Златник
Олег Семенович Слепынин родился в 1955 году в Усть-Омчуге Магаданской области. Окончил Московский политехнический институт. Поэт, прозаик, публицист. Автор множества культурологических исследований. Печатался в журналах «Москва», «Образ», «Воин России», «Новая книга России», «Роман-журнал XXI век», «Октябрь» (Москва), «Темные аллеи» (Харьков), «Странник» (Саранск), «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Дальний Восток» (Хабаровск), «На Севере Дальнем», «Колымские просторы» (Магадан), в ряде других изданий. Лауреат Международной литературной премии имени Юрия Долгорукого (2005), Международной журналистской премии «Русский мир» (2005) и Международной литературной премии «Русская премия» (2006). Член Союза писателей России. Живет в Черкассах.
На Московских радиусах
1. Упал
«...Глупое детство, подлая юность, пустая жизнь, позорный конец, действительность переменчива, расплывается фокус, поэтому хочется думать, что всякая частная история подобна глобальной, как бывают подобны треугольники с двумя равными углами, потому что у столь малой величины, как человеческая жизнь, наверняка найдутся углы и стороны, которые равны и пропорциональны углам и сторонам всемирной истории, — с ужасом думал Филикс, пролетая между девятым и пятым, видя мчащиеся в глаза голые ветки. — Поэтому, пока не кончилась Земля, которая слезинкой — кап! — упадет в свой час на лицо Солнца, как я сейчас, кувыркаясь в ветках, на лицо Земли, можно все поправить... И поправить нельзя? А надо, чтоб можно! Чтоб личная человеческая история вправе была влиять на качество финального результата, как милостыня, упавшая в кружку, а то и смысла нет рифмоваться с глобальной историей. Вот что важно, вот что важно!..» В голове Филикса дикая мысль спуталась и забылась, что и неудивительно: после падения с высоты, как правило, все печальным венком кончается. Но и не без исключений. Даже и анекдотических! Слышали?.. При строительстве в Москве гостиницы «Националь» бригада скинулась, чтоб не на сухую обедать, а гонец и выпал из высокого окна, но так удачно, что лишь крякнул, покрутил башкой да и пошкандыбал через поток улицы Горького в «Русские вина»; бригада радовалась.
У Филикса иначе сложилось.
В семейном побоище, которое возникло внезапно, теща, тесть и его жена, от которых он как бы в шутку пытался отбиться, выставив учительский портфель щитом, а они тоже как бы в шутку, но с суровой яростью нападали на него с лыжной палкой, сковородой и зонтиком, выдавливая на балкон, а оттуда как-то вдруг да и переправили за край перил — верно, было за что.
Ударившись о хлёсткие мартовские ветки, проломив куст сирени, он скатился по заснеженной земле и уперся лбом в стальной штырь, который тетя Катя вбила для выращивания цветов, и перестал понимать окружающее. Когда родственники спустились в лифте, на ходу сочиняя историю, чтобы их не посадили, во дворе его уже не было. Филикс бежал от своего круглого дома, похожего на бубен, известного, того, что в Матвеевке, глубоко припадая то на левую ногу, то на правую, размазывая по лицу липкую кровь, выблёвывая из себя тугую черную жижу.
История начиналась так, а развивалась, разрасталась, крепла своими веточками, ветвями, наростами, листвой, дуплами, гнездами следующим образом.
Сколько-то суток Филикс беспамятно валялся в подвале, под трубой отопления, а потом очнулся и увидел котенка. Филикс вытряхнул из оторвавшегося кармана пальто разбитый вдребезги смартфон и подумал с вопросительно-осуждающей интонацией: вот почему, почему люди играют только со своими котятами, а бездомные и в этом несчастны?! Он уселся на доски, настеленные поверх труб, и стал играть с котенком, шевеля перед ним ногой с развязанным шнурком. За этим занятием его и застали мужики, пожелавшие по случаю пятницы в том подвале выпить, постучать в домино и перекинуться в картишки. Разговаривая с ними, Филикс вспоминал о себе странное: будто он взрывник на строительстве железной дороги, затем — что он судебный эксперт по разделу недвижимости, а еще и учитель математики. Мужики проверили, знает ли таблицу умножения, оказалось, хоть куда! А когда Филикс ответил еще и на вопрос деда Скангалиса про теорему Ферма, про которую Скангалис сам сегодня от внучки узнал, так и все вопросы отпали. Филикс ответил: «Икс в энной степени плюс игрек в энной степени никогда не равно зет в энной степени, кроме случая теоремы Пифагора».
В какую-то из ночей он выбрался из подвала, сунув котенка за пазуху, и отправился в центр Москвы, к памятнику Пушкину, потому что именно там когда-то одной девочке он назначил свидание. Филикс брел по дорогам, наполненным холодным мартовским ветром, мимо черных домов с их расшатанными диванами, мимо полной луны в мутном небе, через спящий лес. Он приседал передохнуть на какие-то качели и лавочки, а в момент ледяного рассвета пролез в строительную бытовку, где его обнаружила сторожиха и накормила горячим борщом. Потом опять было утро, его напористо вытолкали из бытовки, и он вдруг оказался на каменном выступе и смотрел вверх. Над ним громоздились копыта коня памятника на Поклонной горе. Потом он лежал на ледяной скамейке, а по небу совсем низко над ним пролетали птицы, выстроив собой медленный рисунок ковша Большой Медведицы. В следующий момент в небе уже сияло солнце и он брел по красивому проспекту к центру города, города древнего, города великого, ощущая внутри себя ущербную униженность, чувствуя каждой жилкой, что он не имеет отношения ни к величию этого города, ни к богатству, ни к славе его, точно как эта перевернутая и рассыпанная урна на обочине Кутузовского. Все красочные витрины, все рекламные женщины, все памятники, все быстрые автомобили — не для него. А для него — булка кунцевская, которую он у метро на случайную мелочь купил.
Купил и нес в ладони.
При этом он и есть не хотел. А зачем купил — кто его знает. Может, сдуру, как в жизни многое делается. А может, от неосознанного внутреннего толчка, который аукнется в будущем, отчего в жизни тоже кое-что происходит. У Елисеевского дворца он заприметил бедного бедняка — униженней, чем он сам. Тот сидел на обломке детской коляски — ни ног, ни рук, одни культи розовые наружу, голова большая, лицо бородатое, глупое. Рот маленький, язык торчит. Кушать хочу, говорит. Смотрит Филикс — самовар сам по себе, никто его не курирует, а может, эксплуататор просто в подворотню отлучился, мало ли. Филикс и стал его кормить. Отщипнет кроху и в маленький рот его вставит, в котором зубы вразнобой. Тот губами мелко-мелко затрепещет, как бы вибрируя, кроха и исчезнет. Так и скормил всю булку. А как скормил, так и понял, что на свидание опоздал, жизнь кончена, да и котенок давно куда-то пропал. А коль так, самое время туда, где и оправдаться нечем, но плюс в том, что ждать не надо, стоит лишь вытащиться на середину шумной Тверской, раскинув руки, вдохнув в себя эту улицу и это бледное солнышко, чтобы ужаснейшая боль вонзилась (так и надо! так и надо!), чтобы случайная машина грудь разбила, кости переломала — руки, ноги, позвоночник, ребра, череп, — и рухнуть туда, куда и сама Земля шлепнется в свой час, изжив себя, в солнечную ладонь. И уж двинулся он наперерез длинному белому лимузину с обручальными кольцами на крыше, как вдруг услышал странный звон, и тут же мимо просквозила женщина в очень длинном зеленоватом пальто, сшитом, как показалось, из узких ивовых веток, из прядей, из листвы. Женщина на ходу привстала на цыпочки. Она кого-то искала. Филикс хотел было увидеть ее лицо, но помешал стоячий воротник ее пальто, да и он сам запнулся: к его ногам выкатывалось нечто непонятное, круглое, похожее на коробочку от крема! Краем глаза приметил: катилась шайбочка тяжело, с солидностью, так перемещаются с величавым достоинством заметные люди. Кружок остановился около ботинка и не упал, застыв на ребре. Редкость редкостная, заметил Филикс, если исходить из теории вероятности. Странный предмет, словно бы сплетенный из медных и кожаных нитей, оказался увесистей, чем ожидала рука. Это был маленький кошелек, точнее, футляр — с одной-единственной монетой внутри. «100 рублей», — прочитал Филикс. Старинная, что ли? И рассудил: если монета коллекционная и жизнь не кончилась, то потерял ее кто-то вовремя. И еще подумал (потому что и самые мусорные мысли бывают многоэтажными): может, Бог мне ее послал? Это при том, что до сегодняшнего дня числил он себя атеистом. А теперь еще и прочувствовал с трепетом: лишь бы не черт!
Не желая мозолить всей Тверской глаза, Филикс Иванович зашел в гастрономический дворец и там подробнейше рассмотрел находку. На монете были изображены Солнце, подогревающее Землю, колосья и надпись: «100 рублей СССР». На обороте стояла золотая клякса и посверкивала надпись: «1000-летие древнерусской монетной чеканки 988 года. Златник Владимира».
— Мал золотник, да дорог, — вслух проговорил Филикс.
Златник! Ясно было, и в ломбард не ходи: аурум чистейшей пробы! Если такая в лоб угодит, мало не покажется — и такое подумал. Мысли стали в нем распознаваться как многоэтажные конструкции, при этом попадались этажи, плотно забитые мусором, как конюшни греческого царя, — и об этом подумал. От гастрономических запахов Елисеева в нем пробудился аппетит, и его качнуло движением воздуха, когда на тротуаре, за стеклом витрины возникла та самая женщина в зеленом ивовом пальто со стоячим меховым воротничком. Шла она так быстро, что зеленая ее сумка летела за ней как большой попугай. Вся повадка ее, весь ее естественно легкий рисунок фигуры были таковы, что Филикс как на привязи ринулся за ней, чуть не опрокинув инвалида в коляске.
Вела себя женщина необыкновенно: привставала на цыпочки, посматривала по сторонам. Как будто нагоняла кого-то, а потом теряла. И опять подносила козырьком ладонь к глазам. Заметил: ладонь ее обмотана белым. Потом она объяснит: «Я зажмурилась! Представь, пожалуйста! Увидела человека, которого помню всю жизнь. Сквозь толчею людскую — твое лицо, которое видела в школе, на большой фотографии, рядом со своим много-много лет! И ты вдруг словно бы растворился... Что же мне оставалось? Я и бегала как курица угорелая, искала. А ты что-то чувствовал?» «Ничего я не чувствовал», — ответит он.
Он уверял себя, что идти за ней глупо, а мысль этажом выше стучала: еще глупее жить, лица не увидев, хоть и с золотой монетой в кармане! Он взглянул на себя в стекле случайной витрины и нашел еще более точный аргумент, чтобы потерять ее. В таком виде, сказал он себе, под колеса свадебного лимузина — все поймут, но знакомиться на улице с понравившейся женщиной — ты что, чучело?! Нагнал он ее в подземном переходе, желая заглянуть в лицо сбоку. Сзади его хлопнули по плечу. Он резко оглянулся. Перед ним стоял человек в черном — погоны с красным кантом.
— Сержант Колхида. Документ, гражданин, предъявите.
Филикс, исходя из уверенности полицейского, счел, что паспорт с собой. Он прошелся по карманам — по внутренним, боковым, задним. Паспорта не было.
У полицейского лицо перекошено, словно лимон сжевал.
— У вас инсульт был или ранение?
— Ранение. Где проживаем?
Филикс знал, отвечать надо быстро и толково. Так и ответил:
— В Матвеевке, Нежинская, 13, круглый дом, архитектор Евгений Стамо...
— Как, говоришь, фамилия?
Женщина в длинном ивовом пальто развернулась в толпе и, стоя у стены, привстала на носочки. Замечательнее лица он в жизни не видел!
— Э! — сказал полицейский.
Филикс очнулся и повторил:
— Евгений Стамо — архитектор. А я Филикс Иванович, учитель математики. Я упал в грязь, изодрался, извините за внешний вид.
— Учитель?.. Сколько будет семью восемь?
— Пятьдесят шесть.
— Давай дуй, учитель, домой, не позорься!
Филикс тут же протолкался к стене, к тому месту подземного перехода, где она только что стояла. В движении воздуха еще ощущался запах духов. Ее не было. Как сквозь землю провалилась. Хотя здесь и так все под землей: вход в метро рядом. Кто-то за спиной по-молодому захохотал: «Лёха, козел, пива оставь!» Может, в метро нырнула или в обратную сторону прошла? Такое с людьми случается, когда мечутся.
В стене подземного перехода имелась череда железных дверей. Филикс на них прежде внимания не обращал. А теперь подошел и потрогал одну и еще одну. Ни надписей, ни замочных скважин. Что за двери?.. Изнутри заперты. Кем заперты? Как заперты?.. На одной обнаружился кодовый замок. Пощелкал кнопками. Подумал: пропала — оно и правильно. Кто я и кто она? Кто я — самому не очень ясно. Судя по витрине, бомж бомжом. Наверняка и запашок еще тот! Вот и полиция цепляется: пальто и штаны рваные, на морде царапины. Раньше никогда в жизни не останавливали. А кто она? Мы оба неизвестные величины. Может, и полюбили бы друг друга, а не только я ее.
Филикс не вполне понимал, что слегка бредит, ему казалось, что все соображения, звучащие в нем, гармоничны и музыкально точны.
Уклоняясь от полицейских, Филикс Иванович забрел в незнакомые переулки. В забегаловке «На нервах» он умылся. На столе увидел две кем-то оставленные тарелки с остатками борща — и с жадностью перелил их в себя. Один борщ оказался неимоверно солён, второй — зверски переперчен. На одном из углов его внимание привлек красочный плакат антикварного салона «Алмазный хуторок»: «Оценка и покупка коллекционных драгоценностей. Дорого». Прямо в дверях доброжелательно подсказали: «Оценка с обратной стороны, через подворотню».
В это самое время, когда Филикс Иванович отыскивал нужную ему подворотню и нужную ему дверь, в приемном кабинете оценщика состоялся разговор, о котором Филикс Иванович узнает не скоро.
Ювелир, попивая чай из стакана в хорошем подстаканнике, имея философическое настроение, разговаривал с охранником, который в каморке по соседству был занят компьютерной игрой и изредка в ответ ему поддакивал. Ювелир говорил: «Человек по своей природе отличается от животных тем, что умеет в качестве предмета своей жизнедеятельности оставлять после себя на поляночке под елочкой произведения искусства, метить территорию не как собака! Когда-то это были наскальные рисунки, потом архитектурные строения, стихи, музыка, бронза, фарфор. Понимаешь, о чем я, Стефан Игоревич?» — «Еще бы!» — добродушно отвечал ему охранник, слушая вполуха, поглощенный своей игрой. «А еще человек имеет чувственную память, в отличие от животных, от всего остального», — продолжил ювелир. «Так и флешка имеет! — неожиданно для ювелира возразил ему охранник. — И память в ней получше, чем моя! И в животных есть эта флешка с памятью. Когда мы с Украины приехали, кошку Лапу с собой взяли. Вещи все бросили, а Лапу — успели. Так она обратно на Украину убежала! Кошка привыкает к дому, собака — к человеку. Надо было собаку заводить». — «Дошла?» — «Нет, под машину на МКАДе попала, узнал случайно». — «Вот это в тему! — Ювелир возник в двери над охранником. — Сдается, что уже вполне возможна технология, которая способна произведение творчества наделять памятью о своем создателе и привязанностью к нему! Вот, например, к делу не относится, но вчера ко мне в руки вернулась брошь, которую мой отец изготовил к Олимпиаде, сорок лет назад!.. Я об отце как раз в эти дни много думал. Как ты полагаешь, не бред?»
Филикс нажал на кнопку. За дверью возник свирепый собачий лай.
Ничего себе! — Филикс подумал, что еще никогда в жизни его не кусала собака. И смекнул: сколько мусора в голове рождается, неужели у всех так? Отворил охранник в черном камуфляже, по виду добродушный увалень. Против ожидания, под его ногами собаки не было. Филикс еще раз нажал на кнопку — лаял звонок.
— Думал, настоящий пес, — с облечением признался он.
— Чапай тоже думал, да в речке утоп, — благодушно ответил охранник. — На оценку? Заходи — не бойся, выходи — не плачь.
— Почему вы так сказали?
— Ты чего такой напряженный и рваный? Ладно, заходи. Тут всяких принимают.
В дверном проеме стоял высокий человек с большим желтоватым лицом, разглядывающий компьютерный экран, на котором происходило сражение двух войск. Человек оглянулся. Взгляд его как из соли сделанных глаз прошелся по Филиксу, потом проник вовнутрь и преобразился! Человек просиял, словно бы прочел внутреннюю мысль Филикса. А мысль была такова: «Ишь, царапанная морда не нравится! Сейчас посмотрим, как запоешь, когда монету увидишь!»
— Милости прошу! — Человек распахнул перед ним дверь кабинета. — Что вас ко мне привело? Присаживайтесь, в ногах правды мало. Вот сюда — на табуреточку, предложил бы кресло, да вид у вас так себе, еще запачкаете. Чай? Кофе? Что-то покрепче?
Филикс прочитал на табличке имя ювелира: «Людвиг Оскарович Гном».
Совсем не похож на гнома, решил он, скорее гномий великан.
— Да. Можно и покрепче, — согласился Филикс, — ужасно устал, просто до изнеможения. Чуть не убился на днях!
— У вас царапина кровит, — указал ювелир и крикнул в дверь: — Стефан Игоревич, аптечку, будь добр, как бобр.
Филикс выпил большую рюмку желтой перцовки и не почувствовал в себе оживления. Ему предложили закусить. И он стал закусывать — умял, давясь от голода, сочный бутерброд — бородинский хлеб с соленым огурцом. Хмеля хоть и не почувствовал, но мысль сама собой оживилась.
«Экий ювелир тонкий психолог! — с одобрением отметил Филикс. — Умеет чувствовать. — Пришел полезный человек, вещь принес. И как это они такое чувствуют? Интуиция! Но интересен сам механизм — как и что именно он почувствовал и в какой последовательности!» Филикс вдруг задремал, вернулся, когда охранник принялся протирать ему лицо пахучей ватой. На лице охранника была голубая медицинская маска, на шевроне — птица.
Филикс решил, что нужно бы еще выпить, чтобы понять — с водкой что-то не то или с ним самим после падения, если он хмеля не чувствует? Рука Филикса уже было потянулась к квадратной бутылке, но была остановлена взглядом Гнома.
— Горю от нетерпения, — проговорил ювелир. — Вижу, не с пустыми, как говорится, карманами! У меня предчувствие... Вот вас что в жизни интересует? Женщины, деньги, наверное, пиво вечерком перед телевизором? Или мартини? А меня вот этакое! За мгновение до того, как увижу.
На большом его лице возникло некое движение, некий пламень, подобный тому, какой Филикс отмечал на лицах своих детей в школе, когда те с азартом рубились в свои стрелялки-догонялки.
Ему неловко было томить ожиданием человека, и он расторопно выложил перед ним монету. Желтый металл придавил синеву бархатной подушечки, полыхнув как свеча. Ювелир натянул бумажные перчатки. Его лицо, искаженное огромной лупой, сделалось оживленно-сосредоточенным, словно бы погрузилось внутрь огня, в котором происходит некая плавка и создается продукт смысла всей его жизни. Лупа приблизила и отразила монету. Филикс только теперь различил маленький значок: «Au 900».
— Разочарован! — сказал ювелир, откидываясь в кресле. — Монетка коллекционная, но антикварной ценности не представляет. Вам лучше бы с нею в ломбард... Но... Надо признать, в отличном состоянии. Не в идеальном, но... Недавно приходилось такую оценивать. Перед Новым годом... Та была в идеальном. Но...
Лицо его помрачнело.
— С Кокориным знакомы? — спросил он.
— Футболистом? — удивился Филикс, и на него вдруг впервые за несколько дней нашло долгое просветление, он посмотрел на ювелира как на опасного сумасшедшего.
— Да нет, это я так, — смутился ювелир. — Качество вполне... Ну что ж, желаете продать или для начала просто оценить?
— Оценить и продать... Китайцы раньше говорили, осинь кусить хосися. Тот самый случай. И приодеться надо.
— Оценить и продать, — задумчиво повторил Гном. — Верное решение.
Он поместил монету в ящик непонятного аппарата. Электронное табло почти сразу выстрелило строкой: «17,45 г. Золото. Проба 900».
— Еще потому верное решение, что лучшую цену, чем я, никто в Москве не даст. А если в Москве никто не даст, значит, и нигде! Москва — столица мира! Хоть в Лондон поезжайте, хоть в Сан-Франциско. Бывали в Сан-Франциско?
— Да нет, — начал было Филикс, собираясь рассказать, что однажды в школе его чуть было не объявили учителем года и хотели отправить на конференцию в город Фримонт, в офис Илона Маска, да учитель физкультуры подсуетился, он зять завуча и английский знает...
— Побываете непременно! — Гном сломал проект рассказа, проявив нетерпение, и кивнул головой охраннику.
Тот с готовностью налил Филиксу перцовки и поставил перед ним тарелку с ветчиной и хлебом.
Гном повел себя странно: торопливо — именно торопливо! — опустил монету в палехскую шкатулку, прикрыл ее круглой черной крышкой с золотым петушком и поставил на крышку локти. Посидел, глядя в потолок, на люстру, помолчал и быстро поднес шкатулку к уху: прислушался — так дети слушают стрекоз и жуков.
— Хорошо, что вы с Кокориным незнакомы, — сказал он. Но тут же и переспросил, погрузив зрачки в глаза Филикса: — Но это точно — не знаете, о ком я?
— Где я и где футбол? — совсем ничего не понимая, произнес Филикс.
Ювелир осторожно заглянул под крышку и прихлопнул ее, рассмеялся белозубо и с приятным смехом:
— Да нет, это я так. Вам в рублях, долларах?
— Лучше в рублях. Или... Может, частью в долларах? Как посоветуете?
— Паспорт, пожалуйста!
— У меня обстоятельства... Нельзя ли без паспорта?
Ювелир вдруг вкрадчиво зевнул, проговорив:
— Может, вам в гривнах или тугриках?
Филикс знал, таким тоном задают вопросы, когда стесняются спросить: может, вам еще сбацать танец с саблями?
Горделивое чувство его покинуло. Вернулось ощущение собственной ничтожности и подлости. Захотелось лебезить и улыбаться. На этой волне Филикс не без заискивания и решил уточнить:
— Давайте без паспорта, а? Можно со скидкой.
— Что вы?! Извините, не выспался. — Ювелир вновь зевнул. — Без паспорта — никак. А если проверка? Мне что, в тюрьму из-за вашей фитюльки? И справочку, сертификат придется предъявить на право владения коллекционной монетой. Вы где ее взяли? Не украли, надеюсь?
— Я ее нашел! — излишне тихо ответил Филикс. — Но если без паспорта нельзя, я в другой раз зайду. Или вы меня решили кинуть?
Гном еще раз внимательно посмотрел ему в лицо, углядел в нем нечто для себя неприятное, а может, и опасное, нахохлился:
— Не стоит произносить слов, значения которых вам не до конца ясны!
Он приоткрыл ящик, внутри которого Филикс заметил большой серебристый револьвер, похожий на игрушечный, и выложил на стол красную пятитысячную бумажку с эполетами.
— Согласитесь, — проговорил ювелир, — это более чем достойный эквивалент вашей случайной находке. Ведь нашли, не украли, это точно?
— Монету верните, — попросил Филикс.
В зеркале он видел охранника с дубинкой на поясе, тот все еще был в маске. Маска смотрелась как-то несерьезно — голубенькая, как у аптекарши во время гриппа. Но дубинка выглядела грозно — с неприятной поперечной ручкой: для удобства, конечно.
— Скандалить не надо, — проговорил из маски Стефан Игоревич.
— Жулье! — Филикс рванулся к шкатулке, одновременно выхватывая из-под себя табуретку, намереваясь отбиваться, прорываясь к двери.
Стефан Игоревич оказался расторопней: дубинку выхватывать он не стал, но впился Филиксу в шею пятерней, словно стальными клещами.
— Да, да, — одобрил Гном, — Стефан Игоревич, помогите, помогите товарищу.
Филикс, извернувшись, не дотянувшись до шкатулки, сдернул со стола красную купюру, испытав чувство унижения не столько от беспомощности и жестокой боли, сколько оттого, что схватился за подачку, словно б и не летал с девятого.
На шевроне черной куртки он близко увидел слово «Беркут» и белую птицу с когтями. Клещи вывели его через подворотню в переулок и усадили на бордюр. Лицо Стефана Игоревича внушительно и просто проговорило, раздувая воздухом маску:
— Живой? Вот и живи, пока не поздно!
В голове Филикса возник хоть и математический, но художественный образ, чего прежде за собой он не знал: круглое лицо в маске сравнил он с круглым нулем, который, соприкоснувшись с ним, таким умным и страдающим, превратил и его в абсолютный нуль.
Позже он сообразит, что медицинская маска на лице охранника была первой, которую он увидел в эпопею пандемии-2020. И тогда лишь в голове его выстроится связь между медицинской маской, закрытием школы на карантин, его загулом и падением.
Стройная девушка с раскосыми, выпуклыми глазами остановила его взглядом на пороге кафе «Красный дракон». На тощей ее груди (левой) висел бейджик «Джия Линь». Посмотрела строго:
— Извините. У нас дресс-код. Вам сюда нельзя. Нужно переодеться.
Филикс сглотнул слюну, хотелось пить.
— А в туалет можно?
— Нет. — Джия, чуть покраснев, вскинула голову.
— А умыться?
В качестве туалета он воспользовался закутком в подворотне. В магазине «Вещи на вес и вынос» он выбрал себе куртку, джинсы и свитер. Потом, хоть и опасался грибка, взял теплые кроссовки. Полненькая кассирша с зелеными волосами, сунув красную бумажку с памятником в лиловые лучи, дунула в свисток.
