Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Неуловимый Мазепа

Алексей Николаевич Григоренко родился в 1955 году в Горьком, в семье инженеров-автомобилестроителей. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Работал дворником, сторожем, грузчиком, в редакции альманаха «Памятники Отечества», редактором отдела литературы журнала «Советский воин», редактором исторической московской редакции издательства «Столица». Публиковаться начал в 1988 году. Печатался в журналах «Литературная учеба», «Советский воин», «Москва» и др. Автор четырех книг прозы.
Член Союза писателей России. Живет в Москве.

Торжество Православия

Утром, едва рассвело, плотный туман опустился на Киев. Сырость и запах весенней реки, казалось, проникали даже сквозь закрытые окна.

Такой сумрачный март. Впрочем, как и всегда.

И все-таки — нет. Этот март 2020 года оказался особенным и ни на что виденное и известное прежде не похожий: 18-го числа границы всех государств закрылись и началась новая эпоха нашей жизни: некий коронавирус, подлая болезнь сродни чернобыльской радиации, которую глазом вовсе не увидать, показал вживе всем нам, сколь призрачна и зыбка наша жизнь...

Снег сошел, и на газонах уже робко зеленела трава, но до лета, щедрого, полного жизни, движения и надежд, было еще далеко. Стоя возле окна, я расслышал, как на склонах киевских гор, в улицах и на проспектах просыпающегося города тихо и сокровенно, почти что неразличимо перезваниваются друг с другом церковные колокола, — ну как же об этом забыть: первое воскресенье Великого поста, называемое от века Торжеством Православия. И даже не важно, что отсюда, из моего обиталища, нельзя различить, какие звоны «канонические», а какие «неканонические», — вот ведь какая гримаса приключилась с нами на независимой ни от кого Украине: целых три деноминации, называющие себя по имени православными, имеем мы на любой цвет и вкус, взаимно же друг друга с негодованием отрицающие, все, как говорится, для человека, только приди к нам и отдай свою душу. Ну и денег немного, по силам... Московский патриархат в лице УПЦ, Киевский патриархат под водительством бессменного, бессмертного и непотопляемого, анафематствованного ко всему прочему Филарета Денисенка и Украинская автокефальная церковь, так называемая «липковская» или «самосвятная», извода бурного для былой имперской Церкви 1921 года... Здесь же — и униаты, греко-католики, со скромностью примостились под православной личиной, приросшей к ним за 400 лет мимикрии, и тоже призывно звонят в колокола, давным-давно крепкой стопой ступили в Киев они из галицких подвалов и схронов... Сегодня они уже требуют от Рима статуса патриархата, а от здешних временщиков-президентов — статуса чуть ли не единственной по-настоящему патриотичной религиозной деноминации, имеющей, по их мнению, все основания считаться ни много ни мало «верой отцов»... Поднять бы из забытых могил козаков Сагайдачного — ужаснулись бы и не поверили увиденному и услышанному, сами зарылись бы поскорее в землю обратно, да и поглубже. А строки украинского гимна:

Душу й тіло ми положим за нашу свободу,
І покажем, що ми, браття, козацького роду... —

стоит прокомментировать особо из-за их терминологической и вероисповедной, скажу мягко, неточности. Уже автор этого текста 1862 года, Павел Чубинский, происходивший из обедневших польских дворян, похоже, не различал неподобающей двусмысленности этого помянутого «козацького роду» — козаки были ревностными православными, угрожавшими даже своему митрополиту Иову Борецкому, а последователей церковной унии они вообще предавали смерти без колебаний. Но Чубинский об этом, вполне вероятно, если и знал, но просто забыл, то о нынешних греко-католиках, распевающих этот гимн от всего сердца и во всю мощь молодецкой груди в Раде и на майданах украинских городов, сказать совсем нечего. Все — от первого до последнего, от праведного и до неправедного — звонят в колокола, проповедуют всеобщую милость, любовь и добро, приглашают на праздник и торжество...

«Что тут есть истина?» — так и хочется вопросить, перефразируя слова Пилата, обращенные к Иисусу Христу.

Христос промолчал. Так и сегодня простой обыватель не сможет внятно ответить на этот вопрос. Прокуратор в древней мятущейся Иудее задавался этим вопросом, но сегодня — это вам не две тысячи лет тому прочь, и не Иудея к тому же — славный град Киев празднует Международный женский день и чтит своих тружениц, матерей, жен, возлюбленных и дочерей. Так что какое тут Торжество Православия, если как раз и выпал день этот на пресловутую «Клару Цеткин», как мы в юности называли с моим сгинувшим дружбаном Сероштаном день праздника 8 Марта, и народ, само собой разумеется, вместо того чтобы отправиться в храм и свидетельствовать о своей вере, за которую всего 200–300 лет тому назад отдавали жизнь их предки и которую в войнах боронили, отстаивали и провозглашали как непреложную истину запорожские и городовые козаки Южной Руси, бежит к смуглолицым улыбчивым торговцам цветами и покупает тюльпаны-мимозы для своих «половинок»! Все бурно радуются и отправляются выпивать.

Тут можно было бы сокрушиться духом и посетовать, если бы время приостановило свой бег, а уж тем более если бы возможно было повернуть время вспять, отменить то или это, пережить заново все, но уже по-другому, вразумить горячие головы в прошлом, стать кем-то вроде пророка и открыть неразумному люду те бездны несчастий, падений и ужасов, ожидающих народ за преступление заповедей и законов, за нарушение как духа, так и буквы — ради мнимой свободы, ради миражей и обмана с «землей», «заводами», «миром во всем мире»...

Однако подоспело время выходить в храм. Моя многомудрая женушка Лика давно уже отправилась в лавру на раннюю литургию. Не может по состоянию нынешнего своего девичьего здравия причащаться на поздней, не вкушать и не пить до полудня. Я же по лености собирался в Ильинскую, она совсем рядом, через пару кварталов от нас, на Почайнинской. Мы живем на Подоле и издавна являемся прихожанами этого храма. По примеру средневекового епископа Григория Турского, составившего в VI веке драгоценную «Историю франков», который предварил свой замечательный труд полным исповеданием никейского Символа веры ввиду буйствовавшего вокруг него арианства (что и сегодня насущно — да и всегда, но сегодня в особенности), следует и мне ввиду общей нашей конфессиональной неразберихи отметить, что наш храм принадлежит Украинской православной церкви Московского патриархата. Ну а как несостоявшемуся историку, мне остается добавить еще весьма существенную деталь о том, что, по мнению ряда исследователей, Ильинский храм является чуть ли не старейшим церковным объектом в Киеве. Ну, само собой разумеется, не сегодняшний храм, куда я отправился, — он поздний и построен в конце XVII столетия семьей киевского мещанина Петра Гудымы, а тот, что стоял на его месте в домонгольскую пору. В 2015 году исполнилось ни много ни мало 1070 лет со дня упоминания о нем самим преподобным Нестором Летописцем в Повести временных лет. Не обошлось и без легенд, которые за давностью лет невозможно проверить: согласно преданию, его построили киевские князья Аскольд и Дир. В Византии, которую они воевали по заведенному в ту пору обычаю, князья стали свидетелями некоего чуда, под впечатлением от которого крестились, а по возвращении в Киев построили этот храм. Существует также мнение о том, что крещение киевлян в 988 году произошло как раз именно здесь — благодаря удобному расположению храма на берегу Днепра и Почайны, притока его. Так ли это или иначе — по сути, ведь и неважно. Но, признаюсь, эти легенды греют мне душу. Такой вот слабый я человек...

Сладкий, наркотический яд лжеименного исторического знания принес мне по жизни не только радость открытий, но гораздо больше горьких утрат и поздних прозрений. Я уже шагал по Почайнинской, а в памяти пузырились старые дрожжи, и я думал о том, как же все изменилось, измельчало, свелось на нет, — и даже в строе сегодняшнего богослужения, в частности в этом чине Торжества, в котором по определению мало что должно было измениться, все равно все уже не то и не так.

Торжество этого дня оскудело даже словесно, о духовном же умолчу, и если ты не присутствуешь на архиерейском богослужении в кафедральном соборе крупного епархиального центра, то можешь и не услыхать ничего, кроме разве что нарочитого возглашения Символа веры. Но, может быть, и этого сегодня достаточно. Сознание нынешнего человека весьма отлично даже от того детерминированного, задавленного беспросветностью существования и физического выживания посполитого, крестьянина, мещанина, хуторянина-козака минувшей польской поры, затем уж имперской петербургской поры, которые, вполне вероятно, не сильны были в грамоте и в каких-то специальных познаниях, но, приходя в храм в Неделю торжества Православия, слышали важные вещи, определявшие строй их жизни. В частности, слышали имена бунтовщиков, преданных проклятию Церковью, слышали наименования ересей, о которых сегодня практически ничего не известно. В этом смысле примечателен Собор 1690 года под председательством Московского патриарха Иоакима, который анафематствовал «хлебопоклонническую ересь», осудил на сожжение сочинения Сеньки (Сильвестра) Медведева и запретил читать многие книги южнорусских ученых, «имеющих единоумие с папою и западным костелом», среди которых не только сочинение Медведева было, но и писания Симеона Полоцкого, Галятовского, Радивиловского, Барановича, Транквиллиона, Петра Могилы и другие. О требнике Петра Могилы прямо сказано, что эта книга преисполнена латинского зломудренного учения, и вообще о всех сочинениях малорусских ученых замечено, «что их книги новотворенные и сами с собою не согласуются, и хотя многие из них названы сладостными именами, но все, даже и лучшие, заключают в себе душетлительную отраву латинского зломудрия и новшества»... Это — слева, а справа, с другой стороны, Иоаким яростно громил старообрядцев... И не только словесно, надо сказать. Такие вот парадоксы эпохи...

Так что мало никому не казалось в ту пору.

Но как тут мне и не ухмыльнуться все-таки было: Могила с Полоцким не нравились московитам? Да вот уж не за горами шагал к ним из самого Рима просвещеннейший и распрекрасный Феофан Прокопович, — и кто мог остановить наступающий век петровских преобразований?.. Через триста лет в виде фарса все повторилось: обер-прокурор Священного синода К.П. Победоносцев в отчаянии от тотального духовного и нравственного разложения предлагал правительству немного «подморозить» Российскую империю, чтобы гангрена близкой революции замедлила с распространением, но державный локомотив, теряя по пути колеса, уже летел в пропасть, и местной анестезией дела было никак не исправить.

— Это вместо Интернета и телевизора было тогда, — подытожила моя Лика, когда я накануне на кухне за чашкой козацкого чая провел с ней очередную политинформацию и помянул о московском Соборе 1690 года. — Ну а откуда еще народ мог узнать о тех бедах, которые валились на него отовсюду? Только с приходского амвона...

В 1708 году в «черные списки» проклятий, возглашавшихся во время чтения чина Торжества Православия, добавилось имя изменника-гетмана Ивана Мазепы, ходившего прежде в Петровых любимчиках. Когда учрежден был царем главный орден империи во имя апостола Андрея Первозванного, вторым, кого монарх удостоил им, был именно гетман Мазепа. Тем подтверждалась не только самоотверженная верность Мазепы Петру, но и первостепенная важность пребывания юго-западных малороссийских земель в общеимперском составе. Должно быть, странно звучало анафематствование орденоносца «Ивашки» под сводами киевских и других малороссийских храмов, построенных в свое время его тщанием и на его деньги:

«Новый изменник, нарицаемый Ивашка Мазепа, бывый Гетман Украинский, или паче антихристов предтеча, лютый волк, овчею покрытый кожею, и потаенный вор, сосуд змиин, вне златом блестящийся, честию и благолепием красящийся, внутрь же всякия нечистоты, коварства, злобы диавольския, хитрости, неправды, вражды, ненависти, мучительства, кровопролития и убийства исполненный. Ехиднино порождение, иже аки змий вселукавый, яд свой злаго умышления на православное государство чрез долгое время начальства своего потаенный, изблева прошлаго 1708 года в месяце декемврии, презрев толикая благодеяния Божия и крайнюю неизреченную к себе Государеву милость и любовь, ковалерством превысоким от него почтенный.

Сломал веру и верность, на крестном целовании обещанную и утвержденную. И аки вторый Иуда предатель, отвержеся Христа Господня и благочестивыя державы Благочестивейшаго Государя царя и великаго князя Петра Алексиевича, всея великия и малыя и белыя России самодержца. И привержеся (врагу Божию и святых Его, проклятому еретику) королю шведцкому Карлу Второму надесять, впровадил его в малороссийскую землю иже Церкви Божия и места святая осквернил и разорил. И бысть ему шведцкому королю помощник и поборник в брани, и на благодетеля своего и Государя, разбойническую воздвиже руку, хотя малороссийскую землю аки прегордый люцыфер хоботом своим изменническим, и разбойническим, от благочестивой и великороссийской державы отторгнути. Но не поможе ему Господь сил тое свое диавольское умышление и злобу совершити; ибо силою Божиею, мужеством же и храбростию, непреодоленнаго монарха нашего: Благочестивейшаго Государя нашего царя и великаго князя Петра Алексиевича, всея великия и малыя и белыя России самодержца; и Его победоноснаго воинства побеждены суть вся полки неприятельския, под городом Полтавою, в прошлом в 1709 году, месяца Иуния в 27 день, тако преславно, яко едва сам король свейския и оный изменник Мазепа убеже к Турскому порту под защищение. И тамо окаянный по немногих днех злобу свою, и житие сконча, и хотя взыйти на небо, и бытии подобен вышнему, до ада низведеся.

Тем же яко сын погибели за таковую свою измену отступничество от благочестивой державы, предательство же и поднесение рук разбойнических и брани на Христа Господня, своего благодетеля и Государя, со всеми своими единомысленники, скопники и изменники, да будет проклят!»

До 1869 года в день Торжества Православия имя гетмана Мазепы ежегодно упоминалось в чине анафематствования. Имя это стало ругательством, синонимом помянутого новозаветного Иуды Искариота: гетман называется «вторым Иудой», «сыном гибельным» и «диаволом норовом». В этом списке самых страшных государственных преступников уже присутствовал «аспид, испущающий яд свой, уязвляющий телеса невинных», как назвал патриарх Иоасаф Стеньку Разина, и самозванец Гришка Отрепьев, затем поочередно добавлялись Емельян Пугачев (анафема была снята с него перед казнью ввиду покаяния) и другие, будущие любимцы социалистического искусства и литературы, сложившие свои буйные головы ради свержения проклятого царизма. Но вот Мазепа при Советах, в отличие от великорусских разбойников и бунтовщиков, не превратился из антигероя в героя книг и голубого экрана, — не повезло ему как-то. Соцреалисты из печерских писательских домов-крепостей, неустанно воспевавшие Сталина, Ленина и Кармелюка, так и не дерзнули потревожить тень опального гетмана высоким художественным словом. Хотя, как я уже сказал, с 1869 года эти списки перестали грозно зачитываться под церковными сводами в день Торжества Православия. Трудно сказать, что стало причиной того. Но думаю, общее оскудение самого духа Синодальной российской Церкви, задыхающейся в смертельных любовных объятиях имперского государства. Да и подзабылись уже исходные обстоятельства, пылью припали. И уже позже гораздо, во времена окончательной гибели Российской империи, украинские самостийники, которых неслучайно именовали мазепинцами, настойчиво потребовали от патриарха Тихона снятия церковного проклятия с мятежного гетмана, и вроде как митрополит Антоний Храповицкий в 1918 году даже отправил такой запрос патриарху, но в московских церковных архивах так ничего и не нашли до сих пор. Вопрос завис на целое столетие, не решен он и до сей поры. Хотя Иван Мазепа со времени распада СССР в 1991 году считается и почитается патриотом Украины и борцом за ее независимость. Впрочем, как и Степан Бандера. Векторы поменялись, и воспитание «безмолвствующего народа» развернулось в обратную сторону.

Так что — явочным порядком — ни во что ставится ныне анафема, произнесенная петровскими епископами поры Полтавской виктории:

«9 ноября 1708 года в Троицком соборе Глухова в присутствии Петра I митрополит Киевский, Галицкий и Малыя России Иоасаф (Кроковский), родом из Львова, в сослужении других архиереев, по происхождению украинцев: святого архиепископа Черниговского и Новгород-Северского Иоанна (Максимовича) и епископа Переяславского Захарии (Корниловича) совершил литургию и молебен, после чего “предал вечному проклятию Мазепу и его приверженцев”».

Так писал Д.Н. Бантыш-Каменский в «Истории Малой России от водворения славян в сей стране до уничтожения гетманства».

На книжных полках сегодня уже красуется целая библиотека, посвященная личности и судьбе украинского гетмана, где, кроме детских книг вроде какой-то Анны Ручей «Иван Мазепа и я», есть также и солидные тома уважаемых авторов вроде Валерия Шевчука — «Просвещенный властитель: Иван Мазепа как строитель Козацкой державы и как литературный герой» и множество других книг, исследований и монографий.

При этом как-то так естественно опускается длительная история неприязненных отношений Мазепы с запорожцами, замалчивается целая летописная библиотека его беспрестанных жалоб на них Петру I и едва ли не требование ликвидировать непослушное войско царскими словом и властью... А ведь все это подробно описано, тексты посланий и просьб обнародованы, в частности, в многотомной «Истории запорожских козаков» Дмитрия Яворницкого — да только никто этого не читает, вот в чем беда. Поэтому и проходит гетман под почетным званием «строителя козацкой державы»... Парадоксально и удивительно то, что когда любимый гетман-орденоносец изменил своему венценосному сюзерену, его поддержали... одни только запорожцы, которых он так ненавидел и от которых чаял избавиться при помощи преданного им императора!..

Как сказал бы на это отсутствующий Сероштан: «И в этом тоже — особенность и противоречивость национального характера украинцев...»

Доходит до анекдота уже: анафематствованный за церковный раскол в начале 90-х годов ХХ столетия митрополит Киевский Филарет Денисенко тоже, как и Мазепа у Петра, баловень советского истеблишмента и коммунистической номенклатуры, кавалер всех орденов, наград и премий, по всей видимости, высокопоставленный кадровый офицер 5-го — идеологического — отдела КГБ СССР, присвоивший не только церковную кассу вкупе с Владимирским собором, но и «золото партии» Украины, которое все никак не могут сыскать, и учинивший раскол из-за личной обиды. Его не «выбрали» патриархом Московским и всея Руси, хотя он и был «председателем похоронной комиссии», когда скончался престарелый и больной патриарх Пимен Извеков, что подразумевало несомненное занятие вакантной должности, как в партии и в правительстве, так и в отделенной от государства Церкви, — ныне Филарет, он же по агентурной кличке Антонов, сравнивается с Мазепой как равнозначный по подвигу в деле обретения Украиной независимости... Ну что же, по Сеньке и шапка, как говорят на Руси...

Если независимость и суверенность — благо, то может ли благо это достигаться посредством, скажем так мягко, негодных средств — предательства и двурушничества? И не становится ли благо собственным антиподом?

И патриотический спор продолжается. Но есть ли конец у него?..

— А чего ты хотел? Чтобы, как встарь, зачитывался весь список анафематствованных со времен Ария и до сварливого криминального старикашки лжепатриарха Денисенки? — спросила меня моя многомудрая Лика. — Да кто мог бы вынести это?.. Наоборот, поскорее забыть о них навсегда...

За всеми этими размышлениями и припоминаниями моими служба в Ильинском храме и пролетела — я и не заметил того. Протодиакон Захария Ковальчук прогромыхал чеканными словесами Символ веры, и все завершилось.

Ну, я не удержался, чтобы не подтрунить тихонько над о. Виталием Косовским, настоятелем храма, когда подошел в числе других прихожан прикладываться к кресту:

— Батюшка, а что же не анафематствовали героя Украины Мазепу?.. Забыли?..

— Лешек, — сказал мне отец-настоятель, — попридержал бы ты свой язычок... Мы и так здесь, как исповедники, поминаем имя патриарха Кирилла...

Ну да, а что нам еще остается, как не подшучивать друг над другом с известной долей горести: кто мог представить тогда, в середине 70–80-х годов прошлого века, когда Украина была практически раздавлена железобетонной плитой местного оголтелого коммунизма и казалась на веки вечные погребенной в этом склепе, что в чистом поле поставят таможенные терминалы, оснащенные по последнему слову техники, перекроют дороги и вековые шляхи, что новая разделительная граница порой пройдет прямо по центральной улице многих сел и сельчане будут жить в различных государствах; произойдет разделение и в семьях, и в душах; начнется война, которая продолжается уже дольше, чем Отечественная... Что еще нам остается, если не пожинать плоды нашего собственного неразумия, нашей слепоты, нашей самоуверенности и самообмана? Что остается еще — если не плакать, то хотя бы найти в себе силы для горестной шутки.

Я думал о роковом значении в контексте новой истории самой Украины, гражданином которой я являюсь, несмотря на то что несколько лет назад мы с Ликой оформили для себя так называемые «паспорта поляков». Украина стала камнем преткновения в XVII веке для Речи Посполитой и началом заката великой державы, собиравшейся на протяжении тысячелетия. Но если на сегодняшней Украине и в путинской России мало кто способен прочитать и верно истолковать уроки недавней истории, то специалисты-кремлеведы из заокеанских аналитических центров сделали свои верные выводы. Результаты здесь налицо, и, конечно, не мне о них тут рассказывать и живописать события зимы 2014 года на киевском Майдане Незалежности.


Начало пути

Размышляя о непростом жизненном пути Ивана Степановича Мазепы, едва ли не сразу мы находим его уже при дворе короля Яна Казимира в числе «покоевых дворян». При этом не совсем все же понятно, каким образом он попал в королевское окружение. Благодаря такой близости к королю Иван Степанович получил якобы блестящее образование: сообщается, что он «учился в Киево-Могилянской академии, в Иезуитском коллегиуме в Варшаве, в Голландии, Италии, Германии и Франции, свободно владел украинским, русским, польским, татарским, латынью. Знал он также итальянский, немецкий и французский языки». Имел прекрасную библиотеку на иностранных языках, и много читал и был, по всей видимости, самым образованным и просвещенным из череды малороссийских гетманов. Любимой книгой Ивана Степановича был политический трактат Никколо Макиавелли «Государь». Так это или же иначе, мне трудно судить. Бесконечная война с Москвой, которую вела Речь Посполитая, придворная жизнь и некоторые обязанности, которые ему приходилось выполнять, по всей видимости, как-то не мешали 26-летнему русскому шляхтичу ездить по европейским столицам, просвещаться в тамошних университетах и учить языки. И все же я повторю, что не совсем понятным остается то, каким образом Мазепа попал в королевское окружение. По одним источникам, он унаследовал от своего отца в 1665 году должность королевского подчашего в Чернигове, которой польский король пожаловал накануне отцу, хотя и тут закавыка великая: Чернигов уже с 1654 года не находился во власти Речи Посполитой, разве что в ноябре 1663 года король Ян II Казимир, правобережный гетман Павел Тетеря и крымские татары 50-тысячным войском прошли здесь военным походом на Глухов, пытаясь овладеть городом, но вскоре, зимой 1664 года, польская армия откатилась назад.

«Отступление это длилось две недели, — писал в своих записках французский посланник и офицер польского короля герцог Антуан де Грамон, — и мы думали, что погибнем все. Сам король спасся с большим трудом. Наступил такой большой голод, что в течение двух дней я видел, как не было хлеба на столе у короля. Было потеряно 40 тысяч коней, вся кавалерия и весь обоз и без преувеличения три четверти армии. В истории истекших веков нет ничего, что можно было бы сравнить с состоянием такого разгрома».

В этой связи очень сомнительно, что Яну Казимиру в этой неразберихе нечем было больше заняться, как жаловать Мазепу-старшего должностью подчашего Черниговского, которую после его смерти в 1665 году вроде бы унаследовал Иван Степанович, который тут же каким-то чудесным образом, как в сказке, оказался уже даже придворным доброго польского короля. При этом следует все-таки еще раз отметить, что Ян Казимир считается самым неудачливым и невнятным королем Речи Посполитой из всей вереницы предшествовавших ему и последовавших за ним королей. На его королевскую пору выпала страшная по последствиям гражданская война Богдана Хмельницкого и потеря Южной Руси — Украины; знаменитый Шведский потоп, во время которого Речь Посполитая едва не пошла ко дну, а сам злосчастный король бежал в Саксонию, бросив на произвол судьбы погибающее государство, теснимое отовсюду; 13-летняя изнурительная война с Москвой за обладание Украиной; потеря значительной части Великого княжества Литовского; Андрусовское перемирие, упрочившее на последующие века все те территориальные утраты, которые стали роковой неизбежностью для Речи Посполитой с 1648 года... Политическая же судьба короля закончилась тем, что он в 1668 году отрекся от престола и с этой горящей, окровавленной, несчастной земли убыл доживать в мире и довольстве оставшиеся годы во Франции, став таким образом последним королем из шведской династии Ваза. Что сказать на это? Подвели Вазы Речь Посполитую к пропасти со своей унией и с римским приветом от Общества Иисуса да и спихнули в нее...

Что за дело было несчастному Яну Казимиру до каких-то там деревенских «Черниговских подчаших», а тем более до их сыновей и до образования их в европейских коллегиумах?

Не проясняет ситуацию и уважаемый историк Николай Костомаров, причем появление Мазепы на Украине сдвигается хронологически: из его монографии следует, что Иван Степанович как раз прибыл сюда во время польского похода на Глухов в 1663 году, затем отстал от поляков, другими словами говоря, дезертировал из армии (ясен пень, по патриотическим побуждениям, ну не хотел будущий прославленный гетман с купюры достоинством 10 гривен участвовать в осаде славного города Глухова как будущей столицы Гетманщины) и вернулся к отцу, а потом примкнул к правобережному гетману Петру Дорошенко. Костомаров подробно пересказывает смачные легенды, которыми обросла придворная жизнь Ивана Степановича, наполненные захватывающими подробностями его амурных похождений, побед над впечатлительными панянками, с преследованием обманутыми мужьями, тайными переписками, захватами и издевательствами над ним. Так некий ничтожный шляхтич Фальбовский, не ведая о том, с каким великим в будущем человеком он дело имеет, раздел пойманного в прелюбодеянии Ивана Степановича догола, вымазал дегтем, извалял в пуху, посадил, опутав веревками, задом наперед на необъезженную лошадь, связав под брюхом у нее ноги будущего героя Украины и кавалера ордена Андрея Первозванного, и пустил сквозь заросли диких груш и терновника, после чего Мазепа чуть Богу душу свою не отдал. И все в таком духе... Но все же эти анекдотичные истории никак не проясняют ни образования, чудесным образом полученного Мазепой в перерывах между альковными приключениями, ни самого факта попадания в близкий круг польского короля, ни последующего возвращения в кипящий исторический бульон малороссийской Руины. Мифологизация этой фигуры явно просматривается в статье о Мазепе в Википедии:

«Отец, Адам-Степан Мазепа, был одним из соратников Богдана Хмельницкого. Принимал участие в Переяславских переговорах с русскими боярами. Не поддержал Переяславский договор и в дальнейшем принимал участие вместе с гетманом Выговским в создании Великого княжества Русского в составе Речи Посполитой, однако результатов не добился. В 1662 году польским королем был назначен на должность подчашего Черниговского и эту должность занимал вплоть до своей смерти в 1665 году...».

Современный российский исследователь Т.Г. Таирова-Яковлева в своей монографии «Мазепа» утверждает, что отец и брат Марины, матери Ивана Степановича, были старшинами у Хмельницкого и погибли в боях с поляками — отец под Чортковом (1655), а брат на Дрожи-поле (1655).

Другими словами, расшифровывая эту загадочную клинопись, получаем следующее: Мазепа через отца вроде бы генетически связан с Хмельничиной, но вместе с тем — отец не поддержал Переяславских статей; затем старший Мазепа — сторонник гетмана Выговского и мертворожденного проекта Русского княжества — пожалован высокой милостью из рук польского короля; при этом дед и дядя тоже национальные герои, погибшие в битвах с поляками... Мало что известно о делах Мазепы в орбите Петра Дорошенка, правобережного гетмана. Учитывая воинственность Дорошенка и его противостояние всем окрестным государям, учитывая также и то, что Мазепа был в его войске при очень ответственной должности, можно только предположить о том, сколько скелетов осталось в шкафу у него. «И нашим, и вашим» — всем хорош, всем любезен был наш Иван Степанович.

Я вполне допускаю, что эта двусмысленность энциклопедического образа Ивана Мазепы несет на себе также и печать десятилетий государственной независимости Украины, переосмысления исторической роли Мазепы, когда из записного и самого ужасного на века предателя, анафематствованного Церковью, каковым его почитала прежде имперская, а затем советская историография и пропаганда, он по мановению Беловежских соглашений 1991 года и всего, что за ними последовало, превратился в горячего патриота Украины, «вышедшего в поле до света», пытавшегося привести свой народ к государственной самостоятельности, но был все же не понят темной массой козачества и поспольства Южной Руси — Украины. Как прежде были не поняты Выговский, Брюховецкий, Дорошенко, Юраско Хмельницкий, а после Мазепы — Филипп Орлик и прочие «самостийники»...

Мифологизация и призрачная зыбкость образа Ивана Степановича заканчивается тогда, когда начинается его реальная карьера. Вернувшись на Украину и осмотревшись, он женился на богатой вдове белоцерковского полковника Анне Фридрикевич и через своего тестя, генерального обозного Семена Половца, выдвинулся в ближнее окружение Петра Дорошенка, стал прежде ротмистром гетманской надворной гвардии, а затем — генеральным писарем. Целых пять лет Иван Степанович был верным и исполнительным сподвижником Петра Дорошенка, самого серьезного противника Москвы.

Одно из порученных ему дел — конвоирование в Крым в подарок султану 15 левобережных козаков — весьма симптоматично и показательно для понимания как нравов эпохи, так и национальной, так сказать, «свидомости» Ивана Степановича, да и гетмана Дорошенка тоже, конечно. «Живой товар» из своих же сородичей, козаков и крестьян, был всегдашней разменной монетой для начальствующих в народе. Никто не переживал и не парился моральной стороной дела. Так и теперь, в июне 1674 года, Мазепа гнал к Перекопу 15 русских людей, подарок союзникам от доброго, щедрого сердца Петра Дорошенка. Вез также и некие тайные письма с разбором союзнических ролей и договоренностей, как и когда удобнее туркам совместно с татарами приходить разорять Русь–Украину, набирать здесь очередные «живые полоны» и жечь города. В отряде, кроме 15 человек подарочного «ясыря», было и девять татар охранения. Но в этот раз вмешалось всевидящее провидение — видно, не до конца еще испила Русь–Украина чашу гнева Господня: на отряд случайно вышли запорожские козаки, шедшие в поход от Сечи к Южному Бугу.

