Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Николай Бурляев: пределы интерпретации

Сергей Иванович Шулаков родился в 1970 году в Москве. Журналист, критик. В 2003–2005 годах — главный редактор журнала «Сельская молодежь», в 2005–2006 годах — руководитель пресс­службы Международной ассамблеи столиц и крупных городов (МАГ), заместитель главного редактора журнала «Вестник Маг». С 2009 года литературный редактор исторического альманаха «Кентавр» издательства «Подвиг». Автор литературно­критических статей в газетах «Книжное обозрение», «НГExlibris», в другой центральной периодике.
Лауреат премии журнала «Юность» 2009 года «Литературная критика». Живет и работает в Москве.

Почему фарисеи не вняли спасительным речам

Есть артисты, словно предназначенные для того, чтобы вернуть театру и кинематографу, русской — она же мировая — драматургии статус искусства, что доносит истины через актера, а не режиссера, или оба по значению равны. Сейчас трудно вернуться к дорежиссерскому театру, где главные роли отводились драме и актерам — зрители ходят на любимых актеров и, возможно, пьесу. И все же Николай Бурляев, как представляется, видит в своей работе ответственную миссию — в определенном смысле посредника между зрительным залом и Богом. Артист пишет: «Некогда великий Эсхил первым в мировой культуре, в трагедиях своих начал свидетельствовать о Боге, возводить душу своих читателей и зрителей к Создателю». Похоже, вовсе не случайно Коле Бурляеву довелось сниматься почти сразу у Андрея Тарковского, который — Тарковский — и сам будто родился одаренным режиссером. И сразу чудо — реанимация погибшего было проекта «Иваново детство» по повести автора неоднозначной судьбы — Богомолова. А затем еще одно — «Андрей Рублев», фильм, по тем временам разом и современный, с вызовом, и глубоко культурно укорененный, дорого давшийся и создателям, и обществу в целом, и благотворный, и, в качестве той капли, что камень точит, разрушительный для и без того мало жизнеспособного в том виде советского государства.

Художник имеет право на интерпретацию как своих впечатлений, так и классики, особенно такой значительный, как Николай Бурляев. Духовный наследник Тарковского, режиссера, при упоминании имени которого «интеллигенты» еще недавно — сейчас не знают, кто такой — заходились криками о тоталитаризме в искусстве, вдруг выбирает роль противовеса. До этого он, Бурляев, ни в каких «тоталитарных» интенциях замечен не был, а будто даже и наоборот.

Не только художник, Николай Бурляев, возможно, последний на обозримом этапе мистик-практик, мистика здесь в религиозном смысле, таинство, приятие и постижение сокровенного. Почему ему и близко наряду с актерской профессией, режиссурой и литературное творчество. Артист принимает искренне, от начала и до конца, мысль, которая всегда занимала старшего товарища, Тарковского: вдохновляемо ли искусство как таковое, и особенно в своих высших проявлениях, непосредственно Богом? Для Бурляева ответ очевиден. В очень личном эссе «“Боже!.. Чувствую руку Твою...”. Жертвоприношение Андрея Тарковского» Николай Бурляев открывает обожествляемого многими режиссера с очень неожиданной стороны: как личность, ищущую Бога словно ощупью, по наитию, но неуклонно. «Никто до него в мировом кинематографе, включая его любимых режиссеров Бергмана, Бунюэля, Брессона, Феллини, живших в странах Запада, где можно было свободно верить и говорить о Боге, так не говорил о самом сокровенном. О непостижимом Создателе и Божьем Промысле заговорил он — русский кинорежиссер Андрей Тарковский, рожденный в России, ввергнутой лукавым во мрак безбожия. Андрей Тарковский — подлинно русский, христианский художник <...> [Он] никогда не говорил своим близким и друзьям: “Я верю в Бога”, но в фильмах своих неизменно исполнял волю Создателя. Иногда казалось, что Андрей находится в прямом контакте с Ним. Словно между Тарковским и Создателем существовал незримый мост. Именно этот незримый и столь очевидный контакт с Высшим поразил меня, четырнадцатилетнего подростка, при первой же встрече с Андреем».