— Фома, у него фальшивая пятёра, — лениво сказала она человеку в красивом, как из гроба костюме — пошитом из толстой материи.
— Вызываем полицию? — спросил тот.
— Меня ювелир обманул! — сообразил Филикс. — Здесь, рядом. Я схожу, вернусь.
— Не сходишь, — сказал человек из гроба и проконсультировал: — Фальшак, статья 186 Уголовного кодекса Российской Федерации. От пяти до восьми лет. У тебя одна минута, чтобы растаять в мартовских туманах, или поедешь туда, где разгибают саксофоны.
— Верните! — нахраписто проговорил Филикс, после чего и узнал, что значит пересчитать ступени и что такое дно. Дно выглядело как мокрый асфальт, местами подчищенный от снега и льда. Вокруг мелькали ноги людей и собак. На бордюре стояла бутылка с остатками пива. Он влил в себя жижу и почувствовал, как она вся, каждой молекулой своей, впитывается в него, — так ему хотелось пить. Со дна бутылки в рот влетел не замеченный им окурок. Выплюнул. Долго отплевывался. Все в нем сделалось угрюмо-серым и позорным. Это было дно. И только теперь прочувствовал: истинной целью похода к ювелиру, а затем к китайцам и барахольщикам было тайное желание за один день пройти все фазы унижения — пробиться сквозь жизнь до самого ее реликтового дна: так тебе, козел, за все и надо!
Над ним остановился человек с собакой на поводке. Человек в больших шнурованных берцах что-то говорил. Берцы были зашнурованы неаккуратно, на одном шнурок был свернут в жгут, на втором было пропущено одно отверстие. Собака со зловонным жаром обнюхивала ему лицо. Филикс перестал дышать и разглядывал берцы.
Полицейский ослепил белым — посветил фонариком в зрачок.
— Не наркоман, что ли? Где живешь, спрашиваю?
Он знал, как отвечать. Так и ответил, как недавно на Пушкинской. И услышал в ответ хриплое:
— Учитель? Скажи, учитель, чему равен квадрат гипотенузы?
— Сумме квадратов катетов.
— Дуй в свою Матвеевку, учитель. Не позорь профессию.
Боялся стать бичом — получи, не надо было бояться, не получил бы! Все подъезды и подвалы закрыты, всюду замки и решетки. Всюду холод и смерть. Надумал было действительно ехать в Матвеевку — в знакомый подвал. Но в метро решительно не пустили, грозно издали замахав руками. Совсем стемнело. Нужно было прилечь. Он и прилег на скамейку в сквере, за Пушкиным. Но и пяти минут холода не выдержал, после чего и оказался вновь в подземном переходе, у знакомой черной двери.
Приложил ухо — ледяная сталь. Надавил плечом, ударил ладонью. Танком не свернуть! Ткнул щепотью наудачу в никелированные пенечки, и показалось — внутри что-то мелодично пиликнуло. Надавил — дверь камень. Нажал на две кнопки, как в своем подъезде, когда еще домофона не было: большим и мизинцем на «1» и «0». Замок щелкнул — тяжелая дверь отступила. Изнутри потянуло теплым запахом метро! Заглянул внутрь. В черноте, в отдалении, сквозь железную лестницу и какой-то вентиль виднелся фиолетовый отсвет. За спиной в переходе раздались скрежещущие шаги — из-за угла выворачивали трое в черном и собака. Филикс задвинулся во мрак и подтянул за собой дверь.
Щелчок. Тишина.
2. Нашелся
Размытый фиолетовый отсвет струился снизу, из коридора, в который, как оказалось, можно было попасть по железной лестнице. Спросил, спускаясь:
— Есть кто живой?
Сердце обмерло, когда услышал в ответ шорох эха.
Он двигался по низкому тоннелю к фиолетовому свечению. Напряженно ступая по стальным ребристым решеткам, под которыми угадывались жгуты кабелей или труб, он, кстати, и вспомнил, как в колымском своем детстве видел мумифицированный труп бича — его вытащили из короба теплотрассы. Залез в морозы — испекся. Так и меня найдут, подумал он, только бы трубу теплую найти!
Фиолетовая лампа висела за поворотом коридора, в тупике, над каменной лесенкой, уходящей вниз. Филикс присел, спустив ноги на две ступеньки, скрючился и тут же уснул. Его качнуло, мотнуло, он ткнулся головой в стену. Надо лечь, ощутил он в себе безо всякой мысли. И он лег. Холод втекал в него из бетонного пола через позвоночник. Надо повернуться, чувствовал он в себе. И он повернулся. Сдвинулись, сместились все мышцы, все жилы, нервы, сосуды, все вдавилось друг в друга — в костях таза, в коленях, в плече и шее, в кистях рук, засунутых под висок. Сон втянул его в себя. Но сна не было. Очнулся весь каменный, как лед от звука звонкого женского голоса.
В сонном видении в его мозгу только что рос фиолетовый значок «f», из которого возникали синие колокольчики, звеневшие женским голосом:
— ...мне показалось, видела на Тверской. Вы что, Филикс? Да?.. Вы меня искали и поэтому попали сюда?
Над ним нависала женская голова. Сквозь волосы просвечивало фиолетовое сияние, каждую тоненькую волосинку облепляя фиолетовыми точками. Промелькнули пальцы, закрывая свет, коснулись его носа.
— Вы живой? Тут спать нельзя. Вас кто-то побил? Простудитесь! Алло, вы меня слышите?
Она, оказывается, светила ему в лицо фонариком.
Он ее узнал по абрису, сердце в нем почему-то вдруг тяжело перевернулось, и он подумал, что сейчас умрет, и ужаснулся. Он перевалился с бока на спину, приходя в себя, чувствуя изломную боль в каждом волокне мышц, в каждом нерве, наконец сел. Чудовищно заболела голова. Он взялся за голову.
— У Елисеевского... Вы кого-то искали, — сказал он.
— Вас. Показалось, видела. Вы меня совсем не помните? Школу в Усть-Омчуге помните?..
— Усть-Омчуг... — Язык ворочался, словно б внутри хрящ окаменел.
— А последний звонок?.. Помните свой последний звонок? Фотография, где вы меня на плече несете? Потом в актовом зале висела много лет, до моего восьмого класса, пока мы не уехали. Большая такая, огромная...
— Кто-то говорил. На плече. Не видел. Школу окончил и в армию. Больше не был в Усть-Омчуге.
— Я знала, что вас встречу. Через Интернет искала. И даже видела в «Одноклассниках», но тогда мне не до того было... Ой, как это странно — встретить!
— Кого только в Москве на Тверской не встретишь, — ответил он почти внятно.
— У вас голова болит? Вы замерзли! Тут есть помещение! — Она говорила звонко, без заминки, как дышала. — Техническое помещение, но почти жилое. Можно умыться. Там тепло. И есть где лечь. Просто шикарная качалка есть! Вставайте, я вам помогу! Вставайте!
Она была без пальто — в теплом спортивном костюме.
На приоткрытой белой двери кости, череп и слова: «Не лезь! Убьет!» За дверью что-то тихо гудело, как трансформатор. Гудение исходило из панели в стене с лампочками и мониторами. Комната была без окон и круглая, как барабан. В центре большое наклоненное кресло-качалка. Напротив лестница — с изломом — воткнута в потолок, в круглый люк. На вешалке знакомое ему ивовое пальто. Из проема под лестницей отсвечивают край унитаза и рифленый душевой шланг.
— Это все под землей?
— Все-все! Можешь ложиться. — Она качнула спинку кресла. — Только хорошо бы помыться. От тебя, — она как в панике улыбнулась, — пахнет не очень.
— Бомжатиной?
— На Колыме говорили бич, а не бомж. — Она накинула на себя пальто и стала подниматься наверх. Оглянулась на изломе. — Вода, правда, еле теплая. Но есть шампунь и полотенце.
Она скрылась за люком, открыв его одной рукой, второй прихватив полог пальто, спрятав ноги.
— Я здесь расположусь. Тут тоже тепло и есть где лечь.
Филикс отметил: могла бы сказать «воняет», но не сказала, сказала «пахнет не очень».
Пока он мылся, она спустилась по лестнице до излома, чтобы случайно не заглянуть в проем, и разговаривала с ним, звенел ее голос:
— А я знала, что мы встретимся, знаете, с какого момента? Как узнала, что у нас одинаковые фамилии! Когда в актовом зале фотографию повесили, сказали — твой однофамилец, а если замуж выйдешь, то и менять не надо. А наша фамилия очень редкая. О-о-очень! Таких в родном папином Минске всего девять, по всей Москве две или три. Я узнала... А в Усть-Омчуге было шесть! Причем две семьи, и не родственники. Я с отцом, мамой и сестрой. И ты со своей мамой... Представляешь, я в детстве хотела за тебя замуж. С первого класса! Смешно?
— Не дождалась?
— Еще как не дождалась! Но как я рада, что ты сюда забрел, что ты бич — бывший интеллигентный человек, как у нас говорили.
Она засмеялась, и ему стало смешно. Только смеяться он не мог.
— Всякое в жизни бывает. Тем более в наше время. Я тебя отмою и подлечу!
Когда Филикс выглянул из душевой, сверху донеслось:
— Спортивный костюм на лестнице, примерьте, пожалуйста. Он чистый. Правда, женский, но это ерунда.
Красный костюм с пятнами белой краски висел на перилах.
Сквозь деревянные ступени вверху мелькнула нога удивительной женщины.
— Это старый костюм мамы. Взяла для ремонта, чтобы сразу не выкидывать... Надо было дверь покрасить. Не сильно тесен?
Филикс, стуча зубами, завалился в широкое кресло, взвалив на себя толстое одеяло. Он провалился в поролоновое облако. Оно было мягким и шептало ему тихо: спать, спать, спать... От подушки пахло ее духами.
— Спокойной ночи! — крикнул он наверх сквозь сон.
— Спокойной, — принеслось сверху.
От ее голоса все в нем взволновалось, и живот подтянулся. Дрожь от воды унялась.
— Я не спросил, как вас звать... Можно мне подняться?
Ответа он не дождался. Молчание — приглашение. И с этой мыслью уснул.
Проснулся в темноте с чувством тревоги. Где-то рядом что-то гудело, звук переливался. Не мог сообразить — что это, где он. Внутри тела все болело. Он шевельнулся — в углублениях под потолком медленно зажегся свет.
— Ты так долго спал! — раздался откуда-то женский голос, и голос был звонок и весел. — Отоспался?
Ночное видение явилось из-под лестницы, вытирая пенной рукой мокрое лицо. В санузле гудела стиральная машина. Она была дивом дивным, как и ночью.
— Кажется, я не знаю, как вас звать. Как вас звать? — спросил он и в третий раз.
И она ответила в третий раз, и он наконец запомнил.
— Знаешь, Злата, — сказал он, — есть хочу как волк.
Она обрадовалась:
— Прекрасно! Пойдем куда-нибудь перекусим. Я — одеваться.
На изломе лестницы она остановилась и сообщила, не оглядываясь:
— Тебе сюда нельзя.
Она поднималась по лестнице, ее фигура в теплом брючном костюме была для него как самое потрясающее в мире чудо. Если бы она оглянулась, она бы увидела это на его лице. И она вдруг оглянулась и увидела. И сказала:
— Ты зря так смотришь. С какого?! Мы с тобой посторонние люди! Даже еще и не принюхались, не присмотрелись друг к другу... Понятно?
Она усмехнулась, увидев его смущение.
Он натягивал драное свое пальтецо — выстиранное и просушенное — поверх женского спортивного костюма. В кармане рука наткнулась на что-то круглое и увесистое. Это была коробочка, которую он вчера нашел. Но она опять оказалась с монетой внутри: Солнце, 100 рублей, 1000 лет.
Она увидела сверху и сказала буднично:
— Бродячий златник у тебя?
— Это ваша монета? Я вчера такой находил...
— Штучка Евгения Иннокентьевича. — Она пропустила его слова о находке мимо ушей. — Мужа моего покойного. Златник бродячий. Он вырастил несколько экземпляров.
— Кого вырастил?.. Золото? Что за чепуха?!
— Не совсем золото. И не чепуха. Но это не самое удивительное его произведение! Потом расскажу. Слышал что-нибудь про назерный квантовый генератор?
Филикс разглядывал монету. Он все вспомнил. Самым поразительным показалось то, что два дня кряду в руки попадает диковинка, о существовании которой прежде не слышал! Объяснение своим ушибленным мозгом он придумал на удивление заковыристое: аукающиеся события, как бы рифмы, некие гармонические колебания, которые при желании можно описать математически и которые, являясь фактом объективной реальности, предъявлены ему как некое энергетически-эмоциональное поле, какими для кого-то являются стихи и музыка.
— Он и не такое еще выращивал! — Она смотрела на него оценивающе, подавая ему расческу. — Я как-нибудь покажу одну его грядку. Причешись, а то ты как медведь.
Правая рука высоко не поднималась: мешала боль в плече. Она заметила, пожалела его:
— Дай-ка я сама.
Пока она его причесывала, смочив волосы водой, он рассматривал ее удивительные глаза, не понимая, что она говорит, чувствуя: а вот и не умер. Глаза ее сияли, как новогодние елки.
Из просвеченного фиолетовой лампой пространства они вынырнули в ярко освещенный переход на Пушкинской — внимания никто не обратил.
День был в разгаре. Но людей вокруг почему-то было мало — и на площади, и на Тверской. И машин как-то жидко: воздуха на асфальте больше, чем машин.
— Мы сейчас сходим к одному типу, — ударение Злата сделала как-то странно, на «у». — Он денег должен. Призовой фонд заберем, с Нового года дожидается. А то почти пуста.
Когда он сообразил, что Злата ведет его в «Алмазный хуторок», предупредил:
— Там ювелир — жулик, он мне вчера фальшивые пять тысяч впарил. Меня в полицию чуть не забрали.
— Ты знаешь Гнома?! — поразилась Злата. — Людвига Оскаровича?.. Да?!
Филикс детальнейше рассматривал строение ее серых глаз — крапинки, точечки, хрустальные вкрапления; видел и дальше — тихое горе. Он и представить себе прекраснее глаз не мог.
— Да?! — повторила Злата, выведя его из состояния онемения.
Филикс стал рассказывать о своем посещении Гнома, выжидая момент, чтобы удобно было вновь заглянуть ей в глаза.
— Фальшивые? Вот нахал! — звонко возмутилась Злата. — И где он их только взял?! Он человек богатый... Может, ошибся? Ладно. Сейчас посмотрим на выражение его физиономии...
Потом, припоминая этот момент, она с недоумением будет думать: почему не узнала, за что Гном дал Филиксу пять тысяч, хоть и фальшивых?
А пока она вполне весело рассказывала о предновогоднем споре Кокорина с Гномом. О том, как Кокорин подшутил над ним. Говорила: он такое любит. (Шепотом: «Любил».) Эксперимент провел. Гном азартный человек!.. (Шепотом: «Мы на Новый год с Кокориным как раз в последний раз и виделись. Подарок мне захотел сделать»). Гуляли по Петровке, зашли к Людвигу Оскаровичу. Он нас угостил. Пальма у него была в шариках и золотой мишуре, как елка. Ну и поспорили мужчины. Выпили и поспорили. Гном поверить не мог, что не сумеет монету удержать. Говорит: «Вот эту самую монету?.. Которую я своими руками в сейф запру? В сказки, — говорит, — верю. И в научный прогресс — верю. И в то, что одно не противоречит другому. Но не до такой же степени! Это во-первых. А во-вторых, золото меня любит... Хотя я его больше. Неловко признаться, но просто теряю самообладание!»
У него прибор есть, экспертизу провел! Подлинная, говорит. Золото 900-й пробы! В сейф запер! Призовой фонд захотел составить. Кокорин смеялся. А Гном бумагу составил и написал — так ему монета понравилась. По тысяче. Не хухры-мухры. В ячейку положили. (Шепотом: «Это же он для меня оставил на черный день».) Одна часть кода у нас с Кокориным, вторая — у него. Только ушли, идем по Петровке — монета тут же в карман Кокорина вернулась! Ох, мы смеялись. Представили непростое выражение лица Гнома! Возвращаться за деньгами не стали. Пошли по Москве гулять. В последний раз, оказалось. Новый год! В ресторан... Видишь, какой это 2020 год... А только два месяца с хвостиком прошло. А что впереди? Ну, не важно. Потом Кокорин показал свой подземный «барабан», где ты сегодня ночевал, где мы ночевали. Научил, как легко код запомнить, и монету на меня, сказал, переписал тогда, перенастроил. Подарок к Новому, 2020 году. На прощанье, значит. Зачем-то попросил белой краской дверь покрасить, где череп... Показал еще кое-что... От тебя секретов нет. Но я потом расскажу про яблоко.doc. И про Кокорина расскажу. Он удивительный человек. (Шепотом: «Был».) Узнала, что погиб, поехала посмотреть на дом, кота хотела забрать. (Шепотом: «А там одни угольки и камни!») А он мне руку разодрал и убежал, дуралей.
За время, пока они шли и Злата рассказывала, Филикс еще один раз с наслаждением заглянул в ее глаза. И встревожился, обнаружив, что ее глаза выпукло заполнены слезами.
— Из-за кота плачешь?
Она улыбнулась. А Филикс тихо засмеялся.
— Тебе надо чаще улыбаться, — промокая мокрую щеку платком, сказала она. — Ты теперь точно такой, как на той фотографии! Еще б тебя побрить... Или ты бороду будешь носить? Только меня не хватает семилетней у тебя на плече, с колокольчиком! Белые банты и колокольчик! — Голос ее то звенел на всю Петровку, то становился совсем тихим, и приходилось вслушиваться.
С Гномом столкнулись перед входом в подворотню. Увидев Злату и Филикса, Гном швырнул сигарету мимо урны и всплеснул руками:
— Предчувствие не обмануло! За миг перед тем, как вас увидеть, почувствовал запах ваших волшебных духов... И тут вы во всей своей красе...
— Можно к вам? — потупилась Злата. — Мы по делу. За деньгами.
— «Мы»? Выходит, бомж — ваш? За деньгами, говорите? Что ж, обсудим.
За дверью по-собачьи взлаял звонок. Стефан Игоревич в розовой маске распахнул дверь. Глаза его были печальны.
— Что с тобой, Стефан? — удивился Гном.
— Пустяки, — конфузливо ответил охранник.
— Давай колись! — мимоходом потребовал Гном. — У нас что-нибудь украли? Может, опять ячейку взломали?
— Да нет. Просто играл. Замочили семь раз. Пацаны! Семь — ноль. Обидно!
Гном совершенно его не слушал, рассаживая гостей. Злату — на красивый стул, Филикса — на знакомую табуреточку.
— Давайте разговаривать, — вздохнул Гном.
— Уважаемый Людвиг Оскарович! — Злата изобразила строгую улыбку. — Призовой фонд хотелось бы забрать.
— Деньги Кокорина?
— Именно.
— Но где же он сам?
— Он погиб, — ответил Филикс.
— Не может быть! Как же это случилось?
— Газ взорвался, — выложил Филикс и посмотрел на Злату.
Злата с недоумением вскинула бровь и потупилась.
— Это не важно, — проговорила она. — Важно, что я, его жена, теперь вдова, хотела бы получить... И еще. Как вы объясните тот факт, что Филикс Иванович, мой старинный знакомый, продав вам монету, которая вас заинтересовала, покинул ваше заведение с фальшивой купюрой?
— Не может быть! — ахнул Гном. — Как мне обидно такое слышать! Вы меня подозреваете? Я вообще-то хамства не люблю! Не привык... Но тут у вас горе. Поэтому прощаю. Однако если случилось недоразумение, я конечно же все компенсирую.
— Не перебивайте, пожалуйста! — оборвала его Злата.
Ювелир скрестил на груди руки:
— Слушаю, слушаю.
— Филикса не забрали в полицию.
— Но вижу, не забрали.
— Это не имеет значения.
— Действительно, на фоне гибели Кокорина и пандемии этой... как ее... Все запомнить не могу... И где же ваша фальшивая купюра? — Гном оглянулся на дверь. — Стефан Игоревич! Принесите-ка детектор. Говорят, мы фальшивую купюру клиенту выдали.
Появился Стефан Игоревич с прибором, похожим на старинный дырокол, но с экраном. Злата кивнула на шеврон «Беркута»:
— Вы с Украины?
— Было дело, — благодушно ответил Стефан Игоревич. — Пришлось эвакуироваться, рвать когти, как говорится. Видишь? — Он развернулся и показал затылок с длинным выпуклым шрамом.
— А у меня в Киеве сестра. Замуж вышла, туда уехала, — рассказала Злата. — Давно уже.
— Не будем отвлекаться, — предложил Гном. — Давайте сюда купюру.
— Ее забрали в секонд-хенде и не отдали, — разъяснил Филикс. — Хотели и меня арестовать.
— Вы уже говорили. Не арестовали.
— Да, это правда. Но правда, которая не имеет никакого значения.
— Всякая правда имеет значение! — отозвался скороговоркой ювелир. — Думаю, они вас обманули. Видят — бомж, извините, у вас такой вид. Может такое быть?
— Есть вероятность.
— Вот! Так и было. Поэтому жду извинений.
Филикс вообразил вдруг, насколько должно быть неприятно человеку невиновному слышать о себе, что он жулик. Поэтому и ответил безо всякого внутреннего затруднения:
— Простите, что подумал о вас неправильно.
Прежде за собой подобного не знал.
Людвиг Оскарович оживился и стал прохаживаться по кабинету...
— Злата Мстиславна, теперь мода такая — с бомжами по Москве гулять? Раньше-то приличные дамы с собачками... Так! С купюрой разобрались. Теперь давайте разберемся и с призовым фондом. Действительно, фокус удался. Кокорин как-то умудрился меня объегорить. Приз по праву его. Но!.. В новогоднюю ночь у нас в «Алмазном хуторке» произошло ограбление. Вынесли несколько ячеек. Не слышали? Много было шума. В Интернете есть. Я также пострадал. Больше, чем Кокорин... Простите, чем вы, Злата Мстиславна... Хотя вы тут и ни при чем... Но меня ворье не перестает удивлять! Живут же подлецы! Интересно, что они при этом чувствуют?.. Так, и с этим разобрались. Всё? Мне работать надо... Будем прощаться.
В этот момент ювелир вдруг странно посмотрел на них, словно бы мыслью какой был за сердце поддет. Он ринулся к сейфу. Присел за пальмой.
— На самом деле вот, оказывается, что меня посетило... как только вместе вас увидел. Не случился ли вчера фокус, что и под Новый год, а?
— Мы зря сюда пришли, — тихо сказала Злата, быстро поднимаясь. — Какая же я дура. Конечно, нас обманули! Призовой фонд они сами украли! Уходим.
Гном, сидя за пальмой, открывая сейф, пронзительно прошипел — со скрежетом, словно бы раздавливая в муку стекло:
— Стеф-ф-ф-фан! Двери — на замо-ок-к-к-к!
В приемной раздался грохот опрокинутого стула.
Людвиг Оскарович отвинтил круглую дверцу, которая отпала как столик в виде блюда с голубой каемкой. На нее он выставил палехскую шкатулку с золотым петушком.
— Запер! — доложил Стефан Игоревич.
— Что?!
— Говорю, запер двери, — пояснил охранник. — И решетку опустил. Что случилось-то?
Шкатулка заняла место в центре стола. Гном навис над ней.
— Может, сейчас мне извиняться придется, — сказал он. — Что ж, я готов. Это будет лучшей версией из всех возможных раскладов.
Каждый из присутствующих в приемном кабинете Гнома в этот момент переживал свой личный набор эмоций. Случись обрести всем этим переживаниям музыкальную форму — при наложении или последовательном исполнении, — явилось бы миру дивное музыкальное сочинение.
Филикс, не ощущая почему-то в кармане монеты, как чуда ждал появления ее в шкатулке, предвидя посрамление Гнома.
Стефан, ничего не понимая в происходящем, думал о компьютерной стрелялке: нужно в следующий раз спрятаться за бочкой и стрелять оттуда.
Злата ругала себя, что думала о призовом фонде, а не узнала, зачем Филикс приходил к нему и за что получил пять тысяч. При этом она видела свой рот в отражении круглого зеркала — и цвет губной помады, и рисунок своего рта ей нравились.
Сам же Людвиг Оскарович Гном внутренне трепетал.
Немая пауза длилась просторные три секунды. Длинный ноготь ювелира всковырнул крышку. Шкатулка — вся алая изнутри — оказалась пуста.
— Опять тот же фокус! — Гном завалился в кресло и нервно хихикнул. — Гудини какой-то. Гудини такого не снилось! Гудини отдыхает. Как вы это делаете?! — Он оглянулся. — Решетку закрыл? Обыщи их. А лучше, господа жулики, сами верните монету!
Злата молчала. Молчал и Филикс.
— Давайте добровольно, — попросил Стефан. — А то я ужасно огорчен, меня в виртуале мочили все кому не лень. А в реале могу отыграться.
— Это грабеж, — сообразил Филикс и стал приподниматься.
Стефан знал, чего ждать, и придавил табуретку ногой.
— Какой же грабеж? — ответил Гном. — Это торжество справедливости.
Крючья толстых пальцев знакомо обхватили Филиксу загривок.
Злата вскочила, взмолилась:
— Не трогайте его! Не бейте! Он и так весь травмированный! Мы отдадим. Отдай, Филикс, отдай им проклятую монету.
Щипцы ослабли.
Филикс поднялся с табуретки.
— А у меня ее нет, — уверенно проговорил он, запуская руку в карман. И пробормотал, покраснев: — Она здесь. Извините.
Златник лег на синюю бархатку.
— Только учтите! — звонко произнесла Злата. — Не факт, что это именно та самая монета!
— Разберемся! — Гном навел лупу на златник. — Такую вещь нужно хранить в специальном футляре, а не таскать в кармане женских штанов! Паспорт, Злата, у вас с собой?
