Посмотри, как красиво!
Владимир Георгиевич Куницын родился в Тамбове в 1948 году. Окончил философский факультет и аспирантуру МГУ. Работал на «Мосфильме», во ВНИИ теории и истории кино, в журналах «Литературная учеба», «Советская литература», обозревателем «Литературной газеты». С 1993 по 1998 год вел авторские передачи в эфире радио «Маяк». С 1998 по 2014 год работал на Центральном телевидении. Лауреат премии «Литературной газеты» (1986), премии имени А.П. Чехова (2008), журнала «Москва» (2019). Член Союза писателей России.
Живет в Москве.
Эрнст Неизвестный
Всего однажды привелось мне видеть знаменитого скульптора Эрнста Неизвестного, но зато в нашем доме.
Поскольку матушки в тот момент не было, отец с гостем прямиком отправились на кухню, и вскоре послышалось оттуда звяканье бутылок, а затем и рюмок.
Неизвестный — когда вошел в прихожую — скользнул по мне безумными глазами, мельком, как по случайному предмету.
Особенность взгляда состояла в бытовой незрячести! Похоже на того же Пикассо. Если присмотреться к глазам Пабло на фотоснимках — в них заметна опрокинутая перспектива бесконечности, из которой он, Пикассо, смотрит в этот мир, будто соображая, как он может сюда протиснуться среди сходящихся плоскостей.
Через некоторое время из кухни стали доноситься по-мужски возбужденные голоса. Я прислушался. Эрнст называл имена великих писателей: Державин, Карамзин, Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Достоевский... А затем: татары, эфиоп, шотландец, шляхтичи! Я понял суть дискуссии. Тогда, в начале 70-х, среди особой части советской интеллигенции стало модным мнение, что всю «большую» русскую литературу создали не русские. Если судить по крови.
Отец на дух не принимал эту «подлую расистскую галиматью», и потому градус кипения на кухне стремительно повышался.
Затем я услышал, как отец, видимо совсем потеряв терпение, громогласно объявил на всю квартиру и прилегающие территории: «Я тебя в окно сейчас выброшу!»
Наступила мертвая тишина. И в этой тишине голос скульптора Эрнста Неизвестного зло, но все же компромиссно предложил: «Давай на руках!»
Я быстро представил покатые его, почти борцовские плечи, вообразил, сколько он намахался за жизнь молотком и зубилом со своими камнями и мраморными глыбами, однажды слышал даже, что, будучи на войне десантником, в одной из рукопашных схваток Неизвестный убил шестнадцать фашистов, сам не помня как, за что получил боевую награду. И все равно не мог я допустить одного — его торжества. До сих пор отец не знал поражений в борьбе на руках! Я верил, не узнает и теперь.
Они затихли, послышалась короткая возня, громкие выдохи и азартный, раздраженный выкрик Эрнста: «Давай левой!»
Это был конец дискуссии! Если отца не перебарывали правой — а она после ранения разрывной пулей на Дуклинском перевале в 1944-м срослась на сухожилиях и малой косточке, — то о здоровой левой и заикаться было нечего. Так через минуту и случилось.
Ушел Неизвестный из нашего дома слегка взбешенным. Уходя, он уже и не взглянул на меня, и совсем не среагировал на мое вежливое: «До свидания, Эрнст Иосифович!»
Папа же благодушно отправился проводить гостя и заодно развеяться. А может, поиграть в шахматы в «Березовой роще» у Ходынского поля с отдыхающими от домашней суеты местными гроссмейстерами.
Простые люди
Нас обворовывали несколько раз. Может, правильнее даже сказать — грабили.
Первый раз криминальная драма случилась в мои шесть с половиной лет. Пока я без дела шатался по палисаднику, за нашими окнами уже вовсю совершалось преступление! Финальную сцену, эффектно венчающую событие, я видел своими глазами: из парадного выбежала с кухонной тряпкой в руке моя старенькая нянечка Екатерина Акимовна, закричала: «Грабят! Держи вора!» — и отважно побежала вдоль дома, размахивая тряпкой из стороны в сторону, как флажком на первомайской демонстрации. Тот, за кем она бежала, был проворнее, а потому его спину могли видеть прохожие уже на соседней улице, за углом.
Я кинулся домой. Когда ворвался в распахнутую входную дверь, мама поднималась с пола, обеими руками держась за живот, и, поднявшись, ринулась в нашу с Мишей комнату. Миша, которому не исполнилось еще и двух, все так же крепко спал в своей постели. Живой!
А теперь — как все было, так сказать, реконструкция происшествия.
Сразу после обеда к нам пришел обкомовский водопроводчик Николай, молодой дядька лет тридцати. Все его хорошо знали, поскольку именно он чинил в доме трубы, краны и батареи отопления.
Вот и в день ограбления никто не удивился, когда в дверь постучался этот самый Николай.
Мама только что уложила спать маленького Мишу, впустила слесаря, а сама отправилась через дорогу в гастроном. Нянечка Екатерина Акимовна постояла минуту, наблюдая, как Николай щупает в большой комнате батарею, достает из сумки инструменты, и ушла на кухню готовить еду. Николай, как «обкомовский», был вне подозрений. Да его давно уже воспринимали за своего и потому спокойно оставляли, не тревожась. Очень скоро обнаружилось, что напрасно.
Николай забрал с буфета мамины часы «Победа», из ящика выгреб оставленную с вечера отцом зарплату. Потом перешел из большой комнаты в детскую, где беспечно спал мой новенький, пухлощекий брат, охапками вытащил из платяного шкафа всю одежду отца и мамы, свалил на мою кровать и с четырех углов цинично соорудил из моего же покрывала большущий узел. Затем приладился закинуть его за спину, но именно в сей торжественно-интимный воровской момент вернулась из магазина мама.
Слесарь Николай из любопытства отогнул уголок белоснежно-чистенькой занавески на застекленной вверху двери. Мама из прихожей колебание ткани чутко уловила, но подумала, что это Екатерина Акимовна, поскольку больше в детской быть некому, пошла к кухне и обмерла, увидев няню у плиты.
Из детской навстречу ей выскочил обкомовский «оборотень» и, видимо, поняв по маминому лицу, что живым его здесь брать не будут, ударил первым, ногой в живот. Кстати, мы теперь все знаем, как оно выглядит, когда здоровенный молодой мужик бьет женщину ногой в живот: неоднократно показывали по нынешнему телевизору. Мама упала. Вор махнул за порог. А дальше было то самое эффектное и громогласное появление из парадного в палисадник моей любимой нянечки Екатерины Акимовны, первым зрителем и свидетелем которого, как уже говорилось, оказался я.
