Бунт бессмысленный и беспощадный
Виталий Юрьевич Даренский родился в 1972 году в Луганске. Философ, историк, поэт, прозаик, публицист. Окончил исторический факультет Донецкого государственного университета. Кандидат философских наук. Автор более 300 научных публикаций в девяти странах мира. Стихи и проза публиковались в журналах России, Украины, Молдовы и Белоруссии. Автор поэтического сборника «Тропа у обрыва». Лауреат поэтического конкурса «Русская Голгофа» (2017), дипломант конкурса «60 +». Член Союза писателей России, член правления Союза писателей ЛНР, член правления Луганской писательской организации имени В.И. Даля. Живет в городе Луганске.
Пушкинский взгляд на антирусскую революцию в наследии И.А. Бунина
Каин России, с безумно-радостным остервенением бросивший за тридцать сребреников уже всю свою душу под ноги наемных злодеев, восторжествовал...
Спасение в нас самих, в возврате к Божьему образу и подобию, надежда — на тех, которые этого образа и подобия не утрачивали даже в самые черные дни, — которые, испив до дна весь ужас и всю горечь крестных путей, среди океана человеческой низости... перед лицом неслыханного разврата родной земли, встали и пошли жизнью и кровью своей спасать ее, и повели за собой лучших ее сынов, лучший цвет русской молодости, дабы звезда, впервые блеснувшая над темнотой и скорбью Ледяного похода, разгоралась все ярче и ярче — светом незакатным, путеводным и искупляющим несчастную, грешную Русь!
И.А. Бунин
Среди необъятной литературы о русской Голгофе 1917–1920 годов написанное И.А. Буниным навсегда заняло свое особое место. Короткие заметки из дневника, включенные затем в публицистику и объединенные в страшную летопись убийства России «Окаянные дни», возможно, не имеют себе равных ни по художественной пронзительности, ни по философской глубине проникновения в суть происходящего. Секрет этой уникальности состоит в том, что И.А. Бунин был фактически единственным, кто оказался способен на подлинно пушкинский взгляд на антирусскую революцию. Этот взгляд, при всей своей внешней простоте, требует особой культуры сердца и ума, которая стала уже столь редкой к началу ХХ века. Она сохранялась еще в народе, который, к сожалению, в основном тогда безмолвствовал, но полностью исчезла у тогдашней интеллигенции — одной из главных виновниц случившейся национальной катастрофы. Разбор и комментарий заметок и размышлений И.А. Бунина об этой катастрофе требует большой книги — кропотливого исследования. Но для начала стоит хотя бы кратко рассмотреть основные его идеи, столь насущные и для нашего времени, когда вследствие столетнего рабства русский народ обманут и деградирован до такой степени, что продолжает безумствовать, славя своих палачей.
Известны слова А.С. Пушкина из повести «Капитанская дочка»: «Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка». Так сказано простым языком устами его героя — чтобы было понятно всем. Но, к сожалению, мало кто понял. Это бунт бессмысленный — ибо его результат всегда противоположен его целям. И поэтому же он беспощаден — будучи безнадежным, сразу же обращается в откровенное беснование толпы, соблазненной подонками общества. Этот бунт может внешне прикрываться любыми красивыми фразами о «свободе» и «новой жизни», но по своей сущности он всегда останется одним и тем же — восстанием «глубин сатанинских» в человеке, уничтожающих всё и вся на своем пути, пока он не будет потоплен в крови своими же собственными адскими порождениями. Десятки миллионов смертей от многочисленных голодов и большевистского террора — это единственное, что принесла так называемая революция. Во всем остальном она отбросила Россию далеко назад и к 1991 году превратила ее в нищую «Верхнюю Вольту с ракетами» — позорное, от всех отстающее посмешище для всего мира. Гениальность И.А. Бунина в том, что он все это понял и предсказал еще в 1917-м.
В повести А.С. Пушкина есть ключевое место, в котором раскрывается суть того, что происходит с человеком, когда он обращается к бесовскому бунту против законов божеских и человеческих. Это известный диалог:
«— Слушай, — сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением. — Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет, а я всего-на-всё только тридцать три года? — Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орел подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать да похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон, чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что Бог даст! — Какова калмыцкая сказка?
— Затейлива, — отвечал я ему. — Но жить убийством и разбоем значит, по мне, клевать мертвечину».
Вот чем отличается дворянин от «простолюдина» — он не даст себя обмануть дешевой демагогией, не позволит переворачивать нравственные понятия. Известный философ-традиционалист Рене Генон в книге «Царство количества и знамения времени» (1945) объяснил этот механизм сатанинской подмены смыслов, всегда лежащей в основе всех революционных демагогий: «Это разрушение может состоять... в интерпретации символов в обратном законному смыслу значении, рассматривая как “благотворный” тот аспект, который в реальности является “пагубным”, и наоборот... В этом, по сути, и состоит весь секрет некоторых кампаний, очень показательных для стиля современной эпохи... в частности, при бессознательной поддержке людей, которые были бы по большей части удивлены и даже приведены в ужас, если бы могли отдать себе отчет в том, для чего их используют; к несчастью, иногда бывает так, что те, кто думает, что сражается с дьяволом, каких бы идей они при этом ни составляли себе, оказываются таким образом просто-напросто, без всякого сомнения, превращенными в его лучших слуг!»[1] Эту закономерность четко видел и И.А. Бунин:
«...Их легион теперь, устроителей Эдема на земле, тунеядных и ледяных по отношению к живому человеку душ, пламенно защищающих всех трудящихся и обремененных, бешено клянущих войны между народами и еще бешенее призывающих к войнам между племенами и классами, вопиющих о лучезарной заре мира, когда этот мир так же далек от их свободы, братства и равенства, как Христос от гориллы. И они говорят давно готовое, привычное своим блудливым языком:
— Ты из-за деревьев не видишь леса. Будь жертвой за своего будущего потомка, верь в Сион грядущий.