Филикс хотел сказать, что футляр у него есть, но Злата на него посмотрела, и он забыл сказать о футляре.
— С собой, — ответила она. — А что?
— Проходимцу не мог вчера всю сумму заплатить. А вам — конечно же... Только как мне узнать, не пропадет ли и эта монета?
— Верите в мистику?
— Верю своим глазам. Объясните, что это было?
— Кокорин мог объяснить. А я-то ничего не знаю, — Злата невинно вздохнула.
— Ну-ну. Ладно. Времена трудные. А золото есть золото. По каталогу, чтоб никому не обидно, оцениваем монетку в девятьсот долларов. И выплачиваем вам... семьдесят процентов. За риск. Тридцать процентов моя страховка за риск.
Гном открыл ящик своего письменного стола и двумя ногтями вытащил оттуда, не считая, тонкий слой красных купюр и вставил ее в щель машинки. Счетный аппарат, проурчав, в одно мгновение высветил: «45 000».
— Еще две двести пятьдесят, — уточнил Филикс, — как раз будет семьдесят процентов.
— Не будем мелочиться, — сказал Гном, явно все уже обдумав, — а сделаем так. Посидите час-полтора в бильярдной. Если монета останется на месте, мирно прощаемся. Забираете деньги и до свидания. Устраивает?
Злата покачала головой:
— Нет. Через час вы скажете, что монеты нет, и вы никому ничего не должны, а кому должны всем прощаете.
— За кого вы меня принимаете! — Людвиг Оскарович вновь искренне изобразил изумление, гордо нахмурившись. — Вы, Злата, не уважаете людей. Это оскорбительно!..
Филикс перестал слышать. Он поднял голову к потолку и стал рассматривать искривленное отображение кабинета в зеркале люстры, точнее отражение Златы.
Ее волшебные волосы, прибранные под зеленую шляпку, вырывались из-под полей во все стороны, ивовое ее расстегнутое пальто в отражении выглядело еще нарядней, чем в действительности.
Злата говорила сердито, в голосе ее даже была визжащая нота.
— Но это похищение! Я против!
— Я не могу рисковать, — урезонивал ее Гном.
Филикс глянул и на себя мельком: морда небрита, царапина. Из-под грязного пальто топорщатся пузыри красных штанов на коленях.
Злата не видит? — спросил он себя. — Позорище! Неужели только в память о фотографии, которая висела в школе сто лет назад?..
Массивный человек с беркутом на рукаве, рассеянно глядя в телефон, провел их в соседнюю дверь и там запер. Решетка на узком окне. Бильярдный стол. У стены старинный сломанный сейф с открытой дверцей.
Злата достала из сумки влажные салфетки, протерла пыльные борта стола. Присели близко друг к другу.
— Расскажи, как ты свою жизнь прожил? — сказала Злата. — А потом я тебе, — говорила она самым милым голосом, совсем не так, как говорила с Гномом, словно бы сделалась другим человеком. — Меня, знаешь, что интересует? Очень хочу спросить. Что ты помнишь о вашем последнем звонке?
— Что-то помню... Расскажу...
Филиксу было очень приятно сидеть рядом с ней, чувствовать тепло ее ноги.
— Помню выпускной вечер... Был пьян. С пацанами пили в туалете. Мне девочка одна нравилась. Лиля Бурлак. Влюблен был. Танцевал с ней. Потом она куда-то пропала. А я напился, как последний дурак... Я напился, а она пропала. Такая последовательность. Проснулся на матах в спортзале. Кинулся искать. Тыкался по школе. Уже утро было. Зашел к ней домой. Потом услышал, — все пошли на Чихару встречать рассвет.
— И мы на выпускной ходили на Чихару! — сказала Злата.
— Традиция! Поднимаюсь. Она на утесе, вижу сквозь лиственницу — целуется с Серегой Пшеничным. Пшеничный потом хвастал, что тогда ее на Чихаре поимел... Это и помню. Одно раздражение на себя в памяти. А о том, что перед тем на плече нес первоклашку с колокольчиком — ни разу не вспоминал. Почему мне поручили тебя нести — не знаю даже. Точно, не потому что отличник, а скорее, потому что самый рослый. А рослый — потому что переросток, самый старший в классе. Один год потерял из-за болезни, второй — из-за переезда... Теперь ты расскажи. Про мужа.
— Я расскажу. Я все про себя расскажу. Только про самое стыдное не буду. А так все расскажу. Мне с тобой очень хорошо. Всю жизнь мечтала. Мы только тебя приоденем... Не знаю, с чего начать... Представь, мне 19, ему 61. Ах, как я трогательно его любила. Двойная морщина поперек высокого лба. Как шрам. Как резцом по мрамору. И морщины поперек уголков рта... Лицо такое энергичное, умное, такое пронзительное! А говорит гундливо (смешно так!). Понять сложно, пока не привыкнешь, а он сердится, когда заметит, что кто-то не понимает. Привыкла и почти всегда все-все понимала. Говорит не очень, зато поет отлично! «Евгения Онегина» знал наизусть. Однажды всю оперу пропел. Все арии... Шесть и один. Один и девять, — Злата нарисовала пальцем в воздухе: «61» и «19». Как в зеркале перевернуто. В универе мелькало: Кокорин, Кокорин... А что за Кокорин, к чему о нем вспоминают — не знала, не интересовалась: мало ли! А тут вдруг мой дружок, мы с ним иногда на теннисе пересекались, скачет по коридору: «Кокорин приехал, бегу глянуть». Ну и мне интересно, что за Кокорин такой? А к нему, к его машине уже человек десять сбежалось... Однажды я с поэтом одним познакомилась. С настоящим. Видела, как люди к нему лепятся. Кто-то руку пожать, кто-то хоть к пиджаку прикоснуться! Или просто поглазеть. Так и с Евгением Иннокентьевичем... Я — студентка, он, оказывается, светило! В сфере искусственного интеллекта на пересечении с квантовой физикой! Засекречен как бог: видеть нельзя. А тут приехал. И сразу в лабораторию биокибернетики. Моя-то специальность, если что, — биолог. Только давление его мучило. В мужчине важен ум и важна веселость. Сила через ум в глаза проступает и дает настоящую красоту. Это я сама додумалась... У тебя это тоже есть! Есть, есть! Мне интересно с ним было... Стихи любил, оперу. В 65 лет стал спать отдельно. Физиология. Сказал: женщина — мучение, то есть не нужна. Сказал, чтобы я завела себе любовника. Представляешь?! Я его чуть не убила! Скандал! А через год завела... Рассказывать?
— Тезисно.
— Список кораблей? — Она смущенно вздохнула.
А Филикс подумал просветленно: нужно ли впускать этих ее мужчин в свою жизнь? Если ее саму, а без нее и не жить, так и все, что с ней — пейзажи, впечатления, детские болезни, но и взрослые, ее смерти, потрясения все — как без них!
— Тезисно, это так: был такой спортсмен. Геркулес... Мышцы! Помнишь, в Усть-Омчуге гора напротив Чихары?
— Как будто из Гималаев гору занесло. Геркулес.
— Но с ним быстро стало скучно!.. Дурак дураком. Про футбол и бокс говорит. Ну что за эмоциональные потребности! Потом музыкант был. Он болел и женат был, а глаза горели. А еще рыбак был, ему во мне многое не нравилось. Мозги мне выжигал, хотел исправить то, что исправить нельзя. Еще в декабре, под самый Новый год ушла от него... Теперь вижу, я жила на свете и о тебе мечтала, — она трогательно ткнулась ему лбом в плечо. — Ноги под коленями болят? Давай приляжем?.. Думала, если встречу тебя, наверняка разочаруюсь. Ты же был в «Одноклассниках». Я видела. Кокорин сказал удалиться... Да, да, никого по-настоящему не любила! Это все, что у меня было. Теперь ты все знаешь. Тезисно... А ты?.. Ты женат? Расскажи! Только не надо весь донжуанский список. Я этого не переживу!
Она мило хмыкнула, глянув ему в глаза. И он засмеялся. И они вдруг засмеялись вместе первый раз в жизни — и стали кататься по столу с боку на бок, изнемогая от хохота, словно б все их клетки и нервы переплелись в одно единое и стало им щекотно. В будущем этот смех выручит их не раз.
Стефан долго настраивал систему подглядывания, и ничего у него не получалось. Гном прикрикнул:
— Перезагрузи еще раз! Есть на это мозги?
— Есть. Не ори. Перезагружаю.
Уставились в экран.
— Что со звуком?!
Это выглядело странно.
Злата и Филикс лежат на зеленом бильярдном столе бок о бок. Камера с ног показывает: она в юбке длинной, он в красных штанах с пузырями на коленях. Филикс свой нос и губы в волосы ей зарыл. Она лицо от него в сторону отвернула.
— Спят, что ли? — спросил Стефан Игоревич.
— Спят.
Злата, обмерев, слушала.
Филикс говорил ей про свою первую глупую женитьбу, и про вторую, умную. Первый раз женился от избытка энергии, второй — от недостатка ума.
— Жена моя вторая подругам хвастала, — я подслушал, — говорит: первый раз вышла замуж по большой любви, а второй (это обо мне) — по огромной... А потом раз — и с лоджии девятого этажа от избытка любви...
Он фыркнул, и она тонко засмеялась, и они оба опять захохотали, не в силах себя сдержать, не отойдя еще от прежнего смеха.
— Не спят, — сказал Стефан. — Весело им.
Гном достал из сейфа палехскую шкатулку, приоткрыл — монета лежала на месте.
— С ума с ними сойдешь! Все в порядке. Знаешь, гони их. Деньги отдай и паспорт. Скажи, что я извиняюсь, что меня срочно вызвали в связи с эпидемией оценить одну коллекцию в Кремль.
Гном сидел под пальмой за столом и неотрывно смотрел на юбилейный златник. В тот момент, когда в дверь собачьим лаем позвонил нежданный посетитель, Людвиг Оскарович мигнул, и монета, оставив струйку дыма с электрической молнией внутри, исчезла. Ворс велюра начал медленно распрямляться. Гном торопливо — так дети ловят кузнечиков — накрыл ладонью подушечку. Потом отодвинул большой палец, заглянул в щелочку и крикнул в дверь:
— Стефан! Кого там принесло?
— Вашу дочь — Антонину Людвиговну. Просит денег.
— Дай две тысячи и бегом ко мне, гиббон Игоревич!
Слово «гиббон» было произнесено шепотом, но Стефан услышал и миролюбиво поклонился в сторону стеклянной двери. Через пару минут он вошел в кабинет Гнома.
— Найди фокусников, выследи. И прибей! — серьезно проговорил Гном, пряча глаза. — Сможешь? Прибей, а монету сюда.
— Монета исчезла? — поразился Стефан. — Во дают! Весельчаки! Значит, где-то сидят сейчас и смеются.
— Цыть! Смеются. Маячок, надеюсь, прикрепил?
— Так точно. Два!
— Выполняй. И учти, мне твоя игривость в настроении уже не нравится.
3. Ай да яблочко!
Стефан Игоревич спешить не стал. Зашел в кафе «Под мухой» и взял пива. По точке геолокации он видел — клиенты неподалеку, в магазине «Вещи на вес и вынос». Решил: никуда не денутся.
Брошенный сверток с драной одежкой Стефан обнаружил на Сретенском бульваре около урны. Пакет с ненавистью к нему осматривали полицейские с большой черной собакой. Наружу из свертка торчали красные штаны в белой краске и рукав пальто с круглой синей пуговицей, куда и был вколот маячок. Стефан расстраиваться не стал, но похвалил себя: не пожлобился, воткнул маячок и к ней, в зеленую ее сумку! Сумку, наверняка, не выбросят: новая и красивая. Через телефон отключился от пуговицы Филикса и подключился к ремешку сумки. Обнаружилось, что этот маячок барахлит: картинка виснет, звук фонит. Пока разбирался, клиенты были уже на Цветном бульваре, около памятника Никулину и его клоунскому авто.
В записи Стефан посмотрел, как клиенты выбирают одежду. Смотреть было неудобно — все мельтешило, сумка почти постоянно находилась в каком-то движении и камера то и дело затемнялась. Вот они топчутся у вешалок со шпалерами курток и штанов, вот они в примерочной, вот зачем-то покупают пластмассовую клетку с решеткой... Вот выясняют отношения с охранником.
«А! Значит, здесь их и накрыли с фальшивкой», — понял Стефан.
В «Вещах на вес и вынос» он нашел начальника охраны. Тот по-свойски, как «беркут» «беркуту», рассказал о недоразумении. Покупатели — которые на видео, дама в зеленом и небритый, — хотели скандал устроить: выясняли, точно ли была фальшивая купюра. А магазину скандал — пика в горло: такая ситуация — проверка за проверкой. Договорились, дали им пятнадцать тысяч — «компенсация в тройном размере». А была фальшивка или нет, никто разбираться не стал. Охранника с кассиршей мгновенно уволили: нечего крысятничать. «Как-то так», — закончил начальник охраны. Обнялись, забыв о масочном режиме.
— Ишь ты, «в тройном размере»! — пробурчал Гном в телефон, выслушав доклад. — Смотрю, деньги к ним сами липнут. Ишь ты, пришли разбираться! — И ювелир подтвердил команду: — Ищи!
Стефан Игоревич сказал «есть» и остановил кадр, где Злата и Филикс поравнялись с большим зеркалом. Выглядит так, что уже и не скажешь, что бомж: джинсовая куртка с каракулем, штаны темные, красные кроссовки. Приметный. Морда небритая, но таких сейчас тридцать на сотню. В руке белесая клетка, в каких носят кошек и собачонок. Зачем клетка — вопрос.
Стефан отследил по маячку: на Цветном бульваре Филикс и Злата спустились в метро. И пропали! С расстройства он зашел в заведение «На нервах» и решил там дождаться, когда те вынырнут на поверхность земли.
Вынырнули через полчаса — метро ВДНХ.
Люди выпадали из вестибюля, круглого, как револьверный барабан, словно отстрелянные гильзы, и рассыпались по свету. Ищи-свищи!
— Молодые люди, почему без масок?
Злата и Филикс уткнулись в полицейского, широкого и подтянутого, как рояль, поставленный вертикально. Злата засмеялась: «Ой, простите», — ухватила Филикса за руку, и они вмиг, обогнув полицейского, запрыгнули в открытую дверь автобуса. Все внутри в масках! Они почувствовали себя неприлично голыми и как могли прикрыли лица: Злата шарфом, Филикс — воротом свитера.
В электрической тишине салона вдруг возник скандал. Молодой, нарядно одетый мужчина в розовом пальто и белой с зеленым шляпе (без маски), судя по всему артист, театрально вбивал насмешливые слова в спутницу:
— Что, маленькая, жить хочется?! А смертью мучительной брезгуешь? Нет, не предлагай мне никогда больше. Лучше сдохну, чем надену. Ты посмотри, во что вас превратили! Вы люди без лиц, вы безликое скопище непонятных существ. Пупсики! Вы были созданы по подобию Божию — разнообразными, как космос, и вас заставили от этого отказаться! Вас сделали участниками масочного антикарнавала.
Спутница его не слушала, на первой же остановке они вышли. Кто-то впереди прокомментировал:
— Скоро таких вешать будем.
Стефан увидел Останкинскую башню через их камеру в своем телефоне, когда уже мчался в такси по проспекту Мира.
Пока ехали, Филикс по ее смартфону изучал проблему. Прежде почему-то и слова такого не слышал — «коронавирус». Как-то пропустил, когда объявили, что школу на карантин закрывают: в таком был состоянии. Теперь просматривал статьи вирусологов и статистиков, погружался в тему, в коронавирусный хаос.
— Странная история, — говорил он оттуда.
Проехав полтора десятка остановок, они оказались в неопрятном парке: дорожки снежно-грязны, раскисшие листья скользят.
— Мне страшновато, — сказала Злата.
Шли, оказывается, к обгоревшим развалинам двухэтажного особняка.
Вынырнув из хаоса, Филикс уставился на уголья совсем чужой жизни — на осколок зеркала в разбитой дверце, на слипшиеся от воды груды книг, на покореженные трубы.
— Мы жили на втором этаже, — показала Злата пальцем в пустоту. — А на первом его бывшая жена, Ольга Петровна, с дочерью, Еленой Евгеньевной. Елена Евгеньевна по возрасту была как моя мама. Хорошо ко мне относились. Они развелись еще до того, как я появилась. И вот прихожу... Тут дядька в хламе копается. Говорит, взрыв газа.
Она стояла спиной к Филиксу. Самым страшным было не то, что она вдруг завыла. А то, что завыла, опустив руки: она выла с опущенными вдоль тела руками. Стройная женщина в красивом длинном пальто на фоне обгоревших руин, вскинув голову, выла. За то, чтобы это прекратить, он бы и жизнь отдал — так он это в себе почувствовал. Но он даже и звука не проронил, переживая в себе ее горе, боясь что-то сломать в пространстве вокруг них и все непоправимо ухудшить.
Злата, вся в слезах, повернулась к нему и показала забинтованную руку:
— Еще и Кит из рук в автобусе вырвался. Потом на Востряковское кладбище поехала. Я теперь каждый день туда езжу. У них там место... А потом тебя на Тверской увидела. Думала, примерещилось! Оглядываюсь — а там, где ты был, бомж без рук сидит. Показалось, ты вперед прошел. Оказалось вон как... Мне было так ужасно-ужасно, все душа болела-болела!
Она вставила свое лицо ему в каракулевый воротник, а он не решился ее приобнять. И она стояла с опущенными руками.
С неба с ветром посыпал снег и стал заметать углы развалин, от этого угольная чернота стала выглядеть еще ужасней.
Филикс не сразу понял, что происходит.
Злата с осторожностью, но все время рискуя упасть, пошла по битым кирпичам в глубь развалин дома, при этом шепча что-то похожее на «кит, кит». Когда зеленоглазый кот выглянул из провала в полу, она возликовала:
— Кит, Кит!
Кот был худ и костист, глаза гноились. Он щурился на снег и, виляя телом, отображая им все неровности окаменевшего пожарища, словно бы в нем жила изломанная ветром чайка, двигался к Злате.
— Кит — украинский, что ли?
— Морской, — любовно ответила Злата, — кашалот потому что! Прожорлив был и кошек всех любил. Это он сейчас исхудал... — Не надо здесь умирать, — сказала она коту. — И не царапайся больше. Я тебе сосисочку привезла!
Неприятно резануло, когда поняли, что после ухода от Гнома они дважды за день пересеклись со Стефаном Игоревичем. Может, и случайность. Всякое бывает. Тем более в Москве. Кто бы удивился — только не они. Говорят, стал припоминать Филикс, в Англии в одной точке как-то три самолета столкнулись! Вероятность случая — один на несколько миллионов лет. Ну а теоретически так и вообще при перемешивании необходимого количества букв может сложиться роман «Анна Каренина».
Филикс заприметил Стефана — его шаровидная голова мелькнула за стеклом желтого такси, — когда они вернулись ко входу ВДНХ. Заприметил и ничего не сказал. Второй раз — самой Злате почудилось: Стефан мелькнул в переходе метро на проспекте Мира. Увидела — сказала.
И он ей сказал. Злата заволновалась.
— То-то у меня неприятное чувство внутри! Думаю, к чему бы это.
— Давно неприятное чувство?
— Давно. Когда мы с тобой на пожарище были. Вдруг как бы наждачной бумагой по душе — шух! Думала, оттого, что все вокруг так грустно.
— Значит, он уже тогда за нами следил. Интересно, как нашел?
— Может, у него есть доступ к видеокамерам?
— Интересно, Гном приказал златник отобрать?
— Это глупо. Монета все равно к тебе или ко мне вернется.
— Ну не убить же!
— Почему бы и нет?! — Злата с наигранным ужасом схватилась за лицо. — Именно убить!.. Нет, из-за такой ерунды никто никого убивать не будет. — А вот Кокорина, мне кажется, убили. Ведь ученых убивают вражеские спецслужбы. А он секретный-секретный был...
Она всхлипнула.
Вышли на Пушкинской. Сели на скамейку под памятником. Решили оглядеться.
— Я, кажется, разобрался! — вдруг сказал Филикс, засовывая телефон Злате в ее зеленую сумку. — В эпидемии. Много шума — и вот из-за чего. На земном шаре жертвами станут от миллиона до полутора миллионов. Это около двух сотых процента населения. Примерно такое было лет 50 назад. Зараза называлась гонконгский грипп, до этого был азиатский грипп, тогда умерло под два миллиона, если правильно посчитали. А сто лет назад, во время Мировой войны и нашей, Гражданской в 1918–1920 годы, был грипп испанка, пишут, что тогда умерло — кто-то тридцать миллионов, кто-то пятьдесят, кто-то сто миллионов. Как тогда считали и как отличали умерших от испанки и умерших от тифа, я не понял, но от общей численности человечества (тогда на земле было около 1,7 миллиарда) — капля в море: около трех десятых процента. Сейчас, значит, жертв будет в двадцать–тридцать раз меньше, чем от испанки. Вопрос: в чем смысл нагнетаемой истерии?
— Не знаю. Но все равно не хочется попасть в эту каплю.
Стефан Игоревич, сидя в Макдоналдсе, наблюдая за ними и слушая их через телефон, повторил за Златой: «Не хочется...» Когда Злата произнесла: «Ладно. Никого подозрительного не видно. Пошли вниз», — Стефан Игоревич сорвался с места и понесся спортивной рысцой к подземному переходу, куда на противоположной стороне уже спускались его клиенты, слабенько освещенные фонарями.
Провалились как сквозь землю.
Маячок отключился.
В «Алмазном хуторке» Гном презрительно молчал, выслушивая рассказ о метаниях Стефана по Москве, о взорванном особняке на ВДНХ и о каком-то худом коте в пластиковой клетке с железной решеткой. Стефан Игоревич счел уместным уточнить, что бывший бомж со странным именем рассказывал интересные вещи об эпидемии.
Гнома волновало что-то другое, и он ответил невпопад:
— Еще б им не веселиться за мои деньги!.. Но почему же ты их не прищучил на руинах? Там и лишних глаз нет!
Стефан сокрушенно вздохнул.
Ювелир усадил охранника рядом с собой, и они взялись вдумчиво изучать все, что можно было извлечь из кусков мельтешащего видео. По ходу изучения Гном достал из бара бутылку, серебряные стаканчики и пакет с конфетами. Прояснилось, что «фокусники», как их стал именовать Гном, на Пушкинской спустились в переход, но до входа в метро не дошли. Вот они топают по желтому туннелю — бомж сзади, поэтому и в кадр попал. Вот они останавливаются, слышится какой-то музыкальный писк. Вот мелькает нечто черное с фиолетовым пятном, и их словно бы черным ковром накрыло. Фокусники исчезли.
Гнома осенило:
— Это не камера выключилась. Это они вошли в какие-то двери! Есть в переходе двери?
— Нет, — ответил Стефан Игоревич. — А что, должны быть?
— Память девичья! А я помню: есть! Есть двери! Странные такие!
Гном и Стефан уже выпили половину бутылки, и на ювелира накатило воспоминание:
— В молодости на заводе работал, с девчонкой крутил. Знаешь, где у нас в ночную смену свидания были?
— Под землей?
— Не издевайся. В бытовке соседнего цеха! Где мужики днем работали. Подружка моя была прядильщица, работала на такой огромной — длинной, сто с лишним центрифуг — машине. Я брал ее за локоть, она смотрела по сторонам. И мы шли. Гуськом. Потом возвращались. А в августе так же в сад ходили. На заводе сад был, а в нем копна сена.
— Завидую. Какое-то имеет отношение?..
— Такое: мастер пытался нас засечь. И не мог. Неправильно искал... Эх, молодость! Где они, те двадцать лет? Обрушились куда-то, не достать! А у этих был такой вид, что они как будто как раз ради этого и спускались в переход. Там наверняка есть какие-нибудь коммуникации, кладовые, бытовки... Ты вот что, приготовь инструмент, чтобы можно было по-тихому железо ломать. И пойдем. Два часа ночи — хорошее время для хорошего дела.
Бутылку они допили и достали вторую. С ней и отправились на Пушкинскую.
Разговаривая, они держались на расстоянии друг от друга. Когда она сидела в кресле-качалке, он — на ступеньках лестницы; когда он надумал подсесть к ней в кресло, она поднялась и стала ходить по комнате кругами, благо круглая комната к этому подталкивала, а потом поднялась по лестнице и уселась на ступеньку, но не на ту, на которой он сидел до этого, а на три ступеньки выше. Кот Кит спал наверху, свесив из люка хвост. Между ними не случилось того, о чем они оба думали: были заняты подробностями своих жизней, рассказывая друг другу о себе. Между прочим, и всякий вздор, ерунду. Он рассказал о своем первом классе, который был на десять лет раньше, чем первый класс Златы. Как первая учительница во время первого урока пукнула и как это его травмировало, так, что весь класс засмеялся, а учительница стала кричать: «Тихо! Я сказала, тихо!» — и напугала всех. В ужасно напряженном состоянии они переживали в себе состояние любви, каждый в себе свое личное и каждый в себе отраженное в другом. Не наслаждаясь, а пребывая в нем как в сладостно убийственном электрическом пространстве.
— Там сад Кокорина. — Злата показала на люк, откуда свисал кошачий хвост. — Помнишь, обещала показать? Там яблоко.doc растет.
— Покажи.
И они оказались в небольшой низкой каморке. Против люка во всю стену — топчанчик с черными простынями в звездах и черным одеялом в звездах. Значит, здесь и спала Злата прошлую ночь. Столик со странным устройством: нечто похожее на карликовое деревце растет из аквариума. На стенке монитор, по поверхности которого пробегают маленькие цифры. Из дна аквариума в стену уходит жгут цветных проводов. А в кроне карликового деревца, среди веточек и проводов, на особой полочке обнаружилось действительно нечто похожее на яблоко зеленоватого цвета.