«Запорожские товарищи Алексей Борода и два брата Темниченки остановили Мазепу, побили татар, бывших с ним, освободили христианских невольников, а самого Мазепу доставили своему атаману с перехваченными письмами. Запорожцы пришли в сильное негодование, как увидали, что Дорошенков посланец вел христианских невольников в дар бусурманам, и хотели убить Мазепу, но его отстоял Сирко.

“Не убивайте, братцы, этого человека, — говорил он. — Быть может, он на что-нибудь отчизне и пригодится!”

И запорожцы ограничились тем, что только заковали Мазепу, а Сирко известил о том гетмана Самойловича» — так повествует о выходе Мазепы на общерусскую политическую арену Николай Костомаров.

В этом эпизоде уже отчетливо просматривается невероятный по силе дар Ивана Степановича нравиться кому бы то ни было. Прежде им был очарован правобережный гетман Петр Дорошенко, вознесший его к самым вершинам старшинства, теперь его рьяным защитником и приверженцем становится многомудрый кошевой атаман Запорожья Сирко, опытный воин, горячий и бескомпромиссный патриот Украины, — но и его бескомпромиссность и патриотизм с легкостью побеждены Иваном Степановичем: несмотря на явное преступление перед человечностью и союзнические письма к злейшим врагам Запорожья, Мазепу не только оставляют в живых, но и еще не хотят выдавать Самойловичу для разбирательства, выдвигая стародавний обычай, что с Сечи, мол, выдачи нет. Чтобы заполучить знатного пленника, Самойловичу с Ромодановским пришлось арестовать жену и зятя Сирка, которые жили где-то под Харьковом, и те слезно умоляли из своего заточения несгибаемого легендарного атамана все-таки выдать для разбирательства начальству ценного пленника, и только после долгих увещеваний родных того передали с рук на руки Самойловичу. С ним Мазепа провел всего-то два дня, но успел за это краткое время так расположить к себе гетмана-«поповича», что уже теперь и сам Самойлович с нескрываемой неохотой отпустил Мазепу в Москву для обязательных и понятных расспросов в Малороссийском приказе.

«Повторяю тебе то, о чем говорил с тобою при свидании и в чем дал тебе слово. Ты останешься в целости при всех своих пожитках со всем своим домом. Посылаю с тобою Павла Михаленка, полкового писаря нежинского, он тебя и в Москву, и назад из Москвы будет провожать. Только ты в Малороссийском приказе откровенно расскажи все, что нам здесь говорил о Дорошенковых замыслах и о хане, и о Сирке, и об ином обо всем, никакого дела, хоть и малого, не утай! Желаю тебе счастливого пути и скорого к нам возврата» — так напутствовал Мазепу перед отправкой в Москву Самойлович.

Иван Степанович расположил к себе не только гетмана и всемогущего воеводу Ромодановского, но «сразу понравился он, кому нужно было, и в Москве», говорит Костомаров. С той поры Иван Степанович ежегодно ездил в Москву, стал там вполне своим человеком, Дорошенко был быстро и крепко забыт, да и оставалось ему гетманствовать на Правобережье всего два года — дни его были уже сочтены. Все секреты Дорошенка были выложены без утайки в Малороссийском приказе в неложной надежде на блестящее будущее. Здесь тоже просматривается определенное свойство характера Ивана Степановича — перемена патрона и благодетеля тогда, когда это выгодно самому пристальному читателю и почитателю «Государя» Макиавелли: в 1674 году он с легкостью предал Петра Дорошенка, в 1687 году — Ивана Самойловича, в 1708 году — Петра I... Ничего личного, как говорится, это просто «бизнес»... Но свою горькую чашу запоздалого прозрения малороссийскому гетману еще предстояло испить. Самойлович по возвращении Мазепы из Москвы поручил ему ни много ни мало воспитание и учительство собственных детей, затем присвоил Ивану Степановичу звание войскового товарища, а через несколько лет пожаловал его чином генерального есаула — то есть Иван Степанович, пленник Ивана Сирка, прикованный цепью к пушке и едва избежавший смерти, совершил головокружительный кульбит и стал вторым по значимости — после самого гетмана — человеком в войсковой иерархии. Редкий талант, что тут скажешь еще...


Неуловимый Мазепа

Первый и, кажется, единственный малороссийский философ Григорий Сковорода, писавший на русском языке, подводя итог своей странной жизни, сказал: «Мир ловил меня, но не поймал». Можно ли применить эту формулу к гетману Ивану Степановичу Мазепе? Можно вполне. Причем и в прямом, и в переносном, перелицованном виде.

Я пытался в меру своих невеликих сил и в меру малого своего знания осмыслить феномен этого человека в некоем объективном ключе, не сваливаясь ни вправо — в националистический самостийный угар, ни влево — в тотальное великоимперское осуждение главного предательства тысячелетней российской истории, — я пытался «поймать» Ивана Степановича в умозрительную ловушку своего рассуждения и раз за разом терпел поражение и отступал.

Я понимаю, что предо мной стоит совершенно неподъемная задача: в кратких и емких словах своих хотя бы пунктирно и бегло обозначить исполинскую, текучую и неуловимую фигуру человека, изображенного на украинской купюре достоинством 10 гривен, самого долговременного — 21 год на гетманском уряде — гетмана Руси–Украины, любимца Петра I, мецената и строителя киевских храмов и монастырей, уникальной в психологическом плане личности, который, по сути, всех обвел вокруг пальца, всем был мил, всеми желанен и люб... Впрочем, уникальной ли? Непостоянство и изменчивость человека — природная данность. Но одно дело, если речь идет о простом и незначительном, заурядном во всем человеке, другое — о государственном деятеле столь крупного калибра вроде Ивана Степановича, фигуры знаковой, политического тяжеловеса, кавалера высшего ордена Святого апостола Андрея Первозванного и прочая, прочая — тут эпитетам в превосходной степени не будет видимого конца. Конечно, без соответствующей жизненной подоплеки и в целом без воли Божией судьба Ивана Степановича была бы немыслима. В самых отчаянных, если не сказать, гибельных передрягах он буквально чудесным образом без всяких потерь выпутывался и не только цел оставался, но и существенные выгоды приобретал для себя. Без тени сомнений и колебаний — если того требовали обстоятельства — предавал недавних соратников и благодетелей, возведших его к самым вершинам государственного общеимперского делания, обрекал на лютые казни даже недавних единомышленников, не говоря уж о недругах вроде Василия Кочубея и прочих, им же несть числа, — Иван Степанович грубо, крепко ломился к верховной власти, по головам и через головы, используя весь арсенал психологических уловок и своих природных богатых человеческих дарований, и в этом своем победоносном шествии преуспел, как никто. Горе горькое было тому неразумному, умом недалекому, кто пытался противостоять этому сокрушительному напору неординарного и великого во всем человека. Ошибся же он всего один только раз, пустив под откос не только свою блистательную карьеру и некие смутные цели, если таковые все-таки были, но и, собственно, жизнь. И если бы только свою... Преданный им царь Петр I после скорых казней и лютых расправ с попавшими в плен после Полтавской баталии невольными и вольными сподвижниками гетмана, специальным манифестом 11 марта 1710 года все-таки поспешил обелить в целокупности малороссийский народ и снять с него коллективную вину за эту роковую измену Мазепы, но послевкусие непоправимого, катастрофического события все же осталось.

Хотя, если разобраться, никакой коллективной вины вовсе и не существовало, по сути: сколь ни пытался Иван Степанович в 1708 году склонить козацкую массу к переходу на сторону Карла XII, сколь ни рассчитывал он поставить в боевые порядки шведского войска 20 тысяч ратников-малороссиян, твердо обещанных Карлу, — а прежде разговор шел вообще о 50 тысячах воинов, — в результате же только горсть козаков отправилась к шведам, да и то чуть ли не половина из них вскоре дезертировала и, вместе со старшиной принеся покаяние, встала под знамена Петра. Не приходится тут говорить о коллективной вине за измену гетмана: народная масса как раз и погасила ее, выказав недюжинную и даже весьма неожиданную верность Российской империи.

Но все же начну по порядку.

Удивительно, что в исторических хрониках гетман Мазепа остается таким же неуловимым, как и в жизни. Выше мне уже пришлось немного рассказывать о нестыковках и умолчаниях в его биографии прежде захвата в плен козаками кошевого Ивана Сирко, причем захвата, что называется, с поличным и с отягощающими обстоятельствами: он гнал в Крым русский ясырь в подарок султану. Конечно, он был вроде бы ни в чем и не виноват: просто исполнял приказ правобережного гетмана, но все же... По тем временам подобному исполнителю полагалась только смертная казнь без разбора и рассуждения, причем прямо на месте. Но нет, пощадили его козаки, приволокли на аркане в Сечь, к старому легендарному кошевому. Тот все же жизнь пленнику сохранил, но ради хоть какого-то наказания приказал посадить Мазепу на цепь — приковать к пушке. Конечно, трудно сегодня разобраться в причинах, по которым Сирко столь мирволил Мазепе, сидящему на позорной цепи посреди Запорожского Коша, но, вероятно, Иван Степанович прежде выказал кошевому важное нечто о владении секретами гетмана Дорошенка, ценное в свою очередь для гетмана Самойловича, а затем и обольстил старого и мудрого кошевого речами, обхождением и несомненной харизмой.

По крайней мере, в общих чертах остатки преодоленной при Самойловиче Руины, губительной во всех смыслах для малороссийского люда, окончательно были ликвидированы при долговременном гетманстве Ивана Степановича. Или, говоря другими словами, Русь–Украина все глубже и крепче встраивалась в контекст ранней Российской империи, и сам Мазепа прилагал к тому немалые силы и средства. В этом для молодого Петра и заключалась главная ценность малороссийского гетмана. Мазепа стал верным, нет, я бы даже сказал — вернейшим и деятельным сподвижником царя-реформатора, на него во всех смыслах можно было положиться. Ну и личные его качества — его обаяние, его приметливость, добродушное лукавство, его беспримерная щедрость, его административные навыки и несомненные способности обуздать шаткость и ненадежность малороссийского люда, весьма склонного к своевольству и мятежам, атавизмом оставшихся с «демократичных» польских времен и с буйной эпохи Хмельничины. Только что завершившаяся Руина еще долго трупными пятнами напоминала о себе в Гетманщине и на Правобережье Днепра. Управиться с этим тяжелым психологическим, экономическим и политическим наследием Руины мог только выдающийся и жесткий администратор, каковым и был в полной мере Мазепа — повторюсь еще раз: настоящий сподвижник, верный и преданный всем своим существом делу имперского строительства и преодолению отживших форм прежнего государственного устроения Московской Руси. Недаром ведь Мазепа соперничал с Меншиковым за благосклонность Петра и пошатнулся, преклонился к конечной измене, когда получил известие из письма тайной своей конфидентки, княгини Анны Дольской, о роковой роли которой мне еще предстоит рассказать. Она сообщала гетману в очередном шифрованном письме, что Петр собирается именно Меншиковым его заменить, дабы уже окончательно похоронить Переяславские договорные статьи 1654 года — мол, мавр сделал свое дело, и мавр может уйти... Понятно, что не это известие стало причиной роковой и страшной измены, но, по сути, последней каплей, перевесившей все 20 лет беспорочной службы, расположения, дружбы, государевых милостей и прочих всех благ, обильно орошавших Ивана Степановича на высшем уряде Руси–Украины.

Истекшее время отечественной истории сохранило для нас более десятка портретов Мазепы, но вот странность в чем: все они значительно отличаются друг от друга, будто бы разные люди изображены на полотнах, — и разве это не удивительно? Можно, конечно, свалить вину на бесталанность портретистов, но их было все-таки более десяти человек — неужели все неумехи? И каждый по-своему видел его... И потом — Иван Степанович был первейшим человеком Российской империи, вторым кавалером наивысшего ордена-знака апостола Андрея Первозванного, незадолго перед тем учрежденного молодым императором, он являлся обладателем несметных богатств: даже в лишениях после Полтавы, обобранный и ободранный как липка, лишенный всех грунтов и всего движимого и недвижимого имущества, он ушел от погони в заднепровские степи с двумя бочонками золотых червонцев, — неужели не сыскался бы в тех временах приличный художник, дабы за хорошую мзду достойно и праведно запечатлеть главного героя эпохи?.. Но нет — все портреты разнятся друг от друга. Вероятно, и в этом сказывается изменчивость и текучесть облика гетмана. Апостол Павел писал: «Для иудеев я был как иудей, для эллинов как эллин, я стал всем для всех, чтобы привести к Господу хотя бы некоторых» (1 Кор. 9, 20–22). Следовал этой формуле и Мазепа: с Петром он был «подножкой трона», вернейшим из верных проводником имперской политики; с поляками — тайным соглашателем и двурушником; со шведами — тактическим союзником с неопределенными до сей поры целями. Верно описал его в числе других гетманов Руины Тарас Шевченко:

Рабы, подножки, грязь Москвы,
Варшавский мусор — ваши паны,
Ясновельможные гетьманы...

Но прежде славы, прежде несметных богатств и «кавалерства» Ивану Степановичу надо было просто остаться в живых. Запорожские его приключения были, вероятно, самыми опасными в его жизни, и он до конца жизни питал глухую неприязнь к Кошу, где в рабском виде сидел на цепи, — но он благополучно их миновал, как утлый челн минует страшные днепровские гряды-пороги, да так прошел испытание, что Сирко не захотел выдавать его Самойловичу для допроса и розыска о Дорошенке и так протянул с этой выдачей, что гетману-«поповичу» пришлось брать в крепкий залог жену и зятя Сирка, живших близ Чугуева, чтобы добыть Ивана Степановича из Сечи. Затем уже и сам Самойлович с трудом расстался с Мазепой ради отсылки в Москву для расспроса и едва ли не слезно просил поскорее возвращаться обратно. В Москве Иван Степанович не только выложил в Малороссийском приказе все, что знал о планах и предполагавшихся движениях неугомонного правобережного гетмана Петра Дорошенка, но и очаровал нужных и важных людей и, главное, влюбил в себя крепко всесильного фаворита царевны Софьи Алексеевны князя Василия Васильевича Голицына, который вплоть до своего сокрушительного падения в 1689 году стал покровителем Ивана Степановича и возвел его в конце концов в гетманское достоинство.

Филипп Орлик, верный сподвижник Мазепы, разделивший с ним все тяготы бегства и скитания в Османской империи, — у него на руках поверженный гетман и дух испустил, — так свидетельствовал об исключительном даре Ивана Степановича: «Никто... не мог лучше обработать человека и привлечь его к себе». «Не достигнув с первого раза цели, — пишет Орлик, — он не складывал оружия и не бросал обрабатывать человека, пока не делал его своим».

Тут следует, вероятно, сделать невеликое отступление и снова вернуться к неудачным Крымским походам Василия Голицына. В результате первого — 1687 года — гетман Самойлович — не без помощи Ивана Степановича — был смещен с должности, арестован, подвергнут суду и сослан в Сибирь, один из сыновей его был казнен мучительным способом, имущество и казна его были арестованы и разделены торжествующими «победителями» — Мазепой, Голицыным и Неплюевым, имя гетмана-«поповича» — опорочено и вычеркнуто из анналов текущей политики государства, ни во что была вменена его верная 15-летняя служба престолу. Второй Крымский поход Василия Голицына тоже оказался вполне неудачным, повлекшим громадные не боевые потери: татар даже издалека никто не видал, а погибло около 50 тысяч козаков и стрельцов, бесчисленное количество тяглового скота и лошадей, войсковые пушки просто бросили под Перекопом, финансовые затраты похода не поддавались исчислению... Такими неуклюжими и бездарными были эти первые попытки покорения Крыма... Но Мазепа, как один из военачальников, вовсе не пострадал, как пострадал перед тем Самойлович, — этот поход, как и прошлый, Василий Васильевич, умелый царедворец и дипломат, снова исхитрился представить как удачный во всех отношениях, и даже, как в прошедшем 1687 году, участники похода получили соответствующие награды, — но тут, не успели герои рассмотреть золотые наградные медали «За Крым» — царевна-регентша Софья — некстати весьма — попыталась устроить дворцовый переворот и лишить престола своего младшего брата, молодого Петра — по достижении им 17 лет и факту женитьбы Софья обязана была сложить свои регентские полномочия и освободить трон. Понятно, что власть — весьма пьянящий напиток и так просто ее уступать никто не захочет. Царевна составила заговор, уповая на поддержку московских стрельцов, Петр, стремясь сохранить свою жизнь, бежал в Троице-Сергиев монастырь, но скоро успокоился и осмотрелся, предпринял «от Сергия» ряд решительных мер, расколовших стрелецкое войско; сторонники Софьи были рассеяны, глава стрельцов Федор Шакловитый публично казнен под стенами Троицкой лавры, Софья заключена в монастырь до скончания своих дней, ну а князю Василию Голицыну, пересидевшему замятню вокруг трона в своей подмосковной вотчине Медведково, молодой царь жизнь все-таки сохранил и оставил только пустой княжеский титул — как прежде князь обирал низвергнутого Самойловича, так был ныне обобран он сам. Все имущество и все поместья его были конфискованы. При этом формальной виной Голицыну был вменен именно Крымский поход текущего 1689 года, за который он только что был награжден и богато одарен.

Наш Иван Степанович попал в весьма щекотливое положение: не владея всей информацией, по прибытии в Москву во главе малороссийской высокопоставленной делегации он везде и всюду рассказывал о самоотверженных подвигах своего патрона и покровителя Василия Васильевича в недавнем походе, живописал подвиги и отвагу его и всеми доступными средствами героизировал своего благодетеля, — и, по сути, карающий меч правосудия Петра I должен был неминуемо обрушиться на его голову, но Иван Степанович довольно скоро сориентировался в ситуации и немедленно отправился на поклон к самодержцу в Троицкий монастырь — но не тут-то было: Петр приказал Мазепе остановиться и ждать дальнейших распоряжений о себе. Сутки, проведенные в ожидании в селе Воздвиженском, вероятно, были самым тяжелым временем в его жизни из-за неизвестности, в какую сторону склонится чаша царского настроения. Жизнь его практически висела на волоске, как когда-то в Запорожской Сечи. Спутники Мазепы уже рассуждали тайком между собой, кого им теперь избирать гетманом, — «об отрешении последнего, казалось, не могло быть никакого сомнения», говорит Костомаров. Иван Степанович еще раз всем недоброжелателям доказал, что шит он не лыком: составил донос-челобитную на опальных бояр, еще вчера его покровителей, ближайших друзей и соратников. Когда же Петр изволил видеть его, Иван Степанович тут же вывалил ему всю подноготную смещения с уряда Самойловича, подробности разграбления имущества низложенного гетмана-«поповича» и свое вынужденное — противное его воле конечно же! — участие в этой оргии дележа денег и утвари из драгоценных металлов, присовокупив к этой конфиденциальной информации точные цифры взяток, вытрясенных из него — ну просто невольника чести! — злобными великорусскими воеводами, сторонниками и симпатизантами только что низвергнутой старшей сестры императора.

«Сверх ожидания многих, (царь) принял очень милостиво и ласково гетмана и всех старшин. Ласковый прием придал гетману смелости, и он тут же подал государю челобитную, чернившую Василия Васильевича Голицына и товарища последнего Леонтия Неплюева. Он доносил царю, что Леонтий Неплюев угрозами вынудил у него дать князю Голицыну отчасти из пожитков отрешенного гетмана Самойловича, а отчасти из собственного своего “именьишка”, которое по милости монаршей нажил на гетманском уряде, 11 000 рублей червонцами и ефимками, более трех пудов серебряной посуды, на 5000 рублей драгоценных вещей и три турецких коня с убором», — говорит Костомаров. Документы, как говорится, были приложены, так что ни в чем Иван Степанович виноват не был перед молодым самодержцем.

Отныне его благодетелем стал не какой-то там первенствующий князь-боярин стольного града Москвы, с которым приходилось делиться казной, посудой, драгоценным оружием и шубами прежнего гетмана, а сам царь. Шутка ли!..

Понятно, что без невероятного человеческого обаяния, на которое Иван Степанович был большой мастер, дело не обошлось.

Забегая вперед, стоит сказать о том, что и в отчаянных, совершенно последних уже обстоятельствах, когда Мазепой было потеряно практически все, кроме пары бочонков с золотыми червонцами, он отнюдь не утратил этого своего драгоценного дара.

«По известию секретаря Карла XII, перед ними был старик 66 лет от роду, среднего телосложения, худощавый, без бороды, но с усами по польскому обычаю. Вообще, он имел вид важный, но временами проявлял проблески веселого и живого нрава, шутил с очень метким остроумием и развеселял слушателей; в речах его замечали большой такт и много ума. Видно было, что он был человек образованный и превосходно владел латинским языком. Карлу он сразу понравился и был приглашен к королевскому столу вместе с ближайшими к нему особами из генеральных старшин», — сообщает Николай Костомаров.

И лично меня просто потрясло, когда я прочел это живое и непосредственное впечатление королевского секретаря: все рухнуло, вокруг ничего, кроме пепелища и позора. Жизнь, богатство, карьера и доброе, славное имя пущены под откос, малороссы, над которыми он главенствовал столь успешно и долго, отныне заклеймены этим беспримерным предательством и изменой, в скором будущем — Полтавская битва с треском проиграна, разгромленные шведы спасаются бегством, сам король едва не попал в руки преследователей и только чудом успел переправиться на правый берег Днепра, человеческие потери, после которых шведская армия перестала быть армией и превратилась просто в толпу беспорядочно отступающего деморализованного сброда, и впереди — ничего, сам Иван Степанович, оставленный всеми, кроме горсти запорожцев, которых он же годами третировал и чернил в глазах российского самодержца, больше всего опасается попасть на расправу к Петру, который так обманулся в своем верном друге-соратнике, — и какую достойную казнь придумает для него не знавший пощады монарх?.. Русский посланник в Константинополе Петр Толстой был готов потратить на добычу Ивана Степановича 300 000 ефимков, предложенных великому турецкому визирю, но Османская империя, весьма падкая на бакшиш, отчего-то отказалась выдать Мазепу русским властям. Тут роль сыграла либо извечная враждебность турок к Москве, либо сам беглый гетман перебил гору ефимков своими червонцами из бочонков, история умалчивает о том, — и оставалось разве что Ивану Степановичу лечь в домовину и помереть, что он вскоре и сделал в славном турецком городке Бендерах... Но при всех этих несчастьях и собственной человеческой катастрофе Иван Степанович «временами проявлял проблески веселого и живого нрава, шутил с очень метким остроумием и развеселял слушателей...». Да, людей такого калибра и такой крепости давным-давно уже нет в наших палестинах, ни на западе, ни на востоке Украины!..

— Лешек, — поправила тут меня приметливая Лика, оторвавшись от вязания какого-то шарфика, — это была ведь самая первая встреча Карла с Мазепой, и Полтава, разгром, отступление — все это было еще впереди. Соратники все еще верили, что затеянная интрига вполне может у них получиться, потому и беглый гетман не особенно парился и переживал. Сколько, ты сказал, ожидалось козаков под знамена Карла XII? Двадцать тысяч? Ожиданиями и жили они... Поэтому секретарь короля и описывает его с таким оптимизмом...

— Лика, что бы я без тебя делал, — сказал я.

Но все это будет позже, и я помянул об этих делах только ради того, чтобы больше не повторяться о психологическом, вполне невероятном портрете Ивана Степановича, о его поразительной способности нравиться тому, кто ему необходим прямо здесь и сейчас: главенствующие люди громокипящей эпохи — Ян-Казимир, Дорошенко, Сирко, Самойлович, Голицын, Петр I, Карл XII, творцы реальной и славной во многом истории, времени тектонического сдвига эпох, — можно ли помыслить то время без этих исполинских фигур? В этом славном, но и противоречивом, конечно, ряду — заслуженное по праву место Ивана Мазепы.

При всем этом весьма удивительно, что, собственно, малороссийский народ гетмана как раз и не любил. Почему-то считали его умело затаившимся поляком, тайным католиком, только для замыливания глаз и ради обмана строившего православные храмы. Однако и тут есть над чем поразмыслить: 26 соборов, церквей и колоколен построено Иваном Степановичем из собственных средств за 20 лет гетманства, в том числе и за пределами Украины... Чего в этом больше — лисьей хитрости гетмана или черной неблагодарности подвластного люда?.. Строительного благочестивого ража или просто денег Мазепе девать было некуда?.. И храмостроительством он ловко замыливал глаза как Петру, так и народу Руси–Украины? Логики здесь нет никакой, да и внятных ответов, как водится, тоже. Но как бы затем ни проклиналось имя его, как бы ни честили его распоследними словесами имперские пропагандисты синодальной поры, храмы, соборы, надвратные церкви украинских монастырей молчаливо свидетельствовали о другом: все очень и очень непросто, и для портрета Ивана Степановича одной краски все-таки маловато.

Смогу ли я хотя бы приблизиться к неуловимому гетману? Смогу ли я хотя бы на мгновение приоткрыть потаенную дверь в потемки его души, проникнуть в тайные умыслы его, постичь невероятные по сложности политические ходы великого гроссмейстера политических шахмат громокипящей эпохи, который допустил всего лишь одну роковую ошибку — и все строение, возводимое им в течение непростых 20 лет, рухнуло в одночасье. Кроме разве что церковных стен.

Помню свое изумление в 1977 году, когда мы с Галюней Белик, моей землячкой из села Белики, до Лики еще, бродили по осеннему Печерску, и возле надвратной церкви, богато изукрашенной орнаментальным архитравом, кто-то из случайных прохожих, признав в нас непуганых провинциалов из сердца степей, участливо поделился с нами простой информацией. «Церковь эта построена Иваном Мазепой», — сказал и дальше пошел в свой НИИ, а мы с Галюней остались стоять с разинутыми ртами. Я только и мог, что сказать наше спасительное «Тю!», в котором сложно сочетались как изумление от неожиданного открытия, так и совершенная совдеповская неосведомленность моя: ведь мир, в котором мы родились для жизни, был совершенен в своей простоте — торжество ленинских идей и неукоснительное воплощение их в мире; при царизме все только и знали, что умирали от голода, и только Ленин зажег электричество в клубе и в хате, научил селянина буквы отличать одну от другой; Сталин победил ДнепроГЭСом вольный наш Днепр, отстоял независимость и свободу в войне и все в таком духе, — и в этом вот пыльном, затканном паутиной историческом чулане какой-то иссохшей мумией лежал позорный предатель, чье имя стало синонимом имени евангельского Иуды и который, кроме предательства под Полтавой, ничего доброго и не совершил и вообще непонятно чем занимался на высокой должности гетмана Малой России — разве только гадил и предавал?.. И вот на тебе — храм, который построил Иуда... Было отчего голове закружиться!.. И нужно было еще долго прожить, многое прочитать и о многом размыслить, дабы увериться в собственной неспособности постичь ту бездну вопиющих противоречий, из которых и была соткана история нашей Руси–Украины. Да и только ли одна она?..

Нелюбовь же народа к Ивану Степановичу имела какую-то инфернальную природу, и корни ее, вероятно, следует искать разве что в общем нерасположении «черного люда» к какой бы то ни было власти вообще. Обладатель булавы, скипетра или даже простого полковничьего пернача всегда вызывал известные настороженность и недоверие: должность, в особенности же верховная, всегда подразумевала, как правило, злоупотребления и неправедное обогащение, зримым символом чего стал недавно низвергнутый Иван Самойлович, раздел и расхищение имущества которого продолжались на протяжении нескольких недель, и реестр даже того, что осталось после тотального воровства и растаскивания, просто поражает воображение. Стоит добавить сюда и известную склонность простого народа к домыслам, слухам, суевериям и химерам, зависть, осуждение, «черноротость» — извечные свойства падшего человечества, опара и perpetuum mobile всех бунтов, мятежей, восстаний и революций. Не избежал этой печальной участи и Мазепа.

Едва избрали Ивана Степановича гетманом на место поверженного Самойловича, как тотчас отправился в Батурин для справы о нем дьяк Шакловитый. Данные, добытые им из расспросов, были довольно зыбкими: «Шакловитый сообщил в Москву, что хотя в поступках гетмана не замечается наклонности к измене, но малороссияне его не любят, не доверяют ему, твердят, что он весь душою поляк и ведет тайные переписки с польскими панами».

Что-то в наэлектризованном воздухе Гетманщины все же витало подобное, иначе откуда бы и взяться такому — вполне «соборному», общему — мнению?

За 20 лет гетманства доносов на Мазепу написано было без счета, и лейтмотив у всех все тот же, разведанный Шакловитым: гетман — тайный поляк и хочет при случае отторгнуть Малороссию и вернуть ее Речи Посполитой. А строит храмы и беспорочно служит Петру — так это все для отвода глаз...

Доверия Москвы розыск Шакловитого отнюдь не поколебал, но по не совсем понятному ряду причин только укрепил царедворцев в верности выбора. Да и позже все доносы и жалобы на Мазепу не рассматривались и отметались долой. А если доносчик был взят с поличным или был доточно известен, то он передавался на руки самому гетману и заканчивал свои дни в лютых муках. Доносчиков таковых было, несмотря ни на что, достаточно много. Что служило причиной для этих гибельных и опасных доносов: прозорливость, потаенное знание или просто черная зависть к удачливому современнику? Но это совсем было не важно, доносы описывали круг по чиновно-боярской Москве и возвращались в Батурин, в руки Ивана Степановича.

Так начался путь Ивана Степановича к славе, богатству и... к Полтаве.

Но прежде, проникнув к сокровенным архивам Малороссийского приказа, новоизбранный гетман постарался подчистить свое «личное дело», говоря сегодняшним языком, да так, что историки до сих пор не решили простого, казалось бы, вопроса: в каком, собственно, году родился Иван Степанович? Называются 1629, 1639 и 1644 годы, что уж тут говорить о «похожести» на портретах... Практически ничего не известно о службе молодого Мазепы при польском королевском дворе, кроме анекдотов о его любвеобильности и расправах с незадачливым любовником от жестоких польских панов; о его западноевропейских «университетах» тоже ничего достоверного — когда же успел наш пострел изучить схоластику, языки и все прочее? Потом — совершенно закрытая информация, как он после Варшавы снова оказался в родных краях после разгрома польского войска под Глуховом в 1664 году. Никаких существенных деталей не сыскать о службе у правобережного гетмана Петра Дорошенка — а ведь этот будущий хлыновский воевода был самым непримиримым противником Москвы, а Мазепа был при нем чуть ли не правой рукой во всех его начинаниях, противостояниях, бесчисленных боях и разорении городов Гетманщины. При всем этом известно главное: с глуховской осады и до поимки в степи с русским ясырем Иван Степанович отнюдь не за печкой сидел, а реально воевал против Московского государства, и ни много ни мало пять долгих лет... И — совсем ничего... Никаких выводов ни в Преображенском приказе, предшественнике Тайной канцелярии, ни в Малороссийском приказе: московский начальственный люд нисколько не насторожился умолчаниями и нестыковками в биографии будущего «кавалера», что вовсе было не характерно для весьма подозрительных, суровых до жестокости московитов. Как-то подозрительно быстро о том было крепко забыто. И здесь есть над чем поразмыслить. Может быть, благосклонность и слепота московитов были куплены за несметные груды червонцев и талеров, полученных Голицыным и Неплюевым, а потом — в связи со стрелецкой замятней Шакловитого — все позабылось и последовавшие казни сторонников Софьи замылили острый глаз молодого Петра, сместили фокус? Может быть, непривычные в Великой Руси южнорусская даровитость и обходительность так очаровали всех, кто был причастен к возвышению Ивана Степановича, что его служба у Дорошенка вменена была ни во что, да и самого Дорошенка до кучи простили и даже почтили высокой должностью в Хлынове, а затем и имениями с тысячами крепостных?.. Невероятное счастье даровитого малоросса (или все же поляка?) монетизировано и использовано по назначению, — Господь поцеловал Мазепу в самое темечко! — и здесь просто не о чем толковать. Но и удержаться на острие эпохи еще предстояло...