В тот же день выяснилось, что Николай еще накануне уволился с работы, но про заявку на ремонт, оставленную отцом у обкомовского дежурного, знал и, видимо, решил не упускать «удобного случая». Наряд милиции (на мотоцикле с коляской) еще до сумерек прибыл по адресу проживания «бывшего» водопроводчика — анкета с фотографией Николая из обкома никуда не делась, как и его автобиография, написанная собственноручно при устройстве на «завидное» местечко. На дворе стоял 1955 год, и органы овладели к этому историческому сроку колоссальным навыком взаимодействия «с населением».
Разумеется, по домашнему адресу Николая не оказалось. Взяли его из засады только через пять дней. Без денег, которые он вчистую пропил, проиграл, прогулял, и вообще-то, скорее всего, затосковал по дому, отчего и вернулся сюда, как водится, на авось. О визите мотоциклистов он, конечно, прознал от родни сразу.
Дальше было так. Маму вызвали в отделение. Следователь выдвинул ящик стола и сказал: «Ищите свои!» Мама пошебуршила в ящике, набитом ворованными «котлами», и откопала свои часики «Победа» в форме вытянутого вверх и вниз параллелепипеда с закругленными краями.
В ожидании суда задержанного определили за решетку. По УК маячили ему пять лет.
Отец, узнав про удар в живот, — а мама была на третьем месяце (брат Ванечка появится в феврале 1956 года), — мягко говоря, рассвирепел.
Однако, пока шло следствие, к нам в дом ежедневно, как на работу, стала ходить вся в черном, будто вдова, относительно молодая, лет пятидесяти, родительница Николая. Что она там говорила маме буквально каждый день, поливая пол слезами как раз в комнате, в которой водопроводчик приступил к грабежу, я не знаю. Помню ужас мамы в день кражи, как только сообразила она, что, пробудись Миша в момент, пока вор орудовал в шкафу, и закричи (а Миша непременно бы закричал, тут я отвечаю!), вор запросто мог накрыть его подушкой, чтобы крикун затих навсегда. Мама в этом не сомневалась, вспоминая взгляд обкомовского «пролетария» перед ударом! Да и вся абсурдность преступления, лишенного даже малейшего проблеска активности мозга слесаря, делала страшное предположение мамы весьма реальным!
Как бы то ни было, а только к судебному заседанию родители написали заявление с просьбой о смягчении наказания. Сумела обоих разжалобить «черная» посетительница. Растопила слезами материнскими!
И вот настал день суда. Вечером мама рассказала, как все прошло.
А прошло неожиданно! Мать Николая появилась с целой компанией болельщиков. Расположившись за маминой спиной, не обращая на нее никакого внимания, болельщики лузгали семечки, обсуждали хозяйство, судебную канитель. Николай из-за решетки перебрасывался со знакомыми репликами, был заметно спокоен. Но особенно поразила долетевшая до слуха мамы фраза недавней плакальщицы о том, что сынка пора выпустить, а сажать надо картошку!
На этом самом месте судья упомянул об имеющемся в деле заявлении потерпевших в пользу арестанта. А затем удалился для вынесения вердикта.
Компания за спиной мамы перестала лузгать семечки, засобиралась домой. Николай, похоже, тоже.
Суд вернулся, и судья объявил, что смягчающих обстоятельств не находит (то есть не принимает к сведению заявление моих родителей), и впаял расслабившемуся уже Николаше все пять годков, по полной, так сказать, программе консерватории оперы-балета!
На следующий день в нашу дверь постучалась мать Николая, в том же черном платке и платье. Мама открыла дверь, увидела, как униженно опять та кланяется, как убедительно легко текут ее жалобные слезы, и сказала: «А что же вы вчера со мной даже не поздоровались? Не узнали? Вот и я вас не знаю!» — и затворила перед удивленно вытянувшимся носом дверь.
Мы переезжали из Тамбова в Москву в 1961 году. К этому времени бывший обкомовский водопроводчик должен был обрести свободу. Если, конечно, не успел опять придумать что-нибудь столь же экстравагантное, как в нашем случае, и проворно ее, свободу, не потерял.
Я же из этой истории вынес важный урок: не верить простодушно в простоту якобы простых людей. Простота, как доказали слесарь Николай со своей мамашей, бывает удивительнее самой изощренной зауми. Поскольку непредсказуема, как плывущие по небу облака.
О последнем ограблении скажу так: оно оказалось самым гнусным из всех постигших нас краж. Потому что унесли фронтовые ордена и медали давно почившего отца, комбата-сапера, сражавшегося под Сталинградом и на Курской дуге.
А гражданских наград у отца и не было. Пару раз институты «крамольно» пытались представить к ним по случаю папиных юбилеев, вставляли в списки. Но бывшие сослуживцы из ЦК КПСС, мелкие мстители с большими возможностями, каждый раз вычеркивали его имя — не могли простить гордой свободы, на которую он решился в свое время, а они нет. Имена этих «героев» известны.
К слову, орден Красной Звезды был для меня всю жизнь особенным. Я его в младенчестве пытался кусать за рубиновые лучи, думал, он съедобный.
У кого нынче эта звезда? Ее давали, между прочим, только за личное участие в боях. Кто сторговал наш орден на самом черном из черных рынков?
Приехавшие с собакой оперативники, узнав, что в доме ошиваются коты, даже не выпустили служебную собачку из машины. След брать оказалось некому.
От их бесполезного появления на даче тоже остался пусть и единственный, но забавный опыт. Он гласит: запах заурядного домашнего кота отшибает у служебных псов профессиональный нюх. Напрочь.
Вовин крестик
У моей тетушки Дуси, старшей маминой сестры (у мамы было четыре старших сестры), родилась в 1947 году двойня. Два пацана сразу — Саша и Володя. Зеркальные близняшки. Старше меня на год. И потому, конечно, были мы очень дружны и близки. Летние и зимние каникулы я проводил с ними.
Когда им исполнилось одиннадцать, а мне соответственно десять лет, Володя внезапно заболел белокровием (лейкемией) и сгорел за две недели.
Тетя Дуся жила тогда с детьми в Мичуринске, это близко от Тамбова. Через полгода после похорон она рассказала вот что.
Когда Вова стал уходить, им овладело какое-то сильное беспокойство. Вдруг он сказал тете Дусе слова, поразившие ее до глубины души: «Мама, надень на меня крестик». А мама, между прочим, коммунистка, член партии, Вова пионер, никогда до того не заикавшийся о Боге, как и мы с Сашкой, его братья.
Побежала тетя по больнице, ей нашли крестик, она надела его на сына. И, как рассказывала совершенно растерянная, вдруг успокоился ее мальчик, даже улыбнулся, прошептал: «Хорошо», — а через минуту отошел.
Все мы, кто это слышал: я, мама, нянечка Екатерина Акимовна, были изумлены рассказом. Я, пионер, конечно, совсем не тем, чем няня и мама. А вот по мере взросления и разумения, вспоминая эту историю, сам укрепляюсь в вере.
...Вчера написал это, в пасхальную ночь, и утром сегодня понял, что забыл про одну деталь в рассказе тетушки: Володя отвернулся от нее к стене. Тетя думала, что он захотел спать, а он почти сразу ушел.
