперативные заготовки разбились вдребезги.
— Итак, поездка намечена через неделю-другую, — задумчиво сказал Подлевский. — Что и когда я должен сделать, чтобы войти в игру?
— Координаты я сообщу уже завтра. Вы позвоните некоему господину Хитруку...
Подлевский в самом буквальном смысле подскочил на стуле, даже заикаться стал:
— Б-б-борису Семеновичу?
У Суховея на задворках разума вспыхнула красная лампочка, предупреждающая об опасности.
— Вы его знаете?
— Бориса Семеновича Хитрука?.. От аза до ятя, близко, с гаком! Он же работает в том банке, который вы упоминали.
Суховей надолго замолк. Вот так штука! Ситуация изменилась кардинально, он обязан доложить о новой вводной Немченкову.
Молчание собеседника насторожило и Подлевского, примитивно прикинувшего, что Суховей, должно быть, усомнился в его неумеренных восторгах.
— Валентин Николаевич, поверьте, мы с Хитруком в весьма доверительных отношениях.
— Как раз это и меняет дело. Вас представят как человека со стороны, а вы, оказывается, в приятельствах с «кадровиком» этой группы. Ничего себе сюрприз!
— Минуточку, Валентин Николаевич, а вы вообще-то знаете, кто такой Хитрук?
— Я впервые услышал эту фамилию примерно пять часов назад. Мне сказали, что он работает в банке, остальное меня не касается, хоть трава не расти. Аркадий Михалыч, мой сектор — работа с вами.
— Подождите, подождите, — возбужденно запричитал Подлевский. — Вам просто необходимо понять, кем является Борис Семенович Хитрук на самом деле. Банк для него лишь «крыша».
— Крыша?
— Да! Хитрук напрямую связан с Администрацией Президента и выполняет ее поручения, в том числе деликатные. — Поддал жару: — Наторелый царедворец первой руки, опытнейший аппаратный манипулятор. Банк кредитует его схемы, только и всего. Это очень влиятельная фигура.
В голове Суховея заработал персональный компьютер. Немченков не может не знать об истинной роли Хитрука. От Хитрука поступил левый заказ на компромат. Против кого? Против его формального банковского начальника. А теперь они вместе устраивают мозговой штурм для обсуждения путинского обнуления. Темна вода во облацех. Возможно, Хитрука «подсадили» под председателя банка? Но это не мой вопрос. Главное в том, что Немченков подсунет Хитруку Подлевского, а прожженный Хитрук прекрасно его знает. И еще неизвестно, как воспримет эту кандидатуру. Слишком уж громко бренчит во славу своей дружбы с Хитруком эта бесструнная балалайка. Фу-ты ну-ты какой важный! Пороховой момент! Решение должен принимать лично Немченков... А сейчас необходимо действовать по плану.
— Аркадий Михалыч, это очень интересно, я бы даже сказал, забавно. Шансы на то, что Хитрук благожелательно отнесется к вашей кандидатуре были очень высоки — за девяносто процентов. Но теперь ясно, что эти шансы равны ста баллам. Абсолютный верняк! В этой связи позвольте вернуться к смысловой части нашей беседы.
— Да, да, я вас внимательно слушаю.
— Я упоминал, что не знаю, кто «предъявит» вас Хитруку во всей красе. Не уверен, что это известно и куратору, все идет через третьих лиц. В серьезных делах главный интересант всегда в тени. Куратору нужно внедрить вас в группу элитариев, а через кого — не суть важно. Но, неплохо зная вас, дорогой друг, хочу предостеречь от оплошности. Боб не должен знать о бизнес-джете. Ни-че-го! Объясню почему. Формулируется новая политика по России при «вечном Путине», задание Винтропа в этом русле. И всей полнотой информации в нашем случае владеет куратор, который готовит итоговое донесение. Получив от вас инфу, Боб просто не поймет, о чем речь, как она соотносится с общей задачей. Прямой выход на Винтропа в условиях командной игры обернется чудовищной неразберихой и разрывом с вами. Вот так, Аркадий Михалыч. — Добавил дружески: — В скобках замечу, что ваш вклад будет отмечен, без ссылки на вас итоговый вывод просто невозможно сделать.
После каждой фразы Аркадий согласно кивал. Потом с чувством сказал:
— Валентин Николаевич, я имел возможность убедиться в мудрости и искренности ваших советов. Поверьте, даже смысла нет зацикливаться на этой теме, все будет о’кей, я все понял. Сейчас меня волнует совсем другой вопрос. — И с присвистом принялся вытягивать через соломинку остатки сока в бокале.
Изначально он и впрямь подумал, не блеснуть ли сведениями, добытыми в беседах с сильными мира сего, перед Бобом. Однако после разумного предостережения Суховея напрочь, наотрез отказался от самолюбивых притязаний. Даже волевым усилием он не мог избавиться от другой мысли. Всего лишь полтора года назад он состоял у Хитрука на посылках, на побегушках, рассыпаясь перед ним мелким бисером, был как бы его портфеленосцем. Борис Семенович наверняка считал, что Подлевский мыкает свой век через пень-колоду, едет на подножке жизни. А сегодня Аркадий на равных летит с ним в какой-то таинственный зарубежный вояж на бизнес-джете. Грандиозный рывок! Невозможное стало возможным! Судьба встретилась с мечтой. Он представил себе, как поразится Борис Семенович, когда услышит фамилию Подлевского из уст некой особо важной птицы наверняка федерального полета. И в то же время очень обеспокоился: а вдруг, чего доброго, взбрыкнет? Не ровен час, усомнится?
Покончив с соком, обратился к Суховею:
— Валентин Николаевич, позвольте задать нескромный, но важный вопрос, на который вы частично уже дали ответ. В каком качестве я буду отрекомендован Хитруку?
— Будет так, как вы сейчас скажете.
Аркадий задумался, перебирая варианты. Куратору позарез нужно вбить его в состав этой загадочной группы, и он попросит кого-то пропеть любые дифирамбы в адрес Подлевского, придавая ему ложную значимость. Суховей тоже крайне заинтересован. Зачем же брести околицей? Стесняться нечего и незачем.
— Валентин Николаевич, к тому, что вы уже сказали обо мне, можно было бы, учитывая личностные особенности Хитрука, добавить, что через неформальные структуры, опекаемые АП, меня сейчас на экспертном уровне привлекают к разработке новых, актуальных аспектов внутренней политики. Следовало бы, наверное, нажать на мои поразительные биржевые успехи, что соответствует истине. Я вдохновлен прибылью. Общий пафос таков: Подлевский после возвращения из Штатов вырос в заметную общественную личность, парень оказался о двух головах. И вообще — труженик мысли, более того, политический мыслитель.
Суховей улыбнулся, картинно приложил руку к непокрытой голове.
— Будет исполнено, Аркадий Михалыч! Надеюсь, все пройдет благополучно, и я отзвоню вам завтра во второй половине дня. Ну что, хватит чавкать?
Подлевский подозвал официантку, а Суховей, уже поднявшись, вдруг спохватился:
— Да! Аркадий Михалыч, чуть не позабыл — не ахти как важно, но все-таки. Когда будете беседовать со своим Хитруком, он, вполне вероятно, пульнет фамилией человека, который отрекомендовал вас по высшему разряду. Как сказано, я его не знаю, вы — тоже. Но придется сделать вид, будто вы с ним близко знакомы, чуть ли не в приятелях ходите. В общем, жилетку с рукавами изобрести. У вас артистических способностей хватит. Но в целях конспирации желательно сразу уйти от разговора про имярека, вас восхвалявшего, кивками и улыбками отделаться, чтобы случайно не проколоться на незнании какого-то факта, упомянутого Хитруком. Одна фамилия чего стоит! Хитрук-то ваш наверняка с этой влиятельной персоной дружбу водит. А как иначе?
На сей раз Подлевский кивал раз пять.
— Валентин Николаевич, от души спасибо. Подсказка бесценная, я об этом и не подумал, а случись, мог бы растеряться, ляпнул бы какую-нибудь чушь. Спасибо!
Они ополоснули руки под санитайзерами и, чокнувшись кулаками, разошлись.
11
Из Москвы они вылетели на комфортабельном «бомбардье» в серебряно-желтой ливрее около пяти вечера и примерно через три часа приземлились во Франкфурте, выиграв час за счет европейского времени. Деловитый Хитрук, взявший на себя инициативу, мигом отыскал на второй дорожной линии перед терминалом заказанный просторный темно-синий мини-вэн бизнес-класса, и он помчал их по германским автобанам, где скорость не ограничена. Проскочив Баден-Баден, к девяти вечера они уже въезжали в Страсбург, оставив за спиной почти двести пятьдесят шоссейных верст.
В наступавших сумерках мини-вэн осторожно пробирался по узким, с односторонним движением улочкам старого городского центра, плотно запаркованного машинами вдоль всех тротуаров. И остановился у скромного пятиэтажного отельчика «Принц», по всему видно, обустроенного в бывшем жилом доме.
Гостям по предварительной договоренности отвели пятый этаж, куда пришлось подниматься лифтом с кабиной, едва вмещавшей троих. После чего, оставив в номерах легкую портфельную поклажу, — разумеется, все без багажа, — на том же лифтике они по очереди спустились для легкого ужина в уютную полуподвальную трапезную, дверь из которой вела в небольшое патио, украшенное цветами.
Своего ресторана в «Принце» не было — только кухня для завтраков, — и ужин с подачей на всю компанию загодя доставили из солидного заведения торгово-делового центра Страсбурга.
Только здесь, удобно устроившись за сдвинутыми столиками, пятеро путников получили возможность разглядывать и разгадывать друг друга. На смену дежурным фразам, сопровождавшим процедуру знакомства, пришел свободный обмен впечатлениями об успешном и стремительном «десантировании» в неизвестность.
Всего шесть часов назад Подлевский проходил во Внукове санитарный и пограничный контроль, а сейчас ему казалось, что это было бесконечно давно, в каком-то другом жизненном измерении. Загадочная, чуть ли не спартанская, хотя вполне комфортная, обстановка не вязалась с ожиданиями роскоши после полета на суперджете. Пожалуй, прав был Борис Семенович, когда объяснял Аркадию, что для плодотворного мозгового штурма полезно полностью выключиться из ситуативной текучки, временно переместиться в другую реальность, как бы в башню из слоновой кости, стимулирующую умственные подвиги. Сюрпризная двухчасовая гонка по автобанам с переменчивыми видами из окон мини-вэна — от силуэтов старинных замков на удаленных холмах до цветных складских амбаров, прижатых к трассе, — и неожиданная обыденность страсбургского «Принца» вполне соответствовала замыслам Хитрука.
Аркадий, готовясь к дебюту в топ-компании, решил вести себя непринужденно, слегка отстраненно, как и подобает приглашенному независимому во всех отношениях эксперту. Не зная тему предстоящей дискуссии, он без всяких заморочек с интересом изучал тех, с кем внезапно свела его судьба.
Внимание прежде всего привлекал Валерий Витальевич, которого Хитрук в московской установочной накачке конспиративно именовал ВВ и считал личностью, богато одаренной во всех отношениях — не только по финансовой части, но также чувством предвидения. Лет пятидесяти, худощавый, с тощими ягодицами, спортивного вида и с правильными, как принято говорить, норманнскими чертами лица, он, наперекор уведомлениям Бориса Семеновича, держался просто, без надменности, говорил спокойно, не выказывая своего лидерства. Аркадию показалось, что ВВ озабочен тем, чтобы за непритязательным ужином установилась атмосфера дружеского общения.
— Время убивает тех, кто убивает время, — пошутил он. — Нас, как вы понимаете, минует чаша сия.
Слово «нас» ВВ произнес с едва уловимым акцентированием, как бы сплачивая собравшихся, негласно объединяя их местоимением «мы».
— В этом смысле социальные сети каждый день притаскивают мертвецов, — откликнулся литературным каламбуром Борис Семенович. — Народец штанцы просиживает перед компьютерами, именно что убивает время.
Тон был задан, и Подлевский, дабы показать себя в глазах ВВ, а также удостоверить свой новый статус перед Хитруком, пустил в оборот одну из глубокомысленных заготовок:
— Эта публика ищет град Китеж, а проживает в городе Глупове.
ВВ одобрительно поиграл головой и бровями, а Борис Семенович с добродушным смешком явно в пользу Аркадия вспомнил «Золотого теленка»:
— Гроссмейстер сыграл е2–е4.
К заданному тону явно прибавилось подспудное соревнование: каждый должен вставить свое «ни о чем», да покруче. И верно, следующим подал голос Сташевский. Пухлощекий, а скорее одутловатый, с обвисшими складками кожи ниже подбородка, в очках с такой тонкой оправой, что они смотрелись как пенсне на покляпом от возраста носу, он — по всему видно, тертый калач кабинетной выделки — производил скучное впечатление. Да и сказанул без блеска.
— Да-а, как говорил Суворов, каждый солдат должен знать свой маневр. А интернетная тусовка способна только на кухонно-диванный трёп. Действительно, убивают время.
— У каждого своя лестница Иакова, — поспешил вкинуть Хитрук, в этот вечер неожиданно бойкий на язык.
По логике теперь предстояло проявить себя пятому участнику завтрашнего таинственного мозгового штурма — при беглом предполетном знакомстве в его имя Аркадий, как говорится, не врубился. Это был мосластый, кряжистый человек — грудь колесом, в простой, неброской облицовке из светло-голубой водолазки и распахнутой зеленоватой вельветовой куртки, но в элегантных полуботинках-оксфордах со шнуровкой. В сравнении с ним сидевший рядом среднего телосложения Хитрук выглядел тщедушным. Мужиковатый, с грубым, словно вырубленным из скалы, лицом и глубокими природными складками вокруг рта, «пятый» продолжал неторопливо потягивать «Хайнекен», не проявляя ни малейшего желания вступать в пустопорожний, бессмысленный трёп случайных попутчиков.
«Чего это он держит язык на привязи? — подумал было Аркадий, но вдруг его осенило: — Этому, по повадкам, явно состоятельному господину, должно быть, незачем участвовать в застольном конкурсе остряков, он априори здесь выше всех, возможно, круче ВВ».
И когда трапеза подошла к концу, Валерий Витальевич подтвердил догадку Подлевского.
— Друзья мои, думаю, перелет, который соорудил для нас Виктор Тимофеевич, прошел безболезненно. Однако всем нам надо отдохнуть умом и телом. — Он опять слегка нажал на «нас» и «нам». — А регламент такой: в девять завтрак, в два обед, в семь вечера ужин — все здесь. Остальное время посвятим рождению новых идей.
— Кажется, русский грек Гаврила Попов однажды изрек, что идеи рождаются в образе ересей, а умирают в ранге предрассудков, — тут же вставил Хитрук, продолжая застольный обмен пустячными сентенциями.
ВВ вежливо улыбнулся и продолжил:
— Собираемся на пятом этаже, в моем просторном двухместном номере, его обставили дополнительными креслами. Просто и удобно. А утром следующего дня сразу после завтрака стартуем на Москву. Самолет ждет.
Виктор Тимофеевич кивнул.
Аркадию, который, грешным делом, изрядно дрейфил перед завтрашним дебютом и считал, что пустая застольная болтовня — сплошь для отвода глаз, чтобы обойти тему предстоящего разговора, показалось, что настал его момент.
— Валерий Витальевич, прошу прощения за нарушение атмосферы нашего ужина, но не могли бы вы обозначить если не конкретную тему, то хотя бы вектор мозгового штурма?
ВВ пожал плечами и развел руками.
— Увы, уважаемый Аркадий Михайлович, не мог бы. Не в смысле не хочу или ухожу от ответа, а по той причине, что вопрос, который мы будем обсуждать, удастся четко сформулировать лишь после доклада Александра Сигизмундовича.
Сташевский счел нужным уточнить:
— Пожалуй, Валерий Витальевич, все-таки не доклада, а развернутого информационного сообщения.
— Судя по нашим договоренностям, это будет некий обзор данностей с выходом на новые тренды. Так я понял?
Сигизмундович активно закивал, и ВВ поднялся из-за стола.
— Ну что, друзья, — почивать? — И шагнул к выходу, подбросив Подлевскому на сон грядущий, — впрочем, возможно, и на бессонницу — еще одну головоломную загадку.
А Борис Семенович Хитрук, пребывавший в неведении относительно особенностей мозгового штурма, только в этот момент понял, что помощнику председателя Сташевскому, чье участие в поездке вызывало его удивление, суждено сыграть в этом бизнес-джет приключении какую-то особую роль.
Из двухкомнатного номера ВВ были видны небольшая цветочная клумба и бритый газончик на крыше дома напротив, а далеко за ней возвышался шпиль кафедрального Страсбургского собора. Стены номера пестрели невнятными абстрактными гравюрами в простых рамках, а главным украшением были старинные настольные часы негромкого четвертного вестминстерского боя с переливами. Четыре удобных мягких кресла расставлены полукругом, а между окнами — закрытый ломберный столик, за которым, словно за конторкой, восседал Сташевский с дорожным ноутбуком.
Когда расселись, Валерий Витальевич сказал:
— Позвольте начать с краткого вступления. Александр Сигизмундович, мой референт лишь частично занимается банковскими делами. Половину рабочего времени он тратит на то, чтобы анализировать... — Сташевский негативно замахал ладонью, и ВВ поправил себя: — Да, правильнее сказать, он тщательно наблюдает за политическими событиями в стране. И, говоря его словами, складирует существенные факты общественного бытия. Со временем его, с позволения сказать, склад стал уникальным собранием цитат и примечательных выдержек из СМИ. Сегодня Александр Сигизмундович предложит нам некую целевую выборку из своих многолетних фиксаций, которая, по моему разумению, позволит уточнить тему мозгового штурма. В общих чертах я представляю, о чем пойдет речь, однако этот обзор данностей не читал, услышу его впервые. Как говорится, все мы в этом смысле на равных, что должно повысить качество размышлений. Приступайте, Александр Сигизмундович.
Сташевский тоже счел необходимым сделать вступление:
— Господа, я намерен изложить факты, достойные вашего внимания. Но в мою задачу не входит не только анализ или интерпретация этих фактов, но даже их оценка, а уж тем более их исследование. Валерий Витальевич абсолютно прав, я скрупулезно и бесстрастно изо дня в день складирую примечательные особенности времени, запечатленные в СМИ, в том числе высказывания ЛОМов — лидеров общественного мнения. В данном случае я предложу вам факты, относящиеся в основном к периоду президентства Медведева. Но за давностью лет изредка отважусь на скупые комментарии, чтобы связать их с текущим днем. И последнее. Для экономии времени не буду указывать ссылки, но прошу учесть, что каждое слово, которое я здесь произнесу, в моем архиве строго документировано по источникам и датам, Интернет все помнит.
Подлевский томился неведением. Более того, интрига стремительно нарастала. Ему никогда не приходилось даже слышать о такой странной процедуре дискуссий, ничего подобного не было и в «Доме свиданий». Аркадия охватил испуг: он будет застигнут врасплох, а оплошать на такой эксклюзивной сходке — дорогостоящий бизнес-джет наводил на мысли о серьезном деле — ну никак невозможно.
Между тем Сташевский занялся ноутбуком, готовя его к работе, и вскоре принялся беглым слогом, однако очень внятно, с редким легким покашливанием зачитывать обзор данностей:
— Итак, господа, я начинаю. Факт первый, который, вероятно, поможет вам определить вектор, — мельком глянул на Подлевского, — предстоящего разговора. Да, кстати! Я расположил факты не по важности, не по какому-либо ранжиру, а в произвольном порядке. Сделал это намеренно, ибо любая попытка систематизации отразила бы мое мнение, но оценивать, что из сказанного наиболее важно, предстоит вам, господа.
Удобнее устроился в кресле.
— Итак, факт первый. Сначала цитата: «Наиболее авторитетные российские эксперты, к чьим рекомендациям прислушивается правительство, однозначны в оценках: сокращение коренного населения — благо для России, а недостаток рабочих рук надо восполнять за счет мигрантов, которые лучше аборигенов адаптируются к реалиям либеральной экономики. Депопуляция — вот столбовая дорога». Теперь мнение на сей счет наиболее раскрученного эксперта в этой сфере, члена научного совета при Совбезе РФ — ставлю восклицательный знак! — руководителя Центра демографии РАН Анатолия Вишневского: «Главная демографическая проблема человечества в целом — это не недостаток людей, а их избыток. Есть общемировые задачи, которые важнее национальных. Много у нас будет населения или мало — уже не будет иметь значения. Возможно, надо смириться с такими потерями для себя». И далее: «Активное население содержит не только пенсионеров, но и детей, и неизвестно, какой пресс тяжелее. Пожалуй, второй, потому что у детей большие запросы. Так что низкая рождаемость имеет свои хорошие стороны». Приведу и пояснения автора статьи: «К отрицательным последствиям эксперт Вишневский относит демографическую волну 80-х, вызванную активной поддержкой рождаемости. Повторять тот опыт категорически, — выделил это слово голосом, — не рекомендуется: потребуется много новых мест в роддомах, детсадах, школах. Директор Института этнологии РАН Валерий Тишков также уверяет: “Это свойство всех развитых стран”».
Докладчик сделал небольшую паузу для отдыха. Вдруг спохватился:
— Кстати, господа, хочу обратить ваше внимание на то, что я не работаю с оппозиционными источниками. Вообще! Не интересно. Существенно то, о чем пишут провластные СМИ... А теперь краткий комментарий. Разумеется, не по существу цитаций, а для связи с текущим днем. Анатолий Вишневский ныне ведущий эксперт Высшей школы экономики. Прежние взгляды публично не высказывает, в таких случаях принято говорить, что ждет своего часа. Тишков по-прежнему директор института.
В комнате воцарилось молчание.
Аркадий не без оснований считал, что из пятерых только он абсолютно несведущ по части смысла и цели происходящего. ВВ и его близкий друг — грудь колесом — наверняка в курсе замысла, Хитрук, возможно, не посвящен в детали, однако тоже знает, куда клонит Сташевский. И лишь он, Подлевский, все еще ничего не понимает. Какое отношение к мозговому штурму имеет давняя демографическая чушь какого-то Вишневского, его идиотский «бэби-крах»? Сегодня Путин ежедень твердит о приросте населения. Зачем эти нелепые цитаты? И о чем пойдет речь дальше?
Александр Сигизмундович поиграл клавишами ноутбука. Начал снова:
— Теперь три коротких факта, составляющих смысловое единство. Первый (цитирую): «Президент Дмитрий Медведев огласил на пятом Красноярском экономическом форуме либеральный манифест». Второй: «Главный носитель либеральной идеи — будущий премьер Дмитрий Медведев». Третий (от 2012 года): «ЦИК объявляет победителя президентских выборов, и в этот самый момент уходящий президент поручает Генпрокуратуре проверить, справедлив ли приговор Михаилу Ходорковскому». Не уверен, что к этим цитатам требуются комментарии.
Слегка откашлялся, переждал бой часов.
— Идем дальше. Цитата: «На Петербургском экономическом форуме 2008 года Набиуллина исходит из того, что главная цель концепции 2020 года — обеспечить полноценную госзащиту частной собственности». Там же Чубайс провозгласил: «Да здравствует новый российский либерализм!» Та-ак... Теперь цитата из особо влиятельной газеты: «Под давлением бурных протестов правящие круги пошли на ряд предвыборных уступок, воплощенных в так называемых «медведевских законах». В России назрела необходимость весьма радикальной конституционной реформы. Но для устранения перекосов не следует бросаться в другую крайность, как это делают, к примеру, либералы-ельцинисты, готовые ради избавления от ненавистной им путинской власти трансформировать Россию».
Сташевский на миг оторвался от ноутбука.