Но зачем мне видеть лес, если я вижу на каждом суку этого леса удавленника. Кто уверит меня теперь, что этот будущий человечнее и лучше меня, настоящего? Вот прошло тысячу, пятьсот лет и было тысячу “великих революций” — разве не такой же зверь человек без узды, как прежде, разве не так же режет он носы и уши, сажает на кол, надругается над убиенным и замученным? Вот почти весь европейский мир вольно и невольно распален этими новыми апостолами к лютой ненависти, к самым грубым вожделениям, — ибо ведь дело-то идет, в сущности, о самом грубом, самом материальном, невзирая на самые возвышенные лозунги! — и растет молодое человеческое племя среди хамства и варварства, голода и холода, мора и запустения, — кого, кроме кретина, выродка, может произвести на свет этот страшный или несчастный самец?.. То, что творится в Европе и особенно в России, самой Россией и над нею, так чудовищно, так преступно, так гнусно и нагло, что слово совершенно бессильно выразить даже тысячную долю того, что оно должно было выразить»[2]
А вот живая зарисовка «деятеля революции»: «Говорит, кричит, заикаясь, со слюной во рту, глаза сквозь криво висящее пенсне кажутся особенно яростными. Галстучек высоко вылез сзади на грязный бумажный воротничок, жилет донельзя запакощенный, на плечах кургузого пиджачка — перхоть, сальные жидкие волосы всклокочены... И меня уверяют, что эта гадюка одержима будто бы “пламенной, беззаветной любовью к человеку”, “жаждой красоты, добра и справедливости”! А его слушатели? Весь день праздно стоящий с подсолнухами в кулаке, весь день механически жрущий эти подсолнухи дезертир. Шинель внакидку, картуз на затылке. Широкий, коротконогий. Спокойно-нахален, жрет и от времени до времени задает вопросы, — не говорит, а все только спрашивает, и ни единому ответу не верит, во всем подозревает брехню. И физически больно от отвращения к нему, к его толстым ляжкам в толстом зимнем хаки, к телячьим ресницам, к молоку от нажеванных подсолнухов на молодых, животно-первобытных губах» («Окаянные дни»). И.А. Бунин с множеством ярких примеров пишет об этом самом главном — антропологическом — корне «революции», ставшей возможной только благодаря особой технологии пробуждения маргинальных, нравственно падших слоев народа, которые в нормальной жизни не видны, поскольку сдерживаются законом и социальным контролем. (Позднее философ М.К. Мамардашвили определил произошедшее в России в ХХ веке как «антропологическую катастрофу» — утрату человеком духовной сущности, подменяемой социальной фикцией.) Сатанинская теория Маркса, внушая человеку, что он не образ Божий, а отпрыск обезьяны, обязанный жить по своим «материальным интересам», успешно превращала людей в тех говорящих скотов, которые были способны творить зверства в неслыханных масштабах.
В статье «В этот день» И.А. Бунин дал самую точную формулировку того, что произошло в 1917 году: «Каин России, с безумно-радостным остервенением бросивший за тридцать сребреников уже всю свою душу под ноги наемных злодеев, восторжествовал полностью»... И далее: «...случился, опять случился именно тот пушкинский бунт, “жестокий и бессмысленный”, о котором только теперь вспомнили, повторилось уже бывалое, хотя многие и до сих пор еще не понимают этого, сбитые с толку новым и вульгарно-нелепым словом “большевизм”, мыслят совершившееся как что-то еще невиданное, в прошлом имеющее только подобие, чувствуют его как нечто такое, что связано с изменяющейся будто бы мировой психикой, с движениями того самого европейского пролетариата, который несет будто бы в мир новую прекрасную религию величайшей гуманности и в то же самое время требует “невмешательства” в непрерывное и гнуснейшее злодеяние, которое творится среди бела дня в двадцатом веке, в христианской Европе»[3].