Меня удивило тогда, что он отвернулся от матери перед смертью. Как-то неприятно удивило. И вот сегодня, спустя более шестидесяти лет, я догадался наконец-то: он не от матери отвернулся, он впервые повернулся к НЕМУ.
Вот как я понял теперь. Потому и решил досказать, это важно.
Грех
Так совпало, что вернулся в Москву из Рима и Флоренции сразу после премьеры нового фильма Андрея Кончаловского «Грех» (2019), из тех самых мест, где и происходят события картины. И фактически накануне просмотра стоял в Ватикане перед творениями Микеланджело, а в Сикстинской капелле видел свод над головой, расписанный его гениальной рукой.
И вот фильм — о нем, об одном из главных столпов эпохи Возрождения, из которой человечество двинулось в наши, нынешние времена, по мнению многих, все дальше и дальше уходящие от Духа Святого.
Не об этом ли ГРЕХЕ заводит речь режиссер, кроме рассказа о Микеланджело? Может быть, о неосознанном — или осознанном? — соперничестве с Творцом идет речь в этом фильме?
Фильм в каком-то смысле подвел черту под мучившими исподволь сомнениями, духовным беспокойством, которые слишком часто испытывал я, выходя из великих соборов Европы (во Франции, Германии... и вот теперь как-то особенно остро — в Италии). Это беспокойство пропитывало смятение и даже испуг оттого, что в величайших, грандиозных соборах Европы почти не обнаруживал я религиозного, духовного трепета, а только — эстетический восторг от красоты и величия человеческого ХУДОЖЕСТВЕННОГО гения!
Страшно сказать, но не походит ли это на вытеснение человеческим гением духовной истины Самого Создателя?
Почитай, все знаменитые соборы Европы давно уже и, пожалуй, вынужденно неизбежно превращены в художественные музеи, через которые — заплатив известное количество евро — проходят стада и стада людские со всего мира, не молясь, а любуясь. Теми же витражами и картинами, которые, как в роскошном Миланском соборе, просто развешаны между грандиозных его колонн, как выставочные полотна!
И если бесстрашно следовать логике, придется признать, что знаменитая аксиома Ф.М. Достоевского «Красота спасет мир» — заблуждение русского гения, вослед исканиям италийского.
А что, если нет, не спасает красота, даже самого высшего своего расцвета — эпохи Возрождения, — ни отдельной души, ни человечества? И сама — подобна искушению, поскольку не вертикаль, а подобие птицы, скользящей под потолком человеческой гордыни, тщеславия и соперничества, вместо самоотречения и смирения перед Творцом?
Фильм А.Кончаловского внутренне противоречив и странен. Режиссер, кажется, говорит о том же, о чем сказано выше, но сам снимает фильм о Микеланджело с такой тщательной заботой о красоте каждого кадра, плана, пейзажа, бытовой сцены, так скрупулезно воссоздает живописный контекст миновавшего в истории времени — что как бы вторит своему герою, стремящемуся в мраморе, например, вылепить человеческое колено не хуже Самого Создателя. А то и лучше!
Как силен снятый Кончаловским эпизод, в котором Микеланджело, оказавшись у горячей постели, берет откинувшуюся в любовной истоме кисть девичьей руки и рассматривает ее как художник, вовсе не обращая внимания на то, что происходит в этот момент с молодыми влюбленными! А они в эти мгновения, собственно, и творят новую жизнь.
Силой дара Кончаловский вырывает из небытия целый кусок заново воссозданной давней жизни и демонстрирует ее как демиург! Но при всей внешней живописности и красоте фильм «Грех» не открывает новое «о гениальности гениев». Здесь режиссер останавливается перед хрестоматийной, привычной исходной:
Когда б вы знали, из какого сора
Растут цветы, не ведая стыда...
Микеланджело у Кончаловского в очередной раз играет непрофессионал (исполнитель роли Альберто Тестоне), говорят, портретная копия Буонарроти. Играет — на фоне имманентной гениальности героя — вполне обычного человека. А поскольку играет Тестоне превосходно, ясно, что воля режиссера в выстраивании образа была определяющей.
Да, Микеланджело вертится как уж на сковороде, лавируя между капризами Ватикана и семейства Медичи, вынужденно идет на компромиссы, пытается отстоять свое в творчестве, что, к слову, заказчики воспринимают не без понимания, поскольку заинтересованы в успешном результате его озарений. И при этом не чурается финансовых комбинаций, дабы заработать побольше, поскольку кормит и содержит всех своих родственников, висящих на нем, как пиявки. И тут режиссер великолепен во всем, что касается «материи» времени, от костюмов до типажей, городской среды, даже фантомов запахов и изумительных по красоте пейзажей прекрасной Италии!
Но Кончаловский не был бы Кончаловским, если бы не сотворил некую обобщающую, даже масштабную метафору, закольцовывающую творческую дискуссию, неизбежно возникающую между фильмом «Андрей Рублев» А.Тарковского (А.Кончаловский соавтор сценария) — о русском гении и фильмом «Грех» — о гении итальянском.
Все помнят, конечно, что в «Рублеве» повествование о русском Средневековье протекает на черно-белом фоне, а заканчивается «цветным взрывом» духовного озарения икон Рублева, выхода к Богу.
У Кончаловского мы наслаждаемся цветом и красками БОЖЕСТВЕННОГО мира, а в финале — ЧЕРНО-БЕЛЫМИ творениями гениального Микеланджело.
Метафора кажется прямолинейной. Но отсылает и к названию картины. И вот какой вырисовывается, как представляется, смысл в итоге переклички фильмов, эпох, цивилизаций и духовных концепций мира — русского и европейского.
Здесь, на Руси, ищут дорогу к Самому Богу, а там — к Красоте, через которую Бог и является миру.
Это ли хотел сказать нам Андрей Кончаловский? Ведь он исповедует — если верить ему — ту же религию, что и герой фильма, Микеланджело.
А.Кончаловский: «Кто-то из современных художников, творцов гнет руками доски и железки. Но так называемое концептуальное искусство не выражает того, что для меня в искусстве — главное. Для меня в искусстве важно то же, что было необходимо для Сезанна, Матисса, Петра Кончаловского: выразить чувственное наслаждение от созерцания форм природы. Живопись — это чувственное наслаждение от красоты, будь то яблоко, бутылка, цветок, женщина, мужчина. Что еще важно — индивидуальное видение, понимание, что никто другой этого не увидит, не сделает».
Так в чем ГРЕХ? Не в том ли?
И не его ли искупает Микеланджело, идя пешком из Флоренции в Рим со своим макетом будущего собора Святого Петра? Вняв совету Данте — СЛУШАТЬ?
Ведь слушать Бога, пожалуй, больше, чем видеть. Как считал тот же А.Тарковский. Выходит, А.Кончаловский тоже завершил свою дискуссию длиною в жизнь. Очевидно выдающимся фильмом.