— Теперь цитаты более объемные, связанные с исходом президентских выборов 2012 года. Первая: «Что ожидает победителей “армии Путина”, отстоявших страну, да и самого Путина перед лицом “оранжевой угрозы”? А ожидает их, вероятнее всего, правительство либералов из окружения Медведева, еще вчера устами Болотной, а то и от собственного имени называвших сторонников только что избранного президента быдлом, рабами. Реальную власть в России может получить вовсе не победившее путинское большинство, а то самое “болотное меньшинство”, которое консолидировалось вокруг фигуры Медведева. “Реформаторы” и “модернизаторы” медведевского призыва, интеллектуально окормлявшие своего президента, требуют для себя все новых и новых полномочий. Если путинское большинство выложилось по полной, то вклад в победу Путина Дмитрия Медведева и его сторонников был минимальным, если не сказать, отрицательным». Еще цитата: «Среди главных застрельщиков антипутинской волны вдруг замелькали лица из медведевского окружения. Гламурные друзья и знакомые пресс-секретаря Натальи Тимаковой, Аркадия Дворковича... Что касается некоторых людей из ближайшего окружения Медведева, претендующих на министерские портфели — они все эти месяцы скорее работали против Владимира Путина при явном попустительстве Медведева. А Дворкович прямо заявил, что «путинскому приходу радоваться нечего». Сторонники этой группы, по сути выступающие за ослабление государства, настаивали на отказе Путина от возвращения на пост президента, на его самоустранении из политики. Сейчас же они, не стесняясь, вновь навязывают ему свои идеи и вместе с ними самих себя».
Сташевский устал и сделал перерыв, набулькав в хрустальный стакан минеральной воды. Пил маленькими глотками, оглядывая собравшихся.
Подлевский совсем растерялся. Все сказанное о медведевском либерализме ложилось ему на душу, он даже вспомнил о своих послевыборных терзаниях 2018 года там, на скамейке на Чистых прудах. Более того, он восторгался умелым маневром, который в 2012 году позволил противостоящим Путину «медвежатам» остаться если не у власти, то при власти и под новыми лозунгами гнуть прежнюю линию. Для него, Аркадия, это были годы расцвета. По сути, Сташевский говорил и о самом Подлевском, как бы от его имени. Куда, куда же завернет этот «обзор данностей»? Над чем предстоит трудиться мозгам этой странной компании?
Между тем Александр Сигизмундович снова перешел к чтению:
— Цитирую дальше: «Дворкович на встрече с Ларри Кингом выразил готовность поработать в новом правительстве и уверенно пообещал, что “еще пятнадцать лет страна будет двигаться медведевским курсом”». Далее: «Идея либеральных корректив в Конституцию получила развитие немедленно после встречи президента Медведева с представителями незарегистрированных партий в Горках. Медведев был готов менять Конституцию по указке “болотных”, но немедленно включил задний ход, как только этой инициативой захотели воспользоваться сторонники Путина. Опасность исходит от стоящей за спинами митингующих антипутинской партии внутри правящего класса и элиты. Явные и особенно скрытые сторонники Болотной разделились на две части. Одна заходится в истерике, обличая Путина. Другая предлагает ему в качестве добрых советов для выхода из кризиса свои идеи, проводит масштабную операцию по инфильтрации во властные эшелоны столь ненавистного ей путинского режима, чтобы разложить или низложить его. Проигравшие на выборах диктуют, причем все громче и активнее, победителю и его избирателям условия их капитуляции».
В те далекие времена Подлевский читал СМИ от случая к случаю и не помнил подобных комментариев. Но сейчас остро ощутил, сколь точно, снайперски зачитанное Сташевским отражает ситуацию тех лет. Все так! Он только что именно об этом думал. Даже вспомнилось, что как раз на эту тему он однажды под девизом «Хорошо бы!» балаболил с приятелем: хорошо бы медведевские, проигравшие выборы, остались при Путине. Но башку все сильнее сверлила мысль: зачем, зачем все эти старые цитаты? к чему клонит скучный, хотя далеко не глупый Сигизмундович?
А Сташевский продолжал поддавать жару:
— Следующий факт. Цитирую: «Тот же Михаил Абызов, который строит для Медведева “большое правительство”, далеко не бессребреник. Хорошо заработав на проведенной его учителем Анатолием Чубайсом приватизации РАО ЕЭС, он не прочь заглянуть и в государственный карман. Деньги Абызова уходят в кипрские офшоры без уплаты налогов в России. И этот человек хочет “научить жить” всю российскую экономику». Закрыть кавычки.
Позвольте комментарий. Как известно, Абызов сейчас под следствием, а цитата датирована апрелем 2012 года. А вот и дополнение: «Тихие гавани в офшорных юрисдикциях имеют все без исключения лоббисты грядущего медведевского правительства. За Медведева антинациональный криминальный бизнес и шкурный интерес интегрированной в мировую элиту горстки людей». Напоминаю снова, это 2012 год. Та-ак... Теперь у меня идут факты как бы вразброс.
«Под руководством Игоря Юргенса подготовлен доклад “Обретение будущего. Стратегия-2012”. Юргенс заявляет, что доклад является попыткой создать предвыборную программу президента Медведева, который пока ничего не сообщил о планах на март 2012 года».
Далее мнение Анатолия Чубайса, декабрь 2010 года: «Дмитрий Медведев, скорее всего, пойдет на второй президентский срок, а выдвижение Владимира Путина маловероятно». Далее: «Все бывшие путинские министры переехали с ним в Кремль и на Старую площадь, где базируются помощники президента. Э.Набиуллина выбрала самый большой кабинет, велела сделать в нем ремонт, осовременить его. Раньше в этом скромно обставленном кабинете сидел Генеральный секретарь ЦК КПСС Брежнев». А вот еще: «Выступая на конференции движения “Наши”, Андрей Фурсенко посетовал на оставшуюся с советских времен косную систему, упорно пытающуюся готовить человека-творца. Ныне, по мнению Фурсенко, главное — вырастить потребителя». И еще два коротких факта: «Медведев создал юридический механизм по разруливанию дела ЮКОСа. Перед уходом потребовал ускорить приватизацию. Набиуллина нажимала, а Сечин противился. Лично Аркадий Дворкович идет в атаку на государственную Роснефть, настаивая на ее скорейшей приватизации». И наконец, прямая речь Чубайса: «Нет у меня для вас другого народа! Население планеты упадет в ХХI веке до двух миллиардов. Россия должна внести свой вклад в этот системный вызов».
Оторвался от ноутбука.
— Вот, господа, откуда росли ноги Вишневского... А теперь, продолжая обзор, вынужден назвать орган печати, из которого заимствована цитата, ибо это имеет значение для сути дела. Итак, всегда выступавшие на стороне Медведева «Ведомости» в декабре 2011 года пишут: «Складывается впечатление, что Медведев сейчас не уверен в том, что его друг и сменщик сделает его премьером. Растерянные слова действующего президента о том, что надо бы создать нечто под названием “большое правительство”, выдают в Медведеве желание заручиться еще какой-нибудь, пусть призрачной, поддержкой. Такой же цели служит заявление, что он плоть от забронзовевшей плоти “Единой России”».
Чувствовалось, Сташевский устал, но и доклад близится к завершению. Сигизмундович глотнул минеральной и на последнем усилии, с подлетом в конце почти каждой фразы ускорил говорение:
— Еще одна, вернее, две цитаты. На Петербургском форуме 2008 года Герман Греф заявил, что «становление рубля как мировой резервной валюты займет около пяти-шести лет. Это было сказано после того, как президент Медведев поставил задачу создать в Москве альтернативу МВФ». Далее газета пишет: «Алексей Кудрин пошел еще дальше. Он фактически предложил ликвидировать... — докладчик сделал паузу, — НАТО».
В комнате раздался негромкий, но дружный смешок.
— Зайцы во хмелю! — угрюмо вынес приговор Виктор Тимофеевич.
И даже Подлевский внутренне похолодел: и эти безоглядные, безответственные шапкозакидатели руководили российской экономикой?
— Подхожу к финалу, — оповестил Сигизмундович. — Однако оставляю за собой право в итоге сказать еще несколько слов. Последняя цитата: «4 марта 2012 года политическая жизнь не закончится. “Креативный класс” — оппонент серьезный и, если рассматривать ситуацию в долгосрочной, исторической перспективе, обреченный на успех. С точки зрения партноменклатуры, проигравшей в 1991 году. Она укоренилась в новой жизни не хуже, а зачастую и комфортнее. А все потому, что вовремя сдалась креативному классу».
Сташевский облегченно вздохнул и сказал:
— Этим, как принято говорить, толстым намеком и завершу. Отдышусь слегка, потом подведу итоги.
Между тем в комнате по-прежнему стояла тишина. Каждый напряженно обдумывал, какова цель этого странного экскурса в период медведевского президентства. Да, порядок изложения «данностей» в сообщении Сташевского был произвольным. Но их подбор конечно же не был случайным. И сложность заключалась в том, что изложенные факты соприкасались друг с другом слишком многими гранями, нащупать шампур, на который они нанизаны, найти их общий знаменатель было непросто. Все ждали подсказки Сигизмундовича. Подлевскому показалось, что даже ВВ, заказавший этот обзор данностей, но слышавший его впервые, обескуражен, не в силах ухватить тот вопрос, ради которого они собрались на мозговой штурм в тихом провинциальном отеле Страсбурга. Из затянувшегося молчания Сташевский уловил, что ему удалось тонко, головоломно сочинить свою политическую шараду. Он слегка улыбнулся, в очередной раз глотнул минеральной, отчетливо, медленно начал говорить:
— Господа, все очень просто. Элементарно, Ватсон! Смысл того собрания фактов, которые я вам представил, можно выразить одним утверждением и одним вопросом. Утверждение таково: вся властная верхушка времен президентства Медведева была активно антипутинской. Как и привластная элита того периода, вообще все медведевские лоялисты, включая такую, с позволения сказать, мелочь, как идеолог сокращения населения России Вишневский. А воззрения самого Медведева по многим позициям отличались от подходов Путина. Как известно, антипутинское стояние на Болотной Медведев и Сурков назвали мнением продвинутой части общества. — Вдруг спохватился, в уже привычной манере высоко поднял брови. — Да! Я ведь абсолютно не касался международных аспектов, заказов на «мистрали», расхождений по Ливии... Но вернусь к главному. С утверждением все ясно. А теперь о вопросе, который неизбежно вытекает из заявленного мною бесспорного утверждения.
Умолк, медленно обвел глазами сидящих перед ним:
— Господа, как могло случиться, что должно было произойти, чтобы активно антипутинская властная верхушка, вскормленная ею провластная элита и ее сателлиты тех лет, ничуть не стеснявшиеся в открытом проявлении своих воззрений, — что должно было произойти, чтобы они практически полностью перекочевали в ряды президентской рати Владимира Путина? На целых восемь лет!
Валерий Витальевич вдруг выпрямился в кресле, порывисто, с чувством прервал:
— Спасибо, Александр Сигизмундович! Лады! Вернее, ве-ли-ко-лепно.
Обратился ко всем, почему-то в упор глядя именно на Подлевского:
— Теперь можно с абсолютной ясностью сформулировать и причины нашей духовной растерянности, и тему нашего мозгового штурма. Она, понятно, не касается исторических расследований событий 2012 года. После ухода Медведева и обнуления путинских сроков, когда сам Путин, по сути, объявил, что намерен остаться в Кремле минимум до тридцатого года, дыбом встает вопрос: что нужно и должно сделать, чтобы пойти на новый виток? Чтобы повторить маневр медведевских лоялистов 2012 года? При этом хочу предварить наш мозговой штурм оптимистической максимой: ничего не потеряно, пока не потеряно все!
После долгого молчания, повисшего в комнате, дав собраться с мыслями всем, в том числе и самому себе, начал как бы размышлять вслух:
— Ситуация в корне иная, попугайничать нельзя. Оставшись при Путине, люди медведевского призыва лишь слегка изменили лексикон, однако открыто, без политической двусмысленности и совлечения одежд продолжили прежнюю линию, убеждая президента в святости их рецептов, а если откровенно, навязывая ему свои взгляды во всех сферах жизни.
— Кроме международной. А еще вооруженческой политики, — веско поправил Виктор Тимофеевич.
— Ну, эти сферы вне наших интересов. Мы говорим о том, как сохраниться в путинской обойме. Уже ясно, что примитивный переход на державную риторику бесполезен, пафосная ерунда даже опасна. СМИ начнут подлавливать в формате «Было–стало». Нужны иные варианты. Но мне кажется, прежде чем перейти к выработке конкретных мер, следовало бы продумать общую стратегию, которая позволит органично запрячься в новую путинскую кадровую колесницу. Кстати, как бы на полях нашей дискуссии хочу напомнить фразу, которой Путин припечатал Ходора: «Поураганили в девяностые!» Ее надо держать в уме.
Аркадий, которому наконец-то открылись и замысел, и смыслы этого мозгового штурма, был потрясен их масштабным замахом. Вот это да! Не какая-то абстрактная частная проблемка, а задача поистине исторического свойства. Ее решение предопределит судьбы России! Вспомнилась одна из цитат, зачитанных Сташевским: инфильтрация в эшелоны власти, чтобы разложить или низложить ненавистный путинский режим. Перехватить управление страной! А по сути, говоря попросту, не допустить утилизации либерализации. Да, это великая миссия. Подлевский почувствовал себя участником исторического события, его мозг заработал с присущей ему изворотливостью и на уровне скоростного Интернета.
— Валерий Витальевич, — откликнулся он, — не буду рассыпаться в комплиментах, однако теперь, когда мне ясна задача, стоящая перед нашим высоким собранием, не могу воздержаться от восхищения. Вопрос затрагивает не только судьбы отдельных влиятельных персон, — выразительно посмотрел на Виктора Тимофеевича, — он на порядок, на два порядка значительнее. Из уст Александра Сигизмундовича мы услышали то, что знали, но забыли. Услышали в сгущенном изложении, в ослепительно-ярком свете. Здесь и теперь мы можем и обязаны быть откровенными. Простите за некую фривольность, но позволю себе напомнить известное высказывание о том, что свидание в Париже не терпит интимной недосказанности. Точно так же и в этом необычном страсбургском уединении нам надлежит говорить до конца. — Он отбросил слой дипломатической пудры, предстал таким, каким был на самом деле. — Маневр, совершенный в свое время близким мне по духу медведевским окружением, позволил на восемь лет сохранить — как бы законсервировать, пусть в неявном виде, — дорогие для нас принципы российского развития, не позволить радикалам из ура-патриотов извратить тенденции носителей передовых взглядов, заложенные еще светлой памяти Гайдаром.
Аркадий говорил возвышенным, отчасти даже выспренним слогом, стремясь произвести впечатление своей эрудицией, глубиной суждений. И, словно приветствуя его патетику, в этот момент зазвучал торжественный вестминстерский часовой бой. Подлевский умолк, пережидая переливчатый перезвон. Потом продолжил:
— Однако после ухода Медведева — стократно прав Валерий Витальевич — было бы нелепо вступать во фронтальное столкновение с консервативными силами, которые могут обосноваться под крылом у Путина. Очень, очень верно сказано о поисках стратегии для решения проблемы, исчерпывающе точно озвученной термином «инфильтрация». Хотя я бы еще более уточнил эту формулу. Сегодня речь идет о внедрении в эшелоны власти слоя людей глубокого залегания. У Путина вот-вот начнется активная кадровая путина, — нажал на букву «и», — как изумительно писал Тютчев, «новые садятся гости за уготованный им пир». Волны времени могут смыть примелькавшихся говорунов предыдущего периода, примитивно прославлявших деяния власти. И важно не упустить момент неизбежной селекции политиков, представ в новом качестве. Я позволю себе высказать один из вариантов стратегического плана действий.
Подлевский заговорил еще более горячо, убежденно, не только полностью завладев всеобщим вниманием, но и, по своему обыкновению, по опыту дебатов в «Доме свиданий», создав увертюрой некую интригу. В его сознании всплыла старая, знаменитая история советского академика Заславской, автора нашумевшей концепции сселения так называемых неперспективных деревень. Но отнюдь не судьба русской деревни, гибнувшей под напором той концепции, взятой на вооружение властью, волновала в данный момент Аркадия. Вспомнился «академический» в кавычках метод, который раскрылся в годы перестройки, когда Заславская стала одним из ее забойщиков. Тогда-то и выяснилось, что с 60-х годов это научное светило последовательно, одну за другой выдвигало целый ряд крайне спорных социально-политических идей, позволивших их автору возвыситься. При этом, как только проявлялись симптомы провала, неприятия жизнью одной идеи, академик немедленно провозглашала новую, еще более громкую, опять завладевая вниманием властей предержащих. Об этом ловком «фокусе» не раз судачили в тех кругах, где вращался Подлевский, считая, что шустрая социологическая «академша» перещеголяла своим умением угодить власти аж самого Трофима Лысенко с его кустистой пшеницей. И в патетический момент страсбургского мозгового штурма Аркадию припомнился именно лукавый метод академика Заславской.
Впрочем, старый угоднический трюк конечно же нуждался в модернизации. Но для изощренного ума Подлевского такие извороты были делом техники.
— Валерий Витальевич, — снова обратился он к ВВ, — мне представляется, на нынешнем переломном этапе целесообразно ни малейшим образом не препятствовать новым веяниям жизни, которые стремятся утвердить князи мира сего. Но в то же время и не рукоплескать им. «Жизнь за царя» уже не в моде, даже высший холуяж не пройдет. Самая здравая позиция такова: «Не отрицая достигнутого, без неприязни и с одобрением, однако без аплодисментов». Это солидно и достойно. Именно на этом фоне весьма выигрышно смотрелся бы главный вектор наших действий: увлекать власть интересными и заманчивыми идеями, лежащими в русле устремлений Путина. Как гласит классика, бежать впереди прогресса, и никаких идейных блужданий. Таким, на мой взгляд, может быть общий подход. — Криво усмехнулся. — Главное, голосистее прокукарекать, а там хоть трава не расти. — Назидательным тоном добавил после короткой паузы: — Чтобы обеспечить себе место под новым солнцем, элитарная биомасса должна стать генератором свежих идей. — Опять короткая пауза и еще одно добавление: — С о-очень легкой примесью имперских стандартов.
Подлевский заметил, что Виктор Тимофеевич удивленно качнул головой. Но в тот же миг Валерий Витальевич чуть ли не восторженно воскликнул:
— Борис Семенович, вы обогатили нашу компанию поистине золотыми мозгами! Аркадий Михайлович с ходу, с первого выстрела попал в самую точку. Да, конечно! На сегодня это самый верный путь к завоеванию доверия президента. Лично для меня теперь многое прояснилось. Люди глубокого залегания! Мощно сказано. Коллеги, уточняю цель нашего мозгового штурма. Мы как бы перевоплощаемся, — тоже криво усмехнулся, — перекрашиваемся, переводим стрелки, думаем о конкретных инициативах, которые можно предложить власти. Аркадий Михайлович, независимо от того, что мы сегодня намудруем, предложенный вами метод решения главной проблемы уже можно считать успехом. Стратегия людей глубокого залегания окончательно прояснилась. Да, пришла пора мчаться впереди прогресса, чтобы услышать: «Милости просим!» И упаси Бог, никакого пораженчества!
Тут подал голос Виктор Тимофеевич, он сидел, откинувшись в кресле, нога на ногу:
— Двоемысленный ход в обход, предложенный нам, заслуживает внимания. По сути, он использует известный «принцип бамбука»: гибкость — то есть умение изогнуться в любую сторону, и упругость — то есть способность, не надломившись, сохранять исходные свойства. Сам по себе вариант интересен. Дети и наследники «Краткого курса» уже тридцать лет едут на этой «панаме» — но только в Думе. И я плохо представляю себе конкретное воплощение замысла. Власть устроена по аналогии с парной: на верхней полке жарче всего. Подступаться туда надо осторожно. И не забудьте: на равенство претендуют только глупцы, умным людям достаточно привилегий. — Он как бы перехватывал у ВВ лидерство.
— Стремление заморочить Путина лавиной новых идей мне тоже кажется перспективным, — вступил Хитрук. — Но какого рода должны быть эти идеи? Они должны учитывать общую ситуацию в нынешней властной верхушке. Она необычна. При Советах старцы были консерваторами, а шедшая на смену перестроечная молодежь — радикалами. Сегодня наоборот: прежние радикалы стали пожилыми реформаторами — возьмите самого Путина, который замом у Собчака ходил в малиновом пиджаке, известно чьем атрибуте тех времен, — а их поджимают юные ретрограды, жаждущие возврата к вседозволенности девяностых годов. В этой связи при отборе новых идей требуется учитывать очень тонкие нюансы и материи.
Но взбодренный похвалами Подлевский в этот день фонтанировал свежими мыслями:
— Как раньше говорили военные летчики, надо выбрать верный угол атаки. Нам незачем изобретать велосипеды. Лучше занять позицию критиков главного ритора.
— Не понял, — удивился ВВ, смешно вытянув губы уточкой. — Мне кажется, это противоречит вашим предыдущим умозаключениям о маске послушания.
— Критика критике рознь, — улыбнулся Аркадий. — Не в качестве предложения, а лишь для указания вектора раздумий, — в этой компании он почему-то слишком напирал на слово «вектор», — приведу пример. Представьте, что элита, которую привыкли упрекать в либеральном уклоне, примется прессинговать Путина за поношение достижений советской власти. Помните его «в СССР делали только галоши, чтобы африканцы ходили по горячему песку»?
— Понял! — словно контрапунктом к словам ВВ воскликнул Борис Семенович. — Это отличный ход, позволяющий незаметно сместить акценты и предстать сторонниками Путина. Но взыскательными! Могу даже пример привести, с ходу. Почему бы, скажем, смело не критиковать Путина за то, что, отмечая 75-летие Победы, власть затратила миллиарды рублей на пропаганду, однако не удосужилась огромными тиражами издать военную прозу Бондарева, Симонова, чтобы бесплатно раздать их книги школьникам? Такого рода критика выглядит вполне патриотично. Как говорится, критика слева, в помощь президенту. Кроме того, такие подходы позволят учесть тайный принцип истории: союз царя с народом против изменников-бояр. Эти смыслы подспудно перемигиваются друг с другом.
И опять слово взял Виктор Тимофеевич. Теперь он сидел не в ленивой, расслабленной позе, а подался вперед, опершись локтями в колени:
— Слева, справа... Это дорожные знаки для моих шоферов. Замечание господина Хитрука очень верное и очень мелкое. Похоже на невротический бред или интеллектуальный спазм. — Он щелкал словами, не щадя самолюбия Бориса Семеновича, которого, похоже, не считал себе ровней. — С таким же успехом можно скорбеть, почему в России не отмечают 17 мая. В этот день в 1964 году, в 18 часов ноль шесть минут скважина номер 80 дала первую нефть Западной Сибири, изменив геополитическую судьбу страны. Всевозможную поверхностную мозаику такого рода, работающую на новый курс Путина, можно пустить в оборот. Но это семечки, а время тактики малых дел исчерпало себя. Необходима критика крупная, глубинная, затрагивающая управленческое мышление. Без нее мы останемся обнуленцами. На политической бирже нас сожрет новая стая койотов, рвущихся в объятия власти. Эти каменные лбы своего не проспят. Сохранить кошелек мы можем, лишь сохранив лицо.
