Рецензии на книги: Джон Бойн, Амели Нотомб, Алексей Иванов, Кадзуо Исигуро, Иэн Макьюэн, Михаил Попов
Джон БОЙН. Мальчик в полосатой пижаме
Прочесть роман ирландского писателя Джона Бойна «Мальчик в полосатой пижаме» было моей давней мечтой, но руки дошли только этим летом. И увы, минусов в этом произведении лично для меня оказалось больше. Но начну все-таки с плюсов.
В первую очередь из положительных характеристик я бы выделила стиль, читается роман легко, язык лишен излишних красивостей, зато хорошо передает восприятие мира девятилетним мальчиком. Конечно, если вам хочется потеряться в витиеватых оборотах авторского повествования, советую обратить внимание на другие книги. Вторая сильная черта — это главный герой, он хорошо проработан, он живой, он вызывает сопереживание, что, увы, нельзя сказать об остальных персонажах, но об этом чуть позже. Очень понравился финал романа, и, если бы не все те минусы, которые я перечислю далее, он был бы еще более эффектным. И еще один плюс — это умение автора создавать полную картину из намеков, потому что маленький мальчик не все может знать и понимать, но автор наполняет текст деталями, по которым читатель воссоздает реальность вокруг главного героя.
Но не буду больше медлить и перейду к тем моментам, которые мне не понравились. И если говорить начистоту, то есть только один настоящий, «жирный» минус, но он настолько значительный, что испортил мне все впечатление еще в процессе чтения. Главному герою девять лет (через год он мог бы вступать в Гитлерюгенд), действие романа происходит около 1943 года. Таким образом, получается, что всю свою жизнь ребенок живет при нацистах, но это еще не все, его отца назначают комендантом концлагеря (и по некоторым авторским намекам не просто концлагеря, а Освенцима), к ним в дом лично приходит Гитлер, что свидетельствует о том, что отец его — довольно важная шишка в нацистской армии. Но при этом всем его ребенок, то есть главный герой, не может правильно выговорить слово «фюрер», не знает, кто такие евреи, не имеет ни малейшего представления о существующей идеологии, да даже слово «унтерменш» он тоже якобы слышит впервые в ходе действия романа, ну и еще он в полной уверенности, что «Хайль Гитлер» — это аналог обычного приветствия. И я бы не уделяла этому такое большое внимание, если бы главному герою было шесть или семь лет, он еще не ходил бы в школу или был бы на домашнем обучении, потому что, даже если представить, что будущий комендант полностью забил на идеологическое воспитание своих детей, в школе ему бы уже давно все рассказали. И я понимаю, что сделано это для того, чтобы герой был чистым, честным и мог идти против законов того дикого времени, чтобы через его мировосприятие показать, что люди одинаковые и те, чья голова не промыта пропагандой, видят это. Но вся проблема в том, что голова главного героя уже тоже должна быть «промыта» пропагандой! Собственно говоря, как только я дошла до этой мысли, книга потеряла процентов 50–60 своей привлекательности, потому что я больше не верила тому, что мне рассказывают и показывают, и дочитывала я роман больше из принципа, нежели из реального желания.
Теперь немного об остальных минусах. Все персонажи, кроме главного героя, прописаны слабовато, в том числе Шмуэль, его образ получается несколько размытым. И я не совсем поняла, пытался ли автор воссоздать восприятие девятилетнего ребенка или просто недоработал своих героев. Опять-таки почему мама и жена члена СС как-то не особо поддерживают существующий режим: мать почти оскорбляет сына, который получил новую форму (видимо, имеется в виду некое повышение), жена тоже недовольна повышением мужа, потому что им надо уехать из Берлина, — одним словом, вся семья главного героя, кроме, пожалуй, тринадцатилетней сестры. Помимо этого, есть один очень удивительный по своей абсурдности эпизод, на который обратил внимание мой брат: в дом коменданта концлагеля приводят Шмуэля (мальчика-еврея), чтобы тот вытер посуду. Вы бы позволили помойной крысе трогать свою посуду? А таракану? Думаю, нет. Вот с такой же вероятностью еврею было бы позволено прислуживать арийцам, ведь их раса, согласно идеям Гитлера, подлежала полному уничтожению.
Есть еще небольшие сюжетные несостыковки. Например, Бруно то помнит имена своих друзей, то забывает, то помнит только два имени из трех — и все это за пару страниц; или он видит лагерь из окна и наблюдает за жизнью людей там, что неоднократно описывается в романе, а потом удивляется, мол, все так мрачно и плохо. Вообще, в описании лагеря мне не хватило драматизма, мне кажется, что ребенок бы, наоборот, воспринимал все окружающее острее взрослого, но описание внутренних порядков как-то смазано, словно автор торопился закончить.