— Лешек, — сказала мне моя многомудрая Лика, когда я в который раз на нашей кухне, забыв о стынущем ужине и даже о чарке доброй горилки «Козацька рада», с запалом рассуждал о Мазепе, — надеюсь, ты не станешь рассказывать мне о боевом пути нашего славного героя с десяти гривен?.. Или я пойду смотреть телевизор!.. Там как раз «Сватов» с Олесей Железняк показывают...

Действительно, хватит ли краски и бумаги в поднебесном мире, чтобы живописать каждый год верной службы великого гетмана на благо и во славу молодой Российской империи и лично преобразователю Петру I? Да и не в том вижу я собственную задачу.

— Ну а в чем же тогда, Маршалок? — сказала мне Лика.

Тут я снова крепко задумался.

Конечно, мои коллеги по историческому ведению, получившие гранты от зарубежных информационно-идеологических центров неизвестного генеза (впрочем, вполне известного, но не будем особенно акцентировать на источниках), с той или иной степенью успеха переосмысливают роль и значение Ивана Степановича в бурной, взвихренной истории отчекрыженной от общеимперского тела Украины, и молитвенная мантра тут, что уж греха таить, единообразна, как шеренга солдат на плацу: Иван Степанович изо всех сил «плекав» в душе великую идею не зависимой ни от кого Украины и был работником, «вышедшим на поле до света»...

Но так ли это? И не проецируется ли нынешняя политическая ситуация и радикальные умонастроения части нашего общества на дела и события более чем 300-летней давности? Конечно, есть такое искушение, и весьма сильное, что говорить. Особенно если не знаешь тогдашних реалий и не читаешь источников, не говоря о дореволюционных историках и их наработках. Так, Владимир Антонович, Николай Костомаров, Дмитрий Яворницкий и другие — все повествовали о крайнем нерасположении Ивана Степановича к подвластному люду. Особенно раздражали его запорожцы, да это и можно вообще-то понять: своевольная, полудикая вооруженная толпа, исповедовавшая отжившие свое вечевые принципы, ставившая ни во что самого гетмана, совершенно не вписывалась в «новый порядок» Петра, застывающий в несокрушимую железобетонную форму на последующие века существования Российской империи. Мазепа тонко и остро чуял эпоху, и потому ему вовсе не надобно было объяснять, что и как делать своей властью в Малой Руси. Но выкорчевать запорожскую вольницу, разрушить Сечь и разогнать по степям козаков — все-таки дело такое было не по силам даже Ивану Степановичу, хотя и втайне желалось ему то совершить; кроме того, он помнил, как сидел на цепи посреди Коша, прикованный к пушке в давние годы и сирома-козарлюги поносили его последними словами и плевали в лицо, — не забудет он и не простит того никогда!.. Но слишком свежи еще были в памяти народной события середины XVII столетия, война с поляками за волю, героизм Запорожья и бесчисленные жертвы, положенные в основание нового народного бытия; козаки почитались защитниками веры и Церкви, защитниками простого народа и его всегдашней надеждой на какую-то справедливость. Окончательное решение вопроса о ликвидации Запорожья отодвинулось до Екатерининских времен, до 1775 года, на долю же Ивана Степановича досталась малоприятная работа по закладыванию в фундамент Сечи мин замедленного действия. Да и всей Украины тоже, если на то уж пошло. Так, совершенно невозможно без эмоций, к примеру, читать Яворницкого — практически целый том из знаменитого трехтомника «История запорожских козаков» посвящен бесконечным жалобам, тяжбам и доносам Мазепы в Москву на запорожцев. Он умоляет Петра ликвидировать разбойничье гнездо на Днепре, чернит изо всех сил козаков за днепровскими порогами, просит лишить их жалованья и каким угодно образом воздействовать на своевольников. В свою очередь имперская власть указывает гетману, что он-де сам хозяин на землях Южной Руси — Украины и сам должен с запорожцами разобраться. Но и в том был тонкий расчет Ивана Степановича — ведь недаром он в юности проходил обучение под сенью Societas Jesu[1] в Европе, недаром был поклонником Макиавелли.

«Перед царем, выхваляя свою верность, он лгал на малорусский народ и особенно чернил запорожцев, советовал искоренить и разорить дотла Запорожскую Сечь, а между тем перед малоруссами охал и жаловался на суровые московские порядки, двусмысленно пугал их опасением чего-то рокового, а запорожцам сообщал тайными путями, что государь их ненавидит и уже искоренил бы их, если бы гетман не стоял за них и не укрощал царского гнева» — о том читаем у Н.Костомарова.

О своем же давнем недруге, кошевом Косте Гордиенко, Мазепа писал Головину: «Запорожцы ни послушания, ни чести мне не отдают, что имею с теми собаками чинити? А все то приходит от проклятого пса кошевого... Для отмщения ему разных уже искал я способов, чтоб не только в Сечи, но и на свете не был, но не могу найти...»

И самое поразительное во всем последующем политическом винегрете: именно Кость Гордиенко оказал переметнувшемуся к шведам Ивану Степановичу моральную и войсковую поддержку и привел за собой четыре тысячи запорожцев. А ведь больше — никто...

— Это вместо двадцати тысяч?.. Не о чем говорить, — вставила свое лыко в строку моя многомудрая подруга по жизни.

Этот Кость Гордиенко до конца своих дней был враждебно настроен к Москве и преобразованиям, проводимым имперской властью на Украине. Мазепа — по распоряжению Петра — строил вместе с московскими ратниками укрепленные городки на Самаре как некую засечную черту от крымских татар — Гордиенко их разрушал и чинил всяческие пакости строителям, мотивируя тем, что строительством этим нарушены запорожские «вольности». Мазепа мирился с крымчаками и турками по различным тактическим поводам — Гордиенко эти договоренности вменял ни во что и грабил османские купеческие караваны, не пропуская их в Гетманщину через все те же «вольности», или же требовал за проход громадную плату с купцов, — и все это весьма напрягало как гетмана, так и московских властителей, не говоря о турецком султане и крымских ханах, ибо без конца с той или иной интенсивностью все это продолжалось на протяжении долгих двадцати лет, никакой управы на Гордиенка не было. Его несколько раз сбрасывала войсковая громада с запорожского уряда, но те, кто приходил на смену неугомонному Костю — Гусак, Крыса и другие, — тоже исповедовали «символ веры» Гордиенка, а иначе в ту пору и быть не могло. Затем Кость снова принимал в руки оправленную в серебро камышину, символ власти над Кошем, и снова начиналась буза...

Мазепа в стремлении обуздать Запорожье вынужден был выставить заставы в степи, чтобы пресечь пополнение Сечи свежими силами и «шатунами» с Гетманщины, и в приказе об этих заставах писал недвусмысленно:

«Вся беда от этого пса Гордиенка. Он подстрекал запорожцев; чтобы не присягали. Пока этого проклятого пса не уничтожат, до тех пор нельзя от запорожцев надеяться покорности».

Более того, в 1703 году, когда среди запорожцев начались особые «шатости», Мазепа предложил Москве на козаков «несколько десять бомб бросить»... По этому поводу Т.Г. Таирова-Яковлева, историк из Санкт-Петербурга, высказывает небезынтересную гипотезу о роли раздоров с Сечью в переходе Мазепы к шведам: «Кто знает, может быть, Мазепа, понимая, что гибнет, намеревался утащить в эту пропасть и Запорожье, которое он всегда считал врагом Гетманщины?»

Да и всю Украину в целом — тень предательства не только легла на весь южнорусский народ, но и окончательно развязала руки московским царям в деле отмены даже той символической автономии края, которая в ошметках — не без деятельного участия прежних гетманов Руины — дотлевала с Переяславских договоренностей 1654 года.


Доносы и устранение конкурентов

Верная «подножка Москвы», Иван Степанович не терпел рядом с собой соперников и ярких, харизматичных лидеров. Таковыми — с некоторыми оговорками — были кошевой Запорожья Кость Гордиенко, фастовский полковник Семен Палий, генеральный судья Леонтий Кочубей и некий Петро Иваненко, по прозвищу Петрик. Этот национально-«свидомый» авантюрист и самозваный гетман так называемой — придуманной им самим — «Ханской Украины» много крови попортил в свое время Ивану Степановичу. Вот, к примеру, одно из его воззваний, направленных на Запорожье, которое он пытался увлечь на борьбу против Мазепы и московитов:

«Неудивительно, что так поступает польский король: мы были когда-то его подданными, с Божиею помощью при Богдане Хмельницком отбились от подданства его власти и так много вреда ему наделали, что он до сих пор не оправится. Неудивительно, если крымский хан с нами враждует: мы из давних времен причиняли вред Крымскому государству и теперь всегда чиним. Но дивны поступки московских царей: не мечом они нас приобрели, а предки наши добровольно им поддались ради христианской веры. Переселивши с правой стороны Днепра на левую наших жителей, москали обсадились нашими людьми от всяких неприятелей, так что откуда бы неприятели ни пришли — будут прежде жечь наши города и села, наших жителей забирать в полон, а Москва будет находиться от них в безопасности за нами, как за стеною. Этим не довольствуется Москва, а старается всех нас обратить в своих невольников и холопов. Сперва они гетманов наших Многогрешного и “поповича”, которые за нас стояли, забрали в неволю, а потом и всех нас хотели поворотить в вечную неволю. Нынешнему гетману допустили они раздавать городового войска старшинам маетности, а старшины, поделившись между собой нашей братиею, позаписывали ее себе и своим детям навеки в неволю и только что в плуг не запрягают! Москва дозволяет нашим старшинам чинить подобное для того, чтоб наши люди оплошали и замужичали, а москали тем временем завладели бы Днепром, Самарою и настроили бы там своих городков! Я также вам сообщал, что король польский, недовольный московским царем за то, что не воевал Крыма, хотел сам, помирившись с Ордою, идти на Москву и отобрать в свое подданство нашу Украину. А каково было бы тогда нашей Украине? Не были ли наши братья и на кольях, и в водных прорубях? Не принуждали ли козацких жен опаривать кипятком детей своих, не обливали ли ляхи наших водою на морозе, не насыпали ли им в голенища горящих угольев, не отбирали ли жолнеры у наших людей их достояние? Все это вы помните, и ляхи этого не забыли, и разве не стали бы они того же чинить над нами снова!.. <...> Не затем начали мы наше дело, чтобы воевать своих людей, а затем чтоб освободить их и себя от хищничества москалей и панов наших. Сами вы, умные головы, рассудите и сообразите, лучше ли быть в неволе или на воле — чужим слугою или самому себе господином, у москаля либо у ляха мужиком или вольным козаком? Когда славной памяти Богдан Хмельницкий с войском Запорожским при помощи Орды выбился из лядского подданства, разве дурно было тогда Украине? Разве не было тогда у козаков золота, серебра и сукон дорогих, и табунов лошадей, и черед рогатого скота?.. Всего было вдоволь. А как мы стали московского царя холопами, так опустела вконец чигиринская сторона, а у перегнанных на левую сторону Днепра наших братии не только что не стало достояния, да и лаптей негде было взять! Большая часть наших братии осталась в неволе в московских городах, а других татары каждый год в полон вместо дани забирают, о чем сами вы знаете...»

И дело его не ограничивалось только воззваниями и призывами — Петрик с Крымской Ордой и самыми забубенными запорожцами совершил несколько рейдов по Гетманщине, доходил до Полтавы...

Но народ, констатирует Костомаров, «ни на волос не обольстился его воззваниями, не показал желания пожертвовать жизнью и достоянием ради освобождения от московской власти, не усматривал в Петрике нового Хмельницкого, и Мазепа, казалось, имел право уверять московское правительство, что все взводимое Петриком и подобными ему зложелателями об утеснениях народу есть ложь, в Малороссии все, старшие и меньшие, живут счастливо, в изобилии и довольстве, никто никого не насилует, никто ни от кого не терпит». А то, что какой-то пьяный козак, как доносили гетману стрельцы из его охраны, размахивая саблей, кричал в корчме «Станем рубить москалей!», то это не более чем случайность. Понятно, что неразумный крикун тут же был схвачен, подвергнут истязаниям и, скорее всего, казнен, но Костомаров все-таки замечает по этому поводу: «Можно было опасаться, что мятежник действительно угадал народное желание...»

Какие же действия Ивана Степановича, бескомпромиссного «борца за независимость», каковым его ныне провозгласили потомки? Очень простые: не в свои сани не садись!.. Иван Степанович долго боролся с Петриком до тех пор, пока не уничтожил. По каким-то непроверенным данным, некий осавул Вечирка из Гадяча, искусившись 1000 рублей, обещанных Мазепой за голову Петрика, пробил его насквозь копьем в схватке то ли под Голтвой, то ли под Кишенкой, да сам затем был изрублен татарами; как бы там ни было на деле, остается только признать, что Иван Степанович уничтожил Петрика так, что ни год рождения, ни год смерти его никому не известен. И памяти самостийнику Петрику нет никакой на Украине. Прежде позор, а затем и слава в мнимом освобождении от Москвы целиком досталась Ивану Степановичу. Нечего лезть поперед батьки в пекло... Или — в святые?..

Весьма досаждали Мазепе эти беспрестанные жалобы, доносы и подметные письма от его тайных и явных врагов, но царь Петр ни во что их вменял, более того, после каждого доноса жаловал Ивана Степановича за моральный ущерб дачами, грунтами и дорогими подарками, чтобы тот не кручинился, ну а доносчиков выдавал ему на расправу и казнь. Мелких людишек Иван Степанович даже демонстративно щадил, дабы все видели его христианское милосердие к врагам, заповеданное Евангелием, а крупных противников, как Искра и Кочубей, без милости истязав и выпытав об утаенных сокровищах, конечно, казнил.

Для краткости моего изложения стоит привести здесь типовой донос на Мазепу:

«9 марта 1690 года в Киеве стрелец Евстратка в Пятницких воротах Печерского местечка поднял письмо и принес его своему капитану, а последний доставил это письмо царскому киевскому воеводе. Письмо это заключало в себе предостережение от “злопрелестного гетмана Мазепы”. Оно выдавалось написанным жителем правой стороны Днепра, уступленной Польше. Припоминалось, как этот Мазепа когда-то людей православных русских — подольских и волынских — хватал и продавал бусурманам, обдирал в церквах с икон серебряные оклады и отдавал туркам, как после того своего пана гетмана (Самойловича) задал в вечное бесславие и бесчестие и завладел его достоянием, с которого потом покупал сестре своей маетности в польских владениях, а на остаток, что горше всего, стакался с Голицыным, хотевшим жениться на царевне Софии и изгнать с престола и со света царя Петра, с тем и приехал в Москву, чтоб, устранивши Петра, устроить на свой счет свадьбу Голицына с Софиею. Они вместе затевали “искоренить, погубить и в ничто обратить” престол, от века сияющий и страшный всем гонителям на благочестие. Иные из соумышленников уже приняли суд, а его, который есть источник и начало пагубы, вы сохраняете на таком уряде, на котором если первого своего замысла и не учинит, то уже подлинно управляемый им край злою хитростию своей отдаст в нашу сторону, где все церкви Божии и людей вера благочестивая скончаются под игом польским, и вашей власти упадок, и нам кончину, и благочестию православному конец учинит прелестник Мазепа. Доколе же вы этого злодея, губителя будете держать? Ваше царское благочестие промышляете, как бы заграничных врагов победить, а этого домашнего врага бережете на пагубу своему царству! У нас в Короне Польской издавна так и ведется, что умышлявших зло королю казнят смертью, и роды их, сеймовыми конституциями обесчещенные, пребывают вечно под банницею и только для того держатся, дабы другие, видя постигшую их от Бога и Речи Посполитой пагубу, каялись и не покушались мыслить зла королю своему; сей же на ваше царское здоровье умышлял и ему как будто все прощено, и он ищет способа, как бы своего достичь! Вот и Шумлянский наш униат, а на самом деле римлянин (папист), изъявляет желание поддаться под власть патриарха московского, а все это для того, дабы через свою волчью покорность, вступивши под власть святительскую, мог вместе с злодеем гетманом учинить пагубу вашему престолу. Мы сердечно скорбим о таких изменнических видах против вашего престола и не желаем, чтобы цел оставался враг, чрез которого пала бы стена благочестия нашего, когда вы сами государи для того и мир с польским королем постановили, чтобы сияло благочестие».

И что же? Да все то же: подозреваемого в доносе арестовали в Москве.

«И прежде, как мы видели, не доверяли таким доносам, — подводит итог Костомаров, — теперь же, когда царь Петр был особенно доволен гетманом, его положение в виду всяких доносов становилось еще крепче. К гетману послали похвальную грамоту и подарки, состоявшие в соболях ценою на 1000 рублей, в кусках материи — атласа, бархата, байберека, и в разных столовых припасах (ренское вино, лимоны, рыбы и проч.). Разом посланы подарки старшинам и полковникам, состоявшие в объярах, атласах, камках и соболях. Гетман, изъявляя благодарность за внимание, сделал такое замечание царскому послу: “Иду на царскую службу не с веселым, а с унылым лицом, оттого что про меня выдумывают худые речи, будто я лях: у меня и дед, и отец родились в Украине и служили великим государям, и я царскому пресветлому величеству служу верою и правдою!”»

Все-таки странным человеком был Петр I. Ведь это был не единственный такой донос на Мазепу, но их и сосчитать затруднительно ныне. Те, кто писал их, кто доставлял с немалыми трудностями московским воеводам и царедворцам, знали, что рисковали жизнью своей, — но ничто не могло поколебать доверия и дружбы молодого царя к малороссийскому гетману. Даже когда донос о готовящейся измене принес лично генеральный судья Гетманщины Василий Кочубей, второй человек в войсковой иерархии Малой Руси, а с ним вместе значный войсковой товарищ Искра, бывший Полтавский полковник, и прямо было указано ими о тайных сношениях с новоизбранным польским королем Станиславом Лещинским и шведским королем Карлом XII — причем они уже в третий раз пытались донести до слуха царя весть о готовящейся измене, — Петр только рассвирепел и написал Головкину и Шафирову, которые вроде бы расследовали материалы доноса, что «слышит со стороны Кочубея и Искры тяжкое преступление и враждебные интриги». Доносчиков арестовали и передали ни в чем не виноватому, как всегда, Ивану Степановичу. Пытки, которым подвергли несчастных, были столь жестоки, что они сознались во всем: да, по личным мотивам оклеветали кавалера высшего ордена Российской империи, — один, вероятно, награде позавидовал, другой мстил за соблазненную гетманом малолетнюю дочь, коей тот, помимо прочего, был еще и крестным отцом. Стоит ли говорить тут о том, что все немалое движимое и недвижимое имущество с землями и селами перешло в личную собственность Ивана Степановича?.. Спустя год то, о чем предупреждали несчастные Искра и Кочубей, стало реальностью, и Петр испил горькую чашу запоздалого прозрения. Закончив военное дело в Полтаве и в целом кампанию, села и грунты, да еще и с прибавкой, он вернул семьям страдальцев за «единую и неделимую», а в 1908 году, к 200-летию их гибели, в местечке Борщаговка, где они приняли смертные муки от Мазепы, был установлен памятник им, переживший, как ни странно, все драматические события ХХ века и стоящий до сих пор. В 1914 году и в Киеве, к 200-летию Полтавской победы, имперским правительством, русскими национальными организациями и Церковью был тоже поставлен памятник Искре и Кочубею, но просуществовал он всего четыре года: его уничтожили «свидомые граждане» Украинской Народной Республики во время Гражданской войны, но постамент сохранился — в 1923 году на нем установили памятник рабочим завода «Арсенал», содействовавшим установлению в Киеве власти большевиков.

К слову сказать, в 1917 году именем Костя Гордиенка был назван Гайдамацкий конный полк, который принимал участие в боях с большевиками в Киеве, Полтаве и Бахчисарае. Этот полк был первым регулярным воинским подразделением армии УНР. Так что дело Ивана Степановича и его сподвижника вовсе не забылось потомками. Сегодня же именем Костя Гордиенка наречен бывший переулок Чекистов в Печерске, неподалеку от дома, где мы с Ликой влачим свои не очень веселые дни в разнообразных заботах о хлебе насущном, — и нечто глубоко символическое есть в этом переименовании.

Фастовский полковник Палий.

Последним выдающимся королем Речи Посполитой стал Ян III Собеский, сменивший на польском престоле Михаила Корибута Вишневецкого, сына знаменитого Иеремии, самого жестокого палача козаков Хмельницкого. Этого Михаила, по слухам, отравили во время причастия во дворце латинских архиепископов во Львове в самый день Хотинской битвы, в ноябре 1673 года. К слову надо еще раз отметить, что Михаил по странному стечению разнонаправленных обстоятельств — и над этим тоже следует поразмыслить — стал первым с XIV столетия королем Польши туземного, так сказать, происхождения: он не только родился на землях Южной Руси — Украины, но и в жилах его текла как русская, так и польская дворянская кровь, а по бабушке, Раине Могилянке, он принадлежал высокому боярскому роду молдавских господарей, и его дядей был знаменитый митрополит Киевский Петр Могила. Все предшествовавшие ему короли были варягами — шведами, французами, трансильванцами, немцами... Но происхождение и заслуги родни никак не повлияли на его недолгое пребывание на королевском престоле: Михаил пробыл королем всего четыре года и потерпел сокрушительные поражения в войне с Османской империей, потерял стратегически важный Каменец-Подольский и в целом Подолию, ставшую на долгие годы одним из турецких вилайетов. Все это отвоевывать и возвращать (кроме Каменца) пришлось уже Яну Собескому. Смерть 33-летнего короля в самый канун решающего знаменитого сражения отнюдь не сказалась на боевом духе поляков — Ян Собеский, бывший в то время коронным гетманом, в прах разбил турок и захватил Хотинский замок, но Каменец все-таки тогда устоял, война хотя и преломилась в пользу Речи Посполитой, но далеко не закончилась. После этой славной битвы Собеский получил прозвище «Хотинский лев», а престиж Речи Посполитой в европейском контексте весьма возрос. В следующем, 1674 году Собеского, как последнюю надежду поляков на восстановление утраченных территорий, избрали на королевский престол. Он не только оправдал надежды своих соотечественников, изнемогавших под бременем нескончаемых войн, но и в 1683 году спас и Европу, когда османские полчища предприняли очередной, но уже оказавшийся последним в истории турецких завоеваний сокрушительный натиск на Запад: 200-тысячное войско султана Мехмеда IV докатилось до Вены и взяло город в жесткую осаду. Коалиция христианских держав, которую по своему королевскому статусу возглавил Собеский и которая имела вдвое меньшее количество воинов (так, поляков насчитывалось всего 25 тысяч, остальные были австрийцы и немцы), нанесла туркам сокрушительное поражение. Собеский планировал отвоевать у османов заодно и дунайские княжества и, по праву войны, раздвинуть границы Речи Посполитой до Черного моря, но в этом стремлении потерпел неудачу — четыре похода после Вены в Молдавию и Валахию закончились неудачами, да и Габсбурги не поддержали военных амбиций польского короля — усиление одного из игроков высокой европейской политики не входило в планы Священной Римской империи, — а во время последнего похода 1691 года в Молдавию польский король чудом избежал плена. Ян Собеский стал и архитектором знаменитого «Вечного мира» с Россией, чрезвычайно выгодного для поляков, но отнюдь не для России. Архитектором столь умелым, что русская несметная армия дважды тучей нависала над Крымом, но и откатывалась обратно: Крымское ханство, высокоорганизованное и четко структурированное, реально препятствовало польскому королю «решить вопрос» с выходом к Черному морю.

Но все это общеизвестно конечно же, и рассказываю я о последнем великом короле Речи Посполитой перед ее закатом в XVIII веке в контексте последующих событий на землях Южной Руси.

— Да-да, — поддержала меня моя Лика, — отдохни от нашего героя и родного отца Ивана Степановича, все равно тебе его не уложить в прокрустово ложе твоего суемудрия...

— Хорошо, — сказал на это ей я, — слушай тогда про Семена Палия, — я ведь не просто так завел волынку про Собеского.

— Кто бы в том сомневался!..

Ян Собеский был не только талантливым военачальником и дипломатом. Он по праву считается самым образованным королем Речи Посполитой — знал четыре языка, до Хмельничины жил несколько лет в Европе, где с братом Мареком получил хорошее и всестороннее образование. Братья, ввиду гражданской войны Хмельницкого, в 1648 году прервали свое заграничное путешествие и вернулись отстаивать целостность любимой отчизны. Марек, правда, во время одной из последних битв 1653 года попал в плен к крымским татарам, тогдашним союзникам Богдана Хмельницкого, да так и сгинул бесследно в Крыму. Ян, кроме боевых действий, принял участие в дипломатической миссии в Константинополь и даром там времени не терял: изучил государственное устроение Османской империи, освоил турецкий язык... Военные победы Собеского говорят за себя сами, а «Вечный мир» с Россией, по которому Польша навсегда уже отказалась от претензий на Киев и сподвигла Россию к двум походам на Крым, можно считать феноменальным успехом его дипломатии. Что же касается Каменца-Подольского, самой чувствительной потери Речи Посполитой, то владычество турок продолжалось там 27 лет, и только лишь на излете XVII века, в 1699 году, потерпев сокрушительное поражение от австрийцев в битве при Зенте в 1697 году, османы были вынуждены практически от всех своих завоеваний отказаться — Речь Посполитая получила обратно свой Каменец и в целом Подолье, Австрия на последующие столетия получила Венгрию, Трансильванию и Тимишоару, став новой империей, Венеция — Морею и Далмацию. До этих побед Ян Собеский не дожил буквально двух лет, и подольский триумф достался его преемнику на королевском престоле Августу XI Сильному, курфюрсту Саксонии.

В этом контексте следует отметить и его гибкость по отношению к своим соотечественникам, малороссиянам. Ян Собеский оказался не совсем тривиальным королем и не был таким узколобым и упертым догматиком, как, к примеру, Сигизмунд III Ваза, он понимал, что новое время европейской политики диктует и новые подходы к застарелым проблемам. Как государственный деятель, он не мог смириться с непреложным фактом конечной потери Руси–Украины. Впрочем, поляки никогда этого так и не приняли. И вот король в 1684 году особым универсалом призвал охочих малороссиян возвращаться на Правобережье, и в 1685 году даже своевольный и обычно несговорчивый сейм утвердил «принятие в отеческое покровительство всех козаков, которые пожелали бы поселиться в Украине, признав над собою власть гетмана, поставленного от Речи Посполитой, с правом пользоваться всеми вольностями и привилегиями, дарованными прежними польскими королями козацкому званию». Эта смелая и независимая политика Собеского не только в корне противоречила всем предшествовавшим договоренностям с Москвой и Константинополем, по которым Правобережье обрекалось на запустение и безлюдье и стало своеобразной буферной, нейтральной зоной трех государств, но и создавала реальную геополитическую угрозу для Москвы. Села и города правого днепровского берега со времен «великого сгона» и депортации населения гетманом Самойловичем захирели, частично исчезли, поглотились подлеском и затянулись землей. В полуразрушенных крепостях жили разве что дикие звери. Как тут не помянуть еще раз Летопись Самовидца с пронзительным описанием того, что он увидел на Правобережье во время Северной войны? Но и в Слободской Украине переселенцы столкнулись с немалыми трудностями: великорусские помещики юга России жестоко закабаляли новоприбывших, да и новые господа малороссийского рода, войсковые значные товарищи козацких полков, были падки на дармовую добычу: пожалованные Петром I грунты надо было ведь обихаживать, а без оседлого посполитого люда это было совсем невозможно. Имели место насилия и принуждения, принимавшие порой массовый характер. По известному свойству короткой человеческой памяти былые родные места на правом берегу Днепра с течением времени романтизировались, приобретали фантастические черты, особенно в сравнении с тяжелой реальностью и закрепощением переселенцев на новых местах обитания, и уже детям, родившимся в Слободской Украине, матери и бабушки повествовали об утраченном рае Правобережья, о земле обетованной, где текли молочные реки, обрамленные кисельными берегами, и летали диковинные яркие птицы павлины, и люди жили там когда-то свободно, вольно и счастливо. И совсем не понять было простому народу причин этого жесткого «великого сгона», в результате которого Левобережье оказалось перенаселено, и земли не хватало, и помещики, как свои, так и российские, прежде зазывавшие переселенцев и сулившие великие льготы, начали жестко закабалять людей, — и деваться от этого некуда было, разве что тайком, темной ночью переправиться на плоту через Днепр, обратно в прежний свой рай, и по новой осваивать пустоши.

Понятно, что универсал Яна Собеского и сеймовая конституция о возобновлении козачества отвечали «вызовам времени», так сказать, но и весьма напрягли московские власти, ведь не только нарушались прежние международные договоры, но и обратный отток населения на «нейтральную территорию» вовсе не входил в планы Москвы. Гетману Ивану Мазепе строго было предписано не пропускать беглецов и обратных переселенцев, ловить их, наказывать и возвращать восвояси — но как ему было крепкой заставой охватить бескрайний берег великой нашей реки?.. Да выстави он всех своих козаков в пограничную цепь, все равно не хватило бы войскового народа. Поляки же ничтоже сумняшеся не только раздавали «приповедные листы», позволявшие атаманам собирать в свои новообразованные полки на Правобережье вольный народ, но и русины Червонной Руси, Подолья, Волыни, Полесья и других областей Речи Посполитой были увлечены этой мечтой: выйти из крестьянского звания и стать козаками. Но без привычного своевольства дело не обошлось: «приповедные листы» горячие головы, которых всегда на Украине было немало, расценили как дозволение возобновить неприязненные действия против панов. Так, еще до сеймовой конституции некий Мирон, «наказной гетмана Могиленка, рассылал повсюду своих посланцев уверять народ, что королевским универсалом дозволяется “хлопам” отрекаться от повиновения панам своим и идти в козаки. Польский региментарь (военачальник) указывал шляхетству ловить таких возмутителей, отсылать к суду и сажать на кол. Но это не прекратило последующих попыток. В разных местах проскакивали бунты хлопов — мещан и крестьян, раздавались похвалки молодцов топить всех ляхов, а иногда совершались побои и истязания над особами шляхетского звания», повествует Костомаров.