— Центр управления этой штукой где-то у нас в институте, кажется, — сказала Злата. — А здесь лаборатория, о которой вообще мало кто знает. Ты да я да мы с тобой.
Филикса больше всего взволновал и заинтересовал топчанчик, потому что неожиданно для нее он сказал:
— Вот, значит, где ты спала?
— Да. А ты знаешь, где мы? Знаешь? Отгадай! Ни за что не догадаешься!
— Так-то и ни за что? — сказал он пустые слова и приблизился к ней, и она не отступила.
Телефон с включенным фонариком упал на топчанчик. Злата, заведя свои руки ему за спину, обе ладони положила ему на затылок и мягко прикоснулась своими губами к его губам и тут же отстранилась:
— Отгадай! Посмотри!
Злата повернула его голову к стеклянной щели под потолком над лежаночкой, через которую снаружи проникал слабый свет.
Филикс, сдерживая в себе бешено колотящееся сердце, разулся и в носках встал на лежанку. Он увидел огни ночной площади. Совсем рядом стояли двое полицейских и весело болтали с девушкой в подвенечном платье. Слов не слышно. В руках невесты красные цветы, целый взрыв из цветов.
— Тут два мента и девчоночка в подвенечном платье. Она цветы к моим ногам положила, — сказал Филикс.
— Наверное, от жениха сбежала. — Злата умильно рассмеялась. — Ну? Понял, где?
— В памятнике? В Пушкине?
Черная дверь оказалась без ручки, со скрытыми петлями и неприметным кодовым замком. Гном достал из портфельчика свою огромную лупу, желая найти на кнопках потертости или отпечатки, чтобы получить подсказку к комбинации.
— Кнопочки как зеркало, — заключил он. — Есть отпечатки, но нам они ни к чему — тычут все кому не лень. Давай ты.
Стефан стал тыкать пальцами в кнопки. Потыкал и Гном.
— Броня крепка, — пропел Стефан Игоревич и осекся, заговорил прозой: — Задачка решается двумя способами. Первый: разрезать болгаркой. Но подключиться не вижу где. Второй — кувалдой, как у нас в «Беркуте». Но грохот будет будь здоров.
— Есть и третий, — задумался Гном. — Подождать, когда сами выберутся. Ведь если люди зашли через двери под землю, то они как-то оттуда должны выйти?
— Не факт, что этим же путем, — засомневался беркутовец. — Поэтому я за грохот — громкий, но краткий и сокрушительный.
Они еще выпили из серебряных стаканчиков и закусили конфетами.
— Спорить не стану, — сказал Гном. — И я за грохот: совсем не в кайф ждать, пока они там всласть навошкаются.
— Хорошее слово. — Стефан Игоревич разлил еще по рюмочкам, выпил и натянул на себя маску.
В переходе за поворотом послышались танцующие шаги. Возникла худенькая женщина в распахнутой дубленке, на каждой пуговице болталась санитарная маска. Женщина была не в себе — то ли пьяна, то ли больна, она кружилась, делая па, скользя от стены к стене.
— Барышня, — обратился к ней Гном, — выпить хотите?
Женщина пришла в себя, заулыбалась странно и убежала.
Стефан открыл чемодан с инструментом и вытащил кувалду.
— Людвиг Оскарович, затыкайте уши, — попросил он и размахнулся во всю ширину коридора.
Звук от соприкосновения тяжелого железа и вибрирующей стали, показалось, докатился до глубин земли, вернулся эхом и столкнулся с грохотом от второго удара, от которого в замке пыхнула молния. После третьего взмаха замок улетел в черноту, оставив в двери дыру. Гном заглянул внутрь.
В глубине казематов раздался грохот.
У нее сердце оборвалось.
Он с жалостью взял ее за локоть.
— Это Стефан и Гном, — сказала она.
— Ты только не бойся.
— Да. Не будем бояться. Спустись, пожалуйста, вниз. Забери одежду, все наше. Чтобы и следа не было. И дверь на задвижку! Увидят череп, уйдут.
Филикс и Злата сидели на топчане, обнявшись.
— Что за штука это яблоко.doc? — спросил он, совсем не думая о яблоке.
— Мне кажется, оно уже давно поспело! — предположила Злата и поднялась с лежанки. — Похоже на яблоко? Оно сформировалось из всей этой химии-физики и маленького реактора!
Она надломила веточку. Зеленоватое яблоко оказалось у нее в руке.
— Такое тяжелое! Держи!
— На полкило тянет, — оценил Филикс и стал его разглядывать.
Гладкая поверхность, как полированное стекло. Прикоснулся к черенку — оказалось, что это маленький включатель. Вся поверхность яблока изнутри озарилась малиновым сиянием, осветив их лица — лбы, носы, глаза.
— Это все экран! — понял Филикс. — Это все как бы смартфон?
— Круче в миллион раз! — сверкнула глазами Злата.
На яблоке, как на глобусе, проступили линии параллелей и меридианов, возникли контуры континентов и океанов.
— Значит, правда, — сказала она. — Можно выбрать точку...
Она постукала пальчиком по Австралии. Как на обычном смартфоне появился Сидней со своим океаном и заливами, еще стукнула — проступили парки и улицы, еще — и они увидели здание Музея современного искусства и тут же оказались внутри — увидели огромный музейный зал в золоте и хрустале и гигантские сверкающие туфли.
— Можно туда позвонить?
Они старались не думать о причине внезапного грохота, который так их напугал.
— Наверняка. Но Кокорин говорил о другом. О большем. Правда, эксперимент в самом начале, а в перспективе с помощью яблока можно будет не только свой голос перемещать, но и самого себя! Веришь? Сказал, построено уже несколько резонаторов для квантовой телепортации. Не думаю, что такой есть в Сиднее. Зачем нам Сидней?! Институт Кокорина довел систему до стадии практических испытаний. Один резонансный генератор здесь...
Не ушли.
Внизу, прямо под ними, раздался грохот взламываемой двери и послышались голоса Стефана и Гнома.
Стефан говорил как сильно пьяный человек:
— Точно, здесь были. Вот колбасу эту они покупали, я видел. А корма кошачьего нет. Пакет целый! Кыс-кыс-кыс. Нет кота!
— Но ведь они не испарились?
— Не удивлюсь. В душе вода на стенах. Стиральная машина светится. Кто-то здесь был.
— Дверка вверху!
— Филикс, иди скорее сюда, — позвала Злата и усадила его на лежанку.
На яблоке вспыхивали, переливались и гасли разноцветные точки с названиями городов.
— Жми куда-нибудь, — шепотом попросила она, с обреченностью осознающего, что произойдет сейчас что-то ужасное, усаживаясь ему на колени, прилаживаясь с восторгом и болью. — У тебя в Киеве есть знакомые?
— Друг. В универе вместе...
— А у меня сестра, правда, мы с ней не очень...
Люк затрясся.
— Ломай, они точно здесь! — Они близко услышали голос Гнома. — Я чувствую запах ее духов.
Люк затрещал.
На алеющей поверхности яблока, которое она держала в руке между его и своей грудью, светились точки «Москва» и «Киев». Она соединила точки, разведя пальцы — мизинцем и большим, — он губами придавил ее кисть к яблоку, сотрясаясь не в такт ударам в люк, и встречные струи ударили друг в друга.
От следующего удара задвижка отлетела. Стефан, отшвырнув разломанный люк, всунул голову в черноту и ощутил в столбе пыли аромат живого, разгоряченного женского тела! Перед ним словно б эротическое видение промелькнуло. Кулаком снизу его толкал Гном.
— И здесь никого, — сказал Стефан.
— Маячок отключился. — Гном, глядя в телефон, тыкался головой в зад Стефану. — Прямо вот в эту секунду! Ты поднимайся давай.
В черной конуре Гном шевельнул ноздрями:
— Есть запах духов?
— Словно бы только что кофе варили!
— Или любовь варили! Нам-то что теперь?
— Завидовать.
— Но где же они? Ищи, где-то дверь должна быть.
Стефан выглянул через узкую стеклянную щель наружу.
— Знаете, Людвиг Оскарович, мы в какой-то халабуде на Пушкинской площади. Полицейские рядом. Не спится им! Не пойму, где же это мы?
— Не отсвечивай, — приказал Гном и выставил на край голой лежанки бутылку и серебряные стаканчики.
Чокнулись. Закусили зефиром в шоколаде, разломав зефирину пополам. Гном по-простецки, чтобы отмыть пальцы, сунул руку в аквариум, в пузырьки, в веточки и проводки. И ахнул от боли! Его тряхнуло электричеством. Гном отскочил к свету — к телефону в руке Стефана. Омертвелыми глазами уставился он на свои потемневшие пальцы.
— Выпивка накрылась, — констатировал Стефан, отстраняясь от неприятного ящика.
— «Скорую» вызывай! — закричал Гном.
Днем, отоспавшись после познавательного блуждания по лабиринтам подземной Москвы, Стефан Игоревич поднес к глазам телефон и увидел, что оранжевый завиток появился в его родном городе-герое. Стефан потряс устройство, перезагрузил. Красный маячок, отражающий видеокамеру, закрепленную на зеленой сумке Златы, четко совпадал с черной точкой «Киев». Стефан Игоревич стукнул по точке подушечкой пальца, точка расплылась, город принял контуры, похожие на золотого петушка.
Лабиринты Киева
1. Ангел, свивающий небо
Адский гробовой грохот — и всю пыль как дирижерской палочкой отсекло и в стену задвинуло! Кит от неожиданности жалобно мяукнул, выскочил из-под топчанчика и криво забежал в клетку. Дощатый люк, который только что трещал и разлетался на щепки, вдруг оказался полностью цел и как бы подчеркнуто открыт — настежь! В воздухе ни пылинки, внизу — незамутненная чернота. Лишь все помещение конуры с лежанкой как бы сместилось в своей геометрии.
А сердце еще бешено бьется!
И у нее сердце. Прыгают острые горы. Между ними гаснет яблоко и само ходит волной в такт их дыханиям. Возникла блаженная тишина, какая бывает на реке летом. Тишина их наполнила собой.
— Как тихо...
— Они исчезли или мы?
— Тихо-тихо... Что же это было?
Филикс, уложив в черные со звездами простыни Злату, поднялся в рост на лежаночке и, неловко прикрываясь растопыренными ладонями, потянулся к узкой стеклянной щели, к которой снаружи прилепился коричневый лист. Все за ним было — не Пушкинская площадь! На большой черной реке светились, дрожа веретенами, ночные огни, виднелся длинный мост; в отдалении угадывались высокие дома.
— Не Пушкинская и не Москва, — проговорил он и сам себе не поверил. — Это не Москва.
Поднялась рядом и Злата, выглянула.
— Не Москва. Потому что мы в Киеве, — буднично сказала она.
Она отложила тяжелое яблоко в сторону и стала одеваться.
— Что, не ожидал? — спросила она.
Филикс посмотрел на нее внимательно, пытаясь понять — она о том невероятном, что между ними произошло, или о том, что благодаря какому-то Кокорину и его эксперименту они попали в Киев.
— У меня такого в жизни не было, — сказал он. — Не одевайся, пожалуйста.
— Хорошего много не бывает, — как бы с сочувствием ответила она, ловко застегивая на спине крючки.
— Я тебя люблю, — уверенно произнес Филикс. — Ты для меня...
И она перестала быстро одеваться. Она рассмеялась, усаживаясь в глубь топчанчика, замотав головой.
— Что я для тебя? — спросила она.
Нижняя комната оказалась почти такой, как и в Москве, но круглые стены здесь были выкрашены оранжевой краской, а на месте кресла-качалки находился гамак, подвешенный за два крюка к потолку. Толстый поролоновый матрас манил. Спать-спать-спать... Но и есть хотелось.
— Жаль, колбаса в Москве осталась.
— Жаль. — Филикс даже понюхал кошачий корм.
Спать легли голодными, напившись воды.
Злата забралась в гамак, Филикс отправился наверх. Там он еще раз выглянул через стеклышко наружу. В облаках над Киевом тлело белое солнце, безжизненное.
Мертвый паук охранял свою паутину. Железная дверь в кирпичной стене, снаружи обросшая кустами, без скрежета открылась нажатием пискнувшей кнопки, и они оказались на крутом склоне холма. Огляделись, черный памятник князю-крестителю стоял в стороне.
— Значит, вот что придумал твой Кокорин! Резонатор встроил во Владимира. В Москве — в Пушкине. Неужели так можно путешествовать по свету? И самолеты не нужны?
— И поезда, — поддакнула Злата.
Ветер нес с Днепра длинные пепельные тучи, словно б в небесах где-то бушевал пожар. Придерживая друг друга, они спускались по желтой, измокшей траве. Злата скользила, он ее подхватывал, стесняясь и этим заставляя ее саму краснеть. Спускались по желтым кирпичным ступенькам, потом по серым гранитным. Когда вышли на улицу Владимирский спуск, было три часа дня.
Дорогой Филикс говорил о киевском приятеле:
— Фамилия, конечно, ни разу не уникальная: Кирилэнко. Живет на Оболони. Район такой. А квартира номер 51, огромная. Вся лестничная клетка. Жена его — внучка или правнучка какого-то академика. Я как-то заходил. До войны еще. Можно попробовать вспомнить телефон. В начале ноль шестьдесят семь. Это оператор. Но это тоже немало. Кончается 51-54, как квартира... В середине еще три цифры. Нет, не помню... Можно, конечно, методом перебора. Но слишком много комбинаций. А можно...
Они остановились на Европейской площади.
— А можно... Дай-ка телефон. Интернет есть?
Через пару минут он вычислил адрес и квартирный телефон Юлия Кириленко.
— Если полиция захочет увидеть наши документы, что будем делать? — спросил он.
— Не спросят, — со звонкой уверенностью ответила она. — У меня никогда в жизни ни разу никто не спрашивал.
— У меня тоже. До недавнего времени.
Злата крутанулась на одной ноге, как балерина, согреваясь:
— Главное, держись уверенно, как свой среди своих.
— Это филармония, — показал Филикс на белый дворец. — А это, — он показал за спину, — Украинский дом. Раньше внутри памятник стоял — огромный. В детстве думал: если такой Ленин оживет и пойдет по Крещатику, вот грохота будет!.. Это все Крещатик. — Он прочертил линию вдаль. — Там — Майдан. А если прямо пойти, можно к Печерской лавре выйти, куда всех русских язык доводил.
— Как это?
— Язык до Киева доведет. Знаешь? Поговорка.
Прямо не пошли, пошли направо.
Злате хотелось расспросить об отношении Филикса к Майдану, к киевским делам четырнадцатого года. Но остереглась. Вопрос показался ей и мелким, и опасным: способным повредить изнутри то огромное, что между ними возникло помимо их знаний друг о друге. Она рассудила: после его падения с девятого в нем могло все перемениться, как и отношение к Майдану, если оно и было каким-то прежде, что и не факт. Сама она в ту пору, шесть лет назад, дружила с настройщиком роялей и вместе с ним очень переживала за Украину и радовалась, когда Майдан победил.
Она отогнала от себя легкомысленность, которая толкает задавать вопросы, случайно возникшие, и стала рассказывать о своей старшей сестре, с которой отношения с детства не очень.
— Она вся такая церковная, — сказала Злата, — все про Бога. Я уже и звонить ей перестала. А она сама звонит только на Пасху. Да и не до меня ей — куча детей и муж, говорят, странный... Можно позвонить, можно и не звонить. Мне-то не очень хочется. Но перед тем надо придумать, как нам в Москву вернуться.
— Сестра есть сестра, — сказал Филикс. — У меня никого. Сирота теперь. А ты с целой сестрой не хочешь повидаться! В Усть-Омчуге родилась?
— Нет. Она еще на материке родилась, в Заветах Ильича, в Подмосковье. Родители с ней семилетней на Колыму приехали. За длинным рублем. Я потом родилась — «по залету». Папочка по пьянке признался. Случайно, говорит, аборт не сделали.
— Вот бы дел натворил!.. А ты, Злата, делала аборт?
— Нет, никогда. Бог миловал. А ты заставлял?
— Да как-то у меня дети не получаются. И знаешь, каждый раз мне сны снились... Однажды с одной женщиной расстался, умная, терпеливая, но расстался. Письмо написал. И был сон — один за другим трое детей разного возраста в пропасть упали. Думаю, они бы родились, если бы я с ней остался... А один друг мне рассказывал, ему сны снились в ночь зачатия, он видел мальчишек, которые у него родятся... Обязательно надо с Таисией повидаться. А что муж странный, так и ладно, тем интересней.
— «Мне интересны люди», сказал один поэт, — о чем-то своем задумавшись, проговорила Злата. — А Таисия тебя точно должна помнить — по фотографии в актовом зале. Да и ты, может, вспомнишь. Ты школу заканчивал, она в восьмой перешла.
Высокие дома, машины редки, лица в масках, и словно бы эти маски напуганы, при сближении сторонятся друг друга, отталкивают друг друга, как магниты с одинаковыми знаками. На остановке молоденькая негритянка в расшитой шубке говорит по телефону. Глаза навыкате и как бы катаются по краю ее маски, на которой вышиты желтым два коротких слова. Филикс не смог прочитать, поэтому и обратился к ней, когда мулатка сказала «пока», попросил разрешения воспользоваться ее телефоном: «У нас ситуация аховая».
— Аховая — это поганая? — искренне заинтересовалась девушка. — Телефоны разрядились?
— Не в этом дело.
— Украли?
— Нет! Мы как бы иностранцы, — пояснила Злата. — Еще не успели карточку купить. А деньги есть. — Она показала мутно-лиловую купюру. — Мы заплатим.
— О, я знаю! Это российские! Пятьсот — это скильки на наши гроши?
Юлия Кириленко звонок напугал. Меж дуг худой его грудной клетки как бы нервы на миг обнажились, рассеченные звонком: испугался!
— Ты шо! Зачем в Киев звонить? У нас же война! — прошипел он в дырочки квартирного телефона.
— Да я не из Москвы, из Киева! — Филикс живо представил высокую фигуру и худое лицо Юлия и его остренькие, бегающие теперь по потолку, вдумчивые глазки и пожалел его, поспешил объяснить: — Подумал, почему бы не увидеться. Ты как?
— Как же ты в Киеве? Кто тебя пустил?.. А карантин? Это несерьезно. Это странно. Я перезвоню.
В свое время, отлетевшее неведомо куда, учились они в Подмосковном университете в Коломне, жили в общежитии в одной комнате, вместе куролесили в студенческих компаниях. На четвертом курсе Юлий угодил под следствие: шваброй сломал первокурснику ключицу — на спор, по пьяной глупости. Ударил сзади. Договориться не смог и от греха подальше, от суда с непредсказуемым приговором, сбежал на родину, на Украину, откуда грех, возможно, был почти незаметен.
Сказав «перезвоню», Юлий позвонил приятелю, родственнику жены, который в телефоне был обозначен как «Дохлый». Роман Дохляк служил в СБУ, гордился незримыми погонами, а ударение в своей фамилии предпочитал слышать на первом слоге. Так было страшнее. Был он толстоват и малоросл, но при этом энергичен и непоседлив — человек-ртуть.
— Слушай, привет, такая история, — заговорил Юлий. — Посоветоваться. Из Москвы типус один заявился...
Дохляк привык анализировать информацию с ходу, малыми дозами, не дожидаясь широкого потока, полагая, что по одной капле можно судить об океане, поэтому часто и ошибался. Но перестроить себя не мог: внутренне кипел жаждой деятельности, суетой.
— Не удивлен. Поезда еще ходят. Жаль, под откос пускать нельзя!
— В том-то и дело, не поездом.
— Значит, машиной. Или самолетом через Минск. Прямые давно отменили. Через Минск?
Показалось, прибавит: жаль, самолеты сбивать нельзя.
Лет шесть назад они оба попали на Донбасс, записались на Майдане в батальон «Киев». Дохляка распирала придуманная ненависть, бушевал: хочу москалей стрелять! Юлий никакого пламени в себе не чувствовал, записался за компанию, не собираясь записываться. А при первом же удобном случае вернулся в Киев. Повод был так себе, но воспользовался: при ремонте блиндажа он напоролся спиной на угол доски — пропорол кожу под лопаткой.
Маленькая семья Кириленко жила в большой квартире, доставшейся Лесе, жене Юлия, при разделе наследства ее деда. Юлий пребывал в одиночестве, сидел в халате в кабинете деда, вскинув длинные ноги на зеленый ломберный столик, и мысленно видел, как Дохляк, говоря в телефон, мечется из конца в конец по своей убогой комнатухе на Нивках — от двери до балкона и обратно, как бильярдный шар от борта к борту. Роман рассуждал на популярную в его среде тему, говорил о том, что «по-правильному» нужно запретить полеты Минск — Киев и вообще перекрыть все железные дороги с Россией и все автотрассы. Произнес: «Полная блокада Рашки!» Юлий ждал, когда свояк умолкнет, и тот наконец умолк.
— Такая вот тема, — напомнил Юлий. — Решай сам. Просто хочу помочь. Сказал ему, что перезвоню, посоветуюсь с кем надо. Вот советуюсь. Наверное, будет на ночлег напрашиваться. — Юлий запахнул халат на ноги. — Сам понимаешь, места хватает. Он знает, квартира большая, заезжал когда-то. Тем более дочка к бабуле на карантин уехала. Может, и Леся туда поедет... У Леси, кстати, корпоратив. Надя тебе сказала?
— Мы не видимся, — отрезал Дохляк.
Надя, жена Дохляка, приходилась Лесе двоюродной сестрой, они работали в одной фирме. Дохляк уже давно пребывал с ней в состоянии затянутого разрыва, они нескончаемое количество раз ссорились и мирились, съезжались и разъезжались.
Юлий не стал вникать в тонкости и вернулся к своей проблеме:
— Я-то у него в Москве ночевал пару раз. Тогда, еще до войны. Знаешь, круглый дом, ну не важно. Что скажешь?..
У Юлия был особый интерес. Больше года он ждал решения СБУ о приеме на службу. При всякой встрече Дохляк не ленился повторять, часто одними и теми же словами, что механизм в конторе запущен, что везде, где можно, он нажал нужные кнопки, сказал кому надо, что «Юлий Кириленко мужик толковый». Теперь колесо само по себе вертится, надо просто ждать. На самом деле он давно знал ответ начальства: «Этот глист не нужен. Не напоминай больше». Ответ хранил при себе.
— Значит, хочешь пригласить в гости? — уточнил Дохляк и тут же сделал вывод: — Молодец, что не боишься коронавируса!
— Леся боится.
Дохляк, пробегая в очередной раз от двери к балкону, ответил доверительно:
— Напрасно. Коронавирус касается только стариков. У нас есть четкое понимание: специально разработан, чтобы уменьшить социальную нагрузку на планету.
— Стоп! — Юлий стянул ноги со столика. — На дне рождения ты говорил: для китайцев изобретен, чтобы их сократить. Жалел, что не для россиян.
— С китайцами ошиблись аналитики. Теперь ясно — для стариков. Меня не надо подкалывать. Не надо!
— Я и не подкалываю. Думаю, если пропустила граница, так, может, он здоров?
Юлий понимал, что он умней Дохляка, и внутренне часто посмеивался над туповатостью родственника, но понимал и то, что Дохляку лучше об этом не знать.
— Кто здоров? Гость? — Дохляк подхватил подсунутую Юлием мысль как свою: — Да! В том-то и дело! А Лесю твою понять можно, мать у нее старая. Боится заразить. Можешь ей сказать, что если границу он прошел (а там контроль!), значит, здоров.
— Так и скажу. На тебя сошлюсь.
— Ну а сам что про гостя думаешь?
— В универе вместе учились... Могли и заслать.
— Но если вместе, — Дохляк энергично выделил слово «вместе», — так, может, и ты шпион?
Он рассмеялся. Прозвучало неприятно.
— Плохая шутка! — ответил Юлий. — Ты сам сказал, мне нужно себя проявить. Вот проявляю.
— Ах да!.. Что-то твоя проверка затянулась. Проявишь — зачтется, я думаю.
— Хорошо бы! А то Леся стала покрикивать, когда поссоримся: иждивенец. Сам понимаешь, книгами сейчас не очень наторгуешь.
— Понимаю, понимаю. Сделаем так... Пригласи! Может, вербанем. Подумаем. Как твоего московского друга ФИО?..
— Да не друг он мне, а так... Странная фамилия. Из одной буквы — «О». Звать Филикс.
— Феликс?
— Нет, Филикс О.
— Круглая О? Филикс О-о-о-о? Ноль-ноль, зеро-зеро...
Шлеп-шлеп-шлеп — липкие шаги, как шар по мокрому полу катится.
— У москалей и не такое бывает. О! Ноль. Или нуль...
Злата прочитала надпись на маске негритянки, но сделала вид, что два слова адресованы заведомо не ей, попросила телефон «еще на одну минуту».
Негритянка маску спустила, словно бы только для того, чтобы недовольно улыбнуться, произнесла по-украински:
— Будь ласка.
Сестра узнала ее сразу и обрадовалась, но ответила шепотом, назвав Злату детским именем: «Латуся!» Сообщила, что в поликлинике «с младшей», как раз заходят, перезвонит сразу, как выйдет.
— Ладно, Латуся?
Мулатка в маске с надписью «ИДИ НАХ», прищурив глаз, смотрела им в спины, словно бы приходя в себя ото сна. Высокий мужчина в джинсовой куртке нес женскую зеленую сумку, накрутив ручку себе на кулак. Что-то тяжелое было в сумке. Женщина в зеленом то и дело вскидывала голову — видимо, что-то говорила мужчине и при этом заглядывала ему в глаза. Мулатка, глядя им вслед, проговорила, передразнивая московский говор: «Ситуация аховая... поребрик». Она вскинула телефон и сфотографировала удаляющуюся пару.
