Судьба ополченца
Виктор Сергеевич Нагибин (1904–1975) родился в поместье Старое Першино Курской губернии, в дворянской семье. Окончил гимназию в городе Дмитриеве Курской губернии и химическое отделение физико-математического факультета МГУ. Работал старшим научным сотрудником в Московском институте цветных металлов и золота и в Институте металлургии АН СССР. Участник Великой Отечественной войны в звании инженер-капитан. Награжден орденом Красной Звезды, медалями «За оборону Москвы», «За отвагу», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов».
Мемуары имеют свойство повышать свою историческую ценность с течением времени. Было бы прекрасно, если бы каждая семья имела своего летописца и создавала с очередным поколением все более значительный мемуарный памятник, — к сожалению, это большая редкость.
Нельзя сказать, что публикуемый текст является новонайденным: в московско-курской семье Нагибиных эти воспоминания участника Великой Отечественной войны известны и хранятся с 60-х годов. Мы делаем попытку публикации некоторых отрывков, поскольку, думаем, ценность этого свидетельства очевидна для ХХI столетия, таких документов мало, как мало вообще в литературе затронута судьба московского ополчения, в которой есть и героические, и будничные, и мрачные стороны. Надеемся, что заданный М.А. Шолоховым мотив судьбы человека в годы войны тем самым приобретет еще одно дополнение.
Воспоминания Виктора Сергеевича Нагибина (1904–1975) создавались в 60-е годы. Здесь много подробностей из военной и частной жизни, которые были так живы в памяти о недавних событиях и которые в наше время окажутся в чем-то неожиданными, но точными штрихами великой эпохи. В полном тексте автор ввел большие фрагменты из истории легендарной 33-й армии генерала М.Г. Ефремова, взятые из опубликованных в свое время исторических исследований, скрупулезно указанных, — мы же приводим описания личного участия в событиях.
Автор воспоминаний, как видим, встретил войну в возрасте 37 лет и ушел в ополчение, будучи научным сотрудником Московского института цветных металлов и золота (в дальнейшем преобразован в нынешний МИСиС, институт стали и сплавов), прежде учился в гимназии города Дмитриева Курской губернии, окончил в 1925 году химическое отделение физико-математического факультета МГУ (с 1940 года — имени М.В. Ломоносова). Литературные интересы не были профессией, но отразили культуру семьи Нагибиных.
Родители относились к дворянству Курской губернии, а особую роль сыграли в научно-практической деятельности по растениеводству и агрохимии в России рубежа веков: Нагибины Сергей Федорович (1874–1920) и Мария Павловна (1878–1943) основали в своем имении Старое Першино, недалеко от города Дмитриев-Льговский, у реки Свапы, целую ботаническую лабораторию, привлекшую крупнейших для своего времени ученых и практиков: К.И. Мейера, Ф.Н. Крашенинникова, В.В. Миллера, Г.И. Полякова и др. Сам С.Ф. Нагибин являлся последователем и сотрудником К.А. Тимирязева, преподавал на кафедре физиологии растений в Московском университете. В 20-е годы на основе усадьбы образовали государственную биологическую станцию, которой по-прежнему руководили супруги Нагибины. При трагических обстоятельствах в 1926 году семья покинула свое бывшее имение (в стране шло выселение прежних владельцев по решению Наркомзема и высших властей), и деятельность М.П. Нагибиной позже была связана с МГУ, его Ботаническим садом (Аптекарский огород), и имела тоже выдающееся значение, ее именем названы сорта цветов.
Для всех Нагибиных были характерны литературные и в целом художественные интересы и дарования. Всегда возникает вопрос, нет ли связи с известным писателем Юрием Марковичем Нагибиным (1920–1994). Таких данных не имеется, хотя есть легенда, что подлинным отцом его был курский дворянин Кирилл Александрович Нагибин, погибший в 1920-м.
Семье Нагибиных посвящена книга одной из представительниц рода А.И. Лучицкой «Ботаник Мария Павловна Нагибина» (М., 2007).
Испытания войны семья Нагибиных пережила в полной мере: трое сыновей воевали едва ли не с первого дня, женщины и дети были в эвакуации. По счастью, Виктор Сергеевич, Георгий Сергеевич (1905–1987), Иван Сергеевич (1907–1985), пережив ранения, получив ордена, медали и воинские звания, вернулись к мирной жизни.
Антон Аникин
В том, что войны с немецко-фашистской Германией нам не миновать, я и мои товарищи не сомневались уже в 1939 году, когда Молотов и Риббентроп подписали мирный договор о ненападении между СССР и Германией.
Не сомневались мы и в нашей победе в будущей войне, но мы почему-то думали, что она закончится в течение года или даже скорее.
Внезапное нападение немцев 22 июня 1941 года на нашу страну изменило все наши мысли и рассуждения о будущей жизни.
Мы были втянуты, как песчинки, в военный круговорот Второй мировой войны. Каждый из нас, взятый в отдельности, никак не мог влиять на судьбу мира, тем не менее, соединившись вместе, мы уже представляли грозную силу. Эта сила — наша Советская армия — в кровопролитных боях разгромила все армии Гитлера и водрузила Знамя Победы над Рейхстагом в столице Германии.
Воскресенье 22 июня 1941 года совпало с первым днем моего отпуска. Я тогда еще не успел уехать из Москвы и утром решил повидать своего старого друга — Мишу Гостева. С нашей остановки метро я поехал к нему на квартиру. В вагоне поезда я заметил, что люди чем-то взволнованы. Даже незнакомые друг другу пассажиры о чем-то спрашивали своих соседей. Когда я приехал на площадь Дзержинского, толпа москвичей, собравшихся у громкоговорителя, слушала чью-то речь.
У Миши Гостева я узнал, как «Киев бомбили и нам объявили, что началася война».
Конечно, все мои важные дела, о которых я хотел говорить с другом, моментально превратились в ничего не стоящие пустяки. Беседа наша не состоялась, и я поспешил вернуться домой.
Уже по всем квартирам разносили повестки о мобилизации. Принесли повестку и брату Юре. Он был тогда в командировке, и принял ее я. События развивались быстро.