Конечно, Собеский вел с козаками весьма опасную игру, выпуская снова джинна из бутылки. Вероятно, он надеялся, что новые переселенцы и возобновленные на Правобережье козацкие полки оценят его беспримерное благородство и Речи Посполитой удастся вступить в одну реку во второй раз, но не все происходит так, как нам бы хотелось. И благородство в любые эпохи оценивалось только как слабость, и никак не иначе.

Но вернемся все-таки к последовательному изложению того, что происходило на Правобережье после универсала Собеского и знаменитой сеймовой конституции 1685 года.

В скором времени на пустующих землях правого берега большую популярность приобрел полковник Семен Гурко, во время своего пребывания в Запорожье получивший прозвище Палий — должно быть, за неуемную жажду предавать огню (палить) татарские аулы в Крыму. Собеский позволил ему возобновить городок Фастов, что он и сделал, и к этому харизматичному и отважному человеку валом повалили толпы народа. Некий современник уже в 1692 году называет тамошние козацкие полки весьма многолюдными. Но надежды Яна Собеского на какое-то чудо, которое преобразило бы народную соборную волю русинов в нечто благорасположенное к мирному существованию под сенью Белого Орла и совместному жизнетворчеству, рассыпались в прах: тот же современник свидетельствовал, что во всех этих новых полках зародилось одинаковое стремление освободить южнорусский народ от власти поляков, обратить панских холопов в вольных козаков и присоединить Правобережную Украину — по-прежнему — все к той же Московской державе...

Вполне вероятно, что такой неожиданный (впрочем, вполне ожидаемый) геополитический разворот имел подоплекой все ту же историческую память, глубоко въевшуюся в малороссийский соборный геном: неисчислимые беды от горделивых польских панов, потоки крови, пролитые в гражданских войнах со времен Косинского, Наливайка, Павлюка, Трясила, Гуни, Острянина, Хмельницкого, нескончаемая Руина и запустение Южной Руси в результате 13-летней Русско-польской войны и опять-таки нескончаемое духовное и физическое насилие над верой и совестью православных, силой принуждаемых к принятию унии, — каким универсалом и какой конституцией все это кровавое месиво можно было перебить или же преобразить?.. Чуда не произошло — и козаки снова «тянули» к Москве... Решение польского сейма, правильное по сути своей, о заселении пустошей и возобновлении козацких полков сами козаки расценили не как благородный жест польского короля, но как слабость, а раз так, то вступал в силу извечный закон: «Падающего подтолкни». С Левобережья за всеми этими процессами пристально следил гетман Мазепа, по мере необходимости сносясь как с полковниками Палием, Самусем, Искрой и другими, так и с верховной властью в Москве.

Тяготение правобережных козаков к воссоединению с братьями в Гетманщине и в целом с Москвой как раз меньше всего входило в планы молодого Петра: Россия по мере своих сил стремилась исполнять договоренности «Вечного мира» с Речью Посполитой, созданного для реального противодействия Османской империи. А тут получался весьма чувствительный диссонанс: подданные Речи Посполитой стремились не только сами перейти под омофор России, но и прихватить с собой правобережные земли, крепостицы и города: Белую Церковь, Паволочь, Фастов, Немиров, Чигирин. В какое, скажем мягко, неловкое положение ставили неуемные козаки московские власти? К тому же снова назревала затяжная война со Швецией, в которой московскими стратегами Польша рассматривалась как союзница... Конечно, инициативы Семена Палия и Самойла Самуся были совершенно неуместны в этом контексте. Мазепе было приказано по мере возможностей остужать горячие головы правобережных полковников и атаманов.

«Я нашел здесь край опустелый, — писал Палий в 1694 году Мазепе, — и работал около Фастова, как около своего хозяйства, обширные поля засеялись хлебами, умножились жители, да не так из польских панских подданных, как с берегов Днепра, из Войска Запорожского и из Волошского края; и церкви Божии на славу имени Божия я построил и украсил».

Великорусский священник Иоанн Лукьянов, путешествовавший в Святую землю через Малороссию, оставил бесценные записки о посещении Фастова и о насельниках его, палиевцах. Московита все здесь удивляло, и больше всего удивляли люди, конечно же совсем не похожие на тех, среди которых он жил в Московской Руси. Впрочем, и козаки весьма удивлялись московским гостям-путешественникам.

Городок Фастов стоял на горе, отмечал о. Иоанн, вокруг всего жилья в нем был высыпан земляной вал, а по верху его шел деревянный острог, «сидельцами крепок». В земляном валу было несколько проезжих ворот, подле них были выкопаны ямы, выстланные соломой. «Там, — говорит очевидец, — лежала палиевщина, человек по двадцати и по тридцати в каждых воротах; они голы, что бубны, без рубах, наги и страшны зело, а за ними в ворота нельзя ни с чем проехать из сел: дрова ли, солому, сено... с чем бы ни ехали, они все рвут, что собаки». Простояв с полдня в Фастове, путешественники отправились дальше, утром достигнув городка Паволочи. Путешественники прибыли туда в заговенье перед Великим постом: в этот день справлялось там множество свадеб. Тут встретили они толпу палиевцев, которые, как только увидали проезжих москалей, бросились смотреть на них как на невидаль. «Обступили нас, как есть около медведя. Все голытьба беспорточная, на ином и клока рубахи нет, страшны зело, черны, что арапы, и лихи, что собаки: из рук рвут. Они на нас стоя дивятся, а мы им втрое, что таких уродов мы отроду не видали». Оставив Паволочь, набрав там на дорогу для себя всякого съестного, а для лошадей — овса и сена, путники пустились на пять дней в «печальное и уныливое путное шествие» по пустыне, где не встретили ни городка, ни села вплоть до полуразоренного Немирова. Поклонившись иерусалимским святыням, на обратном пути о. Иоанн с бывшими при нем богомольцами снова держали свой путь по пустошам правого днепровского берега, через все тот же Немиров, до владений Палия. Двигались они в составе купеческого каравана, возвращавшегося из Османской империи в Московскую Русь. Охраняли караван турки, но перед Паволочью турки повернули назад. Говорили, что проводили бы купцов и богомольцев до самого Киева, но боятся Палия. «Разве Палий своевольный у государя своего?» — спросили русские турок. Турки отвечали на это: «У нас про него ходит страшно грозная слава, и мы никого так не боимся, как его!» Наконец добрались до Паволочи. Находившийся там наказной Палиев полковник, услышав о приближении каравана, приказал ударить в бубны и литавры. По такому сигналу подчиненные ему козаки-палиевцы оседлали коней и выехали в поле со знаменами. «Было их, — говорит священник, — человек триста, и выскакивали они из кустов словно зайцы, кучками человек в 20 и 30, стали гарцевать на конях, бросать копья, пускать стрелы из луков, стрелять из пистолетов, а турки, провожавшие караван, как увидали палиевщину, так и стали ни живы ни мертвы». Полковник подъехал к купцам и всех их приветствовал, а купцы угощали козаков водкой. Караван остановился табором за городом, в поле, и полковник прислал туда овса, всякого съестного и меду. Турки далее Паволочи не стали провожать путешественников; охрану их приняли теперь на себя палиевские козаки. Когда путешественники прибыли в Фастов, Палия там не было; он уезжал в Киев, а вместо него управляла тогда всем полком его жена. Она выслала навстречу за пять верст путникам 500 конных козаков, а когда караван стал табором в поле, прислала туда говядины, калачей и вина. Путешественники пробыли в Фастове целый день. Палиева жена звала купцов к себе на обед и говорила: «Зачем вы до нас турок не довели? Пусть бы они узнали, каков мой господин Палий, и я знала бы, как их угостить! Жаль, что без почести гостей отпустили! Я бы им дала назад провожатых человек пятьсот через лядскую землю». Из Фастова два дня до Киева провожали путешественников уже палиевцы.

В этих записках, на мой взгляд, все ценно, особенно эти бытовые зарисовки о. Иоанна о том, что собой представляли новые насельники Правобережья, с каким озорством и похвальбой своими войсковыми умениями они встречали гостей... Да и сама жена Палия, оставшаяся на войсковом хозяйстве без мужа, являет собой яркую, властную южнорусскую «жинку», каковых мы знали и знаем в обилии в нашем детстве и юности.

Как бы там ни было позже, но до 1688 года открытых конфликтов у новоприбывших на пустоши Правобережья с поляками не было. Палиевцы несколько раз ходили в совместные с поляками военные походы на Крым и в Молдавию, в 1683 году козаки Палия были в тех 25 тысячах польского войска, принимавших участие в разгроме турок под Веной. При непосредственном участии Палия в 1684–1685 годах были созданы Фастовский, Богуславский, Брацлавский и Корсунский полки, и вроде бы смелая инициатива Яна Собеского приносила реальные плоды. Но это если судить поверхностно и не вдаваться в подробности. На деле же, закрепившись на Правобережье и войдя в силу, козаки больше не таили все ту же исконную мечту объединения с Гетманщиной и в целом с Московским царством. В 1688 году Палий через гетмана Мазепу обратился с просьбой к царю принять «под свою высокую руку всю Белоцерковщину и Фастовщину и причислить к регименту Войска Запорожского». Из Москвы пришел на это уклончивый ответ: Палию и всем козакам, кто захочет, разрешалось частным порядком перейти на Московский берег Днепра и либо пристать к Запорожской Сечи, либо поселиться в полковых городах Гетманщины. Но Палия такой ответ не удовлетворил: ему мечталось привести под высокую государеву руку все Правобережье, всю страну, населенную малороссиянами, весь войсковой люд, крепости, земли и города. Но опять все это было не к месту совсем для Москвы, и ситуация напоминала давнюю, с Богданом Хмельницким, когда тот через голову тогдашних московских стратегов заключил союз против Речи Посполитой со шведами, в то время как московиты заключили с поляками перемирие именно для ослабления Швеции. Вот и сейчас — в силе был «Вечный мир» с Польшей и европейский союз против османов... Москва просто не могла принять палиевцев, тем более с землями и городами.

С конца 1688 года начались трения между поляками и козаками, переходящие в боевые стычки, сопутствовали этому и погромы евреев, арендаторов и купцов, осквернения костелов и синагог. Поляки, очнувшись от упоения недавними победами над османами и сняв розовые очки, уже не раз пожалели о скоропалительном восстановлении козацких полков на Правобережье: в походы против бунтовщиков несколько раз выдвигались многотысячные отряды кварцяного коронного войска. Палий и Самусь снова и снова безуспешно просили у Мазепы содействия — как политического, так и военного, — но гетман непреклонно выполнял высокую волю Москвы: не вмешиваться ни во что. Более того, Мазепе даже было рекомендовано противодействовать Палию в боестолкновениях с панами. Иван Степанович реально мог только без устали писать Палию увещевательные послания... Палий трижды умолял о предоставлении ему подданства и трижды получал отказ. Однако, несмотря на отказы, он неоднократно оказывал существенные услуги Мазепе, закладывая, как ему казалось, фундамент под будущее политическое и военное сотрудничество. Так, в 1690 году он, как знаток нижнего течения Днепра, командовал козаками Мазепы в успешном походе и покорении турецкой крепости Кизикермень.

Но напряжение с поляками тем временем все возрастало. Палий в письмах советовался с Мазепой, как ему быть, если в Фастов вступят польские хоругви, которым он не сможет противостоять: отступать ли ему в Киев под защиту царской власти или обороняться, ожидая от царя помощи? В свою очередь и сам Мазепа советовал московскому правительству принять все же Палия с его воинством, оказать ему какую-то паллиативную помощь, и в частности, как на один из вариантов, указывал на запустелый городок Триполье, вошедший по мирному договору в черту царских владений на правой стороне Днепра: там, казалось Мазепе, возможно было поселить Палия с его подначальными не без выгоды для государства в видах обороны Киева. Но из Москвы получен был все тот же привычный отказ — «Вечный мир» с Речью Посполитой для московитов воистину был вечным и нерушимым... Все это до чрезвычайности напоминало события полувековой давности, когда Хмельницкий трижды просил Алексея Михайловича о подданстве, но московиты несколько лет колебались и не решались на такой роковой шаг, не суливший ничего доброго, кроме затяжной войны с Речью Посполитой, которую Москва в конце концов и получила. Этим путем пришлось отправляться и Палию. В тщетных надеждах сохранить сложившееся на Правобережье положение он пытался договариваться как с поляками, так и с Крымской Ордой. Как видим, игроки на политическом поле Южной Руси — Украины были все те же — поляки, османы и московиты, — и Палию приходилось, как когда-то Хмельницкому, лавировать между этими «тремя соснами». В начале нового века в эту триаду добавились еще и шведы со своим воинственным королем.

В 1692 году отношения Палия с поляками стали еще более запутанными и тяжелыми. Король Ян Собеский к этому времени тяжело болел, внутри королевской семьи царил раздор: старший сын не ладил с матерью и младшими братьями, каждый из которых претендовал на престол (в результате престол уплыл из рук Собеских), королева от имени мужа открыто торговала должностями, громадные суммы тратились на помпезные украшения семейных резиденций в Яворове, Золочеве, Поморянах и Жолкве. После смерти Собеского в 1696 году страна вступила в так называемое бескоролевье и раздиралась не только смутой и бунтами козаков, что понятно, но и внутренними неурядицами самих панов Великого княжества Литовского: усилившийся род Сапег начал настоящую гражданскую войну с коалицией из Вишневецких, Огинских, Пацов и Радзивиллов...

Палий писал гетману, что поляки грозят разгонять из становищ в Полесье его полковых людей, а вот татарские мурзы обещают ему 40 000 орды на помощь, если он признает над собой верховную власть крымского хана; но он предпочитает быть под властью православного государя... И снова гетман ходатайствовал за правобережных в Малороссийском приказе:

«Если теперь Палию помощи не подать, то как бы он в крайнем положении не обратился к бусурманам, и оттого будет больше беды, чем от какого-нибудь Стецика Ягорлыцкого, назначенного гетманом с татарской руки на правой стороне Днепра, или от проклятого Петрика. Палий между военными людьми имеет большую честь, и за ним пойдут многие. Хотя царское величество и указывает ему способ перейти под государеву руку, но он тем не удовольствуется: он хочет удержать при себе всех людей, которые теперь у него под властью, а в Фастовщине у него поселилось тысячи три хат, и город Фастов он хочет удержать за собою, потому что он его устроил и укрепил».

Но и на это последовал снова отказ, а самому гетману строго еще раз указали не вмешиваться в междоусобицу козаков и поляков.

Семен Палий же неустанно продолжал оказывать услуги Москве: в 1693 году он вместе с высланными гетманом козаками одержал победу над татарами на реке Кодыме и за это получил от царя даже награду.

Восстание козаков тем временем ширилось. Иван Мазепа докладывал московским правителям:

«Бунт распространяется быстро, уже от низовьев Днестра и Буга по берегам этих рек не осталось ни единого старосты, побили много мещан — поляков и жидов, другие сами бегут в глубину Польши и кричат, что наступает новая Хмельничина. Впрочем, случившаяся на правой стороне Днепра смута принадлежностям нашим зело есть непротивна. Пусть господа поляки снова отведают из поступка Самусева, что народ малороссийский не может уживаться у них в подданстве; пусть поэтому перестанут домогаться Киева и всей Украины».

Бескоролевье в Речи Посполитой закончилось избранием на престол саксонского курфюрста Августа XI Сильного, а в 1699 году польский сейм принял долгожданное решение об отмене прежней сеймовой конституции 1685 года и о ликвидации поднепровских козацких полков. Стоит ли говорить о некой запоздалости такого решения? Ведь ситуация была вполне сродни тому, как если тушить керосином пожар, — разрозненные бунты, своевольства и насилия, чинимые на Правобережье, полыхнули теперь единым восстанием против Речи Посполитой.

В 1768 году, во времена Колиивщины, все опять повторилось, как в зеркале: избиение поляков, погромы евреев, немыслимые зверства с обеих сторон...

— Лешек, — сказала мне моя многомудрая Лика, — а ты ощущаешь какой-то гибельный ритм во всей этой хронологии? Только подумай, с периодичностью в 60–70 лет вскрывался очередной гнойный нарыв на многострадальном теле Речи Посполитой — если отсчитывать с восстаний Косинского и Наливайка — с 1595 года до Хмельницкого в 50-х годах XVII века, затем вот эта Палиевщина, о которой ты мне ныне рассказываешь, условно говоря, 1700 год плюс-минус 5 лет в ту и другую сторону, затем — в 1768 году Колиивщина и свирепые гайдамаки Гонты и Железняка...

— Ну а потом бунтарями стали уже сами ясновельможные паны, утратившие свою возлюбленную отчизну, — подхватил я идею Лики, — если оставить за скобками восстание Костюшко в конце XVIII века, то следующим станет Варшавское восстание 1830–1832 годов, — смотри-ка, тоже здесь между событиями прошло около 60 лет. Затем восстание 1863 года... И наконец — 1918 год, когда Юзеф Пилсудский восстановил государственность Речи Посполитой, использовав в полной мере распад в куски Российской империи и Гражданскую войну. И тоже — все те же пресловутые 60 лет...

— Что такое 60 лет? — сказала Лика. — Это ведь два поколения: отец, потерпевший в молодых летах поражение от супротивных, рассказывает о давних событиях своему сыну... Мать — дочери. Дед — внуку... История отнюдь не окостеневает в нечто древнее и полумифологическое. Она — жива... И в нашем с тобой случае — она пенится ненавистью, передающейся из поколения в поколение...

— И сыновья, вставшие на крыло, начинают уже свою борьбу за то, что они почитают справедливостью... Так было, к примеру, с Пилсудскими. Во время восстания 1863 года их отец Юзеф Винцент Пилсудский был комиссаром Национального правительства («Жонд народовы») в Ковенском уезде. Репрессии российского правительства после подавления восстания каким-то странным образом никак не коснулись его. Когда читаешь о судьбах поляков, которые в той или иной мере стояли у руководства местными отрядами и ячейками повстанцев и где постоянным итоговым рефреном звучит «казнен», «повешен», «расстрелян», «сослан на каторгу», то удивляешься: судьба Пилсудского-старшего лишена такого мрачного заключительного аккорда. Скажу даже больше: комиссарство и участие в восстании не помешало ему в том же бурном 1863 году очень удачно жениться на девушке с хорошим приданым, из знатного великолитовского дворянского рода. Сыновья Юзефа Винцента — Бронислав и Юзеф — пошли по его стопам: Бронислав стал членом террористической организации и участвовал в подготовке «Народной волей» покушения на императора Александра III в 1887 году. Был, как и Александр Ульянов, приговорен к смертной казни, но император при утверждении приговора заменил для Бронислава смертную казнь 15 годами каторжных работ на Сахалине... А Юзеф восстановил польскую государственность через 125 лет после Третьего раздела Польши... Ну а пока вернемся же с тобой, милая Лика, к Палию и к полковнику Самусю, которого Ян Собеский нарек даже наказным гетманом прежде Винницы, а затем Богуслава. Теперь же Самусь с козаками, презрев оказанное прежде доверие, осаждал Белую Церковь, известную со старых времен своей крепостью, которую взять было весьма непросто. Самусь, так же как и Палий, три раза обращался к Мазепе, указывая на общее желание козаков притечь «под высокую руку царского величества и состоять под единым региментом гетмана». Но результат неизменно был все тот же: отказ.

«Уже изо всех наших городов, — писал Самусь, — выгнали лядских старост, панов и жидов, а многих жидов крестили; держится у ляхов еще одна Белая Церковь, но все жители оттуда выбежали, а остались в замке служилые поляки; к ним пристали те, что ушли туда из Корсуна и Лисянки, да наберется еще человек пятьдесят шляхты: ожидают они себе из Польши военной помощи, но мы слышим, что король со шляхтою не в любви. Я поневоле должен был обороняться от ляхов: они ведь мне смерть задать собрались. Не дают ляхи мне при старости укрух хлеба съесть. Они хотят наших детей в котлах варить» — такое вот полемическое заострение влиятельного атамана о «котлах»...

Самусь объявлял, что непременно хочет воевать с ляхами и добывать Белую Церковь. Он умолял прислать ему в помощь какой-нибудь полк и заранее заявлял, что если начнут ляхи его стеснять, то ему ничего не остается более, как уходить на левый берег Днепра. Мазепа отвечал на все это: «Помочи тебе не подам и без царского указа тебя не прийму. Без моего ведома ты начал и кончай как знаешь, по своей воле».

Я снова и снова упирался в бесконечную нотацию зловещих, страшных казней и жертв и не знал, что же мне делать со всем этим, как осмыслить, найти для них какое-то укромное место в историческом углу моего повествования, как, в конце концов, уместить все это в свою душу, в свой мозг, в свое знание. «Чего я хочу? — задавал я себе простецкий вопрос. — За кого я “болею” — за козаков Правобережья или же за своих, мне соприродных панов? Или же, по-другому, за Мазепу или за Палия?» И ответа не находил никакого. Все были преступниками, все до единого. Но разве по-иному бывает?..

Так и теперь, в начале нового века, Россия вступала в затяжную Северную войну со Швецией — Петру как воздух нужен был выход к Балтийскому морю. «Вечный мир» с Польшей изжил себя окончательно, он ведь и заключался только для великой цели реального противостояния Османской империи, да и конституция польского сейма 1687 года о возобновлении воинских поселений и полков на Правобережье имела в виду то же самое. И вот совместными усилиями коалиции европейских держав Турции на некоторое время вырвали жало, обрубили щупальца, отогнали от Вены, отобрали и разделили между собой придунайские княжества и вилайеты, поляки наконец-то вернули драгоценный свой Каменец и в целом Подолье, опасности от османов больше вроде бы не ожидалось, потому и козаков Правобережья решено было распустить «по домам» (да только вот где находились эти «дома»?), а города и земли, на которых они сидели, вернуть законным владельцам. Но как «не стоит село без праведника», так и Европа не мыслилась без войны. В 1697 году на шведский престол вступил 15-летний отрок Карл XII, и европейские государства — Дания, Саксония, Речь Посполитая и Россия — захотели под шумок оттяпать у Швеции то, что считали исконно своим, — прибалтийские земли, однако Карл, несмотря на столь нежный возраст, оказался крепким орешком и не только не поступился завоеваниями воинственных предков, но и двинул на коалицию государств свою армию, оказавшись ко всему прочему талантливым полководцем. Он стал последним великим королем Швеции, и после его гибели в 36 лет Швеция навсегда удалилась с большой европейской политической сцены в свой затхлый местечковый нейтралитет. Он стал и последним монархом Европы, павшим на поле боя, и это о многом свидетельствует. Но «усмирять» юного Карла пришлось достаточно долго — Северная война растянулась на 21 год. В самом же начале ее Северная лига государств, созданная против Швеции, сразу же и развалилась: Дания первая потерпела поражение и вышла из войны, Август XI позорно отступал в глубь Польши, войска Петра были разбиты под Нарвой («нарвская конфузия»)... Карл с триумфом не только отстоял Прибалтику, но и стремительно вторгся в Речь Посполитую. Петру весьма повезло, что Карл не стал добивать деморализованную русскую армию под Нарвой, увлекшись преследованием трусливого Августа XI, напрасно носившего прозвище Сильного. Позднее шведские стратеги весьма пожалели об этом фатальном просчете, ну а Петр, воспользовавшись передышкой, успел реформировать армию, укрепил флот, который в следующем, 1701 году одержал победу над шведами под Архангельском, — это позволило уже в 1703 году на отвоеванных территориях заложить Санкт-Петербург.

Но все это — в самых общих чертах, и не о том я веду свой рассказ.

Самостоятельные действия козаков Палия снова никак не согласовывались с делами высокой международной политики: да, «Вечный мир» приказал долго жить, но в силе был новый союз с Августом XI. Палия по царскому указу в августе 1702 года гетман пригласил участвовать со своими полками в войне против шведов — но отнюдь не воевать против панов. Но как это — не воевать со своими извечными врагами? Козаки не могли уместить в головы таковое. За 15 лет с универсала Яна Собеского о возобновлении козацких полков много воды утекло и много чего было сделано, построено и укреплено. Выросло новое поколение русских воинов. И вдруг — надобность в козаках больше не требовалась: разойдись!.. А куда?.. Куда угодно. В разные стороны. «По домам»... Освободить города, бросить покосы и пашни, исчезнуть с Правобережья?.. Паны трясли новым постановлением сейма, трясли владельческими грамотами старого времени, драли глотки на сеймах, несколько лет угрожали военным принуждением, но, кроме ожесточения козаков этой новой неправдой, никакой реакции не следовало. Спустя три года, в 1701 году, на сеймике Волынского воеводства депутаты обязали отправленных на генеральный сейм послов добиваться, чтобы коронный гетман привел в конце концов в исполнение сеймовый декрет 1699 года... Если разрешение вопроса дошло до коронного гетмана, то это означало только войну. Дело усмирения козаков еще осложнялось тем, что кварцяное регулярное войско было занято противостоянием шведам на севере государства, потому вельможным панам не оставалось более ничего, как объявить посполитое рушенье, то есть добровольную мобилизацию всех, кто способен был взяться за оружие, — в посполитое рушенье отправились тысячи ополченцев. На Правобережье начиналась настоящая гражданская война, а не просто «гультяйство» и местный разбой.

Тем временем в самой Речи Посполитой единства, как всегда, не было: часть шляхты была за союз Августа и Петра — против Швеции, другая часть — за союз Речи Посполитой с Карлом — против России, питая прежние надежды о каком-то реванше и возвращении под сень Белого Орла отторгнутой Южной Руси — Украины. Прошведская партия шляхты расширялась и усиливалась ввиду побед Карла в начале Северной войны. Да и потом, поляки не забыли всех бед и несчастий своего государства, случившихся по вине русских царей: утрату Руси–Украины, 13-летнюю изматывающую войну, потерю Смоленска и других значительных городов. Правда, параллельно со всем этим был еще и Шведский потоп, но об этом старались не вспоминать, хотя по реальной опасности он был некогда куда значительнее для Речи Посполитой. Когда в обе столицы — Варшаву и Краков — вошли шведские войска, сторонников союза с Петром практически не осталось. Если сократить мою повесть, то следует сказать, что в этих шляхетских и королевских шатаниях и прошли все годы войны. Август то терял королевский престол (в 1704 году), то Петр I снова усаживал Августа на него (в 1709 году, после Полтавы); при мощном влиянии шведов и польской прошведской партии на престоле Речи Посполитой параллельно утвердился новый король Станислав Лещинский (в 1706 году), ну а сам Август, «перетягивая одеяло», был готов даже заключить с Карлом сепаратный мир и договориться о разделе Речи Посполитой между Швецией и Саксонским княжеством (он ведь сидел на двух стульях — был королем Речи Посполитой и одновременно курфюрстом Саксонии) — дипломатическая игра, которую вели противостоящие друг другу государства, была весьма непростая и запутанная. Август же при всем том союзником оказался весьма никудышным и слабосильным, и проку России от него практически не было. Петр весьма опасался, что колеблющийся туда-сюда Август заключит все-таки союз с Карлом и при таком раскладе Россия неминуемо потерпит в войне поражение. Поэтому кровавая буза на Правобережье совершенно не входила в его планы.

Ну не вписывался Палий с Самусем и Абазыном со своим неуемным стремлением объединения Правобережья с Гетманщиной в высокую российскую политику: прежде мешал «Вечный мир», теперь — Северная война... Судьбы заднепровских малороссиян никого из властей предержащих не волновали, и были они оставлены на произвол судьбы.

Но и сдаваться на милость поляков никто не собирался, восстание не просто расширялось, но приобретало характер тотальной войны: от разорения поместий, от ограбления иноверного населения городков козаки перешли к масштабным действиям. Вот что рассказывает об этих событиях Н.Костомаров:

«Козаки продолжали стоять под Белою Церковью семь недель, и наконец этот город был взят ими в исходе ноября. Козаки овладели 28 пушками и большим запасом пороха, гранат и свинца. Палий, как рассказывают, в знак торжества въехал туда шестернею в карете, показывая тем, что он есть пан полковник белоцерковский. Все три козацких предводителя прислали Мазепе коллективное письмо, просили принять Белую Церковь под власть царскую, назначить туда осадчего и уже не возвращать ее ляхам. После расправы с Белою Церковью Самусь двинулся на Немиров, где поляки озлобили против себя русских безжалостными казнями пойманных мятежных холопов. В Немирове, кроме тамошнего поспольства, находился польский гарнизон и немного шляхты из воеводств Брацлавского и Волынского. Козаки в числе 10 000 подступили к городу, и немировское поспольство тотчас передалось своим единоверцам, а потому город был взят без затруднения. Всех поляков и жидов истребили, кроме тех из последних, которые изъявили готовность принять христианскую веру. По известию современника Залуского, местные холопы замучили коменданта, обрубливая ему руки и обрезывая губы, а у ксендза — иезуита Цаполовского содрали с бороды кожу у живого. Затем козаки овладели Баром, откуда малочисленный польский гарнизон убежал в Меджибож <...> Расправляясь с врагами русской веры и русского народа, они не довольствовались простыми убийствами, а сопровождали их варварскими истязаниями, отсекали руки и ноги, насиловали шляхетных жен и девиц, ругались над костелами и синагогами...»

Огонь гражданской войны перекинулся отсюда в Подолье и в Поднестровье, недавно отобранные от Турции.

«Холопы с женами и детьми бежали отовсюду к поднестровскому полковнику Абазыну, заклятому врагу поляков и иудеев. К нему в содействие явился Палиев пасынок Симашко: в двадцати волостях перебили они арендаторов-иудеев, изгнали шляхтичей, ограбили и разорили их усадьбы и объявили край козацким. Шляхетство спасало жизнь свою бегством в глубину Польши <...>. Иудеи с женами, с детьми и с купеческими товарами спешили также в глубину Польши; их на дороге грабили не только козаки, но даже и шляхтичи. В иных местах не осталось ни единого иудея, ни католика. Сделался такой переполох, что люди не знали, кого им бояться — козаков или поляков, тем более что некоторые владельцы шляхтичи, пользуясь смутным временем, нападали на свою же братию владельцев, с которыми прежде были в ссоре, и производили пожары и грабежи. Холопские шайки составлялись и возрастали не по дням, а по часам, и все эти шайки величали себя козаками Палия и Самуся».