Роман Дохляк позвонил странному человеку с позывным «Водяной», которого боялся на каком-то самом таинственном своем, глубоком уровне, на возможное мнение которого всегда ориентировался и которому внутренне всегда хотел быть полезен. Водяной был своим человеком в разных силовых структурах и занимался вопросами, о которых Дохляк лишь только догадывался. Взгляд Водяного производил гипнотическое действие. Его глаза ему казались инопланетными. Водяной аккуратно избегал контактов с его прямым начальством, звонил напрямую, произносил: «Хочу сделать тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться». Иногда приплачивал, иногда не приплачивал. Отказаться от исполнения его просьб Роману Дохляку и в голову не приходило. Работая на него, Дохляк порой отставлял и самые срочнейшие свои дела — такова была в нем потребность угодить ему и услышать от него добрый отзыв.
Майдан был чист и малолюден, но повсеместное нагромождение торчащих скульптур напоминало квартиру после погрома.
Злата удивилась, что в Киеве есть метро.
— Это правда метро? Зеленая «М», я думала туалет. — Она фыркнула.
И Филикс фыркнул.
Полицейский, возникнув перед ними, мягко спросил:
— Где маски?
Злата нашла нужные слова. Обошли стороной.
Не сразу, но все получилось.
В окошке валютного обменника с табличкой «Зачинено КАРАНТИН» мужчина с желтым лбом и неприятно черными глазами (остального видно не было) сказал, что может поменять лишь одну тысячу рублей, не десять и не пять. Получив триста сорок гривен, они пошли искать аптеку. В одну со скандалом («Без масок — нельзя!») не пустили, во второй в продаже масок не было, но маски продавались в подземном переходе с рук. В магазине «Мобил», куда зашли прицениться к местной телефонной карточке, обнаружили пункт обмена валют, в котором никаких ограничений не было. Купили на рубли, купили карточку «Киевстар» и приличный бэушный смартфон — все без паспортов. Теперь у них оказалось два телефона: один, с московской карточкой «Мегафон», не действовал, второй — украинский, номера которого пока никто на свете не знал.
Накупив в гастрономе еды и пожалев, что кота с собой не взяли, они двинулись вверх по узкой Лютеранской, как по ущелью, ветер со снегом слепил им глаза. Злата первый раз в жизни взяла Филикса под руку: шли по скользкой наледи через дворы, отыскивая нужный дом, в котором по Интернету сняли квартиру.
Филикс был счастлив и, почувствовав вдруг через карман тяжесть монеты, сказал:
— Интересно, в Киеве бродячая монетка тоже действует?
— И правда интересно! Потом найдем какого-нибудь ювелира. Или ломбард. Проверим!
— Да, или ломбард, — согласился Филикс, — прижимая ее руку к своим ребрам, как прижимал хрупкого котенка, когда бежал из Матвеевки. Он помолчал и прибавил: — У тебя ладонь как котенок.
Злата почему-то покраснела и быстро поцеловала его в щеку.
Квартира на фотографии была хороша, в реальности оказалась совершенно мрачной; окна стояли без штор и выходили на грязную кирпичную стену.
— Ничего страшного, — попрыгав коленями на матрасе, сказала Злата. — Не в окна приехали глядеть.
— А для чего мы приехали? — заинтересовался Филикс.
— Пойдем погуляем!
Они вызвали такси и поехали куда глаза глядят. Водитель рассказал свою историю и потом показал вверх, на гору с церковью наверху: вот здесь дело было, слева психбольница, справа Кирилловская церковь двенадцатого века. А подо всем этим пещерный город, вход в который никому не известен и давно забит камнями.
Филикс стоял и смотрел, отходил и возвращался к беломраморному иконостасу, переживая в себе восторг и растроганность перед образом Богородицы с Младенцем, который, как оказалось, написан Михаилом Врубелем. Выяснилось, оба любят Врубеля с усть-омчугской школы. Была у них общая учительница по литературе, благодаря которой Третьяковская галерея в Москве стала любимым музеем! Потом они гуляли по Киеву и обсуждали иконы и фрески («ХII века — надо же!»), обсуждали фреску «Ангел, свивающий небо в свиток», конец света. Кончилась история, все записано и заснято: «Конец». Только на двери не как в кинотеатре, где есть две надписи: «Вход» и «Выхода нет», а только «Выхода нет». Филикс поделился детской своей фантазией: белый потолок в комнате запоминает все, что в комнате происходит, потом появится прибор, который сможет проявить все, как фотопленку.
Гуляли до густых сумерек.
Устав от ходьбы, Злата вслух вспомнила:
— Позвоним сестре?
Набрав Таисию, услышала в трубке церковное пение «аллилуйя» и голос сестры:
— О! Где же ты, пропажа?
— Кажется, около памятника на коне. Забыла... как его?..
— Богдан Хмельницкий! — подсказал Филикс.
— Богдан Хмельницкий.
— Очень хорошо! — ответила Таисия. — Спроси кого-нибудь, как пройти к Андреевской церкви, и спускайся на Подол. Заблудиться невозможно. Здесь встретимся, служба уже заканчивается.
Перед памятником Богдану стоял пожилой дядечка в маске-вышиванке. Злата подумала, что хорошо будет, если спросит, вставив украинское «будь ласка». Вставила:
— Подскажите, будь ласка, как пройти на Подол?
Дядечка не услышал; он сам говорил, причем говорил памятнику. Красные и черные квадратики на его маске пошевеливались. Слова его были окрашены издевательской ноткой. Он говорил стихами:
Аминь тоби, вэлыкый мужэ!
Вэлыкый, славный! та нэ дужэ...
Эх!..
Дядечка вздохнул, снял меховую шапку, потрогал пальцами серые длинные усы и продолжил, вдруг изобразив голосом презрение:
— Вот чому ты на Москву булавой показуешь?! Га?! Ой Богданэ! Нерозумный сыну! Трэба, трэба тебя декоммунызуваты!
Филикс со Златой наблюдали озадаченно. Таких больных сегодня они уже видели: за забором Кирилловской церкви — психбольница, куда они вначале вошли по ошибке.
— Не подскажете, как к Андреевской церкви пройти? — на иной лад повторила Злата.
Дядечка посмотрел на нее черными глазами, полными слез, рукой махнул:
— Туды идить, туды, москалыкы!
2. Сказки для Макса
— Как я рада! Русские люди приехали! — говорила Таисия, обнимая сестру и знакомясь с Филиксом. Она протянула ему руку торжественно и со смехом; было видно, что она рада видеть сестру. — Я так по всему такому, московскому, соскучилась!
Муж стоял чуть в стороне.
— А это мой Филипп, прошу любить замечательного отца нашего семейства.
Филипп молча улыбался, опираясь на металлический костыль.
С ними было двое детей. Еще двое дожидались дома.
Филиксу показалось удивительным сходство сестер. Потом он скажет Злате: тебя словно б с Таисии нарисовали, как бы с наброска.
Жили неподалеку. Шли долго.
Филикс слышал, как Злата сочувственно сказала:
— Что у Филиппа с ногой?
— Перелом. Упал. Очнулся. Гипс.
— Вот несчастье!
— Да какое ж тут несчастье? — отмахнулась Таисия и улыбнулась широко. — Ему полезно.
— Полезно?
Филикс присматривался, прислушивался.
Зубы у Таисии крупные. Если б не обаяние, кто-то сказал бы «лошадиные». Шли они так: впереди сестры, за ними дети, взявшись за руки. Мужчины тащились сзади, говорили о всяком.
Филипп говорил по-украински, при этом, что удивительно, Филикс понимал его речь до тонкостей, как бы все с ходу переводилось само собой. Еще обнаружилось, что Филипп любит Россию, чему Филикс также удивился: подобной любви он не встречал и в Москве.
— Четверо детей — это я понимаю! — говорил Филикс, на миг представив себя отцом такого огромного семейства. — Сразу жизнь электрическим напряжением подсвечивается. Всем угодить надо, еду каждый день покупать и готовить, одежду.
— Старших из телефона не вытащить. — Филипп запнулся костылем за неровность в асфальте. Филикс подхватил его под локоть. — Да и младший... Утешение в нем.
Филикс заинтересовался, и неожиданно выяснилось: за фразой «утешение в нем» скрывалось не то, что младший сын — утешение, а то, что и для младшего, который инвалид, утешение — телефон.
Инвалидное кресло в коридоре на Злату произвело впечатление: сделано на вырост. Сейчас свинчено пока в минимальном размере — под девятилетнего ребенка, сиденье и спинка сдавлены, но колеса уже настоящие; колеса — навсегда, на всю жизнь. Мальчик был стеснителен и улыбчив. Ножки безжизненны, ручки — крепкие. Коляска для улицы, дома — ползком.
Филикс слышал разговор женщин:
— ...все опробовали... После прививки. Медицина ничего не может...
— А я и не знала, что у тебя такое несчастье.
— Да, вот так. Ничего. За все слава Богу. Лучше про себя, про Москву расскажи!
Сели за стол, Филипп подчеркнуто себе не налил, сделав бутылкой дугу вокруг своего стаканчика.
— Свою цистерну Филипп уже выпил, — пояснил Филипп.
Таисия добавила негромко:
— Когда ногу сломал, счел вразумлением.
— Запойный? — тихо-тихо, на ушко поинтересовалась Злата.
— Не то что запойный, — со светлой улыбкой ответила Таисия. — Но и понять можно, много работает, тяжело ему...
— Давайте ужинать!.. Дети, за стол!
Дети мгновенно исполнили команду, даже и наперегонки усевшись по своим местам. Максим взобрался в специально организованное для него место. На столе возникла дымящаяся кастрюля с белой картошкой.
Филикс чувствовал лютый голод, организм паниковал. Он удивился, что, кроме картошки, хлеба и огурцов, на столе ничего нет. Он надкусил краюху и чуть не подавился, когда Филипп вдруг произнес слово «молимся». Все семейство прочитало короткую молитву. Филипп перекрестил стол, сказал «Аминь», еще раз расселись.
Выводя Филикса из состояния неловкости, Злата изобразила изумление:
— Всегда удивлялась: что же есть в Великий пост, если яиц, молочного, мясного и рыбного нельзя? Одну картошку?
— Что ты! — засмеялась Таисия. — Никаких проблем! — Каши, супы, макароны, овощи разные, капуста квашеная и тушеная, грибы... Что угодно! Просто сегодня — картошка. Не ждали гостей.
Дети скоро ушли, женщины перешли с грязной посудой в кухню.
— Так мне жалко Максимчика! — Злата захмелела чуток и всплакнула, глядя, как мальчик перемещается ползком с дивана в туалет.
Сестры обнялись и беззвучно заплакали. Злата стала рассказывать о своей жизни, всячески избегая рассказа о том, по какой причине и каким образом они с Филиксом оказались в Киеве. Она рассказала о Кокорине, которого Таисия когда-то видела мельком. Рассказала и о Филиксе. Одного любила до его смерти. А другого с первого класса. А когда один умер, появился первый. Правда, это удивительно? Удивительно, соглашалась сестра, Бог тебе послал такого бедолагу. Главное, ты его любишь. А первый точно был академик?
Оставшись за столом, Филипп и без вина оживился, говорил о политике, называя активистов Майдана «майдаунами», ругал президента Зе: не может навести порядок, потому что скоморох и клоун, пляшет под дудку Америки. Филикс вежливо слушал, ничего не зная о киевских делах. Заметил внутренне: вино нисколько его не развеселило, угрюмость возникла. Филипп говорил удивительное о России: на нее лишь надежда миру, а иначе скоро конец света — все признаки последних времен.
Филикс лишь лоб потирал и себе подливал.
— Вы коронавируса не сильно боитесь? — без умысла сменил он тему.
— Абсолютно, — сказал Филипп. — Это ведь тоже признак конца.
Зашла Таисия, принесла им чай — заварочный чайник и кружки.
— Совсем не боимся, — улыбалась она. — Чему быть, того не миновать. А противиться Божией воле неправильно. Люди просто так не заражаются.
— Что значит «просто так»?
Таисия заговорила с детьми, возникшими около нее. Филипп ответил, лишь жена дверь закрыла:
— Записки одного старинного писателя читал. Про эпидемию. В шестом веке, кажется, в Византии чума была. Люди совершенно по-разному реагировали на напасть. Точнее, организмы людей. Одни люди, например, проходя по улице, вдали от больного, могли заразиться и тут же умереть, упасть прямо на улице и умереть. А другие собственными руками трупы перетаскивали, и ничего. Кому-то казалось, что никакой системы в смертях нет. Даже изображали Бога, мечущего стрелы как бы беспорядочно. Но это вряд ли так. А если и так, на все воля Божия. Мы так понимаем. А кто оспорит?
Он с тоской посмотрел на рюмку, на крае которой застыла красная капля, и протянул руку к полке с книгами. В одном ряду стояли жития святых, Паисий Святогорец и книги по кулинарному мастерству. Он вытащил потертый томик в мраморном переплете. Филикс напрягся, пытаясь сосредоточиться.
— «От чумы не было человеку спасения, где бы он ни жил — ни на острове, ни в пещере, ни на вершине горы! — прочитал Филипп неожиданно по-русски — с южной мягкостью. — Интересно с нашими днями сравнить: «Много домов опустело, и случалось, что многие умершие, за неимением родственников или слуг, лежали по нескольку дней не сожженными. В это время мало кого можно было застать за работой. Большинство людей, которых можно было встретить на улице, были те, кто относил трупы. Вся торговля замерла, все ремесленники бросили свое ремесло...» Ну, это как у нас. Хотя у нас пока не чума. А вот еще про чуму: «Язва эта обнаруживалась различными болезнями: у некоторых она начиналась с головы, — причем глаза наливались кровью, лицо опухало, — потом переходила к горлу и, охватив его, лишала человека жизни; у других открывался понос; у третьих обнаруживалась опухоль в паху, а затем — необыкновенная горячка, — и они на другой или на третий день умирали, вовсе не сознавая себя больными и чувствуя крепость в теле; иные впадали в помешательство и в этом состоянии испускали дух... Способы заимствования болезни были столь разнообразны, что их и не сочтешь: одни гибли оттого только, что обращались и ели вместе с больными; другие — от одного прикосновения к ним; иные — побывав только в доме, а те — на площади; некоторые, убежав из зараженных болезнью городов, сами оставались невредимы, зато приносили с собой болезнь здоровым; а были и такие, которые при всем том, что жили с больными и прикасались не только к зараженным, но и к умершим, оставались совершенно свободными от болезни; иные же, лишившись всех своих детей или домашних, хотя и желали умереть и нарочно обращались с больными, однако не подвергались заразе, так, как бы она действовала наперекор их желанию». На все воля Божия.
— Да уж, — согласился Филикс. — Воля.
— Признаки конца всего накапливаются, переходя в количество. Но еще будет миру явлен русский царь — помазанник Божий.
Филикс, слушая, тёр себе виски ладонями. Решил, пить больше не будет.
Предложили остаться ночевать. Филикс отказался, объяснил: квартиру сняли на Лютеранской, деньги заплатили. Злата показала ладонью маску — рот прикрыть. Остались.
Таисия быстро устроила место на пристроенной лоджии, как бы в дополнительной комнате: раскладной диван — сильно потертый и раздавленный в двух местах, серебристый холодильник в наклейках, окно в заснеженный палисадник.
Умывшись на ночь, Злата и Филикс сидели на диване, смотрели друг на друга, слушали, как семья в большой комнате читает вечерние молитвы. Лоджия со стороны комнаты была неплотно завешена бамбуковой занавеской, светится в щелях, были видны лица.
Читали по очереди — читал и младший Максим, и старшая Наташа, и двое других детей, и сами Таисия и Филипп. Детские голоса сменяли друг друга, неуверенные сменялись голосами бойкими, а бойкие — голосами, привычными к чтению молитв.
Произнеся «Аминь», Филипп вдруг негромко воскликнул:
— Да! — и сделал паузу, во время которой в квартире наступила абсолютная тишина.
И тут же последовало:
— А кому хочется послушать новую-преновую сказку бельчонка Макса?
Оказывается, все только этого и ждали!
Дети захлопали в ладоши, Максимчик пискнул «ура!».
— Тогда пошли в ту комнату, чтобы гостям не мешать.
— Вы нам не ме-ша-а-а-а-а-а-ете! — пропела Злата. — Мы тоже хотим сказку. Мне, например, в детстве никто сказок не рассказывал.
— Слушайте и вы, — согласился Филипп. — Это у нас такая нескончаемая эпопея. Герои ложатся спать в одном месте, а просыпаются в другом, самом неожиданном. Вчера легли в лесу у ручья, а сегодня проснулись в снежных горах... Компания наших сказочных друзей состоит из кого? Из медведя Тыквы, из...
— Песика Абрикосика, поросенка Персика, — подсказала младшая девочка.
— Из котика Сливки и бельчонка Максима! — подсказал Максим.
— И...
— И маленькой цветущей розы, — подсказала Таисия, оглянувшись на бамбуковое окно, засмеявшись, прикрыв ладонью лицо, застеснявшись того, что и сама с удовольствием слушает сказки. И перед Златой и Филиксом развернулась феерическая история в заснеженных горах с участием ученых-людоедов и Бабы-яги, с похищением поросенка и котика, с подвигами бельчонка Макса и силача медведя. Главным героем был бельчонок Макс.
Когда все завершилось победой и радостью, младшая девочка прохныкала с обидой:
— А где же маленькая цветущая роза? Где она?!
— Ах да! — вспомнил о потерянной героине Филипп. — Теперь пришло время рассказать о том, что маленькая цветущая роза в тот день проснулась не в снежных горах, а во дворе того самого дома, в котором жил одинокий щенок. У него было одно счастье в жизни — увидев людей, проходивших за забором, тявкать — то весело, то сердито. Так он развлекался в зависимости от настроения. Прохожие для него были как для некоторых смартфон — занятными игрушками. Обнаружив утром под забором неизвестно откуда взявшуюся маленькую цветущую розу, щенок подошел к ней и осторожно понюхал. Понюхал — и восхитился! Никогда в жизни он не слышал аромата более приятного! Заслышав за забором шаги, чтобы понравиться розе, щенок принялся героически и отчаянно тявкать. Роза проснулась и подумала: хорошо, что сегодня не так, как в прошлый раз, когда проснулась на Северном полюсе, где глупый белый медведь хотел меня съесть в качестве витамина.
— У тебя такой красивый запах, — признался щенок, увидев, что роза проснулась.
— А у тебя такое красивое тявканье, — сказала роза. — Замечательно у тебя получается. Просто музыка!
— А давай, — придумал щенок, — ты научишь меня красиво пахнуть, а я тебя — героически тявкать?
— Давай, — зевнула роза. — Учи.
— А вот представь, — сказал щенок, — тебе хочется поговорить с той девочкой, которая сейчас проходит за забором, у которой сандалии как мухоморы, с белыми точечками. Вот смотри, как надо тявкать: прижми язычок к зубам... — И щенок затявкал.
— Но у меня нет зубов. И язычка нет.
— Да, сложная задача, — задумался щенок. — Тогда ты прямо изнутри себя закричи!
Роза напряглась, даже немного распрямилась.
Девочка за забором просунула руку, притянула розу к своему лицу и сказала:
— Ах! — И убежала.
— Знаешь, давай лучше я тебя научу пахнуть красиво, — предложила роза.
— Давай. Учи.
— Представь, что ты не собачка, а цветок...
— С колючками?
— Колючки можешь не представлять.
— Ты ставишь сложную задачу, — проворчал щенок.
— А ты постарайся!
И они вдруг поссорились.
— Ничего и не псиной я пахну! — обиженно тявкал щенок через пять минут — когда роза сказала, чем он пахнет. — И не такой уж у тебя приятный запах!
— А у тебя не такой уж голос героический!
Потом они помирились. А потом опять поссорились. А потом случилось вот что...
— Что?! — воскликнули дети.
Филипп предложил с видом заговорщика:
— А как вы думаете?
— Наступил пожар, — скучным голосом сказал старший мальчик. — Щенок, чтобы спаси розу, вырвал ее из земли без корней, и она умерла, а он сам поранился о шипы и тоже умер. Все умерли.
— Ох, не знаю, до чего тебя доведут твои дурацкие компьютерные игры! — серьезно проговорила Таисия.
— Есть еще варианты? — спросил Филипп.
— Есть! — сказала старшая девочка. — Во дворе появилась клумба с разными цветами, среди которых был замечательный гладиолус, фиолетово-красный. И вот гладиолус влюбился в розу и говорит...
— Нет! — сказала младшая девочка. — Я не так хочу. Хочу, чтобы у розы и щенка появились настоящие крылья, как у большой стрекозы, и чтобы они улетели из того страшного двора.
— Увы, — сказала Таисия, — история кончилась как обычно.
И Филипп проговорил слова концовки, которая была единой для всех сказок:
— Солнце село за деревья, и все легли спать.
— А хорошо бы, — прошептала Злата, засыпая, когда в квартире все давно стихло, — хорошо бы, чтобы они научили друг друга и пахнуть, и тявкать.
За ночь к холодильнику трижды пробирались дети. Девочка взяла картошину, мальчик — вареник, младшая девочка ложкой ковырнула в банке засахаренное варенье.
— Они, кажется, голодают, — сказала Злата, — отодвигаясь от отодвинувшегося Филикса.
Рано утром в квартире началось бурное движение, перешедшее в переполох. Минут через сорок все стихло: семейство в полном составе отправилось в церковь на воскресную службу.
Когда все стихло, Злата с Филиксом быстро собрались и вышли на улицу. Рынок оказался закрыт. В магазин пускали в масках и, как было написано, «с соблюдением дистанции два метра». Внутри никто дистанции не соблюдал, впрочем, все были в масках, и все были настороже, косились друг на друга, порой осуждающе, если кто-то вдруг немотивированно приближался, проходя мимо. А если кто-то кашлял или чихал — шарахались в сторону.
Накупили много, и все постное: вареники с картошкой и грибами, шампиньоны, муку, картошку, кукурузу в банках, мармелад, халву, груши, апельсины...
Филипп с Таисией во время обеда придумали:
— Вам надо венчаться! А то в блуде ведь, говоря научно, живете.
— Да, венчаться. Да, в Киеве! Это мечта! — согласилась вдруг Злата. — Но он пока мне и предложения не сделал.
— Делаю! — Филикс поднялся и тут же сел.
— Киев — матерь городов русьских, — одобрил Филипп. — Только сейчас пост, не венчают. Надо поговорить со священником.
— У нас проблема, — сказала Злата.
— Он женат, ты замужем? — всплеснула руками Таисия и покосилась на детей: не слышат ли? Слышали все.
— Не совсем.
— Да ты ведь и не крещена! — вдруг сообразила Таисия.
— А я крещен, — отозвался Филикс.
— Вот! Если крестишься, новая жизнь начнется.
— А у вас есть бандеровцы? — неожиданно спросил Филикс.
— О! Сколько угодно! — засмеялась Таисия. — Филипп! Злата спрашивает, есть ли в Киеве бандеровцы.
— Все до единого, которые не православные. Так людям головы заморочили...
Филипп, узнав, что деньги для московских гостей «совсем не проблема», на следующий же день стянул чехол со своего старого «мерседеса» и отвез странников, ловко управляя машиной, используя костыль, к монаху-схимнику, в село, названия которого Филикс со Златой с первого раза и не запомнили. Келейник старца, монашек в рясе, пригласил их в дом. Толстый-претолстый схимник поднялся навстречу с трудом. Опухшие ноги держали шатко.
— У него сахарный диабет, сосуды на ногах полопались, бывает, и кровь, и гной текут! — предупредил Филипп. — Внимания не обращайте и не смущайтесь, говорите свое.
Филикс с Филиппом вышли, осталась Злата. Старец присел в кресельце.
— Что, холодно на улице? — спросил он.
— Только когда ветер. А так — нет, — сказала Злата. — У меня важный вопрос. Во-первых, я вдова. Правда, документа у меня нет. Но я могилу мужа видела. Мы с ним уже три года не жили. Потом я целый год блудила.
— Да, когда ветер в марте — в молодости холодно бывает. А доживи до шестидесяти — и не холодно.
— И вот теперь человека встретила. Мужчину, я его с детства знаю. Люблю с детства, с первого класса. И теперь хочу замуж выйти, потому что без него никакой жизни у меня быть не может.
— А если еще скользко на дороге — так вообще хоть святых выноси. Сейчас не скользко? А то, когда скользко, аварии. У меня друг был, монах, в аварию попал, по кускам собирали. Потом пожил еще. Паломничать любил. Крестные ходы любил. К царю в Екатеринбург на автобусе ездил.
— А еще проблема — не крещена я. Хочу креститься.
— Много сейчас аварий. Люди купят автомобиль и приезжают в церковь, освещают «колесницу». А потом и дорогу к церкви забывают. Душу свою принести своими ногами Богу не можем, чтобы неповрежденной была. А автомобиль — пожалуйста, спаси и сохрани. Души не жалко, железа жалко. И то, вроде и в церковь вошел, да и не сам: машина завезла. Колесница! Чин освещения колесницы есть, а чина освещения автомобиля нет.
— Креститься хочу и венчаться с ним, Филиксом моим. Еще хочу сказать, что есть одно изобретение. Даже два.
— Филикс? Был в третьем веке святой мученик Филикс Афинский, пострадал за исповедание Христа. Вот как получается. Имя императора, при котором его убили, забыто. А имя мученика живо... Зови суженого. — Старец отвернулся, обхватив лицо руками, высморкался в большой платок.
Злата смутилась, выскочила из кельи, зашептала Филиппу:
— Он меня совсем не слушал, совсем-совсем! Я ему о своем, а он мне про какую-то машину и императора. Он из меня словно бы всю душу вынул!
— Иди, иди, — подтолкнул келейник Филикса.
Старец смотрел ему в лицо мягкими глазками.
— Крещеный?
— Да, в деревне одной. Мать завезла. Случайно. Там бабки и крестили.
— Филикс?
Филикс кивнул:
— Сначала назвали Сашей. Переназвали. Говорят, по святцам.
Схимник перелистнул календарь:
— Девятнадцатого июля родился?