В статье «Заметки[4] (по поводу второй годовщины октябрьского переворота)» И.А. Бунин показывает «анатомию» так называемой революции: «Сперва идеалисты, мечтатели, оторвавшиеся от понимания живой действительности, люди легкомысленные, недальновидные, пусть даже одержимые благими целями, но многое не додумывающие до конца, болтуны, фразеры, честолюбцы — и все растущее ослабление, растерянность власти, а дальше что? Дальше все растущее ошаление народа, озверение его, все большее количество орущих от его имени подонков его, прирожденных убийц, грабителей, негодяев, из коих и выделяется шайка уже отборнейших негодяев и зверей, шайка истинных главарей всякой действенной революции, — негодяев, неистово, напыщенно, театрально, “именем народа”, “свободы, братства, равенства” устраивающих такой кровавый балаган, — надо твердо помнить эту из главнейших черт всякой революции, черту отвратительной театральщины, — разыгрывающих такую подлую и свирепую комедию, что потом мир сто лет не может прийти в себя, вспоминая, на какое море низости и кровожадности способно человеческое сердце, в некоторых отношениях самое подлое, самое злое из всех прочих сердец, бьющихся на земном шаре. Да, чудовищно мерзка и кровава была и французская революция, но как это можно одну мерзость и кровь оправдывать другой мерзостью и кровью? Истинно благодарить надо за такой довод — это довод как раз против революций, поелику все они так одинаковы, протекают с такой торжественностью. А что до “великой российской революции”, то она отличается от великой французской только еще большим числом и еще большей бессмысленностью всяческих низостей, пошлостей, нелепостей, злодейств, разрушений, позоров, холода, голода, мора и, конечно, в тысячу раз большим хамством, грязью и глупостью».
А вот ее антропологический аспект: «Революция... есть вечная радость тех, у которых никогда нет настоящего, прошлое всегда “проклятое”, а будущее всегда “светлое”... “Вот выйдут семь тощих коров и пожрут семь тучных — и не станут оттого тучнее... Вот темнота покроет землю и мрак народы... низость возрастет, а честь унизится... в дома разврата превратятся общественные сборища... И лицо поколения будет собачье...” Защищайте, защищайте все это тем, что это было не у нас одних, что на все “есть причины”, что это — явление “стихийное”: ведь и для чумы, для холеры есть причины, а землетрясение есть еще более стихийное явление, только кто же радуется им? Мечтайте, мечтайте, что “собачье лицо поколения” весьма будто бы способствует близкому появлению на свет Божий нового, гораздо более прекрасного, чем прежде, человеческого лица, что из посеянного чертополоха вырастет райский крин». Именно здесь и происходит главный обман и подмена, и «те, кто думает, что сражается с дьяволом, каких бы идей они при этом ни составляли себе, оказываются таким образом просто-напросто, без всякого сомнения, превращенными в его лучших слуг» (Р.Генон). У обманутых это «собачье лицо» остается навсегда.
Православные святые и старцы не уставали повторять, что первым революционером был сатана, а нынешние «борцы за свободу» — это его глупые и наивные ученики, не ведающие, что творят. Столь же мудро об этом пишет и И.А. Бунин в статье «Не могу говорить»: «Ибо воистину возвратился мир на стези древние, какими бы новыми именами ни называли их, сколько бы ни бредило о них современное умопомрачение как о новой эре в истории человечества, — возвратился почти на три тысячи лет назад, когда йота на йоту было так — точно о нашем сегодняшнем дне:
Возьмет Господь у вас
Всю вашу мощь, — отнимет трость
и посох,
Питье и хлеб, пророка и судью,
Вельможу и советника, вождя
И воина, провидцев и мудрейших,
И брат зарежет брата, и народы
Восстанут друг на друга, дабы
каждый
Был угнетаем ближним, и падет
Сион во прах, зане язык его
И всякое деянье — срам и мерзость
Пред Господом, и выраженье лиц
Свидетельствует против них,
и смело,
Как некогда в Содоме, славят люди
Позор и грех.
Ибо воистину страшная повесть Иова стала нашей повестью».
В 1920 году И.А. Бунин в статье «Суп из человеческих пальцев. Открытое письмо к редактору газеты “Times”»[5] написал об этом так: «Россию, превращенную в необъятное Лобное Место, каменеющие в столбняке перед всем тем, чем горьковская Россия ужаснула и опозорила все человечество, мы, бежавшие из этой прекрасной страны, не будучи в силах вынести вида ее крови, грязи, лжи, хамства, низости, не желая бесплодно погибнуть от лап русской черни, подонков русского народа, поднятых на неслыханные злодейства и мерзости соратниками Горького... горьковской, “советской” России, ныне возглавляемой теми людьми, род которых будет проклинаем Россией будущей до семьдесят седьмого колена, как бы ни прикидывались иные из них “борцами за светлое будущее”, какие бы бриллианты ни посылали они с Каменевыми в Англию».
В статье «Страна неограниченных возможностей»* И.А. Бунин пишет: «Революционный ритуал, революционное лицедейство известны: сборища, “пламенные” речи, баррикады, освобождение из тюрем — воров, сожжение сыскных архивов, арест властей, торжественные похороны “павших борцов”, казнь “деспота”, осквернение церквей, ливень воззваний, манифестов, “массовый террор”... Все это проделав, мы все довели до размеров гомерических, до низости еще небывалой, до глупости и остервенения бешеной гориллы. “Всему виной попустительство Керенского”... А кто же Керенскому-то попустительствовал, кто Керенского поднял на щиты? Разве не мы? Разве он не наше кровное порождение? И на Ленина нечего особенно дивиться.