Говоря кратко, книга интересная, и я не жалею, что прочла ее, хотя бы потому, что родилась эта рецензия, однако моих ожиданий, которые были сформированы хвалебными отзывами, рецензиями и образом этого романа в массмедиа, она не оправдала.
Мария Щавелева
Детское сознание чутко и трепетно относится к действительности, а потому легче впадает в крайности. Часто оно выстраивает закономерности там, где царит воля случая, и по обнаруженным законам и правилам начинает жить. Человек вырастает, веря в упорядоченность мира. Не такова героиня Амели Нотомб в автобиографическом романе «Метафизика труб». Она — заложница другой крайности — еще в трехлетнем возрасте понимает: «Никто не верит, что несчастный случай может иметь благие последствия», — и допускает благость ошибок и отклонений.
О чем, в сущности, весь текст? О вещах, которые назовут некоторые малозначительными, отплюнутся: «Ни о чем». Но ведь «Вначале не было ничего», как гласит первая строчка книги. Младенец, не умеющий отделить себя от пространства, потому сознающий себя Богом, названный родителями Растением, а в действительности олицетворяющий Трубу, издает первый крик много после появления на свет. В два с половиной года агрессивный ребенок пробует с легкой бабушкиной руки шоколад — и вдруг наконец рождается. Рождается от удовольствия — через слово. Он кричит: «Это я! Я живу! Я говорю! Я не “он” и не “оно”! Я — это я!.. есть удовольствие — есть и я», — но не вслух, конечно, лишь мысленно.
С таким потоком приходится столкнуться читателю, отвыкшему уже от детского сознания. Нетипичные для зрелого человека мысли, чрезмерно смелые и в своей смелости наивные, исчезнувшие с возрастом и потому забытые, воссоздаваемые физиологические ощущения списываются сначала на особенности возраста, затем — на особенности менталитета (писательница — рожденная в Японии бельгийка, говорящая на французском), и лишь ближе к концу сочинения приходит некоторым напоминанием осознание, что каждый — человек индивидуального, специфического свойства, всему сходному с описываемым подверженный просто по факту своего рождения. Всякий ли из нас может столь дотошно воспроизвести собственные воспоминания до трех лет — вопрос другой, в котором, однако, видится и общая проблема восприятия романа. Выразить ее просто: что есть ретроспекция? Является ли она точным воспроизведением или же по большей части абстрактной рефлексией? Зависит это, пожалуй, от степени доверия автору.
Рассмотрим детальнее два важных для писательницы мотива: удовольствие и слово.
Об удовольствии. Амели пишет: «Удовольствие воспользовалось случаем, чтобы дать имя пробужденному им органу: оно назвало его “я”, и мне оставалось лишь запомнить это имя». Насколько непохож этот взгляд на привычный мотив о тяге к терзаниям, на учение о терпении. Так, по мнению писательницы, ребенок рождается не через страдание, заключенное в мучительном и для матери, и для младенца физическом появлении на свет, а позднее, через удовольствие, которое награждает новоявленного человека памятью, влечением к наслаждению, а главное — словом.
О силе слова. Амели говорит: «Итак, я одарила именами уже четырех человек. И стоило мне обратиться к кому-нибудь из них по имени, как они расцветали от счастья. Теперь я понимала, как много значит слово. И как много значит имя: благодаря ему люди верят, что они существуют. Как будто они в этом сомневались. И нуждались в том, чтобы я им это подтвердила». Едва познакомившись с собственным именем, младенец вдруг тянется называть все вокруг, и для него назвать то же, что сотворить. Наивный в своем отчасти законном великодушии, он способен выбирать первое, второе, третье произнесенное слово, и каждое из них будет иметь особую цену как для него самого, так и для окружающих.
Поскольку до пробуждения младенца, до слова и до удовольствия, была труба — одна из ключевых характеристик романа, — остановимся и на ней подробнее. Амели пишет: «Это редкое воплощение полноты и одновременно пустоты, полая материя, тонкая мембрана, отделяющая существование от небытия», — и в этой метафоре она абсолютна. Действительно, лишь младенец, в особенности странный, болезненный младенец, едва разлепляющий веки, знаком с той величиной, которую мы именуем «ничто». Еле занимая привычное нам пространство, он, уже явившийся на свет, но еще — по Амели Нотомб — не рожденный, остается за гранью нами уже забытого. В этом смысле к смерти, конечно, нет никого ближе новоявленного младенца-трубы. Перелезть к нам, в мир знакомый, вещественный, одному удается с первым криком в родильном доме, другому, как показывает автор, тяжело даже с течением лет.