Троица
Помню, когда мы только познакомились с поэтом Иваном Ждановым, он, видимо решив проверить мой умственный рейтинг, стал допытываться, как я понимаю Троицу. То есть что думаю по поводу загадочного сосуществования Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого — в одной, неразделимой их ипостаси. И как понимаю их равенство, притом что есть и Отец, и Сын, и Дух.
Я ответил настолько просто, что Иван сразу от меня отстал.
Я сказал, что верую. То есть не сомневаюсь, принимаю сердцем, а не умом.
— Я же не Гегель! — зачем-то еще добавил.
— Ты не Гегель, это точно! — сказал Иван.
Собака, я — человек!
Собака считает меня животным. Следит, как животное за животным. Когда я ем особенно. Каждый раз надеется, что уступлю ей свою пищу! Напрасны ее надежды! Тщетны!
Как же она смотрит на меня, когда я ем! Душераздирающе! Ни на секунду глаз не отводит, будто говорит: ешь, значит, а мне?! Это отравляет не только аппетит, но и жизнь в каком-то смысле, потому что будирует совесть. Взлохмачивает ее, совесть, или что там еще под этим понимать?
Нет, я не животное! Я же не лезу в ее миску! Не стою над душой, когда она грызет свои керамические шарики с комплексами витаминов! Я же не торчу рядом с ней на четвереньках, не обнюхиваю все подряд! Я не животное, подлая собачонка! Человек!
А рядом с ней, нашей бесцеремонной собакой, я даже иногда чувствую себя интеллигентом...
Кроссовки 46-го размера
Валерий не без интереса смотрел на всхрапывающую жену. Смотрел-смотрел и, сам не ожидая того, щипнул ее за щеку. Она мгновенно проснулась.
— Ты чего это щипнул меня?
— Помнишь, как клялась депутатке, что будешь со мной не токмо в радости, но и в горе?
— Какой еще депутатке? Валерка, ты совсем?
— Забыла? В загсе клялась, когда расписывали! Теперь дрыхнешь, а я заснуть не могу. Ни секундочки не сплю после звонка этого идиота. Ты же вмиг отрубилась! Да еще и храпишь.
— Не было у нас никакой депутатки. Это ты со своими бывшими депутаткам клялся. Мы расписывались, когда СССР отменили. Забыл все! А еще главный врач больницы. Тебя, Валерочка, самого полечить. Дай поспать, вставать скоро.
Но Валера и не думал отступаться от жены. Не для того щипал. Он хотел реванша за ее слишком бодрый и равнодушный храп. И поскольку его жена была абсолютно, прямо с рождения лишена чувства юмора, все, что он ни говорил, воспринимала за чистую монету.
Главврач не хилой, надо сказать, клиники эту личную особенность жены частенько использовал в качестве своего отдохновения и удовольствия, а то и компенсации, как, например, сейчас, за раннее бестолковое пробуждение.
Курьер не просто разбудил в рань, а еще начальственным голосом поставил перед фактом, что заявится до одиннадцати часов и что кроссовки без примерки. На что, совсем проснувшись, Валера гаркнул (сам начальник!), что без примерки ничего брать не будет, что у них на сайте ясно сказано: на примерку 15 минут!
Курьер, будто это его разбудил какой-то другой курьеришка в раннюю рань, нагло объявил в стилистике ультиматума, что перезвонит в офис (в офис, видите ли, он перезвонит!), узнает, так ли, и тотчас обнулился. — «Вот же сволочь!» — с утренней, не замутненной эмоциональностью подумал Валера.
— Нина, — сказал злой Валера, подбираясь к жене, — как ты могла оставить меня один на один с этим хамом?
— Каким хамом? — искренне изумилась Нина, чем уже начала скромно (пока еще) радовать мужа-иезуита.
— Курьером этим! Откажусь вообще от заказа! На кой черт мне еще одни кроссовки, да еще двух цветов! Это ты меня уговорила их купить — белые, черные! Кой черт они мне сдались, скажи? Я что, сороконожка? У меня шкаф забит — летних семь пар, зимних пять! А еще осенние — шесть пар. Хорошо, младший дорос до 45-го размера! Уговорил его взять полусапоги осенние, три пары. А туфли? Некоторые из них ни разу не надел! Зачем ты меня уговорила на эти кроссовки, а? Ты что, так изощренно решила поглумиться надо мной? — наслаждался Валерик.
Жена виновато притихла. Сказала:
— У тебя же шпоры на обеих ногах. Тебе же больно ходить, Валерка. А у этих кроссовок, ты же сам говорил, мягкая пятка. И вообще они удобные, меньше ноги болят. Вся твоя прежняя обувь, которую ты накопил за столько лет, — ты же ничего не выбрасываешь! — теперь жесткая для твоих шпор. Так что не жалей денег, покупай. Главное, подошли бы.
Вот и потек мед! А ведь как она умеет успокоить и умиротворить, а? И даже совесть стала меньше саднить, что опять очередные кроссовки задумал покупать себе, старый потребленец! Правда, легче немного на сложных операциях стоять стало, когда нашел случайно мягенькие шузы. Но износил уже в хлам, потому как перестал снимать и на работе, и на прогулках. Шпоры дробил несколько раз ультразвуком, но еще больно все же ходить. Нинуля права. Хорошо, что у нее с юмором плохо. Другая бы отшутилась, а Нинуля вон как серьезно, доказательно, со всей обстоятельностью совесть и успокоила.
— Нина, не задумывалась, откуда у тебя храп, а?
— Ты же в берушах спишь, Валера, — помолчав, сказала Нина.
— Посмотри, у меня ушные раковины похожи на туннели метрополитена. Они сразу начинаются со среднего уха! Я этими затычками когда-нибудь перепонки проткну — так ты храпишь!
Жена заворочалась, Валера догадался, что сейчас сбежит, и заранее прихватил ее руку. Его распирало вдохновение.
— Погоди, ты что, серьезно не замечала, что у вас все женщины храпят? Мать твоя храпит, бабка вообще солистка, две внучки храпят, три тетки твои еще какое трио — «Виагра»! Когда вы все собираетесь на даче и начинаете ночью храпеть — весь поселок сбегается к вашей даче! Люди всю ночь стоят с открытыми ртами, никто не может поверить, что это возможно — так храпеть! Это не дача, а орган Домского собора! Говорят, четыре человека из вашего поселка с ума сошли! Прямо от вашего храпа побежали куда глаза глядят и сгинули в местных лесах. Как я-то жив, не знаю.
Жена села на кровати. Обиделась. Достал он ее все же. Валера зарылся лицом в подушку, чтобы не заметила слез его одинокого веселья. Он знал: если она села, еще ничего не значит. Сейчас посидит-посидит и опять завалится спать. Сто раз видано. Валера погладил ее по руке. Слегка, как провокатор, потянул за пальцы. Она с облегчением прилегла.