Откровенный, даже слишком, новомодный термин «обнуленцы» не нуждался в комментариях, он звучал как сигнал тревоги. В комнате снова повисла тишина. И Виктор Тимофеевич, по всей видимости, крупный нефтяной барон, наверняка процветавший при Медведеве, обладавший в ту пору единым проездным билетом во власть и сумевший с блеском совершить маневр 2012 года, пошел на глубину, вонзив когти именно в Медведева:
— В 2008 году, едва придя к власти, президент Медведев забабахал статью «Россия, вперед!», провозгласил громкий концептуальный лозунг четырех «И»: институты развития, инфраструктура, инвестиции, инновации. Известно, на деле у этого, как здесь было сказано, «зайца во хмелю» случилось пятое «И» — имитация. Позднее, в качестве премьера, он в основном «улюлюкал» — производное от известной фамилии, носитель которой как раз и занимался такими вопросами. Их деятельность — уже в колумбарии прошлой эпохи, она архивирована. Но сейчас пришла пора по-крупному вцепиться в те непогребенные идеи. Откровенно скажу: организуя данное скоротечное путешествие, я не был уверен в его результативности. Но Валерий Витальевич оказался прав. Более того, удалось на удивление быстро, — благосклонно кивнул в сторону Подлевского, — нащупать главный нерв той политической позиции, которая позволит сохранить близость к верховной власти, а значит, и возможность влиять на ее решения. — После паузы добавил: — В дальнейшем.
Подлевский понял: это «в дальнейшем» и есть самое главное, оно прозвучало как пароль для людей глубокого залегания, ждущих и готовящих моральный износ режима, подтачивающих его устои. «И агентура глубокого залегания, разжигающая очаги измены, тоже в дальнейшем», — подумал Аркадий, имея в виду свои связи с Винтропом. Безусловно, у этого нефтяного магната был интересный склад ума. Он мыслил категориями дальних лет, с заглядом вперед. Из его слов становилось ясно, что битва за будущее еще предстоит.
Но — барин!
Коллективный договор на лицемерие был подписан, хотя и негласно, однако по общему согласию. Виктор Тимофеевич снова откинулся в кресле, лениво завершил длинный спич:
— Конечно, сегодня мы не сможем по-новому оформить старую концепцию четырех «И», чтобы под новым имиджем с помпой представить ее на суд общественности. Это очень большая, очень сложная работа, требующая привлечения специалистов. Но возродить публичный интерес к этим «И», повторяю, в ином, формально неузнаваемом виде, чтобы не прослыть перекупщиками краденого, короче говоря, как тут хорошо сказали, — снова кивок в сторону Подлевского, — прокукарекать погромче, скажем в цифровом формате, было бы полезно. Неообновленцы! Кстати, цифровой шум сегодня в фаворе, это, по моему убеждению, ход грамотный. Можно требовать и ускоренной наладки отечественных серверов. По сему поводу вспоминаются крылатые слова незабвенного Никитки Хрущева: «Задачи ясны, цели определены. За работу, товарищи!» — Вдруг впервые слегка улыбнулся, отчего глубокие складки вокруг рта раздвинулись в широкий овал. — Как ни прискорбно это признавать, после окончания медведевских лет мы являем собой некую разновидность вторичного продукта. Однако хорошо известно: именно вторичный продукт не тонет.
Сидевший рядом ВВ рассмеялся, одобрительно, дружески похлопал соседа по колену и оповестил:
— Виктор Тимофеевич знает: без куража рекордную штангу не взять! — Вдруг перешел на серьезный тон. — Кстати, нам важно договориться о следующем. Уже явились откуда-то политические национал-либералы, которые жаждут захватить свою нишу в новой системе взглядов. Переобуваются, делая сальто-мортале, предлагая свои услуги. А попросту говоря, хотят, чтобы мы взяли их на содержание. Но именно такая публика склонна продавать своих покупателей. Лично у меня их суета не вызывает ничего, кроме сарказма. Мне представляется, нам надлежит полностью отстраниться от любых политических поветрий. Никакого месива протестов! Никакого нигилизма пятой колонны! Мы идем своим путем. Берем на вооружение Принцип Лампедузы: чтобы все осталось по-прежнему, надо все изменить. Под вторым словом «все» в данном случае я подразумеваю наше общественное поведение.
12
Синицын впервые летел в Москву по приглашению.
Это было удивительно, даже странно. Он всегда мотался в Первопрестольную по делам, утрясая в различных ведомствах уйму мелких вопросов, которые либо относились к компетенции федералов, либо тормозились на региональном уровне. Но неделю назад ему позвонили из министерства:
— Георгий Нефедович, мы готовим решение по тематике вашего бизнеса. Хотели бы с вами проконсультироваться, чтобы понять, как оно будет воспринято на местах.
С ним хотят проконсультироваться. Ну и дела!
Томительные месяцы карантина измотали народ, от безделья уставали больше, чем от работы. Хотя как раз у Синицына настала страда: в самоизоляции люди день-деньской у мониторов, компьютерный трафик заметно подрос. Жора волчком крутился, пришлось даже учредить дополнительные дежурства для срочного устранения сбоев. Зато соответственно подросла и прибыль.
Но то были авралы технического свойства, Синицын умел снимать их, что называется, по щелчку. Однако по крупному жизненному счету, который был для него неотделим от российских судеб, Георгий пребывал в состоянии смутного беспокойства и ожидания неизвестно чего, считая, что коронакризис неизбежно разрядится серьезными сдвигами где-то на верхах власти. Сейчас-то политическая жизнь вроде встала на паузу, большие начальники каждый день в прямом эфире воюют с пандой, как на Южном Урале запросто окрестили пандемию, и казалось, все «вечное» выкинули из своих светлых голов. Но Синицын, отдавшись внутреннему чувству, угадывал, что где-то в коридорах власти карантинную паузу используют для глубоких раздумий о дальнейших путях-дорогах России.
Иначе: кризис кончится, а счастья как не было, так и не будет.
В самолете он по привычке предавался анализам и воспоминаниям. Припомнились священные тексты бывшего кремлевского замполита Суркова об извечной незыблемости путинского внутрироссийского мироустройства. И тут же в голове юркнула когда-то поразившая его частность. Сурков, рассуждая о том о сём, сослался на «Лешу Венедиктова». Леша! Для Синицына патлатый «Веник» из «Эха Москвы» был символом другой России, и панибратски якшаться с ним мог только его единомышленник, пусть и потаенный. Та-ак, с незыблемостью разобрались... Потом почему-то всплыла тема об энергетике реванша. Известно, страны, попадавшие в крутой переплет, на удивление быстро возрождались после краха. Германия, Япония, Сингапур... Да и Китай, полвека назад ходивший в телогрейках и ездивший на велосипедах. Еще Пушкин писал: «Недвижный Китай». Он таким и оставался до прошлых семидесятых, казалось, навсегда отставшим от прогресса. Серьезные люди такие взлеты объясняют ядерной мощью энергетики реванша, пробуждаемой в недрах великих народов, по немилости истории впавших в упадок. Для России такая перекройка — в самый раз, позарез нужен реванш. Сумеет ли Путин пробудить дремлющую втуне мощь? Планы у него, возможно, есть. Да вот идей не видно, не слышно. А тут без духоподъемного слова никак. Впрочем, время косит, оно же и сеет. Глядишь, займется перезагрузкой идей и элит. Правда, слишком уж неторопливо он в кадровых делах поспешает... Вдруг, неожиданно, совсем-совсем ниоткуда явился Шнурок из думского Совета по культурке. Задорный мужичонка! Но ежели этого «писающего мальчика» возводят в ранг властителей дум и законодателей художественных вкусов... Не-ет, что-то тут не так. Хотя... Искюйство! И сразу вслед за этим другое, что-то вроде горького сожаления: боже мой, во все века эпидемные карантины оставляли потомкам драгоценные россыпи личных писем, отражавших суть эпохи. А теперь — все! Такие, как он, Синицын, покончили с традицией душевных посланий из вынужденной самоизоляции, заменив ее жизнью в онлайне, суетливой перепиской через гаджеты, которая не оставит следов в истории.
Эти таракашки безобидно шевелились в башке, как бы отгоняя, заслоняя все ту же главную, беспокойную мысль: что после панды? Вирусный удар вышел столь назидательным, что Россию придется вакцинировать. Но от чего? От каких хворей?
Вот в чем вопрос.
Еще перед вылетом в Москву Георгий условился встретиться с Добычиным, который, опасаясь заразного вируса, отказался от курортных отпускных приключений и самоизолировался в казенной депутатской квартире, совершая семейные вылазки по Подмосковью. Завершив дела, Синицын позвонил ему:
— Ну что, Сева, накатим где-нибудь по паре «даблов» крутого вискаря со льдом?
Они приземлились на Поварской, на тенистой верандочке какого-то ресторанчика вблизи стоящего на страже русской словесности бронзового Ивана Бунина. И торопливо, под селедочку с картошкой, — давно не чокались, трубы горят! — остограммились. Отдышавшись, хотели сделать серьезный заказ, но Добычин вдруг предупредительно поднял указательный палец:
— Погоди, Жора. Чтой-то вспомнилось мне, как мы два года назад в Питере на троих гуляли. Славно посидели, душу отвели! Те густые разговоры до сих пор памятны, а главное, согревают. Не повторить ли, а? Давай-ка звони Донцову.
Второй раз просить Синицына было незачем. Но оказалось, из-за коронавируса Власыч теперь без шофера, сам за рулем, а потому губы спиртным не пачкает. Но откликнулся горячо:
— Через двадцать минут подскочу, страсть как охота свидеться. Дай мобильник Севе, он точный адрес подскажет.
Пока ждали, Добычин молчаливо играл пальцами на столе, о чем-то размышляя. Потом сказал:
— Хочу вопросить. Ну, приедет Власыч — и что? Трезвый, он на кой нам нужен?
— А мы его заставим здесь машину бросить, — с ходу нашелся Синицын.
— Это мысль... Но все равно, Жора, какие душевные разговоры на этом ресторанном ристалище? Сплошь пастеризованные речи. Помнишь питерский уют? Отгородились от всего мира, уединились — ну и пошла откровенка. А тут... — Обвел рукой веранду. — Голоса не повысишь. Как здесь рецидив разномнений учинить?
Добычин глядел в корень. Тот питерский загул на троих и у Синицына оставил в памяти, да и в сердце очень уж теплый след. Сейчас, словно по воле Божьей, все звезды сошлись, все сложилось так, чтобы повторить, снова расстегнуть души: дел нет, время есть. Власыча уломаем, машину бросит. Но где, где? Верно молвит Сева: не ресторанный это загул. Уют нужен, заточение. Неуверенно спросил:
— А может, дома у Донцова? Вера с Яриком в Поворотихе, живет один.
— Ишь, какой ловкий в разгадывании кроссвордов! — ткнул Сева. — Набеспорядим, посуду перепачкаем, ему потом с уборкой возиться. Не мужское это дело.
Казалось, поезд дальше не идет. Но тут Синицына осенило, и он схватился за смартфон:
— Ирка, это снова я... Нет, не улетел. Ты сегодня дежуришь или дома? Дома?! Слушай, если к тебе через полчаса трое мужиков завалятся, выдержишь?.. Вечно ты со своими шуточками. Ну, ладно, ладно... В общем, жди, скоро будем.
Конечно, не через полчаса, а спустя час с гаком Синицын, Добычин и Донцов, навестив по пути «Пятерочку» и другие «ашаны», нагруженные снедью и «боекомплектом», ввалились в однокомнатную квартирку Ирины. Само собой, Власыч без пререканий согласился оставить машину на ночной парковке, только Вере в Поворотиху позвонил, — и путь к вожделенному отдохновению был открыт.
Три тарелки, рюмки и столовые приборы уже ждали гостей. Хозяйка мигом сняла пленочную упаковку, расфасовала мясную и рыбную нарезку, салаты, сыры, кружки лимона под коньяк, а сама, скрестив на груди руки, чинно уселась на маленький полудиванчик, обитый бледно-синей тканью-полосушкой.
— Вот это укрывище! — с восторгом воскликнул Добычин и, намекая на питерскую пьянку: — То, что надо. Здесь и сейчас — ну в точности как там и тогда.
— У вас, ребята, бутылок больше, чем тарелок. Чую, будут безумства карантина. Что ж, приступайте, а я послухаю.
— Нет, уважаемая, напитков всего два бутыльца, — оправдался Добычин. — Остальное соки, минералка.
— Складно говорит, — поддакнул Донцов. — Во хмелю мы тихие, по задворкам разума не гуляем. По другой части бушуем.
— Да ладно тебе, Власыч, вумного включать, картиниться, — съязвил Синицын и повернулся к Ирине. — У него одно на уме: хлопнуть стакан, песню сгорланить да каблуками сбацать. Учили читать и писать, а выучился он петь да плясать. К тому же приставуч к барышням в хамской форме.
— Танцы-то будут с бубнами? — в тон отозвалась Ирина, и скованность первых минут как рукой сняло.
Жора, чтобы вконец расслабить друзей, с чувством произнес:
— Ирка — она своя!
За нее, за хозяйку дома, и подняли первую рюмку, по поводу чего Ирина пошутила:
— Приятно слышать доброе слово от носителей передовых взглядов.
Добычин сразу вцепился:
— Во как нас величают! Ну я, положим, по этому разряду прохожу, как-никак депутат. А вы кто? Не пойму — дельцы или деятели?
— Люди, меченные временем, — поправил Донцов.
Соскучившись по тесному общению, когда можно не ёрзать, а запросто, без самоцензуры и даже с язвой в подтексте валить в котел общего трёпа любые «несвоевременные» мысли, утоляя голод на дружескую толкотню словами, мужики сразу ринулись кидаться мнениями и сомнениями.
— Меченные временем, они уже в Европах, если не дальше, — подковырнул Жора. — Как утверждал бывший министр образования Фурсенко, не уехавшие на Запад просто не смогли себя продать.
— Ну-у, полез на стенку! Ты вожжи-то натягивай! — наигранно сердитым тоном урезонил Добычин. — Фурсенко в помощниках президента до сих пор ходит, ему сам черт не брат.
— У нас на Урале пошел звон, будто Путин, чего доброго, и к внутренней политике подберется.
— Может статься, — авторитетно изрек Добычин. — Корпоративного юриста Медведева убрал, экономика задышала.
— Другой стиль руководства пошел! Меня консультировать позвали. С ума сойти! Того и гляди, стратегическое планирование учинят.
— Каждого министра теперь жучить не надо, — продолжил Сева. — В мировых делах затишье, у Америки и Европы своих хлопот выше крыши, тявкают по привычке, для острастки, перед своими избирателями красуются. Штаты вдобавок с Китаем грызутся. В оборонке у Путина порядок. Что остается? Где бардак?
Вдруг подала голос Ирина:
— Ребята, бардак у нас везде, куда ни сунься.
— Ирка в горбольнице старшей медсестрой, жизнь изнутри видит, — пояснил Синицын.
— Нет, Жора, я не про медицину. — Кивнула на телевизор. — Ящик душу рвет. Помню...
— О-о-о! — застонал Добычин. — Это разговор особый. Балаганная челядь, лапшегоны! Спроста ли телерейтинги рушатся?
— Погоди, дай сказать, — вступился Жора.
— А чего говорить? 75 лет Победы отмечали, на Мамаевом кургане чудесный концерт устроили, певцы не заезженные. Об этом даже в «Новостях» особо заметили. А вел-то концерт кто? Кто в этот святой день людям глаза мозолил? Малахов! Гламурище-глумилище лютое. Который экран заполонил, грязь да пошлятину льет. И все шито-крыто. У нас и медики, и пациенты были возмущены. Вот он где, бардак-то, ребята. Вроде мелочь, а людям простым, из захолустьев сто-олько за ней угадывается. Вот кто нашими душами крутит-вертит, отсюда и недомогание душевное.
— Неожиданно... — неопределенно вымолвил Донцов. — Пожалуй, верно вы, Ирина, подметили: в капле воды мир отражается.
— А вы, бухарики мои, на закуску активней нажимайте, — засмеялась Ирина, как бы подводя черту под своей телевизионной репликой.
В квартирке было уютно, хотя казалось, негде и шагу ступить. Утолив первую жажду по части легкого возлияния и тусовочной болтовни, гости отвели душу и занедужились серьезными размышлениями. Все они, хотя по-разному, ощущали, что после отмены Медведева и обнуления путинских сроков в стране начало что-то поворачиваться — несмотря на эпидемные издержки, а возможно, и благодаря им, пусть отчасти. На Россию навалилось тяжкое бремя, и на этот раз ответ держал не народ, пребывавший в тяготах и сомнениях, а власть, обязанная защитить его от злой хвори. Добычин помнил, как перед Новым годом Дума впустую просила премьера не срезать фонд инфекционных коек в больницах, — эту затею учудила команда Медведева. Крапивное семя! А ныне в месяц отгрохали уйму новейших ковидных госпиталей. Не верится! Кстати...
— Ирина, вам, наверное, довелось лечить коронавирусных?
— Не ахти! Президентских добавок не перепало, отделение на плановом приеме держали. А кто в красной зоне работал, тем в ноги надо кланяться.
— А как ваш щирый хохол? — спросил Донцов Синицына.
— Остапчук? Считай, главный удар на себя принял. День и ночь в бою, день и ночь. Лица на нем нет. Уж на что его наши местные царьки да канцелярские крысы не жалуют, а пришлось им публично Филиппа славословить. — Вдруг завелся. — Пандемия! У таких, как Филипп, череда дел бесконечная, а у других, тухло-жарено, политический карантин. Возьми «Единую Россию». Где она? О ней и не слышно. Живет, не мозоля рук. Сервисная партия, самая крупная в России при полном отсутствии политических проявлений. Продуктовые заказы по домам разносит — и ура! Вы бы хоть за искоренение безнравственности на ТВ ратовали. Нет, не позволяют? Скажи честно: туша ЕР еще не гниет? Морг идеологий, насколько я понимаю, у нас уже есть.
Едросовец Добычин воспринял упрек болезненно:
— Жора, не жми на больной мозоль. Думаешь, мы не чуем, что во главе с Медведевым партия на выборы идти не может? Но ты лучше на коммунистов посмотри: обслуживают недовольных, выпуская пар и гарантируя Кремлю, что его курс трогать не будут. Приспособленцы!
— Думцы-вольнодумцы, — язвительно вздохнул Донцов. — Позволь, Сева, заметить, что не вам этот вопрос решать.
— А я, Власыч, позволю не позволить. Обязательная программа завершается, на носу произвольное катание с выкрутасами. Подумайте, мужики, зачем в будущей Думе правящее большинство? Дума свое дело сделала. Ближайшие десять лет конституционных законов не предвидится, а если пойдет партийный разнобой по частностям, так Путину это теперь на руку: законодатель будет старательнее, законы станут чище.
— Над вымыслом слезами обольюсь, — не унимался Жора, продолжая подначивать. — Ты все еще в доброго царя веришь?
— Ну, репей! Как прицепится... Слушай, Синицын, мы же с тобой, когда Власыча ждали, про Кипр и Мальту судили-рядили, мол, кончилась лафа бабки без налога за кордоном прятать. При Медведеве с этим делом тянули, карманы причастных лиц оберегали, а теперь мигом обладили. Ты же не можешь не сечь, — повернулся к Донцову, — все мы сечем, что президент на новый курс поворачивает.
— Президент у нас хороший, — подала голос Ирина. — А жизнь лучше не стала.
Донцов вдруг вспомнил Гостева:
— Мужики, в Поворотихе живет старый сельский учитель Иван Михайлович Гостев, личность уникальная, городским образованцам сто очков вперед даст. И когда Путин после выборов объявил прорыв, который в народе очень скоро начали называть застоем, Гостев любопытную мысль мне изложил. У нас, говорит, вытанцовывается гибрид прорыва с застоем. Ну-ка, скрестите. Что получится? Получится простой! А у Даля «простой» — это ожидание работы, потеря времени. И это не игра слов, а суть происходящего. Вот Россия историческое время и упускает.
— До чего верно сказано! — изумился Синицын.
А Донцов продолжил:
— Я его слушал и думал: страна по новым рельсам катится, машинист на скорость до упора жмет, форсаж включает, а состав еле-еле ползет, на каждом разъезде простаивает. Почему? Да все просто: панель управления собрана из БУ-деталей, и вдобавок кто-то раз за разом срывает стоп-кран. Время и уходит впустую. Что ни сделают — всегда неясно, в чью пользу и за чей счет. Я с того разговора в Поворотихе был сам не свой. Думаю: когда же машинист обновит панель управления? О цифре всем плешь проел, а сам на деревянных счетах костяшками щелкает, приход с расходом сводит.
— Сильно! — с ударением на «о» воскликнул Добычин. — Поди ж ты, как закрутил. БУ-детали это гайдайсы?
— Если гибрид прорыва и застоя — простой, то Гайдар и Чубайс конечно же гайдайсы. А может, гайбайсы, какая разница? Как ни назови, все равно к масти козыри, — откликнулся Жора.
— Вот он панель управления и поменял, — примирительно попытался успокоить Добычин. — Два года простаивал, а теперь президентскую шестилетку выполнит за два года.
Но только керосину в костерок плеснул.
— Какие два! — горячо вскинулся Синицын, словно в припадке падучей. — Восемь! Восемь лет пар в свисток гнал, как пить дать. Когда вернулся в Кремль после Медведева, его вокруг пальца обвели, опутали, небылиц надули в уши. Верхом эти бэушные на нем ездили. Чего он так долго с обновлением панели тянул? Пока совсем не приперло?..
— Хороший человек наш президент, — опять вякнула Ирина. — Старых друзей не сдает.
Донцов быстро наполнил рюмки, поднял свою, начал нараспев:
— Выпьем за Ро-одину, выпьем за Пу-утина. Выпьем и снова нальем!
Добычин подхватил перемену темы:
— Кстати, Власыч, а ты знаешь, что именно Сталин в середине 30-х категорически запретил вывоз икон на Запад? Их же списками гнали на зарубежные аукционы, чаще в Америку, между прочим, напрямую знаменитому Эндрю Мэллону, основателю Вашингтонской национальной галереи. Эрмитаж напропалую грабили. А Сталин сказал: баста, хватит им кровь русских шедевров пить! Да-а, так и было, спроси у Пиотровского, он подтвердит.
— Ребята, что-то я не поняла, при чем тут Сталин? — удивилась Ирина.
Мужчины расхохотались, и Жора объяснил:
— Это же про Сталина была песня. Выпьем за Ро-одину, выпьем за Ста-алина...
Но все-таки выпили, закусили и снова налили.
Потом Донцов продолжил линию Добычина:
— Ты, Сева, про Сталина вспомнил, а я недавно про его ненавистников кое-что вычитал. Оказывается, 15 ноября 1991 года на самом первом заседании правительства России, уже с гайдайсами, министры новоявленные заявили, что до того момента, пока их реформы не дадут положительных результатов, цитирую: «Мы отказываемся от социальных благ и привилегий». Вот какие кристально честные народолюбцы власть взяли. То бишь проходимцы, которые только личным обогащением и занимались. Можешь, Сева, подробнее разузнать о той вечере бессребреников у Шохина, он там заседал. Невыразимо грустно от такой правды. Дно!
Не выдержал и Синицын:
— А вы можете у Сысуева, бывшего вице-премьера, — он потом в «Альфа-банке» прочно замом пристроился, — уточнить, что в конце 1997 года на закрытом совещании у Чубайса обсуждался вопрос о продаже на аукционе Белого дома на Краснопресненской набережной, здания правительства. Бесстыдство! Вот как гайдайсы разгулялись, четкие пацаны, ни в чем им запрету не было. Всю Россию под нож хотели пустить. С души воротит.
— Стратегическое ничтожество, моральный инвалид, гламурная пыль, резиновое изделие номер два, то есть одноразовое приспособление для сношений, этот Чубайс, — ругнулся Добычин. — Простите, Ирина... Слесарю двоюродный кузнец. Отъявленный большевик, склонный к окаянству. Помните, Сталин говорил: «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики». А Чубайс как сказал? Чубайс сказал: «Вы мне скажите, какую я должен брать крепость, и я ее возьму!» Ясин подтвердит, это ему было сказано, потому и будет Чубайс наверху, пока паркинсон о нем не вспомнит.
