В августе под Царицыном удушающий зной. Печет матросские глотки, а тельняшки хоть выжимай. Близость воды, противно теплой, как только что выдоенное молоко, не спасает. Да и белогвардейские аэропланы подкидывают горячки.

— Товарищ командующий, бомбить нас летят!

В безупречно-беспредельной синеве неба парят зловеще три невесомые птички. Не смотри, что фанера! Бомбы у них ой какие железные, а матросские тельники да черные фуражки плохая защита от осколочных снарядов — подарочков французских интервентов.

— Пулеметчикам приготовиться!

Забегали матросы, засуетились, занимая знакомые позиции. Привычно застрекотал пулемет, отгоняя фанерных птиц. Аэропланы бомбили не прицельно. Снаряды ложились далеко за бортом, вздымая высоко черные фонтаны волжской воды. Казалось, река вздевала вверх огромные руки в желании дотянуться до тех, кто нарушил покой ее многовекового течения. Редкие осколки лениво и нехотя царапали обшивку. Аэропланы несолоно хлебавши развернулись мордами на Царицын и исчезли в синеве с невозмутимостью архангелов.

Наблюдатель на мостике, изнуренный палящим солнцем, тщетно выискивал среди редких кустов и неглубоких балок конную разведку 10-й армии. Командующий, получивший приказ во что бы то ни стало найти разведчиков и доставить их в штаб, растерянно крутил головой, ощупывая глазами прибрежные неровности.

— Как их тут отыскать? К берегу не подойти — кругом белые! Давай, братишка, полный вперед!

— Товарищ командир, Федор Федорович! Смотрите! — Наблюдатель протягивает бинокль Раскольникову.

Но тот уже и сам невооруженным глазом видел во весь опор скачущих вдоль берега красных всадников, преследуемых большим отрядом белоказаков.

— Прицел сто двадцать, шрапнелью из сорок седьмого калибра! — командует Раскольников.

Длинный ствол, грохоча и давясь, раз за разом выплюнул несколько снарядов.

— Перелет, товарищ командующий! Слишком близко скачут!

Настигают казаки красногвардейцев. Но уже запел баритонально с палубы миноносца пулемет, посылая в пространство целый улей стальных зудящих насекомых, так и ищущих, во что бы впиться намертво: в тело, землю, дерево или застыть на излете и навсегда усмирить свербящую смертоубийством энергию. Отрезанные пулеметными очередями от удаляющихся красногвардейцев, казаки, погарцевав на горячих лошадях и для острастки, а больше от досады и огорчения постреляв в миноносец из карабинов, убрались восвояси.

— Впереди Дубовка. — Местный лоцман Евпатьич, с нечесаной клочковатой бороденкой, но почему-то в партикулярном платье, обретенном, по-видимому, в сумбуре и неразберихе беспорядочных реквизиций, указал пальцем ниже по реке. — Деревня с причалом. Там сможем забрать ваших людишек.

Прогрохотав железными подковами по сухим, крепким доскам безлюдного причала, кавалерийский отряд с наскока пытался погрузиться на миноносец. Однако подобная лихость не пришлась по вкусу ни лошадям, никак не желавшим поменять твердую земную поверхность на нечто шаткое и неустойчивое, ни матросам, полагавшим пребывание лошадной публики на палубе героической балтийской миноноски глумлением и профанацией того, что было для них и домом, и предметом гордости одновременно.

С командирского мостика Раскольников с интересом наблюдал, как сошлись на сходнях друг с дружкой боцман Рыков, здоровенный рыжий детинушка, и невысокий, субтильный, с тонкой ниточкой офицерских усиков над выразительными губами, крест-накрест ремнями перетянутый молоденький кавалерист — задира, по всем повадкам командир. Ну никак не хотел Рыков пропускать на борт всадника, тянущего в поводу всеми четырьмя копытами упиравшегося каурого. Всадник выпустил повод да обеими руками вдарил боцмана в грудь. Рыков унижения не потерпел и кулак свой с мощью парового молота направил прямо в голову отчаянного кавалериста, успевшего пригнуться. Огромный кулачина, просвистев над головой всадника, прошил перед боцманом воздух и, не встретив сопротивления, увлек своего незадачливого хозяина всем его немалым весом прямо в широкую атласную конскую грудину. Сходни перевернулись и рухнули в воду, увлекая за собой и каурого, и рыжего боцмана, и лихого кавалериста. Громовой хохот миноносной команды и двух дюжин разведчиков накрыл водную гладь и безлюдный берег окрест, добрался до окраинных деревенских изб.