“Среди духовной тьмы молодого, неуравновешенного народа, как всюду недовольного, особенно легко возникали смуты, колебания, шатость... И вот они опять возникли, в огромном размере... Дух материальности, неосмысленной воли, грубого своекорыстия повеял гибелью на Русь... У добрых отнялись руки, у злых развязались на всякое зло... Толпы отверженников, подонков общества потянулись на опустошение своего же дома под знаменами разноплеменных вожаков, самозванцев, лжецарей, атаманов из вырожденцев, преступников, честолюбцев”... Это — выписка (где что ни слово, то золото) из Соловьева о Смутном времени. Всему в ней изложенному наша революция со всеми ее “завоеваниями” есть полное подобие. И подготовляли ее мы все, а не одни Керенские и Ленины, и мудрить, впадать в пафос тут совсем нечего: обе картины (и соловьевская, и нынешняя) просты и стары как мир».
Что означают слова Бунина: «И подготовляли ее (нашу революцию) мы все»? Этим жестоким самокритичным признанием И.А. Бунин заслуживает глубокого уважения. Он очень хорошо знает, о чем говорит. Никакие иностранные агенты и заговорщики не смогли бы так запросто сокрушить могучее государство и взбаламутить стомиллионный народ. Но дело в том, что к началу трагических переломных событий страна и народ оказались уже тяжелобольны. Бациллы этой болезни внедрялись извне, с Запада. Болезнь охватывала Россию «с головы», сверху. Аристократия, дворянство, так называемые культурные слои общества привыкали ориентироваться на Европу, зарубежные взгляды и оценки становились образцами для подражания, воспринимались как общепризнанные аксиомы. И как следствие: «...о, Бог мой, эта власть — какая это стократная нелепость, какой архииздевательский хохот над одурманенной, черту душу продавшей Россией! <...> ...в одном прав Троцкий: подлый зверь, слепой, но хитрый и когтистый крот в самом деле недурно рылся под Кремль, благо почва под ним еще рыхлая» («Из “Великого дурмана”»).
В интервью сотруднику «Одесского листка» И.А. Бунин передавал свои впечатления от Москвы под властью большевиков: «Везде, сверху донизу — кипящая ненависть к большевикам. Серая масса, разносчики, дворники, железнодорожники, извозчики, даже красногвардейцы — все клянут советскую власть, в которой видят причины всех зол. Не верьте рассказам, будто советская власть укрепляется, будто интеллигенция изменила свое отношение к ней. Укрепиться она не может, ибо ни в ком решительно не встречает поддержки». И.А. Бунин сам ужасался тому, что в большевистской Москве 1918 года все население, страдая от голода и ужаса, с последней надеждой ждало прихода немцев как своей последней надежды на спасение. Но, «ни в ком решительно не встречая поддержки», власть красных бесов устояла — Россия была ими завоевана, как татаро-монголами, с помощью самого дикого террора и искусственного голода, создавшего эту огромную Красную армию, в которую шли за пайку, чтобы не сдохнуть с голоду; офицеры — чтобы не расстреляли семью; а подонки — для удовлетворения своих садистских и воровских наклонностей. Это была первая в истории армия рабов и профессиональных преступников. Она «завоевала» Россию.
Большевики заранее знали, на какой «класс» они смогут опереться — вовсе не на «пролетарский», а на класс социальных и моральных подонков. В статье «Из “Великого дурмана”» И.А. Бунин вспоминает:
«Из-под горы, слышно, идет толпа ребят с гармоньями и балалайкой:
Мы, ребята, ёжики,
В голенищах ножики,
Любим выпить-закусить,
В пьяном виде пофорсить...
В голове у меня туман от прочитанных за день газет, от речей, призывов и восклицаний всех этих смехотворных и жутких Керенских. И я думаю: “Нет, большевики-то поумнее будут. Они недаром все наглеют и наглеют. Они знают свою публику!”
<...> В четырнадцатом году орловские бабы спрашивали меня:
— Барин, а что же это правда, что пленных австрийцев держать на квартире и кормить будут?
Я отвечал:
— Правда. А что же с ними делать?
И бабы спокойно отвечали:
— Как быть! Да порезать, да покласть.
А ведь как уверяли меня господа, начитавшиеся Достоевского, что эти самые бабы одержимы великой жалостью к “несчастненьким” вообще, а к пленному врагу особенно, в силу своей кровной принадлежности к “Христолюбивому простецу”». Да, способен русский народ к великой любви и к великой жалости — но есть в нем и каинские души, которые легко соблазнить злом. Однако Достоевскому ведь вовсе не были свойственны «розовые» представления о народе — и никто, как он, не умел глубже и пронзительнее показать в нем и «глубины сатанинские». Но интеллигенция увидела по-своему, в рамках своей религии народопоклонства. И.А. Бунин увидел таящегося в народе хама и зверя — и понял, что этот хам и зверь в любой момент может вырваться наружу, круша Россию и убивая самого себя. Об этом была написана «Деревня», которую некоторые восприняли как «клевету на народ», а другие увидели в ней социальное «обличение». Эта повесть не была ни тем, ни другим — она была предупреждением, как и романы Достоевского (субъективно она кажется своего рода продолжением «Братьев Карамазовых»). По словам И.А. Бунина, «только Достоевский до конца с гениальностью понял социалистов, всех этих Шигалевых. Толстой не думал о них... А Достоевский проник до самых глубин их»[6].