— Девятнадцатого.
— Посмотри, какое разнообразие имен в святцах! А у нас как пошло — так все Саши, Сережи, Вовы, только святых ангелов путают. А в церковь ходишь? Каешься, причащаешься?
— Не хожу.
— Невесту любишь?
— Люблю, наверное.
— Хочешь жениться?
— Я уже был. Два раза. Вы знаете, я с девятого этажа упал, меня с балкона скинули, с лоджии. И хоть бы хны. Поболел немного, в голове что-то щелкнуло. Нога, рука. И всё. Это жена моя бывшая с тестем. Теперь она как бы вдова...
— Был случай! — перебил старец живо. — На Смоленском кладбище. В Ленинграде-Петрограде. Стояла там заброшенная часовенка на могилке Ксении Петербуржской... Знаешь такую?
— Да! — Филикс обрадовался. — В Усть-Омчуге такая церковь. Рассказывали, в феврале на ее праздник батюшка почему-то не стал служить. 6 февраля — мороз дикий: Колыма! Отопление в тот день во всем поселке перемерзло, трубы полопались.
Схимник перекрестился:
— Чудны дела Твои, Господи... Вот и отирался я там. А кладбище Смоленское — большое, как город. Выпивали там с мужиками. Кому что помочь — делали. Нас и наняли — мусор убрать, старую штукатурку сбить, новую наштукатурить, то да сё. А власть еще советская. Не соловецкая, конечно, уже, но ухо востро надо держать! Мы-то не знали, а разрешение на ремонт люди церковные со скрипом получили. И вот напился один из нас. Да. И вот полез на леса. И свалился. Летит к земле вниз башкой... Женщина, которая это все со стороны видела и мне потом рассказала, взмолилась! Так жарко, так сильно!.. Слушай, брат! Знаешь, почему? Испугалась, что из-за работничка того, чьи мозги вот-вот вылетят из башки его дурной, стройку закроют! Взмолилась — и время как бы замедлилось, говорит, как бы, говорит, вязким стало, как, говорит, смола золотая! Горемыка падал медленно-медленно и в воздухе перевернулся. И не головой, а своей худой задницей — тресь, бац!.. Полежал, почесался и жив!.. Православные радовались. Женщина — она в тех зарослях, на тропинке к Ксеньюшке, возле часовенки, иконки разные продавала, пояски с молитвами — говорит: ангел, думаю, тебя спас. А горемыка тот как протрезвел, так и задумался: неспроста жив остался!.. А? Как ты думаешь? Все, ступай себе с Богом... — Старец прикрыл глаза. — Поспать мне надо. После Пасхи приходите, если срастется.
Келейник догнал их, когда машина уже выезжала со двора, побежал, путаясь в рясе.
— Батюшка благословил! — передал он Филиксу коробочку из-под духов. Пояснил: — Пояски с девяностым псалмом. Благословил выучить и в странствиях носить.
Филикс достал из коробочки пояски — черный и красный. Злата с припухшими глазами в окно смотрела, положив поясок на колени. Филипп перекрестился на серебристый купол, надавил костылем на газ. Сказал: «Запоминайте», — и всю дорогу по памяти читал заветный псалом, разъяснив гостям его суть. Пришли они в себя только перед въездом в Киев.
Ночевать приехали в снятую квартиру. Стояла ночь. В потолок топали ноги. По ржавой кирпичной стене за окном прыгали огни, отражая окно верхней квартиры, в которой бухала музыка. Злата развернула оба пояса и выложила на подоконник.
3. Загадка ломберного стола
Утром Филикс позвонил Юлию. Тот почему-то обрадовался:
— А я звоню-звоню! Слушай, Филикс! Какая-то девчонка отвечает на том телефоне, с которого ты звонил, никакого Филикса не знает! Хорошо, ты сам нашелся. Приглашаю в гости! Ты где остановился?
— Да тут...
— Смотри, можно и у нас. Я сразу хотел предложить. Но сегодня если переселишься, еще лучше: жена на корпоратив уходит, потом к матери едет, дочка уже там, сбежала.
— Как сбежала?!
— В свой телефон играть! Мы прессуем. А бабке по барабану, лишь бы внучка рядом. — Юлий рассмеялся. — И карантин объявили! В школу ей ходить не надо, лафа! У вас как, объявили?
— Объявили.
— Приедешь? В мужской суровой компании посидим...
— Я не один.
Пока Злата и Филикс искали девочке подарок, катаясь по городу на такси (специализированные детские магазины оказались закрыты), в квартире Юлия и Леси случился скандал, неожиданно перешедший в изумительно безобразную драку, которая завершилась к их приезду вечным миром и разведением сторон.
— Ты все-таки пригласил! — с раздражением в голосе проговорила Леся, услышав конец разговора. При этом лицо ее сделалось каменным, как мрамор. — Они нас заразят. И мы сдохнем от твоей глупости.
— Стоп! Мы же с тобой все обсудили. Если граница пропустила, значит, они здоровы. Там ведь строго! Ты согласилась. Сказала: «Пусть приходит, все равно к бабушке еду».
— Я передумала! После корпоратива — сюда вернусь. Мне не все равно! Мне не все равно, умрет ли моя мама в мучениях, задыхаясь, хрипя и плача, — не все равно. Умрет ли моя дочь, умру ли я! Я смерти боюсь!
Леся была высока — в рост со своим высоким мужем, — но плотна, упруга телом, в отличие от Юлия, который был худ, костист.
— Послушай! — начал нудить Юлий, чего она в нем терпеть не могла. — В Москве я у него жил три дня. В круглом доме. Ведь так нельзя! Пригласить — потом «пошел вон»?
— А как можно? Можно нас в могилу загонять? О чем они сами-то думают? Приперлись из Москвы. Где ответственность? Социальная, собаки ее дери! Вот скажи, можно, чтобы мы потом две недели только и думали: заболели? не заболели?.. Это ад! Каждое утро просыпаться и холодеть от ужаса. По ночам просыпаться! Знаешь, ты опять пытаешься превратить мою жизнь в ад.
— Лесяка! Уже поздно. Мы пригласили.
— Я никого не приглашала!.. И вообще, во всем мире карантин! Как это они из Москвы приехали? Зачем?!
— Вот и Дохляк заинтересовался. Попросил узнать. Пообещал посодействовать! Может, завербовать удастся.
И тут она ожила.
— Не с его, дурака, счастьем! И не надо повторяться! — крикнула она. — Я это слышала сто раз! Смотрите, как бы он сам вас не завербовал! В тюрьму тебе передачи носить не буду. Так и знай!
— Ну какая тюрьма!
— Я их не пущу! Просто дверь не открою. И ты не откроешь!
В этот момент Леся как в изнеможении обеими руками вцепилась Юлию в волосы и стала гнуть его костистую голову к полу, изгибая худое тело мужа, топая ногами, шепча:
— Дебил, дебил, дебил!
— Ах ты Тигра Гадюковна! — взвыл Юлий и, выворачиваясь, резко ударил жену узкой ладонью в лоб.
Та отпала, раскинув руки, и, просквозив через комнату, крупно топоча пятками, завалилась на тахту, обнажив красивые ноги в золотистых колготках; белый халат опал вокруг, как лепесток цветка каллы.
— Ну ты коварный змий, — вскоре шептала она. — Бедный, я тебе чуть все волосы не вырвала. У тебя кровь на лбу! Прости, прости, прости. Бинт, нужен бинт, нужен.
Ехали в такси. Водитель в голубенькой маске попросил не разговаривать и даже не дышать в его сторону. Мне шестьдесят три, сказал он, за баранкой сорок два года. Не хочу от ерунды загнуться. Все, ухожу на карантин. Сегодня последний день. Вы последние пассажиры, крайние.
— А первых помните? — неожиданно для Златы спросил Филикс. Она никак не могла привыкнуть к странным его вопросам.
Водитель покосился. По глазам видно, улыбнулся.
— Помню! Парень с девчонкой ехали. Целовались на заднем сиденье. Как в припадке! Он рук своих не сдерживал. Она вся в розовых бантах, платье нарядное; он в рубашке — такая классная рубашка! Модная. Я о такой мечтал: белая, в разноцветных сердечках — югославская. И джинсы красно-лиловые, с потертостями. Не синие — красно-лиловые. Я таких больше и не видел никогда. В лес ехали. Из сумки бутылка вина... Заметили, что я на них в зеркальце поглядываю. Девчонка лицо опустила, за сиденье спряталась. А парень тоже смеется: «Смотри в столб не влети!» Действительно, взволновался! Молодость! Крепко тогда ему позавидовал. Рубашку потом такую купил. В Москве, в магазине, как сейчас помню, «Ядран», югославском. Ни до, ни после — никому не завидовал так... Первые мои. Помню!
Юлий жил на Оболони, в большом нелепом доме, точно таком, как и все дома вокруг. Когда Филикс позвонил снизу, Юлий спокойным голосом проговорил в трубку:
— Открываю. Поднимайтесь. Шестой этаж.
Встретил у лифта. Худ и высок. Одет по-домашнему. Лоб перекрыт бинтом, из сетки бинта — белые нитки.
Обнялись.
— Что с головой?
— Бандитская пуля. Проходите. Жена только-только уехала. У них корпоратив. Пять лет фирме. Потом к матери поедет. Боится от вас заразиться. Ничего, отдохнем друг от друга.
Юлий заметно заматерел. Черты лица как бы карандашом прорисовались, углубились, узкое лицо его словно бы грустной пародией стало на свое молодое. Что-то хищное проступило, на что прежде лишь намек был, некий штришок был неопределенный — при особой улыбке, в мелких зубах, когда бывал он взволнован. И сейчас эта же улыбка.
— По-простому, по-холостяцки живу, когда один. Пельмени покупные — нормаль?
Юлий говорил натужно бодро, выставляя в просторной кухне на мраморный стол графин с водкой и запуская в кипяток пельмени. Запустил и устроил для Златы экскурсию.
На стенах холла фотографии, в зале — комнатный белый рояль и картины; по соседству — библиотека: книги до потолка вдоль стен и поперек комнаты.
— Вот одна спальня, вот вторая, здесь будете спать, если останетесь. Вот кабинет деда Леси. Крупной шишкой был. Одна квартира на Владимирской, против Оперного. Девять комнат! Вторую здесь купил. Теперь от семьи только мы в Киеве, остальные в Америке, Германии, Израиле. Академик Щука, слышали? Там детская. Здесь еще спальня, как бы для прислуги. Когда Мила, дочка, маленькой была, здесь бонна жила. Вот один санузел. Рядом с кухней другой. Квартира из четырех квартир сделана.
Злата восхищалась, хоть пыль и разбросанные в разных местах вещи — носки, лифчик, книги — вызывали не восхищение, а сочувственное понимание.
Филикс рассматривал большую фотографию на стене: черненькая девочка с черными глазками, личико смышленое, красное платье в зеленую полосочку. Принцесса! Видел ее семь лет назад, совсем была несмышленыш. Вот время летит, пережил он в себе ощущение времени, уже человек самостоятельный, выдвинулся из времени, к бабушке сбежал, в своем телефонном мире живет.
Комната принцессы — много кукол и медведей разных видов, компьютер, на крючке боксерские перчатки.
Посмотреть бы на нее, сравнить в поведении с детьми Филиппа.
— Как бы она закончила сказку Филиппа про розу?
Подарок оставили на кровати.
В глубине квартиры зазвонил телефон.
— Это мой, — сказал Юлий.
Звонил Дохляк. Доложил, проклиная себя за откуда-то взявшееся подобострастие:
— Здесь! Садимся за стол. С выпивкой. Водка так себе, от гостей осталась. И пельмени. Тоже так себе.
— Зайти хочу.
— Конечно, конечно!
— Скажи про меня «друг», и всё. Без подробностей.
Роман Дохляк принес для угощения и пыли в глаза литровую бутылку виски, шоколад и кокосовый орех, соврал:
— Мимо проезжал. Думаю, дай загляну к родственникам!
— Роман был на войне, — путано представил Дохляка Юлий. — Вместе на войне были. Мы как бы свояки. Наши жены двоюродные сестры, Леся и Надежда. Он контужен, я ранен.
Филикс удивился тому, что ничего не знает о жизни Юлия:
— Ты был на войне и был ранен?
— Был в одном эпизоде. А ранен в спину! — сказал Дохляк и хохотнул. — Рана в спину всегда сомнительна, — пояснил он. — Тем более царапина. Кожу ему содрало!
— Ну да, — проговорил Юлий. — Чужую беду руками разведу. — И улыбнулся. — Ладно. А это мои товарищи из Москвы.
— Из Москвы? Шутите? От самого Путина?
— Да-да, — сухо подыграла ему Злата, — от нашего вашему Вове посылку привезли.
Юлий откупорил бутылку.
Филикс признался:
— Мы в политике ничего не понимаем.
— Почему? — Дохляк заговорил не без развязности, стало видно, что он нетрезв.
— Это такой сложный вид творчества, — рассудил Филикс, — что в нем наверняка мало кто что понимает. Думаю, сложнее музыки, сложнее шахмат, математически описать невозможно...
Дохляк посмотрел на Филикса, как смотрят обычно пьяные на странных людей — с осторожностью.
Злата попросила:
— Расскажите нам про войну.
— При женщинах про войну правду не говорят.
— Почему? Ну хоть что-нибудь! — попросила Злата.
— Ну как рассказать, что при минометном обстреле у многих начинаются непроизвольные выделения и приходится менять штаны?
При этом Дохляк посмотрел на Юлия. А Юлий засмеялся, незаметно ткнув пальцем в Дохляка.
— Очень интересно. — Злата сморщила нос. — А как вы в плен попали?
— Ничего интересного. Из окружения выходили. На двух Камазах... Командир решил неожиданностью взять. Пошли на прорыв. Рванули на полной скорости. Лупим из всех стволов. Я в кузове сидел. А сепары по нам из гранатомета, автоматов и пулемета — из укрытий. Все в лапшу и в кровавый гуталин. Меня вышвырнуло из кузова. Башкой о дерево. Остальные все убиты и ранены. Так и в плен попал. Меня быстро обменяли, повезло, без политиков. Командиры сами договорились. Потом лечился, потом доучивался.
— Расскажите про политику, — предложил Филикс. — Про украинскую.
Они уже выпили по три рюмки, третью за женщин — за Злату и отсутствующую Лесю, жену Юлия, и за жену Романа Дохляка — Надежду, которая с ним разводится, «сбежав с сыном к папе-маме от трудностей».
Дохляк, расстегнув на толстой груди пуговицы под свитером, смешивал виски с водкой в высокой свадебной рюмке.
— Расскажу про Украину. В мире что происходит? Все приходит в состояние кипения из-за гниения всего. Вся Европа, весь Запад — неспроста ее называют Гейропа, — все в моральном гниении. И только одна Украина, как молодая держава, в состоянии очистить и спасти Европу от наростов гноя. Не мытьем, так катаньем мы должны войти в Европу и очистить ее. Потом мы промчимся на наших белых танках от бензозаправки до бензозаправки от Варшавы до Ла-Манша и установим такой режим, что никаких извращенцев, никаких наркоманов не останется. Все будет одна Украина. Нам мешает Россия. Вцепилась. Мы теряем историческое время. Это может привести к тому, что арабы и прочие турки, которые вливаются в Европу, перережут и выгонят европейсев и сами все зачистят. Есть опасность, что Украина к этому моменту сгинет, разложится на части, как химический элемент. Запад для своей подпитки высосет из нее последние соки. Поэтому...
Дохляк уточнить мысль не смог: в прихожей раздался резкий звонок, и квартира наполнилась многими голосами. Ввалилась подвыпившая компания. Леся, обняв Юлия, возвышаясь с ним в центре холла, объясняла, делая паузы в словах, как пьяная:
— Хозяин офиса, гад, закрыл все на карантин, решил подгадить шефу. У них конфликт из-за ля мур. Так что пир во время чумы — решили здесь продолжить! А, это твои московские гости? Не заразные? — с веселым шепотом. — Ох, если пронесет и не заболеем, потом до окончания карантина из дома не выйду! — Все это мужу в шею. — О! И Рома здесь? Так и Надя здесь! Давайте миритесь, а то всех своими ссорами достали.
Надя оказалась полной блондинкой с маленьким ртом, с бесформенным туловищем в чудовищно распираемых джинсах.
— Привет, — сказала она.
— Привет, — ответил Дохляк.
— А это наш шеф — Юра Зуб, — показала Леся на кучерявого мужчину, быстро, но со сладостью во взоре глянув в глаза Филикса.
Юра поклонился, тряхнув кудрями.
Среди сослуживцев Леся выглядела самой старшей. Возможно, поэтому она, задавив в себе хмелем страх смерти, и почувствовала в себе дух особого состояния юности, когда у моря нет ни дна, ни берегов, и затянула бесприютную компанию к себе, в свою огромную квартиру.
— Спросить хочу: как вы из Москвы сюда добрались? — спросила она.
Но ее отвлек Юра, который стал рассматривать люстру, произнеся:
— Однако хоромы.
Толстая блондинка с маленьким ртом делилась со Златой:
— Наша дежурная кафешка на карантине, так что извиняйте, Леся нас сюда затянула. Но у нас все с собой!
Вскоре народ разбрелся по квартире. Злата с Филиксом и Юлием вновь засели на кухне, вернулись к недоеденным пельменям, разогрев их на сковороде, к недопитой водке. Дохляк, опьянев, почему-то захотел играть в карты и потащился в другой конец квартиры.
— Кто-то играет в преферанс? — стал задевать он всех подряд. — Здесь есть ломберный столик. Господа, пани и панове! А в покер? А в кинга?! Надя, хочешь в кинга? — Он взял блондинку за руку. — Хочешь, потанцуем?
Блондинка руку вырвала, сказала грубо:
— Отцепись!
— Ну что ты за человек! — рассердился Дохляк. — С тобой разговаривать — что с жопенью: хоть пни ее, хоть стихи ей читай — один звук в ответ!
— Идиот, — ответила блондинка и вышла на балкон.
— А я в секу умею, — сказал Филикс ему. — Когда меня с балкона сбросили и я жил в подвале, мужики в секу научили. Выиграл у них...
— Значит, везучий! А за что сбросили?
— По семейным обстоятельствам, — зачем-то стал рассказывать Филикс. — До этого у подруги жены ночевал. Еще и с работы, сказали, уволят, да карантин объявили. Я думал — грипп, оказалось, немного не тот грипп.
— А с балкона за что?
— Слово за слово. Они на меня в атаку: жена, которая теперь вдова, тесть и теща. Машут перед лицом всем подряд. Я отступаю, мне смешно. Как бы в шутку хочу укрыться на лоджии. Для хохмы на перила сел, одну ногу свесил: мол, сейчас прыгну, только не смешите, а то от смеха убьюсь! А они как-то все вместе серьезными стали. Хвать за вторую ногу! Оп!
— Вот так Москва!
Дохляк снял свитер, остался в расстегнутой рубашке, которая выбилась и которую он стал заправлять в брюки, сглаживая ладонью толстый живот.
— Водку пить стало неинтересно, — заговорил он со Златой. — Пьяность перестала нравиться. Вкус жизни переменился. Остроты нет! Как манная каша без сахара. А приятель твой бабник. Орел! А у меня жена дура. Юмора не понимает. Всем недовольна, что ни делай. Так и хочется ей пинка дать. Ведь все равно недовольна, так хоть по делу будет гнусть!
Злата в ответ лишь быстро надула щеки, фукнула и развела руки в стороны, словно б показала фокус, а он не удался.
Леся выглянула из звона рояля, подмигнула Юлию:
— Юлий, не зайценей! Поцелуй меня. Мне хорошо. Я по тебе соскучилась.
Дохляк вскинул брови, словно переживая ревность. А Филикс заинтересовался неизвестным словом. Юлий пояснил:
— Леся у нас поэтесса! Она даже в Литературный институт поступала. У вас в Москве!
— Что значит «поступала»?! — задорно фыркнула Леся. — Я поступила! Экзамен сдала. Почти все. А как узнали, что из Киева и гражданство неправильное, пока-пока сказали. Но главное не в этом, главное — одному поэту не дала. И очень этому рада!.. — Лицо ее вдруг сделалось отточенно-каменным, она прибавила: — Москву терпеть не могу! Как и Россию! И как вы там живете при Путынэ?
Злата не поняла, что это хамство, и попросила:
— Почитайте стихи!
— Все мои стихи сгорели, — с каменным лицом ответила Леся. — Они же на русском! Под шашлычок. Сложила все на берегу Днепра — из мангала горячий уголек бросила в них, которого в них не хватало. С тех пор ни строчки. Все сгорело.
— Кроме одного, — запротестовал Юлий, обняв жену. — Из поэмы. Про зайца. И он прочитал, влюбленно жестикулируя: — «Жизнь трусливая начата. Заяц зайценел зайчато. Трясся хвост, усы тряслись. Ну-ка, заяц, улыбнись!» Такое не горит! Нетленка!
— Не улыбнись, а ухмыльнись, — поправила Леся. — Классику знать надо!
— Что-что? — переспросила полная блондинка с маленьким ртом. — Ну-ка, заяц, похмелись?
Все засмеялись, и все вновь перемешалось. Юлий решил показать саблю, которую в качестве трофея привез для Леси с Донбасса. В картинной Юра Зуб играл на рояле, несколько человек танцевали, выставив рюмки и бутылки на пол. Филикс узнал мелодию: «Во поле березка стояла». Только исполнялась она в каком-то немыслимом темпе, при этом вместо слов Зуб вбрасывал в пространство квартиры дичайшие гортанные звуки. В библиотеке, в закутке между книжных полок, на большом экране смотрели порнофильм. Не смутились, хоть и оглянулись на вошедших. В кабинете академика Дохляк показывал восьмиугольный столик, обитый зеленым сукном.
— Антиквариат!.. Когда-то в моде была игра ломбер, — сказал он, испытующе глянув на толстушку с маленьким ртом, выглянувшую в дверь с балкона. — Столик специальный придумали. А теперь и правил никто не знает. А название у столика осталось. Не желает ли кто переброситься? Нервы пощекотать.
С балкона, откуда тянуло чем-то сладковатым, — травкой, сообразила Злата, — кто-то откликнулся:
— Готов!
— Нам пора. — Злата шатнулась к выходу.
— Я бы в карты поиграл, — задержал ее Филикс. — В секу умею.
Злата смотрела на него, хмельного, склонив голову к плечу, с ироничной улыбкой.
— Может, порно посмотришь? Вон как визжат!
Филикс ответил серьезно:
— Меня порно угнетает. Всегда угнетало. Лучше в карты. У нас деньги есть? Когда я в подвале жил, помню, две ладони денег у мужиков выиграл. Потом все пропало. Один котенок остался.
— Да, ты говорил. Сыграй. Проверим твою везучесть. Главное, вовремя остановиться.
Дохляк и Филикс, поправляя друг друга, рассказали всем правила игры.
— Короче, это индийский покер! — заключил Дохляк.
Играли Леся, Зуб, Филикс, подходили для интереса другие, смотрели, а то и присаживались: карты стали редкой забавой.
Украинскую наличность он проиграл в течение получаса. Следом проиграл рубли. Злата придержала пятнадцать тысяч, лежавшие отдельно, полученные в магазине «Вещи на вес и вынос», сказав, что больше нет. Выставил златник, поставив его вертикально на горку купюр, проиграл и златник.
Они оказались на совершенно пустынной ночной улице, фонари горели через один. От морозца лужи побелели.
— Неуютно все вокруг и как-то коричнево-серо, промозгло, — сказал Филикс.
— Нам в какую сторону? — спросила Злата.
Филикс не знал. Шли наугад — туда, где в черном небе больше света.
Из-за проигрыша оба чувствовали себя униженно, словно бы их палкой побили и силой карманы вывернули, ограбив. Злата вдруг хватилась:
— Ой, сумка! Моя зеленая сумка! Там яблоко.doc. Ты же ее нес!
Стали звонить Юлию, Юлий не отвечал. Двинулись назад, даже пробежали метров сто. Искали нужный дом и не могли найти. Все дома вокруг стояли как люди в потоке. Вскоре они заблудились и, поняв это, уселись на карусель, помеченную рекламой фабрики «ROSHEN». Филикс запустил руку в брючный карман.
— Нет? — спросила Злата.
— Нет. Монета нашла нового хозяина. Вот и хорошо. А то про монету больше думал, чем про тебя.
— Яблоко нужно вернуть. А то и в Москву не попадем. Здесь бичевать будем, пока насмерть не замерзнем.
Она уселась ему на колени, и они обнялись.
— Знаешь, что ноль, возведенный в степень ноль, равен единице? — сказал он.
— Не удивлена, — ответила она. — Хотя и ноль фигура.
— А ты не знаешь, почему в наших языках есть литера в форме кольца, то есть буквы «о», но нет литеры в форме квадрата или хотя бы прямоугольника? И цифры такой нет. А цифра ноль — есть.
— Нет, не знаю, — сказала она. — А ты как думаешь?
— И я не знаю, — засмеялся он, и они оба засмеялись счастливым смехом несчастных влюбленных людей.
— Мечтаю попасть в казино, — сказала она, — и поставить все на зеро, на ноль, на «о».
Зазвонил телефон. Оказывается, Юлий их потерял и только что увидел пропущенные звонки.
— Куда вы пропали? Куда делись? Ведь не в Англии живем! Нельзя же так...
Дом оказался рядом, во дворе через дорогу. В квартире, словно они отлучились лишь на пару минут, по-прежнему гремел рояль, в библиотечной комнате вертелось кино, в кабинете над зеленым столом тасовались карты. Леся была весела, играла и выигрывала. Против нее сидел Дохляк — играл и проигрывал. Его локоть стоял на златнике. Посреди стола высилась куча купюр — гривны и русские рубли.
— Не могу на это смотреть, — сказала Злата. — Это все наше. Было...