На берег вытащенный, мокрее воды кавалерийский командир — забубенная головушка — белую баранью папаху, от воды тяжелую, об землю с размаху вдарил и выдал речь не для дамского уха, отборно и зло, без витиеватостей, дорогих сердцу любого моряка.

— Азин! Ты? — Раскольников скатился по трапу, метнулся по палубе и, оказавшись на берегу, заключил в объятия кавалериста.

— Федор! Вот и свиделись!

— Ты откуда здесь?

— Да вот съездил в разведку! Заодно и помылся!

— Ты же под Екатеринбургом Колчака давил!

— Теперь у Шорина. Будем вместе Деникина душить.

— Азин на фронт прибыл — дело пойдет! Держись, Деникин! — Раскольников захохотал раскатисто и до крайности жизнерадостно. Он был рад Азину, которого знал еще с восемнадцатого года.

В просторной избе окна и двери настежь, чтобы мутный, душный августовский воздух не задерживался в горячем помещении, а медленно утекал, уступая место свежей вечерней прохладе. За окнами от тяжести румяных плодов клонят к земле ветки яблони и груши.

Так же медленно, тягуче звучит за столом песня. «Рвутся снаряды, трещат пулеметы», — глубоко и проникновенно выводят Лариса и Раскольников. «Но их не боятся красные роты», — убежденно ставит точку Шорин. Высоко и звучно начинает забирать Азин: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов». «И как один умрем в борьбе за это!» — вторит Азину, двадцатичетырехлетнему комдиву, Кожанов — командир лучшего на всей Волге десантного матросского отряда. А от роду Кожанову двадцать два годика. Подпевают молодым Калинин и Семиренко.

Смолкла песня, повисла за столом тишина, не тяжелая и гнетущая, разделяющая людей чужих, неблизких, а тишина умиротворяющая, своей тонкой материей спаявшая соратников, сподвижников, единомышленников, товарищей по оружию, отчетливо осознающих, что этот миг тишины может быть последним в их жизни.

— Ты зачем сам в разведку поперся? — прищурил Кожанов узкие азиатские глаза на безупречно европейском лице, забросил в рот грязный шарик хлебного мякиша.

— Болван потому что! Кретин и олух! — вздыбился Азин.

— И давно ты стал таким самокритичным?

— Я? Да не я болван! Командарм! Рогами уперся, и всё! Нет там белых, ну хоть ты кол ему на голове теши! Пересобачились, шерсть дыбом! Хрен с тобой, говорю ему, сам поеду!

— Сидеть бы вам под арестом, Владимир Мартинович, если бы не наступление, — усмехается в усы Шорин. — Вы знаете, что белоказаки дают за вашу голову десять тысяч золотом?

— Когда только успеваешь? Всего месяц на фронте — и с командармом поругался, и белым досадил, — катает Кожанов, посмеиваясь, очередной хлебный шарик.

Подобрался и посуровел Азин, сжал непримиримо губы под тонкой ниточкой усов:

— Не любят меня казачки, потому что я ихнего брата казару и офицеров в плен не беру. На месте кончаю! Иногда из нагана, а чаще шашкой!

— Но ведь это чудовищные, безбожные вещи вы творите! Как же вы можете — пленных! — Сусанна отклеила хлипкий позвоночник от беленой стены, лихорадочно горящими глазами на сидевших за столом уставилась.

А те на нее. Удивила так удивила. Худосочная, бледная, как моль, незаметная, как привидение, и такая же неуловимая временами, Сусанна в первые дни революции потеряла мать. Анна Шпиц, жена управляющего крупным имением, застрелилась, не пережив торжества свободы униженных классов и высокой идеи экспроприации. Умирающую от голода в Петрограде Сусанну спасла Лариса Рейснер, пристроив последнюю в политотдел флотилии. Тишайшая Сусанна не имела привычки мнением своим одарять окружающих, тем более что мнением ее никто никогда не интересовался. Выдав фразу для присутствующих нелепейшую, Сусанна сравнялась бледностью лица со стеной, которую подпирала худосочным телом старой девы.

Азин барышень из бывших не любил. Гонору их глупого не терпел.

