Повесть о полку Игореве
Евгений Михайлович Анташкевич родился в 1952 году в Урюпинске Волгоградской области. Окончил Высшую школу КГБ СССР, китаист.
Работал в УКГБ СССР по Хабаровскому краю, позже — сотрудником Центрального аппарата КГБ СССР — ФСБ РФ. В настоящее время главный редактор Российской центральной киновидеостудии хроникально-документальных и учебных фильмов (ЦСДФ). Ветеран органов госбезопасности.
Автор романов «Харбин» (2011), «33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине» (2012), «Хроника одного полка. 1915 год» (2014), «Хроника одного полка. 1916 год. В окопах» (2016) и др.
Лауреат первой премии ФСБ России за лучшие произведения литературы и искусства о деятельности органов Федеральной службы безопасности 2011 года (за роман «Харбин»).
Член Союза писателей России.
«Коротко пылал красный, тревожный закат, солнце зашло, черные тучи наплывали на дальний край неба.
Ратники сидели вокруг костров.
— Добре бает Ходына!
— Добре-то добре, да только спать надобно, завтра чуть свет идти... ложись, братья...»
«Так и было, так и надо начинать!» — думал путник.
Он пробирался по густому подлеску, ветки пружинили и царапались по посконине, желтеющая трава и папоротник с сухим шелестом ложились под ноги, поршни, обмотки и штаны покрылись по колено рыжей пылью. Левой рукой путник отодвигал ветки колючего лапника, подол длинной рубахи зажал в кулаке, чтобы не цеплялся.
«Пора бы ельнику кончиться...» — подумал он, и вдруг его нога соскользнула, и путник упал, едва успев прикрыться ладонью, но глаза сами закрылись за одно мгновение до того, как треснувшая ветка уперлась в веко.
Он ударился бочиной о невидимое в густой траве поваленное дерево. Когда оперся, чтобы встать, сгнившая кора под рукой съехала и обнажилась скользкая, глянцевая, темно-коричневая древесина.
Ударился больно, аж спёрло дыхание.
«Ух! — мелькнуло в голове. — Еще не хватало убиться тута».
Он с трудом поднялся и, держась за бок, захромал к рамене, лес становился прозрачнее, впереди угадывалась росчисть, начинались распаханные под озимые поля.
Путник бросил суму и осторожно сел, опираясь о ствол березы.
«— Добре бает Ходына!
— Добре-то добре, да только спать надобно, завтра чуть свет идти... ложитесь... тоже мне Боян нашелся...
Князь услышал перебрёх ратников, глянул в сторону заката, пошел по берегу Донца от костра к костру, и доносилось из-за спины:
— Поведаю я вам о походе...
— Как Боян поведал?..
— Нет, братья, не как Боян в старые годы: аки белка глупая по древу скачет, не уследишь, а то волк рыщет, не узришь, или орел парит так высоко, что и не разглядеть вовсе...
— Так то в старые годы...
— Всяко бывало в старые годы, а я вам поведаю правду, какая она есть...»
— Правда?.. — Игумен глянул на гостя. — А какая она есть, правда?..
В просторную келью через мутное, в свинцовой обрешетке слюдяное окно проникало мало света, в углах под потолком стояла темень — бревенчатые стены будто впитывали, а отражали свет из окна только посконные рубахи послушника и гостя, а еще светлый скобленый пол и беленые пергаменты на мореном дубовом столе.
— А разве мы, батюшка, — взялся отвечать гость, — разве не вместе в походе были?.. Одно видели, одно слышали, одна правда и была...
— Одна-то одна, да только ты в ратях обретался, а я у князя гостевал, потому и слышали мы, и видели разное!
— И то правда, — согласился Ходына и потрогал бок.
— Болит? — спросил игумен.
— Болит, — ответил Ходына.
— Как же ты так?
— Не заметил в папоротниках дерева поваленного и наступил, а под корой уже все сгнило, вот и поскользнулся...
— Да-а, в чащобе под ноги всякое попадается... Тебя перевязали? Рёбры целы?
— Перевязали, спаси Бог, а рёбры... кто ж их знает...
— Ладно, даже если не целы, шевелись помене, оно и срастется... — подытожил игумен и обратился к послушнику: — Дальше-то что было? А хотя... давай-ка сызнова, а то Боян бо вещий... все по древу скачет, аки белка бессмысленна...
— Аки волчара серый землю вынюхуваит... — подал тонким голоском послушник, и Ходына с игуменом переглянулись:
— Ишь! — хмыкнул игумен. — Читай, что у нас там...
Послушник, он же писец, распрямил спину и стал просматривать пергаменты.
— Что ты возишься, забыл, что ли?.. Ведь вчера писано...
— Уж писано, батюшка, уж как писано... только я после пергаменты скоблил...
— И что, не разобрал, что ли?..
Писец опустил глаза и продолжал перекладывать пергаменты.
— Вот, батюшка, — воскликнул он, — не токмо разобрал, но и далеко не запрятал!..
— Читай!
Послушник, лет этак тридцати костлявый мужичонка с подобранными под сидящую на ушах скуфейку волосами, в посконном подряснике, подсел к окну, поднял к свету пергамент, откинул голову и начал:
— «Боян бо вещий, аще кому хотяше песьнь творити, то растекашется мысию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы...»
— Да уж, от него сути дождись, бывало... — задумчиво промолвил игумен, и Ходына согласился:
— ...чего хотел сказать, так до того еще дожить надо было!
Писец замолчал и поднял голову.
— Не тебе говорено... — глянул на него игумен. — Читай дале!
— «...Помняшете из древлих его преданий о первых времен усобице, как он как десять соколов на стаю лебедей пущаще, который первый долетит, тот и песню пояше: старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю перед полкы Косожескими... красному Романови Святославличу...»
Игумен остановил послушника, на секунду задумался и махнул рукой, мол, продолжай.
— «...Но Боян, братия, не десять соколов на лебедей пущаше, но свои вещие персты на живые струны вскладаше, и тогда они сами князьям славу рокотаху!..»
Ходына пошевелился сесть поудобнее.
— «...Почнём же, братия, повесть сию от старого Владимира...» — Послушник исподлобья глянул на Ходыну, тот кивнул.
— Мономаха!.. — вдруг добавил Моисей.
— ...до нынешнего Игоря... — по инерции продолжал послушник.
— ...нашего! — добавил Моисей и посмотрел на послушника, а затем на Ходыну. — Нашего Игоря!
Послушник и Ходына переглянулись.
— Повтори, как я сказал, — попросил Моисей.
— «...Почнём же, братия, повесть сию от старого Владимира Мономаха до нашего Игоря...»
— Погоди, — попросил Моисей и задумался.
«А как это будет? — подумал Ходына: — “...Почнём же, братия, повесть сию от старого Владимира Мономаха до нашего Игоря...”», — и поморщился. Скривил губы и послушник, ему тоже не понравилось.
— Чего морщитесь? — недовольно спросил Моисей. — Не нравится?
Ходына с послушником промолчали.
— Ладно, — нехотя произнес игумен, — пусть будет по-старому... читай!
— «...Почнём же, братия, повесть сию от старого Владимира до нынешнего Игоря...»
Послушник и Ходына глянули на игумена.
— «...Пришла князю охота не внять дурному знамению, а изведать счастия на великом Дону! Опоясал он ум крепостью, поострил сердце мужеством и, исполнившись ратного духа, направил храбрыя полки свои на землю Половецкую за землю Русскую...»