И, не представляя, как вернет, тихо попросила у Юлия взаймы гривен двести: на такси, добраться до своей квартиры. Юлий вытянул из-под локтя Леси купюру, какая попалась, а попалась с портретом большелобого человека и числом «500». Сумма была чрезмерной, но показаться жлобом было еще хуже.
— Я все вижу, — беззаботно сказала Леся и оглянулась. Она поправила бинт на голове Юлия, поцеловала в худую щеку. — Ну прости, прости меня!
Юлий подхватил ее за талию, чтобы антикварный столик не упал, вторую руку завел себе за спину и сунул Злате купюру в кулак.
Когда они проезжали под аркой большого вантового моста, в ночной квартире академика произошло событие, которое многие запомнят на всю жизнь. Даже потом, когда они убедят себя, что все произошло естественным образом, они будут помнить о нем. Играли трое: Дохляк, Юра Зуб и Леся. Кроме них, в кабинете и на балконе находилось еще семь человек. «Златник Владимира» лежал на ворохе купюр, сверкал, как веселое солнышко, вышедшее из облаков. Когда Юра Зуб произнес «на банк», над золотой монетой возникла струйка голубого дыма, вспыхнули купюры. Дохляк не сразу заметил, а как понял, что произошло, мгновенно опрокинул в огонь вино из бокала. Пламя унялось, оставив дым. Все закашлялись, закричали, приказывая друг другу открыть входную дверь для сквозняка.
Монета исчезла. Пропала. Растаяла. Не была она найдена и после того, как дым рассеялся. Дохляк пожелал устроить обыск, полез проверять карманы Юры Зуба, произошла драка. Злой Юра, у которого сорвался банк, разбил толстому Дохляку нос, уверенный, что это Дохляк устроил пожар и спёр монету. Рассвирепевший Дохляк схватился за нож. Между ними встала как колокольня совершенно пьяная Леся и выплеснула из бутылки в их лица шипящую воду.
Монета льдом проколола карман и звякнула в футляре.
— Есть, — сказал Филикс. — Вернулась!
Такси мчало их по вантовому мосту. Над Днепром лежал туман.
— Не пристала к новому владельцу.
— Не пристала, какая она умница!
Проснулись в полдень от телефонного звонка. Управляющий квартиры напомнил: время освобождать. Ах да!
— А можно продлить?
— Неможно. Забронировано. Люди заплатили, едут.
Неожиданным показалось: вещей прибавилось.
В Киев попали с пустыми руками, теперь появился чемодан на колесиках, раздутый турецкой шубой, которую Злата купила с рук, прельстившись ее красотой и ценой. Появилось и белье, и другие нужные для жизни вещи и предметы. Появился и рюкзачок для яблока.doc, чтобы не таскать тяжесть в сумке.
Злата вздохнула о Ките: как бы не сдох. За три дня мог сожрать весь корм и выпить всю воду. Приедем, а он — труп от обезвоживания!
Поговорили о том, что прежним путем возвращаться не стоит. Странный Гном со своим охранником непредсказуем.
Об этом Злата рассуждала. Филикс думал о коте.
— Вряд ли, — сказал он. — Вода в унитазе есть. У нас на Колыме собака была, спаниель ушастый, Эльба, предпочитала из унитаза хлебать. Миской пренебрегала. Переубедить было невозможно. Незнакомых шокировало.
Маленькие колесики постукивали на кирпичных стыках. Мужчина и женщина поднимались по лестницам. На них покосился один из трех каратистов, молотивших воздух в роще на Владимирской горке. Не было семи вечера, но уже наступила полная темнота. Фонари горели, но сориентироваться по ним было невозможно. Бродили по склонам: искали нужный куст, который даже и без листьев хорошо прикрывал кирпичную стену с железной дверью.
— Я ужасно замучилась, — обессиленно призналась Злата. — Эта ужасная темнота, этот ужасный страх. Я сейчас ужасно чего-то боюсь. Еще не хватало, чтобы Кит сдох! Если сдох, я не знаю, что будет! Тогда и мы здесь сдохнем!
— Никто ничего не сдохнет.
Филикс три отрицания вставил в короткое предложение, и это почему-то приободрило Злату.
— Представь, — говорил Филикс, — что то, что происходит, — это именно то, о чем мы мечтали, к чему шли всю жизнь, тем более это так и есть — шли и мечтали.
Злата светила телефонным фонариком, Филикс открывал двери — наружную и две другие в сыром коридоре.
Кот Кит, щурясь на вспыхнувший свет, с неудовольствием покосился на них с верхней ступени лестницы, повернулся спиной и заиграл хвостом, выражая недовольство несовершенным миром.
— Ах ты котяря! — обрадовалась Злата и полезла по лестнице к нему, схватила его и принялась целовать. — А мы тебе рыбки принесли! А мы тебе колбаски принесли! — Она тискала кота. Тот не сопротивлялся. — А мы думали, ты, бедный, умер. А ты вон какой молодец!
На следующий день они взяли кота с собой, оставив чемодан с шубой и яблоком.doc под топчанчиком, тщательно закрыв люк и все три двери. На пластмассовую клетку Злата прилепила смешную картинку — со смеющимся чеширским котом, вырезав рисунок из стоматологической рекламы. Гостиница на двух человеческих ногах Киту явно не нравилась. Он то и дело терял равновесие, не мог спокойно ни лежать, ни сидеть, урчал недовольно.
Первым делом нужно было разменять бродячую монету.
Денег на такси хватало, но такси они вызвать не смогли. «Все занято», — было сказано дважды. Спустились на Европейскую площадь, к знакомой остановке, около которой несколько дней назад встретили мулатку. Тут же притормозил случайный автобус и объявил: «До Льва Толстого».
— Лучше ехать, чем стоять! — сказала Злата и, взяв клетку в охапку, прижала ее к груди.
Над полуподвалом на Льва Толстого они сразу увидели вывеску «Ломбард». Молодая женщина за бронированным стеклом сидела без маски, но в красных резиновых перчатках и, взглянув на них, тут же маску вытянула из-за левого уха и расправила красными пальцами от шеи до глаз.
— Есть такая штука, — сказала Злата и кивнула Филиксу. — Клади сюда.
Филикс безропотно переложил златник в стальную выдвижную коробку, которая тут же отъехала, и монета оказалась в красных руках женщины.
— Нужно проконсультироваться, — безжизненно улыбнулась она, — минуточку подождите, пожалуйста.
Она куда-то позвонила, потом стала смотреть на экран ноутбука. Вся она была в золоте: цепочка, кольца, браслеты. Качнула монету в ладони. Сказала, что, к сожалению, сейчас некому экспертизу провести, предложила зайти к вечеру, если, конечно, их не закроют. Ожидается в любой момент: карантин! Однако если им действительно нужно, то она может не торгуясь (потому что видит, глаз наметан, золото неплохое) дать пока лишь как за 500-ю пробу, чтоб самой впросак не попасть, по 760 гривен грамм. Так и цена выкупа будет меньше: выгода со всех сторон.
Злата в пробах не разбиралась, Филикс когда-то разбирался и понял: грабеж. Электронные весы показали 17,45.
— Что ж, ладно, 13 262 гривен, — посчитал Филикс.
— Правильно, — удивилась женщина. — Устраивает?
— Главное, чтобы вас устроило, — улыбнулась Злата.
— Потому как это золото — пыль. — Филикс тоже попытался выразить иронию.
Женщина с недоумением на них посмотрела. Еще раз покачала монету на пальце, еще раз взвесила.
Вышли на улицу с веселой скукой, вновь ощутив себя богачами. Площадь Толстого выглядела как высокий застывший ураган в горном ущелье. Смерч слегка пошевеливался: прохожих и автомобилей почти нигде не было. Закрыт и Макдоналдс, который прежде радовал весь мир чистыми бесплатными туалетами. В гастрономе первым делом купили Киту колбасы и себе много разного: у голода глаза ненасытны. Уселись в скверике и, не обращая ни на кого внимания, наелись досыта. Кит умял полкруга «детской» и пить захотел. Налили в клетке в мисочку «Оболонь» без газа.
Когда они вышли из сквера, из бусика вишневого цвета, припаркованного на тротуаре, девушка с монголоидным лицом навела на них телефон. После этого она вошла в приложение, пометив лица, и проговорила, оглянувшись на заднее сиденье:
— Злата Мстиславовна О и Филикс Иванович О. Оба родом из поселка Усть-Омчуг Магаданской области, прописаны в Москве. Значит, родственники. У нее семья: муж Кокорин, общих детей нет...
— Кокорин, значит?
Девушка повернула голову. Рядом с ней за рулем сидел человек с сильным лицом, глаза казались свирепыми — с электричеством внутри. Когда его впервые увидит Филикс, внезапно подумает с холодком в груди: так выглядел Чингисхан! И второй раз когда увидит, так же подумает.
В бусике вишневого цвета работал телевизор. Против воли приостановились, услышав, что на площади Льва Толстого в полуподвальном помещении, в котором располагался ломбард, возник пожар, гашением которого заняты... Тут впервые Филикс и заглянул в глаза Водяного. Мужчина в распахнутом плаще сидел у опущенного стекла, из-под красного свитера виднелись сильная шея и толстая золотая цепочка.
4. Еще шпагат на пальцах
Они сняли квартиру на Льва Толстого, набрали еды, лекарств и несколько суток не выбирались на воздух: как-то нехорошо себя чувствовали; подкашливали, животы болели, вроде даже и температурили. Но температуру не мерили — нечем было. Они разговаривали о всяком, смотрели фильмы и воевали с котом. Кит квартиру невзлюбил: стал метить все некстати. Потом нашел себе место для жизни — сидел, обиженный на всех, в открытой форточке на кухне, тосковал, смотрел на суету людскую с двенадцатого этажа, презирая погодную неустроенность — и дождь, и снег, и помесь дождя и снега. Наблюдал собратьев, живущих вокруг гаражей и помойных контейнеров, собак, которые глупее людей, на людей, которые глупее деревьев, потому что у них хватает ума стоять на месте и не таскать за собой котов, которые попали к ним на ветви. Он смотрел на север. Злата и Филикс удивились бы, если б узнали, что направление его взгляда совпадает с направлением булавы Богдана Хмельницкого не случайно.
А они разговаривали. Говорили и о ерунде, и о глубоком, почти покаянном.
Злата рассказала, как ходили классом в поход и как на заброшенном промывочном станке нашла в ручье золотой самородок, похожий на маленькую Африку. Никому не сказала. Показала отцу. Тот шепотом страшным: забудь, если в тюрьму не хочешь отправить! А она похвасталась соседской девочке, которая нравилась и с которой хотела дружить, а та рассказала своей матери, которая была прокурором. Отец отлупил ремнем — выбивал фантазии, бил и приговаривал: «Нечего, нечего фантазировать! Не было никакого золота. Нет никакой Африки!»
— Может, и правда не было, — грустно сказала Злата. — Может, придумала, просто хотелось с ней дружить. Она так красиво одевалась.
Филикс рассказал, как его крестили в три года. Родители в отпуск заехали к какой-то родне в деревню Курёнку. Деревенские бабы услышали, что дитя с Дальнего Севера, где ни овощей, ни молока, что не крещен и два раза крупозное воспаление легких пережил. Отвезли в соседнее село, где церковь, священник там и окрестил Филиксом. А до этого было у него другое имя.
— Больше там, в той Курёнке, и не был ни разу, — сказал Филикс.
— Хорошо летом в русской деревне! Что еще о деревне помнишь?
— Канаву с водой и травой, много лягушек... Старшие пацаны научили, как рвать лягушек пополам, — забавлялись. Кто-то из двоюродных братьев предложил дернуть лошадь за хвост. Я дернул. Конь копытом махнул — наверное, легонько, потому что и крови не было. Но в лоб попал. Помню, на четвереньках лезу по земле, по ступенькам в избу, а в щелях меж досок крыльца вижу траву. И слезы свои вижу — капают на белесые старые доски, капли расплываются, ору во все горло.
— Но это ведь подло — научить за хвост дернуть!
— Забавлялись.
— А меня отец один раз чуть не убил. Потом рассказывал всем, что спас. Пьяный шел через Омчуг по подвесному мосту (знаешь, в Заречье?), меня на шею посадил. Его качнуло. Я летела уже вниз головой. За пятку в последний миг схватил...
Филикс рассказал, как ему одно время тяжело жилось в армии, его там били, а он трусоват оказался, не смог зарезать главного обидчика или взорвать, хотя такая возможность была. Взял бы да и взорвал, ужасно жалея его, посоветовала в прошлое Злата.
Десятый день счастливого пребывания в Киеве завершился нехорошо. Все первые теплые дни, когда солнце сияло и прогревало город до 15 градусов, просидели дома. Выбрались на второй день, когда вдруг резко похолодало — холод влетел в город как камень, раскрученный пращой. Завтракали в пустом зале ресторана «Тупая коза», обсуждали: возвращаться ли в Москву при помощи яблока, рисковать ли? Кокорин говорил, что вся работа с яблоком в начальной стадии. Теперь Злата решила, что им в действительности повезло: попали в Киев, а не исчезли в каких-нибудь квантовых протуберанцах. Поэтому пользоваться яблоком второй раз — точно рискованно. Один раз сработало, второй раз может и не получиться. Вот и монета стала вести себя странно. В первые разы возвращалась в свой футляр спокойно. Теперь пожары почему-то возникают. И возвращается холодной, как из морозилки. Может, ресурс на исходе? Поэтому границу лучше перейти как все люди. Но и законно не выйдет, даже если коронавирус отменят: на двоих один паспорт, но и в нем нет отметки о пересечении границы Россия — Украина. И на Кита документов нет. А на животное, хоть и в виде кота, точно разные справки нужны.
Рассуждала больше Злата, Филикс помалкивал, играл с дымчатым ресторанным котенком, возил перед его носом нитку с фантиком. Кит наблюдал за игрой из бокса сначала с интересом, потом сквозь дрёму, думая думу свою, что жизнь прожил, а вспомнить, кроме как об одной-единственной кошке — в череде десятков других, — так и нечего!
Решили: на маршрутке доедут до белорусской границы. Там найдут подходящего водителя фуры, с которым можно договориться, чтобы спрятал среди коробок или мешков да и вывез с Украины. Еще вариант: в Сеньковке (они рассматривали карту пограничного перехода «Три сестры») поговорить с местными, чтобы звериными тропами вывели в Белоруссию или Россию. Денег должно хватить. На самый худой случай, решила Злата, можно в качестве взятки использовать красивую шубу. А на самый-самый крайний — златник, вон как народ сатанеет, когда его видит.
Злата ушла в туалет, Филикс отпустил фантик вместе с ниткой к носу котенка, тот вцепился в бумажку всеми лапами, завалился на бок и так замер.
Кит дремал.
Она появилась из глубины парка как из солнечного луча. Лилась, голубоглазая, по дорожке, к чему-то брезгливо принюхиваясь; двигалась, как шевелится волна в ручье, обтекая неровности дна. Обмерло сердце, кровь вскипела. Он завороженно следил за ней, сидя на заборе. Его отвлекла серая крыса. Мысль родилась: принести ей крысу! И он молниеносно поймал серую тварь, придушил, сломал позвонки шеи. Он бежал с добычей в зубах, предвкушая жар и запах ее шерсти. Но тут увидел сквозь траву и зеленые ветки, как ей наперерез вышел Тарзан. Кит понял: сейчас или никогда. Он выронил крысу и выгнул спину. Парковый кот спину выгибать не стал, но наклонил голову и замер. Кит принялся обходить Тарзана по кругу. Тот в танце устрашения участвовать не стал, но с ходу ринулся в атаку. Сцепились с диким воем, покатились кубарем, пришлось отскочить, видя теперь: силы не равны. С момента их последней стычки (уж и не помнил, чем она год назад кончилась) Тарзан вошел в возраст и силу. Голубоглазая уселась на солнечный пенек, вытянула лапу и принялась ее облизывать, готовясь к умыванию мордочки. Кит знал: дик Тарзан и поразительно дерзок. Наблюдал как-то, как Петя, внук хозяина, решил покуражиться и бросил в Тарзана елку. На елке мотались блестки и разбитый шарик. Тарзан, бежавший по своим делам, повел себя удивительно. Кувыркнувшись в снегу, о делах забыл и стал оббегать Петьку по кругу. Петя ничего не понял и надумал было бросить в бездомного кота снежок. Тарзан пропустил комок снега мимо ушей и мгновенно сиганул на Петю, вытянув вперед лапы с выпущенными когтями, намереваясь ударить ими ему в лицо. До лица не допрыгнул, в грудь ударил. Петя побежал к дому, упал на елку, руки поранил, завопил: «Мама, мама!» Тарзан вспрыгнул ему на спину, стараясь свалить, но не справился и отскочил вбок. Петя бежал. Тарзан с яростью скакал рядом, налетая на человеческого дурачка и отскакивая от него в снег. Наконец Петька взобрался на заброшенную будку. Плоская железная крыша загрохотала. Тарзан отпрянул. Мрачно глянул он на Петю, замершего, как статуя, вспомнил о своих делах, развернулся и потрусил не торопясь прочь. Птицы затрещали победным салютом. Тарзан раздраженно махнул им хвостом.
Официант возникал и исчезал, принося и унося на своем лице маску с вышитой улыбкой в виде застегнутой молнии. Все столики вокруг были свободны. На двери ресторана под табличкой «Кормим почти даром», лишь только они вошли, было выставлено слово «Карантин».
— Как-то тревожно стало, — сказала Злата, вернувшись.
— Будем выбираться, — согласился Филикс и оглянулся на стул, на спинке которого висела его куртка.
В эту минуту в стеклянные двери упругой походкой и вошел некто с исключительно сильным лицом властного человека.
Именно так выглядит Чингисхан, подумал Филикс.
Человек шел к ним, спокойно кивнув официанту, который вдруг вытянулся по струнке. Человек сбросил с себя кожаное пальто. Официант подхватил. Чингисхан остался в малиновом свитере и черных джинсах. То, что от стыковки красного и черного делается бандеровский флаг, Злата и Филикс не знали. Но и официант не знал, случайно ли это сочетание, или это в человеке изнутри.
— Привет гостям из Москвы! — сказал Чингисхан, глянув на них лиловыми, электрическими глазами. — Зовите меня по позывному — Водяной.
Он развернул свободный стул спинкой к столу и уселся на него как на коня, взгромоздив тяжелые локти на спинку стула и поместив на кулаки квадратную свою челюсть с ямочкой посредине.
Злата вздрогнула. Ямочка ей понравилась.
— Вот моя корочка, — спохватился Водяной. И перед их лицами проплыла красная книжка с фотографией в погонах. — Говорю сразу, я вас могу сейчас арестовать. Могу даже убить, если что. Вы вне закона. Вы пересекли границу Украины незаконно. Вы дышите воздухом Украины незаконно. Но я предпочитаю диалог. Мне нужны с вашей стороны две вещи. Во-первых, точная информация. Во-вторых, доброжелательность. Этим самым мы сэкономим время и, вероятно, суммарно продлим нашу жизнь. Как вам такое предложение, Илон Маск? Что скажешь, Злата Мстиславовна? Что скажешь, Филикс Иванович?
Официант стоял на удалении, стараясь не слышать ни одного внятного звука, держа в руках черный плащ, как глыбу антрацита, а на лице железную, застегнутую на молнию улыбку.
Не дожидаясь ответа, Водяной продолжил:
— После вашего появления в Киеве мы пробили по базам и обнаружили, Злата Мстиславовна, что ваш муж Кокорин до Майдана бывал в Киеве множество раз. Жил месяцами. Был в Черкассах, в Крыму, вероятно, еще где-то. Вопрос: чем он занимался?.. У нас есть документ. Странный. Им подписанный. Сводная смета...
— Кем «им»? — спросила Злата, давно перестав понимать, что происходит.
— Кокориным. Кем же еще! — Страшные глаза впились ей в лицо. — Сводная смета со скучным названием «Проведение подземных строительных работ и установка оборудования». Оборудование дано одной строкой и латиницей — Resonator. Кругленькая сумма! Нам до многих не допрыгнуть. Но вы сами к нам припрыгали! Как говорится, на ловца и зверь. Вопрос: чем он занимался? Что делал на Украине? И где? Засекреченность подозрительна. О каком оборудовании речь? Слушаю вас.
Злата знала, что она не подвержена гипнозу, и решила не скрывать этой своей устойчивости.
— Да, — проговорила она, прикрыв на одну или две секунды веки. — Я что-то такое чувствовала. Надо было сегодня бежать.
— Куда? — вяло проговорил Водяной. — Вы понимаете, Злата Мстиславовна, что это глупо? Киев город маленький, Украина государство маленькое, все как на ладони — куда бежать?! — Водяной вдруг поднялся со стула и взгромоздился задом на скатерть, на край стола, поставив ноги на стул, что-то опрокинув и уронив, разбив со звоном. — Правильные ответы — быстрые ответы, — продолжал Водяной. — Я такой человек, что не люблю насилия и всегда предлагаю людям разойтись краями. Вы, Злата Мстиславовна, что по этому поводу мне скажете?
Злата ошарашенно молчала, потом шепотом проговорила:
— Честно говоря, мне, как только вас увидела, сразу захотелось отдать все, что вы попросите. Хоть саму себя. — Злата попробовала рассмеяться.
— Себя — не надо, — принимая шутку, сказал Чингисхан. — Расскажите, зачем и как приехали из Москвы.
— Случайно, — ответила Злата.
— Как именно — случайно? Рассказывай просто и внятно. С самого начала.
Злате казалось, что говорит она совершенно внятно — внятней некуда. Но не все ей удавалось.
— Сначала была монета. За нами гнались. Гном и «беркут». Потом раз — и в Киеве. А больше ничего не знаю.
— Решила невменяшку из себя строить? — с пониманием проговорил Водяной и, что уже не показалось сверхъестественным, тут же забрался на стол с ногами, опрокинув на этот раз все, что можно; уселся перед ней на корточки, как сиживают лихие люди, ожидая конвоя, и стал рассматривать ее как бы изнутри, во всяком случае так ей казалось. К Филиксу он оказался широкой спиной и черным худым вельветовым задом. Красный свитер чуть задрался. Из-под него топорщилась финка в ножнах. Филикс отпрянул от стола, сжал кулаки. Злата напряженно засмеялась и, показывая достойное самообладание, попросила официанта принести сигарету и счет.
— Забыл предупредить... — Чингисхан убрал взглядом официанта. — Тянуть время для здоровья не полезно. Разговор может перейти в другую плоскость. Понимаете, Злата Мстиславовна, если мы твоего приятеля, — он показал пальцем за спину, — заберем в ресторанную кухню и отрубим ему палец — ты расскажешь все, чтобы ему не отрубили второй. Угадал?
Кит точно понимал, что перед ним зверь. Он еще по-прежнему выгибал спину и готов был к исполнению воинственного танца, но ждал лишь повода, чтобы бежать. Кто-то наблюдавший за ними из окна решил подстегнуть драчунов и присвистнул. Кит счел это поводом и шмыгнул под забор. Он ее потерял. Он потом видел ее с котятами тарзановой масти в каком-то подвале. Досталась она Киту через год. Но это было совсем не то, совсем не то. О ней только и помнил, дурочке голубоглазой. И о позоре своем, и о том, что потерял. Надо было вцепиться ему в башку всеми четырьмя лапами, как этот котенок в фантик, и сдохнуть или победить!
— Кокорин изобрел квантовый генератор. А на его основе институт сделал несколько экспериментальных устройств.
— Хорошо. Что это за устройства? В Киеве они есть?
— Не знаю.
— Какие устройства Кокорин изготовил? Квантовый компьютер?
— Нет, что вы!
— Хорошо. Какое-то другое устройство?
— Да!
— Какое?
— Монету златник! — выпалила она, глядя ему в страшные его глаза, по-прежнему уверенная, что гипноз над ней не властен. Она хотела оставить в себе слова «и яблоко.doc», но не удержала, выдохнула: — И яблоко.doc.
— Хорошо. Теперь по порядку. Один златник вы проиграли у Леси Кириленко?
Злата кивнула.
— Каково назначение монеты?
— Не знаю, — еще раз отчаянно соврала Злата, собрав волю в кулак.
— У вас была одна монета или еще есть?.. Есть?!
Злата вдруг почувствовала себя совершенно раздавленной его страшным напором. При этом было ясно, что Водяной совершенно не понимает существа того, о чем спрашивает.
— Отдай, — попросила Злата, глянув на Филикса мимо Водяного.
Филикс уже давно, встав со стула, чтобы не сидеть лицом к заду наглеца, влезшему на стол как на толчок, набирался решимости. Он помнил фильм «Брат» — там бандит точно так присел перед Немцем. Филикс, не обладая никакими боевыми навыками и особой смелостью, точно так, как и Данила Багров, кулаком ударил Чингисхана сверху вниз в позвонки шеи. Водяной мигом соскользнул на пол, опрокинув с грохотом стол. Ладонь его легла на рукоятку ножа. Филикс как в беспамятстве подхватил с пола горлышко разбитой бутылки и выставил перед собой.
— Мастер комбатана? — угрюмо усмехнулся Водяной. — Знай, если и я достану нож, нам придется сразиться. Такой закон: достал нож — бей. Знаешь про такое? А поднятое с пола и брошенное на пол в течение шести секунд поднятым не считается. Раз, два... Бросай «розочку»!
Филикс разжал ладонь. Стекляшка покатилась по полу.
— Отлично. — Водяной протянул к Филиксу открытую ладонь, как за милостыней. — Давай сюда монету. Говорю! Дай сюда. Монету. Посмотрю.
— Смотри. — Филикс выковырнул в кармане златник из футляра и бросил монету в огромную его лапу.
Златник в пальцах Чингисхана качнулся, как на весах, вверх-вниз. Сказал, разберемся, попробовал на зуб, сказал, изучим и оприходуем. Водяной протолкнул монету в брючный карман.
— А яблоко.doc? Что за яблоко? Где оно?