Не то чтобы Бурляев умеет добиваться своего любыми средствами. А что-то придает ему сил, мощный попутный ветер наполняет парус, и он умеет призвать это дуновение. В 1964 году, когда, казалось, работа с Тарковским уже в прошлом, позвонила ассистент и сообщила, что режиссер предлагает начинающему актеру роль Фомы в фильме «Андрей Рублев». Николай Бурляев пишет: «Сценарий я проглотил на одном дыхании. Ученик Андрея Рублева по имени Фома мне не понравился совершенно, проскользнул мимо глаз бледной тенью, не затронув сердца. Зато последняя новелла “Колокол” ошеломила простотой и мощью финального аккорда, гимном непобедимой духовной мощи России. Образ литейщика колоколов Бориски всколыхнул мою душу, вышел для меня на первый план, затмив все остальное. Вот бы кого сыграть! Но Тарковский целенаправленно ориентировал меня на Фому. Я через силу — и думаю, что бледно — попробовался на “бледного Фому” и наконец решился заговорить с Андреем о Бориске.

— Нет, — ответил Тарковский, — ты молод для этой роли. Бориску будет играть тридцатилетний человек, поэт...

— Но ведь гораздо интереснее, когда колокол по интуиции отольет юный отрок, чем поживший тридцатилетний человек...

— Ты ничего не понимаешь, — отрезал Тарковский. — Тебе что, не нравится Фома?..

— Не нравится...»

Столкнулись два оправданных упрямства: пробовать Николая Бурляева на роль Бориски режиссер категорически отказался. Но не отказался от своей цели актер. «Я не хотел отступать. Начал искать пути воздействия... Не послушал меня — может быть, послушает других. Попробовал убедить оператора Владимира Юсова и консультанта картины Савву Ямщикова, которым Тарковский вполне доверял. Они встали на мою сторону, и режиссер сдался, устроил мне кинопробу, “только бы отвязаться”... В процессе этой пробы, на глазах Тарковский менял свое отношение к идее омоложения Бориски, становился все более заинтересованным, увлеченным и в конце концов утвердил». Автор признается, что применил своего рода манипуляцию: искать помощи старших в таком деле не зазорно, тем более что его поддержали. Важно, с какой точностью он разглядел образ и заставил разглядеть режиссера. Складывается впечатление, что Бурляев знал или угадывал в Тарковском то, что тот не знал о себе сам. В литературе хорошо известен эффект: «перечитывая, каждый раз открываю что-то новое», «книга зажила своей жизнью». Это как раз про то, что значение порой проявляется в тексте помимо воли автора. Николай Бурляев ничего не пишет о том, что пророчески прозревал в Тарковском его чаяния божественного. А выходит именно так. Возможно, это прозрение в молодости автора было не до конца осознанным.

«Иван Вольнов», поэма Николая Бурляева, поначалу смотрится автобиографической: актерская семья, раннее проявление художественных задатков героя... Есть и прямое указание:

Ивану часто говорили:
«Гляди-ка — Лермонтов живой!»
Похожестью Ивану льстили:
Поэта он любил душой.

По прочтении выясняется, что поэма — о герое нашего времени, обобщенный портрет современника.

Да, впрочем, только ли художник.
Сапожник... железнодорожник...
Да кто ж из нас не отдал дань
Вину, красавицам, «друзьям»?
В богеме многие тонули:
Пьянит и манит глубина,
И нежно сладострастье дна...
Со дна не многие вернулись.
И я там был. Мед-пиво пил...

Автору этих строк с мастером, починяющим обувь, пить не приходилось, хотя, должно быть, интересно, здесь налицо так называемое снятие приема: противоречие «железнодорожник — богема» снимается самим автором стихов с помощью иронии. Герой, конечно, не был в числе вдохновителей шестидесятнической революции, ниспровергавшей советскую благопристойность, стандарты искусства и широкие белые брюки. Но и махрового консерватизма в нем тоже не наблюдалось:

Текли в познанье без труда
Шестидесятые года.

Поэма со светлым, порой чуть приправленным горечью юмором рассказывает не то чтобы о преображении совсем было погибшего человека, или нового проклятого поколения целиком, но о надежде. Герой словно недоумевает, куда подевалось это самое время, но и додумывается, где его можно отыскать: впереди-то жизнь вечная. Чудеса бывают. Земной безмятежной жизни в хрустальных дворцах никто не обещал, но стремиться жить по-человечески надо — вот интерпретация русской поэзии как таковой.