Моисей удовлетворенно кивнул.
— «...Воззре Игорь, — послушник, не отрываясь от чтения, довольно улыбнулся, — на светлое солнце и увидел покрытые тьмою полки свои, и рече Игорь ко дружине своей: “Братия и дружино! Лучше убиту быти, неже полонёну быти! Так сядем, братия, на борзых коней своих, да и узрим синего Дону!”»
Игумен остановил послушника и обратился к Ходыне:
— Так оставим?
— Так оставим, — согласился Ходына, — а как еще, ежели знамение было, а он не внял?..
Игумен согласно кивнул.
— «...Хочу с вами преломить копье о край поля Половецкого, хочу с вами, русичи, или голову сложить свою, или испить из Дону шеломом своим!»
Послушник на миг застыл и поднял глаза на игумена, посмотрел и Ходына.
Игумен сидел каменный, с темным лицом и остановившимся взглядом, затуманенным, как показалось Ходыне, слезой.
И прохрипел игумен:
— Так и сказал... братья... правда писана!
Никогда еще Ходына не видел игумена таким.
— Пиши дале, как мы условились... — Игумен хлопнул себя по коленям, грузно поднялся и, перед тем как выйти, сказал: — Свечей велю дать сколько надобно... баранины, хлеба и пива...
Ходына задержался, он перебирал пергаменты и посматривал на послушника, как тот ловко ведет пером и беленая поверхность строчка за строчкой темнеет от верха к низу, взял подсохшие начальные листы и пошел к себе.
В темной келье под Николаем-угодником светила лампада, Ходына бочком, чтобы не потревожить ушиба, сел на лавку и стал читать.
В первые дни апреля пятнадцать годов тому назад принесли ему в эту келью знак от великого князя Киевского Святослава Всеволодовича. Был отложен уже назначенный постриг, он вернулся в дом своего отца и конный, и оружный, и, как было велено, без челяди, двинулся в Чернигов — сопроводить инока Моисея, отправленного Святославом ко князю Новгород-Северскому.
«...Воззре, Игорь, на светлое солнце и увидел покрытые тьмою полки свои...»
«Воззре!.. — Ходына поправил свернутую под головой овчину и осторожно, держась за бок, лег и вздохнул. — Потому и уехал зверя бить, показал, что не видит того небесного знамения против похода...»
Он закрыл глаза, поморщился от боли, смазал лампадным маслом царапину на веке — и... будто не прошло пятнадцати годов...
1 мая 1185 года от РХ
Муторно было на душе.
Солнце поднималось, будто не хотело, будто кто придерживал его, как забота придерживает хозяина, когда и кони запряжены, и телега заложена, и женка харчи собрала, и детишки руки уже оттянули: «Тятя, тятя, а када ты до дому возвернешься, каки гостинцы привезешь?» Но нет сил подняться с места, и уже старый отец поглядывает из-под лохматых бровей, мол, трогайся, чего там, уже нету тебя тута...
Каково солнце поднималось, таково и костры тянули разгораться — дымили, и дым стлался над холмами и рощами, а не ввысь. И вои ходили за водой шатаючись, будто охмелиться надо, а дозволения нету, так и не было вчера никакого возлияния...
И целый день так, солнце плыло, словно красна девица кисейным рукавом прикрывшись, лицо видать, а черт не разберешь — такое было неясное, и облачка на небе ни одного...
Странно на душе, тягостно, вои в седле то ли едут, то ли спят, без брони, в одних рубахах, даже без подшлемников, а пешие, коням отдых дать, так и вовсе бредут, будто впотьмах и копья у них вместо посохов. Ходына шел с передовым полком, на его глазах разведка утекла в утренних сумерках, еще заря не зоревала, сменить ночное охранение, чтобы на четверть дневного перехода веером наперед выступить, а к полудню смениться. И сменилась-возвернулася, глаза шальные, и кони на месте не стоят, и висит с боков пена клочьями...
— Што узрили?
— Пусто кругом... — невнятно ответили вернувшиеся.
И было пусто, ни птица не пролетит, ни животина какая, хотя бы издалека, не завиднелася. Ходына даже на курган влез и за каменну бабу ухватился, чтобы повыше, а трава под ногами прямо стоит, не шелохнется.
И жар как из печи...
Началось с того, что великий князь Киевский Святослав Всеволодович, перед тем как самому покинуть стольный град, призвал к себе княжьего Выдубицкого монастыря чернеца Моисея и трудника Ходыну.
— Замыслили князья на половцев идти, да только совета не спросили...
Чернец с трудником, удивленные, смотрели на князя.
— Прошлый год, когда я ходил, когда Кончак пожаловал...
Чернец с трудником кивнули.
— ...Игорь-то не пошел! — сказал князь и обратился к чернецу: — Езжай, да тайны не делай, так и скажи: я послал. Все узри, все услышь, в гущу не лезь, но и себя не посрами! И ты с ним!
Ходына кивнул.
— А как прогонит? — спросил чернец.
— Не посмеет...
Прошлый год Святослав Всеволодович и Рюрик Ростиславич встали против безбожного Кончака, нашедшего на Русскую землю со множеством половцев. Еще был при Кончаке бесурменин, стрелявший живым огнем из самострелов великих, таких, что одним выстрелом клал наземь по пятидесяти мужей.
Как только встал Кончак на реке Хороле, так сразу и послал черниговскому князю Ярославу Всеволодовичу лесть, мол, желает с ним замириться. И Ярослав отправил уже к Кончаку своего боярина Олстина Олексича с ответом, но из Киева прислали знак от старшего брата: «Да, не иметь веры поганым!»
Чернец Моисей свёз тот знак в своей суме.
И тогда ополчились на Кончака Святослав Киевский с соправителем Рюриком Ростиславичем, псковским князем Мстиславом Романовичем Старым и переяславским князем Владимиром, сыном Глеба, племянника Андрея Юрьевича Боголюбского.
Святослав отправил Ходыну и к князю Игорю Святославичу в Новгород-Северский, но 1 марта случилась битва на Хороле-реке и с Божиею помощью побили половцев и многих в плен взяли, и даже самого бесурменина, и его живой огонь, и самострелы. Только Ходына к битве не успел, не увидел того, как радовались победе. Он у князя Игоря перевязывал льдом порезанные при переходах через февральские лужи и балки ноги своего иноходца, а рядом, сидя, наблюдал князь Игорь и, поглядывая на испорченные конские ноги, приговаривал: «А кабы я с войском пошел, так такому же быть?»
Ходына тогда отмалчивался, только промывал раны ключевой водой, сушил на огне мокрые тряпицы и думал: «А наши как шли? Передним трудно, так задние по торному пути пройдут!» — но князю не перечил.
* * *
Ходына поднялся, вставил в светец подожженную от лампадки лучину, подлил под ней воды в плошку и взял пергамент: «...Игорь воззре на светлое солнце и виде от него тьму на свое войско...»
В полдень вои князя Новгород-Северского шли вдоль Донца.
Передовой полк вытянулся по дороге, по лысым склонам пологих холмов проходившей, почти по самому берегу.
Князь выехал повыше над Донцом, и бояре с ним все конные, и сын Владимир Игоревич Путивльский, и племянник Святослав Ольгович, князь Рыльский, с гридни, и чернец Моисей меж ними, все ближе старавшийся держаться к князю Игорю.