<...>
Помню первую воздушную тревогу в Москве, она была объявлена в воскресенье. Неожиданно все радиоточки и громкоговорители дали сигнал: «Слушайте, слушайте, воздушная тревога».
Конечно, много людей побежало в метро. Некоторые, правда, неохотно, решили спасаться в траншеях и убежищах. Мы с Мариной встречали предполагаемую бомбежку в саду.
Оглушительно били по невидимой цели зенитки, а вскоре с запада стали появляться эскадрильи самолетов.
Чувства страха у меня, да, наверно, и у других людей, не было. Все же ощущалось какое-то волнение, смешанное с любопытством: что будет?
Первое сомнение насчет враждебности неприятельских самолетов появилось у нас, когда облачко разрыва зенитного снаряда сперва приняли за бомбу, потом за парашютиста, а затем всем стало ясно видно, что это просто дым.
Первая тревога оказалась учебной. В институте начали готовиться к войне. Много студентов и аспирантов записалось добровольцами и на фронт, но их пока еще никуда не посылали. Открылась запись в доноры на сдачу крови. Мастерские готовились к выполнению военных заказов.
Однажды заведующая нашей лабораторией, Тамара Аркадьевна, всплакнула на общем собрании сотрудников. Мы сидели и смотрели, как она всхлипывает и утирает лицо платком.
Потом она немного успокоилась и объявила, что все мужчины уходят по призыву райкома партии на фронт, а женщины остаются работать на их местах.
Впрочем, мы вскоре узнали, что производится лишь запись в Московское ополчение. Партийцы должны записываться в парткоме, а беспартийные в месткоме. Мы, конечно, все записались, но назначение ополчения никто не знал. Говорили об ополчении разное, но большинство было убеждено, что нас берут почему-то на охрану мостов. Однако более «опытные» товарищи уверяли, что для охраны мостов столько людей не надо, а, скорее всего, нас пошлют убирать урожай в колхозы.
Особых перемен в нашей жизни эта запись не произвела. Мы по-прежнему работали и готовились к противовоздушной обороне. С этой целью было составлено расписание дежурств, и дежурные оставались на ночь в институте для тушения зажигательных бомб и наблюдения за вражескими самолетами.
В первый раз я должен был дежурить 5 июля, в шесть часов утра. В это утро я уже знал, что меня, как военинженера запаса 3-го ранга, должны призвать в армию в течение десяти дней. Я уже дал подписку в военкомате о невыезде из Москвы, но случилось иначе: вместо армии сперва пришлось послужить в ополчении. Придя на дежурство, я получил приказание от начальника смены явиться к техническому секретарю парткома. Там я узнал, что должен сейчас идти домой, а к пяти часам вечера вернуться в институт, имея при себе: ложку, кружку, пару белья и крепкие сапоги.
Я спросил: «Зачем мне надо брать с собой столько вещей?» Женщина-секретарь мне ответила: «Для военной игры, в которой будут принимать участие все ополченцы».
<...>
Я очень хотел попасть служить в артиллерию, но, к сожалению, опоздал, в автороту тоже не попал, и пришлось записаться в пехоту.
После записи нас построили на улице и под командой отвели ночевать в Горный институт.
Здесь снова производилась запись по подразделениям 1-го Ленинского полка, и я попал в первый взвод 3-й роты.
Какой-то седой гражданин, носивший старомодное пенсне на носу, поздравил нас со вступлением в ряды Красной армии и отрекомендовался как командир первого батальона подполковник Крицкий.
Так началась наша служба в ополчении. Москвичам-ополченцам не повезло на войне, и, как писал в свое время Лермонтов, «немногие вернулись с поля». В отличие от общепринятого представления о громадной роли ополчения в обороне Москвы, я смотрю на организацию ополчения несколько проще.
Конечно, ополченцы кое-что сделали для защиты Москвы, они построили много оборонительных рубежей. Отдельные дивизии, сформированные из ополченцев, вышли с боями из окружения под Вязьмой и принимали участие в разгроме немцев под Москвой. Но, по-моему, было бы лучше, если бы ополченцев послали на пополнение кадровых дивизий. Слишком слабое вооружение было дано ополченцам для защиты родины. Боевого опыта у них не было совсем, да и простого умения обращаться с оружием у большинства из них тоже не было. Вообще людей, годных к военной службе в возрасте от 20 до 45 лет, в ополченских дивизиях было только 30%. Остальные ополченцы были или дети от 15 до 17 лет, или старики больше 50 лет от роду.
На этом, пожалуй, можно и закончить наше отступление от последовательного повествования и перейти к описанию дальнейших событий из жизни 3-й роты 1-го Ленинского полка.
После знакомства с командиром батальона мы разошлись по своим подразделениям, то есть учебным комнатам Горного института.
Здесь вместо парт были поставлены двухэтажные деревянные койки, на койках лежали соломенные матрацы. Я спал на нижней койке, а вверху надо мной расположился доцент нашего института Михайленко. Впрочем, этого доцента, как и многих других видных работников, вскоре отозвали из нашей ополченской дивизии. Из новых ребят я больше всего подружился с Лопатиным.
Он был старше меня по возрасту и в Гражданскую войну уже служил командиром стрелковой роты. В двадцатые годы он был уполномоченным НКВД по борьбе с басмачами в Средней Азии. Затем с юга Лопатин перекочевал в Заполярье, где служил начальником базы Союзпушнины. Словом, Лопатин имел жизненный опыт, обладал большой силой и ростом почти два метра.
С Лопатиным мы частенько нарушали воинскую дисциплину и уходили гулять в Парк культуры имени Горького. Впрочем, в то время и дисциплины особой не было, так же как не было еще у нас военного обмундирования. В парке мы пили пиво, гуляли и делились рассказами из прошлой жизни. Говорили мы и о наших неудачах на фронте. Помню, я тогда высказывал такую мысль, что наши войска нарочно заманивают немцев в глубь страны, чтобы вернее их разбить. У меня получилось так, что в двадцатом веке мы применяли тактику древней Скифской войны.