— А вы, дамочка, знаете, что они с нашими делают? — закипал Азин, углями глаз прожигая насквозь тонкую и прозрачную, как воск, Сусанну. — У меня начальник разведки был. Лихой парень! В плен под Екатеринбургом попал. А когда отбили его у белых, на нем места живого не было, на спине звезды, язык ему казачишки щипцами вырвали, ну и еще кое-что, о чем в дамском обществе молчать принято! И ни одного целого пальца на руках!

Думал смутить подробностями увядающую барышню из бывших. Не тут-то было. Вселившийся в Сусанну бес, неизвестно как и зачем попавший в расположение Красной армии, бесов не признающей, вещал Сусанниным языком вещи окончательно непозволительные:

— По-вашему, нужно уподобляться звериным инстинктам?

— А по-вашему, нужно «будьте здоровы» им желать и леденцы на палочке преподносить? — взорвался Азин. — Ленин нам приказал всю заразу вывести, и мы ее выведем! Будьте спокойны!

— Тогда чем вы и ваш Ленин лучше мучителей и убийц?

В комнате воцарилась тишина, но не та умиротворенная и сближающая, а тишина ледяная, зловещая, рождающая предзнаменования.

Резкая, как пистолетный выстрел, рванулась из-за стола яростно-прекрасная Лариса Рейснер:

— Вы что несете, блаженная? Немедленно прекратите! В ЧК захотели?

— Но что плохого я сказала? Разве человечность стала преступлением?

Сусанна посмотрела в черные дула нацеленных на нее глаз.

— Простите меня, я не хотела вас расстроить.

Посмотрев в спину удаляющейся Сусанны, Семиренко разлил оставшийся самогон по стаканам и кружкам, тяжело, задумчиво произнес:

— Ну, по маленькой?

— По маленькой — это можно, — взялся за стакан Азин, — но по маленькой. Царицын штурмовать надо на трезвую голову.

— Вы с Кожановым и на трезвую как по пьяной лавочке. Одной лихостью врага не возьмешь! — Долго на свете живет Семиренко, кому, как не ему, знать, как и чем взять врага способнее.

— Вот потому мы с Кожановым — легенды, а ты — фитюлька от примуса и звать тебя никак! — Вроде и не пьян Азин, но лихорадочно весел, предвкушает завтрашний бой, смертный бой, кровавый.

Не спорит Семиренко, а как тут поспоришь, ведь и правда — легенда!

— Что ж, товарищи, пора, скоро рассвет. — Шорин будит прикорнувшего на лавке Калинина. — Пора, Михал Иваныч.

Жмет на прощание Раскольников комдиву руку, озорно подмигивает:

— А ты что, на Сусанну глаз положил?

— Не. Худая больно. И глаз не горит. Мне бы вот такую, как Ларка твоя, только не такую умную, — мечтательно закатывает Азин глаза, — мы бы с ней Волгу без спичек зажгли! И что она в тебе нашла? Ни лихости в тебе, ни размаху! Вот я бы...

— Размечтался! Только попробуй. Не посмотрю, что ты легенда!

Так, посмеиваясь и шутя, полируют друг друга шутками, иногда совсем уж солеными, не замечают пристального взгляда блеклых, затянутых слезами глаз, прячущихся среди тяжелых ветвей, щедро унизанных плодами. Не слышат горячего шепота худосочной старой девы:

— Господи всеблагой и всемилостивый, сделай так, чтобы они все вернулись живыми, сделай так, чтобы они никого не убили! Господи!

Массированный, основательно подготовленный штурм Царицына удачи не принес. Хорошо дрались красные бригады. Но и врангелевцы красным в отваге не уступали. Раскольников с мостика наблюдал в бинокль отступление красных войск. Ровно, организованно отходили красные. Загребая пыль клешами и яростно матерясь на ходу, шли прокопченные, злые морские десантники Кожанова, таща за собой захваченные у белогвардейцев тяжелые артиллерийские орудия. Команды «отходить» братишки не любили и потому вид имели насупленный и недовольный, тем более что и патроны в лентах еще имелись, и боевой задор не угас. Нестройной, но сплоченной массой утекала прочь от Царицына «железная» дивизия Азина, самолично укомплектованная комдивом и преданная ему до самых тонких пределов солдатской души. Азинцы вели пленных, поделив их на две колонны: одну, поменьше, — офицерскую, вторую — солдатскую. Шли пленные «распояской», хотя и в сапогах, но всем — и пленным, и азинцам — было понятно, что сапоги привилегия скоротечная, по законам плена — иллюзорная.