Да, потенциальных хамов и зверей в народе, конечно, меньшинство, большинство же действительно хоть и недостойный, но все-таки народ Божий. Но ведь в эпохи социальных катаклизмов активнее всех именно это беснующееся меньшинство, а народ Божий, увы, как правило, безмолвствует. Протоиерей Всеволод Чаплин очень точно сказал об этом: «“Красных террористов”, по сути, было не так много... Почему же хранители российских традиций потерпели поражение? Почему две-три сотни красноармейцев легко брали власть в городах, совершенно не настроенных их поддерживать? Выскажу парадоксальную мысль: так произошло из-за православного воспитания большинства народа. Люди, приученные любить, уступать и прощать, были попросту не способны стрелять сразу, без разбора и по всякому поводу, как это делали красные. В годы революции и Гражданской войны победила не народная воля, а наглость и дикая жестокость»*.
А вот высказывание крестьянина, совершенно точно определившего причины и суть происходящего: «Спихнули такие-то, как ты, забубённые господа, да беглые солдаты царя, — вот увидишь, что теперь будет. И теперь хорошо, а то ли еще будет! То ли еще будет!» («Из “Великого дурмана”»).
И.А. Бунин через страшный опыт революции понял лживость мифа о народовластии и понял священную суть тысячелетней русской монархии, столь непонятную книжным интеллигентам. В статье «Заметки (по поводу критики)» он признавался: «Я был, — в силу того, что прежде верил в людей немного больше, чем теперь, — приверженцем республик, теперь же стал несколько сомневаться в них... я теперь, кое-что прочувствовав и продумав, имею истинно лютую ненависть и истинно лютое презрение к революциям, да и можно ли не иметь этих чувств в эти дни, каким нужно обладать твердокаменным сердцем, чтобы долбить о республиках, будучи еще в разгаре междоусобной бойни, на военном фронте, в окопах, стоя у самого края адовой пропасти, куда сорвалась Россия и где так несказанно страдают сотни тысяч еще живых, живых людей, гибнущих в слезах, в скорби, в тьме, в холоде, в голоде, среди пыток, расстрелов, кровных обид, вечных заушений и надругательств, под пятой торжествующих мерзавцев, извергов и хамов!»
В своей знаменитой речи «Миссия русской эмиграции» И.А. Бунин говорил: «Планетарный же злодей, осененный знаменем с издевательским призывом к свободе, братству и равенству, высоко сидел на шее русского дикаря и весь мир призывал в грязь топтать совесть, стыд, любовь, милосердие, в прах дробить скрижали Моисея и Христа, ставить памятники Иуде и Каину, учить семь заповедей Ленина <...> Боже, и вот к этому самому дикарю должен я идти на поклон и служение?»
Развращение народа шло и от интеллигенции, в том числе от тогдашней «изящной словесности». Особый нравственный подвиг И.А. Бунина состоял в том, что он фактически единственный, кто говорил об этом прямо. В статье «Страшные контрасты» он писал: «Можно ли придумать более страшные контрасты: Тургенев и современная русская литература, годовщина тургеневского рождения — и годовщина так называемого большевизма, сделавшего родину Тургенева позором всего человечества... В русской литературе уже давно началось и плотно водворилось нечто подобное тому, что ныне происходит в русской жизни. Литература Пушкина, Толстого, Тургенева за последние десятилетия так низко пала, — до того, что в ней считаются событием даже нарочито хамские, кощунствующие именем Христа и Его Двенадцати Сподвижников вирши Блока! — настолько потеряла ум, вкус, такт, совесть и даже простую грамотность, так растлила и втоптала в грязь “великий, правдивый язык”, завещанный Тургеневым, что для меня достаточно было бы и одного этого, чтобы встретить тургеневский юбилей только стыдом и молчанием». В статье «Из “Великого дурмана”» И.А. Бунин добавляет: «...литература эта была за последние десятилетия ужасна. Деды и отцы наши, начавшие и прославившие русскую литературу, не все же, конечно, по “теплым водам” ездили, “меняли людей на собак” да гуляли с книжками Парни в своих “парках, среди искусственных гротов и статуй с отбитыми носами”, как это кажется писателям нынешним: они знали свой народ, они не могли не знать его, живя с ним в такой близости, они были плоть от плоти, кость от кости своего народа и не имели нужды быть корыстными и несвободными в своих изображениях его, и все это недурно доказали и Пушкин, Лермонтов и Толстой, и многие прочие. А потом что было? А потом началась как раз несвобода, начался разрыв с народом, — несвобода хотя бы потому, что стало необходимым служить определенной цели, освобождению крестьян». Кто бы еще мог высказать такой жестокий, но точный парадокс: догмат религии «народолюбцев» об «освобождении крестьян» на самом деле стал причиной рабства мысли интеллигенции?