Ходына слез со своего иноходца, взялся срубить орешину — поправить грядку у своей телеги в обозе — и заметил вдруг, что воздух стал будто гуще, и сердце схватило как обручем и давит. Вои снимали рубахи и выпирали потные груди и лбы, ожидая распоряжений.
Ходына переглянулся с Моисеем, и в это время все заметили, что воздух сереет, да быстро; не пойми откуда взялась растерянность — и вдруг на берегу истошно закричали, и все подняли глаза на солнце и застыли.
Черная тень снизу отъедала светило и наползала.
Вои — кто замер и не отводил глаз, кто пал на колени и вознес руки, кто зарылся лицом в песок и прикрыл голову, хоронясь как от удара. Донец потемнел, вода остановила бег, и даже рябь разгладилась, остекленевши. Река отразила небо, и Ходыне показалось, что он смотрит на солнце, пока не моргнет, а как сморгнет, так весь свет и погаснет.
И вдруг услышал прямо рядом:
— Куда идем, княже?
Стоявшие оглянулись.
— Дурное знамение! — это сказал чернец Моисей и показал рукою с копьем на угасающее солнце, от которого остался один блистающий тонкий серп.
И тут Ходына сморгнул.
Вышла не ночь, но густые сумерки пасмурного вечера, все потеряло очертания, и лысые холмы как в тумане, и меж ними дорога, по которой они пришли. Князь Игорь дрогнул, дрогнул его конь и встал свечой, и вдруг Игорь как закричит, будто хотел испугать угасавшее солнце.
— Братья и дружина! — закричал он и выхватил меч. — Вижу знак недобрый, но не убоюсь сего знака!.. — Князь дернул повод и закрутил коня юлою, а сам ткнул мечом в черный круг: — Лучше убиту быти, — и те, кто смотрел на солнце, оборотились на него, а кто пал ниц, поднялся и слушал его, — чем полонёну быти!
Моисей стоял серый.
— Тебя послал ко мне Святослав или подослал? — закричал на него князь и повернулся к полку. — Братья, хочу переломить свое копье на том конце поля половецкого! — Князь показал на восток.
Сказавши это, он постоял, потом свистнул-гикнул, хлестнул коня и поскакал повдоль берега, и Ходына увидел, как он вынул лук и налаживает стрелу для охоты, показывая всем, что нету в знамении опаски.
Бояре, сын и племянник, нехотя поворачивали коней и, набирая ход, пошли догонять князя.
* * *
Ходына поправил лучину и положил рядом другую, потолще. «Луце же потяту быти, — прочитал он на последнем пергаменте, — неже полонёну быти; а сядем, братья, на свои борзые комони и позрим синего Дону...»
— Так сказал князь! — прошептал Ходына и прикрыл глаза. — Так было!
Вернулись, когда уже горели яркие костры под черным небом.
Подошел Моисей.
— Бай людям что-нибудь, к себе зови.
Ходына хотел спросить про охоту, но Моисей в своей черной рясе уже ушел в темноту.
Костер горел на том самом месте над Донцом, дальше горели другие костры, до дюжины и дальше много, а еще дальше еще множество, и он обратился к ближним:
— А что, братья...
Сидевшие поблизости подняли головы, и послышалось:
— Идем Ходыну слушать... Ходына добре бает...
Ходына увидел обращенные к нему, освещенные кострами лица.
— Садитесь, братья, поведаю вам про походы наших князей: про Ярослава Старого, про Романа Святославича...
Повечерявшие вои поднимались и в играющем свете костров подходили, располагались, кто садился, кто ложился, и Ходына увидел, что уже копаются в его телеге, значит, гусли принесут.
— ...про Храброго Мстислава...
— Что он сотворил такого, Мстислав, что обрел прозвище Храбрый? — это спросил детина в накинутой на плечи медвежьей шкуре без когтей и головы, сам похожий на медведя — так он зарос бородой под самые глаза. — Это какой Мстислав?
Детина стоял на широко расставленных ногах, со скрещенными на груди руками и с такими широкими и мощными плечами, что медвежья шкура была на нем ежели и в пору, то не больше овчинки.
Ходына залюбовался на него.
— Тот, что зарезал Редедю... слыхал про такого?
— Не, — ответил детина, — не слыхал...
— А зовут тебя как?
— Люди Бродней прозвали...
— А будешь чьих?
— Сам по себе...
— А откуда?
— Из Новгорода Великого...
— Так вот Бродня, сам по себе, из Новгорода Великого... Мстислав, брат Ярослава, князя Киевского, потому Храбрый, что согласился, когда Редедя ему сказал: «Давай биться только ты да я, а кто победит, того и войско будет с победою!» И о таком не слыхал?
Бродня помотал головой.
— Тогда слушай!
Ходына упокоил гусли на коленах и увидел, что издали на него смотрит князь Игорь, недолго постоял, ушел в тень, и Ходына тронул струны:
— Князь Мстислав, меньший брат Ярослава, князя Киевского, внук солнышка нашего красного князя Володимера Святославича, услыхал, что косоги в набег на его Тмутаракань вознамерилися, и выступил первым... и увидел косожский князь Редедя, что полки Мстиславовы уже перед ним стоят, и понял, что Мстислав готов к битве, бо раньше пришел, и не выйдет у него напасть неожиданно, и вызвал Мстислава, мол, давай, князь, с тобою будем биться — кто победит, того и добыча... А вои наши пускай на нас смотрят! И согласился Мстислав, и сошлись они, и сломали харалужные копья упругие, разбили щиты в щепы и обломили мечи... и такая крепкая была битва меж ними, что и харалужным мечам гибкости недостало, и напоследок схватились на ножиках засапожных, и зарезал юркий, как мысь, Мстислав Редедю, и полки его врассыпную кинулися... И тем Мстислав сыскал себе великую славу так, что сам Боян вещий песнь про него сложил...
Ходына баял, глядя на звезды, а сам поглядывал, что князь вокруг своего шатра ходит и бояре за ним, только чернец Моисей в сторонке стоит и глядит.
Вдруг отвлек Бродня, он нес толстый, горящий с одного конца сук и в десяти шагах перед Ходыной бросил в основание костра. И другие вои взялись нести из горящих костров, а иные поднялись и разошлись с топорами по берегу, и, пока Ходына баял про княжеские доблести, костер получился великий, и вои, а Бродня первый, прыгали через высокий огонь, и к ним подошел Игорев сын, князь путивльский Владимир. Подошел и стал смотреть.
Ему закричал запыхавшийся, с мокрой спиной Бродня.
— Что стоишь, княже? Давай с нами, тока рубаху подбери! — расслышал Ходына слова Бродни.
Молодой князь — ему еще не исполнилось пятнадцати годов — был высок, на взгляд хрупок, только плечи коромыслом, рубаха в плечах впору, а ниже опояски с кривым ножиком пузырилась колоколом. Ходына увидел, что князю не терпится, мальчишка, он вздрагивал и готов был прыгнуть прямо с места, а по левую руку бежал хоровод голых по пояс молодых воев и с разгона исчезали в пламени.
— Княже! — позвал Ходына.
Владимир обернулся, улыбнулся и бросился со снятым с талии ремешком и ножиком. Ходына, не переставая петь, кивнул влево, Владимир кинул ремешок на траву рядом, завязал узлом рубаху на животе и побежал в хоровод.