Настало время возрожденья
И веры в светлый идеал.
А если ты иного мненья,
Мне жаль тебя, но ты отстал.
Тогда воспользуйся советом:
Дерзай и наполняйся Светом.
На злобу злом не отвечай,
С улыбкой пей, и лучше — чай,
И перечитывай «Вольнова».
Отвечу вам, кого смутил,
Тем, что героя не убил:
Мир и без этого суровый.
Живи, твори и будь здоров,
Иван Иванович Вольнов.

Классический стих. Впрочем, размер порой меняется, демонстрируя поэтическую уверенность автора. Классическое название с говорящими именем и фамилией. По-иному было бы странно — творчество Бурляева-актера словно органично соединено с классикой русской литературы. «Метель» — 1964 год, «Герой нашего времени» — 1966-й, «Игрок» — 1972-й, «Несколько дней из жизни Обломова», «Маленькие трагедии» — 1979-й... Между ними, словно озаряемая отсветом классики, советская драматургия высокого порядка. А дальше — по-прежнему разборчиво, но уже не роли второго плана: «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Мастер и Маргарита» — Иешуа Га-Ноцри всего-навсего, «Любовь и правда Федора Тютчева» и, конечно, «Лермонтов», глазастый, словно с портретов, и оставшийся с артистом навсегда с 1966-го.

«Далеко мальчик пойдет» — это высказывание Пушкина о Лермонтове Николай Бурляев приводит в своей, имеющей отчетливые признаки литературоведения, работе «Из пламя в свет». Здесь автор имеет в виду знаменитое стихотворение

...Из пламя и света
Рожденное слово.
Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.

Знаменито оно прежде всего тем, что Лермонтову прощается неверная грамматическая форма — правильно: «из пламени». Но сила стиха — «Не кончив молитвы, / На звук тот отвечу, / И брошусь из битвы / Ему я навстречу» — намного опережает лермонтовское время. Николай Бурляев интерпретирует не только написанное, но и прожитое поэтом. «Последние два года вокруг Лермонтова вертелся “кружок шестнадцати”... Наблюдается поразительная “привязанность” этого кружка к поэту: куда он — туда и все остальные! Встречаются по ночам и “говорят обо всем, как будто Третьего отделения не существовало”. Выдающийся русский литературовед Ю.И. Селезнев говорил: “Кружок 16” — организация по ликвидации Лермонтова».

Когда поэта отправили в первую ссылку на Кавказ, все «16» последовали за ним (в лермонтовской энциклопедии сказано: «Все “16” проехали через Москву, следуя за Лермонтовым на Кавказ»). Когда его вскоре отправили в Петербург для свидания с бабушкой, все «16» вновь потянулись за Лермонтовым. Когда поэта снова выслали «в 48 часов» на Кавказ, и тут несколько «кружковцев» потянулись за ним. Вечером накануне отъезда Лермонтов говорил: «Не вернусь я с Кавказа».

Юрию Селезневу, среди прочего автору книги «Федор Достоевский» для серии «Жизнь замечательных людей», Николай Бурляев показал свой сценарий о Лермонтове в 1984-м. В сборнике воспоминаний артист пишет: «Он говорил о своем впечатлении от сценария, высказывал свои мысли о Лермонтове вообще, открывал новое для меня, неназойливо направлял. Теперь многие отмечают, что Юрий Иванович торопился жить, не позволял себе болтать о несущественном, но только о самом главном. Так было и в этот раз. Но вместе с этой эмоциональной устремленностью к цели я навсегда запомню ту форму, в которой Юрий Иванович говорил со мной, сидящим перед ним автором: ни тени менторства, великодушный такт, доброжелательство, товарищество. Он говорил, я конспектировал заинтересовавшие меня мысли. Теперь глубоко сожалею, что записывал не все. Не исключено, что Юрий Иванович в тот день щедро делился со мной материалами, собранными для своей книги. Он говорил о том, как важно снять о Лермонтове достойный фильм». Конспект, беглый план не вышедшей книги покойного Юрия Селезнева, зафиксированный со слов литературоведа, Николай Бурляев тоже приводит.