«А дальше, — пишет И.А. Бунин, — количество пишущих, количество профессионалов, а не прирожденных художников, количество подделывающихся более или менее талантливо под художество все растет, и читатель питается уже мастеровщиной, либеральной лживостью, обязательным, неизменным народолюбчеством, трафаретом... А дальше уже нечто ужасное по литературщине, по дурному тону, по лживости, по лубку, — дальше Скиталец, Горький... О народе врали по шаблону, в угоду традициям, дабы не прослыть обскурантом и благодаря круглому невежеству относительно народа, и особенно врала литература, этот главный источник знания о народе для интеллигенции, та невежественная и безграмотная литература последних десятилетий». «А сколько было еще ненормальных! Цветаева с ее непрекращавшимся всю жизнь ливнем диких слов и звуков в стихах, кончившая свою жизнь петлей после возвращения в советскую Россию; буйнейший пьяница Бальмонт... морфинист и садистический эротоман Брюсов; запойный трагик Андреев... Про обезьяньи неистовства Белого и говорить нечего, про несчастного Блока — тоже». Бунин одним из главных критериев в оценке того или иного писателя ставит его отношение к событиям 1917 года. Бунин о Маяковском: «Маяковского еще в гимназии пророчески прозвали Идиотом Полифемовичем <...> Кончая свои писательские воспоминания, думаю, что Маяковский останется в истории литературы большевицких лет как самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства». Поэма «Листопад» сначала была посвящена М.Горькому, позднее от посвящения Бунин отказался. Главная причина разрыва отношений в том, что Горький «стал ярым большевиком».
В своем ответе на анкету «Южного слова» о Добровольческой армии И.А. Бунин пишет: «Двух мнений о Добровольческой армии не только у нас, несчастных детей России, но и у всякого, кто в здравом уме и твердой памяти и сохранил в душе хоть искру человечности, быть не может. Я не в силах в нескольких словах достойно сказать об этой славнейшей и прекраснейшей странице всей русской летописи, искупившей весь библейский ужас так называемой “великой российской революции”, этой колоссальной кровавой “нелепице”, как называли подобные эпохи в Древней Руси, когда умы еще не были запуганы иностранным словом “революция”... Повторилось уже бывалое на Руси, только в небывалой еще величине... И теперь наше спасение прежде всего в нас самих... “Затуманится Русь, заплачет по старым богам”, пророчествует Шигалёв в “Бесах” Достоевского, кончая свою страшную речь о том “цинизме”, о том “разврате неслыханном”, которым он надеялся отравить, одурманить русский народ. Надежды его сбылись полностью, только в мере, даже и им самим непредвиденной. Но остается в силе и конец его мечтаний и пророчеств: “заплачет Русь по старым богам”. И старый Бог земли русской смилостивится над нею.
Европа и Америка по радио интервьюируют тот адов синклит, что называется “рабоче-крестьянской властью”, рассуждают с ним о его “политике”, то есть о том непрекращающемся, гнуснейшем и свирепейшем злодеянии, которое совершается среди бела дня в двадцатом столетии, в христианской Европе, при кликах “социалистического пролетариата” Европы, будто бы несущего в мир новую религию братства, равенства, человечности — и требующего “невмешательства” в эти самые “внутренние дела” России!
“Вот, по слову Писания, темнота покроет землю и мрак народы... И лицо поколения будет собачье...”
Но лицо Авеля русской земли не уподобится лицу брата его, Каина. Издревле был на Руси Авель рядом с Каином — и спасал ее своим воскресением. Спасение в нас самих, в возврате к Божьему образу и подобию, надежда — на тех, которые этого образа и подобия не утрачивали даже в самые черные дни, — которые, испив до дна весь ужас и всю горечь крестных путей, среди океана человеческой низости, среди звериного рева: “Распни Его и дай нам Варавву!” — перед лицом неслыханного разврата родной земли, встали и пошли жизнью и кровью своей спасать ее, и повели за собой лучших ее сынов, лучший цвет русской молодости, дабы звезда, впервые блеснувшая над темнотой и скорбью Ледяного похода, разгоралась все ярче и ярче — светом незакатным, путеводным и искупляющим несчастную, грешную Русь!»
В марте 1919 года, когда Добровольческая армия терпела поражения и банды атамана Григорьева готовились войти в Одессу, И.А. Бунин говорил Вере Николаевне: «Мои предки Казань брали, русское государство созидали, а теперь на моих глазах его разрушают — и кто же? Свердловы? Во мне отрыгнулась кровь моих предков, и я чувствую, что я не должен быть писателем, а должен принимать участие в правительстве». «Он сидел в своем желтом халате и шапочке, воротник сильно отставал, — продолжает Вера Николаевна, — и я вдруг увидела, что он похож на боярина. — Я все больше и больше думаю, чтобы поступить в армию Добровольческую и вступить в правительство. Ведь читать газеты и сидеть на месте — это пытка, ты и представить не можешь, как я страдаю...»[7] В августе 1920 года П.Б. Струве от имени правительства Вооруженных сил Юга России пригласил И.А. Бунина в белый Крым: «Переговорив с А.В. Кривошеиным, мы решили, что такая сила, как Вы, гораздо нужнее сейчас здесь, у нас на Юге, чем за границей. Поэтому я послал Вам телеграмму о Вашем вызове. Пишу спешно»[8]. Однако последний в России белый анклав был к тому времени обречен и должен был пасть. 15 ноября 1920 года Вера Николаевна занесла в дневник: «Армия Врангеля разбита. Чувство, похожее на то, когда теряешь близкого человека»[9].