— Значит, не клялась в загсе быть со мною в горе?
— Не помню. Помню, сколько ты жил с каждой до меня. Не дольше года-двух, а со мной живешь — в августе будет тридцать. Хоть и храплю. Страшно даже подумать.
— Страшно, это очень точно. Молодец, удачное слово нашла, молодец. Страшно!
— Да я не в том смысле. Я в хорошем!
Жена встала и вышла из комнаты, но через минуту заглянула:
— Курьер твой, не слышишь?
Валерий достал из тумбочки приготовленные без сдачи деньги, надел халат и шагнул в прихожую. Дверь от тамбура к лифту нараспашку, на пороге также распахнутой в квартиру двери стоял враскоряку упитанный, похожий на злого бобра курьер. Он азартно говорил в телефон и свободной рукой пытался выловить из большой коробки — коробки поменьше, очевидно, с ожидаемыми Валерием кроссовками 46-го, европейского размера.
Валеру огорчило, что курьер был допущен в квартиру, а не остановлен в коридорчике. Пандемию никто не отменял, шла вторая уязвимая неделя после первого укола вакциной, а курьер, разлапившись на пороге, спустив с лица маску, не обращая на Валеру никакого внимания, трындел по телефону.
Хирург Валера такого поведения других людей не только не любил, но мог запросто и не простить, спустить с лестницы. Останавливало одно — мягкие кроссовки в двух коробочках, реально нужные в работе.
Он без церемоний оборвал разговор и выпер курьера в тамбур, напомнив про маску, а про себя ругая, слава богу, привитую у него же в клинике Нинку. Курьер, уже отдавший одну пару на примерку, огрызнулся:
— Да я вообще сейчас уйду!
Валерик сунул ногу в белую кроссовку, она оказалась тесной. Отдал жене, чтобы проверила размер на наклейке, и попытался натянуть черную. Но эта и вовсе не полезла на ногу. Нина про белую сказала:
— Сорок пятый европейский.
Валерик отдал коробки курьеру и выпроводил того за дверь со словами, равными по силе Вильяму нашему Шекспиру:
— Забудь дорогу к этому дому, неудачник! Нина, это знак свыше! Не случайно дебил принес на размер меньше! Не нужны они мне. В старых буду ходить!
Вот тут почему-то его Нинуля без врожденного юмора засмеялась.
Жена Валерика в свободное время от Валеры и великовозрастных детей преподавала французский язык многочисленным детям друзей, самим друзьям, детям детей друзей, знакомым и даже бывшим пациентам мужа-хирурга, с которым, как правило, все оставались после операции в теплых и дружеских отношениях.
Когда собирались общей компанией, Нина начинала говорить со своими учениками по-французски, и порой большинство людей за столом и между собой начинали общаться на нем, как бы демонстрируя Нине, что ее уроки пошли впрок.
Валера, как-то однажды оглядев лопочущую по-галльски публику, пошутил:
— Пора вам свой райончик в Москве организовать — Французский. И отделиться на правах автономии!
После того как Валерик вытолкал хамоватого и невезучего курьера, Нина отправилась на занятия с группой новых учеников.
Оставшись один, тихо радуясь нерабочей субботе, Валера недолго полежал, глядя на трехстворчатый шкаф в углу спальни, и принялся за дело, о котором думал давно, а решился заняться им вот именно сегодня. Неудача с новыми кроссовками стала последней песчинкой, сигнальной ракетой, так сказать, перед сокрушительной атакой!
Прежде всего на него, на этот трехстворчатый шкаф.
Из него Валерий извлек охапками, прямо с вешалками, все содержимое, побросал на кровать и стал беспощадно делить на две кучи. В маленькую, изредка откладывая то рубашку, то портки, то джемпер и водолазку, без которых последние года три не мог обойтись. В огромную кучу, как в паровозную топку, полетело все, что не одел ни разу за те же три года: выстиранные и старательно отглаженные Нинулей рубашки, брюки и все прочее, что каждый год кочевало из летнего шкафа в зимний и обратно, отнимая и у него, и у жены уйму времени и терпения.
Разделавшись с трехстворчатым монстром, Валера прошелся по всем оставшимся шкафам, ящикам и комодам, где было хоть что-то из попрятавшихся от него в ужасе вещей, давно им забытых и разлюбленных.
Набралось пять бездонных клетчатых сумок, как у «челноков», прости господи. На каждую сумку — с обувью, костюмами, с пальто и свитерами, рубашками и майками — он прикрепил по большой записке формата А4, одинакового содержания: «Примите Христа ради в дар нуждающимся. Все вещи чистые. Не с покойника. Спасибо!»
Сволок бестрепетно в машину все это нажитое за многие годы имущество свое, включая и то, что натаскал из заграничных командировок, туристических поездок, всякие там кашемировые джемпера итальянской выделки, курточки и шарфы с престижными этикетками, не без удовольствия представляя, как рады будут им люди, никогда и не помышлявшие о подобной роскоши. И поехал сначала в Малый Предтеченский переулок, на Пресню, в храм Рождества Иоанна Предтечи, где принял крещение еще при власти КПСС, тайно, в 1981 году, а потом в церковь Святителя Николая в Хамовниках и еще в три любимые им церкви, везде оставляя свои сумки, не привлекая ничьего внимания, чувствуя, как легче и веселее становится на душе после каждого «сброса».
А между тем в молодости Валера был злостным пижоном. До такой степени, что брюки шил только в ателье, рубашки и батники заказывал по своим рисункам, переплачивал фарцовщикам за «фирму». Кличку имел среди однокурсников — Карден, потому что носил вельветовые джинсы только от Пьера Кардена, маниакально экономя на скудной «степухе».
Теперь же, открывая шкаф перед уходом на работу, озирая его чрево, толпу эту одежную, палец в которую не просунешь, все чаще испытывал настоящие панические атаки стыда! Порой, когда Нины не было дома, даже орал самому себе:
— Натаскал? Нахапал! Сыч позорный! Зачем тебе столько, Валера, зажравшаяся ты сволочь?! Позорище-то какое! Что дети о тебе думают? У Нинки меньше! Я же хирург, а не Евгений Евтушенко!
И вынашивал замысел, готовил операцию, которую сам же себе и намеревался сделать. А сегодня — вырезал срамную тряпичную опухоль. Одним махом.
Размышляя о зыбкости жизни и ее временных соблазнах, так порой ловко отвлекающих человека от его божественной сущности, Валера доковылял до трюизма: голодный волк сильнее сытой собаки.
Когда вернулась «с французского» Нина, он сидел в кресле большой комнаты и курил свою любимую трубку, напустив по всей квартире столько клубов колдовского голландского аромата, что был едва виден от двери, против оконного света. Нина обожала этот запах, никогда не выкурив ни единой сигареты. Она уже поняла, что произошло, и, глядя на помолодевшее лицо мужа, с мальчишеским вызовом победителя взиравшего на нее, — сначала заулыбалась, а потом твердо, с одобрением сказала:
— Вот и молодец, Валерка!