Разговоры с писателем и литературным критиком Юрием Селезневым словно сами собой переходили к теме восприятия, то есть почти к проблемам искусства. «Кто-то задал вопрос: «Почему фарисеи не вняли спасительным речам?» Юрий Иванович рванулся из-за стола в другую комнату и через мгновение вернулся с книгой в руках; быстро нашел интересующее его в Евангелии от Иоанна место, прочел: «Почему вы не понимаете речи Моей? Потому что не можете слышать слова Моего. Ваш отец дьявол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего... (Ин. 8, 43–44)». Это очень сильное евангельское место, слова едва ли не гневные, подобных цитат, или сугубых цитат, в написанном Николаем Бурляевым почти не найдешь. Довольно точная, близкая интерпретация Николая Бурляева фигуры и значения творчества Михаила Лермонтова вызвала несколько резких отзывов. Артист пишет: «Московские кинокритики, роем налетевшие на едва родившийся фильм... задолго до выхода на экран, станут упрекать фильм в отсутствии “немытой России” и издеваться над словами героев о любви к Отечеству, называя их пасхальными и выспренними». Недоброжелатели, как обычно бывает с недальновидными людьми, сработали против себя, указав на особенность творческого подхода Николая Бурляева. Классика не бывает несовременной, и тому есть подтверждения.

В обширном труде «Пасхальность русской словесности» российский литературовед Иван Есаулов, анализируя русскую словесность и культуру, говорит об особом пасхальном архетипе. О том, что праздник Пасхи в пространстве Slavia Ortodoxa, в отличие от Slavia Romana и других католиков, всяческих полукатоликов и американских псевдохристиан, инстинктивно важнее очень значительного праздника Рождества. Профессор Есаулов среди прочего приводит любопытную деталь (книгу «Пасхальность русской словесности» Иван Есаулов создал и издал в дореволюционной орфографии): «Евангелiе отъ Iоанна въ славянской православной традицiи является не “четвёртымъ”, а “первымъ”. Евангелiе отъ Iоанна не только открывает Евангелiе-апракосъ (Евангелие в точной росписи чтения на литургии. — С.Ш.), чрезвычайно распространенное в Россiи <...> но и, по-видимому, самъ переводъ Евангелiя на славянскiй языкъ, судя по Пространному житiю св. Кирилла, славянскiй просветитель началъ именно съ Евангелiя отъ Iоанна. Не случайно это Евангелiе — излюбленное в русскомъ народѣ (напримѣръ, его предпочиталъ Ѳ.М. Достоевскiй) — прочитывается именно на пасхальной недѣле...» Перекличка очевидна. Интерпретации Николая Бурляева лежат в области современной, свежей литературоведческой, искусствоведческой мысли — в той же мере, как и в пространстве классики.

Равная чуткость к разным аспектам не только классической, но и современной культуры видна, например, в разделе воспоминаний Николая Бурляева, посвященном Владимиру Высоцкому. «Жизнь столкнула нас еще раз. В “Маленьких трагедиях” мы снимались в двух разных новеллах: Володя играл Дон Гуана, я — Альбера в “Скупом рыцаре”. Как и много лет назад, мы вместе вышли за ворота студии. День был непогожий, время приближалось к полуночи. Володя предложил подвезти меня до дома. Мы сели в его красивую французскую машину с дипломатическим номером и помчались по ночной Москве. Какое-то время ехали молча. Боялись нарушить тишину незначительностью вопросов...» В тексте Николая Бурляева не захочешь, а почувствуешь хрупкость и в этом смысле ценность общения с достойными людьми как одного из аспектов бытия: «Мы тепло простились. Договорились о скорой встрече, когда наконец сможем обо всем поговорить. Больше увидеться нам было не суждено». Владимир Высоцкий в контексте его времени фигура противоречивая, именно потому и яркая. Николай Бурляев в своих воспоминаниях деликатно касается встречи у Мессерера и Ахмадулиной с Высоцким и Мариной Влади, но предельно корректно, на грани сострадания.

Василий Иванович Белов, по Бурляеву, «Певец русской Атлантиды», именно так называется раздел сборника воспоминаний, посвященный русскому писателю. Василий Белов, Валентин Распутин — из тех условных «деревенщиков», которые прямолинейность творческого мышления обратили на пользу. Ибо если бы не было их, как противовеса, или будь их литература чуть слабее, погрязли бы мы сами знаете в чем — в аксеновских рассуждениях, не умер ли роман как эпический жанр и не написать ли что-либо о тяжкой доле трансгендеров. Даже Виктор Астафьев был менее линеен, и именно к крылу упрямых примыкает Николай Бурляев. Им, кого иные снисходительно называют «почвенниками», удалось сделать нам прививку от заразы.