Лопатин придерживался другого мнения, он говорил: «Чепуха это, какая там Скифская война, просто их войска в данный момент сильнее, вот почему наши и отступают». На третий день нам в роту прислали двух кадровых командиров, окончивших нормальную школу. Один из них стал командиром роты, а второй — командиром первого взвода. Командир роты лейтенант Цвик родился в 1923 году, образование имел девять классов, пехотную военную школу окончил два месяца тому назад. Он нам заявил, что все ненужные вещи — а их у нас было много — надо отнести домой. Вместо гражданской одежды нам выдадут обмундирование, поэтому все ополченцы должны написать себе увольнительные бумажки в город. Он, лейтенант Цвик, эти увольнительные подпишет, и можно со всеми вещами идти домой. Увольнительные даются на пять часов, к вечеру все должны прибыть без опозданий обратно в Горный институт.
Мы быстро написали увольнительные и отправились по домам.
Дома у меня никого не было, Таня работала на заводе. Я написал ей записку и оставил все лишние вещи. После этого у меня остались легкие брюки, тапочки и майка. Закрыв комнату на ключ, я поехал прощаться к маме в Ботанический сад. Я не знал тогда, что больше ее никогда не увижу. Мама тогда уже была больна, и ее былая кипучая энергия, приносившая столько радости всем окружающим ее людям, была уже в значительной степени утрачена. Только прекрасные глаза мамы по-прежнему сияли душевным теплом. Ее глаза, казалось, упрекали меня за что-то, и вместе с тем в них чувствовалось восхищение и гордость за своих сыновей, уходивших защищать родину. Мама угощала меня обедом, расспрашивала о новых товарищах, а время шло, и надо было снова возвращаться в полк.
Вскоре мама вместе с сестренкой Мариной и маленькой Сашенькой уехала в эвакуацию в Иркутск. Там, в далеком городе на берегу Байкала, Марина и Сашенька согревали своей любовью и заботой мамину душу. Она в самые тяжелые годы войны видела вокруг себя только светлое и хорошее, но, вернувшись с войны, сыновья уже не застали ее на земле.
<...>
Примерно в час ночи, как некогда наполеоновская армия, мы пошли в поход по Старой Калужской дороге. Странное и красивое впечатление осталось у меня от этого первого пути по военным дорогам. По затемненной Москве бесконечной вереницей шли штатские люди с винтовками на плечах.
Кое-где вспыхивали во мраке ночи огоньки папирос и тотчас же гасли под окрики командиров. Вместе с нами, причудливо колеблясь в вышине, плыли на запад аэростаты воздушного заграждения, их тоже поднимали для защиты Москвы. Когда на востоке сквозь утренний туман пробились первые лучи солнца, мы уже находились далеко от Москвы, но все еще продолжали свой поход. Шли весь день, с небольшим перерывом на обед и к вечеру остановились в лесу, где-то в районе Толстопальцева.
Среди леса ополченцы построили себе балаганы или шалаши из ветвей, поставили винтовки в пирамиды и стали жить в зеленом лагере.
Первое время, до выдачи обмундирования, нам жилось несладко, особенно мне, не имевшему почти никакой одежды. Ночи были холодные. Бывало, дрожишь на земле в своей майке, и сон не берет. Выйдешь из шалаша, побегаешь, похлопаешь руками, попрыгаешь на одном месте, немного согреешься и уснешь часа на полтора, а потом опять зуб на зуб не попадает. В шесть часов утра подъем, завтрак и военное занятие. Впрочем, занятия эти нельзя было назвать боевой подготовкой: все время занимались строевой службой, приветствиями и очень редко приемами штыкового боя: штыком коли, прикладом бей, от кавалерии закройся! За десять дней мы провели только одно занятие по стрельбе, каждый ополченец выстрелил только три раза из винтовки. В конце второй недели пребывания в лесу нас собрали на митинг, где мы услышали, что командующий Западным фронтом маршал Тимошенко приказывает передвинуть ополченцев к границам Московской области.
Ну что же, сборы были недолги, и мы вскоре уже шагали к ближайшей железнодорожной станции. Здесь мы разместились в товарных вагонах, и поезд тронулся.
Мы думали, что едем на фронт. Некоторые ловкачи откуда-то достали водку и щедро угощали своих соседей. Пели песни и не спали всю ночь. Поезд двигался медленно, останавливаясь почти на каждой станции, только часам к семи утра мы наконец прибыли в Малый Ярославец. Все были удивлены, ночью мы думали, что попадем по крайней мере под Смоленск или в Вязьму. В Малом Ярославце мы быстро выгрузились и зашагали, снова походным порядком, куда-то по направлению к реке Луже. Шли довольно медленно, от бессонной ночи ополченцы устали и проголодались. Многие выходили из строя и брели около дороги по посевам. Командиры и политруки тщетно старались навести порядок, доказывая, что колхозные посевы нельзя портить. Наши командиры сами не привыкли еще к воинской дисциплине и не представляли всей разрушительной силы войны. Все же благодаря медленному движению отставших у нас не было, и во второй половине дня мы прибыли к месту назначения. Здесь вначале мы жили так же, как в прежнем зеленом лагере. По-прежнему ходили на строевые занятия, обед и ужин. Только к этим занятиям прибавились еще ночные дежурства в «боевом охранении». Вооружение наше пополнилось. Привезли станковые пулеметы максимы и ручные Дегтярева. До полного комплекта ротного вооружения максимов не хватало, и вместо них нам выдали американские пулеметы Кольта выпуска 1900 года. Один такой кольт попал и в наш взвод. Говорили, что эти пулеметы были закуплены в Америке бывшим царским министром С.Ю. Витте в благодарность за содействие американцев при заключении в Портсмуте мирного договора с Японией...
Эти допотопные пулеметы Кольта устанавливались на треноге из кованой меди весом два с половиной пуда. При стрельбе длинными очередями стволы пулеметов очень быстро раскалялись до такой степени, что в них плавились пули, расплавленный свинец летел на очень короткое расстояние. Кстати сказать, и винтовки наши были тоже самых старых выпусков, начиная с 1898 года. Многие из них отслужили во всех войнах ХХ века, начиная с подавления Боксерского восстания в Китае. Как видно, старые винтовки хорошо поработали в Первой мировой войне и в Гражданской войне, у некоторых из них плохо закрывались затворы. Более новые на вид винтовки были изготовлены по заказу царского правительства в 1916 году на заводе Ремингтон в Америке. Словом, что и говорить, вооружение нам досталось архаическое.