Чувство это — восприятие себя на грани бытия — интуитивно кажется знакомым, почти осязаемым. Оно, видимо, только прячется, не исчезая: мы можем наблюдать, как карповыми мордами наползает оно на героиню в возрасте трех лет, толкая на безумный шаг. Так ли специфичен этот случай? На что может решиться ребенок в три года? Пожалуй, на многое. Человек в трехлетнем возрасте — это уже человек в кризисе. Он осознал и прощупал свою отделенность от окружающего. Раньше он «пропускал через себя Вселенную, ничего при этом не удерживая», — теперь ему необходимо делать выбор, ведь «жить — значит от чего-то отказываться. Тот, кто принимает все подряд, похож на сливное отверстие в рукомойнике. Чтобы жить, для начала нужно научиться отличать собственную мать от потолка. Нужно выбрать, кто или что тебе важнее: мама или потолок, и отказаться от того, что менее важно. Но если выбирают за тебя — это не выбор». Подсознательно избегая сложностей, тело наше инстинктивно тянется обратно, в безмятежное «ничто». И в этом трагическом осознании становится вдруг очевидна жизнеутверждающая подоплека: человек рождается, обреченный оставаться внутри цикличности переломных периодов, но способный по факту своего рождения эти периоды преодолевать, опираясь на врожденную тягу к жизни. Это и принято называть взрослением.
Автобиография трехлетнего ребенка явление редкое, но однозначно занимательное. Оно способно ненавязчиво напомнить о тех сторонах мироощущения, которые в человеке со временем поблекли, спрятались и, казалось, почти исчезли. Не зря Амели Нотомб принято считать enfant terrible[1] французской литературы: она, словно протягивая руку, пробуждает внутреннего ребенка в читателе и увлекает его в свои игры. А что с ним будет дальше? «Ничего» — последняя строчка книги.
Лера Фролова
Между двумя событиями, лежащими в основе романа, 500 лет. 1457 год, замок Мариенбург атакован врагами Тевтонского ордена. Магистр ордена бежит в Пруссию. 1945 год, Красная армия штурмует прусский город Пиллау. Местный гауляйтер скрывается в подвалах старинных укреплений, рассчитывая бежать куда-нибудь подальше от охваченной войной Пруссии. Автор утверждает, что в глубинной основе и одного, и другого события одна причина. Меч Лигуэт, меч сатаны, — тот самый клинок, которым в известной библейской истории был обезглавлен Иоанн Креститель.
История, таким образом, повторяется. И в первой части меч не попал в руки тех, кто к нему стремился, и во второй тоже куда-то канул в недрах развалин. Можно заметить, конечно, что движение советских фронтов по территории громимой Германии можно объяснить и какими-то другими причинами, кроме мистических, но почему-то придираться не хочется.
Лигуэт так Лигуэт. Придумано ловко.
Выпуклы образы участников событий 1945 года, и не менее запоминающимися получились образы героев событий пятисотлетней давности: Перебатов, Луданная, Клиховский и шляхтич Каэтан, Конрад фон Юнгинген, Червонка.
Сюжет заслуживает отдельной похвалы, он довольно замысловат, но в результате все концы сходятся с концами, ни один важный герой не пропадает, событиям сопутствует железная логика.
Конечно, как всегда, у Алексея Иванова тотальное знание материала, детально разведана территория, на которой происходят события, и даже события, свидетелем коих автор никак не мог быть, выглядят убедительно.
Богат язык: «Этот матерый зубр, свирепый и беспощадный, как стенобитное орудие, был дьяволом Вармийской пущи. Он истреблял соперников, чтобы крыть своих коров в угрюмом торжестве одиночества. Он топтал волков. Он валил дымящийся навоз на медвежьи берлоги. За свою долгую жизнь старый бык никогда никому не покорялся, а сейчас его гнали сквозь лес, будто зайца».
Единственное, что немного смущает, это откровенный восторг, который автор испытывает перед врагом, разгромленным почти, отступающим в глубину Германии и в лабиринт укреплений, — это что касается 1945 года. Такое же уважение мы чувствуем, когда читаем страницы, посвященные Тевтонскому ордену, поведению рыцарей, особенно в бою. Впрочем, писатель имеет право на свои увлечения. В конце концов, мы помним, чьей победой все тогда закончилось.
Роман, конечно, откровенно коммерческий, но выполненный на самом высоком уровне и даст фору подавляющему большинству так называемых «серьезных» романов.