В 1986-м Николай Бурляев завершил съемки «Лермонтова», а Василий Белов опубликовал журнальный вариант романа «Всё впереди». Василий Белов был удостоен Государственной премии СССР, он — автор повести «Воспитание по доктору Споку», метод которой трудно определить иначе как эмоциональное манипулирование, не сказать, шантаж, Василий Шукшин тоже писал такое, «Как зайка летал на воздушных шариках» — о больной девочке, к примеру. Но то было радикальным способом достучаться, продвинуть свою идею в сознание читателя, то есть, в сущности, оборотной, чистой и светлой стороной подхода грамотных рекламщиков, продвигающих, может быть, сверхдорогой автомобиль или лекарственное средство. У Шукшина — еще и способом истерического саморазрушения. Подвиг Белова не столько в литературе, сколько в норматировании той достойной российской жизни, что разрушили и растоптали большевики, в собирании ее обломков и оплакивании тех, что собрать невозможно. Текст Николая Бурляева чист и от профессиональных писательских ухищрений: «Я узнал о том, что киностудия “Беларусьфильм” купила право постановки “Всё впереди”, а режиссера пока нет. Недолго думая, я решил поставить этот фильм. Василий Иванович и худрук объединения Виктор Туров одобрили мою кандидатуру. Работа над сценарием продиктовала весьма значительное переосмысление прозаической основы, некоторые отступления и дополнения. В результате сценарий получился по мотивам первоосновы Василия Белова. Зная, как некоторые авторы болезненно относятся к прикосновению чужих рук к их детищу, я с трепетом ожидал гневной реакции Василия Ивановича. Но, к великому удивлению, получил его одобрение...» Здесь снова личное, но по-другому. В данном случае Николай Бурляев избегает прямолинейных трактовок: «Вспоминая дорогого для меня человека — Василия Ивановича Белова, я вижу его в двух образах: первый — эдакий старичок-лесовичок, вологодский домовой, с детской картавостью и лукавинкой во взоре; второй — выдающийся русский литератор, писатель с огромной светлой душой, патриот своей Отчизны, вбирающий в себя всю свою любимую Родину. Русская литература богата великими писателями. О многих из них можно говорить — кто у кого и что заимствовал, кто из кого произрастал. Только Василию Белову в мире нет аналогов. Василий Белов — это Василий Белов. Ни на кого не похожий, неповторимый». Слова демонстрируют душевную проницательность: вот именно таким большинство из нас, и даже ненавистники, Белова и воспринимают. Текст Николая Бурляева полон точных, емких, по-настоящему светски остроумных наблюдений: «Соединившись в доме нашего общего знакомого оператора А.Заболоцкого, мы вчетвером, с В.И. Беловым и В.П. Астафьевым, двинулись в Великий Новгород на празднование Дней славянской письменности и культуры. Спускаясь по лестнице, я оглянулся на ковыляющих вниз классиков и заметил:

— Сила едет в Новгород...

— Несметная, — на лету подхватил Виктор Петрович Астафьев.

— Врагу не устоять, — улыбался Василий Иванович, придерживаясь за перила».

В воспоминаниях об Алексее Петренко, одном из самых сильных российских актеров, Николай Бурляев не скрывает товарищеского уважения. Это видно по профессиональным словечкам. На «Ленфильме» Алексей Герман попросил Бурляева посмотреть только что смонтированный фильм «Двадцать лет без войны» и высказать свое мнение. «Признаюсь, что актеры редко поражают меня истинным талантом.

Помню этот бесконечно длящийся, снятый одним планом монолог летчика. Смотрю, анализируя по ходу с профессиональной точки зрения: как наигрывает артист — лихо и аппетитно выучил огромный текст, хотя видно, что иногда забывает слова и идет от себя, явно импровизируя, но как мощно и бесстрашно прорубается он вперед, безудержно устремленный к выполнению стоящей перед ним задачи!»