А на подготовленных позициях пленных уже сам Азин верхами ожидает — значит, пощады не жди. В седле Азин как влитой, папаха белая над высоким лбом, развеваются за спиной крылья черной бурки — верный знак бойцам, что комдив в бою всегда с ними, всегда впереди. Любят азинцы своего командира за храбрость беззаветную и доброту безграничную.

— Офицеры и казаки, вперед! — командует Азин.

Обреченные вперед шагнули, замерли.

— Фамилия, звание! — пытает Азин первого попавшегося.

Офицерский поручик, равнодушно-надменный, ледяными линзами синих глаз в Азина стрельнул, сквозь зубы сбросил презрительно:

— Пшел к черту, сволочь краснопузая.

— Ну, сдыхай безымянным!

Почти не замахиваясь, Азин сносит шашкой офицерскому поручику голову с плеч и окровавленным клинком в следующего тычет:

— Ты?

— П-п-п... п-прапорщик Са-а-азонов. — Совсем юный, молоко на губах не обсохло. Плавает в безумии глаз смертельный ужас. Слипшиеся в поту волосы на глазах кроет пепел ранней недолгой седины.

К врагам революции нет у Азина жалости, нет пощады. Играючи, шашечку над головой занес, и, не переживший стойко азинской революционной истины, уронил себя на колени юный прапорщик, закричал истошно:

— Нет! Не надо!

Ткнулся головой прямо в конские копыта. Неудобно, неловко его шашкой с седла достать, не уронив достоинства комдивского.

Поморщился комдив, пожал плечами: «Шашка не достанет — пуля догонит». В револьвере пуль достаточно. Просвистела, ужалила смертельно, закрыл прапорщик глаза, исчез смертный ужас. Спокоен теперь прапорщик, отмучился.

А перед Азиным — штабс-капитан, наружности кавказской, но вида европейского, погоны золотом на солнце играют, до синевы выбрит, а в капитанских глазах угольно-черных дерзость горская, дикая, не европейская. Сверкнул Азин своими голубыми латышскими, усмехнулся:

— Фамилия? Или тоже безымянный?

— Фамилию мою хорошо запомни! Капитан Джабраилов я! Страшно помирать будешь! Вспомнишь еще меня перед смер...

Характера комдив не впечатлительного, некогда Азину предсказания рафинированных горцев выслушивать, дел — непочатый край. Сверкнула шашка, и рухнул капитан Джабраилов, перерубленный клинком от шеи едва не до талии.

— Остальных в расход, — бросает Азин верному Стельмаху.

— Стрелять? Патроны тратить. Может, утопить их?

— Хочешь, топи.

— Этих куда? — кивает Стельмах на плененных солдат, от ожидания смерти посеревших лицами.

— «Куда, куда»! Закудахтал! — ярится Азин. — Не знаешь, куда? Впервой, что ли?

Развернул коня комдив, крылья черные затрепетали за спиной по-орлиному — тенью промелькнул по лицам пленных черный ужас. А Азин уже бросал в отчаявшуюся толпу тяжелыми камнями гневных слов:

— Что в землю уставились? Страшно? А и правильно, в землю вам глядеть надо! Только не от страха, а от стыда! Вы же в своих братьев рабочих и крестьян, в будущее своих детей стреляли, в советскую власть! Я бы вас расстрелял! Но я дам вам шанс искупить свою вину перед пролетарской революцией! Вас накормят, переоденут, дадут оружие и зачислят в мою дивизию. Но!.. Если хоть один дезертира отпразднует, своей рукой шкуру со спины спущу!

Сменяется на лицах отчаяние недоверием. Но тверды слова Азина, а знают и красные, и белые: Азин слов на ветер не бросает. Поднимают головы бывшие белогвардейцы, а ныне уже красные бойцы, загораются глаза надеждой и благодарностью, и вот уже где-то в глубине солдатской сутолоки зарождается и крепнет: «Ура Азину! Да здравствует пролетарская революция!»

Февраль — кривые дороги. Февраль! Достает автор чернил, чтобы плакать^[1].

В феврале задонские степи неприветливы. Кружит поземкой, вьюжит студено ветер, загребает снежной коркой взявшийся, загрубевший наст, перетирает его своими ветряными ладонями и бросает колючие ледяные пригоршни прямо в лица всадников. Клонится зимний день к закату, темнеет в степи.

— Довольно, командир. Пора возвращаться, не ровён час, налетит казара — по степи не уйдем! Да и не видно ничего.