В статье «Заметки (о еврейских погромах)»[10] И.А. Бунин вспоминал: «...в дни для нас очень горькие и все же обещавшие возвратить нас хоть к минимальной человечности, когда Одесса встречала французов, я писал:
И боль, и стыд — и радость...
Да будет так. Привет тебе, Варяг.
Во имя человечности и Бога
Сорви с кровавой бойни наглый стяг,
Смири скота, низвергни демагога!»
Как известно, в советской пропаганде был создан лживый миф о так называемых интервентах, помогавших белым. В действительности это были не интервенты, а союзники России по Антанте, обязанные оказывать ей военную помощь по договору. Однако они этого фактически не делали — помощь их была мизерной и давалась только до тех пор, пока белые не начинали одерживать победы. «Союзники» не хотели победы белых, чтобы не пришлось делиться с ними плодами победы в Мировой войне, в которой Россия сыграла решающую роль. На самом деле «мировая закулиса», стоявшая за Антантой, хотела победы большевиков — для этого она и завезла их в Россию в 1917 году, зная, что никто лучше большевиков не разрушит Россию изнутри без всякой войны. Настоящими, подлинными интервентами были большевики: сначала, подобно власовцам, они добились поражения своей страны, разложив ее армию, а затем по Брестской капитуляции отдали врагу почти половину европейской части страны. «Союзники» же во время Гражданской войны в боевых действиях не участвовали — они всего лишь стояли в портах и за спиной белых армий занимались грабежом страны. Стоило бы британскому флоту пару раз поддержать огнем армию Юденича, и белые взяли бы Петроград, даже несмотря на троекратное превосходство красных. Но британцам это было не нужно. Зато у красных были самые ценные интервенты-помощники в лице садистов латышей и диких китайцев, общая численность которых почти равнялась численности белых армий.
В речи в честь А.И. Деникина И.А. Бунин сказал: «...незримо пишутся новые славные страницы русской летописи, на коих уже неизгладимо начертано Ваше славное имя и коим предстоит такая долгая, долгая историческая жизнь. Позвольте мне только земно поклониться Вам ото всего моего сердца». О А.В. Колчаке он писал: «Настанет время, когда золотыми письменами, на вечную славу и память, будет начертано его имя в летописи Русской Земли»*. 1 (14) апреля 1921 года заносит в дневник: «Вчера панихида по Корнилове. Как всегда, ужасно волновали молитвы, пение, плакал о России»**; через год: «Панихида по Колчаку. Служил Евлогий. Лиловая мантия, на ней белые с красными полосы. При пении я все время плакал»*.
В речи «Миссия русской эмиграции» И.А. Бунин сказал самые важные слова о Белой армии: «В дикой и ныне мертвой русской степи, где почиет белый ратник, тьма и пустота. Но знает Господь, что творит. Где те врата, где то пламя, что были бы достойны этой могилы? Ибо там гроб Христовой России. И только ей одной поклонюсь я, в день, когда Ангел отвалит камень от гроба ее. Будем же ждать этого дня. А до того да будет нашей миссией не сдаваться ни соблазнам, ни окрикам. Это глубоко важно и вообще для неправедного времени сего, и для будущих праведных путей самой же России. А кроме того, есть еще нечто, что гораздо больше даже и России, и особенно ее материальных интересов. Это — мой Бог и моя душа». Именно Бога и душу защищали белые воины от страшных лап сатаны.
В эмиграции тогда господствовала либерально-левая пресса — прямые наследники главных виновников русской катастрофы. Эти подонки и здесь пытались манипулировать сознанием несчастных русских изгнанников. Только в 1925 году эмиграция получила периодическое издание, выражавшее интересы ее монархического большинства, — газету «Возрождение» (Париж), во главе которой встал П.Б. Струве и на страницах которой И.А. Бунин регулярно выступал в пору его редакторства. Когда 16 февраля 1924 года Бунин выступил на собрании «Миссия русской эмиграции» с одноименной речью, затем опубликованной в газете «Руль», на него и на других участников обрушилась едва ли не вся левая периодика, и прежде всего «Последние новости». Даже сотрудники кадетской газеты «Руль» отмечали, что выступления против правых в «Последних новостях» велись с большим раздражением, чем даже против Ленина и большевиков.