Петренко — один из тех людей, кому мы обязаны тем, что страна выстояла. На своем месте — на театральной сцене, перед кинокамерой — он отстаивал то, во что верил, и даже в сериалах, по-прушкински — «для денег», виден актер незаурядных дарований. Николай Бурляев рассказывает: «Начало девяностых — распад кинематографа, избиение на улицах людей, не желающих принимать новый российский капиталистический порядок, развал великой страны... пошлость, патологии, потоки нечистот, льющихся с кино- и телеэкранов... Внезапно для окружающих вспыхнул во тьме огонек — Международный кинофорум славянских и православных народов “Золотой Витязь”... Именно тогда, когда “киноэлита” пренебрежительно морщилась и дистанцировалась от народившегося “Золотого Витязя”, мне позвонил человек, с которым я никогда прежде не встречался, и заговорил как давний друг: “Микола! — Так называл меня прежде только один человек, Сергей Бондарчук. — Это Алексей Петренко... Какой же ты молодец! Какой фестиваль сотворил! Я хочу быть с тобой рядом. Можешь во всем рассчитывать на меня... Если понадоблюсь — зови!”

Это были не пустые слова. Алексей Петренко на протяжении четверти века был верным воином “Золотого Витязя”». В этих словах Николая Бурляева чувствуется пафос, но это объяснимо масштабом фигуры, о которой говорит автор. Николай Бурляев отмечает роли Петренко: «неистовый» Распутин в «Агонии», «добродушный» генерал Радлов в «Сибирском цирюльнике», «брызжущий эмоциями» герой фильма «12». Сюда бы добавить Мокия Парменыча Кнурова — «Святой вы человек!» — это льстит Лариса Дмитриевна. Корпулентный, со взором, что, кажется, проткнет насквозь, имеющий даже и внешние черты точного, остроумного, но и трагичного, иной раз до безысходности, драматурга Александра Островского, в единственном по-настоящему художественном фильме Рязанова «Жестокий романс» по «Бесприданнице», Николай Петренко едва не затмил Паратова — Михалкова. Страшная, противоречиво мертвенная человечность цинизма «предпринимателей»-мироедов, почти марксистская, холодная к ним ненависть Островского ощутимо противоречит образу, который должен был сыграть Петренко, она скорее ближе личности артиста — вот Никита Михалков словно создан для роли Паратова, империалиста Киплинга поет с чувством, для роли сэра Генри в «Собаке Баскервилей», блещет в роли князя в «Статском советнике» по с точки зрения истории шарлатану Акунину... Кнур — кабан, хряк, по Далю — «свиной самец». Второе толкование имени Мокий — «кощунствующий». Но одаренный актер Петренко справился с ролью Кнурова блестяще, остается только догадываться, чего ему это стоило. Гораздо комфортнее Петренко чувствовал себя в генеральских ролях, когда он истинно обливался ледяной водой в кальсонах в «Цирюльнике» или в роли генерала Егорова распекал подчиненных контрразведчиков в фильме «В августе 44-го» по не оконченному, по-видимому, роману Богомолова «В августе 44-го. Момент истины»: «Почему?! Почему так?!» Обстреляли по дороге начальника контрразведки фронта! Собственное начальство уберечь не можете — в таком духе. Как же органичен был Петренко в этом монологе! Эти черты, мастерство актера точно и с благодарностью отмечает Николай Бурляев: «Навсегда останется в памяти первое посещение Алексеем Васильевичем Петренко МКФ “Золотой Витязь”, состоявшегося в Тирасполе, в “непризнанной” Приднестровской Молдавской Республике. Всего год минул с кровавых событий в этом брошенном Россией регионе. А.В. Петренко не побоялся отправиться туда с армией “Золотого Витязя”. Это был человеческий поступок патриота своей страны. Все было непросто в этом походе: отчужденность от “Золотого Витязя” тогдашнего, предательского, руководства нашей страны, переезд через три границы, опасная обстановка в регионе, ожидаемые теракты, неприятие командующим 40-й армией генералом Лебедем руководства Приднестровской Молдавской Республики (ПМР), пригласившего в Приднестровье МКФ “Золотой Витязь”, а значит, игнорирование генералом Лебедем и самого нашего фестиваля, о котором газета 40-й армии писала как о пире во время чумы. Три народных артиста — Алексей Петренко, Владимир Гостюхин и Георгий Жжёнов — накануне открытия кинофорума, понимая тревожное положение “Золотого Витязя” в Приднестровье, решили навестить своего знакомого генерала Лебедя в его резиденции. Возвратились от А.И. Лебедя со смешанными чувствами: генерал их встретил как родных, но мнение о предстоящем в Тирасполе кинофестивале вряд ли поменял...»