— Откуда здесь казаки, комиссар? Они все на левом берегу, сюда не сунутся. — Азин привычным движением папаху на затылок сдвинул, голой горячей ладонью убрал с тонких усиков снежный иней. — Ладно, возвращаемся.

Махнул рукой, и небольшой — человек в пятнадцать всадников — разъезд повернул в обратном направлении. Облегченно выдохнул Стельмах теплым парком в стылую степь, нахохлился в седле сычом, собравшись подремать дорогой.

Черная казачья сотня вывернулась нежданно из той самой балки, по которой еще час назад прошла азинская разведка. Взяли след. Разгоряченная казачья конница бросилась наперерез малочисленному красному разъезду. Разведчики во главе с Азиным, знавшие правый берег Маныча как свои пять пальцев, гарцуя и отстреливаясь на скаку, уходили от погони.

Неприветлива задонская степь в феврале: колдобины да буераки, ложбинки да впадины, заросшие ковылем, запорошенные снегом. Конь под Азиным, споткнувшись, на всем скаку перелетел через голову, увлекая всадника за собой. Упал Азин лицом в изветренный степной ковыль, черные крылья бурки накрыли комдива.

Налетела белоказачья сотня, разоружила, повязала, потащила красного командира на верную смерть. И уже несется на сотни верст, за Дон и астраханские равнины: «Азин в плену!»

Суетились в небе над Южным фронтом белогвардейские аэропланы, делали свою черную работу. Только летели на головы красногвардейцев не стальные и чугунные снаряды, а белые тонкие листы с азинским призывом: «Бойцы Красной армии! Вас обманывают! Бросайте своих шкурников-командиров и переходите в ряды Добровольческой армии. Азин».

Красногвардейцы читали листовки, плевались, поминали чью-то мать и свирепо грозили кулаком небесам, где за низкими облаками пропадали вражеские аэропланы.

Штаб Донского соединения в станице Тихорецкой готовился к передислокации. Первая конная форсировала Маныч и теснила части Кавказского фронта: красные перешли в наступление. Адъютант штаба полка, тонкая фигура которого была затянута в хрусткое переплетение портупеи, позволял себе в служебных разговорах с полковником некоторую фамильярность, обусловленную графским происхождением. И теперь адъютант посчитал необходимым довести до полковника свое мнение относительно последних директив:

— Красные предлагают обменять выскочку Азина на десять наших генералов, а командование медлит! Мы должны пользоваться удачей, пока красные не спохватились и не отказались от своего предложения!

— Пока я жив, красные Азина не получат! — сухой и желчный полковник придержал указательным пальцем нижнее веко под глазом, всегда подергивавшееся во время разговоров с адъютантом.

— Но ваше высокоблагородие! Отказываюсь вас понимать.

— Если Азин останется у нас, мы гарантированно лишимся десятка бездарных, ни на что не способных военных. Отпустим Азина — потеряем несравненно больше. Это было бы чудовищной ошибкой. И доставьте, наконец, его ко мне. Пора ставить точку в этом деле.

— Слушаюсь, господин полковник!

Введенному в полковничий кабинет Азину в вежливости не отказали — предложили кресло. Азин предпочел стул, углубился в чтение документа, услужливо поданного хрустящим адъютантом.

«Бойцы Красной армии! Вас обманывают! Бросайте своих шкурников-командиров и переходите в ряды Добровольческой армии. Азин».

Дочитав, сплюнул на пол презрительно, всем видом показав пренебрежительное свое отношение к столь грубой и нехитрой фальсификации.

— Эти листовки читает весь фронт. — Полковник, встав из-за стола, прогулялся по кабинету, заложив руки за спину.

— Может, и читает, а может, жопу подтирает.

— Вы достаточно грамотный человек. Можете представить себе резонанс.

— В это никто не поверит! — Азин был убежден, что поверить в его предательство мог только умалишенный.

— Помните анекдот с пропавшими ложками? Ложки-то нашлись, а вот осадочек остался. Осадочек остался! — Полковник прошелся по кабинету. — Мы могли бы договориться.

— О чем? — усмехнулся Азин.

— Этой листовки вам все равно не простят ваши товарищи. Переходите на нашу сторону. Ну, дивизию мы вам так сразу не доверим, а вот полк — пожалуйста. И командуйте на здоровье!

— Отвык я перед начальством тянуться, ваше высокоблагородие. У нас ведь больше по-простому, по-человечески — товарищ. А среди вас у меня товарищей нет. Так что ничего-то у нас с вами не выйдет, разные у нас дороги.