Вдруг спохватился:
— Жора, а ты, кстати, о Маршалле Голдмане слышал?
— Что за маршал?
— Маршалл с большой буквы, это имя. Очень известный экономист, был директором Русского центра в Гарвардском университете. Так вот, он знаешь что сказал о русском капитализме 90-х годов? Цитирую: «Чубайс сотворил монстра».
— Сева, ты рехнулся, через край хватил. Кого с кем сравниваешь? Мы про Сталина, а ты о пигмее? — возмутился Власыч.
— Да не сравниваю я вовсе. Мы же бродим по прошлому, полет сквозь годы, только и всего.
И снова, в который уже раз, в разговор вошла Ирина со своими точными репликами:
— Ребята, а у вас «А» без «Б»...
— Ирка, ты чего подначиваешь? — разозлился Жора. — Ишь, патриотичка-оптимистка.
— Почла бы за честь. Но насчет оптимистки ты загнул. Среди старших медсестер операционных отделений оптимистки не водятся.
Мужчины молчали долго, лениво ковыряя вилками закуску. Понимали, что Ирина, за которой стоит правда жизни, подбивает их, а может быть, и требует от них ответить на вопросы, раздваивающие сознание простого человека. Народ наш царепочтительный сказал Путину — да! Но почему, почему Путин зашевелился только сейчас, а восемь лет ухнули коту под хвост? Кроме Крыма, конечно.
А Ирина еще и подбавила:
— Аптеки перевели в разряд торговых магазинов. Кроме прибыли, ни о чем не думают. Когда это было видано?
Наконец Добычин — его негласно считали за старшого — пригладил для солидности льняную шевелюру и начал размышлять вслух, с оговорками:
— Тут так... По моему разумению... Хотя из Думы мне кое-чего видать... У нас память короткая. После медведевской пересменки Путину ловко всучили верховный арбитраж. Кланы олигархические грызлись за деньги, за влияние, захватывали центры силы. А система эта клановая, скажу вам, братцы, — повернулся к Ирине, — и сестрица, о-очень сложная, коварная. Интриги внутриэлитные ку-уда заковыристее, чем киношные выдумки. Разводка изощренная. Инквизиция! Лютый цинизм, друг под друга такие мины подводят, что и государственный корабль ко дну могут пустить. Каждый рвет свое зубами-когтями, да ведь не в одиночку — стаями. Групповые интересы в лоб сшибаются, и не все они пророссийские. Путин их и балансировал, чтобы драка бульдогов напоказ не вылезла, не то все кувырком пойдет. Кого на ковер вызовет, кого под сукно засунет. Раскинь умом, Жора, вот куда пар-то уходил. Не в свисток, как у либералиссимуса Жирика, а на дрессуру хищной рентно-офшорной публики. Ну, видимо, и не уловил, что превращается в президента элиты. Ты, Власыч, чутко схватил: он панель управления из бэушных деталей смастерил — в угоду балансу элит. Оттого страна и застревала на полустанках.
— Да это же из рук вон! — вырвалось у Синицына. — Выходит, он в друзьях запутался, а страна буксовала. Дорого же ей обошелся маневр 2008 года! То-то он не по смыслу жил-был, а как бог на душу положит. Одна забота: тут построить, там обновить, здесь улучшить, расширить, удлинить, повысить, оцифровать, осовременить. Олимпийские игры — быстрее, выше, сильнее! А идеи духоподъемной как не было, так и нет. И вообще... Верно Гуриев, этот гуру экономический, заявил: нет у Путина стратегии!
— А жизнь народу улучшить разве не стратегия? — прервала Ирина.
— Господи! Так чего же он у власти так долго этих гайдайсов держал? У них-то уж точно не про народ замыслы, они и его самого... — Глянул на Добычина. — Вот ты говорил про медведевскую пересменку. А вспомни, как они возврату Путина противились, с Брежневым его сравнивали, застоем пугали. Все они против Путина были. А он их, считай, поголовно сохранил у власти, начиная с медведя-берложника, который у либералов негласным паханом считался. — Вдруг всколыхнулся да кулаком по столу. — А ведь это они застой позднепутинский учинили. Их иго! Почему он их раньше не выгнал?
— Жора, ты вроде уже подшофе, — урезонил Донцов. — Перенедопил?
— При таком душервущем разговоре даже с пол-литра не захмелеешь. — И снова за свое: — Он же тяготился Медведевым, чего греха таить. У нас глаз наметанный. А держал! Вместо демократии тандемократию устроил. Чего, зачем, почему — нам плевать. Но мы, в глубинке, сразу учуяли, — да не учуяли, а зримо поняли! — как только он эту пробку из горла русской жизни вышиб — Медведева, сразу дышать стало легче, свежими ветрами повеяло. Чиновники наши теперь «на нерве», иначе с людьми говорить стали. А тут еще пандемия подвернулась, под это дело их вмиг вымуштровали. Не всех, конечно, но аж подумать страшно, что творилось бы в стране, останься Медведев премьером, когда пошел вирус. — И после короткой паузы: — В общем, Ирка, ежели у него такая стратегия, как ты говоришь, то, убрав Медведева, он получил шанс, и пущай теперь свою шестилетку в четыре года выполняет, вину перед народом искупает за потерянное десятилетие. Сам пусть решает, кто кого больше виноват. Обещал прорыв — в три дуги изогнись, а сделай.
— Уже в полный голос наши думские заговорили, что можно, оказывается, управлять экономикой много рачительнее, чем при Медведеве, — вставил депутатский официоз Добычин.
Но Жора вдруг снова кулаком по столу:
— Окружение-то ближайшее, оно снова норовит его обсесть. Мы же зрячие, видим, как они приторно юлят, словно бесы перед заутреней. Меняют позиции как исподнее белье. Либеральные витии из кожи лезут, политической предвзятостью от них как чесноком разит. Новых управленцев подсовывают — которых те обучали, кто при Медведеве экономику тормозил, те самые бэушные динозавры. А от осинки не жди апельсинки. Кстати, смотри, как снова ловко инфильтруется во власть Греф, — теперь под прикрытием цифровизации. Главный цифровик! Маньяк цифрового прогресса! Сталин-то молодых министров с производства брал, Косыгин, Устинов — они все были с заводов. А сейчас каких-то управленцев придумали, низовой жизни почти не нюхавших. То ли каста, то ли секта — поди разберись. Но видно же — сплошь карьеристы, эти новые кириенковские лидеры с безупречной «чего изволите» репутацией. Ничего, кроме амбиций. Гайдайсы под себя эту плеяду лепят. Не ровен час, либерота снова примется с Путиным в жмурки играть. С остервенением! В ход все пойдет — связи политические, интимные, родственные. Понятно, и глобальные. Подстава! В правительстве, в экономике он вроде наладку начал. А на кремлевском-то фронте без перемен. Какие ни есть, а свои. У нас по такому случаю, когда хорошее и худое идут надвое, знаете, как говорят? Мама — героиня, а отец — героин.
Отсмеялись, и Добычин в своей депутатской манере изрек очередной шедевр:
— Думаю, пандемия ускорит кадровые решения. Живинка в этом деле появится. Кое-кого ушлют в коррекционную школу.
— Партии служения нет! — воскликнул Синицын. — Сам Путин России служит, а партию служения не создал. Кто истинные сподвижники? Шойгу, теперь вот Мишустин и Белоусов с командой... А всем остальным он нужен, и все. Просто нужен! Руководство питерской мэрией при Собчаке, оно сейчас целиком на верхушке власти, но разве они Путину сподвижники по партии служения? У них интерес личный. Боги комфорта. Вот в чем его ошибка и наша беда. Потому планов у него полно, а идей нет. — Вдруг ткнул рукой в сторону Добычина. — А ты, Сева, у нас прожженным канцеляристом заделался, номенклатурным наречием овладел. Мы с Власычем дельцы-деятели, по уши сидим в бизьнесе, — нарочно мягкий знак вставил, — а ты в думской своре, простите, тусовке ко двору пришелся, ей-ей. Чертоги разума, титулы, почеты. Гляди, как из тебя чиновная грамота прет. — Рявкнул: — Где партия служения?
Добычин хотел сразу ответить, но Донцов остановил:
— Сева, не плюй на раскаленное железо. Зашипит! Об этом еще Некрасов писал.
Однако Добычин не желал отступать:
— Эх, Жора, Жора. Малята вы с Власычем, вот что, — покачал головой Добычин. — Похоже, не ухватываете, что на дворе новые времена. А что такое новые времена? Это, братцы и сестрица, всегда терра инкогнита, за поворотом поворот, куда жизнь повернется, наверняка не известно. Пока! К тому же пандемия, нефть в цене упала. Как теперь бюджет верстать?
— Да просто, Сева, очень просто! По мульёну с носа, по пятаку с рыла. Народу дали волю, да не взяли его в долю. В те постыдные ваучерные дни рекламой прокладок и макдоналдсами людям голову задурили, мозги запудрили, а под шумок страну и разграбили. Вот она где, правда оголтелая. И правдой этой не глаза колоть, а назвать вещи своими именами, чтобы с изысканных особ по мильёну в казну брать, а с простого люда — по пятаку.
Добычин не сдавался:
— Да, так же просто, как из лучин полено сложить. Тебя на демагогию потянуло, трюк из старых брюк. Исполать тебе!
Донцов вполуха слушал пьяненькую ершистую перебранку старых друзей, — чешут языками, — и под аккомпанемент этих словесных распрей вспоминал свой разговор с профессором из Курчатника. Михаил Сергеевич тоже говорил о том, что Кириенко одержим созданием слоя новых управленцев с «отформатированным» сознанием и мышлением, так сказать, управляемых управленцев, прошедших через методологическую, а на генном уровне, по сути, саентологическую «санобработку». Каста, секта... Их интересует только самореализация, карьера. Тот разговор с профессором вышел тяжелым, на душе скребло, потому что где-то впереди маячил транзит власти, и Господь ведает, как сложились бы судьбы России. Сейчас все иначе, ушла угроза транзитной бойни кланов. Да и сравнить ли стиль нового премьера с канительщиком Медведевым, взращенным в аппаратном кресле? Мишустин пустил корни в живой, горячей жизни и пришел с командой, проверенной в долгих, трудных налоговых боях. А Кириенка по-прежнему штампует какие-то тимбилдинги — одно название иноязычное чего стоит! По сути, это компашки «добрых молодцев», перезнакомившихся в ходе «санобработки» сознания. Россыпи приятелей, повязанных обучением на курсах управляемых управленцев. Они не пригодны для того, чтобы делать дело, зато удобны, чтобы делишки обделывать. В Китае для избавления от коррупции обучают таможенников так, чтобы они никогда в жизни не пересекались. А тут наоборот. Везде свои люди! Мега-мегакарьеристы, менталитет краткосрочности и сиюминутной выгоды, короткие цели и быстрые деньги. И очень уж в нынешней власти у них совоздыхателей много. Вроде бы эта система должна при новом Путине отойти в область преданий. Ан нет! Снова поют тимбилдингам аллилуйю. Не приведи Господь, Синицын окажется прав: опять обсядут Путина гайдайсы или их выученики-неолибералы.
После перепалки Добычина и Синицына взгрустнулось, мужики погасили по рюмке, не чокаясь, без тоста. И Сева начал другую песню:
— Между прочим, России пора запасаться попкорном. Кина будет очень интересная.
— Ты о чем? — вяло спросил Донцов.
— О том, что Расеюшка наша, пожалуй, впервые — почему «пожалуй»? — точно впервые, во всяком случае за последние тридцать лет! — обрела возможность для настоящего, не ради лозунга, рывка-прорыва в завтра.
— И этот деятель упрекает меня в демагогии, — буркнул Жора Власычу. — Такому депутату у нас врезают по мандату. А его льняной волос сурнить заставят. Словно настойчивая пробка в бутылке, которую пальцем не проткнешь.
— А вот сами посудите, — не унимался Сева. — Америка сходит с ума, мы об этом говорили, и после выборов в любом случае — Трамп ли, Байден — бардак там на нет не сойдет, как бы горячее не полыхнуло. Не чуют они, что царство их обветшало, что «грейт эгейн» уже не проходит, и все еще хорохорятся. У шопы-Европы, — при женщине интеллигентно обошел букву «ж», — проблем выше крыши, только разгребай. Распад Запада пошел изнутри и безвозвратно. Началось с сексуальной революции 1970–1980 годов, сами под себя гадят. Потом орда мигрантов. ЕС — это уже скорлупа. Китай, и тот забуксовал из-за пандемии и тёрок со Штатами. Кто еще?.. Власыч, напомни. О! На Ближнем Востоке покоя как не было, так и нет. А что Россия? Россия со страхом катилась к дефолту власти — транзит двадцать четвертого года мог стать катастрофой, цветной революцией обернуться. И вдруг — именно что вдруг, нежданно-негаданно, внезапно да к тому же перед самым нашествием ковида — опасность политического дефолта власти исчезла. Напрочь! Испарилась дочиста. О тех рисках и страхах можно забыть. Транзитные коалиции кланов — вдребезги. Бессмысленны. Вдобавок не стало Медведева, который крышевал либеральную тормозную команду, «творческое меньшинство», как называл таких узурпаторов Тойнби. Мужики, поверьте моему слову: от этого пандемического шухера в мире Россия выиграет.
— Ишь какой эрудит выискался, — с издевкой вкинул Жора.
— Включили национальный эгоизм в экономике, модель управления прямо на глазах меняется. Надо же, провинциального Синицына вызвали...
— Не вызвали, а пригласили, — уже миролюбиво поправил Жора.
— Пригласили в министерство, чтобы он проконсультировал столичных столоначальников по части местных настроений... И что получается? А то, братцы и сестрица, что сегодня, если смотреть в мондиальном разрезе, только у России нет драматических угроз, которые ставили бы под сомнение завтрашний день страны. По-китайски — сиди на горе, жуй попкорн и поглядывай, как внизу цапаются конкуренты. Кино! А если по-русски — то занимайся спокойненько своими внутренними делами, которых накопилось полным-полно, видимо-невидимо. И уровень нашего мирового влияния будет расти, и цивилизационного отката уже не предвидится. Возражения есть?
— С прозрением! — отчасти издевательски комментировал Донцов. — А силенок при таком замахе хватит?
— С избытком! Лишь бы изнутри не тормозили. Мутная аппаратная возня любое дело погубит.
— Партийные фантазмы, Сева, — несогласно покачал головой Синицын. — На подателя благ небесных в таком деле полагаться нельзя. Сперва надо жизнь по понятиям обнулить. Вот есть у нас на Южном Урале некий магнат — бензин мочой разбавляет. Так он почти в открытую финансово кормит борцов «с рыжымом» и получает за это дивиденды. Из Москвы! Если с этим не покончить, прорыва будем ждать до морковкина заговенья. И вообще, пока в СМИ говорить против России будет престижнее, чем за Россию, больших перемен не увидим. К великим стройкам меньше внимания, нежели к похождениям знаменитых шлюх, от конвейерных сериалов мозги тухнут. Парад побежденных! Какой уж тут прорыв? Порядок-то с идеологии начинается.
— Верно Георгий говорит, — откликнулась долго молчавшая Ирина. — Каждый чих этих ксюш на телеэкран дают. Вот кто сегодня в примах, а человек простого звания принижен и пристыжен. Быдло! Через мой кабинет сотни людей проходят, и каждый свое словечко молвит, сердечного участия жаждет. А некоторые душу излить заглядывают — в дежурство, вечерком, когда мне посвободнее. Сто-олько наслушалась! Несть числа...
Донцов сразу заинтересовался:
— А в общем знаменателе всех словечек — что? О чем у людей душа болит?
Ирина задумалась.
— Каждый о своем щебечет, из края в край разговоры, кто на что горазд. Трудно что-то выделить, проза жизни, бытовой антураж... Многие отверженными себя чувствуют, считают, что власть выше милости, помощи от нее не жди. Ну, про власть вообще — чтоб ей пусто было. Обычно о притворствах и пронырствах придворного слоя. Но почти всегда правда с кривдой пополам. Это понятно: у больных людей житье не сахар, у них всегда отрицалово, от века заведено Лазаря петь да виноватых искать. С какой радости им власть хвалить? Ни боже мой! Риторика ненависти. Иной раз как пойдут один за другим жизнью ужаленные, да еще с комплексом самоунижения, чувствуешь себя словно на кладбище мечтаний и надежд. Про врачей доброе слово скажут, это да... Есть просто словоохочие. Бывалые, со всячинкой. Семь верст до небес упоенно нагородят, там жили-были, куда ворон костей не заносит. А вот что-то общее на ум не идет. Разве что... Мне самой порой хочется уловить это общее, а особенно понять, чем мы, нынешние, отличаемся от прежних, советских. Я тех времен по возрасту не застала, но среди больных чаще люди пожилые, они-то волей-неволей сравнивают.
— Ну, младые годы всегда в розовом свете, — встрял Добычин. — Ясный перец, говорят, что им при Советах лучше жилось. Вздор! Это пороки старших поколений.
— Да нет, ребята, не в этом дело, — все так же задумчиво продолжила Ирина. — Понимаете... Однажды наш пациент мимоходом шутливую фразу бросил, а она у меня в мозгу и застряла, многое мне объяснила. Он сказанул между делом, что, мол, он человек свободный, может и вправе делать все, что ему скажут. Вот это «свободен делать, что скажут» и показалось мне главным сравнением прошлого и нынешнего. А сравнение-то в том, ребята, что ничего не изменилось, как было, так и осталось. Как были люди подневольными, такими и сейчас пребывают. Ни равенства, ни согласия. Отсюда — раздражение, отторжение. Вы, — запнулась, — Власыч, спрашиваете, что общего, а вот оно и есть общее. На какой бы манер человек ни говорил, о чем бы ни сокрушался, а сразу видно: его эта «свобода» точит. А за этой «швабодой» маячит отсутствие перспективы жизни. И я же вижу, что у многих больных происходит как бы капитализация страха, он нарастает. Это и есть рядовые персонажи русской жизни.
После тоскливых жизнеречений Ирины Добычин тяжело вздохнул:
— Глубоко пашете, Ирина. Все так. Только причины у прошлой и нынешней «свободы» разные. По поводу этих причин дураки кричат: сменили шило на мыло. А кто поумнее, понимающие, что к чему и отчего, почему народу сегодня не сладко, говорят иначе: перешли от атеизма к сатанизму. Не в религиозном, разумеется, смысле, а в олигархическом.
Две бутылки коньяка уже стояли на полу, держать пустую посуду на столе — плохая примета. И хотя головы оставались ясными, мужики потихоньку соловели, начали косноязычить, хоровод слов вырвался из-под контроля. Разговоры пошли вразброд, каждый о своем. Добычин почему-то вспомнил, как идиоты америкосы ввели эмбарго на поставку в Москву-80 кока-колы, решили, будто отсутствие ее торпедирует Олимпиаду. Донцову на память пришло, как Шаляпин, опустившись на колено перед царской ложей Большого театра, пел Николаю II «Боже, царя храни!», за что левые освистывали его до конца жизни. А Синицын бубнил, что Ельцин на пьянках с Кучмой всегда говорил: «Каждое утро встаю и прежде всего думаю только о том, что бы мне сделать для родной Украины».
Ирина чутко уловила момент:
— Ребята, раскудахтались вы славно. Слухать очень интересно, никогда в такой знатной компании не бывала.
— Понял, понял... — кивнул Донцов, поднимаясь на неверных ногах и слегка пошатнувшись.
Жора, нащупавший на полу бутылку и пытавшийся что-то нацедить в свою рюмку, заблеял:
— Ва-аше бла-агородие, госпожа удача... М-мужики, вызывайте т-такси и по д-домам. А я Ирке убраться помогу.
— Пришли ниоткуда и уйдем в никуда, — покачиваясь, галантно прощался с Ириной Добычин.
13
Соснин, известивший своего московского куратора Тэда Кронфильда о затянувшемся из-за пандемии пребывании в столице, не получал от него никаких советов и начал привыкать к беззаботному ничегонеделанью, даже слегка жирком заплыл. «Подъемные», как он называл средства, поступавшие по линии Винтропа, шли регулярно — уже не на карточный счет, как в Вильнюсе, а, учитывая российские строгости, через некоего забавного субъекта, назвавшегося Алешей. Он позвонил, обратившись к Соснину по имени-отчеству — Дмитрий Евгеньевич, и сказал:
— Завтра в шесть вечера жду вас у выхода из метро «Серпуховская». Вы будете держать в левой руке газету трубочкой и по три раза, с перерывами, похлопывать ею по ладони правой руки. — Прощаясь, акцентировал: — Левой, три раза.
Есть приемы, которым не надо обучать, понять их не ахти как сложно.
Соснин понял сразу.
Алеша оказался непримечательным невысоким очкариком с растрепанной черной шевелюрой и обязательным для такого типажа рюкзачком «Робинзон». По возрасту и глубокомысленному выражению лица он походил на личность аспирантского сословия. С видом крайне занятого делового человека, хотя был всего лишь курьером, он передал Дмитрию файлик с листками писчей бумаги, между которыми прятался конверт. «А почему этот курьер Алеша — подвяжи калоши и впрямь не может быть аспирантом? — думал потом Соснин. — Наверняка развозит конверты не только мне, ему доверяют, приплачивают и что-то обещают. Для креативной популяции, — а он явно из них — двойная жизнь стала едва ли не нормой».
Алеша звонил раз в месяц и говорил:
— Дмитрий Евгеньевич, завтра в шесть.
Но не финансовые приветы от Винтропа делали московский этап жизни абсолютно безмятежным. Соснин крупно заработал на левой заказухе от Суховея. За бешеный двадцатитысячный гонорар пристраивая «джинсу» в СМИ, он, не будь дураком, содрал с барана две шкуры, хорошо завысив расценки за размещение компромата. Наличка!
Однако сытая, бездельная, безмятежная жизнь, да еще в тисках принудительного масочного режима, ограничившего тусовки, постепенно стала тяготить. Одолевали скука и пошлость. Мода Соснина не слишком заботила. В плясуны рок-н-ролла он никогда не лез. Не был ни сексуальным неудачником, ни страдальцем от непотребства, падким на платных девок. У него случилась пара быстротечных вульгарных романов с девицами, всплывшими из давних-давних столичных связей в журналистской среде. Впрочем, это были всего лишь дежурные, не жаркие встречи с теперь уже замужними женщинами, откликавшимися на его предложения скорее из любопытства. Желалки — только и всего! К ним и клинья подбивать не надо, с амурами подъезжать незачем — глаза с блядинкой. Куда до них вавилонским блудницам! Простота нравов, рожденная новейшей моралью, шагала под руку с разгулом потребительских страстей. Иногда Дмитрий не мог понять — это утеха или бремя?
Однажды, скуки ради «листая» старые записи в смартфоне, он наткнулся на телефон какой-то Полины и долго вспоминал, кто такая. Потом сообразил, вернее, вычислил по датам: та, с короткой стрижкой под мальчика, которая прошлым летом мелькнула в Поворотихе с долговязым хахалем. Как-то Соснин встретил ее в «Засеке» одну, стал заигрывать, и она на удивление легко согласилась скинуть свой телефончик. От нечего делать Дмитрий нажал кнопку вызова и услышал приятный, спокойный, строгий голос:
— Я вас слушаю.
— Здравствуйте, Полина, — игривым тоном начал он. — Вы наверняка меня не узнаете. Мы с вами в прошлом году пересекались в Поворотихе, в «Засеке». Меня зовут Дмитрий.
После короткой вспоминательной паузы Полина ответила менее строгим голосом, но с иронией:
— Да, это была незабываемая встреча.