— А свое барахло проверила? — довольный ее реакцией, спросил он. — Может, я и твое раскулачил!
Через неделю, проснувшись, он обнаружил у кровати со своей стороны две обувные коробки, одна на другой. Сверху была прикреплена записка. Содержание ее было таково: «Валерочка, я на занятиях, буду после четырех. Решила не ждать повода, как обычно, а дарю просто так, без повода. Не хочу, чтобы тебе было больно ходить из-за такой ерунды. Это то, что ты хотел, именно 46-й размер, именно европейский, соответствует нашему 45-му размеру. И фирма та самая, твоя. Носи на здоровье! «Tu es l’amour de ma vie, mon chéri...»[1].
Русский африканец
Познакомились мы в писательском поселке Переделкино в конце 80-х, прямо посреди улицы Довженко. На этой улице отец в 1989 году неожиданно получил литфондовскую дачку площадью 57 квадратных метров, а Ступеньков, которому было в ту пору 27 лет, жил на Довженко с женой и ребенком на даче тестя, одного из секретарей СП СССР. Мой младший брат Ваня с семьей тоже переехал жить к отцу в поселок. Он и свел нас с Леонидом.
Навсегда запомнил я при знакомстве прицельный глаз Лени Ступенькова, посмотревшего на меня как бы искоса, по-птичьи. Он, взгляд этот, воскрешал Рогожина из романа Достоевского «Идиот». Никогда с таким не догадаешься — ударит или крестом нательным кинется меняться?
Вскоре, в 1991 году (в 29 лет), Леня победит в Париже на конкурсе «Десять лучших советских молодых художников на десять лучших французских художников», организованном французской стороной по безвалютному обмену, войдя, можно сказать, в элитную молодежную десятку живописцев. А через пару лет его примут в члены Международной федерации художников и графиков при ЮНЕСКО.
Этого парнишку из Новокузнецка можно запросто назвать самородком, поскольку сделал себя он сам, нащупав главный свой путь не сразу, начав с «девчачьего» балета, продолжив в сугубо мужском спорте: с десяти лет бокс, карате, кикбоксинг (говорят, имел черный пояс), снайперская стрельба, лыжи, подводное плавание. А затем, не окончив ни одного полноценного вуза живописцев, а лишь временные курсы, успев постоять с карандашом и на Арбате — вырвался благодаря огромному дару сразу в первый ряд! При этом еще и открыв именно «под себя» технику «сграффито» (если буквально с итальянского — процарапывание), применявшуюся с античных времен, пышно расцветшую в эпоху итальянского Возрождения и дожившую до двадцатого века, в том числе и в России, но, как и везде, в качестве разновидности декоративно-прикладного искусства.
Леонид Ступеньков, может быть, одним из первых среди художников стал применять старинную технику сграффито — непосредственно в живописи! Вместо стен домов и монументальных сооружений Ступеньков выбрал в качестве «подосновы» своих картин — картон, плотную бумагу. И изредка металлические медные пластины. Конечно, была и классика — карандаш, краски, холст.
Тем самым изображение, «выцарапанное» из-под нескольких слоев предварительно нанесенной краски, приготовленной по собственному рецепту автора, как бы размыкало любимый художником черный фон и появлялось — изнутри. Особенно эффектными были работы «на меди». Они высверкивались из тьмы особым, глубинным сиянием металла.
Талант Ступенькова и его «новая» художественная техника были замечены профессионалами практически сразу. Его приглашают для показов на знаменитую Малую Грузинскую, д. 28, дважды предоставляют право на персональные выставки в Центральном доме художника на Крымской набережной. Он «показывается» в Португалии, Польше, Франции, Израиле, Германии, на Кипре... Странные, экзотические картины его все охотнее приобретают коллекционеры с разных концов света.
Но для нас, приятелей и друзей, он — Ленечка, Леня Ступеньков, нежный и вернейше преданный друг, доброе и горячее человеческое сердце. Фанат Бодлера и Пастернака, Кастанеды и Гогена, Джорджоне и Модильяни, утонченный ловчий необычайных звуков, ритмов и линий, готовый к любой авантюре и риску, безбашенный иноходец счастья и свободы!
Сошлись они с братцем Иванушкой на почве вдохновенного пофигизма и спонтанного упоения счастьем жизни как уникальным, каждодневным творческим процессом.
Ваня, по профессии журналист-международник, уже успел добровольно «сходить» в армию прямо со второго курса журфака МГУ, отслужив в разведке ВДВ. А мечта Леонида — опять же о десантных войсках, в которых отслужил его старший брат (известный спортсмен, основатель и президент Российской лиги кикбоксинга КИТЭК Юрий Ступеньков), исполнится не до конца, поскольку СССР вывел из Германии наши войска, включая Леню Ступенькова.
К тому же мой младший братец Иван — опять же добровольцем — ко времени знакомства с Леней умудрился два года повоевать в африканской стране Анголе в качестве военного переводчика, был ранен в боях, вернулся в профессию, работал в журналах «Студенческий меридиан» и «Юность». И в итоге встреча их вовсе не случайна — это была встреча редкостно близких по духу, по натуре людей, которые не могли разминуться в этой жизни ни за что.
Дело дошло до того, что Иван, восхищаясь картинами своего гениального друга, организовал выставку его работ «Русская Небесная Галерея» — в помещении галереи «ЮНЕЯ». Издал к открытию пригласительный буклет, созвал гостей и закатил в 1994 году презентацию «во славу» Ступенькова, вложив в затею, как я предполагаю, чудом уцелевшие от военного африканского «приключения» средства.
Меня (по-родственному) попросили выступить на открытии. Я сказал о том, о чем уже написал до того и в буклете. О гениальности Лени Ступенькова и о том, что талант истинного художника заставит его рисовать даже ложкой по воде, чтобы себя обнаружить и выразить, поскольку является даром небес.
Уж не тогда ли впервые и пока еще робко подала голос в судьбе Леонида Ступенькова — Африка? Как бы эхом, издалека, через воина-«ангольца» брата Ивана?
Галерея продержалась недолго. Пошли уродливым косяком девяностые годы, и многим стало в России как-то не до живописи. В том числе до изысканных и превосходных работ Ступенькова.
Вообще, год этот, 1994-й, стал переломным для многих. Осталось позади молодечество переделкинских посиделок по дружеским домам, совместные встречи Нового года, как на той же даче Беллы Ахмадулиной и Бориса Мессерера, где однажды гулял и я в компании приятелей брата Ивана.
Закончились шумные катания местной малышни по улочкам поселка на «жигулевских развалинах», купленных Леней и Иваном.