Строевые занятия на новом месте вскоре прекратились совсем, и мы занялись возведением различных оборонительных сооружений на восточном берегу реки Лужи. Рыли траншеи, строили дзоты и прочие укрепления.
<...>
Вскоре после этого начались налеты немецкой авиации на Москву.
Помню их первый налет, когда наше отделение было в боевом охранении за околицей села.
Среди ночи мы услышали прерывистый гул немецких самолетов. На бомбежку Москвы летели эскадрильи фашистов. Их было много, мы с ужасом думали, что вот через каких-нибудь несколько минут на головы наших матерей и детей обрушатся бомбы, ведь на Москву летели сотни немецких самолетов, а мы здесь со своими винтовками были бессильны чем-нибудь защитить своих родных.
Вскоре мы увидели, что где-то далеко-далеко, на самом краю горизонта, появились звездочки разрывов наших зенитных снарядов. По-прежнему было все тихо вокруг, грохот бомбежки и артиллерийская стрельба не были слышны на таком большом расстоянии, только в ближнем болотце монотонно кричал коростель.
На другой день мы узнали о мизерных результатах бомбежки грозных эскадрилий немцев.
Противовоздушная оборона Москвы оказалась надежной, и у нас на душе стало легче.
Налеты немецких самолетов на Москву проводились и в следующие ночи, но нам их не пришлось увидеть. Мы получили приказ наркома обороны Тимошенко о передислокации ополченских дивизий ближе к фронту.
Снова нас построили во взводные колонны, и начался новый поход на запад. На этот раз нам пришлось тащить с собой все пехотное оружие, даже треноги пулеметов Кольта. Впрочем, вскоре были мобилизованы колхозные подводы, и на них погрузили все тяжелое вооружение роты. Идти в жаркий день и без пулеметов, с одной только винтовкой и патронами, было достаточно тяжело. У меня в то время еще не прошла боль от ушиба, полученного при падении с крыши сарая, и от этого было идти особенно тяжело.
<...>
Наше командование опасалось немецких самолетов и стремилось скрыть от воздушных разведчиков продвижение ополченцев к фронту. Поход продолжался три дня.
За это время мы прошли не меньше чем сто пятьдесят километров, примерно по 50 километров в сутки. Обычно мы выступали в 3–4 часа утра и шли без завтрака до часу дня. Потом отдыхали и обедали часа полтора и снова шли до 11–12 часов ночи, так каждый день. Для чего была устроена такая спешка, никто не знал. Как выяснилось потом, и спешить, собственно, было незачем.
<...>
Ополченские дивизии были подтянуты к фронту в начале августа 1941 года. В это время немецкие армии группы «Центр», потерпев значительный урон в боях в районе Рославля, Смоленска, Ярцева и Духовщины, перешли в оборону на нашем фронте.
<...>
Иногда нас освобождали от земляных работ и проводили тактические занятия на тему взвод в обороне и в наступлении. Практиковались мы и в бросании гранат, а также бутылок с горючей жидкостью. Мой друг Лопатин, отставший во время похода, вернулся в роту. По дороге он подобрал кем-то потерянный щит от станкового пулемета и принес его прямо к комбату. После этого его назначили командиром нашего отделения. С Лопатиным наше питание значительно улучшилось. В лесу мы собирали грибы и варили их в котелках. Иногда в деревне Стаи мы покупали гусей и молоко.
В общем, жили неплохо. Лопатин расположил свое отделение в большой заброшенной яме. Здесь мы построили блиндаж, и спать стало значительно теплее. Кроме того, для своей обороны мы отрыли стрелковые ячейки в рост человека и ходы сообщения к ним. Взводный пулемет Кольта тоже установили в нашем расположении. В общем, мы устроили круговую оборону своего отделения и собирались с честью защищать ее против всей немецкой армии.
Во время сбора грибов в лесу Лопатин нашел автоматическую винтовку СВТ. Он ее вычистил и взял себе в качестве личного оружия. Эта винтовка была единственным современным оружием во всем нашем батальоне. В разговорах с Лопатиным мы обсуждали, почему у нас не хватает танков и самолетов. В общем, в этом вопросе мы пришли к такому выводу. Наша промышленность строила до войны преимущественно танки легкого типа: амфибии, Т-26, Т-60 и БТ-7. Средние и тяжелые танки, Т-34 и КВ, стали строить только после Финской войны, и их было мало. С самолетами мы тоже отстали. Немцы во время Испанской войны пустили на серию свои истребители «мессершмит» и бомбардировщики «юнкерс», а мы до 1941 года все еще занимались опытной работой. Авиационная промышленность работала на серию только два месяца в году, а в остальное время заводы были загружены изготовлением моделей для новых самолетов. Поэтому в начале войны у нас очень мало было современных бомбардировщиков, а тихоходные ночные бомбардировщики ТБ к этому времени уже устарели. Истребители МиГ с высотным мотором имели потолок и скорость большие, чем у «мессершмита», но их было мало. На средних высотах маневренность немецких самолетов была лучше, а в высоту они не стремились подниматься. Кроме того, «мессершмиты» были лучше вооружены, чем наши МиГи.
Так мы рассуждали, а война шла своим порядком. Передовая линия от нас в то время находилась не больше чем в 30 километрах на запад. Гул канонады артиллерийских орудий был слышен отчетливо.
<...>
В это время на фронте была одержана первая победа: наши войска освободили Ельню, и все говорили о новом грозном оружии — катюшах. Залпы катюш действительно произвели тогда ошеломляющее впечатление на немцев, но настоящая победа еще была далеко впереди.
<...> После взятия Ельни командование нашей 33-й армии решило отозвать из всех своих ополченских дивизий бойцов и младших командиров, имевших до войны офицерское звание. Взамен этих людей в части стало поступать пополнение из числа мобилизованных солдат рождения с 1905 по 1900 год. В нашей роте оказалось человек двенадцать аттестованных до войны командиров. В это число попал и я, имевший звание военинженера 3-го ранга.
