1

В поэзии Ольги Денеги образы лепятся колоритно, выпукло: подчеркнуто округлые, несколько странные, волнующие, тугие:

Небо — небрежно рвано.
Туча — большая булка.
Ласточки-дельтапланы
Чертят на небе буквы.

Буквы стремятся к Аve.
Aву Марию ладят
Тысячелистник, мальва,
Тысячелетье, ладан.

Слова причудливо переплетаются смыслами, и травы, упоминаемые в катрене, алхимически перевиваются со временем, играющим вечную роль.

А вот иное: крепкое, реалистичное письмо, не теряющее от подобной заданности поэтичности:

Чахлый луч споткнулся о порог
Крепкого, осанистого дома.
Бабка вяжет правнуку носок.
Прыгает дурашливый клубок;
Пляшут спицы — вдоль да поперек,
Ловят шерсти тощенький исток.
Ходят пальцы нежно, невесомо.

Комбинируется конкретика с зыбкостью, и Брейгель недаром возникает финальным стихотворением подборки, ибо мастерство, с которым передавал плоть мира, подразумевая душу его, словно прослаивает стихи Денеги. Что подтверждает густая ткань стихотворения «Сто лет»:

Сто лет прошло. Немного трушу.
Соседкин кот отводит душу:
— Не Барсик — паразит, итить!
— Привет, теть Валь.
— Привет. Неужто?.. —
Калитка старчески тщедушна.
Как в песне — яблони и груши.
Шорк-шорк
      стремительных пичужек,
Как будто тех же. Тех пичужек.
Велосипед — такой худющий,
Что впору сахаром кормить.

Есть нечто волшебное, детски-наивное в желании покормить велосипед: поэзия подразумевает долю детскости в душе; и есть столь тесно поставленные слова, что картины рождаются как будто непроизвольно, заставляя чувствовать вибрации жизни.

Они передаются Денегой с мерой естественности и нотами крепко звучащей музыкальности...

Виолончель?

Альт?

Всего понемногу...

2

Метафизика Сергея Сущего остро окрашена попыткой вычислить формулу времени: чье вечное исчезновение точно превращает в ирреальность былое, предлагая неведомость в качестве грядущего и мимолетность в зыбкой форме настоящего:

Что случилось и все, что случится
миллион лет до нас, после нас, —
бесконечные копии блица,
происшедшего прямо сейчас.

Вечное «сейчас», собственно, и организует жизнь как она есть — отсюда и конкретика мира, и плотность стиха Сущего, не допускающего игры — только если в плане звукописи:

Курила «Приму», семечками
              щелкала,
катая русский задом наперед,
жила страна,
      Рождественскими елками
и Шаболовкой каждый Новый год
встречая. Это чудо-поколение,
где позывными: БАМ, Агдам, Афган.
Я был по пояс, по колени в нем.
И вот стою один. Не сплю, не пьян.

Логично-ностальгичны интонации, ибо человеку, жившему в Союзе, есть что с чем сравнивать — не в пользу нынешнего времени.

Советское проступает сквозь нынешнее, цитаты, образы фильмов, игра огней — сохранившихся ощущений — все сплетается в ком, и катится он, разматываясь строчками, чтобы снова собраться в единство:

Три колодца, Учкудук, наган.
Давит на курок товарищ Сухов,
засыпает синий Зурбаган,
Гюльчатай не выйдет за Петруху.
Никому не выйти никуда —
не дает свое добро таможня.
С неба незнакомая звезда
сыплет вниз
      морзянкой односложной...

Рябь Стикса — в следующей строфе — возникает логично: советское время можно отнести к разряду мифологии, уже двум выросшим поколениям не рассказать детально, как и что было...

Остается поэзия — зыбкая и конкретная, с орнаментами огней, по которым, как по стволам, мелькает метафизическая повилика миновавшего.

* * *

Два разных поэта, представляющих обширный поэтический мир на страницах очередного номера «Москвы»; двое — зажигающих свои звезды, организующих свои просторы-пространства слов, предлагающих уникальность собственной экзистенции, расшифрованной стихами...