Помню, как случайно проткнул указательным пальцем Ванину «новую» ржавую «копейку» престижной тогда масти «слоновья кость», неосторожно ощупывая подозрительное приобретение. И как хохотали от этого происшествия беспечные друзья-автовладельцы, разглядывая свежую дыру. А Ступеньков тут же проткнул пальцем и свою жигулевскую гнилушку, отчего веселья стало гораздо-гораздо больше!
Закончилось все это блаженно-беспечное порхание, наполненное творчеством, взаимной любовью и дружбой, 7 февраля того же, 1994 года. Закончилось прежде всего для Лени.
В этот день, 7 февраля, бандитами новокузнецкой группировки был убит автоматной очередью на пороге собственного дома старший, любимейший брат Леонида — Юрий Владимирович Ступеньков, мастер спорта СССР по боксу, обладатель черного пояса по карате, как уже говорилось выше — основатель и президент Российской лиги кикбоксинга КИТЭК, благодаря которому в Москве побывали на первых соревнованиях гостями знаменитые актеры-спортсмены: Чак Норрис, непобедимый, десятикратный чемпион мира среди профи, легенда мирового кикбоксинга Бенни Уркидес (лучший друг Джеки Чана), а вскоре после внезапной смерти Ю.В. Ступенькова приезжал на турнир лиги КИТЭК и Жан-Клод Ван Дамм.
Убили Юрия Ступенькова всего-то метрах в двухстах от улицы Довженко, на которой так мгновенно пронеслись начальные годы 90-х, сделавшие его младшего брата, Леонида Ступенькова, не только «переделкинской звездой» среди местной малышни, но и любимым всеми человеком, независимо от возраста любящих. И еще — признанным художником не только в России, но и во многих странах мира.
Вскоре после ноябрьской выставки «Русская Небесная Галерея», уже в 1995 году, «младший» Ступеньков уехал в Намибию. Как говорили, чтобы не подвергать опасности семью, да чего скрывать — спасая и свою жизнь, поскольку убийц брата не нашли, а что у них на уме, никто не сказал бы, имея даже богатую фантазию.
Почему опять Африка? Подозреваю, яркие впечатления от материка моего брата Ивана и его талант рассказчика определенно могли повлиять на выбор.
Очень скоро Леня стал популярен и в Африке. Его потрясающие африканские работы (некоторые из них любой сегодня может увидеть — поклонимся в ножки Интернету!) уже вскоре выставлялись в столице Намибии Виндхуке, а на старинное ранчо в саванне, оставшееся тут еще со времен колониальной суеты и буров, потянулись послы, европейские коллекционеры. Бывал у Лени в гостях и сам президент Намибии. И слава «русского Гогена» покатилась по стране, от границы до границы.
На короткое время Леонид вдруг появился в Москве, раздарил друзьям и красивым девушкам добытые из африканских недр вполне себе драгоценные камушки, поозарял нас своей чудесной полустеснительной улыбкой, полюбовался на всех своими загадочными глазами, опрокинутыми куда-то глубоко в себя, и вернулся в саванну, как в океан. А в океане, как известно, не бывает почтовых адресов, а есть только рассветы и закаты и оттенки цвета и света.
Постепенно слава «загадочного» русского художника мифологизируется, обрастает легендами, как Древняя Греция. Он превращается почти в сказочного персонажа, якобы способного вызывать дожди и безмятежно купаться в водах, кишащих крокодилами, словно бы он понимает язык природы и чувствует ее равновесие.
Африка вживается в него настолько, что он сам становится едва ли не частью ее подсознания, пытаясь выразить в своем «африканском» цикле тайну и суть великого материка — колыбели и «праматери человечества». Отталкиваясь от древних наскальных рисунков первых людей и сублимируя весь разнообразный опыт мирового искусства. Как бы замыкая начала и вершины в процессе бесконечного самопознания духа.
Его «африканские» работы производят сильное впечатление не только на местных специалистов-искусствоведов, но и на европейских. Так называемые этнотрансформированные шедевры Ступенькова улетают в Австрию, Германию, Францию, США... часто просто презентованные Леонидом, как он поступал и в Москве после выставок, щедро раздавая свои потрясающие работы друзьям.
После ухода матери в 2003 году Ступеньков перестает рисовать. Так сильно переживает утрату, что теряет согласие с красками и полотном, требующими другого внутреннего состояния.
Вместе с отцом, Владимиром Ильичом, никогда не оставлявшим его в сложные времена жизни, Леонид Ступеньков принимается за новое дело. Он приступает к изготовлению мебели по собственным, эксклюзивным проектам, и уже через два-три года его приглашает в свои ряды Всемирная ассоциация дизайна. Молва о его уникальных мебельных изделиях настолько комплиментарна и широка, что он получает из Ватикана, лично от 265-го папы римского Бенедикта ХVI, заказ на комплект мебели в африканский отдел библиотеки.
Будучи в 2019 году в Ватикане, зная о заказе Л.Ступенькову от папы, я искал африканский отдел библиотеки, но не нашел его. Возможно, Леня и не успел осуществить заказ, поскольку 25 июня 2007 года погиб.
А погиб Ленечка на юго-западе африканского континента, под созвездием Южный Крест, среди такой же дикой и первозданной красоты, как его алтайская родина, только замесившей в себя пустыни, прерии, горные хребты и, конечно, саванну, по ночам чудившуюся русскому живописцу бескрайними лунными ландшафтами.
Здесь его уже называли лучшим художником Черного континента, русским Гогеном, алтайским самородком, поскольку родился он в горной Шории, на стыке Алтая, Саян и Кузнецкого Алатау. В горняцком поселке Одра-Баш, что значительно юго-восточнее Новокузнецка. Родился под созвездием Большой Медведицы, в пору обильного августовского звездопада.
Погиб необычно, как жил. На пустынном шоссе под фары летящего в ночи джипа выскочила огромная антилопа куду и влетела через переднее стекло в машину, мгновенно убив его ударом копыта в основание головы.
До сих пор не могу постичь смысла этого, на мой взгляд, мистического события, а может быть, и некоего послания, поскольку при изготовлении своих мебельных шедевров, на которые обратил внимание даже такой искушенный заказчик, как Ватикан, Леонид Ступеньков использовал рога именно антилоп куду.
Отец Лени, Владимир Ильич, привез хоронить своего последнего сына в Москву. Не в силах представить, что он испытывал в эти дни, потеряв всю семью.
Отпевали Леонида Владимировича Ступенькова в небольшом храме недалеко от Химкинского кладбища. Было человек двадцать.
А через восемь лет не стало Ивана. Как ни странно, но его тоже «забрала» Африка. Именно там, в боях за независимость Анголы, он встретился с неизлечимым недугом, убившим его позже, уже после Лени.
В 2019 году я собрал книгу «Жил певчий», в которой опубликовал все, что нашел в бумагах и компьютере моего младшего брата: рассказы, стихи, эссе и очерки. А на обложку прямо-таки попросился портрет Ивана, написанный когда-то в Переделкине Леней Ступеньковым. Так они встретились вновь после своего ухода.