Международный форум искусств «Золотой Витязь», руководимый Николаем Бурляевым, требует не только вдохновения, но и недюжинных организаторских способностей. Ежегодно происходит отбор и награждение произведений всех искусств — театрального, киноискусства, музыкального и литературного. У Николая Бурляева были достойные учителя, от которых он воспринял только лучшее. В разделе «Быть первым на Руси тяжелый крест. Сергей Бондарчук» Николаем Бурляевым сказано много профессионально верных слов о режиссере, внесшем весомый вклад в русский кинематограф. Есть и личные впечатления: «“Мосфильм”, длинный коридор старой тон-студии. Иду из правого крыла и вижу, как из левого на меня надвигается большая кавалькада. Неумолимо, как на дуэли, сближаемся и сходимся в холле. Вижу в центре кавалькады две фигуры — Бондарчук и министр культуры СССР Фурцева. Вот они, в трех метрах, хочу скрыться, провалиться сквозь землю... Бондарчук смотрит на меня, улыбается, манит рукой, просит подойти. Раз просят, не убегать же, подхожу, пожимаю протянутую Бондарчуком руку. “Вот, — говорит он Фурцевой, показывая на меня, — это тот самый Коля Бурляев, герой «Иванова детства»”. Фурцева протягивает мне руку, пожимаю, не слышу, что она говорит мне. Процессия проходит мимо». Есть подтвержденное опытом мнение, что некоторые литературные произведения экранизировать невозможно; Достоевский в этом смысле сценически драматургичен, а Толстой, «Война и мир», с французскими отступлениями, — вообще никак. Богомолов, например, будучи автором сценария первой, 1975 года, экранизации своего романа «Момент истины», так и не сошелся с режиссером Жалкявичусом и уж экранизацию скандального Семаго явно не одобрил бы. А вышло неплохо — фильм вытянули актеры на ролях второго плана, мощный Петренко и молодой Колокольников. Бондарчук-старший сделал невозможное, боязно думать о том, сколько усилий потребовалось только на саму решимость экранизировать многослойный литературный труд «Война и мир». Роль Пьера, хоть и сложная, — дело одно, а воссоздать масштаб произведения — совсем другое, для этого требуются небывалые организаторские способности. Их-то, наряду с прочим, и унаследовал, и грамотно интерпретирует, употребляет Николай Бурляев.

Актеры, особенно современные, чересчур трепетного уважения не вызывают — сами запустили процесс инфляции профессии. Но во всяком деле есть мастера, достигающие уровня искусства. В актерской профессии есть те, кто осознает ценность и значимость искусства и подходит к своей работе с философским осмыслением. «На всю жизнь я остался благодарен моему Учителю с большой буквы — Николаю Дмитриевичу Мордвинову за преподанные мне уроки, — пишет Николай Бурляев. — Именно он открыл мне Лермонтова, которого любил самозабвенно. Много рассказывал мне о пламенной, нежной, бесстрашной душе поэта, развенчивая сплетни о его якобы дурном характере. Он брал меня на свои чтецкие концерты, где я мог наслаждаться его “Мцыри” или “Песней о купце Калашникове”. Эти уроки Мордвинова о Лермонтове помогли мне спустя двадцать лет, когда я решился на постановку фильма... Мордвинов поразительно чутко, один из первых отметил начавшее уже в те годы происходить глумление некоторых модных театральных режиссеров над русской классикой. Как-то он поделился со мною своими впечатлениями от увиденного накануне нашумевшего по Москве спектакля. Помню его гнев, печаль и слова об издевательстве над великим русским драматургом, создателем пьесы. Признаюсь, что тогда я не понимал гнева Мордвинова, посчитал это излишней возрастной нетерпимостью к театральным новаторам. С годами процесс глумления над национальной классикой и русской культурой стал очевиден, а в конце ХХ века стало подлежать критике и презрению само стремление немногих театральных коллективов Москвы, старающихся работать в традициях русской сцены. И сегодня я полностью понимаю гнев великого русского артиста Н.Д. Мордвинова, первым заметившего начало пагубного для русской сцены процесса». Нам бы таких соседей, учителей — глядишь, и из нас толк бы вышел, и в стране было бы поменьше перекосов.