Само собой, что это восстание было в полной мере использовано шведами для расшатывания хлипкого союза Петра I и Августа XI, да тут и ума не надо было особого прилагать: палиевцы и самусивцы где надо и где не надо козыряли тем, что действуют на Правобережье по тайному распоряжению из Москвы. Мазепа в ноябре 1702 года получил из Варшавы, от князя Григория Долгорукого, царского резидента, такое письмо:

«Шведский король хитрыми вымыслами, по совету приставших к нему польских изменников, велел распространять слухи, будто его царское величество указал вашей вельможности послать 20 000 войска на помощь Самусю, назвавшемуся царским гетманом, и будто мятежи, поднявшиеся в Украине, возникли с позволения нашего государя. Речь Посполитая приходит в немалое подозрение. Необходимо всем на деле доказать, что этот мятеж начался без воли царской и не приносит никакой пользы его царскому величеству; необходимо стараться угасить этот огонь, препятствующий Речи Посполитой обратить оружие против шведов».

Что реально мог сделать гетман Мазепа? Только написать дважды, в декабре и в феврале 1703 года, польскому коронному гетману опровержения этих «неосновательных слухов», будто бунтовщики действуют с царского позволения. Дальновидные же паны в Варшаве и Кракове, напротив, подливали масла в огонь в надежде все-таки разрушить союз Августа с Петром, а затем примирить Августа с Карлом и, объединив армии, ударить по ненавистной России. Каковы были цели у Карла — трудно сказать; может быть, юноша просто вошел в воинственный раж, возомнил себя Александром Македонским и был готов крушить все направо налево, у поляков же была четкая цель: возврат Речи Посполитой утраченной Руси–Украины. Ну и если повезет, также и Смоленска, извечного спорного города... При хорошем раскладе прижигались все язвы, из оккупированной страны Речь Посполитая становилась свободным государством-союзником, гасилась гражданская война на Правобережье и, чем черт не шутит, отторгалось у России то, что до 1654 года по праву принадлежало полякам.

Таковы были резоны 1703 года.

Тем временем ситуация на Правобережье преломилась: польный гетман Сенявский с 15-тысячным войском приложил немалые усилия по уничтожению прежде бродячих шаек холопов, а спустя некоторое время приступил и к освобождению захваченных городов. После ожесточенного сопротивления пал Немиров — там казнили 2000 человек. Самого полковника Абазына посадили на кол.

Костомаров рассказывает о другом предводителе мятежных русских холопов, Шпаке, которого в феврале разбили воевода Потоцкий и генерал Брандт.

«По предложению Потоцкого всем холопам, заподозренным в восстании, отрезывали левое ухо, и, по свидетельству современника, может быть преувеличенному, таким способом заклеймено было до 70 000 человек. Сначала был повальный суд победителей, и пойманных казнили тотчас, на месте поимки. Тогда холопы, поделавши обширные засеки, забирались туда и сидели там, защищаясь с своими женами, детьми, с домашним скотом и всякою рухлядью. Жолнеры добывали их оружием и тотчас истребляли, без разбора пола и возраста. Но потом стали предавать виновных установленным судам, и тогда приходилось подвергать смертному приговору целые селения, так как по суду оказывалось, что жители все огулом принимали участие в восстании».

Петр же — ввиду общего хода войны и союзнических договоренностей с Августом — гнул свою линию и требовал от Мазепы, чтобы тот каким-то образом заставил Палия выйти из Белой Церкви и передать ее в руки поляков. Палий что-то невнятное обещал гетману, но отнюдь не спешил. Мазепа же снова, для видимости радея за козаков, уклончиво сообщал Петру, оправдывая, по сути, себя самого:

«Не могу брать на душу греха, чтобы приветными уверениями склонять Палия, Самуся и Искру к послушанию, а потом отдать их полякам в неволю. Не могу заверять их, что они останутся целы и невредимы как в своем здоровье, так и в пожитках. Поляки не только над козаками, но и над всем русским народом, находящимся у них под властью, поступают по-тирански. Это показали недавние дела их в Поднестровщине и в Побужье, где они, отмщая за бывший мятеж народный, многих казнили, иных вешали, других бросали на гвозди или сажали на кол».

Параллельно с такой показной заботливостью о повстанцах и в целом о народе Правобережья Иван Степанович разыгрывал свою партию, целью которой было устранение под шумок самого Палия из общего контекста Руси–Украины. Он отлично знал, на какие болевые точки Петра I надо давить. И вот читаем следующее в его донесениях Петру:

«Палий человек ума небольшого и беспросыпно пьян; как получит жалованье, тотчас напьется, наденет соболью шапку и щеголяет в ней, да хвастает, чтобы все видели: вот-де, какая ему монаршая милость».

Может быть, Петру хватало этих прозрачных намеков для недовольства Палием, а вот уже президенту Посольских дел России Федору Головину Иван Степанович прямо писал, что Палий внушает опасность: как бы он не поладил с поляками, перешедшими на сторону шведского короля...

Тут как бы и не было открытого оговора или лжи, потому что и факты отсутствовали как таковые, Иван Степанович ради общего дела просто предполагал: «как бы не поладил», «как бы не переметнулся к полякам» — не более того... И это после долгих лет кровопролитного восстания?! Да и ради чего, собственно говоря?.. Что могла дать Палию прошведская польская партия, тем более сам Карл XII?.. Но при всем том Иван Степанович слыл главным знатоком польского национального характера, был, что называется, главным специалистом по козням и опасностям, ожидавшимся от Речи Посполитой, и к его мнению прислушивался как сам Петр, так и Головин. Так понемногу, вершок за вершком, копалась яма, в которой неминуемо должен был оказаться неуемный и неумный, простодушный Палий.

В самый первый день нового, 1704 года, переправившись через Днепр по льду, теснимые войском великого гетмана коронного Адама Николая Сенявского, в Переяславль прибыли полковник Самусь, а за ним и полковник Корсунский Захар Искра. Самусь изъявил желание сдать Мазепе знаки своего гетманского достоинства, данные ему некогда королем Яном Собеским. Искра же сказал следующее: «Мы с поляками не можем ужиться! Не знаем, где нам и деться, если не будем приняты от православного монарха и от гетмана обеих сторон Днепра».

Иван Степанович 24 января в Глухове с позволения императора принял у Самуся гетманские клейноды, хотя тут и кроется некоторая неясность: Гадяцкий полковник Грабянка в своей летописи сообщает, что Самусь передал теперь уже «обобичному» гетману свои регалии — булаву, бунчук и королевский универсал на гетманство только в лагере под Паволочью, 15 июня 1704 года. Нерешенным оставалось дело с Семеном Палием, который так и сидел сиднем в своей Белой Церкви. Снова Ивану Степановичу пришлось писать Палию, но уже не увещевание, как прежде, а вполне грозный приказ освободить Белую Церковь. В случае неисполнения этого требования Мазепа грозил, что крепость силой возьмут великороссийские и малороссийские войска и поступят по справедливости...

«Не лучше ли будет, — писал Мазепа Головину, — если я зазову Палия куда-нибудь хитростью и задержу, пока состоится указ царский о взятии Белой Церкви и об отдаче ее ляхам? Иначе если Палий самовольно сойдется с ляхами, то добра от этого не будет. Через людей нашей породы они на сей бок огонь вскинут».

И вот странность какая была в этой «геббельсовской» лжи: Мазепа обвинял Палия в том, что тому даже в голову не могло прийти, — никакого примирения, а тем более союза с поляками для Палия не существовало по определению, в этом он был прямым наследником и продолжателем патологической ненависти к польскому панству своих предшественников — Богдана Хмельницкого и Ивана Самойловича и именно по этой причине обрекался Мазепой к погибели... Но русский монарх и вельможи до времени не могли прочесть эти тайные зловещие письмена.

Для некой иллюстрации надо рассказать о параллельной истории, случившейся как раз в это же время. Под подозрение в измене попал Стародубский полковник Миклашевский: Мазепа получил известия о его тайных сношениях с неким паном Коцелом из Литвы, который сообщил Миклашевскому о каком-то гипотетическом плане: если поляки замирятся со шведами, «то поляки приблизятся к границам Московской державы и заставят царя уступить Польше Украину; тогда украинская вольность будет такова же, какова польская и литовская: сколько сенаторов из Короны и Литвы, столько же будет и из Украины, и все козаки вольностью и шляхетским достоинством одарены будут». О, как все это было знакомо!.. Снова воскрешались надежды на еще не забытые инициативы гетмана Выговского по созданию Русского княжества в триединой и равночестной Речи Посполитой... Но кто такой был этот Коцел и какими полномочиями он обладал? Понятно, что никакими. «Обещать не значит жениться». Ну, посидели, поговорили, помечтали — всего-то и дел. Если у гетмана Выговского не получилось ничего из-за чванства и неуемной гордыни тогдашних варшавских панов, то что могло получиться сейчас, когда полным ходом шла Северная война и Речь Посполитая практически полностью была оккупирована шведской армией? Миклашевского предали войсковому суду, он все отрицал, но за самовольные сношения с Коцелом суд лишил его полковничьей должности, но вскоре он снова ее получил. И это многое говорит о самом Иване Степановиче: в самых потаенных схронах души он вполне разделял эту несбыточную мечту — но не о самостийности Гетманщины, об этом и речи быть не могло, но о существовании Руси–Украины под сенью Белого Орла... Как когда-то, давно... Просто теперь Миклашевский, как некогда Петрик, полез «поперед батька в пекло», потому и был наказан для виду. Может быть, в этом и заключался главный секрет Ивана Степановича и сверхзадача нежданного его появления под Глуховом в далеком 1664 году, когда сам король Ян II Казимир едва не попал в плен к московитам. Ведь не случайно все годы пребывания Ивана Степановича на землях Руси–Украины народ упрямо считал его «ляхом».

А вот Палий был настоящим врагом — и не только Речи Посполитой, но и лично Ивана Степановича...

Тем временем зима 1702/03 года не прошла для Ивана Степановича без прибытка: положение его, как моральное, так и материальное, только лишь укреплялось. После очередной поездки в Москву он получил в дополнение к своим городам и местечкам еще и Крупецкую волость под Курском со всеми прилегающими селами и деревнями, царь снова щедро пожаловал его соболями, драгоценными тканями, тонким вином... Польский король Август XI во внимание к услугам, оказанным малороссийским войском, наградил Мазепу орденом Белого Орла, высшей наградой Речи Посполитой... Внешне все складывалось замечательно.

30 августа 1704 года польские и российские дипломаты заключили так называемый Нарвский трактат, согласно которому «Украинское замешательство» и «узурпация» власти козацкой старшиной (вот так, без обиняков, и наименовали сановники народное восстание на Правобережье и стремление притечь под покров Московского государства) должны быть подавлены совместными усилиями обеих сторон, а царь получает право ввести свои войска на Правобережье. Вот такой и была реальная благодарность Петра правобережным повстанцам. Хотя Нарвский трактат этот несколько запоздал: еще в апреле 1704 года войска под началом Ивана Степановича переправились возле Киева на Правобережье и начали чинить войсковой промысел «огнем и мечом» над землями польской шляхты, которая заключила договор «о сотрудничестве» с Карлом XII. При всех разорениях маетностей польских панов, противостоящих Петру, в тайные планы Мазепы входило задержание и нейтрализация Палия. Он без стеснения писал Головину в конце марта 1704 года, что «необходимо выманить Палия из Белой Церкви и, заковавши, отправить в Батурин, иначе малороссийскому краю угрожает большое зло и поляки чрез Палия найдут себе опору в малороссийском народе для исполнения своих злых замыслов». В ход шел прямой оговор, и чем чудовищнее была ложь, возводимая на правобережного полковника, тем больше веры ей придавали в Малороссийском приказе: так, приводились показания какого-то беглого канцеляриста из Белой Церкви, что Палий-де беспрестанно сносится с князьями Любомирскими, сторонниками Карла... Но чего, по сути, стоили подобные показания? Ведь язык без костей, и сказать можно все, что захочешь. Тем более если ты понимаешь, что хочет от тебя услыхать могущественный гетман Мазепа. Да и был ли еще в природе этот беглый канцелярист?.. В июне ничего не подозревавший Палий со своими козаками прибыл под Паволочь в помощь гетману в его «промысле» над противниками Августа Сильного. Иван Степанович принял его по-царски, но вместе с тем и придержал у себя, подливая и подливая простодушному полковнику-атаману хмельного вина. «Вот уже шестой день сидит Палий у меня в обозе, — отписывался Мазепа Головину, — он беспросыпно пьян, кажется, уже пропил последний ум, какой у него оставался! Это человек без совести и гультайство у себя держит такое же, каков сам: не знают они над собою ни царской, ни королевской власти и всегда только к грабежам и разбоям рвутся. Сам Палий даже не помнит, что говорит: я предложил ему ехать в Москву — он отказался; я через несколько дней стал упрекать его за это, а он мне сказал, что ничего не помнит, потому что был тогда пьян».

Принудительное гостевание в обозе Мазепы продолжалось до 1 августа, и едва ли не каждый день Иван Степанович извещал Головина о сомнительном поведении Палия: «Вот уже наступила четвертая неделя, как Палий находится при мне (при боку моем гетманском). Он беспрестанно пьян, и день и ночь, не видал я его трезвым. Я стараюсь обратить его против Любомирских и предлагал ему дать своих козаков для усиления его полчан, но он, насыщенный духом Любомирских, все только отговаривается то болезнью, то другими предлогами».

Неслучайную парадоксальность с княжеским родом Любомирских можно усугубить припоминанием Шведского потопа полувековой давности: вся польская знать присягнула тогдашнему Карлу X и перешла на сторону шведов, притапливая до дна свою любезную сердцу отчизну, один только князь Ежи Себастьян Любомирский (1616–1667) был единственным польским аристократом, который не присягнул Карлу X Густаву. Он дал убежище несчастливому королю Яну Казимиру в своем имении в Любовле и организовал контрнаступление польских войск: снарядил свою частную армию, которая сражалась под Варкой и отстаивала Варшаву с Торунью, занятые шведами. Теперь же политические векторы Любомирских кардинально переменились.

Невозможно сегодня сказать о реальной вине Палия, как невозможно отделить правду от лжи в связи с Любомирскими. Понятно, что Ивану Степановичу нужен был только предлог для уничтожения Палия. Но и сидя в гетманском обозе, если только верить донесению Мазепы, Палий внушал мятежнические замыслы четырем сотникам Полтавского полка, говоря: «Добра не буде, поки вы не збудете ваших панив и орандарив».

Верные сотники донесли об этих мятежных речах гетману. 1 августа Мазепа приказал взять Палия под крепкий караул и тотчас отправил в Белую Церковь извещение, что по известным причинам удаляет Палия от полковничества и вручает этот уряд Михаилу Омельченку, обязывая послушанием ему всех подчиненных Палию козаков. Но и того гетману показалось мало: он отправил в Белую Церковь самусивцев и прибавил к ним сотню козаков своего Переяславского полка, приказав также наименоваться самусивцами. И между ними был пущен слух, что измену Палия подтвердил якобы сам Самойло Самусь — из-за обиды на Палия, что тот с Любомирских брал деньги, а с ним, Самусем, не делился, и вот теперь, заявив гетману об измене, Самусь просит наградой за свою верность, чтобы его козаки были приняты в гарнизон Белой Церкви...

Тут следует мне сделать некое отступление, перевести дух и немного вернуться назад.

Конечно, трудно нам сейчас разобраться в том, что же происходило в душе Ивана Степановича, славного малороссийского гетмана, на чью долю выпали все эти непростые дела, походы, противостояния, десятки доносов, из которых можно было, вероятно, сшить себе ризу, как некогда поступил с судебными постановлениями польский каратель и бандит времен Богдана Хмельницкого Самуил Лащ, тонкая дипломатия как с царем Петром I, так и с другими начальствующими над соседними народами... И что-то надо ведь было предпринимать и с тотальным восстанием на Правобережье: искры тамошнего пожара перелетали через Днепр, и мало того, что на Правобережье самовольно, по зову сердца, переправлялись на помощь восставшим сотни козаков, но вот и в Переяславском полку, как доносили Мазепе в Батурин, началось брожение и раздавались призывы «бить иудеев». Левобережье психологически уже тоже было готово восстать. Об этом приметливый гетман извещал Малороссийский приказ: «Все поселяне на меня злобятся; здесь, говорят, нас изгубят москали, и у каждого мысль уходить за Днепр».

Но трудно здесь рассудить, где правда, где ложь, тем более зная в общих чертах психологический портрет Ивана Степановича. Он вел сложную и многоходовую игру исключительно в своих интересах — но каковыми были эти интересы? Ведь он находился на самом верху властной пирамиды, начальствовал над бескрайним и богатым краем, к нему стекались несметные денежные потоки, на которые он благоукрашал свой Батурин и полковые города, строил православные храмы... Тут надо отметить еще, что Малороссия со времен Богдана имела существенную льготу: была освобождена от централизованных государственных податей, и насельники Гетманщины со скрипом пополняли налогами за свою хозяйственную деятельность только лишь казну Войска Запорожского. Но неохотно... Гетман вынужден был — ввиду расходов на наемных сердюков и компанейцев — ввести отмененные после низложения Самойловича «оранды», что, понятное дело, не добавило ему популярности в глазах посполитых. Вообще, как-то не складывались отношения у гетмана с подвластным ему народом. Так, Т.Таирова-Яковлева, квалифицированный, в отличие от меня, биограф Ивана Степановича, в своей монографии «Мазепа» сообщает, что после избрания его гетманом с подачи Голицына мало кто признал его таковым, и Мазепе пришлось просить у своего благодетеля Василия Васильевича 4000 российских стрельцов, чтобы просто в целости и сохранности сопроводили его до Батурина... Кстати, эту исследовательницу жития нашего гетмана, проживающую в Санкт-Петербурге, за ее неустанные труды по обелению дела жизни Ивана Степановича в те давние годы наградили орденом Княгини Ольги III степени, а в 2007 году ей присвоено почетное звание «Берегиня украинского козачества». Орден ей вручил лично президент Ющенко.

Тут моя Лика только хмыкнула.

Да и все 20 лет Батурин охраняли великороссийские служивые люди, а полковник Анненков, начальствующий над стрельцами, до того стал Ивану Степановичу близок и дорог, что, когда тот получил повышение и был назначен воеводой в Путивль, гетман хлопотал перед Петром I, чтобы Анненкова оставили при нем же, в Батурине... Слишком хорошо знал Иван Степанович своих козаков.

О том же повествует и Костомаров:

«Гетман Мазепа до сих пор главным образом держался только могуществом московской власти; для малороссиян это был польский пан, передавшийся на московскую сторону, но оставшийся навсегда с польскими панскими приемами: всегда было огромное число таких, которые были бы рады, если бы только узнали, что царь его сменяет. Великорусские ратные люди с полковником Анненковым постоянно берегли его особу, и гости, посещавшие Гетманщину, замечали, что если бы не эти охранители, то малороссияне скоро бы избавились от своего гетмана».

Чего же не хватало Ивану Степановичу? Вот находим у Костомарова краткое описание того, как наш гетман из рук Петра получал высшую награду Российской империи:

«Ничто не подрывало царской благосклонности к гетману. В 1700 году в январе гетман отправился в Москву по царскому приглашению с 48 особами. В этот раз ему оказали прием, превосходивший ласковостью прежде бывшие приемы. Гетману заявили признание за ним заслуг, оказанных в течение тринадцати лет сряду, и важности его успешных действий в войне против турецкого султана и крымского хана, в особенности же его подвигов над Днепром, когда были покорены пять турецких городков и взято множество пленных. За это за все государь возложил на гетмана только что установленный орден Св. Андрея Первозванного. Мазепа был вторым получившим этот орден, после Головина. Сверх того, на отпуске пожаловали ему венгерский золотой кафтан с алмазными запонками, подбитый соболями...»

К слову надо отметить, что сам Петр стал только седьмым по счету кавалером этого ордена, получив его в качестве капитана бомбардирской роты в 1703 году.

Понятно, что, несмотря на столь высокое положение, гетман Мазепа вполне осознавал шаткость и непрочность своей власти, целиком зависящей от благорасположения монарха, — да, сегодня Петр осыпает его золотом, делает кавалером высшего ордена, жалует городами, селами и землями, причем не только в Гетманщине и в Слободской Украине, но и под Курском, посылает ему за добрую тысячу верст бочки с живой рыбой и бочки тончайшей мальвазии — а завтра?.. А что, если?.. Ведь одного щелчка императора будет достаточно, чтобы все это благополучие рассыпалось, как карточный домик, а тебя поволокли бы в пыточную и подвесили на дыбу... Однако царь твердо верил ему, но гетману, столь умудренному жизнью, того не хватало, и он уже в свою очередь не верил царю. Надо думать, в самых потаенных схронах души его тлел некий огонек недоверия, опасливости и страха — за себя самого и за свою драгоценную жизнь. И вероятно, нечто неверное, страшное по тайному замыслу было в нем до поры. Как тут не вспомнить строки Шекспира: «Оставь меня, но не в последний миг». Ожидал ли он этого «последнего мига»?.. Если не ожидал и если не просчитывал этого он, то был бы никудышным дипломатом и вряд ли продержался бы на гетманстве столь долго. Иван Степанович же в текущей политике хорошо усвоил по крайней мере один урок — с низложением гетмана Самойловича, к которому и сам приложил свою искусную руку... Вывод единственно верный: не дать никому подняться от земли, не дать никому стать даже местечковым вождем, лидером, главой войсковой замятни — где бы то ни было: на Правобережье, в Запорожской Сечи, в «Ханской Украине» — поэтому при внешней приязни и внешнем же расположении Иван Степанович опасался Семена Палия, Костя Гордиенка и даже ничтожного Петрика, самозваного гетмана, и делал все, чтобы этих людей погубить. И все эти доносы на него самого, исправно приходящие в Малороссийский приказ, — вот они-то по-настоящему доставляли гетману головную боль и вынуждали оправдываться. Хотя нет, никаких оправданий царь и не ждал от Ивана Степановича, он просто всю эту доносительную чехарду игнорировал и отправлял как доносы, так и доносчиков к Мазепе для казни. Это развязывало гетману руки, и он с завидным постоянством «зачищал» вокруг себя пространство, уничтожая реальных и мнимых врагов, недоброжелателей, а заодно и ярких, харизматичных людей. Что мог, делал сам, чего не мог — перелагал исполнением на Москву. Последовательно, друг за другом, как политический персонаж нашей недавней советской истории, он вывел из орбиты реальной политики тех людей, кто привел его к власти в 1689 году: Григория Гамалею, Константина Солонину, а также прежних верных соратников Самойловича Леонтия Полуботка и Михаила Галицкого. Но больше всего его раздражала всевозраставшая популярность Семена Палия, в котором он видел реального конкурента.

Принципы противостояния и противодействия Ивана Степановича этим искушениям были все те же: наведение тени, подозрение, оговор и донос. Я уже рассказывал, как ловко он вел свою тайную политику: перед Петром чернил запорожцев и кошевого Гордиенка, запорожцам, напротив, писал, что только его тщанием Петр все еще не ликвидировал Сечь, войсковой старшине в Гетманщине слезно жаловался на тяготы отношений как с Петром, так и с Запорожьем, выставляя себя единственным защитником того, что осталось от Переяславских договоренностей полувековой давности... И в этом политическом винегрете Ивану Степановичу следовало не только каким-то образом выживать самому, но и под шумок устранять таких людей, как Палий. На всякий, как говорится, случай. В  ход шли те же доносы царю в шатости и неверности, только автором их был уже сам гетман Мазепа.

«Поляки, — писал Мазепа, — хотят выбрать себе в короли сына Собеского и начать войну с Россиею. Наш народ глуп и непостоянен; он как раз прельстится: он не знает польского поведения, не рассудит о своем упадке и о вечной утрате отчизны, особенно когда будут производить смуту запорожцы. Пусть великий государь не слишком дает веру малороссийскому народу, пусть изволит, не отлагая, прислать в Украину доброе войско из солдат храбрых и обученных, чтоб держать народ малороссийский в послушании и верном подданстве. Нужно, однако, с нашим народом обращаться человеколюбиво и ласково, потому что если такой свободолюбивый, но простой народ озлобить, то уже потом трудно будет суровостью приводить его к верности. Я, гетман и кавалер, хочу служить верно до конца живота моего его царскому пресветлому величеству, как обещал перед святым Евангелием, и непрестанно пекусь о содержании Украины без поколебания, но имею о том сердечную печаль, что поляки, как есть неистовые, неправдивые и злостные люди, меня, гетмана, во весь свет поносят, а паче всего пред царским престолом злословят и нарекают на меня неудобоносимые дела».

Лика тут улыбнулась и еще раз, процитировав просьбу Ивана Степановича «не отлагая, прислать в Украину доброе войско из солдат храбрых и обученных, чтоб держать народ малороссийский в послушании и верном подданстве», сказала:

— А вот как бы это прокомментировали наши неистовые «национально свидомые»?

— Да очень просто: объявили бы все это гнусной интерполяцией имперских канцеляристов-историков, дабы опорочить светлый образ рыцаря и борца за независимость...

О том же говорит и Н.Костомаров:

«Возраставшая слава Палия, усиливая любовь к нему народа не только на правой, но и на левой стороне, возбуждала в гетмане тайную досаду и зависть; все малороссияне видели в Палие истинного козака-богатыря, а на счет Мазепы никак не могло уничтожиться предубеждение, что как он ни прикидывается русским, а все-таки на самом деле он “лях” и пропитан насквозь лядским духом».

Уже в 1694 году было нечто и смехотворное в донесениях Мазепы о Палие. По словам гетмана, «Палий становится уже не тот, каким был до сих пор, что он уже начинает сходиться с поляками, а от него, гетмана, о том таится, а его полковые товарищи о нем говорят, что он на две стороны свою службу показывает — и полякам, и православному царю, притом беспрестанно пьет...».

А чего ожидать было еще от Палия, если Москва, время от времени используя его в достижении своих целей, жестко отказывала ему в принятии в подданство? Ведь взятие и разорение нижнеднепровских турецких крепостей, за которые Мазепа получил от Петра главный орден империи, без участия Палия было бы невозможно, но наградой для самого Палия стал все тот же извечный отказ... Переговоры с поляками — а куда было деваться ему, подданному Речи Посполитой, брошенному на произвол судьбы со своим войском? Хочешь или не хочешь, но приходилось Палию лавировать как-то, практически выживать в одиночку... Ну, про «беспрестанно пьет» и разговаривать нечего, будто бы сам Петр был целомудренным трезвенником и бледным, замороченным язвенником!.. Только Мазепе — ввиду шаткости имеющихся аргументов — могла прийти в голову мысль еще и таким образом очернить правобережного атамана. Причем этот укор Палия в пьянстве будет постоянно повторяться в посланиях гетмана властям предержащим.

Но все это уже стало неважным и прошлым...

1 августа насильное «гостевание» у гетмана кончилось, и Палия взяли под стражу. Почти год он просидел в заточении в батуринском замке Мазепы. Его имущество конфисковали, и опись изъятого была отправлена в Москву.

Костомаров сообщает, что у Палия «найдено до 2000 червонцев, кроме дукачей, бывших, по украинскому обычаю, на женских коралловых монистах; 5274 талера найдено сокрытыми в земле, так как в те времена земля была обычною сохранною казною, предохранявшею капиталы от неприятелей и разбойников. Кроме того, сумма 15 000 чехов числилась розданной в долг разным лицам. Серебряная посуда, составлявшая в то время обычную роскошь козацких старшин, не представляла у Палия большого изобилия, по крайней мере, если сравнивать ее с богатствами этого рода, найденными у Самойловича после его низложения: всего посудного серебра у Палия было весом 5 пудов 39 фунтов. Зато у Палия было немало дорогого, богато оправленного оружия и одежд, мужских и женских, бархатных <...> Его бывший фактор иудей и его родственник Омельченко (занявший полковническую должность) показывали, однако, что Палий зарыл еще в земле большой клад, но не знали где. Гетман без царского указа не смел по этому поводу подвергать Палия и жену его пыткам, хотя этого ему хотелось».

Тут примечательно это неукротимое желание Ивана Степановича под пыткой узнать у Палия и его жены о судьбе сокровищ. И куда девалась прежняя его притворная приязнь, пока Палий принудительно у него «гостевал», и вот несытому Ивану Степановичу уже «хочется пытать» не только полковника, но даже и «жинку» его — но что делать, Петр на то указа не дал... Зато можно было «лично», на приеме у самодержца в начале 1705 года, убедить того прежде не оставлять пленника на Украине, но и в Москве не держать долгое время, а законопатить куда-нибудь подальше — и навсегда... В марте того же года Палий со своим пасынком Симашком был доставлен в Москву, а 30 мая вышел указ с повелением сослать его в Енисейск и держать там до кончины живота. Но 30 июля был составлен другой указ, по которому приказано везти Палия на трех подводах до Верхотурья, оттуда препроводить в Тобольск, а из Тобольска в Томск, где положено было содержать его постоянно.

Иван Степанович победил...

Однако после измены самого гетмана Мазепы, в 1708 году, дело Палия пересмотрели, и ввиду новых открывшихся обстоятельств его реабилитировали. Он вернулся на Украину и получил должность белоцерковского полковника. В следующем, 1709 году Палий участвовал в Полтавской битве, а в начале 1710 года умер, упокоившись в Межигорском монастыре под Киевом.


Позор и слава Мазепы

— Лика, — сказал я, — придется мне бочком и с черного хода втиснуться в блистательные ряды тех великих людей, которые воспели трагическую, воистину исполинскую фигуру нашего героя — Ивана Степановича Мазепы, одно перечисление которых повергает в понятное уныние от сознания собственной незначительности и скудоумия. Куда там славе Богдана Хмельницкого!..

Лика мудро промолчала на это, ожидая, что же я скажу дальше.

Вольтер, Байрон, Гюго, Юлиуш Словацкий, Юзеф Богдан Залеский, Пушкин... Иван Степанович вкрадчиво и навечно ступил на страницы английской, немецкой, французской, чешской, шведской, польской, русской, украинской литературы... Композиторы и музыканты украсили его драматический образ сладостными, божественными созвучиями: Чайковский написал о нем оперу (по мотивам пушкинской «Полтавы»), Ференц Лист посвятил гетману симфоническую поэму, Рахманинов — вокальный квартет... Художники живописали Ивана Степановича в узловые моменты его судьбы: Мазепа и Мотря Кочубей — до гроба любовь, не пожалела папашу; Мазепа и Карл — война и политика; Мазепа после Полтавы — экзистенциальная скорбь; Мазепа в Бендерах — жизнь позади... Даже голый Мазепа — снова любовь или прелюбодеяние, — распятый ничтожным паном Фальбовским на необъезженной лошади, несущейся сквозь заросли диких груш, — таким мы можем увидеть его на акварели Эжена Делакруа...

— Ну да, — сказала тут свое неуместное слово Лика, — не написали только сюжет, как Иван Степанович сидит посреди Сечи на цепи, прикованный к пушке...

— Ну, дорогая, — сказал я, — много чего прошло мимо деятелей культуры. Так кем же по сокровенной сути своей был наш славный гетман — романтическим героем западноевропейской культуры, коварным антигероем в контексте имперской российской историографии XIX столетия или светлоликим отцом нынешней украинской независимости, увековеченным даже на купюре достоинством 10 гривен?..