Михаил Попов
Кадзуо ИСИГУРО. Клара и солнце
Новый роман лауреата Нобелевской премии английского писателя японского происхождения. В какой-то степени он напоминает один из предыдущих его текстов — «Не отпускай меня». Действие происходит очевидно не в очень отдаленном будущем, где воплощены в жизнь идеи, витающие в воздухе сегодняшнего существования.
Главная героиня Клара, робот, высокоразумный и чрезвычайно похожий на человека. Их называют ИТ и ИД. Она сидит со своей подругой Розой в витрине магазина и привлекает внимание покупателей. Покупатели подростки, которых балуют родители. Впрочем, дело тут часто не в баловстве. Искусственные друзья приобретаются для того, чтобы скрасить существование этих подростков. Те в свою очередь проходят какую-то не вполне ясную инициацию, чтобы стать достойными наилучшего будущего. Некоторые, как друг героини романа Джози Рик, по желанию родителей такой инициации не проходят и остаются просто детьми. Между Джози, купившей Клару, и Риком чувство, вредит ему та самая инициация. Кстати, она довольно опасна для здоровья подростка; так, от нее умерла сестра Джози Сал. Без инициации, как можно понять, подросток обречен на унылое доживание своей жизни, а удачно пройдя ее, становится прогрессивным и успешным.
Клара куплена в тот момент, когда Джози на грани смерти, и постепенно выясняется, что приобрели ее только для того, чтобы она освоила максимально точно повадки Джози и со временем заменила ее матери. Клара по-своему пытается помочь Джози, которой она предана «всем сердцем», она «молится» солнцу, подателю всякой жизни на земле, по мнению Клары, и совершает с помощью отца Джози (тоже лузера) странные действия.
Надо сказать, что «молитва» Клары, как это ни странно, помогает, Джози выздоравливает, результатами чего становятся ее разрыв с неинициированным Риком и расставание с жертвенной Кларой. Она кончает свои дни на стройке в качестве заброшенного механизма.
Конец, разумеется, сентиментальный. Уместно вспомнить, что такое сентиментальный человек: это человек, который жалеет кого-то или что-то больше, чем его жалеет Бог. Конечно, судьба Клары ужасна. Слезы наворачиваются на глаза. Но если вспомнить — именно такой и должна быть судьба механизма: отслужил — на свалку. Исигуро расширяет пространство человеческого отношения за счет не только животных, как это стало модно в последнее время, но и механизмов. Достигнув определенной степени сложности, механизмы обретают (вероятно) какой-то зародыш души. Другими словами, люди могут сами изготавливать души и поэтому несут ответственность за то, что изготовили.
В романе есть и другая крайность: линия художника, рисующего «портрет» Джози, чтобы потом, после смерти Джози, перенести его на Клару. Так вот этот художник утверждает, что в человеке нет ничего окончательно индивидуального, неповторимого. Другими словами, нет той самой души, что мы вынуждены оплакивать в искусственной Кларе.
Многозначный роман и, что называется, наисовременнейший.
С очень хорошей придумки начинается эта небольшая книжка. «Тем утром Джим Самс — не гений, но с усами — проснулся после нелегкого сна и обнаружил, что превратился с гигантское существо».
Кафка наоборот. Таракан превращается не просто в человека, но в одного из самых могущественных на земле — в премьер-министра Англии. Впадает, естественно, в панику.
Сначала он вспоминает свой предыдущий день, как в теле таракана он проник на Даунинг-стрит, но потом довольно быстро осваивается — оказывается, тараканы о жизни людей осведомлены гораздо лучше, чем люди о жизни тараканов. Вокруг него помощники, он одевается и выходит в общество.
И не происходит ничего страшного. Более того, Джим Самс понимает, что все его министры, члены кабинета, такие же точно тараканы, как и он сам.
Сказать по правде, репутация политиков и у нас в стране не слишком высока, особенно депутатов, но испытываешь странное чувство, читая подобное про политиков иноземных. Особенно английских.
Макьюэн их презирает. Не дает им ни единого шанса. Вот хотя бы предваряющая вставка к книге: «Эта повесть представляет собой художественный вымысел. Имена и характеры действующих лиц являются плодом авторского воображения. Всякое сходство с реальными тараканами, живыми или мертвыми, совершенно случайно».