Нас направили под Спас-Деменск, в запасной полк, который находился в лесу. Мы горячо распрощались со своими товарищами-ополченцами, и больше их мне уже никогда не пришлось увидеть.
При отступлении от Спас-Деменска к Москве очень много бойцов и командиров нашей ополченской Ленинской дивизии погибло или пропало без вести. В том числе и многие мои товарищи из 3-й роты.
Наш писарь Твардовский, бывший доцент Горного института, тоже погиб. Его настигла немецкая мина, когда он отстал от ротной подводы. Он не хотел оставлять врагу свою ротную канцелярию и поэтому немного задержался, собирая рукописные бумажки. Твардовский знал двенадцать иностранных языков, а по уровню своего развития был много выше современных наших академиков.
Погиб в нашем полку и мой товарищ, прекрасный инженер, старший научный сотрудник нашей лаборатории Виктор Иванович Колосов. В.И. Колосов теоретически разработал вопрос по замене олова в баббитах на кальций. Он же организовал массовое производство кальциевых баббитов на заводах цветной металлургии. Все баббиты, применяемые для вагонных подшипников железных дорог, стали готовить по его методу.
В октябре погибло очень много ополченцев, которые еще совсем недавно верили, что их никогда не пошлют на передовую линию фронта.
<...>
Хотя и много народа погибло в 1941 году при отступлении к Москве, дивизия сохранила свое знамя, выданное Ленинским райкомом города Москвы, и с честью пронесла это знамя в кровопролитных боях от Москвы до Берлина.
<...>
Мне не пришлось участвовать в боевых действиях 1-й ополченской Ленинской дивизии. В начале сентября аттестованные командиры дивизии были направлены в запасной полк, который стоял недалеко от Спас-Деменска. Здесь мы находились недолго — дней семь или десять.
Жили мы в лесу, спали в балаганах, построенных из веток. Теперь у нас на петлицах гимнастерок были нарисованы знаки отличия. Знаки отличия мы рисовали сами, и для этой цели на каждое отделение нам выдали огрызок чернильного карандаша.
Карандашом мы старательно начертили на петлицах своих гимнастерок квадраты и шпалы, положенные нам по званию. Таким несложным способом мы сразу превратились из бойцов в средние и даже старшие командиры.
<...> Из старших командиров штаба армии мне запомнился один старик, бригадный комиссар Аралов. <...> Помню, мы стояли тогда у автомашины и наблюдали за дальнейшим полетом «юнкерсов». Вдруг к машине подошел седой старик с двумя ромбами в петлице. Он начал ругать нас за равнодушие к судьбе нашего летчика и приказал шоферу завести машину. Он сам поехал искать погибшего летчика. От летчика, конечно, как говорят, и костей не осталось, но бригадного комиссара Аралова я запомнил надолго.
<...>
Вскоре я попал к месту своего нового назначения, в землянку начальника химсклада Цуринова. После моего прихода химсклад оказался полностью укомплектованным личным составом. Кроме меня и Цуринова, на складе еще был третий командир — Шерешевский. Все мы до войны были научными сотрудниками. Разница между нами была только в том, что Цуринов и Шерешевский имели звания кандидатов наук, а я работал простым химиком-аналитиком. На складе еще были сержант Елисеев и четыре солдата, которые выполняли обязанности кладовщиков. Все мы жили очень дружно в одной землянке. Охраняли склад солдаты караульной роты, расположенной на станции Чепляево. Над лесом временами появлялись вражеские самолеты, где-то далеко гремели орудия, а мы собирали грибы и вели душевные разговоры у костра. Цуринов оказался очень образованным и энергичным начальником. До войны он работал в Академии наук, да и сейчас трудится все там же, в Институте неорганической химии. Шерешевский уже тогда был седым стариком, характер имел очень тихий и отличался большой точностью при исполнении приказов высших начальников. До войны он работал в институте удобрений, куда и вернулся уже в 1943 году. Сержант Елисеев и все солдаты были очень хорошие ребята. О судьбе их я не знаю, за исключением Елисеева, убитого в 1942-м во время налета немецкой авиации.
Обязанностей по службе у нас почти никаких не было. На складе хранились противогазы, бутылки с горючей смесью, противоипритная одежда и негашеная известь.
<...>
Ночью мы не спали. Мои старики солдаты рассказывали о Гражданской войне и о том, как недавно в их караульной роте был убит молодой солдат по фамилии Копейкин. Этот рассказ я и сейчас помню.
Однажды шестнадцатилетний ополченец Копейкин, бывший ученик ФЗУ, чистил винтовку. Закрыв затвор, он, как полагается, спустил курок. Неожиданно раздался выстрел, и пуля пробила Копейкину ступню. Лейтенант посчитал этот выстрел самострелом. Копейкина судил трибунал, и он был приговорен к расстрелу. Мальчика взяли под стражу и велели ему написать просьбу о помиловании Михаилу Ивановичу Калинину. Солдаты мне говорили, что не знают, какой был получен ответ, но уже через два дня было приказано вырыть яму, якобы для уборной. Копейкина повели к этой яме. Когда он ее увидел и понял свою участь, то упал на колени, и лейтенант тут же его застрелил из нагана.
Так вот и не стало Копейкина, потому что даже в наших ополченских дивизиях были люди, которые относились слишком формально к своим обязанностям. На солдат этот случай произвел тяжелое впечатление, но шла война, и жизнь отдельных людей стоила очень дешево, а жалость постепенно заменялась в сердцах людей каким-то ожесточением.
<...>
На станции Мятлево, где железнодорожный путь пересекает шоссе, немцы бомбили автоколонну. Взрывной волной наш эшелон сильно тряхнуло, и он остановился.