— О, Боян! — баял Ходына. — Ты, соловей старого времени, с древа древнего летишь в небо выше облак, спой нам, соловушка, песни славные от времен Трояновых, от его путей через леса и горы до нашего времени полков Игоря, внука Олегова... То не буря занесла нас, соколов, на стаю галок, теснимых к Дону Великому... То я пою, за тобою, Боян, внуком Велеса, а кони наши ржут за рекою Сулою, звенит слава от самого Киева, трубят трубы во Новегороде, стяги стоят на Путивле...
Из-за спины прошептал Моисей:
— Не внял князь знамению, завтра выступаем... быть походу!
Радостные вои прыгали-прыгали и попадали рядом на землю охолонуть.
Ходына пел, а сам слышал:
— Добре бает Ходына!
Кто-то уже и войлоки раскладывал, и сёдла под голову:
— Добре-то добре, да только спать надобно, завтра чуть свет идти...
А кто-то попросту:
— Ложись, братья...
Услышал и Бродню на медвежьей шкуре, уже, видать, где-то отведавшего:
— Тоже мне Боян нашелся...
Услышал и Моисея.
— Князь брата ждет, завтра идем навстречу Всеволоду... — промолвил он из черноты.
* * *
В келье резко потемнело, в плошку упала, зашипев, догоревшая лучина. Ходына услышал шаги и попытался встать, но дверь отворилась и вошел игумен.
— Што тута у тебя темень такая? — закрыл дверь Моисей, нащупал край лавки и сел.
Ходына подвинулся.
— Спишь?
— Нет, батюшка, не сплю.
— А что так?
— Думаю и вспоминаю...
— О чем же?
— О походе том злосчастном...
— А-а-а! — протянул игумен. — И тебе он покою не дает...
— Так ты разве зря звал?.. Не дает, батюшка, уж сколько годов не дает...
— И мне не дает, я вот в памяти все рылся-рылся, а тут смотри чё нашел... Да что же у тебя темно-то так?
— Только что лучина погасла, когда ты на порог ступил... я уж хотел другую зажечь...
— А где она у тебя?
Ходына стал шарить рукой по столешнице, попытался встать, но Моисей его придержал.
— Вот, я нашел. — Моисей поднялся к лампадке. — И вот чё принес, читай... — сказал он и подал кусок пергамента в пол-ладони.
Ходына прочитал: «Да, не иметь веры поганым!» Он поднял глаза на Моисея:
— Помнишь мою суму?..
— Ту, что на походе против Кобяка с тобою была?
— Она... это когда я к Ярославу Всеволодовичу шестнадцать годов тому с письмом от Святослава-князя ходил...
Ходына смотрел вопросительно.
— Сума-то великая, вот и затерялась...
Утром Ходына еле поднялся. На столе стояла крынка с молоком, два больших куска пшеничного хлеба и два каленых яйца, он посмотрел на все это и вышел на воздух.
Октября первая пятница.
По небу летели, отделяя землю от холодной синевы, низкие белые облака с тяжелым, серым, как булыжник, поднизом. Из-за углов монастырских построек тянул зябкий ветер и вместе с пылью и песком выдувал яркие в сумрачном свете желтые березовые листья и коричневые дубовые.
Пройдя деревянные кельи, Ходына вышел на пустырь. Трудники по двое волокли на веревках бревна, с крестьянских телег стаскивали огромные голыши и перекатывали к Днепру укреплять берег.
«Это ж сколько годов подмывает... не ведали, что ль, когда строили?»
Ходына хотел было перепрыгнуть через толстое бревно, которое тащили поперек тропы, но осекся — боль в боку не давала о себе забыть.
«Уже прыгал, будет!» — решил он и дождался, пока утянут.
Игумен сидел как вчера и писец тоже.
— Проходи, садись, — сказал Моисей. — Слушай!
Ходына сел.
— А ты поел? — вдруг спросил Моисей.
Ходына поднял на него удивленные глаза:
— Как же можно в пятницу, там ведь молоко да яйца?..
— Тебе можно, ты путник, да еще хворый, — ответил Моисей, кивнул послушнику, и тот убежал.
— Пока он бегает, ты послушай, — сказал Моисей и величественно поднял руку с пергаментом: — «...Игорь ждет мила брата Всеволода! И рече ему буй тур Всеволод... — Моисей подбоченился. — ...Один брат, один свет светлый, ты, Игорю! Оба есть Святославличя! — И поднял палец. — Седлай, брат, свои борзыи комони, а мои ти готовы...»
Ходына кивнул, и игумен продолжал:
— «...оседланы у Курска напереди, а мои ти куряне, сведоми кмети: под трубами повиты, под шеломы взлелеяны, конец копия вскормлены, пути им ведомы, яруги им знаемы, луци у них напряжены, тули отворены, сабли изострены; сами скачють, аки серыи волци в поле, ищучи себе чти, а князю славы...»
Моисей остановился, они с вернувшимся писцом смотрели на Ходыну, как он мочит хлебную корку в принесенном молоке, и писец макнул перо.
Ходына наконец согласно кивнул, только напомнил, что Всеволод на место встречи раньше пришел.
— Так и Игорь ждал встречи, разе нет? — недовольно переспросил Моисей.
И то правда, подумал Ходына и согласился, но Моисей придержал послушника:
— А помнишь, какая перед тем была ночь?
— М-м! — промычал с полным ртом Ходына.
Моисей махнул послушнику, и тот запел своим тонким голоском:
— «Как только вступил Игорь в златое стремя и поехал по чисту полю... солнце ему тьмою путь заступило, ночью поднялася буря, стоном своим птиц пробудила, поднялся свист звериный...»
Ходына внимательно слушал и, чтобы лишку не шуметь, раздавил скорлупу в кулаках под столом и стал, стараясь не скрипеть, лупить яйцо.
Моисей остановил послушника и взял у него пергамент.
— «...Взбесися Див! — зарокотал он. — Скликает с верхушки своего древа со всех земель...»
— Давай, пиши... «От Волги до самого Помория! От Сулы-реки, и Сурожской земли, и Корсуни! К тебе, тьмутараканский болван! И половцы дикою степью, да бездорожием побежали ко Дону Великому, скрипя телегами своими, перекликаясь, как лебеди пуганые, слетаясь с разных сторон...»
Ночевали на левом берегу Донца.
Ратники за прошедший день умаялись; которые не умаялись, те напрыгались, и все попадали кто где был, виденное днем и то, что принесла ночь, не помешало заснуть всякому, как Бродне, тот храпел всем мощным горлом.
Не спал Ходына, он сидел и смотрел на серые в черной ночи пятна спавших на земле ратников... завтра они будут искать себе чести, а князю славы.
Моисей нашел себе пристанище возле шатра князя Игоря.
Перед сном они недолго сидели с Ходыной, молчали и слушали находившую бурю, мерцавшую сполохами за недалеким отсюда полноводным Осколом и далеким Доном Великим, рокотавшую глухими громами. Буря, вспыхивала, не давала заснуть коням, пасшимся на близких к воде лугах, кони всхрапывали, перетаптывались, а то шарахались от дальних сполохов и громов, били стреноженными копытами, и тогда земля вздрагивала.
К утру небо засветлело и высоко закружили орлы, скликая на мертвые кости, поднялись из оврагов волки серыми тенями, так и казалось, что вот-вот они завоют, нагоняя страху на защебетавших было птиц, и лисицы пошли брехать, будто им червленые щиты Игорева войска перегородили хоженые тропы.
