Святитель Савва Сербский

Книгу пишет сам святитель Савва
в Хиландаре, на святом Афоне,
буквы пишет умброй темно-бурой,
прописные — киноварью алой,
на листах, что тоньше детской кожи,
но прочней парчи золототканой.

Всех краев милей земля родная,
оттого и выписаны буквы
темной умброй вспаханного поля.
Нет цены дороже алой крови,
столько раз кропившей эту землю,
оттого и киноварь заглавной
на листе законченном сияет,
а листы — то Сербии пределы:
золотые пажити Моравы,
черные утесы Златибора,
каменные россыпи Санджака,
снежные уборы Шар-Планины.

Сабли эту книгу пролистают,
пламя обожжет ее страницы,
запекутся киноварь и умбра...
Но умрут властители и судьи,
расточатся все земные царства,
только эта книга не истлеет
и в руках небесного владыки
станет нашим душам поминаньем!


Дервиш и Смерть

У шатра на берегу Моравы
пьяный дервиш пьет за чаркой чарку;
бледен он, чалма его кровава,
и горит вино, слезою жаркой
по щекам из глаз полуослепших
падая кровинками на рубище, —
пьет он горе, что хмельного крепче,
рок свой пьет, по сердцу накрест рубящий.

По колена в пепельном тумане,
белогривый конь идет неслышно,
бледный всадник в белом доломане
спрашивает, словно снегом дышит:
— Не меня ли ждешь ты, бедный старец,
ни стрелы, ни булавы не стоящий?
Овна, потерявшего отару,
мне нетрудно довести до стойбища.

Только покажи мне брод надежный
через мутно-желтую Мораву —
скоро и по правде, и как должно
заплачу тебе за переправу —
отболеют плачущие раны,
примирится сердце с неминуемым,
гурии у райского фонтана
упокоят душу поцелуями.

— Светлый всадник, что тебе до брода,
что тебе до старика хмельного?
Конь твой белый чрез любую воду
перейдет, не омочив подковы...
За Моравой тысячи отважных,
словно маки на лугу некошеном...
Там горят сторожевые башни,
там полки сошлись на поле Косовом!

— Говоришь ты справедливо, старче,
не к тебе иду, тебя не трону.
Путь мой там, где зарево все жарче,
все слышнее сабельные звоны.
За тобой вернусь, когда помянут
бой на Видовдан и князя Лазаря
и когда от венгров до куманов
гусляры былины будут сказывать.

Жди меня, когда заплачет звонами
по дорогам песня-соловей,
жди и допивай вино червонное
со слезами старости своей!


Сон Марко Королевича

На ладони горы засыпай, под покровом еловым,
ненадолго, на пару столетий, и, честное слово,
я тебя разбужу на рассвете весеннего дня,
я тебя провожу, и в дорогу дам хлеба и меда,
и коню твоему нашепчу перевалы и броды,
только ты, дорогой мой, уже не узнаешь меня.

Ты уйдешь безответно, лишь кровь прорастет ежевикой,
только эхо напева заблудится в пустоши дикой,
поцелуя тепло первоцветом проснется в траве,
грянет сабля твоя звонче молний на горных вершинах,
ятаган твой сверкнет смертоносней, чем выпад змеиный,
тяжесть глыб и утесов проснется в твоей булаве.

Запоют гусляры, горьким летом тебя призывая,
и вода растечется, и с мертвой сольется живая,
и державы сойдутся на пире свинца и огня,
там узнаешь ты славу, какой не бывало на свете,
будешь первым на брани и первым на царском совете,
только жаль, мой любимый, что ты не увидишь меня.

Но во веки веков, лишь вернешься в родные долины,
вольный ветер навеет знакомую горечь полыни,
виноградом любовь обовьет, осенит, утолит,
и направит пути, и вовеки уже не отпустит,
как родная река, донесет до широкого устья
у меня на ладони, в небесной дали.


Гайдук

У тебя в дому серебро и сталь,
арабески ножен и холод лезвий,
костяных рукоятей сухая трезвость,
бирюзовых накладок томный миндаль.

Неужели не жаль этих гордых трофеев,
неужели не слышишь, что враг у ворот,
что косматая смерть и войдет, и посмеет,
и врагу о тебе не соврет?

— Я давно услышал шаги врага,
мне давно известна моя участь —
арнауты прошли сквозь лесистые кручи,
батареи стоят на речных берегах.

Но сокровищ моих спасать не надо,
им тесна тайников железная клеть!
Пусть горюет жена о дамасских нарядах,
но дамасскую сталь недостойно жалеть!

Вот ударит ядро, разрывая грудь!
Упаду в траву, полечу к Престолу,
безоружным, в седой наготе глагола,
постигающим самую суть...

Пусть берет паша пистолеты и сабли
и, гордясь победой, помянет меня —
был он самый удачливый, самый храбрый,
был он кровью земли и душой огня!


Изгнание народа

Опустошение земли,
переселение народа —
сойди с дороги, и замри,
и слушай, как скрипят подводы,
как умолкает детский плач
в объятиях мужского стона,
смотри, кровоточит икона,
потрогай пепел — он горяч,
как сердце только что убитой
малиновки — ее гнезда
уже не видно под копытом,
а впереди горит звезда —

одна, как Божия лампада,
неугасающий елей...
Так пастырь направляет стадо,
идущее с родных полей.
И весь народ вечерней жертвой
сквозь горла каменных теснин
по хрусту ледяных седин
идет своей дорогой смертной.
Чужие земли впереди,
бесплодье, стылые болота,
солдат свинцовые ряды,
держав железные ворота...

Пролистывая триста лет,
я вижу тот же темно-синий,
бескрайний небосвод и свет
звезды, горящей над пустыней.
Мы все уходим — кто сейчас,
кто завтра от своих кочевий,
о нашем горе, нашем гневе
чужой язык ведет рассказ,
и в облаках иссиня-черных
грохочут сорок сороков,
и умирающие зерна
дробятся в жерновах веков...