Разговор пошел, и Соснин без проволочек, с неотразимым холостяцким напором предложил увидеться снова. Но ответ был неожиданным:
— Понимаете ли, Дмитрий, сейчас я очень занята. Не в смысле данного момента, а с учетом ближайших двух-трех недель. Когда освобожусь, если вы не возражаете, позвоню, и мы продолжим беседу.
Соснин недоумевал: телефонная Полина ну никак не походила на простушку-хохотушку из Поворотихи, которую он помнил. Но через несколько минут забыл о несуразном телефонном порожняке, снова погрузившись в затяжную скуку. Тягучая безынтересность жизни продолжала угнетать. Ему необходимо было чем-то заняться. И он запросил у Валентина встречу — давно не прогуливались по старому маршруту вдоль Кремлевской набережной.
Тема была одна.
— Валь, помнишь, когда шел левый заказ, ты говорил, что выведешь меня на серьезные банковские круги?
Суховей на миг растерялся, но быстро извлек из памяти тот разговор в квартире Димыча. Чтобы разжечь азарт и кураж, ему пришлось «метать икру» — перейти на дешевый трёп с несбыточными обещаниями.
— Ты чего молчишь, Валь? Забыл?
Но теперь у Суховея были на руках козыри, и он выложил их на стол:
— Как не так! Вопрос гораздо глубже. После Поворотихи ты в обойме, на тебя рассчитывают и кое-что разработали под Соснина. — Суховей намеренно говорил о Димыче в третьем лице, как бы намекая, что решение принимал некий синклит. И выложил отработанный в годы учебы именно для таких случаев прием: — Ты просто опередил события, я намечал наш разговор примерно через неделю.
— Как всегда, интригуешь?
— Тут не до интриг, ситуация архисерьезная. Скажи, Подлевский знает, что ты написал и разместил компромат на престижный банк?
— Ты что, спятил? Конечно, не знает. За кого ты меня принимаешь?
— Отлично! Мы так и думали.
— Но при чем тут Подлевский?
— Не задавай вопросов, пока я не изложу все, что отныне тебе предстоит учитывать. Пожар в Поворотихе — дело темное, нас он не касается. Но позднее выяснилось, что именно после того ЧП, всколыхнувшего село, на верхах приняли решение вести газопровод в обход Поворотихи и бросили на это бешеные деньжищи. Что же получается? Ты помнишь, мы слегка притормозили публикацию твоей статьи. Почему? Да потому, что был расчет спровоцировать сельский бунт ближе к осени, а еще лучше — когда зима у дверей. Тогда вариант обходной трубы сорвался бы наверняка, до холодов не успели бы, а в снегах ковыряться — пропащее дело. Их ведь сроки поджимали: до Нового года не управятся, весь проект лопнет. И вдруг этот пожар, резко ускоривший события. В итоге газопровод проложили, а Боб рвал и метал. Теперь скажи: на кого сработал Подлевский, получивший, кстати, сто тысяч долларов? Я вот этими руками их передавал. — Раскрыл перед носом Димыча ладони. — И главное: кабы не твоя ценнейшая информация, мы вообще не узнали бы, что за пожаром стоял именно Подлевский.
Тут Димыч сдержаться не мог и, как пишут в летописях, «встрепенулся великим трепетом». Слишком прочно сидела в памяти слежка, которую он вел за людьми Подлевского.
— Валька! Клянусь честью, вот те крест, я тоже подумал о роли Подлевского. Хотел у тебя спросить, да убоялся, как бы глупость не сморозить.
Суховей пропустил реплику мимо ушей, сказал главное:
— В общем, ты понял, что за Подлевским нужен глаз да глаз. Не зря тебя подсадили под него в Поворотихе. Теперь Соснина снова вводят в игру: попросишь Подлевского вывести тебя на солидные банковские круги.
Димыч от удивления даже рот раскрыл, изготовившись что-то воскликнуть. Но Суховей опередил:
— Чего рот раззявил? Пушку вкатят. Заткнись и слушай. Подлевский обзавелся очень прочными связями в одном из самых крупных банков... Димыч, вцепись в парапет, а то опрокинешься в воду... Именно в том банке, на который ты накропал компромат.
Соснин инстинктивно оперся рукой на гранитный парапет.
— Более того, Димыч, я сейчас изложу инфу, по которой ты поймешь, как глубоко мы влезли в это дело. Я знаю, с кем сведет тебя Подлевский, и дам установку по этой персоне: некий Хитрук, формально помощник председателя правления банка, а конкретнее — того самого банкира, коего ты ославил. Почему формально? Да потому, что для Хитрука банк — это крыша. Он сапог не стоптанный, высоко летает, напрямую работает на Администрацию Президента. Изучает политический андеграунд и, кстати, будет заинтересован в знакомстве с тобой. А ты уж пожалуйста предстань перед ним матерым журналюгой, прекрасно знающим настроения своей среды.
Несколько шагов сделал молча.
— Но главное — это Подлевский. Он знает твою подноготную, ты ему рассказывал о близком знакомстве с Бобом, и он полностью тебе доверяет. Будете в ладах на троих. Нам нужно знать все о замыслах Подлевского в этой сфере. Вопросы есть?
С Суховеем такое уже случалось: импровизируя, он неожиданно для самого себя выходил на интересные, причем вполне реальные варианты. И поскольку дело перетекало в практическую плоскость, счел нужным предупредить:
— Но есть одна тонкость, нет, пожалуй, две тонкости. Банкир жаждет мести и роет землю в поисках авторов компромата. А мщение, как известно, паче веселия. В этом смысле сближение с Хитруком, как ни странно, играет тебе на руку, будешь «помогать» — в кавычках, — искать виновных. Серьезной угрозы, на мой взгляд, на этом направлении не просматривается, люди, работающие с наличкой, держат язык за зубами. Ни гу-гу! Важнее другое: ты не знаешь Суховея и никогда не слышал этой фамилии. Ни под каким видом! Не буду вдаваться в детали, но обязан предупредить. Избави Бог в разговоре на любую тему случайно проколоться: Хитруку сразу станет ясно, что именно ты автор компромата. Недоумков там нет, народ мнительный и мстительный. Кто миллионами ворочает, они не прощают. — Артистическим жестом провел рукой по шее. — Помнишь «Кавказскую пленницу»?
Соснин молчал. Он был ошарашен.
— И последнее. Я намеревался встретиться с тобой через неделю, нам надо кое-что уточнить. Поэтому на Подлевского выходи дней через десять, не раньше.
На прощание с философской задумчивостью по-приятельски посетовал:
— Видишь, Димыч, как странно в жизни получается? Наше с тобой левое дельце вдруг вывернуло на самую что ни на есть магистральную линию. Игра пойдет сложная, я на связи днем и ночью. Но лучше общаться вот так, очно, как говорят теперь, офлайн. Чуть что — аллюром «три креста» ко мне.
Соснин не выходил из дома двое суток. Двое суток не включал ни телевизор, ни компьютер. Ему было о чем подумать.
Болотная и Майдан стали острыми эпизодами его жизни, однако позволяли без ущерба для будущего в любой момент выйти из игры, что в конечном итоге и происходило. Но теперь ему предстояло лезть в пасть к дьяволу, откуда назад ходу нет, а там, в хитросплетениях незнакомых «материй», при малейшем промахе пасть может превратиться в пропасть, куда немудрено упасть и где легко пропасть. «Они не прощают», — звучали в ушах слова Суховея.
Стремясь по-журналистски войти в сферу банковских интересов, Дмитрий думал только о хорошо оплаченных заказах, о возможностях присосаться к большим деньгам. Но оказалось, его внедряют в сложную, тонкую разведигру, суть которой ему неизвестна. Его снова «подсаживают под Подлевского», как сказал Валентин, напомнив о Поворотихе. И все бы ничего, если бы... Тот же банк, который он разнес в СМИ! А они жаждут найти автора компромата...
Конечно, он мог бы отстраниться от слишком рискованного жизненного кульбита. Но отказ означал разрыв с Винтропом, с Суховеем... Уходя от Боба, как бы не остаться на бобах. Эпизодический статейный гонорар угрожал нищетой.
Беспросветно.
Да, ему было о чем подумать.
Особенно Соснина поразила конкретика Суховея. Надо же! Не только назвал фамилию банковского заводилы, с которым сведет Подлевский, но и раскрыл его истинное амплуа. Сидит «под крышей»! Но на Боба не работает, о двойственности Подлевского знать не должен, потому Аркадия и подсадили под него. Подумал: «Они всех под кого-то подсаживают». А птица эта, по всему видать, важная. Кроме того, Валентин часто говорил «мы», «у нас», что указывало на наличие некоего мозгового центра, принимающего решения. Суховей обычно маскирует этот центр термином «куратор». Очевидно, задумана какая-то политическая комбинация, и внедрение в банковскую среду Подлевского — ее составная часть. А Соснин нужен, чтобы присматривать за Подлевским, — повторяется история Поворотихи, куда Подлевского тоже прислали. Но в данном случае по иронии судьбы речь идет именно о том самом банке, на который Дмитрий накропал компромат. Вот так беда и стучится в дверь — внезапно, безжалостно, неотвратимо. Не-ет, премного благодарен, кукиш вам с маслом...
Соснин был напуган, выглядел потерянным, от былой безмятежности капли не осталось. Как писал великий поэт, его оглушил шум внутренней тревоги. Зачем ему это «соло на фаготе с оркестром»? Он раз за разом прокручивал в памяти разговор с Суховеем и не мог собрать мысли. Сокрушался: эх, голова садовая, куда же меня нелегкая занесла! Зачем эти танцы на краю? Как бы не нырнуть головой в сваю. Ночью — не сон, а изнуряющее полузабытье. В сознании противно шевелилось что-то похожее на «манию преследования». Не оседлал ли он тигра?
Но следующим утром заставил себя анализировать происходящее в целом.
Да, оказывается, его ищут для расправы. Но, во-первых, даже ФСБ вряд ли докопается до истоков компромата, любая попытка что-то на сей счет разузнать заставит еще глубже затаиться тех, кому Соснин передавал валюту. Во-вторых, Валентин, пожалуй, прав: тесные контакты с банком позволят «помогать» в поисках виновных, в случае надобности подбрасывая ложный след, — пока тема не заглохнет сама собой по истечении срока давности и ее не смоют волны времени. Эти аргументы выглядели утешительными. Опасность лишь в том, что можно проколоться, случайно обозначив связь с Суховеем, — вдруг черт за язык дернет.
Но интересно, почему в этом деле Суховей такой токсичный?
Он получал компромат и валюту у Суховея, а значит, Валентин каким-то боком, но очень плотно связан с банковской историей. Но раньше речь шла о левом заработке, теперь же началась игра по линии Винтропа, потому и Подлевский объявился именно в этом банке. О компромате он не осведомлен, и эта «кока с соком», этот странный микст шабашки и интересов Боба сбивал с толку. Почему фамилия «Суховей» чревата для Соснина угрозой личного провала?
На этот вопрос Соснин, сколько ни силился, ответить был не в состоянии. Не по зубам, ни бум-бум. Но пришел к мысли, что Валентин играет все более возрастающую роль в российских делах Боба. Однако ему, Дмитрию, в конце концов, незачем разгадывать эти шпионские ребусы. Он не знает Суховея, никогда ни от кого о нем слыхом не слыхивал — и баста! При банковских общениях надо напрочь выкинуть из головы эту фамилию.
Постепенно Соснин выбирался из глубокой эмоциональной ямы, куда угодил, капитализируя свои страхи. Когда-то на экспресс-курсах для русских журналистов в Стэнфордском университете слушателям вдалбливали максимуму хромоногого «отца лжи» Талейрана: «Соглашайтесь с неизбежностью», трактуя ее в том смысле, какой ближе всего совпадает с русским мемом «волк в овечьей шкуре», то есть прикиньтесь согласным, а на деле гните свое. Правда, сам Соснин воспринимал завет Талейрана иначе, как бы тоньше, а попросту в ином переводе: «Сотрудничайте с неизбежностью». Что означало — живите по обстоятельствам, но оставайтесь самим собой, неизбежности временны. Короче говоря, «змея меняет кожу, а не повадки». Вспомнив свой тонизирующий вывод далекого по годам и расстояниям американского ученичества, Дмитрий начал перестраиваться на философский лад. И после нескольких забавных умозаключений вдруг озаботился странным вопросом, много лет назад запавшим в память тоже за океаном, в том же Стэндфорде. Вообще-то говоря, кто он есть или кем он хочет быть в этой торопливой, суматошной жизни — галькой в море или булыжником в луже?
За безнадежными попытками разгадать свое предначертание или предназначение он уснул. А на третье утро проснулся почти бодрым, почти готовым к предстоящей схватке с неизбежностью.
Почти...
После нервной встряски, предварившей встречу с пугающей неизвестностью-неизбежностью, что-то мешало ему обрести свой привычный комплекс полноценности, который позволял без изнурительных сомнений, бестрепетно браться за дела любой сложности. Этот комплекс полноценности он образно уподоблял встроенному в его характер мощному «аккумулятору», заряженному при рождении по принципу «Все, что дано сверху, все, что от Бога, — все мое и всегда со мной. Днесь и присно!» И вдруг, пожалуй, впервые в жизни Дмитрий ощутил, что его аккумулятор уверенности в себе требует подзарядки.
Он не раздумывая, «автоматом» схватился за мобильник.
У мужчин это бывает, у них свои стандарты поведения. Когда что-то не ладится, когда одолевают сомнения в своей способности преодолеть жизненные преграды и ниже плинтуса падает самооценка, одним из самых верных способов излечения от хвори неверия в себя многим видится встреча с женщиной, при общении с которой можно проявить свое лидерство. Эта потребность в самоутверждении возникает сама собой, без чьих бы то ни было поучений и научений, без заемной книжной мудрости или вычитанных, услышанных, подслушанных житейских советов. Она идет от мужской природы, от естества и сродни инстинкту самосохранения. Она настойчива в своей устойчивости и всегда безотлагательна, безотложна, ибо продиктована острой необходимостью восстановить внутреннее равновесие.
Почему Соснин позвонил именно Полине?
Ну, если откровенно, и звонить-то ему в тот период времени было больше некому. Кроме того, поразительные голосовые, да и по складу речи различия между простушкой-хохотушкой из Поворотихи и той женщиной, с которой он говорил по телефону, интригующе зацепились в сознании. Он с интересом ждал ее звонка, но в тот день неверий и сомнений ему стало ясно, что она не позвонит, а потому он позвонил сам.
— Здравствуйте, Дмитрий, — приветливо отозвалась Полина, узнав его по номеру телефона в своих «контактах».
Уже не игривым, а скорее уважительным тоном он сказал:
— Простите за назойливость, но я помню ваше обещание продолжить беседу.
— Я тоже помню. Вы просто опередили меня. Я намеревалась позвонить вам завтра.
«Странно, я вдруг начал опережать события, — мелькнуло в голове Соснина. — Три дня назад мне так же сказал Суховей. Точь-в-точь, слово в слово».
— Насколько я понимаю, вы освободились от неотложных дел? — спросил он участливо.
— Если бы! Была занята по горло, а теперь и макушки не видать.
Не уловив стремления поскорее закончить разговор, Соснин воспрянул духом и блеснул мастерством обходительного обаяния, отточенным в амурных переделках. Умело подвел диалог к сакраментальному вопросу «когда и где встретимся?», в манере лживой светскости намекнув, что не прочь вместе посмотреть какой-нибудь фильм с эротикой в духе времени.
— Одну минуту, Дмитрий, — неожиданно остановила его Полина. — Я вынуждена прервать нашу беседу. Перезвоню примерно через четверть часа.
«Четверть часа» сильно затянулись, и Соснин неприязненно подумал, что его попросту кинули. Песенка спета. Но, как ни удивительно, минут через сорок Полина все же отзвонила.
— Мы с вами остановились на где и когда?
— Готов на любые варианты.
— Тогда вот что, Дмитрий... Мне было бы удобно послезавтра в шесть часов. Если не возражаете, давайте встретимся у метро «Арбатская». У старого, с колоннами вестибюля. — Засмеялась. — Обычно там людей немного, нам будет легче опознать друг друга.
Распрощавшись и обдумывая разговор, Соснин похвалил себя за то, что не пустил в оборот привычную развязную манеру, которая, по его опыту, взбадривала женщин из круга его бывших приятельниц.
Он угадал Полину исключительно по короткой стрижке. Перед ним предстала красивая женщина, одетая по классической моде, в аккуратном костюмчике в мелкую бело-серо-черную клеточку. «Кажется, это вечно модная норвежского происхождения ткань “пипито”, — прикинул он. Искренне удивляясь метаморфозам, произошедшим в каждом из них со времен Поворотихи, они по подземному переходу двинулись в сторону старого Арбата, и в его устье, на углу, у «Праги» — на ремонте! — Полине приветственно помахал рукой человек примечательной наружности: пожилой, выше среднего роста, такой худой, что казалось, при движении он должен греметь костями, с лицом словно сушеный урюк. Полина подошла к нему, они перекинулись несколькими словами, и, вернувшись к Соснину, она известила:
— Итак, Дмитрий, сегодня у нас культпоход. Мы идем на репетицию в Вахтанговский театр. Сейчас карантин, спектаклей нет, но труппа готовится к открытию сезона. И этот удивительный человек сумел за полчаса решить проблему. Нас как бы тайком пропустят в зрительный зал.
Журналистские мозги Соснина варили исправно, он мигом сообразил, что, прервав телефонный разговор на теме «Когда и где встретиться», Полина занялась организацией культпохода.
А она продолжала:
— Да, это удивительный человек! Его зовут Николай Аристархович, а фамилии не знаю. Понимаете ли...
Полина начала рассказывать о себе, и Соснин был поражен. Она, деревенская девчонка, впервые попав в столицу, увлеклась театром, заделалась страстной театралкой. У нее и мысли не было «поступать в актрисы», нет. Но театр! За несколько лет она побывала на спектаклях чуть ли не всех известных московских театров. Со смехом пожаловалась:
— Как у нас в деревне говорят, все кузни обошла да не кована вернулась... Но это шутка. Конечно, нашла искомое. Кстати, Дмитрий, хочу сразу предупредить. Не знаю, понравится вам или нет, но я из категории бессребрениц. — Выждала, дала ему время недоумевать и гадать, потом разъяснила: — Я не отношусь к поклонницам Серебренникова и его театральных новшеств. А Николай Аристархович... Мы познакомились случайно, он — давний фанат Вахтанговского театра, говорит о нем «мой театр», знает его легенды, знаком чуть ли не со всеми артистами, и его пропускают на спектакли за так, без билета. Он и договорился, чтобы нам разрешили присутствовать на репетиции. Мне кажется, это очень интересно: увидеть театр изнутри.
Весь старый Арбат, до дверей Вахтанговского, Полина посвящала Соснина в тонкости своего возвышенного увлечения, просвещала его по части, как она говорила, театральных «всенепременностей» и «возвышающих обманов». А он, подавленный широтой ее познаний, понимая, что выглядит в ее глазах полным профаном, лишь кивал, поддакивал и фальшиво изображал изумление. Но в какой-то момент, когда она мимоходом упомянула о шоу-бизе на Бродвее, успел вставить, что три года отучился в Штатах. Увы, Полина не откликнулась удивленным возгласом, на что он рассчитывал, американский бэкграунд Дмитрия не произвел на нее впечатления.
Соблюдая строгие правила социального дистанцирования, в масках, которые теперь у каждого с собой, они с интересом наблюдали за репетицией, а на выходе из театра вновь увидели Николая Аристарховича, который, судя по всему, ожидал их.
Обсуждая спектакль, втроем двинулись в сторону Нового Арбата и там, у первой же кафе-веранды Полина предложила:
— А не посидеть ли нам здесь за чашечкой кофе? С пирожными.
— Мне только черный чай, — деликатно сказал Николай Аристархович, когда подошел официант.
— С какой выпечкой?
— Ни в коем случае! — Пояснил Полине и Дмитрию: — Живу напротив, на другой стороне Нового Арбата. Молчановка. Дома меня ждет пир: еще стакан чая — с медом и тремя половинками грецкого ореха. Это мой вечерний рацион с тех пор, как безвременно ушла Виолетта, царство ей небесное. — Перекрестился. — Уже десять лет.
Разговор сам собой свернул на Вахтанговский театр, о котором, воскуривая фимиам, Николай Аристархович мог говорить бесконечно, и Полина спросила, как зародился его жгучий интерес.
Одинокому старику, видимо, было приятно общаться с чуткими слушателями. Но он не торопился с ответом, думая о чем-то своем. Наконец начал:
— Знаете, молодые люди, жизнь простого человека — а я из простых, в том смысле, каким был рядовой советский инженер, полным домом никогда не жил, а сейчас и вовсе задет бедностью — становится чарующей, если страстно увлечься... Ну, в самом общем виде назовем эту страсть коллекционированием. Неважно чего — пусть спичечных этикеток. Кстати, интересное занятие, позволяет понять символы эпохи. — Вдруг назидательно поднял указательный палец. — Страсть коллекционирования продлевает жизнь! Это научно доказанный и литературой освященный факт. — Ложечкой попробовал горячий чай. — А можно жить страстью познания любимого театра, так живу я. По десять раз смотрю каждую постановку, и всегда актеры играют по-разному. Браво-брависсимо! Это вам не кино с попкорном и на веки вечные застывшими кадрами. А уж что до внутренней жизни театра... Звезды сцены — люди яркие, окружают их тоже сплошь незаурядности. Быть очевидцем этого пиршества духа — почетно и самоуважительно. Само лицезрение этих личностей упоительно.
Морщинистое лицо Николая Аристарховича слегка разгладилось в улыбке, но в следующий момент он озаботился:
— Полина, извините, я отвлекся и не ответил на ваш вопрос, это невежливо. Как я заболел театром?.. В жизни порой все решает случай. Мне было пятнадцать, я шел по переулку в направлении Консерватории, а навстречу тяжело брел хромой старик, держа на плече и поддерживая руками большую поклажу в чехле из темной ткани. Мы поравнялись, и я спросил: «Может быть, вам помочь?» Он остановился, долгим взглядом посмотрел на меня. «Спасибо, мальчик доброе сердце. Свою работу я исполню сам. А ты... Если есть время, подожди меня во-он у того подъезда». Так состоялось наше знакомство. Он жил в каморке под лестницей в старом большом доме. После войны люди ютились везде, где можно было укрыться от непогоды. Старик сходил в соседнюю первоэтажную коммуналку за кипятком и усадил меня чаёвничать с леденцами, пошутив: «Печатных пряников нет...» Свое имя он так и не назвал, на что, видимо, были причины. Жизнь швыряла его основательно. Охромел на Первой мировой, в годы Великой Отечественной потерял семью. Доживать век судьба какими-то зигзагами закинула его в столицу. «Нарядный дом напротив, куда я хожу, это дом артистов Большого театра, — рассказывал он. — Здесь живут великие люди. Нежданова, Максакова, Козловский. И лучшая в мире арфистка Ксения Александровна Эрдели, преклоняю колени перед ее талантом. Носить свою арфу в Консерваторию и обратно она доверяет только мне... Живет на шестом этаже, большой инструмент не умещается в лифте. Тяжело, но я стараюсь. К тому же какое-никакое, а подспорье. Пиастры!»
Николай Аристархович все более увлекался воспоминаниями.
— Память не сохранила его рассказ полностью. Но когда я уходил, он достал из маленькой прикроватной тумбочки книгу и протянул мне. «Это книга о Станиславском. Продавать незачем, а оставлять некому. Возьми ее, мальчик доброе сердце, пройдут годы, помянешь меня. Там, где вечная жизнь, это доставит мне радость».
Видно было, что нахлынувшие чувства растревожили его душу. Слегка дрогнувшим голосом он задумчиво произнес:
— Прошли годы, теперь старость уже на моем дворе, и тот хромой старец словно воплощается во мне. Мой немалый запас познаний тоже невозможно продать, да и незачем, а оставить некому. Вот, молодые люди, и передаю их таким, как вы.