Долгой показалась тогда Ходыне ночь, темной от одной зари до другой, а поднявшийся вороний грай заглушил утреннюю соловьиную песню.
«Далеко зашли! — смежив наконец глаза, подумал он. — Уже позади за холмами осталась наша земля...»
И заснул перед самым рассветом...
2 мая 1185 года от РХ
Поутру вставали, пожимались, махали руками и старались укутаться в накинутые на плечи войлоки, а у кого были, то и в нагольные тулупчики, дули в белые кострища, да только пепел летел, но где-то уже вился дымок и занимался огонек, и вои шли с охапками веток, пучками сухой травы и щепками от рубленого орешника.
Позавтракали и укладывали на телеги поклажу и коней повели к воде по всему берегу, сколько глазу видно, как-никак их было много боле пяти тысяч.
Игорь с сыном, племянником и дружиной стояли на берегу, наблюдали, и Моисей с ними, княжеских и боярских коней привели, сытых и чесаных.
И повел Игорь рать навстречу Всеволоду.
В воскресенье, 5 мая, по старой дороге между реками Северский Донец и Оскол подошел Игорь с войском к засадам кметей брата Всеволода.
Молебен отстояли великий, служили два попа и Моисей, Ходына прислуживал.
В четверг, 9 мая, когда ночевали близ брода на берегу Изюма, Ходыну ни свет ни заря разбудил Бродня. Ходына даже испугался, потому как Бродня вечером ушел с передовым охранением разведывать. Ходына спросонок подумал, что сбежал силач Бродня, что ли, струсил? И он вытаращил глаза.
— Боян, бо вещий... — тряс его за плечо Бродня.
После первого испуга Ходына вдруг увидел, что в рассветных сумерках лицо Бродни сияет и глазами, и зубами, отошел сердцем и оттолкнул его.
— Чего тебе, леший новгородский?
После знакомства на берегу Донца они звали друг друга Бродня Ходыну «Боян, бо вещий», а Ходына Бродню «леший новгородский» из-за силы и дородности и медвежьей шкуры на плечах, которая как будто приросла к его большому телу.
— Половцы недалеко, спят, как медведи в берлоге, надо будить князя, можем большой полон взять, только пусть самых умелых выберет, собаки сторожат... коли большой ратью пойдем, брёх подымут, спугнут...
Ходына и сам уже все понял и вскочил.
Моисею долго растолковывать не пришлось, тот почесался и пошел к Игореву шатру.
Пятница только зоревать начала, когда три сотни курских кметей князя Всеволода и Ходына с Бродней во главе, ступая по молодой траве мягкими козловыми сапогами, добрались до неглубокого, в рост, сухого оврага, поперек разрезавшего невысокий берег безымянного притока Донца, там в устье стояли половецкие вежи.
Степняки широко на пастбищах обосновались, так, что все их кони топтались на дальнем выгоне и собаки с ними, только несколько ханских коней паслись стреноженные и привязанные длинными поводами к вбитым глубоко в землю кольям.
«Давно тут стоят, — определил Ходына. — Может, зря тревожился Святослав Киевский? Может, щас мы их порежем всех, пока спят... сколько их... может, и Кобяк с Гзаком здесь... в полон возьмем, и все беды на том кончатся...»
Кмети легли на край оврага лицом к низовому утреннему ветерку и половецкому жилью, попрятали в рукава ножики, чтобы не блеснуть и не звякнуть, и ждали, когда их сотские и Бродня махнут рукой.
Бродня, Ходына и двое сотских по оврагу подкрались к берегу, по песчаному берегу к ближней к воде ханской веже, ни одна тварь не брёхнула, и Ходына различил, что бунчук и челка не Гзака и не Кобяка, а кого, не признал.
«Вот, значит, не Кобяка и не Гзака, значит... живыми надо брать, пускай расскажут, где набольшие их пасут своих коней, — подумал он, и тут Бродня вскочил, подбежал к веже, выдернул кол, сотские обежали и потянули веревки на себя — вежа покосилась и накрыла тяжелыми войлоками и шкурами всех, кто в ней спал. Повыскакивали из оврага кмети и завалили другие вежи, тут залаяли собаки, повылазили половцы, кто смог, и забегали, но уже налетела княжья сына Владимира конница и пошла рубить всех, кто попался под острую саблю и не отбился от харалужного, гибкого древком, копья.
Когда рассвело, но солнце еще не блеснуло, весь стан был окружен Игоревой ратью.
Ходына с Моисеем искали одного — хана этого поднятого на дыбки стана, но не нашли, а только наткнулись на Бродню.
Бродня нес в руках по две дрыгающих руками и ногами половчанки и, когда наткнулся на Моисея и Ходыну, встал как вкопанный, развел руки, девки попадали и прыснули в разные стороны, только одна осталась лежать под ногами и не шевелилась, задавил ее Бродня. А Бродня, перепоясанный веревкой, еще тащил за собой на аркане в половину своего роста охапку шкур, шуб, епанчей, столько всякого, что другой не смог бы уволочь и десяти шагов — такая сила у него была.
Моисей с Ходыной искали дотемна, да только кого искали, не нашли, кроме сундука с ханскими халатами, стяга, чолки[1] и хоругви, и намаялись, но ног не замочили — все мокрые места, лужи, болотца и бочажины были замощены войлоками, их забросали шкурами с веж и всем тем, что могло быть брошено, что хоть босиком по степи ходи, как по ханскому ковру, ног не замочишь...
К концу дня, как стемнело, полон был разобран, увязан и пешим ходом в хвостах табунов половецких лошадей отправлен на заход.
У ханской вежи собрались князь Игорь и брат Всеволод.
Сын Владимир и племянник Святослав ушли в погоню и еще не вернулись.
Два попа и Моисей отслужили за победу, и ближняя дружина с боярами вручила Игорю червлен стяг, белую хоругвь, червлену чолку и обоим братьям-князьям серебренное оружие.
Наелись из половецких котлов и напились — кто кумысу, а кто своих квасов.
— Всем спать, — приказал Игорь, — завтра ни свет вставать...
— Скольких недосчитались? — спросил Всеволод, хмельной взором, но трезвый чуткой душою.
— Трое... — ответили попы.
— Пошто так много? — поднял глаза Игорь.
— Один утоп, запутался в половецкой верше...
— Раков кормит... — хохотнул только что подошедший к шатру, вернувшийся Святослав Ольгович Рыльский, племянник, весь в поту и в крови, с горящими глазами, но тут же и замолчал, как увидел взгляд Всеволода, и принял поданный ему кубок половецкого кумыса.
— А еще двое?
— Одного половец зарезал...
— Нашли?
— Нашли, князь, и отправили семье почившего, нехай вдове отрабатывает...
— Вира будет, а третий?
— Половецкие кони стоптали...
— Хмельного?
Попы и сотник погибшего опустили головы.
— Сколь раз говорено: на походе пития не потерплю, дома отопьются...
— Это кто вернется, тот отопьется, — задумчиво сказал племянник Святослав и выпил кубок, так опрокинув, что кумыс потек по молодой бороде на потемневшую мокрую рубаху.
Игорь мотнул головой, но промолчал, промолчал и Всеволод.
Ходына подошел к Моисею.
— Все во хмелю, в разъезды послать некого... — посетовал тот.
— Я пойду, — сказал Ходына.