— В другом месте, — сказала Злата. — Обычное, зелененькое. Но по сравнению с монетой — ерунда. Можем привезти.
— Хорошо, — одобрил ее податливость Водяной. — Привезешь. Что-то еще? Есть техническая документация?.. Нет? Карта с местом установки оборудования?.. Лучше сами-сами. Вы знаете, спрашивать я люблю и умею. Ладно. На сегодня хватит. У меня еще дел невпроворот. Сижу тут с вами! Завтра встречаемся здесь в десять ноль-ноль. Завтрак за мой счет... Значит, яблоко... Зелененькое? Как джентльмен, если захотите, завтра же переправлю в Россию. Верите мне?
Злата хмыкнула:
— Еще бы.
Не дождавшись вежливого ответа, Водяной распорядился:
— Возвращайтесь в квартиру на Толстого. Хозяина предупредят. И учтите, Киев точно город маленький. Всюду видеокамеры. Если решите в шпионов играть... Эй! — крикнул он официанту. — Иван, покажи тесачок, которым Лысый мясо рубит. — И пояснил Злате: — Если прятаться решите, встретимся здесь же, но в кухонном зале, где очень много острых предметов.
Официант показал.
— Красивый предмет! — охарактеризовал Водяной тесак, накидывая на себя плащ. На пороге оглянулся. — Кота оставьте здесь. Как заложника. — Он криво усмехнулся. — Пусть с Муром опытом делится. А если что, Лысый из него котлет для Мура наделает.
Стол был перевернут кверху ножками, посуда перебита, все разлито и разбросано.
— Мы вам должны за все это, — уныло сказала Злата.
Официант стоял с мачете, не меняя позы.
— Не беспокойтесь, — ответил он сквозь улыбку на маске. — Все учтено. Водяной натворил, он хозяин, он и заплатит. Ресторан «Тупая коза» приносит вам свои глубокие извинения.
Он открыл бокс с Китом, вбросил туда котенка вместе с веревочкой и фантиком и унес клетку за портьеры.
Водяной, сидя за рулем, плавно выворачивал с Крещатика на Прорезную. Под плащом в джинсовом его кармане как будто что-то кольнуло. Подумал, стекло, что ли? Но тут же словно бы шило в ногу ударило. Он скрипнул зубами, надавил на педаль тормоза, выскочил из дверцы. В кармане было пламя! Расстегивая джинсы, вывернул карман, но златник уже прожег ткань и свалился, звякнув, в щель водосточной решетки. Водяной поступил так, как учил его отец: стянул трусы и стал мочиться на бедро, думая сквозь боль: «Ай да златник, проклятая монета! Ай да... Но как интересно! Это ж какие диверсии можно проворачивать!» Стало ясно: московиты привезли с собой спецсредство. Сжечь, что ли, его хотели? Неужели и правда по мою душу из Москвы прислали?! Не может быть!.. Ему сигналили машины, кто-то указывал на него пальцем, а он, словно бы и не было никого вокруг, чувствуя себя фигурой в современной истории, все так и стоял расслабленно с расстегнутыми брюками, руки ниже пояса, уже вытрусив из себя последнюю каплю.
Придя в себя после потрясения, возвращаться в квартиру на Льва Толстого они и не подумали. Злата спросила Филикса: умеет ли? Тот умел: вытащил из смартфона карточку «Киевстар» и батарею. Из Киева решили выбираться на такси и маршрутках. Но оставалось несколько дел. Главное — забрать с Владимирской яблоко; второе — выручить Кита. И третье — если сложится, отдать долг Юлию с Лесей, чтоб не поминали лихом.
Начали с Кита, благо от «Тупой козы» ушли недалеко. Филикс постучал в стекло, в слово «Карантин». Злата постучала в зашторенное стекло. Штора шевельнулась, выглянуло девичье личико.
— У вас здесь забыли кое-что! — прокричала Злата.
Девушка не слышала, показала, улыбаясь, на уши. И тут же открылась ресторанная дверь.
— Чего? — спросил официант сквозь маску, поправляя на груди бабочку.
Злата заговорила деловито:
— Мы хотели бы выкупить кота. За тысячу гривен.
— Невозможно. — Официант глянул по сторонам.
— Но ведь Водяной не убьет вас за это.
— Такой, что и убьет, — признался официант. — Но дело не в этом.
— Полторы тысячи.
— Не...
— Две.
— Дело в следующем. Как только вы ушли, я выпустил вашего зверя во дворик. У нас дворик с той стороны. Думал, в туалет сходит, то да сё... А он — прыг на дерево, на катальпу, по ней на крышу — и свинтил. Сбежал. Так что вот такие дела... Не знаю уж, что и скажу Водяному. Остается надеяться, все-таки не убьет. Хотя все человеческое ему не чуждо.
— Правду он сказал? — задумался Филикс.
— Правду, — уверенно ответила Злата. — Не поверю, чтобы официант от денег отказался. Это как взял бы и в огонь бросил две тысячи. Тем более есть отмазка — кот сбежал.
Она была мила, у Филикса сердце зашлось от ее голоса.
— Кит! Кит! — закричала она.
Они бродили по соседним дворам, заглядывая в приямки и окошки подвалов, киская, маня колбасой. Искали в гаражах и на детских площадках. Но на их зов и на запах его любимой колбасы откликались другие.
Они включили «на минуточку» киевский телефон и увидели пропущенный звонок Водяного. Значит, ищет. Еще бы — монета уж как час от него ушла. Набрали Юлия, договорились о встрече и вновь разобрали телефон.
На месте пропажи Водяной крутился до вечера. Сразу же он вызвал знакомую медсестру, а следующим звонком — отделение курсантов МЧС из Гражданской академии. Медсестра обработала ожог. Курсанты выдернули водосточную решетку и, не найдя монеты в колодце, промыли участок до соседнего колодца. В трубах обнаружилось немало интересного: три телефона разных поколений, кольцо с фиолетовым камнем и несколько монет. Нужного не было. Пока курсанты занимались водостоком, он вызвал к себе («прямо сейчас и срочно») несколько человек. Офицеры служили кто где, но работали на него, сами не вполне понимая, в какой структуре он состоит. Четверо в штатском забрались в салон вишневого бусика: один был из штаба внутренней разведки МВД, второй — Дохляк из антитеррористического управления СБУ, третий — из областного управления МЧС, четвертый из военной контрразведки.
Маленький город Киев, заговорил Водяной, а поймать надо быстро. Он обратился к Дохляку:
— Введи, Рома, офицера в курс дела.
Дохляк ввел:
— Злата и Филикс, фамилия О. Одна буква. Москали. Приехали дней десять назад. Взяты в разработку.
Он показал фотографии: гости в квартире академика Щуки у ломберного стола, гости едят бутерброды в каком-то сквере на скамейке, гости стоят у окна, достают кота, засевшего в форточке. Рассказал и то, о чем пока Водяной не знал:
— Когда гости проигрались в карты и ушли, они забыли сумку. Понять можно! Филикс как их Достоевский — азартен! Потом вернулись. За сумкой. В сумке женские мелочи, фигня всякая, но и каменное яблоко.
— Зелененькое?
— Все вы знаете... Но как бы и прозрачное при этом. Тяжелое! Будто из мрамора или ртуть внутри.
— Пока их не было — обыск произвел?
— Не обыск, а так... заглянул.
— Значит, тяжелое... Пока, Ромка, ты у нас единственный, кто держал это яблоко в руках... На что оно похоже?
Дохляк понимал, отвечать надо не как хочется («на яблоко»), поэтому и повторил туповато:
— Тяжелое. — Его страшил взгляд Водяного, и он вдруг понес несуразное: — Похоже на ядро толкателя или метателя. Можно к проволоке прикрутить и зашвырнуть и самому с ним на край света улететь.
— Что-о?!
Электрические глаза уставились внутрь Дохляка: заговаривается чел вследствие контузии, или чел просто перенервничал и к дальнейшей эксплуатации пригоден, хоть и туп по жизни?
— Дырочка есть?
— В смысле?
— Куда проволоку вставлять.
— Не помню. Это я так... Очень тяжелое. Оно все как бы экран смартфона!
— Вот это интересно! — Водяной поморщился от боли в бедре. — Не буду оригинален и всем даю совет: подключить своих, кого можно, просмотреть видеокамеры, регистраторы... Я понимаю, люди в масках и балаклавах. Но!.. Искать и не сдаваться. Ну а во-вторых, буду оригинален: кто первый найдет — тому особый приз. И тот не пожалеет до конца жизни, что на свет родился. Удачи, господа... Но главное, помнить: карантин никто не отменял!
Все с серьезным видом поправили маски.
Позвонил хозяин квартиры с Льва Толстого, говорил нервно и хамовато:
— Сколько ждать ваших гостей?! Ущерб терплю! Или уже можно вывешивать объявление?
Водяной ответил мрачно:
— Вывешивай, жлоб!
Нашел тот, кто и не думал искать.
У Юлия зазвонил телефон.
— Смотри! — показал он Лесе. — Филикс!
На экране высветилось: «Fil Moscow».
— Ой, зайценею! — призналась Леся, потому что за три минуты до этого звонил Дохляк и выложил: весь Киев на ушах, ищут московских гостей, они действительно диверсанты. Кто первый найдет — не пожалеет, что на свет родился. Советую быть первыми.
Услышав голос Филикса, Юлий изобразил избыточную радость:
— Привет, привет! Как дела, как самочувствие?
— Все хорошо. А ваше?
— Не дождетесь, — пошутила Леся, включив в телефоне мужа громкую связь.
— Хотим попрощаться, — сказал Филикс. — И деньги вернуть. А то мы скоро...
Юлий и Леся не услышали, что «мы скоро», будто Филикса на том конце эфира кто-то в бок толкнул.
Юлий с горячностью согласился:
— Нет возражений. Долг — святое.
— Собаки привыкают к человеку, кошки — к дому, — вспомнил Филикс слышанное в детстве на Колыме.
— Так он, может, в Москву учухал?
Филикс нажал на кнопку домофона, с двенадцатого этажа раздался голос хозяина:
— Весь внимание.
— Это Филикс, — сказал Филикс. — Нестор Федорович, у нас кот пропал. Случайно к вам не вернулся?
— Ах ты гад! — закричал домофон. — Мне теперь после вашего кота квартиру месяц проветривать! Если появится, я его в окно вышвырну!
— Надо извиниться! — подсказала Злата и подступила к домофону. — Нестор Федорович, вы нас простите и нашего кота! Давайте мы вам заплатим немного в качестве компенсации?
В домофоне что-то кашлянуло, хрюкнуло и пришел голос:
— Сейчас мы посмотрим, что вы имеете в виду под словом «заплатим».
На Оболони, в квартире академика Щуки, в семье Леси и Юлия Кириленко прошло быстрое совещание.
— Знаешь, что? — надоумил Юлий Лесю. — Сразу не хочется говорить Дохляку, что Филикс нашелся. Как думаешь?
— Так и не будем говорить, — согласилась она. — Я с этим дураком вообще бы дел не имела, хоть и родственник. Меня поразила монета... Моя душа о ней прямо плачет. Давай сами выясним!
Юлий думал о своем, и думал по-другому.
— А то получится, я своего старого приятеля им сдал, — сказал он. — Ну какой из него диверсант! А этим лишь бы отчитаться: «Путинских шпионов поймали!»
— Когда Филикс проиграл, Злата сказала, что у них еще такая найдется.
— Ты о чем?
— О монете.
— Все это интересно. Я травмат возьму. Если что, припугну. Да и время такое, с пистолетом веселей.
На Европейскую они приехали в потемках, минут за десять до назначенного времени. Леся загнала машину на тротуар перед «Украинским домом», в темень глухую. Напротив здание гостиницы «Днiпро», подсвеченное между окон полосами света, выглядело зловеще.
— Ни людей, ни машин, — сказала Леся бодро. — Как в песне. Немного не по себе... А может, они и не приедут?
— Не знаю. Вообще-то первый апрель — никому не верь, — задумался Юлий.
— Ты кого-нибудь сегодня разыграл?
— Да кого мне разыгрывать, людей не вижу!
Москвичи вышли из такси около «Украинского дома» в другом месте, вблизи подъема на Трехсвятительскую, и стали озираться по сторонам. Леся открыла дверцу. Юлий ее придержал, доставая бинокль:
— Давай поиграем в шпионов. Посмотрим, что они будут делать.
Филикс сделал следующее: зачем-то вскинул руку в сторону тоненького серпика луны. В его пальцах сверкнул металл.
— Богатые буратины! — Юлий смотрел в бинокль. — В карты проиграл. Теперь в лунное затмение играет.
— Э! Ребята! — выйдя из машины, замахала им Леся светящимся телефоном. — Мы здесь!
Филикс и Злата взялись за руки.
Юлий и Леся шли к ним в масках и перчатках, словно бы намереваясь взять в кольцо.
— Посидим? — Юлий как-то естественно уклонился от рукопожатия.
— Закрыто все, карантин, — отказалась Злата. — Мы на минутку, деньги вернуть. Спасибо вам за все!
Филикс наблюдал, как Юлий, аккуратно сняв перчатку, оставил пятисотку внутри резины и ткнул ее в боковой карман пальто.
Филикс приобнял его:
— Хорошо, что пересеклись. Столько лет не виделись! И неизвестно теперь, когда...
Он вознамерился приобнять и Лесю, но та шарахнулась, как бы наигранно воскликнула:
— Карантин! Стоп! А социальная ответственность?
Она была женственна и хороша.
Филикс так и сказал:
— Ты женственна и хороша. Повезло Юлию. Как и мне на этот раз.
Леся все время хотела спросить о монете, но после этих слов потеряла в себе нить вопроса.
Когда Филикс и Злата исчезли в потемках Трехсвятительской улицы, уводящей на застроенный домами и храмами холм, Юлий позвал Лесю:
— Пройдемся за ними?
Выждав несколько минут, двинулись следом. Златы и Филикса впереди не было. Значит, свернули на аллею, к памятнику Владимиру? И на аллее — ни души. Фонари. Холодно. Пар изо рта.
— Звоним Дохляку?
— Звони.
Роман сидел дома, пил пиво с двумя девчонками, с которыми, получив на работе зарплату, случайно познакомился на улице.
— Я знаю, где они, московские гости.
— Да ты что! Где?
— На Владимирской горке.
— Гуляют? Хорошо. Молодец. Следи дальше, позвони, когда нагуляются.
— Может, и гуляют. Но их не видно. Испарились! Думаю, могли и другой дорогой уйти. Тут несколько спусков.
— Да знаю я, знаю, — раздраженно ответил Дохляк. — Еще и стеклянный мост... Ладно, одеваюсь, лечу. Помощь подтянется, перекроют спуски. А пока сам посмотри... Или страшно?
— Я с Лесей... Ничего нам не страшно! Это ты при первом обстреле обделался.
Дохляк отключился. Возможно, последних слов не слышал.
— Зря я не сдержался! — попрекнул себя Юлий.
— Переживет.
Они дошли до ступеней глыбы черного памятника с крестом, ярко освещенного прожекторами. Посмотрели на огни ночного Днепра, на кривой стеклянный мост.
— Да, могли и туда уйти, — согласился Юлий. — Неужели и правда шпионы? Тогда понятно... А я опять лопухнулся! Они давно на Европейскую вернулись через Филармонию, взяли такси — и укатили куда угодно. — Он начал ныть, чего Леся не переносила в нем. — А был шанс отличиться! Во всем невезуха. Книжный бизнес накрылся: русские книги «фсё». Так и буду при тебе в качестве бедного родственника.
— Мне хочется тебе глаза выцарапать, когда ты начинаешь ныть, как тупая овца! — Она сдерживала себя. Прикусила даже губу до крови. — Ну какой ты бедный родственник, ты мой муж. И я какого-никакого тебя люблю. А то, что иногда скандалю, прости!
— Ничего себе «иногда»! Кулаками и ногтями! И сейчас готова.
— А тебя это возбуждает!
— Зря мерзнем. Поехали домой? — Леся уютно взяла Юлия под руку и вдруг с новой, неожиданной интонацией воскликнула: — Смотри! — Палец ее в перчатке указывал на газон, вниз, на прибитую оледенелым снегом землю. — Следы.
Юлий изменил угол зрения, наклонив голову, и увидел следы — мужские и детские. Или женские. Свежие следы уходили по склону за широкий черный куст. Юлий перемахнул через ограду, проскользил вниз. Внутри куста обнаружилась выступающая из земли угловатая постройка.
Позвонил Дохляк:
— Есть новости? Нашел?
— Нет. Только следы. Короче, в кустах дверь в кирпичной стене! Внутри, наверное, какие-то коммуникации. Не могли же они туда полезть!
— Посмотри, что за коммуникации! Дверь на замке?..
— Кодовый замок... Сломан вроде. Дверь открыта... Открыта! Паутина рваная, паук мертвый. Коридор какой-то.
— Я уже еду. Лесе привет. Будет нам всем приз, если не облажаешься.
Водяной делал себе перевязку и вел мысленный диалог с президентами Зеленским и Путиным. Он видел их перед собой — жалких, лепечущих слова оправдания. А он размышлял — расстрелять их или, как американцы Хусейна, повесить на толстой веревке.
Дохляк по-военному доложил:
— Вышел на их след. Подробности позже. — И отключился.
— Ишь ты! — похвалил его Водяной. — Цену себе набивает. «Позже»! — И тут же перезвонил: — Позже не надо, докладывай сейчас.
Сам Водяной уже знал, что московские гости несколько часов кряду искали кота — были в «Тупой козе» и в доме на Льва Толстого.
Луч телефонного фонарика распылился в черноте веером и выхватил рваную паутину и мертвого паука. Паук качнулся, отбросив нечеткую тень.
— Жутковато, — сказала Леся.
Юлий взял ее пальцами под локоть, в ухо зашептал, ведя по коридору:
— Трясся хвост, усы тряслись, ну-ка, заяц, ухмыльнись.
Она опустила маску, изобразила ухмылку, зубы показав: «Зы-ы». Было видно, ей не до игр.
В черном, сыром тупике они наткнулись на ржавую дверь — верх полукругом, как в церкви. Юлий толкнул — не заперто. Крючок внутри отпал. Коридорчик — и еще дверь, ярко-красная, с черепом и костями и надписью: «Не лезь! Убьет!»
— Что-то мне туда не хочется, — сказала Леся. — Наверное, какие-то трансформаторы и провода. Гудят. Зачем им сюда идти? У нас в детстве во дворе мальчика убило, одни угольки остались.
— Не знаю зачем. Но ведь зачем-то пошли именно сюда.
Юлий рядом с женой чувствовал себя смельчаком тем увереннее, что держал перед собой маленький пистолет на взводе.
— Может, подождем Дохляка?
Вернулись к пауку. Еще раз набрали Дохляка. Тот сбросил.
— Ничего, подождем, — сказала Леся и тут же капризно заявила: — Вообще-то я замерзла, домой хочу и в туалет.
— Туалет — вокруг, где уместишься.
— Не издевайся!
Помялись в темноте около двери. С Днепра дул холодный ветер.
— Идиотское положение, — сказал Юлий, потыкав пальцами в кодовый замок. — Ржавое все.
— Все! Едем домой!
— Внутри теплее. Глянем все-таки, что за черепом с костями.
— А не убьет?
— Мы осторожно.
Леся вновь послушно двинулась за ним.
Юлий чуть не стрельнул, когда, толкнув дверь с костями, над ними вверху — по кругу красных стен — вспыхнул белый свет. С потолка перед ними свисал гамак, у стены была винтовая лестница.
— Никого.
— Там еще дверь. — Леся указала под лестницу.
Юлий заглянул:
— Кстати, унитаз. И душ. И все мокро. Капельки на кафеле.
— Вверху люк... Подожди, я в туалет! И надо Дохляка встретить. А то он нас не найдет...
Юлий спорить не стал, но и не послушался: выдохнув из себя воздух для отваги, полез к люку. Но лишь коснулся крышки лбом, тут же спустился обратно в комнату.
В гамаке от подушки пахло духами Златы.
— Ее запах, — сказал он и вновь собрался с духом.
Приподнял ладонь, крышку. Посветил внутрь. Узнал по золотистой косичке Злату: на кушеточке, под черным одеялом со звездами они спали в обнимку — Злата и Филикс, лицом к лицу.
Пистолет придавал решимости. Юлий выключил фонарик, не дыша, забрался в каморку и замер над спящими. Внизу громко зашумела вода.
Злата проснулась, шепнула:
— Филикс!.. Там кто-то есть. Люк открыт! Там свет!
Проснулся и Филикс.
Различив перед собой фигуру в маске и с пистолетом, они отпрянули к стене.
— Это кто, Водяной? — спросил Филикс.
Таиться Юлию уже не было смысла, спустил маску и зажег фонарик.
Злата терла ладонями глаза и думала, как бы поскорее одеться.
— Что ты здесь делаешь? — изумился Филикс.
— А вы? — Юлий нервничал. — Почему весь Киев вас ищет? Вот объясните. Я всю жизнь в Киеве и не знал этого места на Владимирской горке. А вы знаете! Еще и спите здесь, как дома. Вы ведь действительно шпионы!
— Какая глупость! — Злата под одеялом натягивала джинсы.
— Настоящий? — спросил Филикс.
— Травма. Но жесткая. Не сомневайся, мозг вынесет на раз.
— Убери, пожалуйста, — попросила Злата. — Мы тебе ничего плохого не сделали. Зачем ты так?
— Как «так»? Вы ведь, оказывается, не простые туристы.
— Водяной прислал?
— Какой Водяной?.. Вас Дохляк ищет. Будет с минуты на минуту.
— Нас арестуют?
Филикс вылез из-под одеяла в трусах и принялся одеваться, отвернувшись к стене.
— Если ищут — конечно, арестуют. У нас же война! Все серьезно.
— Лично с нами война?
— Не лично, но вы сами понимаете.
Снизу послышались голоса.
— Наверху! — услышали они недовольный голос Леси.
Злата с Филиксом взялись за руки и уселись на топчан.
В люке возникло энергичное и полное лицо Дохляка.
— Ага! — с энтузиазмом проговорил он и пробкой влетел в каморку. — Сидят как птицы-голуби! Здравствуйте! Давно не виделись.
Следом поднялся Водяной. За ним — Леся. Она была в маске, руки в перчатках. Держала их на расстоянии от себя почти брезгливо.
Водяной сразу же заметил щель под потолком, выглянул.
— Это у нас что? Пешеходный мост, Труханов остров... Внутри памятника Владимиру!.. Надо же, спрятались!
И только после этого он взглянул на Филикса и Злату.
— Вы не представляете, что с вами будет. — Водяной посветил им в лица, которые сделались желтыми на фоне черной стены, над черными простынями в звездах.
Филикс и Злата крепче сжали руки.
Дохляк поддакнул:
— На Владимирскую их — расскажут все, что и в первом классе снилось! — И сам пояснил: — Не все московиты знают, на Владимирской офис СБУ и тюрьма. Вход за так-с, выход — бакс.
— Вы меня обманули. Я вам поверил... Ну-ка!
Свет от фонариков прыгал. Водяной повернулся к Юлию. Наступила тишина, она стягивалась вокруг Водяного. Понятно было: он сейчас произнесет главные слова. И он их произнес.
— Стрельни этому в лоб! — он указал на Филикса.
Юлий опустил пистолет.
— Что же ты? — Водяной приблизил к нему свое лицо. — Просишься на службу в СБУ, а стрельнуть в москаля не можешь?!
— За что? Он же уже не опасен, — не понял Юлий.
— Не ему «за что». Ему уже все равно. А тебе за то, что ты достал пистолет. А достал — надо стрелять!
— Нет! — сказала Злата и поднялась.
Поднялся и Филикс, побледнев.
Дохляк принялся обшаривать его карманы. Филикс сам вытащил златник и отдал Дохляку.
— Вот у нас что есть! — Дохляк протянул монету Водяному.
Тот отдернул руку:
— Не надо! Держи пока у себя. Меня сейчас яблоко.doc интересует. Где райское яблочко?
Дохляк с ловкостью завзятого сыщика тут же вытянул из-под лежанки чемодан и вынул оттуда яблоко.doc, обнаружив его завернутым в шубу.
Водяной покачал странный предмет в руке.
— Действительно, тяжесть. Череп можно пробить. Каково назначение? Отвечать быстро!.. На счет «три» — стреляй! — Он поднял руку Юлия.
— Раз...
— Это яблоко.doc, — ответила Злата. — Изобретение Кокорина, которого кто-то взорвал. Вы не знаете, кто? Показать, как работает?
— Покажи, если знаешь, — ответил Водяной. — Но не так, как с монетой, выйдет?
— Знаю, как пользоваться. Сейчас покажу. Только в глаза не свети, пожалуйста. Лучше вообще отключите телефоны. Это сложный прибор. И набросьте на нас одеяло. Темнота нужна.
Водяной и Юлий выключили фонари. Дохляк набросил на них одеяло и по-хозяйски поставил ногу на крышку люка:
— Никуда не денутся!
Под одеялом она взяла ладонь Филикса в свою тонкую ладонь, навела ее на яблоко.
— Хорошо бы знать, куда давим, — сказал он ей, щекотнув бородой ухо и растягивая свои и ее пальцы шпагатом. — Смотри, где «Москва» и «Киев».
Он шевельнул черенком; на яблоке засветились голубые, красные и зеленые огоньки. Вспыхнули точки с крохотными словами «Нью-Йорк», «Киев», «Минск», «Москва» и еще какие-то.
— Я хочу видеть, что там они химичат! — проговорил Водяной и приказал Юлию, включив фонарик: — Стреляй на счет «три». Раз... Два... Три!
Он сдернул одеяло.
Руки дернулись, пальцы сместились.
В головах что-то булькнуло.
Леся вскрикнула.
И тут же они увидели себя в большом круглом зале без крыши, но со звездами над головой и тонким, как волос, откованным из тяжелого золота месяцем. Воздух был свеж, где-то рядом шумело море.
Окончание следует.