Полина выразительно посмотрела на Дмитрия. Для всех троих это была трогательная минута.
Но Николай Аристархович взял себя в руки и спокойным голосом продолжил повествование:
— Вполне понятно, та встреча вскоре выпала из памяти, захлестнули подростковые заботы. Но через много лет я все-таки прочитал ту книгу о Станиславском. С этого, Полина, все и началось. Я не устаю благодарить Всевышнего за тот мимолетный эпизод моей юности, который в зрелом возрасте возвысил мою жизнь, обогатил пониманием театрального мира.
По мнению Николая Аристарховича, настоящий театр — это уникальное, ни одному другому виду искусств неизвестное смешение чудес и идеалов. И с восклицанием «Театр уж полон, ложи блещут!» он окунулся в воспоминания о великих вахтанговских реликтах, презиравших, говоря его словами, «светский террариум», назойливых поклонниц из мирка богемок и элиток, крутившихся вокруг театральных звезд, — «это люди так себе, каковы веки, таковы и человеки». Зазвучали имена, которые у всех на слуху. Ульянов — «умел все, от ярости до радости». Яковлев — «красавец, умница, что и говорить». Борисова — «какие эмоциональные вензеля выводила, а!». Гриценко — «талантище дерзновенный. Тиха вода, да омуты глубоки. Но, увы, гордыня успеха».
Николай Аристархович был в своей стихии, говорил не только о вахтанговцах, но и рассказывал забавные байки, услышанные от них.
— А как тетка Чарлея потом сыграла Ленина! До-олго Калягину после той тетки не доверяли образ вождя. Не те ассоциации! А Дунаевский, Дунаевский! Его спросили: это вы написали «Купите бублики»? — ведь авторство старого шлягера было неизвестно. А он говорит: «Нет, я про тесто не пишу». Про тесто! Он же имел в виду протесты.
Ни Полина, ни Дмитрий не перебивали этот сумбурный поток воспоминаний, и только один раз Соснин отважился задать вопрос — не потому, что тема так уж волновала его, а как бы продолжая диалог с «бессребреницей», чья нестандартность все более интриговала его:
— Николай Аристархович, а как вы относитесь... — Он хотел употребить достаточно резкие выражения, но вспомнил тактичную оценку Полины и повторил ее слова: — ...к театральным новшествам Серебренникова?
Старик ответил без раздумий:
— Как почитатель вахтанговцев, я не могу чтить его манеру. Но на театре всегда возникали духовные распри и различные веяния — и удачные, и, я бы сказал, уродливые. Не только по части сомнительных телесных изысков, но и в смысле вербальных излишеств. На них порой подвизаются даже моветонщики. Сцену невозможно оградить от экспериментов, увы, граничащих с культурным одичанием, — иногда. Вдобавок конкуренцию поколений никто не отменял, кстати, как и очередь за место в истории театра. Но Серебренников в скверную криминальную грязь вляпался и сразу отлетел в самый конец очереди. — Помедлил. — Меня, откровенно говоря, беспокоит другое. Сама природа актерства предполагает искание истины на сцене и поиски славы среди современников и в потомках. Это тоже вполне естественно. Но, скажем, сынок величайшего Аркадия Райкина просто живет громкими, подчас политическими, скандалами — не ради истины, а для добычи денег. И разве по эпатажному промыслу такого рода он одинок? То и знай выскакивают на окраинах культуры разные имена, словно черти из табакерки. Наваждения межвременья. Новая нормальность. По мне, это и есть скверна на театре, как однажды сказал Табаков. А Кончаловский и вовсе считает скандал главным инструментом авангардистов. Эх, нет в старости покоя...
Постепенно неутомимый рассказчик начал уставать. На прощание сказал:
— А теперь, как нынче принято говорить, вишенка на торте. Так и быть, поведаю-ка вам о баронессе Будберг.
— Баронессе Будберг? — чуть ли не хором воскликнули Полина и Дмитрий. — Кто такая? Впервые слышим!
Николай Аристархович загадочно улыбнулся:
— Ну конечно, откуда же вам, молодые люди, в век шоу-бизнеса и серебренничества слышать о баронессе Будберг?.. Жена русского дипломата с известнейшей фамилией Бенкендорф, любовница британского консула в Москве Локарта, организовавшего антисоветский заговор, фиктивная жена эстонского барона Будберга, купившая его фамилию за тысячу долларов, затем гражданская жена Максима Горького, которую, говоря попросту, отбил у него английский писатель Герберт Уэллс, женившийся на ней, — и все это она, дородная русская красавица Мария Игнатьевна Закревская.
Насладившись нетерпеливым любопытством слушателей, сумев разжечь в них высшую степень интереса, Николай Аристархович — наверняка не впервые! — принялся за свой увлекательный рассказ.
— Об этом случае мне говорил Николай Тимофеев, замечательный актер, кстати, был у вахтанговцев партийным секретарем, меня привечал очень, свою ролевую тетрадку показывал. Так вот, суть в том, что одна из актрис театра, Дарья Пешкова, внучка Максима Горького, поддерживала тесные связи с жившей в Англии баронессой Будберг. И однажды Дарья попросила Тимофеева, только-только купившего новый «москвич», встретить Марию Игнатьевну в Шереметьеве. Дело было зимой, баронесса вышла к встречающим в шикарной нейлоновой шубе под норку — в те годы это был писк великосветской моды. С немалыми трудами Тимофеев втиснул дородную Марию Игнатьевну на переднее сиденье тесной машины. А она, едва очухавшись, воскликнула: «Уф-ф-ф, жарко!» — и с облегчением расстегнула шубу. «А под ней была еще одна, точно такая же! — с восторгом говорил Тимофеев. — Привезла кому-то в подарок».
Полина и Дмитрий долго смеялись, тоже восторгаясь женщиной легендарной судьбы. Пока Николай Аристархович, очень довольный эффектом, не поддал жару:
— Это, молодые люди, еще не все. Тимофеев привез Марию Игнатьевну на квартиру Дарьи Пешковой, у Зубовской, на Садовом, где за накрытым столом ее ждали Юлия Борисова, ее муж, директор театра Спектор, еще несколько вахтанговцев. Устроившись на почетном гостевом месте, баронесса — цитирую Тимофеева — орлиным взглядом оглядела стол, приметила бутылку «Старки» — в те годы она считалась лучшей водкой — и попросила подвинуть ее поближе, сказав кратко: «Это мое». Тимофеев с придыханием говорил, что за вечер, а застолье длилось долго, Мария Игнатьевна «убрала» всю бутылку — и оставалась в «кристальном состоянии». Ничуть не сказалась «Старка» на ясности и остроумии ее говорений. И это в шестьдесят с большим гаком!
Когда Николай Аристархович откланялся, над столом довольно долго висело молчание. Чрезмерное обилие впечатлений этого вечера не располагало к обмену мнениями, услышанное требовалось «переварить», а вдобавок оценить его восприятие каждой из сторон. Наконец Полина спросила:
— Ну и как наш культпоход?
Соснин, задержав взгляд, впервые посмотрел ей в глаза. Без привычной игривой улыбки, которую дежурно надевал при фривольном общении с женщинами. Ответил коротко:
— Спасибо. Это было потрясающе.
На такси он отвез ее домой — не ближний свет, она снимала квартиру на Коровинском шоссе. На удачу — как раз в направлении Лианозова. А вернувшись к себе, долго сидел в кресле, минута за минутой, слово за словом перебирая в памяти этот удивительный вечер. Никогда ему не приходилось пребывать в столь многочисленной «компании» великих имен. Собственно, он и не знал этот вдохновляющий мир, даже мысленно ни разу не соприкасался с ним. Полина словно приоткрыла ему дверь в другую, чарующую реальность, о которой говорил Николай Аристархович. В тревожном сером безвременье пандемии, отягощенном вдобавок поручением Суховея, перед Дмитрием замаячила не просто светлая, а яркая полоса жизни. Разумеется, Дмитрий вовсе не проникся внезапным, всепоглощающим интересом к загадочному закулисью сцены. Дело вообще было не в театре.
Дело было в Полине.
Они встретились в первый раз, и Соснин твердо знал: не в последний. Она его всем взяла!
Подлевский был явно доволен, услышав просьбу Соснина свести с кем-либо из финансистов.
— Отлично, Дмитрий! Все будет о’кей, познакомлю с нужными людьми, — скороговоркой заверещал он по телефону. Однако Аркадий не был бы самим собой, если бы сразу не застолбил выгоду. — Но давай договоримся так. Банковская среда сложная, подозрительность у них в крови. Я тебя представлю как своего человека, а ты при случае меня поддерживай. Друг у нас общий, будем работать в его русле.
В назначенный день он прихватил Соснина у кольцевой станции метро «Парк культуры». Теперь Аркадий ездил на шикарном белом «порше». Его переднее сиденье было сдвинуто к «торпеде», а Подлевский развалился справа сзади, свободно вытянув ноги, иногда полулежал.
— Ты в отличной форме, — снисходительно похвалил он Дмитрия, осмотрев его. И сразу перешел к делу: — Даю вводную. Мы едем к Борису Семеновичу Хитруку, помощнику председателя правления крупного банка. Ты — тот, кто есть: известный журналист с большими связями в газетном мире.
— Не только в газетном, — поправил Дмитрий. — Многие издания ушли в онлайн, в Интернет. Там точат зубы еще острее, кому хошь соли на хвост насыпят. Или наоборот: водопад лести, из омута за уши вытянут. Там народ крутится дерзкий, рук не покладает. Голодная публика. Жаждет гонораров в любом формате.
Памятуя наставления Суховея, Дмитрий сразу взял небрежно-залихватский тон и угодил, попал в точку.
— О-о! — удивленно воскликнул Подлевский. — Да ты, оказывается, парень хоть куда! Свою среду знаешь! Борис Семенович таких привечает.
— Плотник первой руки, — в лад подкинул Дмитрий, выставив себя охотником до замысловатостей.
Шутка понравилась, и Аркадий, представив Соснина, повторил:
— Плотник первой руки! — А в ответ на недоумения разъяснил: — Ас своего дела. Набил руку на журнализме, в Штатах обучался, знает СМИ и снаружи, и с изнанки.
Хитрук встретил Соснина приветливо, без надменностей, заодно усладив и Подлевского замечанием о том, что рекомендация Аркадия Михайловича дорогого стоит. Знакомство с маститым, как о нем было сказано, журналистом само по себе тоже представляло для Бориса Семеновича интерес. Однако главной мишенью для своего, как всегда, прицельного внимания он считал Подлевского, на чью просьбу охотно и откликнулся. Этот парень удачно, вдобавок с изысками и ухищрениями красноречия выступил на страсбургской сходке, показав, что вырос из подручного времен поездки на Южный Урал в самостоятельную фигуру. И все же дело заключалось в другом. Подлевского подсунул Немченков, а это имело особое значение. Уже в пандемию Хитрук по неотложным делам накоротке летал в Астрахань, и поди ж ты, там тоже отыскался какой-то знакомый Георгия Алексеевича, которому необходимо было передать «котлету» долларов. Но этот малый опять не объявился, а Немченков снова наотрез отказался «заниматься чепухой» с возвращением денег.
Логика срабатывала четко. Немченков дал Подлевского, и тот, кстати, не оплошал, пригодился. А Подлевский сует Соснина, возможно, по указанию того же Немченкова.
Лишних вопросов не возникало.
Тем более этот парень, прошедший через «дрессуру» в Штатах, должен понимать, что к чему, и может здраво разъяснить ситуацию в сегодняшней журналистике, где, по прикидкам Хитрука, вот-вот начнут назревать перемены, хотя и с запозданием по отношению к аппаратной возне.
С этой темы Борис Семенович и начал. Прощупывая, стремясь понять истинную профессиональную ценность гостя, подкинул заготовленный впрок вопрос на засыпку:
— Дмитрий, вы журналист опытный. Аркадий Михайлович говорил, что прошли Болотную, Майдан. Скажите, как оценивают в вашей среде постмедведевскую экономику? Долго еще Запад будет пить нефть российских младенцев?
Нет, не напрасно в американских университетах, где Соснина тренировали журнализму, от него требовали очень внимательно следить за громкими заявлениями топовых политиков, фиксируя их в записной книжке, которую обязан вести каждый профессионал. За многие годы у Дмитрия накопилась солидная пачка таких блокнотиков, он периодически просматривал их, отсеивая устаревшие факты, — но никогда не вычеркивая их! — и перенося в очередной блокнот те, которые могли «сыграть» в текущей жизни. Новым блокнотиком он освежал память перед каждой важной встречей.
Привычка была давняя, въевшаяся, без нее ни сесть, ни встать. И Дмитрий мысленно даже не похвалил себя за то, что именно вчера, готовясь к этому рандеву, перелистал интересные записи.
— Борис Семенович! — без малейшей запинки воскликнул он. — Теперешние журналюги барахтаются в текучке, глядят себе под нос, глаз не пялят, чтобы глянуть вперед. Прогнозы — не их стихия. Это же азы профессии, вторая древнейшая! Сегодня пишем так, завтра эдак — вот и вся недолга. — Как бы между прочим добавил: — Что будет со следующими поколениями, если Запад выпьет российскую нефть, задумываются лишь такие светочи, как Сурков.
У Подлевского глаза на лоб полезли: при чем тут Сурков? А Хитруку стало ясно, с кем он имеет дело. Улыбнулся:
— Дмитрий, извините, но это мое правило. При знакомстве с новым, интересным для меня человеком задаю ему каверзный вопрос. Я вас понял.
Но и Соснин понял Хитрука — по термину «постмедведевская экономика». Этот деятель, по подсказке Суховея давно пригревшийся на склонах вершин власти, выполняет ее весьма деликатные поручения и дышит «горным» воздухом. Но теперь он скептически лягает прежние порядки. А у них все строго. Как по нюансам церковной службы — кого упомянут, можно судить о настроениях высшего клира, — так и оценки деятелей из популяции Хитрука отражают намерения верхов власти.
Соснин был близок к истине, однако по незнанию до конца не раскусил витиеватые раздумины Бориса Семеновича. После мозгового штурма в Страсбурге, где в преддверии больших перемен обсудили стратегию «удержания на плаву», среднесрочные прикидки Хитрука претерпели изменения. Раньше он мыслил близоруко: как бы укромно притаиться в извилистых коридорах власти, когда там пойдет дым коромыслом, чтобы переждать кадровое цунами, только и всего. Но, поднявшись на уровень мышления элитариев, осознал наивность прежних надежд. Теперь речь шла не о личной изворотливости. Те, кто задавал тон при Медведеве, готовили масштабный, по сути, политический прорыв в постмедведевское завтра, чтобы сохранить свои позиции. И он, Хитрук, волею судеб, через сближение с ВВ, оказался в группе прорыва.
После Страсбурга Борис Семенович несколько раз приватно общался с Валерием Витальевичем и искренне восхищался его дальнозоркостью. Компромат на самого себя понадобился ему, чтобы слегка пригасить свое либеральное реноме. Но теперь он смотрел дальше, на-а-много дальше. Анатомируя весь комплекс грядущих перемен, он почуял, что период расцвета коммерческих банков — на закате. Кому нужны вклады под мизерные проценты? Эпоха благополучных рантье уходит в прошлое. Да, богачи удержат часть своих бездоходных денег в банках — для сохранности. Да, финансовые расчеты будут по-прежнему идти через них. Но потребность в финансовых услугах ужмется. Из крупняков выживут лишь банки, связанные с госсектором. ВВ не сомневался, что ради выживаемости ему придется плясать кадриль с государством, для чего предстоит двинуть в политику.
Аргументов у Валерия Витальевича было много. Но один из них — неотразимый, убийственный, как считал Хитрук, именно на уровне элитарного мышления.
— Борис Семенович, вы согласны, что Уолл-стрит и Сити — это мощнейшие финансовые центры мира? — спросил ВВ однажды. И после утвердительного кивка одним ударом загнал гвоздь по шляпку. — А теперь представьте, что в США нет Пентагона и ЦРУ. Что представляла бы собой Уолл-стрит? Глухую улочку Нижнего Манхэттена? И много ли стоит Сити без британской мощи? Если же с мировых вершин спуститься на наши равнины, так ли приметен был бы, скажем, Промсвязьбанк, кабы через него не шло финансирование оборонки?
Из сказанного явственно проглядывало, что дистанцирование от либеральной тусовки через хитроумно-лживую уловку компромата было лишь первым шагом, само по себе оно не решало проблему «удержания на плаву». Предстояло на волне перемен прорываться в высшие эшелоны власти. Разумеется, под знаменами наступающей эпохи, которые предполагалось вскинуть одним из первых. «Была бы пуговичка, а петельку мы прорежем», — вспомнил Хитрук итоговую шутку ВВ.
Прощупав Соснина на предмет его профессиональной солидности, Хитрук шагнул смелее:
— Да, Дмитрий, я вас понял, вы человек серьезный. — Обратился к Подлевскому: — Спасибо, Аркадий Михайлович, ценю такие знакомства... А к вам, Дмитрий, у меня вопрос общего свойства: как вы думаете, если по-крупному, в чьих руках сейчас штурвал СМИ?
— Борис Семенович! — опять быстро и отчасти как бы укоризненно воскликнул Соснин, на которого под влиянием перспективных обстоятельств накатил приступ пассионарности. — Тут и думать нечего. Нас держат на длинном поводке, позволяют рыскать в поисках хлеба насущного да за долю малую, за базарный доход правду кривдой оборачивать — вот и все. Наше вам с кисточкой! Даю стопроцентную гарантию и, как у нас говорят, сто рублей в придачу. Политцензура канула вместе с Советами, а на ее месте финансовая, — тыщи вариантов! Неважно, госСМИ или частные, у власти набор приемов на все случаи жизни: ворохом льгот и дотаций играют, кого на подсосе держат, кого штрафами изводят, иной раз — без ножа режут, ущемляя распространение. Медиаполе ведь не рыночное, его регулируют. Формальных запретов мало — ну, топят тех, кто калечит имя вождя непристойностями. А в остальном... Народушко все хавает, особенно болтовню злоучительную. Главреды нюхом чуют, чего стыдиться, а чем гордиться. Фронда — да ради бога! Но от красной линии — за версту, в тон Кремлю поют. Индикатор порицания власти у них сигналит безошибочно. Баланс, Борис Семенович, баланс! Между дозволенным и щекотливым. Потому у нас в СМИ факты с фейками вперемешку. Чумное время. — На миг прервал трёп. — Конечно, как говорится, включение исключений тоже в ходу, кое-кому опять же по соизволению власти разрешают ее демонизировать, даже за счет Газпрома. Но это политика, чтобы за рубежом нашей демократией гордиться. Или объявят сезон охоты на кого-то из неприкасаемых. Или диктуют, чьи имена из СМИ изгнать, какие испозорить, а кого в квадрат возвести, под водопад лести поставить. Пара пустяков — подмигнуть, кто не к месту, кому рот зажать. Вы же знаете: о ком молчат СМИ, того нет. Все сверху! Царево око видит далёко.
Соснина понесло. Войдя в роль матерого журналиста, он без умолку молол немудрящую тягомотину, пока не споткнулся о новый вопрос Бориса Семеновича, который был далек от медиасферы и воспринимал банальности гостя как откровения. Почуяв перед собой и впрямь опытного «смишника», Хитрук вошел в познавательный раж, спросил:
— А что нового, на ваш взгляд, в СМИ? Какие процессы? Прежняя рутина или проблески новшеств?
На конкретный вопрос Соснин не мог отвечать так же шустро, как трепался по поводу «общих свойств». Он давно не работал на штатных должностях и не знал, какие щи варятся на редакционных кухнях. Дмитрий задумался, не забыв изобразить на своем лице крайнюю степень умственного напряжения. Но балаболить по существу было нечем. И Соснин, как опытный диспутант, решил попросту отвертеться, а заодно вновь показать свою ученость, ухватившись за слово «новшества»: за последнее слово вопрошающего искушенному демагогу ухватиться легче всего. Но не знал он, разумеется, что своим косвенным, не по делу ответом угодит не просто в яблочко, а в самую точку, в самую сердцевину интереса, каким жил в тот период Хитрук.
Начал не шибко:
— Новшества?.. Понимаете ли, Борис Семенович, новшеств в нашей «сми» и в наши дни хоть отбавляй, счету нет. Однако же если поковыряться... А вы поглядите, сколько лет, — нет, десятилетий! — словно анкерными болтами прикручены, сидят в своих креслах главреды ведущих газет, о телевидении и не говорю. Есть латинская максима: «Темпере мутантос эт нос мутамур ин илис». — Решил показать свою широкую ученость и уточнил: — Она и в Большом оксфордском «Лексиконе» означена. В переводе — «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними». Но в наши-то дни, уважаемый Борис Семенович, у этого правила новое звучание. Времена меняются, а смишные начальники к ним приноравливаются, к любому тараканьему шороху власти прислушиваются, пляшут, как Тина Тёрнер на сцене. По сути-то, остаются выкормышами девяностых со своими нафталинными технологиями, когда волею случая вынырнули из ниоткуда и вознеслись на вершины четвертой власти. Вот сменил Путин правительство, вроде как сквознячки повеяли, затхлости поубавилось. Да ведь Ленина заветы, которые в КГБ зубрили, он позабыл. Ленин что говорил? Почту и телеграф сперва надо взять! По-нынешнему — информационную сферу. А в ней, говорю, начальники прежние, приспособились. Кстати, помните у Маяковского: «Вова приспособился...»? При Медведеве очень актуально звучало. Ну, это так, шутка. Но в том дело, что, перефразируя классика, в теперешних новизнах старина девяностых годов слышится. Коротич-то когда-то назвал СМИ «цепными собаками перестройки». А сейчас просто интеллектуальная импотенция. — Для ради важности со смаком прикозырнул цитаткой из Шекспира: — «Ничтожество в роскошном одеянье!» Вы меня понимаете, Борис Семенович?
О-о, Хитрук понимал Соснина гораздо глубже, чем мог предположить Дмитрий. Стратегия «удержания на плаву» предполагала очень похожий вариант: вопреки ротации кланов, сохраниться под видом рьяных, но взыскательных поклонников и даже соратников новой управленческой политики. Именно взыскательных! Требующих, образно говоря, «удвоения новшеств». Конечно, речь уже не шла о самозваной элите девяностых, о допотопных чудищах «парка гайдаровского периода» — за исключением Чубайса. Однако же и медведевским элитариям было не просто тайком-ползком перебраться в грядущее десятилетие Путина-2.0, пристроившись хотя бы в самом конце его свиты.
Поначалу!
Борис Семенович еще не знал, как именно использовать этого толкового журналиста, к которому начал испытывать чувство приязни, но укрепился во мнении, что Соснин пригодится. Боевой парень! К тому же в нужное время объявился, в самый раз. Вдобавок не политический наркоман, идейными пристрастиями не страдает. Да и внешностью под кадриль асам профессии — яркий, самоуверенный. Общаться с ним полезно не только в кабинетном формате. Разумеется, его можно подрядить сочинителем речей для ВВ, но это не главное, в пресс-службе полно умельцев-спичрайтеров. Важнее, что этот Соснин в паре с Подлевским и, значит, сгодится для выполнения деликатных поручений, о которых работникам банка знать незачем. Впрочем, «тему Соснина» надо обсудить с Подлевским наедине.
Между тем Аркадий как бы затаился, внимательно приглядываясь к говорившим. Столь странная, непривычная для него ситуация отнюдь не смущала Подлевского. Он вовсе не чувствовал себя третьим лишним, ибо видел, что Борис Семенович весьма доволен новым знакомством. Сам он тоже осознал ценность Дмитрия для их общего дела — новый Соснин ничего общего не имел с вечно поддатым журналистом из Поворотихи. И Аркадий тоже понимал, что позднее обсудит с Хитруком эту встречу тет-а-тет.