— Один? Куда? — задался вопросом Моисей и почесал в бороде. — Нашли хоть кого спросить, где Кончака с Гзой вежи стоят?
— Никто не знает, говорят, тихо с зимы было, даже гонцов не слали, ни о чем наперед не договаривались...
— Потому в каку сторону идти догадки нету?
Ходына мотнул головой, сказать было нечего, впереди лежала ночь и степь без края в любой конец.
— А Владимир?
— Нет вестей.
* * *
— Пиши, — указал Моисей послушнику:
«Дремлетъ въ полѣ
Ольгово хороброе гнѣздо.
Далече залетѣло!
Не были онѣ обиде порождено,
Ни соколу, ни кречету, ни тебе, поганый половчине!
Гзакъ бежитъ сѣрым влѣкомъ;
Кончакъ ему слѣдъ правит къ
Дону великому!
11 мая 1185 года от РХ
Гзак и Кончак с трудом протискивались сквозь плотную толпу своих воинов, разом застывших по непонятной причине.
Шли всю ночь, ведомые убежавшим ханом разбитого вчера русскими стойбища.
Шли густой облавой, распространяясь, как крылья летящего орла, направо и налево, преодолевая сухие овраги и вытаптывая мокрые бочажины. Ряды расходящихся в ночной темноте конников постепенно редели, но были многочисленны и оставались еще плотные, когда восток за правым плечом засветлел. Заря поднималась красная, как загустевшая кровь, но ханы Гзак и Кончак этого не видели, потому что их взоры устремились в темноту еще не ушедшей ночи.
Вдруг на Гзака и Кончака налетел половец на взмыленной лошади и упал к стремени ближнего.
— Хан! — Он поднял глаза.
Гзак его узнал и приказал встать.
— Хан! — повторил гонец. — Нашли их лошадей!
— Далеко?
— Полночи скакал... — сказал гонец, с трудом переводя дыхание. — Там! — Он показал на северо-запад...
— Далеко, я спрашиваю?
— На его стойбище... — ответил гонец и указал камчой на побитого русскими хана.
— Теперь это будет твое стойбище, лошадей гони сюда, получишь долю!
Гонец повеселел, вскочил, закрутил коня, если бы Гзак не погрозил ему камчой, то от радости и гикнул бы во все горло, и ожег своего скакуна со всей силы, так, что тот скакнул в сторону шагов на пять.
Внезапно стоявшие впереди половцы заволновались, и Кончак увидел, что к ним пробирается другой конник, из самого переднего ряда, ему давали проход.
— Ну что? — одновременно спросили оба хана.
— Тихо... похоже, спят...
— Охрана?
— Уже нет...
Ханы улыбнулись и переглянулись.
— А как спят? — одновременно спросили они.
— Огородились телегами, внутри спят...
— Хорошо! Скажи всем... будем жечь, пусть готовят стрелы... сколько до них?
— Десять перелетов...
Гзак поднял руку, все застыли, и он что-то пошептал Кончаку, тот кивнул и махнул рукой, потом его взгляд уперся в потерявшего свой стан хана, ползавшего на коленях между ханскими конями.
— Что тебе? — с презрением скривился на него Кончак, а Гзак оперся локтями на луку седла и уставился.
— За что отобрал вежи, хан? Как я буду своих женщин кормить?..
— Еще не отобрал... — сказал Кончак.
— Отдал же... — удивился Гзак.
— Еще не отдал... — возразил Кончак. — Заберешь своих женщин, вернешь вежи...
— А где же заберу...
— Вон там! — сказал Кончак и махнул сложенной камчой в сторону русского стана. — А теперь ответь, почему до русских десять перелетов, а их кони так далеко от них пасутся, что гонец полночи скакал?
— Гонец твой, а не мой, дорогу не знает и длинный овраг обходил, и не один, а прямо короче будет, только надо знать, где узкое место, там можно перейти в ряд по шесть всадников...
— Покажешь? — спросил Кончак.
Побежденный хан насторожился.
— Мы облавой пойдем... — пояснил Кончак.
— Облавой не получится, мой стан на берегу стоит, широкая река...
— Значит, и они не уйдут, прижаты?..
— Нет, не уйдут, а пойдут — потонут...
— Я пойду с левой руки, — промолвил Кончак.
— А я с правой... Где овраг, покажешь? Приведите ему коня, — бросил Гзак за спину.
Разоренный хан застыл, потом резко вскочил, зарычал в кулаки, повернулся и куда-то убежал.
Гзак, не распрямляясь с седельной луки, смотрел на Кончака.
Кончак заметил это.
— Чего смотришь? — спросил он ухмылявшегося Гзака.
— Роздал одних лошадей двум ханам... хитер!..
— Еще не роздал... — задумчиво кивнул подбородком Кончак. — И еще не известно, станет ли ханом один и доживет ли другой...
— Хитер!.. — с ухмылкой погрозил камчой Гзак. — Но оба полезут в драку...
— И обоим есть за что, — закончил разговор Кончак.
Слово ханов «жечь» разбежалось по конникам, как степной ветер по полыни.
Половцы вынимали стрелы, выщипывали из переметных сум клоки шерсти, отстегивали медные сосуды с черным маслом, чиркали кресалами и раздували огоньки.
Передние ряды кольцом тронулись к уже завидневшимся темным впереди телегам, шли медленно, чтобы не шуметь конскими ногами по траве, не бить копытами по камням, вперед выбежали несколько десятков пеших в мягких чувяках, их выдавали светлячки раздутых огоньков, мелькавших в руках, налаживавших стрелы на луки.
— Приведи соколенка, — приказал Гзак ближнему коннику, и тот ускакал.
Кончак удивленно глянул на хана.
— Хочу, чтобы он поведал...
Не дослушав, Кончак согласно кивнул.
Вернувшийся конник подвел лошака, на котором сидел и кивал повисшей, обвязанной, с кровавым пятном головой, голый по пояс, в накинутом на плечи нагольном кожухе князь Владимир. Он не поднял головы и не открыл глаз.
— Скажи, соколенок, сколько вас там?.. — спросил Гзак и за волосы поднял голову князя, но, когда увидел, что у того безвольно открылся рот и не открылись глаза, бросил.
— Еще не пришел в себя, крепко ему дали... — промолвил Кончак. — Отведи его к лекарю, — распорядился он коннику. — Да смотри, чтобы из седла не вывалился...
Конник поклонился, ухватил лошака за оголовье и повел за собой.
Руки Владимира были привязаны к луке седла, и сам он широкими сыромятными ремнями притянут за пояс под круп лошака.
— Не вывалится... — всматриваясь вперед на стан русских, бросил Гзак, это был его конник.
Ходына первым увидел приближающиеся огоньки.
— Сейчас будут бросать огненные стрелы, — тихо сказал он.
— Пускай, — еще тише ответил Бродня. — У нас телеги укрыты шкурами шерстью вниз, всю ночь обходил, сам перестилал, быстро не загорятся, а вот засады, я так чую, половцы вырезали, никто огня не зажег, вести не подал...
— А много было? — не отводя глаз от одного огонька, который рядом с другими не двигался, а только приближался.
— Это вон тот ты углядел? — перехватил его взгляд Бродня. — Смотри, что щас будет... — сказал он, вскочил на ноги в полный рост и, не целясь, пустил стрелу, Ходыне показалось, прямо в небо.