В пору Второй мировой войны Бунин-публицист замолкает. Живя в Грасе, он отвергает все предложения печататься в прогерманских изданиях (хотя ряд писателей, и в их числе И.Шмелёв, публикуются на страницах «Парижского вестника»). 2 декабря 1941 года в своем дневнике Бунин писал о большевиках: «Хотят, чтобы я любил Россию, столица которой — Ленинград, Нижний — Горький, Тверь — Калинин — по имени ничтожеств типа метранпажа захолустной типографии! Балаган». А в другом месте о нацистах в записи Веры Николаевны Муромцевой от 29 августа 1944 года: «Ян (так его называла жена. — В.Д.) сказал: “Все же, если бы немцы заняли Москву и Петербург и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, — я отказался бы. Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев, как они там командуют. Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но и многое любить, чтить ее святость. Но чтобы иностранцы там командовали — нет, этого не потерпел бы!» Однако в 40-е годы возникает миф о якобы «полевении» Бунина. Он дал интервью газете «Советский патриот» и посетил посла СССР во Франции А.Е. Богомолова. Через старого приятеля по литературным «Средам» Н.Д. Телешова он узнал, что в московском издательстве готовится том его избранных произведений. И.А. Бунина навещает в Париже и подолгу беседует наедине с ним К.Симонов. Насколько далеко зашло это сближение с советской властью, свидетельствует тот факт, о котором сообщает в дневнике В.Н. Муромцева-Бунина: «Предлагают Яну полет в Москву, туда и обратно, на две недели, с обратной визой»[11]. Однако интервью в «Советском патриоте» оказалось грубо сфальсифицированным. «Меня просто на удивление дико оболгали», — сообщал Бунин М.А. Алданову[12]. «Был приглашен в посольство позапрошлой осенью, — возмущался Бунин в письме Андрею Седых, — и поехал — как раз в это время получил две телеграммы от Государственного издательства в Москве — просьба немедля выслать сборник моих последних рассказов и еще несколько старых моих книг для переиздания. Увы, посол не завел об этом разговора, не завел и я — пробыл 20 минут в “светской” (а не советской) беседе, ничего иного не коснулся — и уехал. Ужели это тоже аморальные, преступные действия?»* «Избранное» в Советском Союзе тогда не увидело света из-за четко обозначенной позиции писателя. Поэтому в так называемых просоветских симпатиях подозревать И.А. Бунина нет никаких оснований.
Стоит привести слова, которыми откликнулся главный послевоенный журнал правой эмиграции «Возрождение» на 80-летие Бунина: «Нам приходилось уже не раз говорить, что автор “Окаянных дней” по существу, конечно, не изменился и не примирился с насильствующим Россию политическим режимом, против которого он так ярко выступал в прежние годы. Недаром “Фигаро”, помещая приветствие юбиляру, написанное нобелевским лауреатом Андре Жидом, и отмечая неоднократные попытки правительства СССР “соблазнить писателя”, напечатало строки: “Бунин вправе думать: что <...> благородством своего изгнанничества он, так же как и своим творчеством, спас душу своей Родины и русского народа”»*. «Благородством своего изгнанничества он, так же как и своим творчеством, спас душу своей Родины и русского народа» — эти слова французского нобелевского лауреата стоило бы написать на могиле Ивана Алексеевича.
А.С. Пушкин для Бунина был мерилом всего — и смысла исторических событий, и глубин падения: «Как дик культ Пушкина у поэтов новых и новейших, у этих плебеев, дураков, бестактных, лживых — в каждой черте своей диаметрально противоположных Пушкину. И что они могли сказать о нем, кроме “солнечный” и тому подобных пошлостей!» В 150-летнюю годовщину со дня рождения А.С. Пушкина, 21 июня 1949 года, Иван Алексеевич Бунин произнес краткую речь. Он сказал: «До самых священных недр своих поколеблена Россия. Не поколеблено одно: наша твердая вера, что Россия, породившая Пушкина, все же не может погибнуть, измениться в вечных основах своих и что воистину не одолеют ее до конца силы адовы».
[1] Генон Р. Царство количества и знамения времени. М.: Беловодье, 1994. С. 211, 213.
[2] Бунин И. Не могу говорить // Наше слово. 1919. 20 марта (2 апр.). № 1. С. 3.
[3] Бунин И. Из «Великого дурмана» // Южное слово. 1919. 24 нояб. (7 дек.). № 82. С. 2.
[4] Бунин И. Заметки // Южное слово. 1919. 12 (25) нояб. № 71. С. 1.
[5] Бунин И. Суп из человеческих пальцев: Открытое письмо к редактору газеты «Times» // Свободные мысли. 1920. 27 сент. № 2. С. 2.
[6] Бунин И.А. Искусство невозможного: Дневники, письма. М.: Грифон, 2006. С. 126.
[7] Бунин И.А., Бунина В.Н. Устами Буниных: Дневники. В 3 т. Т. 1: 1881–1921. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1977. Т. 1. 1977. С. 215–216.
[8] Из истории русской зарубежной литературы: Переписка И.А. Бунина и П.Б. Струве // Записки Русской академической группы в США. Нью-Йорк, 1968. Т. 2. С. 64.
[9] Бунин И.А., Бунина В.Н. Устами Буниных... Т. 2. С. 18.
[10] Бунин И.А. Заметки (о еврейских
погромах) // Южное слово. 1919. 2 нояб. № 51. С. 2.
[11] Бунин И.А., Бунина В.Н. Устами Буниных... Т. 3: 1982. С. 181. (Запись от 27 мая 1946 года.)
[12] Бунин И. Письмо М.А. Алданову от 27 июля 1946 года // Новый журнал. 1983. № 152. С. 166–167.