Все бойцы, сопровождавшие эшелон, выскочили из вагонов и побежали в лес. Я тоже побежал вслед за ними, но скоро остановился, чтобы посмотреть на свой эшелон. Я увидел один дымящийся вагон в середине состава и паровоз, увозивший два передних вагона. Взрыв снарядов в горящем вагоне можно было ждать каждую минуту. Мне было почему-то стыдно бросать эшелон на произвол судьбы. Я вернулся с опушки леса и пошел вдоль пути по направлению к железнодорожной будке. В будке никого не оказалось. Через разбитое окно я увидел два ведра, которые стояли на лавке у входной двери. Я пошел дальше и вскоре встретился со старшим кондуктором нашего эшелона. Он после бомбежки бросил эшелон и уехал на паровозе, а теперь возвращался обратно.
Я спросил его, почему он бросил людей и уехал на паровозе? Он ответил: думал, что эшелон будет взорван и посчитал за лучшее увезти паровоз. Я предложил ему попробовать погасить горевший вагон, он согласился.
Когда мы открыли дверь вагона, то увидели, что большой осколок авиабомбы выбил люк и упал на окрашенный красной краской ящик со снарядами. Краска загорелась, и пожар уже перекинулся на другие ящики. Я влез в вагон и стал сбивать пламя мокрым песком, который мне подавал кондуктор в заржавленной банке. Вскоре нам на помощь прибежали мои старики-ополченцы и еще два солдата. Ящики со снарядами продолжали гореть, а когда мы их растаскивали, они разгорались еще больше. От едкого дыма в вагоне было трудно дышать. Один молодой солдат все порывался бежать, опасаясь взрыва, другие солдаты его ругали за это. Я вспомнил про ведра в железнодорожной будке и приказал молодому солдату принести их. Он с радостью побежал выполнять приказание и скоро вернулся с ведрами. Ведрами мы стали черпать воду из кювета и пожар быстро потушили. Старший кондуктор вернулся к паровозу, машинист прицепил чуть не взлетевший на воздух эшелон, и мы снова поехали. <...> Я написал рапорт о спасении эшелона и просил представить бойцов к награде. Два дня прошли у нас спокойно.
Спокойствие это оказалось непродолжительным. Над тихим Полотняным Заводом появились немецкие стервятники. <...>
Немцы уже заняли Мосальск, где Цуринов участвовал в бою в составе заградительного отряда. Отряд этот почти полностью погиб, но Цуринову удалось вырваться из окружения на своей автомашине. Города Юхнов и Медынь превращены в дымящиеся развалины массовыми налетами немецкой авиации.
Грозный приказ Сталина о расстреле без суда военнослужащих, подозреваемых в измене Родине, во время общего отступления армии приносил больше вреда, чем пользы. Как же случилось, что немцы в первые же часы своего наступления так легко прорвали наш фронт? Об этом рассказывали так. На фронте были две линии обороны. На первой линии держали оборону кадровые дивизии, а на второй стояли ополченцы резервного фронта. Линия фронта тогда проходила по реке Десне. Два месяца тому назад, во время первого наступления немцев на Москву, в этом районе понесла большие потери наша 28-я армия. Командующий армией генерал Качалов был убит, некоторые бойцы и командиры говорили тогда, что он перешел на сторону немцев, но это было неверно. Все же примерно половине армии удалось вырваться из окружения и перейти на левый берег реки Десны. Оставшиеся в окружении части 28-й армии частично тоже уцелели. Они остались в лесах и вели бои с немцами, как партизаны. Наши войска надеялись выручить эти оставшиеся на том берегу реки части и поэтому не взрывали минированный железнодорожный мост. В конце сентября некоторые ополченские дивизии стали выдвигать на передовую линию, заменяя ими кадровые дивизии. Вот как раз во время такой смены, 3 октября 1941 года, и началось последнее наступление немцев на Москву. Мост на Десне не успели взорвать, и танки противника легко прорвали наш фронт. Одновременно были выброшены парашютные десанты, которые еще больше дезорганизовали нашу оборону.
<...>
Меня назначили ответственным за воздушную оборону складов. Впрочем, никаких противовоздушных орудий и пулеметов в моем распоряжении не было. Мне оставалось только подавать сигналы о появлении самолетов противника. Самолеты немцев долго ждать себя не заставили. Не прошло и часа, как в воздухе появились двенадцать немецких бомбардировщиков. Они быстро приближались к станции. Наши военные части не открывали огня. Тогда еще действовал чей-то глупый приказ не стрелять по самолетам из винтовок и пулеметов, чтобы не обнаружить себя. Этот приказ принес много вреда. Его составители, очевидно, предполагали, что летчики ничего не видят сверху и нуждаются в каких-то выстрелах с земли для определения цели бомбежки.
<...>
В лесу было тихо, железные осколки и свинцовые пули не летали в разных направлениях, как на станции, и здесь можно было хорошо отдохнуть. Мы зашли в дом, хозяйка принесла нам два кувшина молока. Спешить было некуда, и мы разговорились с приветливой хозяйкой. Она оказалась бывшей монашкой и рассказала нам, что война с немцами была предсказана в 1941 году. Это написано в священной книге Екклесиаст.
В доказательство она принесла эту книгу, но, кроме числа антихриста — 41, мы там ничего не поняли. Слог был очень тяжелый и непонятный. Да и читать такую ерунду никому не хотелось. Мы немного вздремнули на лавках, по очереди, и к вечеру вернулись на станцию.
<...>
Налеты немецкой авиации еще продолжались, но массированной бомбежки города, как это было в начале наступления немцев на Москву, уже не было. Во время одного из таких налетов мы укрылись от осколков бомб в кювете на обочине шоссе. Помню, я лежал, уткнувшись в землю лицом. Немецкие бомбы с визгом летели к земле. Помню, я впервые тогда подумал, что позорно смотреть в землю перед смертью. Ведь если суждено погибнуть, то смерть не пощадит тебя, если ты спрячешь от нее свое лицо. Подумав так, я перевернулся на спину и стал смотреть, как бомбы, отрываясь от самолета, сначала летели к земле под косым углом, потом они выпрямлялись и с завыванием падали отвесно. Я убедился тогда, что опасность всегда надо встречать с открытыми глазами. Когда так смотришь, всегда становится легче на душе. Панического страха во время бомбежки в Суходреве, да и после у меня никогда не было. Такой страх встречается только при особых обстоятельствах, да и то только у небольшого числа людей.