— Гляди, гляди! — Бродня хлопнулся задом на траву спиной к телеге и стал налаживать другую стрелу.
Только Ходына снова выловил взглядом тот огонек, как он погас, и в разные стороны стал быстро расходиться свет.
Бродня повернулся и глянул поверх телеги.
— Старая трава хорошо горит, смотри, щас от нее светлячки во все стороны побегут.
И правда, почти в то же мгновение светлячки-огоньки стали расходиться, разбегаться, но в этот же миг перед телегами, шагах в пятнадцати–двадцати, упали светлячки большие и зажгли траву, и огонь палом побежал по прошлогоднему сушняку.
Ходыну кто-то тронул за плечо, он обернулся, это был Моисей.
— Обошли нас кругом, до самой реки, и справа, и слева, — сказал Моисей, и Ходына увидел, что на его щеках уже отсвечивают сполохи пущенного половцами пала.
— Владимир так и не явился? — спросил он.
Моисей помотал головой и сунул Ходыне в руку увесистый глиняный горшок.
— Тут греческий огонь, пускайте в них, пусть под ними земля горит, не пролей.
Ходына кивнул, махнул рукой всем, кто был рядом, никто уже не спал. Рассветало, и стало видно, что на расстоянии полета стрелы перед ними стоит черная стена половецких всадников и утренний ветерок дует в их сторону.
— Пали... — негромко сказал Ходына, и горшок с черным маслом пошел по рукам.
Первые капли дождя упали на кисти его рук.
* * *
Ходына читал последний написанный и только-только подсушенный пергамент.
«Другого дни вельми рано
кровавыя зори свѣт повѣдаютъ;
черныя тучя с моря идутъ,
хотятъ прикрыти четыре солнца,
а въ нихъ трепещутъ синие млънии.
Быти грому великому!
Итти дождю стрѣлами съ Дону великаго!
Ту ся копиемъ приламати,
ту ся саблямъ потручяти
о шеломы половецкыя,
на реце на Каялѣ,
У Дону великого!
Он вернул пергамент писцу.
«Се вѣтри, Стрибожи внуци, вѣютъ съ моря стрѣлами
на храбрыя пълкы Игоревы.
Земля тутнетъ,
рѣки мутно текутъ,
стязи глаголютъ:
Половцы идутъ от Дона,
и от моря,
И отъ всѣх странъ.
Рускыя плъкы оступиша.
Дѣти бѣсови кликомъ поля прегородиша,
а храбрии Русици преградиша чрвлеными...»
— «...щитами...» — закончил последнее слово нижней строки писец и распрямился.
Они втроем долго сидели молча, пока не начала мигать догоравшая свеча, так, что огонек уже вот-вот упадет в растопленный воск, пыхнет дымком и погаснет.
«Хорошо бы, — глядя остановившимся взглядом, думал Ходына, — стало бы как тогда...»
В келье стемнело, только что мерцавший огонь догоревшей свечи сделал темноту черной, и казалось, что так оно и должно быть, такой чернотой веяло из тех лет, с того берега на реке Каяле, притоке Северского Донца, где половецкая тьма прижала к холодной земле пять тысяч войска четырех князей.
Половцы кидали горящие стрелы, чтобы поджечь траву и телеги, но телеги не горели, накрытые мехом вниз шкурами с половецких веж, и не разошелся пал, погашенный начавшимся моросившим дождем. Сильные русские луки метали стрелы дальше и убивали передних половцев и ранили их коней, половцы было замешкались, но отступили на несколько десятков шагов и стали десятками выскакивать, на ходу метать стрелы и возвращаться, сколько осталось живыми.
Русские отвечали не густо, высовываясь из-за телег.
Через телеги перепрыгнул на половцев в золотом шлеме и с саблею яр-тур Всеволод и с ним десятка полтора притаившихся и ждавших врагов кметей и бросились на забывших страх половцев вдвое больших числом, кои слишком приближались к телегам. И вышибали нечистых из седел, а сами повскакали на их коней и опрокинули и погнались за оставшимися, и это видели Ходына и Бродня, хотя и далеко, как Всеволод, поигрывая саблею, громил нечистого с плеча и надвое рубал их аварские каленые шлемы...
— Ох и потручат они щас сабельками... а мы тута, под телегами... жаль, далеко! — закричал восхищенный Бродня, посверкивая глазами.
И Ходыне тож хотелось помчаться на поганых, крутя над головой саблею, но он краем глаза, одним на Всеволода, а другим перед собою, позыркивал и увидел, что вот уже половцы прямо набегают и целят кто под телеги, а кто над телегами и сейчас дождь стрел прольется на войско, и вскочил, и припал на колено, и выцелил самого ближнего и большого, а потом опустил стрелу чуть ниже и послал ее не в половца, пригнувшегося за голову коня, а в шею коня, и конь подломил передние ноги и свалился с половцем прямо под телегу, а Бродня затащил убившегося половца и пробил броню, всадил ему нож в сердце, по саму рукоять, а Ходына уже выцеливал следующего, набегавшего с поднятой на Бродню саблей, и выстрелил, но вдруг услышал тишину по левую руку, туда, ближе к берегу, уже не тручит саблями никто, он подождал чуток и выглянул.
Не бился Всеволод, не махал саблею, а только десятка два половецких коней с дикими гривами и пустыми седлами мчались между половцами и телегами прямо к реке и падали с разгона в воду и плыли, а может, то их течением несло...
«Не убоялся брат, яр-тур Всеволод ран, не убоялся ни за Глебовну свою, а только за честь, за Чернигов-град, за отчий стол свой...»
Половцы хороводили перед Игоревым станом.
И нельзя было на них пуститься — таким густым был этот дождь, казалось, что всякая степная травина обратилась стрелой и конца тому нет.
Русские, спавшие в ночи без брони, в рубахах одних, а кто в тулупах и войлоках, укрылись за телеги и под щиты, стрелы убивали их, а еще больше ранили...
И так перестреливались, и убитых много, а раненые к ночи умерли без помощи...
Половцы кидали всю ночь, а когда засветлело, подошли ближе и забрасывали в лагерь острые крюки на длинных веревках, цепляли и стаскивали щиты с раненых и убитых и еще кидали стрелы, добивая оставшихся.
Ходына смотрел на это с противоположного берега, он приплыл ночью, отправленный Игорем и Моисеем, уже раненными, а сами они не могли, бо утонули бы.
Ходына видел, как половцы конями растаскивают телеги, подошли почти вплотную, и уже не надо кидать крюки, потому что из русских почти никто не отстреливался.
Ходына пополз от реки на заход, полз долго, в низинах приподнимался и бежал, пригнувшись или в полный рост, пока не отбежал так далеко, что уже ничего из лагеря не было слышно и видно.
Конечно, еще была опаска себя выдать, но половцы если одерживали победу, то все, всем миром своим обирали мертвых и расхватывали пленных, и никто не отвлекался на сторону, потому как если кто отвлечется, то и не получит свою добычу, а просто так с ним никто не поделится.
А добыча была!
Почти десять тысяч коней — вои четырех солнц — четырех князей, они шли в поход мало что одвуконь! А помимо того, было много припаса съестного, на трех воев одна телега, а самих телег под тыщу, а сколько мечей, сабель, кольчуг, шеломов, рубах да портов, всего не сосчитать луков, да кто же будет считать стрелы и чего другое!
А еще все, что осталось от позавчера побитого хана.
Кому-то достались и его жены.