Николай Бурляев вспоминает не только о встречах с президентом Милошевичем, его записки — это впечатления паломника, очень личные, но крепящие духовные связи народов. «Нас ввели в самый высокий храм в Европе — собор Святого Саввы Сербского. Я давно мечтал попасть в этот собор, который отовсюду виден в центре Белграда, но он постоянно был закрыт, поскольку из-за нескончаемых тягот сербской жизни до сих пор не достроен. В соборе не было электрического освещения, но кто-то предусмотрительно принес переносную лампу, и свет ее вырывал из темноты стены, величественные своды храма, земляной пол...» Здесь Николай Бурляев предстает не только художником, но и общественным деятелем, осуществляющим дипломатию искусства. «Второй раз в жизни суждено мне было встретиться со Святейшим Патриархом Сербским Павлом. И если при первой встрече три года назад его святейшество уделил мне минут двадцать, то в этот раз аудиенция длилась около часа. Патриарх Павел говорил мне, но было понятно, что я лишь повод для его обращения к России. Несколько раз Святейший Патриарх Павел сказал: “Самое главное сейчас — беречь свою душу”. Он привел евангельские слова: “Какая польза в том, если ты приобретешь весь мир, а душе своей повредишь...” (Мк. 8, 36). Попрощавшись, я оглянулся и увидел одинокую маленькую фигурку старца-патриарха, медленно удаляющуюся во внутренние покои. Лишь в это утро патриарх Павел с приключениями, через снежные горы прибыл в Белград из своей косовской резиденции, Печского монастыря, где он молится о Сербии и России, живя под охраной оккупационных войск НАТО...»

Разрушают славянский мир Государственный департамент США и его многочисленные наемники. А собирать почему-то должен лично Николай Петрович Бурляев. Вот и выходит, что, может быть, не совпадая в некоторых эстетических оценках, касающихся произведений искусства, все равно инстинктивно встаешь на сторону мужественных людей, не числом, а умением, талантом, ресурсами поистине доброй души противостоящих «чудищу, что обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»* и, вопреки наивному Радищеву, намеренному тебя сожрать без всяких разговоров. «Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом», — в одном из писем в сердцах пошутил Пушкин. Весело, нечего сказать. Но мы место рождения не выбирали и тем более не виноваты в том, что, как учит дисциплина политология, со времен Московского царства православная империя, Советский Союз, а затем, прости Господи, демократическая Российская Федерация со своими территорией, ресурсами, талантом и мужеством многонационального народа прочим мировым державам стоит поперек горла. Крест ли это или, в выражениях политологов и общественных философов, миссия государства, но России выпало просвещать, разъяснять, отстаивать, иногда с помощью оружия, истинные ценности, оставив, забыв которые человек вымрет как вид. Для сохранения человека и родилось на этой земле поистине великое искусство, литературное и драматическое, о котором по сей день американцы, немцы и прочие иноземцы диссертации пишут. Для этого с юности трудится и пишет Николай Бурляев.

Было бы странно, если бы такой художник, как Николай Бурляев, не обратился к детям. «Бэмби», переложение австрийца Феликса Зальтена 1923 года Николая Бурляева ближе к русской сказке, логика в нем прямая, хоть и образная, черты героев предельно ясны. Николай Бурляев сыграл в телепостановке «Юность Бэмби» в 1987 году, а теперь, в 2021-м, рассказал жизнь юного оленьего принца в отдельном детском издании. Пьеса-сказка словно рождена до эпохи психологии, она не лезет в голову агрессивно, хоть и запоминается, ненавязчива, хоть приглашает и ведет за собой, открывая естественный мир природы и доброты.

В отличие от прочих актеров, стремящихся только взять, получить, что по нынешним временам не особенно и осудишь, Николай Бурляев стремится отдать, наделить тем, что получил по рождению, приобрел неустанными размышлениями. Это, в сущности, кардинальная разница интерпретации искусства. Что только не издается, не снимается, ставится и размещается в СМИ! Как говаривал мудрый музыкальный критик Сергей Кастальский — телевизор, «черный болтливый урод», включать опасаешься. Порой подступает отчаяние: ну что делать, все без толку!.. И тут является Николай Бурляев, Лермонтов в фуражке николаевских времен, и слепому Янко протягивает руку — и цепляешься, выбираешься, протираешь глаза и видишь. В этом и есть сила искусства: жить помогает и словно отваги придает, той, что, казалось, утрачена вместе с юностью.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0