<...>
Это было какое-то чудо. Елисеев перед отступлением ездил в командировку в Москву. Прибыл он обратно на Чепеляевский склад после моего отъезда на Полотняный Завод. Его тут же отправили сопровождать один из эшелонов, уходящих к Москве. На Вязьму путь уже был закрыт, там были немцы. Эшелон пошел по другому направлению, на Сухиничи, и его по дороге разбомбили и сожгли немецкие самолеты. После этого Елисеев пошел искать Полотняный Завод пешком и попал в окружение. В таких условиях ему приходилось двигаться только ночью, а днем отлеживаться где-нибудь в кустах или в лесу. Шел он по звездам, иногда в деревнях, где не было немцев, доставал хлеб и картошку. Он вышел из окружения и пришел ночью на Полотняный Завод, только часа через два после нашего отъезда оттуда. Елисееву повезло, его подобрали на одну из последних уходящих из города машин и привезли на станцию Балабаново. Здесь Елисеева зачислили в наспех сформированный заградотряд, откуда его и взял Цуринов. Как ни странно, Елисеев во время своих скитаний, находясь в окружении немцев, все же не терял надежды нас разыскать. Все это время он нес в своем вещевом мешке посылку для меня. В Москве он заходил ко мне на квартиру, и ему передали посылку, где были уложены два батона белого хлеба, печенье, конфеты, теплые носки и пол-литра водки. Все продукты он сохранил и передал мне вместе с письмом из дома. Эта посылка растрогала меня до глубины души. Я никак не мог себе представить, как, голодая и каждую минуту ожидая смерти, Елисеев сохранил мою посылку. Я спрашивал его об этом. Он отвечал, что все же он не был совсем голодным: «Вот если бы мне пришлось помирать с голоду, тогда бы, конечно, я твою посылку распаковал». Он берег мои продукты на самый последний случай.
<...>
В этот день, 16 октября, как говорили в Подольске, в Москве была якобы паника, многие бежали из города, были и отдельные случаи грабежей. Но сам я тогда этой паники не заметил. Дачный поезд прибыл в Подольск точно по расписанию, у коменданта станции, как всегда, дежурили представители воинских частей и различных предприятий города. На путях стояли эшелоны с рабочими, которые сопровождали на новые места демонтированное оборудование заводов. В общем, всюду чувствовались великая организующая сила партии и непреклонная воля к победе воинских военачальников.
После переформирования наша 33-я армия превратилась из резервной ополченской в передовую кадровую. Большинство ополченцев погибло в районе Спас-Деменска и Вязьмы. Часть из них вырвалась из окружения и попала в другие армии. У нас остались только 110-я дивизия и часть 113-й дивизии. Кроме того, в армии были кадровая 222-я дивизия и 1-я Гвардейская московская мотострелковая дивизия.
Наш военно-технический склад (ВТС) № 1865 переехал из Подольска на Внуковский аэродром. Вагоны подали по недавно построенной ветке. Конечно, тогдашний аэродром даже сравнить нельзя с теперешним Внуковским аэровокзалом. Все же и тогда легкие самолеты, преимущественно У-2, поднимались с него на боевые задания. Свое военно-техническое имущество и запасы взрывчатки мы разместили на новом месте в деревянных бараках. Личный состав нашего склада помещался в здании аэродрома и частично на дачах, в том числе и на даче артиста Леонида Утесова, где была ванна.
<...>
От Тулы фронт проходил на Алексин, Тарусу и село Каменское, где находился левый фланг нашей армии. Когда фронт временно стабилизировался, наш военно-технический склад № 1865 развернул работу по снабжению дивизий саперным инструментом, бутылками с горючей жидкостью, противогазами, имуществом связи и минами. Мне пришлось все время ездить в дивизии, стоявшие в обороне, в качестве начальника автоколонн, которые мы тогда формировали из машин 144-го автобатальона. Во время поездок мне приходилось много раз ходить пешком, устанавливая связь с отдельными частями нашей армии. Выполняя такое боевое задание, я иногда не спал по двое суток и больше. Я теперь понял, что на военной службе самая главная задача и для бойца, и для командира заключается в точном выполнении приказа. Если ты приказ старшего начальника выполняешь, то будешь всегда прав, если же попробуешь увильнуть от выполнения полученного задания, то, вероятнее всего, погибнешь сам. Конечно, часто бывало трудно устанавливать связь с отдельными частями армии, ведь для этого иногда приходилось идти ночью в незнакомой местности, каждую минуту опасаясь встречи с немцами. Приходилось опасаться и своей случайной пули от слишком нервного часового. Во время этих поездок мы не раз попадали под пулеметный огонь противника, не говоря уже о случайных артиллерийских налетах и частых бомбежках с воздуха. Были, конечно, и различные недоразумения с некоторыми командирами частей при сдаче доставленного нами инженерного имущества. Эти командиры имущество отказывались принимать, боясь его потерять в боевой обстановке.
Однако когда фронт установился по реке Наре, таких недоразумений стало меньше, дивизии стали как можно лучше укреплять свои оборонительные позиции. Теперь и наше инженерное имущество всем понадобилось.
<...>
Весь декабрь мы продолжали мирно жить на своей летучке на станции Рассудово. К нам довольно редко приезжали за инженерным имуществом представители различных дивизий. Брали они преимущественно лопаты и кирки. Армия готовилась к наступлению, и мин у нас брали сравнительно мало. <...> По вечерам я рассказывал разные сказки бойцам на тему какая будет жизнь после войны. Еще я придумал по их просьбе рассказ «Откуда произошел Гитлер». Этот рассказ пользовался успехом, но о нем я расскажу как-нибудь позднее. Все мои рассказы бойцы слушали с большим интересом, и к нам на летучку приходили слушатели даже из других частей армии. 25 декабря 33-я армия совместно с 43-й армией генерал-майора К.Д. Голубева снова перешла в наступление. <...> В этих боях особо отличилась 201-я латышская дивизия. Латыши сражались с особым ожесточением и захваченных в деревнях немецких поджигателей без особых разговоров бросали в огонь.