— Лешек, — сказала Лика, — к чему эти риторические вопросы? Ты сам знаешь ответ: Иван Степанович — воистину неуловим, и любой однозначный ответ будет неверным.

— Вот именно в этом и кроется его невероятная популярность в творчестве столь разных художников минувших веков: его судьбу, его личность можно читать с любого конца, с любой страницы — и все будет правдой. И неправдой одновременно. Ну а что еще, скажи мне на милость, нужно писателям, поэтам, драматургам, художникам?

— Конфликт и катарсис...

— Вот конфликтов в судьбе Ивана Степановича было просто немерено. Но он всегда выходил из них победителем. А в конце, в Бендерах уже, когда он едва спасся от карающей длани преданного монарха, был, вероятно, и катарсис...

— Как бы там ни было, продолжай свою повесть, милый Лешек, — сказала мне Лика, — и пусть не пугают тебя великие тени великой культуры.

Но я все же постараюсь по мере своих сил избегнуть развернутого перечисления событий Северной войны, произошедших на нашей благословенной земле: осада шведами Веприка и сдача его, сражение под Лесной, шведы в Ромнах и в Великих Будищах, переход Ивана Степановича под знамена Карла, осада Карлом Полтавы, битва под ней и славная виктория Петра I, спорадическое отступление разгромленных шведов через левобережные села и хутора (в частности, и через нашенские Кобеляки, где спустя 260 лет, ни о чем таком не подозревая, увидела белый свет вся наша компания — мы с Сероштаном, Шоня, Чана, Вадюра и прочие наследники славной малороссийской истории), взятие Меншиковым гетманской столицы Батурина, разрушение ее и казни сердюков, компанейцев и посполитых, попавших под огненный, всесметающий гнев самодержца, разрушение Келеберды и Переволочной переправы на Днепре, сдача брошенной на милость судьбы 16-тысячной армии генералам Петра, разрушение Запорожской Сечи полковником Яковлевым и Гнатом Галаганом, нашим земляком из села Потоки под Кременчугом, бегство Карла с Мазепой в турецкие пределы... А до всех этих событий — победы и дела Карла XII в Речи Посполитой — разорение Саксонского княжества, отчаянное положение России, когда она оказалась совершенно одна на театре военных действий, лишившись прежних союзников. Не только Мазепа колебался тогда и скрупулезно рассчитывал, как ему быть, как поступить и что предпринять, но и сам император униженно предлагал воинственному шведскому венценосному юноше позорное замирение и даже готов был за 20 миллионов рублей купить у него право продолжить строительство Петербурга, уступая то, что к этому времени было уже завоевано. Петр даже дважды просил замирения — и каждый раз все позорнее. Так, во второй раз он изъявил готовность уступить Карлу даже Псков, а полякам не только уступить Правобережье, которое они настоятельно требовали, но и выделить 20 тысяч рублей какой-то непонятной «субсидии»... Причем дело освобождения правобережных городов и вывода русских войск возлагалось на Ивана Степановича, но с секретной же оговоркой: тянуть сколько можно с воплощением в жизнь... Таким образом, Петр пытался отвести хотя бы часть шляхты от Станислава Лещинского. Если уж сам Петр, обладавший всей информацией о ходе войны, поколебался, то что тут говорить о Мазепе.

— Но Карл отказался от мира, — тихо сказала мне Лика, глядя в загустевающую за окном предзимнюю унылую темноту.

— Да, отказался. Ответил, что будет обсуждать замирение, сидя в Московском Кремле...

— Молодость дерзновенна, — ответила Лика, — а что мы с тобой, Лешек? Где наши порывы? Наши мечтания?.. Что сделали мы?..

Она иногда задавала такие вопросы, на которые не существовало ответа, словно имела в себе блестки дара Кассандры-пророчицы, — и я по-настоящему опасался этих прозрений. Потому разумнее всего было пропускать такие вопрошания просто мимо ушей, ибо любой ответ или попытка ответа могла завести нас с Ликой глубоко-далеко и назад пути можно было и не найти. Пусть моя память покоится в гранитных берегах прочитанного в книгах или, по крайней мере, в выплывающих из некой метафизической глубины фрагментах с Крещатика конца 70-х годов, когда мы там препроводили краткую молодость нашу: Максим Добровольский с гитарой, химерные тексты его, эзотерические умствования непревзойденного поэта Игоря Винова, исчезнувшая Галюня Белик с редкой ее красотой, растворившаяся без следа в толще прошедшего времени, густые запахи красок и растворителей в мастерских Шерстюка и Гетона, суровый гиперреализм мужиков и воздушные акварели Наташи Вареник...

Но все-таки — книги. Ведь в них было и есть то, чего нам так не хватало под чугунной, непоколебимой плитой развитого социализма, — отблески истины, другое, столь отличное от того, что нас тогда окружало.

И я возвращался в иллюзорный свой мир, где все были живы — гетманы, цари, короли, можновладная непримиримая шляхта, своевольные, буйные запорожцы — и где еще не свершилось непоправимое, — в тот мир, в котором мне следовало понять нечто важное и сокровенное.

И я промолчал.

Если не принимать во внимание прежние дела, предательства и измены нашего Ивана Степановича, составлявшие такую понятную «жизнь» или же выживание при любых обстоятельствах: дезертирство из войск польского короля Яна Казимира под Глуховом в 1663 году, измену Петру Дорошенку, обусловленную конечно же нежданным попаданием в плен к запорожцам, предательство Самойловича, усугубление вины Голицына и Неплюева перед Петром, не считая мелких «брызг» в течение его гетманства, вроде поклепа на кошевого Ивана Сирка, благодаря которому он избегнул смерти в Сечи, причем он оговорил его сразу же в Малороссийском приказе, когда его доставили туда от Самойловича, в лохматом 1674 году, — то вовсе не замышлял он такого вопиющего к небесам предательства, которое произошло по стечению разнонаправленных, крупных и мелких, обстоятельств. Это понятно: к 1708 году он владел двадцать одним селом, семью деревнями и четырьмя слободами только в Севском, Рыльском и Путивльском уездах, то есть на самой границе с Великой Россией и в самой же России, в которых обитали 27 тысяч человек, причем насельники были природными россиянами и среди них насчитывалось совсем немного малороссов. Сергей Беляков со знанием дела говорит о том, что «русский помещик Мазепа был хозяйственным, рачительным и деятельным: привлекал крестьян различными льготами, освобождал их на несколько лет от панщины, на свои средства строил мельницы и т.п. Так делали все умные и дальновидные хозяева...». И продолжает: «Однако события в Европе развивались таким образом, что дальновидный и осторожный Мазепа задумался о будущем своей власти и своей родины. Власть Мазепы опиралась на военно-политическую мощь России. Но эта мощь, кажется, должна была вскоре исчезнуть».

И ведь все шло к тому, как ни странно это звучит! Петр лишился союзников — Августа XI Сильного польское дворянство низложило, те поляки, кто находился в партии Августа и разделял его политические воззрения относительно союза с Москвой, естественным образом перешли на сторону победителей-шведов; на престол Речи Посполитой взошел ставленник Карла Станислав Лещинский; планы Карла, ни разу лично не потерпевшего поражения в битвах, внушали уважение своей грандиозностью: Россия обрекалась на расчленение — что было ему толковать о каком-то там Пскове? — шведам отходил весь Русский Север вплоть до Архангельска, союзной же Речи Посполитой предполагалось вернуть просто все потерянное в течение XVII столетия: древний Киев, всю Южную Русь — Украину, даже вожделенный Смоленск... У кого из поляков не замерло бы сердце от такой невероятной, радужной перспективы?.. Забегая вперед, надо сказать, что такими мечтами на протяжении нескольких веков, как родниковой водой, подпитывались все польские восстания и войны завоевателей-супостатов вроде Наполеона Бонапарта, в армиях которого были польские легионы, взыскующие воссоздания своего утраченного государства. Карл собирался и политически переустроить Россию: низложить Петра I и возвести на престол царевича Алексея или даже Якуба Собеского, старшего сына покойного короля Яна Собеского... И все это было совершенно реально: Саксония выбыла из войны, выплатила шведам громадную контрибуцию и целый год содержала у себя на кормлении многотысячное шведское войско. Петр вывел войска из Прибалтики, завоеванной прежде с немалыми трудностями практически наполовину. Русские города, готовясь к неминуемым шведским осадам, укреплялись: в Киеве строилась новая крепость, там на земляных работах не без ропота трудились козаки Мазепы; укреплялись Смоленск, Тверь, Серпухов, а также многие малороссийские города; в Москве укреплялись стены Кремля, а в самом Кремле даже начали копать колодец на случай долгой осады, ремонтировалась Китайгородская стена, строились новые бастионы и батареи... Сергей Беляков сообщает, что власти готовились даже снести храм Василия Блаженного, чтобы не мешал прицельному огню артиллерии по Замоскворечью, откуда предполагалось вторжение шведского войска... Дворянам вместе со слугами надлежало формировать отряды ополчения. Эти меры вызвали в столице весьма противоречивые слухи и панические настроения. Петру пришлось даже издать разъяснения. По всем приметам выходило, что дни Российского царства практически сочтены.

Верность Мазепы трещала по швам. И не был бы Иван Степанович собой, если бы не думал о том, как ему выйти сухим из воды, как спастись и как уцелеть. Ведь речь шла о его латифундиях, селах, городках, о его громадных богатствах, накопленных за 20 лет беспорочного гетманства и самоотверженной службы Петру... Швырнуть все это — вместе с жизнью — в топку верности погибающему царю?.. «Оставь меня, но не в последний миг...» А этот «миг», кажется, приближался неотвратимо...

Когда войска Карла и Станислава Лещинского вошли с двух сторон в пределы того, что еще оставалось от Московского царства, Петр приказал применить тактику выжженной земли, при которой уничтожалось все, что могло пригодиться для снабжения вражеской армии: шведов предписывалось «томить», изматывать «оголожением провианта и фуража» — разорять местность по пути следования, уничтожать продовольственные припасы, дороги заваливать деревьями, села и деревни сжигать дотла, — народ в страхе разбегался по лесам и болотам... Всему этому в полной мере подвергались земли Гетманщины, и Ивану Степановичу, понятное дело, это очень не нравилось.

Не дремали и враги: историки, летописцы и непосредственные свидетели вроде Филиппа Орлика отмечают тайные пересылки и переписки Ивана Степановича с королем Станиславом Лещинским, с вдовой княгиней-красавицей Анной Дольской, с которой Иван Степанович сперва вступил в некое духовное родство (крестил ее внучку, находясь в Дубно), а затем и причастился ее роскошного, знатного тела, искушенного в сексуальных забавах. Княгиня, как истинная высокородная шляхетная дама, конечно же состояла в родстве со Станиславом Лещинским, ее умершие мужья входили в элиту Речи Посполитой — князь Вишневецкий, как и князь Дольский, были любимцами Яна Собеского и его верными соратниками в славных победах и битвах конца XVII века, сын княгини, Михаил Вишневецкий, во время Северной войны был польным, а затем Великим гетманом литовским, сторонником Августа XI Сильного. Когда военная ситуация изменилась не в пользу России и Августа низложили, он перешел в стан Лещинского. В поклонниках княгини числился и гетман польный коронный, затем гетман Великий коронный и усмиритель правобережной Палиевщины Адам Сенявский. Не обошла княгиня вниманием и генералов Петра I, Шереметева и Ренне, бывая в расположении русских войск вроде бы со «светскими» миссиями. Зрелая польская красавица не только славилась своими любовными чарами, богатством и красотой, но и принимала конечно же деятельное участие в текущей политике. Именно через нее Иван Степанович установил прямую связь со Станиславом Лещинским, причем текущая его переписка с княгиней велась при помощи цифрового шифра. Не остались в стороне и члены ордена иезуитов: некий ксендз Заленский, исполнявший какую-то тайную миссию, несколько раз приезжал в ставку гетмана то ли с письмами, которые по прочтении немедленно уничтожались, то ли со словесными извещениями, от которых не оставалось следов. Вообще, княгиня Дольская, судя по всему, являлась секретным и весьма действенным орудием Общества Иисуса. Также историки неоднократно поминают какого-то бывшего архиерея, то ли болгарского, то ли сербского, странствовавшего под видом сбора милостыни, который был весьма удобным связным в сложном деле склонения Мазепы к его роковому шагу. Костомаров пишет, что настоящая цель его поездок известна была только четырем лицам: двум королям — шведскому и польскому, — Мазепе и еще какому-то польскому пану. Но если имя иезуита все же попало в анналы истории, то относительно бывшего православного архиерея неизвестна даже его точная национальная принадлежность, а тем более имя. Может быть, и по незначительности, но может быть, и совсем наоборот. Переговоры о переходе Ивана Степановича на сторону шведов велись в такой секретности, что и сегодня не сыскать реальных концов. При этом гетман вел тончайшую, рискованную игру с Петром и министром Головкиным: пересылал им какие-то письма от своих конфидентов и задавал риторические, по видимости простодушные вопросы о том, что же ему делать со всем этим, как поступать? Эти присылки предложений измены только укрепляли веру Петра в верности и непоколебимости Мазепы.

Вот как описывает один из подобных случаев Николай Костомаров:

«Пан Тарло от 9 июня писал гетману письмо, убеждал пристать на сторону шведского короля и Станислава и уверял именем обоих королей, что войско запорожское и весь украинский народ будут оставаться при своих старинных правах и вольностях с приумножением новых, лишь бы только гетман, освободившись от тиранской власти, возвратился к своему наследственному государю и к общей матери — Речи Посполитой. Мазепа это письмо препроводил к Головкину и испрашивал приказания государя, как ему поступить. Царь приказал гетману дать ответ Тарлу по своему усмотрению. Тогда Мазепа от 23 июля отвечал Тарлу в таком смысле, что невозможно отклонить его, гетмана, от верности своему государю, и притом украинский народ никогда не захочет соединяться с поляками, испытавши от них много несчастий. Мазепа припоминал пану Тарлу, как еще в недавние времена киевский воевода Потоцкий расправлялся с восставшим народом: жолнеры отнимали от матерней груди невинных малюток и втыкали на копья, бросали их в ямы и душили огнем, загоняли в избы женщин и сожигали. Мазепа вспомнил, как принуждали народ к унии, как отдавали жидам-арендаторам право распоряжаться христианскими таинствами. Мазепа говорил, что “золотая вольность”, которою так хвастались поляки, превращается у них в “железное самовольство”. Мазепа обличал суетность обещаний вольностей малороссийскому народу, когда Станислав, которого поляки называют своим королем, сам не более как невольник шведского короля. Мазепа объявлял польскому пану, что Украине под царским скипетром вовсе не худо, и потому никакие обещания благ, никакие ласкательства не в силах ни теперь, ни впредь отвести малороссийский народ от русского царя и его наследников... Поступок с письмом Тарла и ответ последнему, присланный в копии Головкину, конечно, должны были показаться московскому правительству новым доказательством непоколебимой верности гетмана и лживости всяких на него доносов. Заметим только, что для нас нет доказательства, что именно такой ответ был на самом деле послан Мазепою, но во всяком случае правительство другого не знало».

Последнее замечание Костомарова очень важно: все, что присылалось Иваном Степановичем для «контроля» в Москву, безоговорочно принималось на веру, а тем временем генеральный судья Кочубей, сделавший донос на Мазепу, подвергался в это же время мучительным пыткам в застенке и вскоре был вместе с полковником Искрой головой выдан Мазепе на казнь. Тут уж ничего невозможно было поделать: любовь Петра к Ивану Степановичу была совершенно слепа.

И в Гетманщине, среди своих полковников и старшины, Мазепа таился и вел искусную игру по рецептам своего любимого Никколо Макиавелли: рассуждая о давнем Гадячском договоре гетмана Выговского о создании Русского княжества в составе триединой Речи Посполитой, он с видимой твердостью позиционирует свою верность Москве — искушаемые несбыточными мечтами полковники колеблются, проговариваются о сокровенном, былые вольности, за которые сражались их деды в Хмельничину, отнюдь не забыты... Копится и недовольство московскими неправдами, великодержавными хамством и грубостью, насилиями московских ратных людей над козаками и посполитыми — полковые канцелярии переполнены жалобами на произвол пришлых... Тем более все усугублялось войной, перемещением по Гетманщине значительных воинских контингентов, которые следовало принимать на постой, содержать и кормить. Кроме всего этого, Южная Русь — Украина выжигалась дотла перед наступлением шведов...

Что тут сказать? Таковы были нравы эпохи: побои, обрезания ушей, оскорбления и насилия считались просто мелкими брызгами. Шведы, поляки, саксонцы — все стоили друг друга. Вот, к примеру, как казнили генерала Паткуля, высокопоставленного шведского перебежчика, выданного Карлу саксонцами. «Карл самолично расписал для него процедуру мучительной казни: колесовать, а потом четвертовать. Ему нанесли 16 ударов железным ломом, переломав кости. После этого отрубили ноги, руки, наконец — голову. Но когда Карлу доложили, как умер Паткуль, он остался очень недоволен. Обезглавливание он счел жалостью. Жертва должна была сама умереть в страшных мучениях. Офицера, руководившего казнью и распорядившегося добить Паткуля, король за это разжаловал в рядовые...» — сообщает Валерий Шамбаров в книге «Петр и Мазепа». Таковыми были жестокие нравы эпохи...

А до того этот генерал-мученик безжалостно и садистски издевался над козаками Мазепы, посланными под его началом в Польшу для поддержки Августа, силой приучал их к «иноземному строю», бил, сёк и казнил за мнимые вины, и никто этого горделивого шведа не мог унять — ни царь Петр, ни тем более гетман. Человек той поры был никем и ничем, пора гуманизма и всего сопряженного с ним еще не пришла. Да и была ли в природе она?..

Но ищущий повод — находит его. Царь Петр, жесткий реформатор русского традиционного бытия, не церемонился ни с кем и ни с чем: отменил патриаршество, свел роль Церкви к утилитарному надзорному органу, предписывая при необходимости нарушать тайну исповеди, жестоко преследовал старообрядцев, резал бороды и полы боярских кафтанов, ломал ничтоже сумняшеся вековые устои Московской Руси, упразднил Земские соборы, кощунствовал в алкогольном безумии со своей верной челядью, прорубая в Европу «окно»... Ценя Ивана Степановича, Петр до времени не трогал Гетманщину и ее «вольности» или что там от них оставалось еще, но гетман, зная неплохо царя, был уверен, что вскоре как Гетманщина, так и сам институт по управлению Малороссией будут преобразованы в нечто принципиально другое. Первые звоночки уже прозвучали на военном совете в Жолкве, когда Петр приказал Ивану Степановичу выполнять приказания Меншикова в очередном военном походе. Впрочем, поход этот не состоялся, но Иван Степанович все хорошо понял. «Вот, — говорил он близким своим, — какое награждение мне при старости за многолетнюю верную службу! Велят быть под командою Меншикова! Не жалостно было бы, если б меня отдали под команду Шереметева или иного какого-нибудь великоименитого и от предков заслуженного человека!»

Ну да, что говорить — Мазепа был шляхетного рода, в молодости знавал королей Речи Посполитой, а Алексашка подовыми пирогами в Москве на Красной площади торговал!.. Есть же разница!.. Прикладывались и личные, невыносимые для Ивана Степановича обиды: мало того, что ему трудно было видеть, как Петр потакает любимцу-пирожнику и вроде бы отодвигает верного, мудрого гетмана, так еще и Меншиков нанес ему личное оскорбление: Иван Степанович имел намерение женить своего племянника Войнаровского на сестре Александра Даниловича, и тот вроде бы согласился на брак, но затем передумал, мотивируя свой отказ тем, что сам царь думает жениться на ней. А тут еще прекрасноликая княгиня Анна Дольская как раз очень вовремя в шифрованном письме сообщила гетману ужасную новость, вынесенную ею с великосветского раута с царскими генералами: Александр Данилович... метит занять гетманскую должность Ивана Степановича!

Тем временем военная ситуация только лишь ухудшалась, и козацкая старшина на военных советах вымогала от гетмана каких-то решительных действий. Ведь Апостол с Горленко, поминая времена и дела Богдана Хмельницкого, говорили вслух то, что было в душе Ивана Степановича, но он, давая полковникам высказаться, таился, снова и снова переигрывал их всех. Недаром как-то на военном совете он сказал в сердцах старшине, что его голова умнее, чем все головы, что здесь собрались, — и с ним никто не стал спорить. Опасливый и осторожный, гетман искусно вел свою игру со старшиной, вполне театрально разыгрывая сомнения и душевные муки.

Шифрованные известия от княгини-прелестницы о намерениях Меншикова стали, быть может, последней каплей на политических весах Ивана Степановича. Хотя и тут много вопросов: кто может поручиться за истинность сообщения Анны Дольской? Не разыгрывалась ли посредством ее очередная крапленая карта Общества Иисуса? Где письменные следы, где документы?

Разноречивые и сложные чувства переполняли душу Ивана Степановича: как быть, как поступить правильно, как остаться на гребне своей власти и не потерять все накопленное за десятилетия гетманства? Ситуация столь быстро менялась, что затягивать дальше с каким-то решением не представлялось возможным. Надо было с кем-то, кому Мазепа доверял совершенно, все это обговорить. Но таких людей вокруг него не было — он, зная не понаслышке о низменности человеческой натуры, никому не верил. Но пришлось все-таки рисковать...

Прежде чем открыться своему писарю Филиппу Орлику, гетман заставил того присягнуть на кресте и Евангелии сохранить в тайне то, о чем он ему сообщит. Еще прежде Иван Степанович намеренно искушал его чтением вслух писем от княгини Дольской с недвусмысленными предложениями и торгом о том, что король Станислав Лещинский готов предоставить во владение гетману после перехода на сторону шведов (надо сказать, предложения Лещинского не удовлетворяли Мазепу, казались ничтожными). Орлик в своем позднем письме к киевскому митрополиту Стефану Яворскому, в 1721 году, признавался, что его посещала мысль «сдать» Ивана Степановича царским вельможам, но слишком свежа была память об Искре, Кочубее и других доносчиках, да и сам гетман недвусмысленно Орлика предупредил на всякий случай: помни, кто ты и кто я и кому из нас поверит царь Петр. «Смотри, Орлик, — говорил он ему, — будь мне верен: сам ведаешь, в какой нахожусь я милости. Не променяют меня на тебя. Ты убог, я богат, а Москва гроши любит. Мне ничего не будет, а ты погибнешь!» «Устрашала меня, — говорит он, — страшная, нигде в свете небывалая суровость великороссийских порядков, где многие невинные могут погибать и где доносчику дается первый кнут; у меня же в руках не было и письменных доводов...»

Орлик присягнул и поцеловал крест, который держал в руках Мазепа. До тех пор его все еще тревожило подозрение: не испытывает ли его гетман; но после произнесения присяги Орлик стал увереннее в том, что Мазепа говорит с ним искренно и поверяет ему важную тайну. Писарь стал смелее и сказал: «Присяга вашей вельможности показывает усердную вашу ревность и отеческое помышление о своей отчизне и всех нас; но кто может исследовать судьбы Божий: какой предел положен настоящей войне и за кем будет виктория? Если за шведами, вельможность ваша и мы все будем счастливы; но если за царским величеством, тогда мы все пропадем и народ погубим».

Мазепа отвечал:

«Яйца курицу учат! Дурак разве я, чтобы прежде времени отступать, пока не увижу крайней нужды, пока не увижу, что царское величество не в силах будет защищать не только Украины, но и всего своего государства от шведской потенции? Уж я, будучи в Жолкве, докладывал царскому величеству: если король шведский и Станислав разделятся и первый пойдет на государство Московское, а второй на Украину, то мы не можем оборониться от шведских и польских войск с нашим бессильным войском, подорванным и умаленным от частых походов и битв. Того ради просил я царское величество там же, в Жолкве, чтоб изволил придать нам в помощь, по крайней мере, хоть тысяч десять из своих регулярных войск, а его величество мне отвечал: “Не только десяти тысяч и десяти человек не могу дать; сами обороняйтесь как можете”. И то еще меня понудило посылать этого ксендза-тринитара, капеллана княгини Дольской, в Саксонию (об иезуите Заленском Мазепа не вспомянул), чтобы там, видя какую-нибудь мою к себе инклинацию, не решались поступать с нами по-неприятельски и опустошать бедную Украину мечом и огнем. Тем не менее я буду сохранять верность царскому величеству до тех пор, пока не увижу, с какою потенциею король Станислав придет к украинским пределам и какой успех покажут шведские военные силы. Если мы увидим себя не в силах оборонять Украину и самих себя, то чего ради нам самим лезть в погибель и губить свою отчизну? Сам Бог и целый свет будет видеть, что мы по нужде решились это сделать, что, как вольный и не завоеванный народ, мы старались всеми способами о нашей целости. Без крайней, последней нужды я не переменю моей верности к царскому величеству. Для этого я заблагорассудил писать к царскому величеству и послать эту записочку Станислава, ко мне писанную, в доказательство моей верности...» (Н.Костомаров).

Игра в верность продолжалась даже сейчас...

Татьяна Таирова-Яковлева, написавшая для серии «Жизнь замечательных людей» книгу о нашем Иване Степановиче, по сути дела, оправдывает Мазепу тем, что он, как средневековый рыцарь, находился в вассальной зависимости от сюзерена, Петра I, унаследовав эту зависимость со времен Переяславской рады, на которой Южная Русь — Украина добровольно отдалась под покров Московского царства... Как следует из приведенного отрывка из письма Орлика, «сюзерен» оставил своего «вассала» наедине с наступающим шведом, отказавшись дать для защиты Малой России даже 10 человек. Следовательно, по мнению Таировой-Яковлевой, вассальная зависимость упразднялась сама по себе, и у гетмана Мазепы руки развязывались — он с этой минуты не обязан был больше никому и ничего. Но почтенная исследовательница из Санкт-Петербурга почему-то не вспоминает, что московские войска никуда с Украины и не уходили и находились во многих городах на постое в ожидании предстоящих баталий, которые не замедлили. Но так было удобно милой «авторке», как ныне принято говорить: «вассал-сюзерен» и прочие домыслы об оставлении Украины царем наедине со шведами... Недаром президент независимой Украины, «оранжевый» Ющенко, наградил Таирову-Яковлеву за этот «тришкин кафтан» в серии «ЖЗЛ» женским орденом и даже целовал нашей «авторке» руку...

С таинственностью и секретностью задуманного предприятия Иван Степанович, конечно, слишком перемудрил — он так долго таился со своим действительным замыслом и так ретиво выказывал ложную верность Петру, что, когда наконец-то «Рубикон перешел» и дело свое воплотил в жизнь, ни козаки, ни посполитый народ ничего даже не поняли: шведы, проклинаемые многократно и истово, из врагов в одночасье стали друзьями... Мало кто смог уложить в голове такой психологический пируэт. Может быть, отчасти старшина, наблюдая за внутренними муками и колебаниями гетмана, смутно нечто такое ощущала, по крайней мере Мазепа никак не пресекал вольностей в их разговорах:

«Старшины сильно волновались, сходились беспрестанно то у обозного Ломиковского, то у миргородского полковника Апостола, советовались между собою, кричали и даже обращались к чтению Гадяцкого договора...» — говорит Костомаров, — а ведь с составления этого утопического документа, отвергнутого с негодованием поляками, прошла целая эпоха, нареченная потомками Руиной, но за эти полвека ничего другого, хотя бы равного по значению, южнорусская политическая мысль так и не выработала. Да это и понятно: некогда было образованному тонкому слою, не сложившемуся еще в какое-то вменяемое сословие, заниматься столь сложным делом — с 1648 года и по этот, 1707 год ни на день не прекращалась война всех со всеми. И козацкой старшине оставалось только либо мечтать о несбыточном, либо лить горькие слезы о былом, и прежде всего о том роковом моменте 1657 года, когда все могло бы перемениться, но не переменилось никак...

И вот — пробил час роковой!..

«Подали крест и Евангелие. Сначала они целовали то и другое и произнесли присягу, потом также присягнул и он перед всеми. В этой присяге положили, по соображению обстоятельств, передаться на сторону Карла и Станислава и помогать им против московского царя, с тем чтобы при заключении мира Украина была признана вполне независимою страною. И так выходило, будто все это дело исходит от старшин, которые к нему понуждают гетмана, тогда как, собственно, старшины, сами того не зная, исполняли давнее предрешенное желание своего гетмана и были его слепыми орудиями».

Иван Степанович подстраховывался и перестраховывался. А чего стоят эти пронзительные по верности и любви к Петру письма, сохранившиеся в Архиве иностранных дел:

«...Не могут мене никогда ни стрелы, ни огонь розлучить от любви пресветлейшего всемилостивейшего государя моего, которого святобливым предкам пресветлейшим царем московским и его царскому величеству одиножды во все со всем Войском Запорожским и народом малороссийским веру присягал и оную свято содержати должен есмь по праву совести... напрасный ваш труд, непотребные заводы, ненадежные надежды и ожидания суть; понеже в тих своих вертоглавных действах напрасно чрез толь многие годы трудитеся, ибо первее на земле звезды будут, небо же сохою орано, нежели Украина мела бы когда возвратитися к Короне Польской и народ козацкий, от веков к польскому имеющий ненависть, с Речею Посполитою соединен имел быть; покамест свет стоит светом, не будет козак поляку братом, ожегшися на воде побратимся лядского».

«...Вольные есмы от всех податей, обогачены довольными маетностями, вера святая нас с храбрым народом московским соединяет и церкви Божии повсядневно прибавляются: какой еще вольному народу больше надобно вольности...»

«...Хотя бы оному землю плывущую млеком и медом давали, не прельстят его никакие ласкательства и не отведут не токмо ныне, но и впредь от неосиленного защищения пресветлейшего царского величества всемилостивейшего государя и непобедимых наследников его, в котором себе лучшую часть избра... Того ради не належит того желать, чего получить невозможно...»

Мед и елей прямо стекали по усам Ивана Степановича, и воистину, никогда у московских властителей не было столь верного и преданного друга, слуги, соратника и сотаинника, или — по слову Тараса Шевченка — «подножки трона», нежели гетман Мазепа!

И тут же, после этих благоуветливых слов истинного даровитого поэта, легших на вечное хранение в московских архивных анналах, у шведского историка Нордберга находим известия о тайных посланцах гетмана к Станиславу Лещинскому, а некий самовидец Адлерфельд, а за ним и шведский историк Фриксель даже дословно цитируют слова гетмана, переданные полякам в октябре 1707 года низложенным «сербско-болгарским» таинственным архиереем, на деле же тайным агентом в рясе:

«Всем известно, что московские ратные люди большие трусы, и хотя хвастают, что с твердостью будут ожидать нападения от шведов, но всегда разбегаются. Мазепа предлагает королям шведскому и польскому свое содействие и заранее обещает устроить мосты для шведского войска, если короли станут покровительствовать его намерениям. Московское войско, которого будет в Украине тысяч шесть или семь, все будет истреблено».