— Я знал, что вы ответите именно так. Но, знаете ли, командование испытывает определенные иллюзии на ваш счет. Очень рад, что вы их развеяли. Признаться, я тоже не представляю себе подобного сотрудничества.

Посчитав разговор законченным, полковник повернулся к адъютанту, голосом ровным, как о давно решенном, приказал:

— Отдайте его Джабраилову.

Вздрогнул комдив Азин. Не от страха! От неожиданности.

Дикая неудержимость натуры, слегка завуалированная в старшем Джабраилове, в младшем проявилась во всей своей первобытной силе. Есаул Джабраилов в черкеске черной, с полами, подоткнутыми под тонкий ремешок, бородой заросший до бровей, выражение лица имел свирепое.

— Брата моего помнишь? Капитана Джабраилова, которого ты, шакал, зарубил под Царицыном?

Висевший на дыбе Азин, к разговору с осиротевшим есаулом желания не испытывал, но в удовольствии помянуть старшего братца «добрым» словом себе не отказал:

— А то как же, помню. Сдох как сволочь!

— Не ври! Брат героем погиб!

Тяжело Азину, больно. Вывернутые суставы огнем горят. Кричать хочется Азину от боли неимоверной. Усмехнулся губами искусанными под тонкой ниточкой усов, произнес убежденно:

— Какой же он герой? Герои за народную волю умирают, за революцию. А твой брат жил как сволочь и сдох как сволочь! И ты так же сдохнешь!

— Шакал! — Есаул схватил Азина за волосы, вперился своими звериными очами в голубые азинские. — Ты у меня выть будешь, как шакал, и молить, чтобы я тебя скорее прикончил!

— Не дождешься! — из последних сил проскрипел. И замолк.

Джабраилов мучил Азина двое суток: вырезал на спине тонкие полоски и сдирал кожу, наматывая ее на шомпол, жег грудь каленым железом, огромными щипцами рвал мясо, ломал и выворачивал пальцы, превращая тело комдива в сплошное кровавое месиво. Только лица не трогал, твердо памятуя приказ полковника.

Азин молчал, но скрипел зубами так, что на исходе вторых суток искрошил их до корней.

Отошел, отбежал февраль, выправились кривые дороги, не вьюжит уже по степи, а с каждым днем все более входящее в силу мартовское солнце горячими лучами вытапливает в осевшем снегу черные проталины.

На центральной площади в Тихорецкой уже с утра шумно. Казаки заполонили все свободное место перед офицерской трибуной, не стесняясь, во все глаза изучали английского посланника в военной форме, имевшего вид надменный и спесивый. Сзади на казаков напирали бабы, тоже любопытствующие взглянуть на иностранную диковину.

— Станичники! Сегодня на ваших глазах будет казнен красный зверь — Азин. От его рук погибли сотни прекрасных сынов России! Но пришел час расплаты и для него! И так будет с каждым, кто поднимет свою руку на Отечество!

Шустрый переводчик угодливо тарабанит на английском спесивому иностранцу о процессуальных тонкостях военно-полевых судов, предусмотревших расстрел для врагов России, к коим стоит отнести и азинскую персону.

Англичанин милостиво кивает, признавая расстрел достойной мерой для взбунтовавшихся русских.

Есаул между тем времени даром не терял, поставил двух лошадок порезвее друг против друга, головами в разные стороны. А к лошадкам длинными веревками за руки, за ноги привязал Азина.

Вышедший из себя полковник прошипел адъютанту:

— Он что, с ума сошел? Я же вам приказал следить за этим варваром!

— Мне в голову не пришло, что он решится на такое! Прикажете остановить?

Морщит полковник желчную физиономию:

— Поздно! — Кивнув в сторону англичанина, расстроенно замечает: — Надо же, на глазах цивилизованной Европы!

Джабраилов подошел к истерзанному Азину, на руках казачишек повисшему:

— Жаль, что один раз сдохнешь! Я бы тебя...

Поднял Азин голову, усмехнулся синими губами под тонкими усиками и в лицо Джабраилову плюнул.

Понеслись в разные стороны резвые кони, разрывая тело Азина на части.

Нечеловеческий вой разнесся над станицей. Повергнутые в ужас, расступились казаки и бабы. Спесивый англичанин тупо смотрел, как катается в мартовской истаявшей каше, исступленно завывая, молодая казачка.