Прощаясь, Борис Семенович пошутил:
— Дмитрий, мы с вами беседовали без масок, не только в прямом, но и в переносном смысле. Однако обстоятельства мешают нам крепко пожать друг другу руки. Аркадий Михайлович, как вы думаете, у нас будет возможность восполнить этот пробел?
— Не сомневаюсь, Борис Семенович.
— Кстати, Дмитрий, я хотел бы при случае представить вас председателю правления нашего банка. Возможно, извините за тавтологию, случай представится в скором времени. Если не возражаете, свяжусь с вами через Аркадия Михайловича.
Соснин благосклонно кивнул. Ответил без телячьих восторгов:
— Спасибо. Буду искренне рад.
Когда разместились в белом «порше», Подлевский, аж причмокивая от удовольствия, сказал:
— Ну и обласкал тебя Борис Семеныч! По первому разряду. А ты молодец, все о’кей. — Помолчал. — Хитрук о встрече с председателем сказал «кстати». И я тоже кое-что хочу добавить кстати. Надо нам с тобой, Дмитрий, где-нибудь посидеть вдвоем. Просветишь меня по части ваших журналистских обстоятельств.
С Суховеями Полина Пашнева сошлась быстро. В управлении она появилась, когда их уже командировали в Вильнюс, и лишь краем уха слышала эту фамилию. Но теперь, с подачи Валентина заполучив его бывшую должность в Красногорске и «официально» двинувшись, как шутила Глаша, тропою Винтропа, она могла свободно, не таясь, задружиться с этой семьей. Более того, из круга бывших знакомых ей пришлось исчезнуть — надолго ли? — и Суховеи стали для Полины единственными «легалами». А она для них вдвойне своей — и по линии Службы, и по работе на Боба.
На первых порах Пашневой нужны были советы Валентина — он ориентировал по людям, с которыми ей приходилось вести дела в Красногорске, — с кем можно впрямь, с кем нужно вкривь, с кем лучше вкось, а кого и за жабры треба взять. Но деловые связи скоро переросли в тесную дружбу. Предварительно созвонившись, Полина заезжала к ним часто — обязательно с подарками для Диночки, заранее сделав запас детских игрушек.
Однажды позвонила ближе к вечеру — просто так, с тоски, услышать дружеские голоса. Поболтала с Глашей, попросила позвать Валентина.
— А его нет. Включили в какую-то комиссию, и он на пару дней укатил в Кострому.
— Так ты одна?
— Ну как одна? С Диночкой, спать ее укладываю.
— Глашка, я к тебе на огонек сейчас приеду! — неожиданно для себя самой воскликнула Полина. — Не приеду, а примчусь. Вызываю такси.
И дала отбой.
Добралась она до Автозаводской нескоро: час пик. По пути несколько раз дозванивалась до нее Глаша, но Полина не отвечала на вызовы. Зато в квартире вместо «здравствуй» сразу нарвалась на тревожный вопрос:
— Что стряслось, Поля?
— Да ничего не стряслось. Душу бабью излить надо. Хотя... Нет, Глашка, все-таки стряслось.
Они устроились на кухне, и на повторный вопрос Полина выдохнула одно слово:
— Соснин...
— А-а! — сразу сообразила Глаша: как бабе бабу не понять! — Тогда погоди, в один момент стол накрою. Всухую такие разговоры не ведут.
Достала из навесного шкафчика бутылку «Столичной», выставила закуску и до краев налила две большие рюмки.
— Я Диночку уже не кормлю, можно и расслабиться. Давай, Поля, сперва шарахнем без тоста. Гуляй, бабы!
Полина знала: стопарь водки, если не сопротивляться, стремясь играть в трезвую, а охотно поддаться высвобождению затаенных чувств, — лучшее душевное лекарство. И была благодарна Глаше, что та все поняла. После рюмки ее, как и должно быть, отпустило, и она по-бабски пожаловалась:
— Глашка, влипла я по самое некуда.
— Понесла, что ль?
— Хуже, хуже, Глаша. Гораздо хуже. Тут чисткой не отделаешься. Втюрилась, как девчонка несмышленая. Не шашни.
— Да-а, видать, далеко дело зашло. На авось здесь нельзя, — задумчиво и тревожно протянула Глаша. — Выпить-то мы выпили, а разговор у нас с тобой получается трезвый. Он про Винтропа в курсе?
— Темню. Уж не под силу. Строю из себя художественную даму. Скрываю, где работаю. Чего доброго, узнает, что я на бывшей должности Валентина, сразу все и поймет. Парень-то не глупый.
— Давай-ка, Полинушка, займемся нашим профессиональным занятием — анализом. Как ты полагаешь, сколько еще тебе удастся от правды уходить?
— Не знаю, Глаша, не знаю. Тут ни рассудочность, ни наивная рассудительность не в подмогу.
— Я почему спрашиваю? Время, оно, знаешь, все по своим местам расставляет, все узлы развязывает. Может, заморозить отношения на позиции «как есть» и ждать?
— Чего ждать-то, Глашка? Я про него все знаю, он про меня ничего не знает. Страшно сказать, сплю с идейным ворогом, он же прозападный симпатизант. Лежать рядом, а думать врозь! Все вывернуто наизнанку. Пространство согласия как небо в овчинку, только чувства, ни о чем другом заикнуться не могу. Эх, елки-моталки! Неужто не понимаешь, какие в душе муки адовы оттого, что обязана с ним лукавить?
Помолчали. Глаша налила еще почти по полной.
— Давай выпьем просто за жизнь. Сложная у нас, Поля, жизнь, сами себе не принадлежим.
— Тебе-то что жаловаться! Вы с Валентином люди счастливые, дочь на пределе успела родить. А я? Несколько лет еще в запасе есть, да я ведь еще незамужняя. В башке только и стучит: кому сердце отдать? Любви хочется, Глашка! А тут звездочка засветила. И кто? Это какой же надо быть невезучей, чтобы именно — Соснин. Жизнь из колеи выбил... Ты-то даже фамилию не меняла, а меня под церковные книги в Вязьме легендировали. Вот и стала Пашневой. Хорошо, имя сохранилось — это уж наши умельцы постарались, подправили пару буковок в книжных записях.
— А я-то имя сменила.
— Да брось ты! У тебя прозвище вроде псевдонима, по документам осталась Гульнарой. А я... — Полину прорвало: — Глашка, ну как я могу ему объяснить, что я не Пашнева, а Дубовская? Что не деревенская, а московского пошиба, да из профессорской семьи? У мамы звание... Что театром давно увлекаюсь. Мы с Димой как-то общались с моим старым-старым театральным знакомым — так этот человек фамилии-то моей «девичьей» не знает. Полина и Полина. На душе ад кромешный. Влипла я, Глашка, влипла! Не знаю, как быть, как жить. Выхода не вижу. Разливы чувств весенние, а впереди что?
— А если все-таки...
Полина поняла и прервала сразу:
— Думала я об этом, думала. Открыться, что знаю Суховея и, значит, работаю на Винтропа. Тогда мы с ним вроде как заодно. Но так можно жить только с чужим, нелюбимым и временным. А мне счастья хочется, Глашка! Ну как в своей семье нелегалом быть? Как тут рука в руку держаться? Невозможно! А дети пойдут?.. Неустранимо все это... Нет, это мертвый тупик. Идти в никуда? Сама знаешь: не приучена.
Налила себе еще половину рюмки. И вдруг — в слезы.
— А душа-то уюта просит. Иной раз приеду вечером домой, он позвонит, переговорим по-свойски, а потом я — пластом на тахту и реву белугой. А в другой раз — в жар бросает, сама не своя. Как пишут поэты, слезы разлуки, трепет свиданий. Я все варианты перебрала. И так и сяк, и так и этак. Вроде решила рожать безотцовщину, зато от любимого человека. Он для меня теперь не встречный-поперечный. Но сейчас-то не время! Сейчас-то я не могу с задания в личную жизнь соскочить. Только-только начала врастать в агентуру влияния и кожей ощущаю, что винтропы меня к чему-то интересному готовят. Неспроста им срочно понадобилась женщина. Как тут рожать? Вот и получается ни то ни сё, ни тпру ни ну. Вся в растеряшках. Голый постельный расчет. А на сердце такая щемь... Мой земной рай за глухим забором.
Теперь налила себе половину Глаша:
— В Вильнюсе-то я его несколько раз видела. Парень, конечно, видный, в самой поре. В общении приятный, как Валя говорит, галантерейный. Поль, а что он сам-то о себе рассказывает? Как представляется? Кем? Много о себе мнит?
— У него-то вроде душа нараспашку, весь наружу. Все сказал, как есть, кроме Винтропа. В Вильнюсе у шпротников просто жил-поживал, отдыхал от прежней горячки. Приобрел там хорошего друга, который сейчас живет в Москве, — это про Валентина. Но фамилию не назвал. Да! Говорит, что недавно лихо подзаработал на журналистском заказе. Но я-то об этом знала.
— Как же! Помню, помню, Валя тебя о компромате на банкира просвещал, чтобы на всякий случай была в курсе. А сейчас-то он чем занимается? Что говорит?
— Свободный журналист, вольная птица. Правда, вчера вечером по телефону сказал, что получил весьма престижное предложение, — мол, должность солидную предлагают, крутую. Хочет увидеться, рассказать, твердит, будто мой совет ему нужен, без меня, божится, решение не примет. Похоже, что-то серьезное.
Глаша уже знала от мужа, о чем идет речь, однако в данном случае дело касалось сугубо служебных дел, которыми незачем делиться даже со своими. Прикинулась наивной:
— Да, это что-то новенькое.
— Валентин, наверное, узнает. А мне, прежде чем с Димкой увидеться, надо с твоим этот вопрос обговорить... — Горячо воскликнула: — Господи, что же это деется! Какая уж тут любовь, если каждое слово должна согласовывать? Что за любовь под ярмом рассудка?.. Глашка, у меня эмоциональный ресурс на исходе.
У Глаши вдруг слезы покатились из глаз, она по-детски утерлась тыльной стороной ладони.
— Ты чего?
— Тебя-а жалко. Что за жизнь собачья? Любить нельзя-а...
Полина тоже заплакала. Женщины обнялись, вздрагивая и подвывая от тихих рыданий, хлюпая носами. На несколько минут застыли в объятиях, положив головы на плечи друг другу.
Женская пьянка на двоих совсем другая, чем у мужчин. Мужики предвкушают удовольствие от тарабарщины с другом и после выпивки становятся навеселе. Бабы, наоборот, на пару садятся за бутылку, чтобы излить душу, бедой-горем поделиться с близкой подругой, и кончается застолье чаще всего слезами. Мужики пьют с женщинами и за женщин, а бабы только за свое, бабье, и не дай бог появиться в такой момент мужику, всю обедню испортит.
«Какое же счастье, что нет Валентина и можно выть вот так, не стесняясь, облегчая душу, — думала Полина. — Для того ведь и примчалась, чтобы исповедаться».
— Погоди, Полина, — вдруг отстранилась Глаша. — Я так и не уразумела, как тебе Соснин-то подвернулся?
— Да как же! Мы с ним в прошлом году в Поворотихе пересеклись, перед пожаром. Я туда с Кушаком ездила, для прикрытия. В тот раз и твоего Валентина мельком видела, он Кушака наставлял.
— А-а! — воскликнула Глаша. — Это ведь я Вальку в Поворотиху погнала. Там Подлевский злодейство затевал, хотел заживо сжечь Веру Богодухову с грудным ребенком. А Соснин-то и предупредил о страшном замысле.
— Богодухова... Кто такая?
— Потом как-нить расскажу, она не из наших. А Соснин... Точно! Без его подсказки мы бы с Валентином Подлевского прозевали. Святое дело Соснин сделал. Кушак-то в Поворотихе неспроста объявился, — чтобы Богодуховых предупредить. А ты там с Сосниным познакомилась — так?
— Случайно и мимоходом, хотя от Кушака знала, кто он такой. Потому и телефончик дала, на перспективу. Но как мужик он на меня тогда впечатления не произвел. Забыла. И вдруг через год звонит — я вам с Валентином об этом рассказывала. А уж когда встречаться начали, тут я и поплыла. Совсем другим он оказался, чем в Поворотихе. Говорит, и я совсем другая была.
— Господи, как в жизни все случается-переплетается! Что же делать-то, Поля? Ты скажи, кстати, Валентину про наш разговор сказывать, или мы сами разберемся? Дело-то серьезней некуда.
— Нет, Глаша, приехала я к тебе душу облегчить, выплакаться. А разбираться буду сама. Ты мне сказала как раз то, о чем я сама думаю. Выхода нет, и ты права. Я крестилась в возрасте по чину «Аще не крещен есть», и надеяться мне остается только на Господа Бога, без воли Коего ничего у меня с Димкой не сложится. Да, надо оставить все, как есть, а жизнь, она покажет, развяжет узел этот запутанный.
— Да что она покажет-то, Поль? — с горечью отозвалась Глаша.
— Ну, во-первых, пока все твердо не проясню, я его кому-то отдавать напрокат с возвратом не собираюсь. А рожать или не рожать, у него спрашивать не буду, решила уже. Мой вопрос! Так может повернуться, что он и не узнает. А вот когда-а... Бог весть. Когда рожать, зависит опять же от моих обстоятельств. Служебных. Валентину о нашей пьянке не говори, я сама с ним по Соснину посоветуюсь — в другом формате, в другом режиме. Пока буду каждым днем жить. Не уходить же в затворничество, спиной к зеркалу не встанешь. Как говорится, страданье — путь познанья. Сперва, кстати, надо выяснить, в какие кущи райские Димку зазывают и как мне на это реагировать. Я так поняла, Валентин завтра прибывает?
— Послезавтра.
— Скажи ему, что мне срочная встреча нужна... Ну что, Глашка, буду собираться? Вызывай такси.
— Поль, уже поздно, считай, ночь. А ты выпивши, под мухой. Не опасно ли? Знаешь ведь, какие нынче таксисты, по телевизору столько жути. Того и гляди, какой-нибудь разудалый негодник попадется. Может, останешься? Я мигом все оборудую.
— Я с наших разговоров уже протрезвела. Но ты вообще-то верно насчет опасности... Знаешь что, вызывай-ка такси по классу «Бизнес», на «мерседесах» шофера исправные работают, обходительные, без закидонов. Зарплаты моей хватит, чтобы от нечаянной беды ночью пооберечься.
— Только позвони обязательно, когда домой доберешься. Спать не лягу, пока звонка не дождусь.
— Лады. Спасибо тебе, Глашка, за этот вечер. Ты меня поняла, а я от твоей душевной заботы, от участия сердечного еще крепче в своих помыслах утвердилась. Разберусь!
14
Соснина одолели воспоминания. До глубокой старости — дай Бог дожить! — он не забудет, как в младенчестве ненавидел маму, которая заставляла его пить вонючий рыбий жир. А мама сейчас приболела — давление! — но он, негодник, уже тысячу лет не был в Томске, и неизвестно, когда посмеет туда сунуться. Вдруг мелькнула мысль: чтобы обнять стариков, почему бы не купить им авиабилеты до Москвы и обратно? Проще простого. Разумеется, после похорон этой проклятой пандемии, после вакцинации. К тому времени, может статься, и повод подвернется.
Именно этот повод, маячивший скорее в мечтах, чем в яви, и побуждал Дмитрия перелистывать страницы своей жизни. Томск, Чикаго, Москва, Киев, Вильнюс, теперь снова Москва. Но странно, он перебирал в памяти не сами «этапы большого пути», а то, как, распахивая душу, исповедовался о своих плаваниях по житейскому морю Полине. Известное дело, мемуаристы падки на байки о всякой всячине, любят кое-что приукрасить себе в пользу. Однако Соснин в разные разности не лез, по-крупному был честен, не скрывая своих публичных неблаговидностей и благоглупостей вроде антипутинской истерики на Болотной. И только об одном глухо молчал — о связи с Винтропом. Этой темы в его частых и все более длительных беседах с Полиной не существовало вовсе, порой Дмитрию казалось, что его расчетливая работа на Боба — из другой жизни, не имеющей ничего общего с той одухотворенностью, какая открылась ему после близкого знакомства с Полиной. Конечно, в голове нет-нет да стучала тревога о том, что рано или поздно придется открыться, однако он малодушно гнал ее, надеялся — Бог даст! — в будущем изворотливо выкрутиться из щекотливости двойной жизни благодаря неким переменам глобального свойства. И в самом деле, разве не грядут в мире крутые перемены? Все о них говорят, в телевизоре предсказаний море разливанное, без числа.
Но так или иначе, а открывшаяся ему новая жизнь настолько захватила Соснина, что он попросту забыл о Суховее, о Подлевском, Хитруке, о планах встретиться с Аркадием. Нет, не забыл, конечно, а все они, вместе с Бобом, как бы отодвинулись на окраину его сознания.
Он жил общениями с Полиной, и каждая их встреча множила его восторженные мечты о том поводе, благодаря которому он мог бы вызвать в Москву родителей.
На грешную землю его вернул звонок Подлевского. Со времени их встречи с банковским Хитруком минуло уже немало дней, и Соснин, поглощенный мечтами о будущем семейном счастье, вспоминая между делом о договоренностях с Аркадием, считал, что дело завяло на корню. Жаль, ей-богу, жаль, но не набиваться же на новую встречу, роняя престиж. К тому же сейчас не до Подлевского. Наверстаем!
Но выяснилось, что дело не только не завяло, а обрело и корни, и — удивительно! — даже пышную крону.
— Ну что, пришла пора перемолвиться о днях грядущих? — деловито начал Аркадий. — Сегодня у нас вторник, предлагаю пообедать в четверг. Но не в ресторане, а в одном укромном местечке. Все беру на себя. А ты пригласи кого-то из серьезных журналистов вроде тебя, с которым можно потолковать о четвертой власти в целом. Посидим втроем.
Для Соснина проблема не выглядела пустяковой. За годы странствий он выпал из столичной тусовки, потерял связь с корифеями СМИ, которых подкармливал, когда командовал самой массовой и, главное, гонорарной городской многотиражкой. Контакты возобновил с немногими, и подобрать подходящего журналиста для встречи с Подлевским не просто. Дмитрий понимал, зачем понадобился третий. Само по себе знакомство с новым неизвестно каких воззрений «пиратом пера», не прошедшим «тест на Боба», Аркадия не интересует. Ему нужно другое. Он усвоил все, что говорилось на беседе с Хитруком, и хочет расширить свои познания в сфере СМИ.
Дмитрий сел за письменный стол, составил список тех, чьи телефоны хранились в его «Контактах», и фамилия за фамилией принялся перебирать кандидатов, зримо представляя себе внешность и манеру каждого. Занятие затянулось часа на полтора, но в итоге Соснин остановил выбор на Филоныче. Это была тусовочная кликуха уже не молодого, средней руки информационщика, переменившего на своем веку немало редакций. В миру его звали Никитой, псевдоним он себе изобразил громкий — Черногорский, а истинную фамилию Дмитрий и не знал. Филонычем Никиту прозвали за показное, отчасти даже демонстративное нежелание обременять себя излишними хлопотами, он все делал как бы с ленцой, вполсилы, небрежно, подразумевая, что если уж он сработает в полную силу, то родит истинный шедевр. Однако все понимали, что такой стиль просто прикрывает профессиональную слабину, из-за чего Филонычу и приходилось мыкать жизнь, регулярно меняя место службы. Но, трезво оценивая свои скромные творческие способности, Никита брал тем, что становился душой любой журналистской компании.
Он говорил лучше, чем писал.
Чуть выше среднего роста, плотный, в солидных роговых очках, придававших умный вид, бойкий на язык, Филоныч не был глубоко пьющим, но выпить любил — в меру, причем желательно за чужой счет, — и всегда был в курсе скандалов, в том числе интимных, частенько сотрясавших среду пишущей и снимающей братии. А главное, умел производить неотразимое и неизгладимое впечатление на людей, далеких от журналистики. Как начнет за что-нибудь распинаться, сам черт ему не брат. Набил руку на трепотне. Это изумительное искусство Филоныча и побудило Соснина нацелиться именно на него. К тому же — с какой стати знакомить Подлевского с кем-то из серьезных людей? Зачем нужен конкурент в зачатом банковском романе?
Черногорский клюнул на предложение безоговорочно. Еще бы! По наводке Соснина, который очень ценит журналистский талант Никиты, его приглашает встретиться некий крупный бизнесмен, чтобы поговорить о ситуации в СМИ. Для Филоныча это любимейшее занятие. Вдохновляла возможность показать себя во всем блеске своего незаурядного мышления. Да вдобавок — пообедать! То есть оттянуться по части классического коньяка. На водяру он в данном случае не согласится: не-ет, держать себя надо высоко!
Это единственное условие Филоныч, не таясь, выложил по телефону, и Соснин охотно успокоил Никиту, похвалив себя за то, что сделал правильный выбор.
Отзвонив Подлевскому, поинтересовался, о каком укромном местечке говорил Аркадий, но тот отделался смешком, сказав, видимо, в шутку:
— Пообедаем на конспиративной квартире. Вернее места не найти.
Между тем Подлевский не шутил. Когда-то эту большую квартиру на седьмом этаже дома сталинских лет — угол Тверской и Страстного бульвара, с окнами на «Известия» и «Труд», а из крайнего правого окна и на памятник Пушкину — купил Гусинский. Не в личных целях, не для проживания — это была собственность МОСТа, чья штаб-квартира находилась практически рядом, в Трехпрудном. Недвижимость на Тверской использовали для специальных случаев, чаще всего для приватных встреч с нужными людьми. Когда империя Гусинского рухнула, квартиру начали перекупать друг у друга новожалованные олигархи путинской эпохи, и в итоге она оказалась во владении банка, где председателем правления был Валерий Витальевич. В ней по-прежнему никто не жил, слегка перепланированная и осовремененная, она продолжала служить своего рода явкой, куда порой наведывались для откровенных бесед члены правления, сам ВВ и карьерные, большой руки люди из его добрых знакомых: самый центр Москвы, удобно! Их ритуал был отработан четко: в назначенный час в квартиру прибывал официант из ресторана на Страстном бульваре — всегда один и тот же! — с набором закусок и готовых блюд; посуда и напитки «пребывали» в квартире постоянно и в избытке. Официант, которому доверили ключи, сервировал стол, менял тарелки и приборы, подавал блюда, а после завершения трапезы наводил порядок. Ни государственные, ни корпоративные секреты здесь не обсуждали, и квартиру не «чистили» техническими средствами, выявляющими жучки, — впрочем, возможно, они там были, чтобы уведомить хозяев в случае, если их недвижимость попытаются использовать без разрешения или не по назначению, под шуры-муры. Она была оборудована только для деловых встреч.
Подлевский снова предложил встретиться у станции метро «Парк культуры». На этот раз он занял переднее сиденье, а Соснин и Филоныч, слегка обалдевший от шикарного белого «порше», расположились сзади. Когда по узкому проулку с тыла подъехали к дому, Аркадий передал водителю взятый у Хитрука «напрокат» электронный ключ от дворового шлагбаума: «Иван, пусть пока он будет у тебя». У подъезда нажал нужную комбинацию цифр, и официант открыл дверь.
— Это наша корпоративная квартира, — на правах хозяина пояснил Подлевский, когда они расселись за накрытым столом, напустив туману словом «наша». Чтобы создать непринужденную атмосферу, с улыбкой как бы пожаловался: — Место для деловых встреч, но, увы, не для свиданий... Ну что, приступим к трапезе? Дмитрий, займись, — указал глазами на непочатую бутылку «Хеннеси».