Для того чтобы чем-то наполнить реальную деятельность премьера-таракана, автор придумывает некий конфликт с французами на море, с жертвами и бурными событиями, а также политическую штуку, которую расписывает на нескольких страницах, она называется «разворотничество» и должна противостоять той политике, что проводилась Англией при прежнем премьере. Ну, в общем, тут довольно путано и придумано не так блестяще, как зачин романа. К тому же здесь вылазят наружу и политические уши самого Макьюэна: он явно против брексита и не может этого скрыть.
Чем все закончилось, читатель и сам узнает, долистав эту незамысловатую книжку до конца.
Михаил ПОПОВ. Идея
На первый взгляд может показаться, что перед нами серьезное идеологическое сочинение, но, слава богу, нет. Это сборник беллетристики, причем самой разнообразной: от достаточно объемистых повестей до совсем небольших рассказов, написанных в самые разные годы. Другими словами, мы держим в руках избранное довольно известного писателя, до того отметившегося в основном своими многочисленными романами.
Но литература это не только романы, и в малых жанрах можно отыскать множество самых настоящих бриллиантов. Недаром известный американец Уильям Фолкнер говорил, что, когда у писателя не выходит рассказ, он пишет роман.
Открывается книга повестью «Идея», произведением, давшим название всему собранию. Это имя главной героини, матери автора. В детстве она получила вполне нормальное имя Аграфена, но потом революционно настроенный отец решил дать ей наименование в духе времени. На обыгрывании этого имени много построено в повести. Повесть краткий, сжатый и динамичный очерк о жизни незаурядной женщины, прошедшей войну и дожившей до перестроечных лет. Она прошла через расстрел, но чудом осталась жива, с комическим удивлением она взирает на страну, ставшую жертвой периода первоначального накопления капитала. Все это рассказано очень живо и даже забавно.
Вторым идет в собрании большой рассказ «Сталинский дом», главный герой которого, капитан первого ранга, решил удивить мир своим необыкновенным сочинением — в нем он подводит итоги всего советского периода — и вложил в его издание деньги за проданную квартиру в сталинском доме. Он ожидает огромных прибылей и убеждает своих раздраженных детей, что скоро деньги от продаж его книжки некуда будет складывать. И самое смешное — на одно мгновение ему улыбается удача, его произведением заинтересовывается лидер одной молодежной музыкальной группы Крюк и предлагает капитану первого ранга выступать вместе, чтобы таким образом распространять произведение. Но миг удачи был короток. Крюк погибает от отравления спиртом «Рояль», и его группа распадается.
Но не только судьба родных и ветеранов заботит Михаила Попова. Очень советую обратить внимание на повесть «Рометта и Джульео». Эта вещица — своеобразно переработанная всемирно известная шекспировская пьеса «Ромео и Джульетта». Действие, как и у классика, происходит в Вероне, но заброшенной в не слишком отдаленное будущее, где возобладали законы ЛГБТ-сообщества. И в этой Вероне запрещены браки между мужчиной и женщиной, а «в законе» браки однополые. Эта условность дает М.Попову возможность закрутить весьма забавный сюжет с массой интересных ситуаций и положений.
Не менее оригинальной является и повесть «Последнее дело». Там мы встретимся с хорошо известными нашему читателю персонажами — доктором Ватсоном и Шерлоком Холмсом. Именно в таком порядке, потому что в этом сочинении доктор важнее сыщика. Не буду раскрывать сюжетную задумку автора, все же это детектив, но гарантирую, что читателю и в голову не придет, в чем там соль, и он будет приятно удивлен, дочитав повесть до конца. Никто и никогда не интерпретировал отношения Ватсона и Холмса таким неожиданным образом.
Замечателен трагикомический рассказ «Левша, или Сорок первый», это необычное повествование о дружбе двух одноногих людей. Один из героев делает другого одноногим в поисках самой искренней дружбы. В общем, черный юмор.
Обращает на себя внимание и текст под названием «Любимец», в подзаголовке там стоит «Измышление», и это действительно здорово измышлено. Нам по-новому дают понять библейскую историю о Давиде и Голиафе. Голиаф и Давид в данном сочинении совсем не похожи на себя, по крайней мере на тех Давида и Голиафа, к которым мы привыкли. Михаил Попов по-своему рассказывает их историю.
И совсем уж необычен рассказ «Испытание». Там несчастная мать излагает своему сыну банальную версию его сиротства: мол, отец был летчиком-испытателем и погиб. Слова эти обретают магическую силу, и отец мальчика в реальности оказывается перед необходимостью пройти испытание за штурвалом самолета.
В общем, что и говорить, перед нами собрание разнообразнейших произведений, и чтение этой книги доставит истинное удовольствие самому взыскательному читателю.
Сергей Шулаков
[1] Enfant terrible — несносный ребенок (фр.).