А как же быть с госпожой Таировой-Яковлевой, которая оправдывает Ивана Степановича в «расторжении вассальной зависимости» из-за того, что он оставлен Петром наедине с неприятелем и отказал ему даже в 10 воинах, если даже исчисляется 6 или 7 тысяч русских солдат, обреченных на заклание в виде искупительной жертвы?.. Следовательно, московские воинские соединения все же наличествовали на территории Гетманщины?

— Это — жизнь... — задумчиво изрекла Лика.

А гетман, только что спевший пронзительную песнь о том, что скорее небо будет вспахано и звезды упадут на грешную землю, чем он с народом своим отложится от Московского царства, тут же обещает беспощадное истребление московских ратных людей, даже называется точная цифра...

— Надо сказать, очень последовательно, — отметила Лика.

Николай Костомаров нащупывает след иезуитов во всей этой многосложной истории:

«В истории Карла XII, составленной Фрикселем, который пользовался делами в шведском государственном архиве, говорится, что Мазепа был склонен на сторону Станислава преимущественно иезуитами, которым он поддался, потому что с юности был привязан к римской церкви, и хотя впоследствии из видов казался православным, но на самом деле он только притворялся и внутренне не терпел православного исповедания. Подобное качество в Мазепе признается в манифестах царя Петра и в универсалах гетмана Скоропадского, где обличают Мазепу в намерении отдать Польше Малую Россию с целью ввести римскую веру и унию».

Ну что тут сказать? «Что есть истина?» — как молвил Христу Понтий Пилат. Я хорошо понимал причину пропагандистского заострения манифестов Петра и универсалов гетмана Скоропадского, которого спешно избрали по указанию самодержца на освободившееся место возглавителя Гетманщины. Вероисповедная карта по-прежнему оставалась главным козырем в любой острой или сомнительной ситуации. А ведь с Брестского Собора 1596 года, ввергшего Южную Русь — Украину в бесконечную религиозную войну, уже прошло более века, но саднила и ныла эта незаживающая рана, нанесенная соборному разуму православных своими же епископами-перевертышами ради каких-то земных благ, от которых не осталось даже никакой памяти. Ради верности православному вероисповеданию народ Руси–Украины принес неисчислимые жертвы. Уничтожение унии, той злосчастной «кости раздора», расколовшей единый народ, было написано на хоругвях всех козацких восстаний XVII столетия, и в виду окончательной погибели от польских панов Богдан Хмельницкий и отдался под протекторат единоверного Московского царства, о чем несколько раз как о важнейшей причине было помянуто в решении Земского собора 1653 года о добровольном присоединении земель Запорожского войска и всего народа к Московской Руси. Конечно, в манифестах Петра и универсалах нового гетмана Скоропадского первым делом указывалась эта злосчастная уния как одна из двух главных целей предательства бывшего гетмана. Вторая цель Ивана Степановича была не менее страшная: возвращение козацкого края Речи Посполитой...

— Лешек, — сказала тут Лика, — а теперь-то что стало с нашим народом? Петр I поминанием церковной унии и Речи Посполитой смог отвратить от плана Мазепы всех малороссов. А ныне мало того, что униаты на каждом пропагандистском углу величают сами себя «святоотеческой церковью Украины», так еще толпы радостно встречают в Киеве нашем папу римского, машут флажками, кричат «ура», «слава-прослава»...

— Европейские ценности — чего хочешь ты, Лика? За революцию зимы 2014 года нам щедро заплатила Европа — «безвизом», и люди, освободившиеся от тирании Януковича, поехали с радостью в соседнюю Польшу собирать клубнику, работать на фабриках и пробивать засоры в канализации — как прежде, в XVII веке... А перед тем, ты же помнишь, что в листовках перед Майданом написано было: «Хотите европейские пенсии в 3 тысячи евро?.. А среднюю зарплату в 5 тысяч?..» «Та хотим!..»

— А кто же не хочет?..

— Вот и всё! Только где эти пенсии и зарплаты?

— Главное — сделано дело. А теперь — проше пана до Польши, на плантации, к добрым хозяевам — они вас накормят и ублажат... Вот и все государственное мышление.

— Семьдесят лет коммунизма — куда ты их денешь? — сказал я. — Прошло безвозвратно время мучеников за веру, да и что от веры нашей осталось? Куцее, серое, не стоит выеденного яйца. Потому и приветствуем римского папу или эту американку... забыл ее имя... Нуланд, которая на Майдане печеньки крикунам раздавала, — в рот им, мудрецам, все заглядываем... А до того, в 90-е годы, цирк с тремя православными юрисдикциями устроили: Киевский патриархат во главе с бессмертным Филаретом, кадровым офицером спецслужб, автокефалистами Липковского толка и осколком Русской Православной Церкви на Украине.

— Да и греко-католиков еще не забудь, — добавила Лика, — и харизматов, не говоря о традиционных протестантах.

— После того как имперский колосс «СССР» рухнул на подломленных «перестройкой» и «ускорением» глиняных ногах на колени, а затем и вовсе распался на куски, на нашу — неизбывно все ту же — духовную пустыню ринулись новые и новые проповедники и «носители истины», некоторые оседлали даже российские федеральные телевизионные каналы, а «гуру» (С.Асахара, к примеру) введены были под ручки в высший правительственный истеблишмент одним из тогдашних вице-премьеров. Пасторы по телевизору, стадионы и киноконцертные залы, заполненные тысячами людей, чающих «пробуждения кундалини», развеселые демонстрации с бубнами и барабанами кришнаитов, зомби в белых одеждах на провинциальных автовокзалах, предрекающих «конец света», Мария Дэви Христос — все уже позабыто отчасти, сброшено изношенным духовным хламом долой, но то, что все это минуло, только кажется. В Википедии я разыскал недавнюю статистику Объединения независимых харизматических христианских церквей Украины (Полного Евангелия) — в самом наименовании этого объединения подразумевается то, что нынешние православные христиане живут по некоему «сокращенному» Евангелию, что уже вызывает закономерный и резонный вопрос: «На сегодняшний день ОНХХЦУ(ПЕ) стало самым большим харизматическим объединением христианских церквей Украины (на 1 января 2010 года включает 635 церквей, 6 миссий и 5 духовных учебных заведений, что составляет около 50% харизматических церквей Украины)». Говоря другими словами, еще половина из деноминаций осталась вне нашего ведения. И эта информация отнюдь не содержит статистических известий о привычных нам «пятидесятниках», о мормонах, которых сами «харизматы» не почитают за христиан, об иеговистах, о пресловутом «Белом братстве» и еще о десятках толков, неведомых мне... И я снова акцентирую: эти данные по Украине. А есть еще и Россия...

— И при этом...

— Да, и при этом мы так и остаемся убогими, серыми атеистами, ни к какому духовному деланию не способными. Вот это богатое разнообразие церковных и околоцерковных деноминаций только свидетельствует о духовной пустыне, господствующей как на нашей земле, так и в наших душах.

Ну а тогда, осенью 1708 года, все было вовсе не так, как сегодня, ибо человек — козак или посполитый — пребывали в некой внутренней цельности, и принадлежность к Православной Церкви, православное исповедание веры — даже после всех треволнений и бед минувшего с Брестского Собора века — по-прежнему оставалось главным, определяющим. Иван Степанович в своих воззваниях к малороссам апеллировал к исторической «вольности» (которой и не было ведь никогда, иначе откуда бы и взяться было всем козацким мятежам и восстаниям в недрах Речи Посполитой), использовал понятную пропагандистскую риторику, исчисляя неправды и беды, принесенные на Южную Русь — Украину пришлым московским народом, — но эти беды-неправды всем были известны, лежали, что называется, на поверхности, и их не надо было специально выискивать. Но все понимали: идет война, и военное разорение края неизбежно, как неизбежна и трата народа... Но — уния с Римом?.. Но — возвращение Украины полякам?.. Соборная память еще не уснула вечным сном, не выхолостилась, как сегодня, в 2021 году, когда я пишу эти строки, когда с равнодушием и безразличием мы читаем и слышим об очередном визите римского папы в Киев; в лучшем случае нас это попросту не касается... Но это — и все... Именно по этой причине дело Ивана Степановича было просто обречено на провал. И именно церковную и политическую карту умело разыграл российский монарх. Я далеко не поклонник Петра I, его реформы, его образ жизни, его жестокости и непримиримость вызывают во мне отторжение и неприятие, но с гетманом Иваном Степановичем он выбрал верную тактику и затронул самые чувствительные струны души малоросса. Воистину, «начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое», — пророчески сказано апостолом Павлом.

Таиться же старому гетману больше было нельзя: из Константинополя, из Речи Посполитой, от перебежчиков и от пленных — отовсюду поступали к Петру глухие известия об измене Мазепы, но Петр по-прежнему ничему такому не верил. Да и общая военная ситуация была не в пользу Петра. Но Иван Степанович перемудрил в своей осторожности: даже старшина, чью волю он якобы исполнял, «исходя из обстоятельств», не имела полной картины, поэтому, когда по приказу гетмана козацкое войско переправилось на другой берег реки Десны, на враждебную уже территорию, козаки были уверены, что идут в поход против захватчиков-шведов. Каково же было их изумление, когда Иван Степанович обратился к ним с такой зажигательной речью.

«Я, — говорил Мазепа, — много раз старался отвратить царя от намерений, погибельных для всего народа малороссийского. Но из того не вышло ничего доброго: только я сам подпал его гневу и злобе и не нашел иного способа спасения себе, как обратиться к великодушию шведского короля. Он обязывается уважать наши права и вольности и защищать их против всех тех, которые на них посягают и вперед станут посягать. Братия! Пришла наша пора; воспользуемся представившимся случаем: отомстим москалям за их долговременное насилие над нами, за все совершенные ими жестокости и несправедливости, охраним на будущие времена нашу свободу и права козацкие от их посягательств! Вот когда пришло время свергнуть с себя ненавистное ярмо и сделать нашу Украину страною свободною и ни от кого не зависимою. Вот к какой будущности я вас всех призываю. Вы, братия, верно достигнете этой цели при вашем мужестве и при содействии шведского короля, который предлагает вам воевать против москалей вместе со шведами».

«Речь гетмана прослушана была без ответа», — говорит Костомаров. И это молчание народа, как в «Борисе Годунове» Пушкина, просто вопиет к небу. Оно воистину страшное, и в этом безмолвии был уже заключен ответ гетману, или формула его поражения.

В тайных переговорах Иван Степанович обещал Станиславу Лещинскому и Карлу XII привести в их воинский стан 50 тысяч козаков, затем цифру пришлось снизить до более реальных 20 тысяч, но и того не нашлось. По свидетельству очевидцев, Мазепа привел к Карлу за Десну всего 3 или 4 тысячи человек, да и те к следующему утру ополовинились числом.

Конечно, умный и дальновидный Иван Степанович, оборотившийся наконец лицом к козакам, обманом приведенным им на другой берег Десны, осознал свою трагическую ошибку, увидев незначительность своего войска, да и молчание козаков, которое стало ответом на его пламенные призывы, остудило его. Да и если разобраться по существу хотя бы с этой фразой из его пламенного заклинания: «Он (Карл XII) обязывается уважать наши права и вольности и защищать их против всех тех, которые на них посягают и вперед станут посягать»... Да какое дело Карлу было до каких-то там вольностей и прав чужого народа? Разве ему своих забот не хватало в этой войне, которую он вел уже несколько лет вдали от родной его Швеции? Да и как себе мыслил эту мифическую защиту опытный гетман, «ношеная и искусная птица», как он себя полемически характеризовал Орлику, когда они с ним читали секретные шифрованные письма княгини-прелестницы? Ответа здесь не может быть никакого. Все произносимое гетманом было не более чем убогая антимосковская пропаганда, каковую козаки слышали из поколения в поколение: польский комиссар Беневский пугал козаков Хмельницкого и Выговского лаптями, зипунами и переселением за Белоозеро, практически то же, с учетом реалий нового времени, теперь говорил козакам старый гетман Мазепа. А вот и настоящая цена козацких «вольностей»: бунчук и булаву — драгоценные гетманские клейноды верховной власти над землей и народом Руси–Украины — Иван Степанович кладет к ногам 26-летнего юноши-иноземца, который годится во внуки ему... Но Карл еще прежде, пока шли переговоры с Мазепой и Лещинским о переходе гетмана на его сторону, довольно скептически отнесся к этому предприятию и вовсе не ликовал от такого сомнительного союзника.

«Он сказал: “Я заметил по опыту, что козаки способны оказывать услуги, когда приходится преследовать бегущего неприятеля, но вообще во время войны на них нельзя полагаться”».

Конечно, мне, как историку и отчасти психологу, было бы крайне любопытно увидеть первую реакцию российского самодержца на известие о том, что вернейший из верных гетман предал его. Как открылись глаза у царя и каковым увидел он новый мир, в котором отныне предстояло ему жить с такой вот реальностью? Как непреложно и страшно проявились все эти роковые знаки измены, сгубившие не один десяток верных людей, — ведь Петр сам выдавал их на муки, расправы и казни своему любимцу и верному до этой поры другу... Но до нас дошла только довольно нейтральная фраза, написанная царем в письме графу Ф.М. Апраксину:

«Нужда повелевает явити, что учинил новый Иуда Мазепа, ибо 21 год быв в верности, ныне при гробе стал изменник и предатель своего народа. Однако ж Бог правосуден, Который таким злым никогда исполнить не допускает своего намерения. Понеже как слышим, что житие его, кроме Бога, было, то надежда в Боге, что себе вящее зло исходатайствует (чему пособит и кровь Самуйлова), нежели тому, кому зла хотел».

«Так в первый раз вспомнил русский царь о несчастном Самойловиче, тогда как последний уже успел умереть в ссылке и нищете, а его семейство и родные гибли в угоду ласкаемого царем Мазепы, который только теперь показал себя, чем он был на самом деле», — говорит Костомаров.

Конечно, это очень грустная, печальная и страшноватая история с этой роковой изменой, с этим таким личным, таким невероятным предательством для столь мудрого, умного и осторожного человека, каким в полной мере был гетман Мазепа. Являлись ли ему души погубленных им людей? Ощущал ли он какую-то ответственность за тех, кто отозвался на его зов, поверил ему, кто разделил с ним несчастливую и злую судьбину после Полтавы? За тех насельников гетманской столицы Батурина, которые по гетманскому приказу оказали сопротивление русским войскам князя Меншикова и были практически поголовно уничтожены без разбора пола и возраста? За тех запорожцев кошевого Костя Гордиенка, которого он годами честил «вором и разбойником», а низовых козаков его «тыми псами запорожцами» — но только они и стали единственными, кто разделил с гетманом его нынешнюю судьбу и его последний, смертельный поход?..

Ну а прежде старого гетмана оставила почти вся старшина: Петр своим манифестом дал на покаяние и возвращение под великороссийские хоругви совсем краткое время, обещая прощение и сохранение за вернувшимися земель и маетностей, те же, кто не откликнется на эту милость царя, обрекались на уничтожение. Воинственный пыл буйной прежде старшины довольно быстро угас, пришло протрезвление от угара, и остался только голый расчет: конечно, каждому из полковников было что терять в своих полковых городах — и по ночам они друг за другом уходили из шведского стана к Петру. Дабы предотвратить этот исход и оскудение полковых командиров, шведы у покоев каждого из оставшихся выставили военные караулы. Для пущей крепости заложниками доставили их жен и детей... Дело Ивана Степановича, и прежде некрепкое, разваливалось на глазах...

Иван Степанович между тем произносил очередную патриотическую речь перед запорожцами, прибывшими в королевскую ставку для представления Карлу XII в Великие Будища невдалеке от Полтавы:

«У меня нет ни жены, ни детей; я мог бы удалиться в Польшу или куда-нибудь и спокойно провести там остаток дней моей жизни; но, управлявши столько времени Украиною с заботливостью и верностью, насколько доставало у меня способностей, я по долгу чести и сердечной любви не могу сложа руки оставлять этот край на произвол неправедного угнетателя. Мне слишком известно, что царь намеревался переселить нас всех в иной край, а вас, запорожцы, всех повернуть в драгуны и ваши жилища разорить дотла. Если вы, запорожцы, еще сохранили вашу свободу, то этим обязаны вы только мне, Мазепе. Если бы замысел царский осуществился, вы все были бы перевязаны, перекованы и отправлены в Сибирь. Уже Меншиков двигался с ужасающею силою войска, и нужно признать особое руководительство Провидения над нами, что в эту самую пору шведский король вступил в наш край и подал всем доброжелательным людям надежду на освобождение от угнетателей. Я счел своим долгом обратиться к шведскому королю и надеюсь, что Бог, избавивший нас недавно от опасности, поможет нам свергнуть с себя постыдное иго. Будемте заодно, запорожцы!»

И все это, увы, оставалось только словами: Сечь уже разорили, а прежде сожгли днепровские городки и крепости на пути к Запорожью — Келеберду и Переволочную, оказавшие сопротивление — все, кто в них находился, — были преданы казни. Петр, обрекая Запорожье на уничтожение, вполне мог сослаться не только на измену низовых козаков во время отчаянной военной поры, но и на многочисленные донесения самого Ивана Степановича в относительно мирные времена, где тот неоднократно и слезно призывал самодержца разорить гнездо «тых псов и воров запорожцев». Теперь же всем заинтересованным людям, склонившимся на его сторону и поверившим в его высокую и недостижимую цель, гетман преподносил совсем иную картину.

И в этом ведь нет ничего удивительного: таковы обстоятельства...

Но даже среди запорожцев единодушия не было вовсе: войско разделилось еще до атаки полковников Яковлева и Галагана. Старые, осторожные козаки склонялись к верности Петру, молодежь бунтовала, верила в благие намерения гетмана и вовсе не пугалась испытать себя в новой реальности. Совсем иначе повел себя народ Гетманщины: даже в близких селениях возле Батурина козаки, поймав агитаторов Ивана Степановича с его универсалами, призывающими к вооруженной борьбе с великороссами, головой выдавали их на расправу властям. Да и военная ситуация начала меняться в пользу Петра: войска Карла пережили тяжелую — чрезвычайно холодную и голодную — зиму на Украине, где Петр применил тактику выжженной земли, а обещания Мазепы о предоставлении фуража и пропитания войскам оказались пустыми ввиду активных действий генералов Петра и общего нерасположения людей к шведам. Да и какое расположение могло быть у народа, если сам Иван Степанович совсем ведь недавно честил шведов самыми непотребными словесами и выставлял их слугами сатаны? Все это подкреплялось и такими вот мелкими — или все-таки наоборот? — происшествиями, о которых рассказывает Костомаров:

«Любопытно по чертам того времени показание прилуцкого попа Мловского от 6 декабря о том, как шведы вели себя, установившись на постое в городах Гадяче, Лохвице, Варве, Прилуках. “Я видел, — говорил тот же поп, — как в доме мещанина Лихопеки на образ Пресвятыя Богородицы шведы своя ветхая испражняли и тот образ выкинули”. Прилуцкие жители ходили жаловаться шведскому командиру, находившемуся в Прилуках, а тот им сказал, что поступать таким образом с деревом нет греха».

Переход гетмана к шведам с примкнувшими к нему козаками произошел 25 октября 1708 года, Петр своим манифестом начиная с 10 ноября положил один месяц для покаяния, и уже в десятых числах этого месяца многие из старшины вернулись в расположение русских полков. 21 ноября 1708 года из шведского стана ушли миргородский полковник Даниил Апостол и генеральный хорунжий Иван Сулима. С Апостолом вообще приключилась непростая история. Он, как и генеральный писарь Пилип Орлик, был вполне посвящен в замысел гетмана о переходе на сторону шведов и был одним из самых рьяных зачинщиков и пропагандистов новой малороссийской реальности. Когда в Москве шло расследование по доносам Кочубея и Искры, царь подозревал в участии в этом мифическом заговоре против Ивана Степановича и Даниила Апостола, советовал гетману заковать того и пытать, но Мазепа как мог выгораживал перед Петром Миргородского полковника, расписывал его верность престолу и лично ему. И вот — Апостол вернулся... И он не просто просил нового гетмана Скоропадского ходатайствовать перед царем о смягчении гнева Петра и уверял в своей будущей верности, но и сообщил на словах совершенно неожиданное предложение от Ивана Степановича: тот — под гарантии собственной безопасности — обещал захватить в плен самого Карла XII с генералами и доставить знатных пленников в руки Петра!.. Что тут сказать?.. Воистину, умел Иван Степанович удивить!..

Сопоставление дат — 25 октября и 21 ноября — дает нам понять, что старый гетман, переправившийся на другой берег Десны, практически сразу же и прозрел, осознав свою роковую ошибку. Конечно, трудно все это, понятое внезапно и вдруг, уложить в многомудрую голову и отрешиться от смутных надежд, которые, как известно, умирают последними: надежды на удачливость Карла, который лично не проиграл к этому времени ни одного сражения, надежды на то, что польские войска Станислава Лещинского не замедлят в движении на Правобережную Украину и на то, что по его универсалам народ Гетманщины, пребывавший в растерянности от такого невероятного кульбита, наконец-то поймет что-то реальное для себя в тех радужных перспективах, которые он неустанно расписывал на словах, и делом поддержит его... Но все-таки Иван Степанович был жестким реалистом и довольно быстро все понял. Но как тут однозначно сказать о его «реализме»? Он ловко вел свою игру при царском дворе, получая щедрые дары, размеры которых мы сегодня даже отдаленно не можем представить, его карьера и моральный авторитет в Москве и на Украине были непоколебимы, да и жизнь его подходила к концу в «елее мастите», как говорит Псалмопевец... И вдруг такой неожиданный «идеализм» — ставка на 26-летнего Карла, шведского короля, заблудившегося в русских снегах... Что мог дать этот отважный молодой человек гетману, у которого всего было в избытке от московского самодержца? «Гарантии вольностей»? Полноте, о вольностях ли, которых никогда даже не было, пекся Мазепа или о чем-то другом? Он, как никто другой, знал о положении народа Руси–Украины в составе Речи Посполитой: его дед и отец сражались под знаменами Богдана Хмельницкого — не за вольности ли угнетаемого народа восемь долгих лет шла та война? За 21 год на высшем уряде Гетманщины он прекрасно узнал характер Петра, знал жесткость московских начальных людей, жестокость пыточных застенков в Преображенском приказе, он помнил, как молодой Петр собственноручно рубил головы во время стрелецкого бунта 1698 года — царь лично казнил пятерых человек, а вельмож «повязал кровью», как о том писал в своих записках австрийский дипломат Иоганн Корб, присутствовавший на казнях:

«Эта казнь резко отличается от предыдущих; она совершена весьма различным способом и почти невероятным: 330 человек за раз, выведенные вместе под роковой удар топора, облили всю долину хотя и русской, но преступной кровью; эта громадная казнь могла быть исполнена потому только, что все бояре, сенаторы царства, думные и дьяки, бывшие членами совета, собравшегося по случаю стрелецкого мятежа, по царскому повелению были призваны в Преображенское, где и должны были взяться за работу палачей. Каждый из них наносил удар неверный, потому что рука дрожала при исполнении непривычного дела; из всех бояр, крайне неловких палачей, один боярин отличился особенно неудачным ударом: не попав по шее осужденного, боярин ударил его по спине; стрелец, разрубленный таким образом почти на две части, претерпел бы невыносимые муки, если бы Алексашка, ловко действуя топором, не поспешил отрубить несчастному голову...»

Я вполне допускаю, что и сам гетман был тогда в Преображенском свидетелем этой массовой казни, может быть, и его безжалостный Петр вынудил взять в руки топор палача... Пройдет несколько лет после Полтавы, и царь не пощадит даже родного сына, царевича Алексея, приговорив его к смерти за измену... Все это хорошо было известно старому гетману, и он знал, чем рискует, — практически всем. Так каковыми же были мотивы его? Что подвигло его к этому шагу, роковому не только для самого гетмана, но и в целом для народа Руси–Украины?

Я припоминал изменников-гетманов Левобережья времен малороссийской Руины и сравнивал причины и предпосылки, предшествовавшие их изменам. Выговский по крайней мере был движим высокой идеей о создании Русского княжества в составе триединой Речи Посполитой, себя же видел великим князем, — расстрелян поляками. Юрий Хмельницкий, запутавшийся в самом себе юноша, раздавленный авторитетом отца, совсем не готовый стать «отцом нации», но ставший разменной монетой в политических играх поляков и турок, — удавлен турками, тело брошено в реку. Брюховецкий, жертва собственной гордыни и спеси, обманутый Петром Дорошенко, обещавшим Брюховецкому гетманство на всей Украине, — забит до смерти своими же козаками. Многогрешный — оболган соратниками, «за слова» приговорен в Москве к смерти, затем помилован и сослан в Сибирь. Самойлович — оболган соратниками и сослан в Сибирь... Оба скончали свои скорбные дни вдалеке от Руси–Украины.

Как же разительно отличается от всех их Иван Степанович — мудростью, тонким умом, глубоким знанием человека с его слабостями и дерзаниями, своим беспримерным счастьем и благополучной судьбой, образованием, знанием языков, обходительностью с власть имущими!.. Это не «боярин Ивашка», не надменный гетман-«попович», не истеричный «четырежды гетман» Юраска и по совместительству расстрига-монах. Может быть, действительно, он вовсе и не был русского корня, но все-таки был поляком и европейцем, как десятилетиями подозревали это на Руси–Украине? Может быть, своим нездешним лоском он и стал мил Петру I, падкому на все иноземное и отличное от древнерусского и кондового, набившего ему оскомину с детства? Я не устаю удивляться также давнему и незначительному факту в свете всего последовавшего в судьбе Ивана Степановича — когда его, взятого запорожцами с боя в давнем 1674 году, в степи на пути в Крым с «живым подарком» султану и письмами Дорошенка, передавали из рук в руки: Сирко — Самойловичу, Самойлович — Неплюеву, Неплюев — в Москву для тщательного розыска о враждебных планах и намерениях его сюзерена Дорошенка. В Малороссийском приказе Иван Степанович произвел на дьяков, снимавших с него показания, столь хорошее впечатление, что те позволили ему даже видеть «царского величества пресветлые очи», а царь — это был еще Алексей Михайлович — не только наградил сопровождавших его козаков, но и самому пленнику — паче чаяния — велел дать пару соболей «в три рубли»... Эта пара соболей и стала фундаментом беспримерного, громадного состояния Ивана Степановича. Получив такой знак от самого царя, зашедшего посмотреть на малороссийского пленника, Мазепа понял, кому и как ему предстоит верно служить последующие 35 лет. И все у него вполне получилось...

Так что же стало причиной измены? Истинной причиной, а не декларируемой перед козаками? «Защита вольностей», борьба с угнетателями — все это было риторическими фигурами речи, рассчитанными исключительно на немедленный эффект простодушных рядовых козаков, предназначенных разве что на пушечное мясо. Он хотел «исправить ошибку Богдана Хмельницкого»? Но эта тяга — под влиянием разных обстоятельств — была свойственна, вероятно, каждому из преемников Богдана. Но инструментом было одно — только предательство, только измена... И если Переяславские договоренности 1654 года исподволь нарушались царями в связи с неуклонно изменяющимися военными и политическими обстоятельствами, то чаемые «исправления» посредством измены и перехода на сторону противника — всегда польского пана и только ныне, в Северную войну, шведа — только усугубляли положение Руси–Украины и ее народа, погружая край в хаос и разорение, в бесконечное гражданское противостояние и войну всех против всех. Со времен Переяславля прошло уже более полувека, исполненного только кровью, войной, — и кто помнил и знал точно о статьях Богдана Хмельницкого и о гарантиях, под которые Русь–Украина добровольно входила в состав Московского царства?.. Разве только старшина Запорожского войска, отчасти получавшая образование в Киево-Могилянской академии, или, может быть, епископы Русской Церкви? Но и у церковников были свои недовольства при переподчинении Киевской митрополии патриархам Московским от далекого Константинополя. Среди старшины передавался из рук в руки в списках проект Гадяцкого договора гетмана Выговского, в свое время отвергнутый польским правительством. Может быть, он и грел души полковников и питал несбыточные иллюзии и надежды невесть на что, — но разве только на чудо?.. И как, каким таким образом Москва могла уступить Русь–Украину кому бы то ни было — Речи Посполитой или Османской империи — после кровопролитной 13-летней Польско-русской войны, по итогам которой уже и Речь Посполитая, и сама Московская Русь, не говоря о Левобережье Руси–Украины, стали принципиально другими? Польский так называемый «золотой век» закончился, и впереди были только упадок, деградация некогда сильного государства и исчезновение в конце XVIII столетия, ну а Москву ждали петровские реформы и возвышение до имперского статуса. Но в частном порядке, за самоваром или чаркой доброй горилки, можно было еще потешиться чтением пожухлых листов Гадяцкого договора или еще раз заявить московским боярам в застолье, что «Москва не саблей Украину взяла»...

Но Мазепа... Тут я просто терялся и не находил никаких вразумительных оправданий. Поставить на карту все: несметные богатства, честь, беспримерную любовь и слепое доверие самодержца, «кавалерство» высшего ордена, доброе, славное имя, саму свою жизнь — тут должны быть какие-то запредельные причины или же временное умопомрачение и одержимость силами, которые не подлежат даже названию. Но о каком временном умопомрачении или же внезапном порыве может идти разговор, если замысел Ивана Степановича вынашивался не менее двух, а то и трех лет и он тщательно, скрупулезно взвешивал все «за» и все «против», пристально наблюдал как за шведами, так и за поляками Станислава Лещинского, не говоря о Петре, в чьи военные замыслы он был глубоко посвящен? Или, быть может, такая переменчивость была свойственна его натуре — ведь он с легкостью менял приоритеты и покровителей, используя складывающиеся обстоятельства? Но все-таки одно дело — предать Дорошенка, будучи схваченным за таким непотребным и подлым деянием, как сопровождение русских невольников в подарок крымскому хану, или подсидеть чванливого Самойловича, а тем более арестовать за своим же пиршественным столом пьяного фастовского полковника Палия (все это сущие мелочи привычного ему «образа жизни») и совсем другое — в «последний миг» перейти на сторону шведов в долгой и сложной войне, которая длилась уже восьмой год, да и еще со «всем войском Запорожским», которого в сухом остатке оказалось крайне немного.

Историки и летописцы, а за ним и писатели последующих столетий ломали голову над этим вопросом: что это было? Сергей Беляков, перефразируя Костомарова, довольно точно характеризует проблему: «Мазепа купил “шведские” акции накануне их обвального падения».