Соснин шустро откупорил, сорвав знакомую ленточку, и плеснул всем коньяка — понемногу. Но когда Подлевский провозгласил «За встречу!» и поднес фужер ко рту, чуть помедлил. В Америке его однажды пригласили в еврейскую семью на праздничный обед по какому-то религиозному поводу. Пока глава семейства читал молитву, Дмитрий, подобно остальным гостям, держал в руке полную рюмку водки и, когда пришло время, с удовольствием опрокинул ее в себя. Но, поставив на стол пустую рюмку, вдруг увидел, что все с удивлением на грани осуждения уставились на него. Присмотрелся — мать честная, оказывается, по ритуалу надо было под первый тост делать лишь маленький глоток. С тех пор Соснин взял за правило в незнакомой компании сперва глянуть, как пьют другие. Не подвела осторожная сноровка и на сей раз. Филоныч-то осушил бокал сполна, а Подлевский только губы коньяком помазал.
Так и пошло: Филоныч — до дна, а Подлевский с Сосниным — по чуть-чуть.
— Никита, с вашими публикациями я знаком, регулярно читаю статьи за подписью «Черногорский», — грубовато польстил Подлевский, потому что Филоныч статьями не славился, редко выдавал что-то крупное.
Но Никита, польщенный приглашением в потаенную корпоративную квартиру какого-то олигарха — пуп Москвы! Пушкинская площадь! — лихо и быстро освоился в роли одного из ведущих мэтров журналистского цеха и на общий вопрос Подлевского, как дела, принялся отвечать мудрено, витиевато и задумчиво, словно был не рядовым бойцом информационного фронта, а по меньшей мере командармом, ворочающим политикой СМИ.
— Дело в следующем, уважаемый Аркадий Михайлович. Если раньше СМИ чаще всего называли четвертой властью, то ныне применительно к информационной сфере нередко используют термин «шестая держава». Термин, кстати, родившийся не сегодня и не вчера, а еще на закате девятнадцатого века. В ту пору Китай еще не звучал и среди великих держав числилась Австро-Венгерская империя. — Патетически воскликнул: — Держава СМИ! Звучит... Власть запросто можно теперь менять через выборы, как в Штатах дерутся сейчас «ослы» и «слоны». А держава, она незыблема!
— Но разве СМИ не зависят от власти? — поднял брови Подлевский.
— Уважаемый Аркадий Михайлович, еще как зависят! Власть всегда играет белыми, у нее первый ход. Мы же не средний класс, а очень средний. Очень! Нас со стороны, люди несведущие, как честят? Мошенники пера, разбойники печати! А зря! Да, не за копейку бьемся — за гривенник. Но и не за рубль, лишнего рубля в нашем деле не высочишь. Тянемся из последнего. Хотя есть, конечно, в нашей братве и сермяжники, и бархотники. Однако, право слово, живем-то все равно по своим законам, правилам и, — запнулся, — понятиям. Табель о рангах своя. Скажем, Познер — это обер, а Соловьев — всего лишь унтер. Кстати, подавляющее, — подчеркнул с нажимом, — подавляющее большинство тех, кто блеет у микрофона, стажировались в США. Вот и соображайте... Пиар-лакеев целая дивизия, не перечтешь. Другое дело, что... Эйнштейн как говорил? Образование — это то, что остается в человеке после того, как забывается все выученное в школе. А в интернетную эпоху тьма полуобразованных шваль-блогеров объявилась, супердилетантов, тоже в журналистскую корпорацию рвущихся. Вот уж проститня! Членотрясы, чепушилы, волосатые черепахи — дальше некуда. Да погодите, саранча эта как на крыло встанет, как взлетит тучей — всех пожрет! Мамаево побоище устроит. Кажись, еще недавно говорили просто: потоки информации. А теперь-то иначе. Уже криком кричат, да с ужасом: селевые потоки информации! Се-ле-вые! То есть разрушительные, все на своем пути сметающие. Раньше вторая древнейшая чем хромала-славилась? Грехопадением. А сейчас? Сейчас, дражайший Аркадий Михайлович, все гораздо, несравненно печальнее — о гретопадении речь пошла.
— Как вы сказали?
— Гретопадение. Грета, Грета. Как ее?.. Тумберг, что ли? Унизиться до прославления полоумной девчонки, которую СМИ чуть ли не в Жанну Д’Арк вознесли. Кумирню устроили. Самолетами не летает, океан на шлюпке переплывает — будто цистерны морских лайнеров святым духом заправляют, а не мазутом. Стыдно, горько, грешно. И затхло. Уважаемый Аркадий Михайлович, это же не трагедия, даже не фарс, — низкопробный водевиль.
Для Подлевского такие речи были в новинку. Да и Соснин заслушался, подумал: «Ну и Филоныч! Жжет!»
А Черногорский, без тостов осушая бокал за бокалом, — Дмитрий подливал понемногу, — начинал входить в раж. Поистине он был гением разговорного жанра. Голову, впрочем, не терял, с логикой был вполне в ладах, но, видимо, очень уж хотелось ему блеснуть перед неведомым олигархом, показать себя во всей творческой красе. И выяснилось вскоре, что его броские рассуждения были всего лишь прелюдией к гораздо более крупным темам, которые Никита излагал с позиции профессионального журналиста, глядящего на события, на все и на всех со своей, особенной точки зрения. Часто парадоксальной, порой ироничной, иногда циничной, не всегда безгрешной, но обязательно интересной.
Увертюра завершилась после четвертого бокала — сто пятьдесят с прицепом, прикинул Соснин, — когда Подлевский спросил о ситуации в стране в целом, разумеется с точки зрения журналистского сообщества.
Филоныча будто током ударило. Он взвился:
— Какое сообщество, Аркадий Михайлович? Кто в лес, кто по дрова, от газеты «Правда-кривда» до радио «Йеха-потеха». И каждый жизнь под свою выдумку подгоняет. Неистощимо! Простое чтиво теперь никому не нужно. Как в сказке: добудь то, не знаю что. И не добудь, а добывай — неусыпно! Верно когда-то, кажись, Сурков сказал: Россия — это плохо освещенная окраина Европы. Все у нас шиворот-навыворот. — Вдруг запнулся, как в прошлый раз, и добавил с вызовом: — Было!
Отхлебнул коньяка, заговорил спокойнее:
— Конечно, Аркадий Михайлович, журналистская среда, она не простая, особенная, я бы сказал, другой такой и не сыщешь. Ведь через нас элита навязывает людям свои представления о ценностях жизни, — это роль, я вам скажу, историческая. Потому одно пишем, а в уме, думаете, два? Черта лысого! Не два, а все двадцать. Каждый, о чем бы ни писал, знает тему вдоль и поперек, до тонкостей, ку-у-да больше, чем в статье излагает. Да такое знает, о чем и писать нельзя. Все равно редактор в корзину отправит, а потом, глядишь, из редакции начнет выжимать, висишь как пуговица на последней нитке, в любой миг отлетит. Вот и приходится петли метать, очки втирать, чародейничать. Самоцензура в нашем деле — это самосохранение. Иной раз и на цыпочках ходишь, не то рукава от жилетки только и останутся, семья — зубы на полку. Но между собой-то мы честь честью, изустно-то, за столом, как сейчас, правду-матку острым ножом режем. Такого, говорю, профессионального сообщества больше и нету.
Соснин почувствовал, что Подлевский сделал стойку. Да, не для того Аркадий затеял эту пьянку на приватной квартире, чтобы познакомиться и сойтись с кем-либо из известных журналистов. Какой-то иной был у него прицел, и только сейчас разговор начинает приближаться к его интересу. Дмитрий был заинтригован замыслом Подлевского и, потихоньку освежая бокал Филоныча, ждал развязки, попутно предаваясь размышлениям о превратностях судьбы.
Этот большой дом на углу Пушкинской площади был ему хорошо знаком. Когда-то именно здесь, в другом подъезде, он брал интервью у Александра Проханова, дивясь уникальной коллекции бабочек — под стеклом, на стенах, — которую Проханов собрал в годы писательских странствий. И вот теперь, опять в этом доме он переживает еще одно удивление: загадочная конспиративная квартира, пока непонятное, однако вовсе неспроста прощупывание Подлевским Филоныча.
— Никита, но разве есть в наши благословенные времена свободы слова запретные темы для СМИ? — с деланым изумлением и, конечно, с подвохом спросил Аркадий. — Говоря по-вашему, кто в лес, тот не напечатает, зато тот, кто по дрова, должен вроде бы взять с удовольствием. Приведите хотя бы один пример, чего нельзя. В рамках закона, разумеется.
Филоныч аж глаза выпучил от забавного вопроса, воскликнул:
— Да таких примеров тьма тьмущая!
— Ну хотя бы один.
Черногорский задумчиво уставился на хрустальную люстру. Отвечая, вернулся к прежней многословной витиеватости — видимо, обдумывал, что и как сказать.
— Если нырнуть в историю, то можно припомнить, что во время оно, после Наполеона, во Франции начали изготовлять новейшие, — понятно, по тем временам — домашние светильники. И что же? Для роста прибыли производители тех светильников потребовали упразднить в домах окна за ненадобностью, есть, мол, теперь внутреннее освещение. — Сделал паузу, вроде как воздуху в грудь набрал перед залпом, и горячо выдохнул: — А госпожа Набиуллина ради эффективности экономики предложила не только закрыть нерентабельные производства, но и ликвидировать дотационные бывшие эсэсэровские закрытые города — их содержать дорого. А жителей переселить в миллионники, что гораздо выгоднее. Ничего себе глава ЦБ! Сорвиголова баба, буйная! На мой-то взгляд, эта потрясающая идея ну ничуть не уступает по прозорливости замыслу ликвидировать окна в жилых домах. И с таким типом мышления руководить ЦБ? — Взорвался. — И скажите, уважаемый Аркадий Михайлович, где я, боязливый раб обстоятельств, сегодня могу опубликовать статью о безумной банкирше? Зашибись-застрелись, нигде! Ни за что! Дифирамб ей пропеть, панегирик — это ради бога, сколько угодно. А-а, молчите... А кто сегодня опубликует мою статью о парадах мерзости, о том, как воюющая ныне за нравственность молодежная газета в девяностые годы устраивала в Лужниках конкурсы сисек, ради рекламы сея разврат? Черта лысого! Никто! Тоже молчите... А зачем наш посол во Франции вручает премию переводчику романа Сорокина? Зачем великую русскую литературу унижает? Я написал, да кто тиснет?.. А кому нужна статья о том, как некий известный словоизвергатель в апреле сего года — да, да, сего года! — громогласно объявил, что через полтора месяца в России неизбежен социальный взрыв? Скажи на милость, какая кукуха, какой пророк, ишь какой фортель выкинул. А зачем? Медийная личность, жизнь разлюли малина, кукарекает к ночи, заснуть не дает. Из кожи лезет, любую чушь скажет, лишь бы мелькнуть в СМИ. Блок такую публику называл взбунтовавшимися фармацевтами. А я — статуями прискорбного содержания. Но затронь-ка их репутации — такой вой поднимут, язык по самую шею укоротят. Тщеславятся, едят их мухи с комарами, мнят себя...
Как себя мнят медийные персоны, Филоныч сказать не успел. Официант вкатил в гостиную посудную тележку. Быстро сменил блюда и вновь удалился в кухню, спрятанную в дальнем конце коридора. Филоныч, пользуясь паузой, лихорадочно глотнул коньячку и уже на втором взводе, не давая опомниться слушателям, рьяно начал другую сагу.
Кокетливая показуха завершилась, и Никита перешел к «мясу»:
— У них же там, наверху, помрачение умов. Бандитский Петербург времен Собчака, а значит, и Путина раскрутили, как «Малую землю» Брежнева. Эта историческая загадка мне покоя не дает. Потому Путин в сознании народа никогда и не станет Сталиным.
Подлевский и Соснин, цивильно говоря, обалдели.
— Вы хотите кровавых репрессий? — нахмурился Аркадий.
— При чем тут репрессии? Это дань времени. Робеспьер головы рубил, англичане сипаев к жерлам пушек привязывали, в куски рвали. А уж газовые камеры... — отмахнулся Никита. — Я совсем о другом. Сталин правил тридцать лет и оставил после себя великую державу. Путин тоже будет царствовать тридцать лет, это уже ясно. И тоже оставит после себя великую страну. Вчера я в это не верил, а сегодня верю, как перед Богом клянусь. После сброса с парохода современности господина Медведева Путин стал другим. Медведев его горбил.
— Что значит горбил? — с интересом в два голоса вскинулись Подлевский и Соснин.
— Господи, да неужто не ясно, что Медведев это клон Горбачева? Если бы не Путин, он устроил бы нам новую перестройку, на этот раз с распадом России... Сейчас-то Путин во весь рост выпрямляется, это видно. А Сталиным все равно в историю не войдет. Почему? Не понимает он, что в России публично хулить царя не позволено. Коли царь дозволяет себя хулить, значит, не настоящий царь. Пускай за кордоном взахлеб лают, у народа это только в авторитет идет. А своим — нельзя. Бояр громите, умный царь все поймет и свою промашку исправит. А имя царское тормошить — ни в жисть! Путин еще под Собчаком заразился страшной для царей болезнью — плевать на оскорбления, неуважения не замечать. Все перенимал: рядом с ним в малиновом пиджаке ходил — это же бандитский Петербург. Оттуда и печенеги с половцами. Пора бы уж излечиться, коли Медведева наконец-то со своей шеи сбросил.
— Ну, ты, Никита, даешь! — воскликнул пораженный Соснин. Прикинул: «Филоныч не только говорит, но и думает лучше, чем пишет».
Но Подлевский неожиданно для Дмитрия включился в странную тему:
— Погодите, Никита, а что же делать, например, с Навальным, резко оппозиционным Путину?
— Навальный? Да кому он у нас нужен? Пусть оппонирует, его право. Однако же какой огромный ущерб нанес России, помогая затормозить «Северный поток»! Конечно, за это ниже спины горячих не всыпешь, да и что за охота с таким слизнем возиться? За это не судят, опять же его право негодничать. Зато у Путина есть право лишить его гражданства, вот чего этот Навальный боится, как дьявол — крестного знамения. Для него это нож вострый. Пусть ему бритты или швабы даруют туземство, пусть за рубежом кричит, пока не охрипнет. Вот и весь сказ, другим неповадно будет. Собери на Мамаевом кургане митинг в полмиллиона и спроси про Навального. Хором завопят: «Лишить гражданства!» Вот вам и мнение народа.
Соснину показалось, что Подлевский, как ни странно, был доволен этой частью Никиткиного уже полупьяного бормотания. Да и сам Дмитрий вспомнил любопытный пассаж из многословных излияний Филоныча. Спросил:
— А вот ты говорил, что у нас в России все шиворот-навыворот. Но потом добавил: «Было!» Теперь, выходит, не так?
— Тьфу, Соснин! Ты что, «Чевенгур» не читал? Помнишь, страна освещала миру путь в будущее, а сама жила впотьмах? В темени и угодила в горбачевские колдобины — вот он, шиворот-навыворот. А теперь что? Пока в Штатах кутерьма да идейная истерика со сносом памятников, пока громыхает эпическая президентская битва, чреватая этнополитическим сдвигом, то бишь катастрофой, пока Европа от мигрантов стонет, Путин начинает в России свет зажигать.
— А как в среде журналистов относятся к обнулению прежних сроков президентства Путина? — Подлевский явно задавал прицельные вопросы.
Но Никита только недоуменно пожал плечами:
— Я же говорил: одно пишем — двадцать в уме. Про путинское обнуление писать вообще как бы не принято — давай на социальные поправки жми. А я — да и не только я, на эту тему разговоров застольных много — твержу, что сделано самое главное, самое важное: Путин обнулил либеральную эпоху Медведева, говорю же, горб со спины скинул, во весь рост выпрямился. Секта гозманов-сванидзе в тираж выходит, изжила себя, пятый акт! Без них пьеса сыграна, им пора мыть ноги в реке забвения.
Филоныч дошел до кондиции и начал терять интерес к разговору. Глянул на часы.
— Батюшки святы! Уже четыре! Ну, какой последний тост? Я предлагаю так: «За Конституцию в разгар коронавируса!»
Аркадий спросил:
— Вам куда ехать, Никита?
— Район Пресни.
Подлевский позвонил шоферу:
— Иван, отвезешь пассажира куда скажет. — Обратился к Соснину: — Дмитрий, проводи Никиту к машине. Потом поднимешься, код 67, я буду ждать, надо кое о чем переговорить.
Прощаясь, долго тряс руку Филоныча:
— Спасибо, Никита, что нашли время для встречи. Было очень интересно. Надеюсь, мы видимся не в последний раз.
А Филоныч продолжал разыгрывать из себя чуть ли не аристократа пера:
— По гроб ваш, уважаемый Аркадий Михайлович.
Поднимаясь на седьмой этаж, Соснин прикидывал варианты предстоящего разговора, но уж сюрприза никак не ждал.
— Любопытный парень этот Черногорский, — начал Аркадий. — Когда рюмится, он всегда голую правду-матку режет?
— Сегодня что-то особенно разошелся, такие узоры развел, что даже я удивился. Он любит на фу-фу выпить. А журналист не ахти какой, так себе, по-крупному — никто. Правда, сегодня дал понять, что в полный голос писать побаивается. Но говорить умеет, звезда тусовки. Там, тут, здесь — везде крутится. Потому его и привел.
— А вот скажи, пожалуйста, Дмитрий, он кидал примеры, о чем писать вроде бы нельзя. Точечные, шелуха. Погоду они не делают. Но что-то между ними было общее, оно-то меня и привлекло. А что именно, понять не могу.
Ответить на этот вопрос было несложно. Соснин знал, что Филоныч не на широкую ногу живет, хлопот полно, не устроен, теряет равновесие в жизни, а потому недоволен прежними порядками, ждет перемен и заведомо уповает на обновление, подыгрывая возможным новациям. Это чувство и прет из каждой его заявы.
Выслушав, Подлевский пришел в волнение.
— Точка в точку, Дмитрий! Недовольство я и уловил, но не мог сформулировать. Критикуя день вчерашний, он рассчитывает внедриться в день завтрашний и преуспеть в нем. Так?
— Думаю, так. Но мыслит высокопарно, в мечтах парит. Я от него слышал об историческом вызове, стоящем перед Путиным. Сегодня он про исторический вызов, наверное, забыл.
— Интересно, интересно, — задумчиво повторял Подлевский, пальцами выбивая на столе дробь. Он вспоминал страсбургский мозговой штурм, где речь шла именно об этом, о внедрении в новую путинскую команду.Как все сходится! — Говоришь, он подыгрывает возможным новшествам? Интересно... Слушай, Дмитрий, а вот представь, что начнет выходить газета, которая тоже работает на завтрашний день. Но не захлебывается в похвалах Путину, как этот Черногорский, а подсказывает, что не сделано, что недоделано, что да как надо сделать. Через критику бояр или же обращаясь напрямую — это второй вопрос, о нем надо отдельно думать. Главное — подсказывает! Не порочит, а способствует. Если сказать образно, по-старосоветски, не «Долой!», а «Даешь!». Помнишь этот комсомольский клич: «Даешь Днепрогэс!»?
— Какая газета, Аркадий! Сейчас у печатных СМИ шаром покати — хоть в петлю, на волоске держатся, одно за другим уходят в Интернет. Средств нет в Роспечати устоять.
— Средства тебя пусть не волнуют, средства будут. Ты на мой вопрос ответь.
— Если гипотетически, подобная газетенка сейчас, пожалуй, в масть. Но я не вижу общественных сил, которые могли бы сегодня такое дело поднять. Да чтоб с деньжищами!
Подлевский загадочно улыбнулся:
— Есть, есть, Дмитрий, такие силы. — Потянулся за бутылкой. — Подвинь бокал, я плесну, выпьем по маленькой.
Когда хлебнули, Аркадий, устойчиво опершись на стол, скрестив руки, сказал:
— Задумана именно такая газета, и стоять за ней будет мощная элитная группа деловых людей. Концепцию издания еще предстоит продумать, даже названия пока нет. Но суть понятна: не ёрничать, как «Коммерсантъ», а открыто способствовать возрождению России. В учредителях будут личности крупные. В том числе председатель правления банка, где Борис Семенович. — Негромко рассмеялся. — Потому мне и предоставили во временное пользование эту квартирку.
Соснин ничего не понимал. В его сознании Подлевский и возрождение России никоим образом не сопрягались. Ну никак! Еще в Поворотихе за кружкой пива или рюмкой водки из укромного бутыльца — в «Засеке» крепким не торговали — Аркадий, ничуть не стесняясь, излагал Дмитрию свои густые предпочтения. Он на чем свет стоит крыл Путина за тёрки с Западом и считал Россию страной непоправимо варварской. Подлевский знал, что они оба работают на Боба, и не считал нужным скрывать свои настроения. А год спустя он занедужился возрождением России! С чего вдруг? Что случилось? Понятно, с самим Аркадием случиться на этот счет ничего не могло, он не из тех, кто способен превратиться из Савла в Павла. Значит, круто изменились обстоятельства. Какие?
Аркадий прекрасно осознавал, какая умодробительная сумятица буйствует в сознании Соснина. Но на руках у Подлевского был козырной туз, и он садистски наслаждался растерянностью Дмитрия.
— Мне интересно твое мнение о газете. Ты у нас парень о двух головах.
Соснин почесал в затылке, раздумывая над ответом. Подлевский либо блефует — зачем? — либо... либо... Рванул напрямую:
— С места не сойти, ты меня провоцируешь.
— Ха-ха-ха! — заливисто и радостно расхохотался Аркадий. — Провоцирую? А вот сейчас такого леща влеплю, что у тебя и вовсе ум за разум зайдет, мозги набекрень съедут. — Он помнил, как хитро развел его в «Засеке» Суховей, подбросив идиотскую мыслишку порадеть за Поворотиху и лишь потом выложив козыри. И чуть ли не буквально разыгрывал ту психологическую сцену с Сосниным.
— Главным редактором газеты решено назначить тебя.
— Меня?!
— Да, тебя.
Соснин замолчал надолго. Он чувствовал, что за этой словесной игрой скрывается какой-то жуткий подвох, однако здравый ум подсказывал не торопиться с выводами. Если по поводу газеты — просто розыгрыш, ну и черт с ним. Похохочем, по бокалу коньяка жахнем, и дело с концом. А вдруг Подлевский не шутит? Тянуться во фрунт перед Путиным?.. Бред какой-то. Но сразу вспомнилось, как Суховей советовал ему отмежеваться от пятой колонны, играть журналиста умеренных взглядов. Мысли путались. Стало ясно: прежде всего надо переговорить с Суховеем.
— Вопрос не простой. Надо его основательно обдумать. Когда нужен ответ?
Подлевский опять громко расхохотался:
— Нет, голубчик, ответ нужен сей момент, прямо здесь.
Веселый хохот Аркадия — вроде и не пил, только разок пригубили — привел Дмитрия в чувство. Он даже головой мотнул, стряхивая наваждение. Над ним просто надсмехаются, на пушку берут.
Сказал твердо:
— Если я обязан дать ответ здесь, немедленно, не раздумывая, то мой ответ — нет!
Подлевский в очередной раз хохотнул, наслаждаясь своим превосходством и предвкушая убойный эффект, который готовился произвести. Плеснул в свой бокал малость коньяка, выпил залпом. Вдруг стал абсолютно серьезным, даже строгим, откинулся на спинку стула, несколько секунд пристально смотрел в глаза Соснину, испытывая его терпение.
Внятно, с расстановкой слов произнес фразу, которая объяснила все — и «метаморфозы» самого Подлевского, и глубинные смыслы затеи с изданием пропутинской газеты:
— Дмитрий, вопрос о твоем назначении главным редактором газеты, о которой я говорил, согласован с Бобом.
Окончание следует.