И вот еще какое удивительное сближение! Совсем недавно обнаружил его, разглядывая карту Африки.
На этой карте Ангола и Намибия навсегда прижаты друг к другу общей границей, как братья. Ангола парит над Намибией, а слева омывает их поровну Атлантический океан. И я вижу теперь на карте всегда одно: «Иван» и «Леонид». Вместо «Ангола» и «Намибия».
Маленький
Обожаю маленьких! Сегодня видел одного. Ну, год, наверное, ему. Лежал в коляске. Отец рядом на скамейке, с книжкой.
Маленькие, когда в колясках лежат, каким бы ты дылдой ни был — все равно обозревают тебя как бы сверху вниз, величественно и спокойно прикрыв глаза, как вельможи.
Когда я попал в его поле зрения, взгляд у малыша стал сразу умный, зоркий, он скользнул по моей кепке, очкам, усам и замер на скандинавских палках. Вот тут в его взгляде мелькнула уже настоящая, цепкая концентрация! Палки у меня модные, цвета сусального золота, с тремя черными сочленениями из пластмассы, регулирующими высоту.
Вот на этих палках он и сосредоточился, чем меня просто поразил. Как он мог что-то в них разглядеть особенное? Ну как? Он же еще и говорить не умеет! А уже видно, что пацан и засекает специфику механизмов.
На обратном маршруте, когда я уже забыл о встрече, прямо за метр где-то опять его увидел. Он теперь сидел в коляске, а не лежал. Повернулся ко мне, когда я с ним поравнялся, и сразу уставился на мои интересные палки, будто ждал их. То есть — сделал я вывод, даже слегка потрясенный, — он их запомнил! Да почему? Что ему эти палки? Он даже не понимает, для чего они! А вот запомнил же! Куда он спрячет это свое впечатление? Зачем оно ему? Выходит, для чего-то ему это надо.
На Крещение
Один из давних приятелей собрал как-то в кучку все четыре своих кольца от четырех же браков и отдал в переплавку, заказав ювелиру сотворить из никуда не доехавшей свадебной квадриги — нательные крест и цепочку.
Крестик из колец вышел вполне себе крестиком, а цепочка — тощенькая и короткая, едва сомкнулась на шее. Но приятеля это ничуть не смутило, он поцеловал крест и с той секунды забил на всю свою прошлую, буйно блудную жизнь, полную амбивалентных страстей, суетливых разочарований и выматывающих неврозов неутоленного сердца, поскольку сердце всегда лучше нас знает, насколько не утолено и чем. Мы боимся это услышать от него, прибегаем к тысяче уловок не услышать свое сердце, в котором, собственно, и прячется правда. И еще, конечно, любовь.
Вскоре после этого эффектного жеста, не лишенного оптимистического символизма, настал праздник Крещения Господня. Приятель полез вместе с православными в прорубь, а когда выпрыгнул из дымящейся воды, схватился за крест — а креста и нет, как и худосочной цепочки, на которую недостало золотишка с несчастливых колец. Нырять снова в прорубь, шарить по дну коченеющими пятернями не рискнул, да и напирал народ сзади, алкавший персонального духовного очищения.
И вот стоит он голый над своей одежкой, все еще огорченно озираясь на крещенскую купель, и видит, как прямо на него идет такая же, как и он, голая молодая женщина, снимает очки, протягивает ему, просит довести до проруби и подождать. Когда она окунулась в воду, приятель поднес ее очки к глазам и не увидел ничего, кроме смазанных мутных пятен, будто просунул голову в дождевое облако!
Ушли они вместе и не расстаются вот уже — если не привирает память — лет двадцать семь или восемь. Приятель надел «первое» свое — пятое! — кольцо, «сделал» ей операцию на глазах, она разглядела его подробно, но не разочаровалась. А из тощенького гадкого утенка, какой он увидел ее тогда у январского пруда и был сражен мгновенной к ней жалостью, как молнией небесной, она уже после первых родов превратилась в роскошную лебедушку, на зависть даже самому себе, как он шутил потом, не в силах припрятать счастье.
Несколько лет еще он время от времени вырывался в наши компании. Я спрашивал, как живет. Он говорил, что идеально, настолько идеально, что просто необходимо вываляться! Чтобы передохнуть от засилья прекрасного! Но, кажется, убегал домой раньше, чем совлекался во грех.
А потом и вовсе пропал с горизонта. Можно догадаться почему.
Потому что его «крещенская» жена все же нашла баланс между красивым и невыносимо прекрасным. Этот баланс еще называют полнотой бытия.
Очки
Не успел позавтракать, как потерял очки. Ну, что? В крик, конечно:
— Я потерял очки! Кто найдет, тому приз!
— А какой приз? — заинтересованно отзываются меркантильные люди, живущие тут же, под одной со мной крышей.
— Сначала очки!
Все бросились искать. Везде, даже там, где я не успел с утра побывать.
Не нашли.
Я ушел от поисковиков-неудачников, сел на кровать. Ума не приложу, куда мог сунуть! Провел рукой по лбу и задел их на носу.
Тут-то до меня и дошло: никто, выходит, ни разу на меня даже не взглянул за все утро!
Был обескуражен.
Посмотри, как красиво!
Единственные слова мамы, оставшиеся из детства на всю жизнь:
— Посмотри, как красиво! Посмотри, какая чудесная веточка клена, посмотри, какие красивые облака, посмотри на те деревья, посмотри, посмотри, посмотри — видишь, как красиво?
Я смотрел и видел: правда красиво, мама не выдумывает, так и есть!
А затем сам стал говорить так же. Сначала девушкам на свиданиях, а потом своим детям, в ту пору, когда они еще удостаивали аудиенцией на совместных прогулках. И вот с ними-то, своими детьми, отчетливо сообразил, что говорю — слово в слово — как мама! И с тем же чувством, что и она — радостно поделиться пусть и мимолетной красотой! Которая вот сейчас есть, но может исчезнуть в одно мгновение, как то же облако или снежная кривая папаха на уличном фонаре.
Мама и сейчас, в 95 лет, когда мы выходим вместе, говорит, показывая на дуб, растущий недалеко от нашей калитки:
— Посмотри, видишь, какой красивый?
Звучит ее вопрос как приветствие дубу, поскольку говорит это мама всегда, когда мы к нему приближаемся. А я говорю ей:
— Мама, посмотри на синичку!
— Где? — оживляется мама.
— Да вот же, справа на заборе! Видишь, какая веселая?
— Значит, скоро будет весна! — с надеждой говорит мама.
Мы тихонечко идем дальше и по очереди говорим друг другу:
— Посмотри, правда, красиво?
Очень хотел бы услышать я из невозвратного своего далека голос внука или правнука, с надеждой и любовью говорящего кому-то: «Посмотри, как красиво, правда?»
[1] Ты любовь всей моей жизни, мой дорогой (фр.).