Легче всего конечно же принять точку зрения сегодняшних украинских идеологов, творящих на западные гранты «новое прочтение» давно прошедших событий, и провозгласить Ивана Степановича бескомпромиссным борцом за независимость Украины от Москвы. Да это и просто вполне, ведь он сам после перехода на сторону шведов без устали говорил о том прямым текстом как в речах перед своими сторонниками, так и в универсалах. Так чего же тут ломать голову, доискиваясь до каких-то тайных причин? Но слова — они ведь остаются всего лишь словами... Ведь сколько было медоточивых слов гетмана о верности и о любви к самодержцу, сохраненных в архивах Москвы? И все оказалось неправдой, тактической ложью, вечным позором. И сегодня никто не расценивает те грамоты как достоверные документы. Более того, наши киевские почитатели Ивана Степановича стараются вовсе не поминать этих грамот. Для пропаганды и «нового прочтения» фигуры Мазепы можно и нужно покрепче забыть о верности Петру I и акцентировать внимание совсем на другом — на этих вот антимосковских призывах, на мифических — в стиле Станислава Казимира Беневского — угрозах разрушения козацкого устроения Гетманщиы, на Сибири, лаптях, зипунах... И строить на этом собственную кривобокую историческую концепцию... При должном умении все ведь возможно, особенно если еще и денежки в долларах платят.

Ну а как же быть с этим странным и неожиданным предложением пленить Карла с главными генералами и доставить Петру?.. Последняя судорога, последняя соломинка, последняя надежда спастись?.. Или такова уж натура была у Ивана Степановича и только могила могла исправить этого «морального горбуна»?.. Время поджимало, и Мазепе некогда было ждать. Пока Петр с канцлером Головкиным решали, как быть, не особенно доверяя Апостолу, старый гетман прислал ему вслед для подтверждения серьезности намерений брадобрея Шишкевича, слугу его племянника Войнаровского, а затем и компанейский полковник Гнат Галаган, скорый разоритель Запорожской Сечи, вернувшийся из стана Мазепы с повинной и даже с несколькими шведскими пленниками, еще раз удостоверил предложения Ивана Степановича. И Петр с трудом и опаской решился на новые требования изменника: восстановление гетманского достоинства, прощение и даже гарантии европейских дворов. Но получение этих гарантий требовало времени, которого отнюдь не было, ведь Мазепа не мог сидеть сложа руки у шведов и ожидать у моря погоды. Военные обстоятельства, да и Карл XII вынуждали гетмана к действию против России. Тем временем — с ведома Петра и его благословения — граф Головкин даже уже написал бывшему гетману 22 декабря 1708 года обнадеживающее послание:

«Доношение ваше чрез г-на полковника миргородского его царскому величеству донесено, который, видя ваше доброе намерение и обращение, принял то милостиво и повелел мне к вам писать с крепчайшим обнадеживанием, что ежели вы в том пребывати и начатое намерение свое к исполнению привести потрудитесь, то не токмо что вашу милость в прежний уряд и в свою милость принять, но оную к вам и умножить изволит, и на те кондиции, чрез помянутого г-на полковника предложенные, соизволил, и гарантеров желанных от вас для содержания той амнистии приемлет, хотя бы в том и не без трудности было, только надлежит вашей милости постараться, дабы об известной главнейшей особе по предложению своему безопаснейшим образом постараться; буде же о самой той особе и невозможно, то хотя б о прочих знатнейших то учинить по предложению...»

Однако предполагаемой ситуации в духе Макиавелли с новым предательством не суждено было сложиться: по несчастливому совпадению обстоятельств в Лисянке задержали посланца Мазепы к Лещинскому с настоящим письмом гетмана, даже удостоверенным его печатью, — существенное отличие от словесной передачи Апостола, Шишкевича и Галагана. В этом письме в самых льстивых выражениях Мазепа извещал Лещинского о том, что это уже второе по счету послание он королю «пишет, что в первом письме просил, по сердечному желанию всей Украйны, чтоб король двинул победоносную руку для спасения своего наследственного достояния; то же повторяет и теперь, чтобы, по счастливом и скором прибытии Лещинского они могли соединенным оружием и соединенными душами усыпить в траве дракона неприятельского московского предприятия, особенно теперь, когда Москва начала своими грамотами поджигать простой народ и поднимать междоусобную войну; эти искорки надобно гасить, чтоб от них не было пожара, для чего они, Мазепа с товарищи, как отцы в аде, ожидают пришествия короля, своего спасителя, которого храбрую руку Мазепа целует тысячью поцелуев и остается верным подданным и слугою наинижшим...».

Петр воспользовался перехваченным документом, и 28 января 1709 года разослал новую грамоту по Малороссии. «Мы вам доказывали, — писал царь, — что богоотступник призвал шведа в Украйну для порабощения ее под древнее ярмо польское и для приведения церквей Божиих в унию, хотя оный в пашквилях своих клялся, будто сделал это для общей пользы народа малороссийского, который будет совершенно независим и от нас, и от Польши, но теперь его богомерзкая ложь объявилась: он называет себя верным подданным Лещинского, а Украйну его наследием. Нам от важных особ известно, что он уже получил от Лещинского воеводство в Польше и титул княжения северского...» — читаем о гневной реакции Петра I у С.М. Соловьева в «Истории России с древнейших времен».

Отныне со светлым обликом бывшего гетмана было покончено.

— А ведь как все интересно могло обернуться, — сказала Лика. — Вот представь, если бы план, изложенный через Миргородского полковника и других, осуществился: да на веки веков эта история вошла бы в анналы истории секретных спецслужб как самая удачная совместная операция, проведенная Петром и Мазепой: притворный переход на сторону шведов, захват короля с генералами — и Петр в «дамках»!.. И Северная война благополучно закончена не в 1721 году, а прямо сейчас, до Рождества 1708 года!

— Да, милая Лика, поспешил наш Иван Степанович с письмом польскому королю... Не повезло — не дождался буквально чуть-чуть... Но в истории не существует сослагательного наклонения...

В этих лихорадочных и взаимоисключающих действиях — что с Апостолом и примкнувшим к нему Галаганом, что с перехваченным письмом к Станиславу Лещинскому — отчетливо читается крайняя растерянность гетмана, какие-то внутренние метания из крайности в крайность: он все хорошо понимает, хочет как-то исправить, — даже таким невероятным образом, как пленение короля, — и вместе с тем осознает, что мало того, что нет никакого пути назад, но и козаков для захвата Карла у него практически нет. Но он по-прежнему остается реалистом и даровитым военачальником и, помимо собственного провала, хорошо понимает, что реально исправить или же облегчить ситуацию может только приход на Правобережье польской армии Станислава Лещинского в подмогу Карлу, который, как в болоте, увяз в землях Гетманщины, — а впереди была и зима, которая как специально оказалась очень суровой, край перед приходом шведов был выжжен чуть ли не по его собственному приказу, народ разбежался, жизненных припасов нет никаких... Да и Карл, сколько ему ни советовали генералы и сам Иван Степанович переправиться на Правобережье, уперся и во что бы то ни стало решил зимовать в Гетманщине. Не было у старого гетмана времени дождаться какого-то вразумительного ответа от Москвы, и оставалось только лишь понукать польского короля не замедлить прибытием к будущему театру военного противостояния, завлекая несбыточными обещаниями...

«О, злые и несчастные наши початки, — говорил он своему писарю. — Вижу, что Бог не благословил мое намерение! Но Бог мне свидетель, не желал я христианского кровопролития, а замышлял так: прибуду в Батурин с королем шведским и оттуда напишу к царскому величеству благодарственное письмо за его протекцию, да в нем же пропишу все наши прежние и теперешние обиды, отнятие прав и вольностей, крайнее разорение и приготовленную пагубу всему нашему народу, а на конец приложу, что мы, как добровольно ради единого восточного православия отдались под царскую руку, так и теперь, будучи свободным народом, добровольно отходим, благодарствуем царскому величеству за протекцию, не хотим рук наших простирать на кровопролитие и будем ожидать под протекциею шведского короля совершенного нашего освобождения. Я надеялся получить свободу не войною, а миром, через трактат; я думал всякими способами склонить шведского короля к такому миру с царским величеством. Но теперь все пойдет иначе: Украина, устрашенная судьбою Батурина, будет бояться держаться с нами заодно».

И снова не остается ничего, кроме как констатировать слабость, никчемность этих аргументов, сохраненных Пилипом Орликом для будущих поколений... Это ли мудрый и расчетливый гетман, знавший прекрасно характер царя, ведавший, что уже 8 лет идет война и на карту поставлено вовсе не выживание Гетманщины и Малой Руси, а всего государства Российского? Что за детский лепет в устах многоопытного человека: «...будучи свободным народом, добровольно отходим, благодарствуем царскому величеству за протекцию...»!

Кроме всего прочего, когда состоялся наконец-то какой-то реальный договор между Мазепой, Карлом и Станиславом Лещинским, то ни слова о какой бы то ни было независимости Руси–Украины вовсе ведь не находится в нем.

«Вся Украина с Северским княжеством, с Черниговом и Киевом, а также и Смоленск присоединялись к польской Речи Посполитой, а Мазепе, в вознаграждение за такую услугу, обещан был титул княжеский, и предоставлялись ему во владение воеводства Полоцкое и Витебское на таких правах, на каких владел герцог курляндский подвластным ему краем», — уточняет Костомаров об этой трехсторонней договоренности.

Как же так? Он ведь принес себя в жертву за независимость именно Украины от кого бы то ни было, а ныне, когда все наконец-то «исполнилось воздухом свободы» и больше не надо таиться, когда стало возможным наконец-то заявить во всеуслышание о своих истинных планах освобождения от ненавистной великороссийской тирании — что же мы слышим? Сделав дело свое, Иван Степанович вовсе не горит желанием остаться на освобожденной стараниями и военными трудами Карла, Лещинского и его самого Украине, а удаляется в земли иные... И эта предварительная договоренность о послевоенном «разделе мира» — только лишь декларация, предположение, благое пожелание, и за чаемую независимость Украины, как и за Смоленск и Курляндию, еще предстояло воевать и воевать долгие годы — и в конце концов все оказалось сущей тщетой.

— Вот он, — сказала на это мне Лика, — момент истины, который не стоит даже комментировать как-то.

— К сожалению... — ответил ей я.

Химерное сооружение с предполагаемым пленением Карла развалилось. Вестники Ивана Степановича Даниил Апостол и Гнат Галаган остались под знаменами Петра. Оба доказали свою верность царю даже с некой чрезмерностью, искупая «грех неведения» своего и сваливая основную вину на Мазепу. Весной рокового 1709 года запорожцы Костя Гордиенка наконец-то определились: молодые сорвиголовы перекричали осмотрительных стариков, 4000 человек вышли из Сечи и примкнули к тем полутора тысячам козаков, которые разделили судьбу Ивана Степановича до конца. Месть царя не замедлила:

«Учинилось у нас в Сичи то, что по Галагановой и московской присяге, товариству нашему голову лупили, шею на плахах рубили, вешали и иные тиранские смерти задавали, и делали то, чего и в поганстве, за древних мучителей не водилось: мертвых из гробов многих не только из товариства, но и чернецов откапывали, головы им отсекали, шкуры лупили и вешали» (Архив министерства иностранных дел. Малороссийские дела. 1710. № 3).

Именно Галаган, живший в молодости на Сечи и знавший досконально эти места, провел тайными путями великорусских солдат полковника Яковлева. Именно он призвал запорожцев сложить оружие и сдаться на милость царя, что те и сделали нехотя. Только обещанной милости не воспоследовало «по военной нужде».

«После жестокой свалки взяты были в плен — кошевой атаман, войсковой судья, 26 куренных атаманов, два монаха, 250 человек простых козаков, 160 человек женщин и детей. Из того числа пять человек умерло, 156 человек атаманов и козаков казнено, причем несколько человек были повешены на плотах и самые плоты пущены были вниз по Днепру на страх другим», — сообщает Дмитрий Яворницкий в своей фундаментальной «Истории запорожских козаков».

После этих «подвигов» Галаган стал личным заклятым врагом запорожцев, и добрые молодцы, кому удалось скрыться в открытой степи, поклялись отомстить ему смертью. Но Галаган стал уже недостижим — сам император оказывал ему покровительство и протекцию в его дальнейшей карьере.

По окончании Северной войны за верную службу свою он получил не только совершеннейшее прощение за пребывание у Мазепы, но и несколько хуторов на Правобережье. Был Чигиринским полковником, затем Прилуцким и пробыл на этом уряде 25 лет, нажил в Прилуках огромное состояние.

Не был забыт и Даниил Апостол, в свое время самый рьяный сторонник и единомышленник Ивана Степановича: в 1727 году в возрасте 70 лет его избрали тринадцатым — и предпоследним уже — гетманом Запорожского войска. Он скончал свои дни в «елее мастите» в Великих Сорочинцах, где и родился. В 1730 году по его ходатайствам и просьбам новая российская императрица Анна Иоанновна несколько ослабила имперский нажим на Гетманщину, последовавший после измены Мазепы: сокращено до шести количество великорусских полков, пребывавших на Украине, увеличено денежное довольствие войска и даже прощены козаки, ушедшие некогда к шведам... В 1705 году его дочь Мария, бывшая замужем за Прилуцким полковником Дмитрием Горленко, родила сына, ставшего со временем знаменитым епископом и общерусским святым Иоасафом Белгородским, канонизированным Русской Церковью в 1911 году. К этому надо добавить, что сам Горленко был одним из самых рьяных мазепинцев, это он угрожал гетману проклятием за промедление с Карлом XII: «...твою душу и кости станут дети наши проклинать, если ты после себя оставишь козаков в такой неволе!» После смерти патрона с остатками мазепинцев жил в Константинополе. До 1715 года принял участие в двух неудачных походах Пилипа Орлика на Правобережную Украину, который безуспешно склонял то турок, то шведов к продолжению войны за малороссийские интересы. Горленко в 1715 году вернулся в Россию, рассорившись с Орликом, и до 1730 года жил отнюдь не в Сибири, чего следовало ожидать и что предрекал некогда козакам Мазепа, а в Москве и в 1731 году был отпущен с миром на Украину, где вскоре умер.

Заканчивая разговор об Иване Степановиче Мазепе, надо сказать, что его неожиданный переход под знамена Карла XII будто бы пробудил от спячки российского императора: стремительность продвижения Меншикова к Батурину и разорение города, активная пропагандистская кампания посредством указов, универсалов и грамот, рассылаемых по полковым городам, скорое избрание Стародубского полковника Ивана Скоропадского на вакантную должность малороссийского гетмана, символическая казнь «чучелы» Ивана Степановича в Глухове, публичное уничтожение грамоты и патента на «кавалерство» и гетманство, изготовление из серебра пятикилограммового «ордена Иуды» и, наконец, соборное церковное проклятие его имени и «анафема» — все это, описанное многократно и в красках, отвратило от дела Мазепы жителей Гетманщины. Народ и не был вовсе готов к столь резкой смене ценностных приоритетов: восемь военных лет гетман поносил шведов последними словами, козаки с переменным успехом воевали с ними в Прибалтике и в Польше — и вдруг шведы по единому мановению и странной прихоти гетмана становятся защитниками вольностей Малой России и лучшими друзьями народа... Но так не бывает... Опасливый и осторожный украинский крестьянин вряд ли мог повестись на такие посулы и обещания:

«Народ инстинктивно почуял ложь в тех призраках свободы, которые ему выставляли. Он уже и прежде лучше самого Петра и его министров раскусил своего гетмана, считал его ляхом, готовым изменить царю, с тем чтоб отдать Украину в рабство Польше. Никакие уверения изменника, никакие лживые обвинения, рассыпаемые им на московские власти, не переменили к нему народной антипатии. Народ инстинктивно видел, что его тянут в гибель, и не пошел туда. Народ остался верен царю даже не из какой-либо привязанности, не из благоговейного чувства к монарху, а просто оттого, что из двух зол надобно было выбирать меньшее. Как бы ни тяжело было ему под гнетом московских властей, но он по опыту знал, что гнет польских панов стал бы для него тяжелее. Под русскою властью, по крайней мере, оставалось для него всегда духовное утешение — вера его отцов, которую никак уже не могли бы попирать “москали”, как бы ни относились они ко всем остальным народным правам. Этого одного уже было достаточно», — к этим точным словам Костомарова мне, по сути, нечего добавить.

Потому Петр, будучи весьма равнодушным к вере отцов, отменивший русское патриаршество и реформировавший Церковь в некое министерство, первым делом запугивал жителей Гетманщины церковной унией с Римом, что было самым действенным оружием против изменника-гетмана.

И от Карла XII, дотоле не знавшего поражений, судьба отвернулась: он, рассчитывая на Мазепу, увяз в Гетманщине, а обещания Ивана Степановича всенародной поддержки шведского дела и достойного содержания многотысячной армии оказались пустым звуком. К тому же зима 1708/09 года выдалась чрезвычайно суровой, и много солдат погибло от холода, голода и болезней.

Неудачной стала и осада Веприка, и, хотя крепость в результате сдалась, основные запасы пороха шведы истратили там и к Полтавской решающей битве порох дотратили в тщетных попытках взять штурмом Полтаву. Победа русской армии под Полтавой была просто предрешена. Участие в Полтавской баталии козаков Ивана Мазепы оказалось столь незначительным, что Дмитрий Яворницкий, пристальный летописец Запорожской Сечи, просто опускает перипетии сражения как несущественные для его темы и интересующихся отсылает за подробностями прямо к чтению «Журнала Петра Великого» (СПб., 1770) и другим источникам.

«Но помощью Божиею козацкие и малороссийские народы вразумлены, остались нам верными, шведского войска через разные победы и лютость прошедшей зимы истребилось до половины, войска Лещинского побиты и разогнаны, султан мир с нами подтвердил и от помощных войск им отказал, хану и ордам соединяться с ними строго воспретил; и ныне неприятельского войска против нас осталось только 34 полка, и те неполные, изнуренные, оробевшие. Остается над сими оставшимися довершить вам победу. Порадейте же, товарищи! Вера, Церковь и Отечество сего от вас требуют!» — такими были напутственные слова Петра I перед баталией.

И перед победой...

Я понимаю причины посмертной славы Ивана Степановича Мазепы после такой сокрушительной жизненной катастрофы. Даже трезвый и тщательный историк Николай Костомаров не удержался от некоего психологизма в описании последних дней старого гетмана:

 «Жизнь его кончалась. Ни на что не пригодился ему весь ряд коварств и козней, которыми так богат был пройденный им путь. Уже скоро после своей измены стал он предчувствовать неудачу. Уже не раз сожалел он, что ступил на скользкую дорогу, и пробовал сойти с нее, но ему не удалось. Тоска и раскаяние мучили его уже не один день...»

Яркая, рельефная, драматическая личность Мазепы, любовные приключения юности с женой пана Фальбовского, любовное томление с дочерью Кочубея Матреной, завершившееся казнью ее отца, его беспримерная щедрость церковного и культурного мецената, его военные доблести и таланты, острый и живой ум, несомненные достоинства и дары характера гетмана, располагавшие к нему каждого, кто был ему нужен в данный момент, и такой вот невероятный уход к Карлу XII — и ради чего? Во всем этом таилось огромное количество загадок и захватывающих сюжетов, которых хватило на многие поколения пристального внимания художников, поэтов, писателей, философов и даже композиторов, не говоря уже об историках и политиках. Лучшие люди последующих веков размышляли над жизнью и судьбой Ивана Степановича: Вольтер и Байрон, Пушкин и Чайковский, Гюго и Словацкий... Сергей Беляков справедливо отмечает, что «трудно найти другого украинского политика, который стал бы героем английской, французской, немецкой, чешской, шведской, польской, русской литературы. Что говорить о литературе украинской!». Посмертная слава старого гетмана затмила не только Богдана Хмельницкого, но и Тараса Шевченко.

Но все это будет после...

Теперь же с остатками некогда непобедимой армии Карла XII гетман что было мочи уходил от плена и пыток к Днепру. Переволочна — крепость, переправа и лодки — еще в мае была уничтожена солдатами полковника Яковлева по пути к Запорожской Сечи. Карлу пришлось бросить своих верных солдат, уцелевших в Полтавской баталии: более 16 тысяч шведов сдались в плен войскам Меншикова. Но если солдаты и офицеры Карла считались военнопленными, обладавшими некоторыми правами, то запорожцы были исключены из условий капитуляции.

«Первым прискакал к Днепру гетман Мазепы и тотчас поторопился переправиться через Днепр: он вез с собой несколько мешков серебра и две бочки золота, кроме того, множество другого “добра”. Июня 27 числа в 4 часа дня Мазепа с несколькими единомышленниками своими сел в лодки и стал переправляться с левого на правый берег реки. Но так как с ним было много казны, то люди его начали тонуть, и Мазепа приказал бросать деньги за борт, и так “почти три доли” того богатства очутились на дне Днепра», — рассказывает об этом Яворницкий.

Только через три дня, 30 июня, к Переволочной прибыл раненый Карл XII. Исходя из сопоставления дат, можно судить о смертельном страхе Ивана Степановича перед пленением и выдачей на расправу Петру. В «Журнале Петра» об этом событии повествуется так:

«...Однако же онаго не могли прежде 30 июня догнать, которого числа его недалеко от Переволочны под горою на реке Днепре стоящего обрели, и от взятого в полон полкового квартермистра и несколькх волохов уведомились, что король шведский до того за   часа с несколькими стами конных через Днепр переправился с великою трудностью... Изменник же Мазепа с несколькими стами своими единомышленниками козаками еще прежде короля за Днепр перебрался и ушел в турецкую область».

Как сообщает А.И. Ригельман в своем «Летописном повествовании о Малой России и ее народе и казаках вообще...», для переправы через Днепр Карл приказал сломать в Переволочне церковь и еще несколько строений и соорудить из бревен плот.

На берегу Днепра тем временем разыгрывались душераздирающие сцены. Историк Нордберг, находившийся среди деморализованных шведских солдат, оставленных своим королем, говорит, что козаков подвергали ужаснейшим истязаниям, ломали им руки и ноги и выставляли на колесах изуродованные тела их; других вешали и на кол сажали...

«Оставшиеся при шведах запорожские козаки, предугадывая свою судьбу, решили лучше утопиться в Днепре, нежели отдаться русским на месть. Бросаясь массами в Днепр в надежде его переплыть, запорожцы не все могли справиться с течением волн и большей частью потонули в реке. Впрочем, из них все-таки некоторое число успело переплыть Днепр и спастись от преследования русских войск. Но те из козаков, которые или не успели броситься в реку, или не решились сделать этого, были захвачены русскими в плен и подверглись жестоким казням по приказанию царя. Царь, страшно раздраженный на запорожских козаков, выдумывал самые изысканные казни для них: одних из запорожцев он велел колесовать; других, одевшихся в шведские мундиры и потому в первое время вместе со шведами получивших жизнь, приказывал немилосердно штыками исколоть; третьих велел в железа оковать и в дальние места Сибири отослать. Пощажено было несколько простых козаков, которые сами явились с повинной к царю. Таких собралось к июлю седьмому числу до 15 000 человек. Томимые голодом, мучимые страхом, долго скрывавшиеся после Полтавской победы по разным трущобам и лесам, они явились к Петру в день торжества его над побежденным врагом и отдали себя на волю царя. Царь, тронутый бедственным положением несчастных, простил их вину и удовольствовался только тем, что лишил их козацкого звания и приказал разместить по разным малороссийским селам и деревням».

Сегодняшние украинские комментаторы, однако, сомневаются в приведенной цифре сдавшихся запорожцев, о которой сообщается в 30-томном труде историка XVIII века И.Голикова «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России», и самого автора подозревают в том, что он просто хотел усилить впечатление читателей от триумфа царя после Полтавской победы. Даже эти сомнения только лишь подтверждают незначительность сторонников Ивана Степановича — да и откуда было взяться такому количеству козаков?.. Две тысячи, приведенные гетманом из Батурина в стан короля, четыре тысячи запорожцев Костя Гордиенка... И это без учета дезертировавших в первые дни, без учета погибших под Полтавой, погибших при военном промысле в городках и селениях над Ворсклой, при хаотичном отступлении с гетманом и со шведами...

Иван Степанович Мазепа умер в сентябре 1709 года в турецком городке Бендеры, прожив после Полтавы и переправы у Переволочны неполных три месяца. Однако в монографии Костомарова указана другая дата его смерти — 22 августа. Как и с точным годом его рождения, здесь наблюдается какая-то путаница. Козаки с воинскими почестями предали его тело земле, и позже оно было перевезено в приморский город Галац и похоронено в церкви Святого Георгия. Но и здесь, как ни странно, имеются несовпадения: шведские источники сообщают, что из Бендер тело гетмана перевезли в Яссы и именно там предали земле. Сам Карл XII сопровождал траурную процессию... Захоронение гетмана ныне утрачено: в 1962 году румынские власти церковь снесли вместе с гробницами. Был ли этот снос храма и уничтожение могилы Мазепы «дружественным жестом» социалистической Румынии Никите Хрущеву — трудно об этом судить, но все же очень похоже на то. В 2004 году в Галаце состоялось торжественное открытие памятника Мазепе, в котором приняла участие делегация с Украины. Руководителем ее по какой-то невероятной иронии совпадений стал некий чиновник с «говорящей» и неоднозначной фамилией Москаль, в ту пору председатель Государственного комитета по вопросам национальностей и миграции Украины. Была ли в том хитроумная провокация Москвы, трудно однозначно сказать. Сочтем же это простым совпадением.

Можно сказать, что как при жизни, так и после смерти гетман Мазепа остался неуловимым — разночтения в датах смерти, разночтения в местах погребения, утрата гробницы, разрушение храма, в котором она находилась, — словно какие-то неведомые силы заметали следы Ивана Степановича на этой земле. Не случайно довольно долго бытовала на Украине легенда, что он вовсе не умер в Бендерах, а тайно пробрался в Киев, постригся в монашество в одном из монастырей и замаливал свои прегрешения как перед Богом, так и перед некогда подвластным ему народом. До конца XIX столетия каждый киевлянин-знаток мог указать на портрет опального гетмана на фреске, украшавшей одну из стен Успенского собора Киево-Печерской лавры, — понятно, что гетман был живописно прославлен не как гипотетический «монах», а как щедрый жертвователь Церкви, которая в свою очередь ежегодно в день Торжества Православия возглашала его имени анафему и проклятие.

Современные историки не без оснований сопоставляют измену Мазепы 1708 года с изменой Юраска Хмельницкого 1660 года и катастрофой русской армии князя Василия Шереметева под Чудновом. Таирову-Яковлеву даже несколько оскорбляет тот факт, что Хмельницкого-сына, в отличие от Мазепы, не предали никакому проклятию и что измена его крепко забыта сегодня, — а ведь от Юраска Московскому царству был причинен гораздо больший вред, чем от перехода к шведам Мазепы. И если отвлечься от цифр, то измена Мазепы была скорее знаковой и символической, нежели измена Хмельницкого, которая повлекла за собой настоящее поражение с гибелью 15 тысяч русских солдат и с многолетним пребыванием в татарском плену самого воеводы — 21 год в кандалах... Кроме того, за выкуп Шереметева, например, Москва заплатила 30 тысяч золотых червонцев. И если придерживаться хотя бы приблизительных цифр, то в Полтавской баталии погибло 1345 русских солдат — против 9234 шведов, не считая тех, кто во время сражения и под Переволочной попали в плен, а Мазепа только и смог увезти с собой из своих несметных богатств всего-то две бочки с золотом, не считая серебра, утопленного в Днепре, — все движимое и недвижимое имущество его досталось царю.

Добавим сюда еще и драматическое разорение старой Запорожской Сечи на Чертомлыке полковниками Яковлевым и Галаганом в мае 1709 года, и исход части козаков Костя Гордиенка вслед за Мазепой после Полтавы... Сечь в устье реки Каменки козаки возродили уже на территории Крымского ханства, а в 1711 году ее снова разрушили русские войска. Козаки спустились по Днепру еще ниже, и в урочище Алешки заложили так называемую Алешковскую Сечь, которая просуществовала до 1734 года, когда козаки вернулись обратно в Малороссию. В Каменской Сечи в мае 1728 года был похоронен знаменитый Кость Гордиенко, последний непримиримый кошевой Запорожья, и даже могила его сохранилась до сего дня на высоком, обрывистом берегу Днепра. После 1709 года запорожцы были в каком-то смысле «списаны» с борта корабля общерусской жизни, пребывая в некоем забвении вплоть до времен императрицы Анны Иоанновны и до возвращения на Новую Сечь в 1734 году, но все это было уже предсмертными судорогами как Гетманщины в целом, так и козачества: через полвека Запорожье в результате очередной войны России с Османской империей оказалось в глубоком тылу Новороссии, Крым наконец-то был покорен и интегрирован в состав Российской империи, Дикое поле — многовековой страх и ужас как малороссов, так и поляков — перестало существовать, и Новая Сечь стала историческим анахронизмом.

Со всей определенностью можно сказать, что измена Ивана Степановича больно ударила вовсе не по Российской империи, а по самому малороссийскому народу: Петр окончательно убедился в том, что малороссиянам верить нельзя, и если прежде, памятуя об устранении гетманов Многогрешного и Самойловича по доносам козацкой старшины, он отметал доносы на самого Ивана Степановича, искупая тем самым — вполне подсознательно — поспешные действия в отношении предшественников Мазепы, то теперь к новоизбранному гетману Ивану Скоропадскому был приставлен специальный контролер от царя — стольник Измайлов. Столица Гетманщины была перенесена к самой границе с Великороссией — в Глухов. Кроме того, Петр настоял, чтобы Скоропадский выдал свою единственную дочь Ульяну за Петра Толстого, который вскоре после этого получил чин полковника Нежинского полка. Это был первый случай, когда козацким полковником стал природный великоросс.

Козаки, как и в целом малороссийский народ, избегли все-таки «зипунов, лаптей и кандалов», чем пугал в 1708 году гетман Мазепа, призывая на народ все эти гипотетические беды-несчастья. Худо-бедно, но Гетманщина и козацкое устроение края, хромая на обе ноги, просуществовали еще целых полвека после смерти Мазепы, но измена его стала все-таки «миной замедленного действия» и основной причиной расформирования Запорожского войска и упразднения институтов Гетманщины к 1764 году, а к 1782 году и к окончательной ее ликвидации.

Внукам и правнукам козацкой старшины оставалось превращаться потихоньку в «старосветских помещиков» Николая Гоголя, варить варенье из вишни и груши, слушать под перезвон кобз и бандур печальные народные думы про борьбу Семена Палия с «проклятым Мазепой», листать анонимную «Историю Русов», где гремело и дымилось недавнее великое время и где исполинскими тенями жили и вовсе не умирали герои и участники грандиозных свершений, отчаянных дерзновений и сокрушительных поражений былого, и вспоминать, по слову Шевченка,

Ще як були ми козаками,
А унії не чуть було,
Отам-то весело жилось!..

 

[1] Societas Jesu — Орден иезуитов (лат.). Официальное название Общество Иисуса — мужской монашеский орден Римско-католической церкви, основанный в 1534 году Игнатием Лойолой и утвержденный папой Павлом III в 1540 году.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0