А одна из последних стрел, когда Ходына уже уплыл, попала Бродне.
Когда солнце повисло над темечком, а на собственную тень можно было наступить коротким шагом, Ходына увидел стреноженного коня и признал в нем коня побитого хана, спокойно щипавшего траву, — видать, ему давно никто не мешал, и он уже лоснился боками. Ходына зашел против ветра и ухватился за тянувшийся конец длинного повода. Конь вздрогнул, но уже было поздно, и Ходына хлестал его отломанной от куста веткой и гнал до самого вечера.
Ходына знал, что когда половцы разберут добро и отделят мертвых от живых, они сразу ринутся на запад, будучи уверенными, что отбить их наскок будет некому, поэтому он торопился добраться до ближайшего русского города.
Ехал, напрямки перепрыгивая, перескакивая и переплывая, только бы не сломать коню ноги, и конь не подвел, на восьмые сутки Ходына добрался до Чернигова.
* * *
— Я пойду... — Игумен поднялся, и писец дернулся и сменил догоревшую свечу на новую. — И вы тут долго не засиживайтесь, сегодня освобождаю тебя от службы, — глянул он на обоих, — и тебя, если он тебе нужен! — Он посмотрел на писца, а тот на Ходыну.
Ходына пожал плечами, и писец засобирался.
Ходына остался один, немного посидел, потом собрал перо, чернильницу и несколько листов пергамента и пошел к себе в келью.
«...Яр-тур Всеволод... не убоялся, ни за Глебовну свою, ни за Чернигов-град — отчий стол, ни за обычаи свои — свычаи, а только за честь».
Ходына хорошо помнил нахлынувшее горькое чувство, когда не увидел Всеволода в золотом шлеме и без кольчуги, во всю силу рубившегося с половцами, разил саблею и вдруг пропал...
И таково тут Ходыне стало, что он впал в ярость и стал кидать стрелы одну за одной, сбивая набегавших половцев, и только кони прыскали в разные стороны, внезапно почувствовав легкость и свободу, освобождаясь от выпавшего из седла всадника.
Ходына положил пергамент.
Хорош был, что и говорить, Всеволод, курский князь, сильный, смелый, правда, что яр-тур, — первый бросится на всякого обидчика...
Но разве эта сила главная?
Ходыне вспомнились старые разговоры с игуменом о князьях, о Ярославе, вот где была сила!
Тридцать лет княжил сын Владимира Святославича хромец Ярослав, надолго осталось его княжение памятным и превозносимым: за храбрость и победу над убийцей-каином Святополком; за почти тридцатилетний братский мир с тьмутараканским князем Мстиславом, хотя и повоевали они у Листвена-городка; за отобранные у польского короля Мешко города Червенской Руси; за покорение чуди и изгнание печенегов. Не менее того и мудрость Ярославова славилась в потомстве: он построил на речке Роси и за Днепром города и населил их пришельцами и пленным ляхами; набожностью своею укоренял по всей Руси православную веру, насажденную его родителем; распространял ученость, приказал перевести с греческого языка лучшие книги, а еще несколько сочинить для народа...
Много помнил Ходына за прошедшие полтора десятка лет с тех памятных дней, ничего не забыл.
Он стал смотреть на сиявший ночной звездочкой огонек новой свечи.
Он не видел, что было на том берегу Каялы, откуда после первого дня битвы уплыл по приказу Моисея, но он знал, что там было, видел не глазами, но умом и опытом, потому что не могло быть иначе...
«Съ зараниа до вечера,
съ вечера до свѣта летятъ стрѣлы каленыя,
гримлютъ сабли о шеломы,
трещат копия харалужныя в полѣ незнаемѣ
среди поля Половецкыи.
Чрѣна земля подъ копытами костьми
была посѣяна,
а кровию польяна!
Тугою взыдоша по Руской земли...»
«Туга, тоска-горе поднялась по-над Русскою землей...» — мысленно повторил Ходына, положил перо, снова взял и дописал: «Что ми шумить, что ми звенить рано пред зорями? Игорь плъки заворачаетъ; Жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишася другый. Третьяго дни къ полуднию падоша стязи Игоревы».
Половцы все короче разматывали веревки с крюками и все ближе подходили к русскому стану, и вот они уже спокойно шагают друг с другом рядом, не бросаясь вперед и не кидая ни крюков, ни арканов...
И, никуда не спеша, подъехали Кончак и Гзак.
Ходына знал их в лицо, видел не раз.
Они улыбаются.
Мимо них к стану с пустыми руками скачут не успевшие повоевать половцы, а от стана с охапками всякой всячины, волоча на арканах пленных, уходят успевшие и повоевать, и пограбить...
Половцы растащили телеги по всему полю, нагромоздили грабленое, запрягли лошадей и тащат каждый в свою сторону.
Вдруг из самой гущи разгромленного стана к ханам прорвался всадник, он подскакал и осадил коня.
— Нашли? — спросили его ханы.
— Нашли...
— Сколько?
— Пять или шесть...
— Веди сюда, — распорядился Кончак и повернулся к Гзаку: — И соколенка давай!
Долго ли, коротко ли, из разных концов привели — кого под руку, а кого и под обе — раненного в шею князя Игоря, рубленого, резаного, истекающего кровью князя Всеволода, рыльского князя, племянника Святослава, подвели, он, ошеломленный, на ногах не стоял.
Привели инока Моисея, в кольчуге поверх рясы, с торчащей из бедра стрелой. Подскочил половец и надавил на хвост стрелы так, что та вышла острым наконечником из бедра и пустила черную кровь. Моисей охнул и рухнул, а половец сломал стрелу и выдернул обломки в разные стороны из кровоточащего тела.
За оголовье подвели лошака с князем Владимиром, тот уже пришел в себя и с ужасом оглядывал поле битвы — лежащих вповалку голых и раздетых убитых его позавчерашних товарищей, — только через мгновение он навострил зрение на стоящих на земле отца, дядьку, двоюродного брата и лежащего инока Моисея, его взгляд посветлел, и он рванулся, но был схвачен двумя конными половцами. На телеге подвезли огромного, раскинувшегося Бродню, без сознания, с едва дышащей грудью.
— Это кто? — одновременно уставились на него хан Гзак и хан Кончак и повернулись к князю Игорю, тот пожал плечами.
За него ответил Владимир, успевший сдружиться с Бродней:
— Бродня из Новгорода...
— Он такой сильный, как кажется? — одновременно спросили Гзак и Кончак.
Владимир кивнул и посмотрел на пришедшего в себя, поднимавшегося с земли Моисея.
Ханы посовещались, потом Кончак повернулся к своим:
— Игорь пусть остается в моих вежах...
— Остальных ко мне... — распорядился Гзак, и они оба повернули коней.
Только Игорь прежде кивнул на Бродню и попросил:
— Этого мне оставь.
Кончак согласился:
— Слугу к Игорю, когда в себя придет!
* * *
«Ту ся брата разлучиста на брезѣ быстрой Каялы.
Ту кроваваго вина не доста.
Ту пиръ докончаша храбрыи русичи.
Сваты попоиша,
а сами полегоша
за землю Рускую.
Ничить трава жалощами,
а древо съ тугою къ земли приклонилось».
«Поникла трава жалостью, и дерево тоска к земле преклонила...» — дописал Ходына.
[1] Чолка — в древней Руси знамя, значок на знамени (ист.).