<...>
Наши занятия проводились недалеко от штаба армии, в районе станции Износки. В последний день занятий мы прослушали доклад бригадного комиссара из политотдела армии. Комиссар рассказывал нам о военной обстановке, сложившейся на фронте в начале 1942 года.
Он начал свой доклад примерно таким образом: «За поражение своих войск под Москвой Гитлер отстранил от командования своего верховного главнокомандующего фельдмаршала Браухича. Теперь верховным главнокомандующим немецкой армией стал сам Гитлер». По словам бригадного комиссара, Гитлер недавно приезжал в Вязьму. Здесь он провел совещание всех своих главных военачальников Восточного фронта. Совещание было коротким. Гитлер предложил своим генералам продумать и представить ему через 24 часа краткий оперативный план войны на 1942 год. Больше всего Гитлеру понравился план войны, предложенный фельдмаршалом фон Боком. Этот генерал развивал такую мысль, что современная война является войной моторов. Поэтому он предлагал в 1942 году захватить все источники нефти в Восточном полушарии нашей планеты. Наступать немецкие войска в этом году должны на юге, чтобы захватить месторождения нефти в Баку. После захвата Азербайджана и Грузии часть немецкой армии вместе с турецкой армией должна захватить Сирию и наступать дальше к Суэцкому каналу, где она соединится с армией Роммеля. Потом немецкие войска должны захватить весь Иран и соединиться с японской армией в Индии. После захвата немецко-фашистскими войсками всей нефти Восточного полушария Советская армия уже не сможет без горючего вести войну, и ее тогда можно легко разгромить. Гитлер этот план одобрил, но сказал, что для захвата Кавказа и всей восточной нефти достаточно только части немецкой армии. Поэтому от Ростова другая часть армии должна наступать на Сталинград. Когда этот город на Волге будет взят, примерно в августе месяце, немецкие армии коротким ударом с орловского выступа фронта должны взять Москву в ноябре 1942 года, и тогда война будет окончена.
— Этот план Гитлера мы знаем, — сказал бригадный комиссар, — но Советская армия первой нанесет удар по немецко-фашистским войскам на юге. И.В. Сталин на параде армий на Красной площади в ноябре 1941 года заявил, что еще через полгода или через год война будет закончена и победа будет за нами. Таким образом, — закончил свой доклад бригадный комиссар, — в 1942 году мы будем праздновать свою победу в Берлине.
Этот доклад нас очень обрадовал. Самое главное, мы теперь знали, что за судьбу Москвы нечего беспокоиться в этом году, главные бои развернутся на юге.
После окончания кратковременных курсов мы возвратились на станцию Балабаново и занялись благоустройством своего склада.
<...>
На станцию только что прибыл железнодорожный эшелон с новым пополнением для запасного полка, стоявшего тогда в Боровске. Бойцы нового пополнения еще не были на фронте и отличались своей недисциплинированностью. Эти бойцы еще недавно сидели в тюрьмах, осужденные на разные сроки продолжительностью до пяти лет. Теперь их освободили и мобилизовали в армию. После выгрузки из эшелона бойцы бросились собирать сучья и доски, валявшиеся на станции. Скоро около вагонов запылало много костров, и бойцы стали варить в котелках свои концентраты. Командиры тщетно старались увести их подальше от станции, на их окрики и приказы новые солдаты не обращали никакого внимания. В это время я увидел четыре немецких бомбардировщика, которые уже совершали боевой разворот, приближаясь к станции. «Воздух!» — крикнул я. Мои бойцы моментально бросились в подвал одного недостроенного здания. За ними и я спрыгнул в подвал. Капитан Андреев стал на кирпичную стену, наблюдая, как немецкие бомбы отрываются от самолетов. Бойцы нового пополнения не стали искать укрытия, они даже не легли на землю. Наоборот, они все вскочили с земли и стали разбегаться в разные стороны. Земля тогда была еще мерзлая, и осколки авиабомб разлетались на большое расстояние.
Крупные осколки рвали людей на части, а мелкие убивали и калечили их. Капитану Андрееву один осколок оторвал ногу выше колена. После бомбежки сержант Елисеев повез его в Боровск на машине, но он по дороге в госпиталь умер от потери крови. Очень много было убитых и раненых бойцов из вновь прибывшего пополнения. Всего на станцию немцы сбросили 16 мелких бомб, которые унесли много жизней. Некоторые молодые бойцы получили психические расстройства. Например, часа через два после бомбежки, когда мы заканчивали отправку в госпиталь последних раненых бойцов, среди развалин я встретил одного молодого бойца, еще мальчика по возрасту. Ухватившись за обломок кирпичной стены, он кричал, неизвестно почему. Я подумал тогда, что он ранен, но оказалось, что молодой боец кричит от страха. Я спросил его, чего он так убивается? Он ответил, что боится самолетов, которые сейчас вернутся обратно. Этого бойца мы тоже отправили в госпиталь. После этой бомбежки снег стал быстро таять. Убитые немцами все еще валялись по всем дорогам Подмосковья. Поэтому мы получили приказ собирать их и закапывать в землю.
<...>
Один раз по приказанию полковника Бычкова возил бутылки с горючей смесью под самый Угрумовский разъезд. Эти бутылки закопали в землю, надеясь, что они будут спасать пехоту от немецких танков. Но опыт оказался неудачным, с наступлением теплых дней бутылки стали взрываться, демаскируя дымом место своего захоронения. Пришлось бойцам химроты ночью откапывать их, проклиная начальство за неудачную идею.
Двадцатого апреля мы получили известие о гибели командующего 33-й армией генерал-лейтенанта М.Г. Ефремова и наших дивизий, окруженных под Вязьмой.
<...>
После получения известий о гибели наших дивизий мы продолжали свою деятельность на станции Балабаново. На фронте стало тихо. Все армии перешли в оборону. Начальство у нас требовало, чтобы все бойцы, находившиеся в тылу, интенсивно работали. Конечно, такие требования обосновывались не только военной необходимостью, но и такими соображениями, что если боец не работает, то он начинает думать о ненужных для войны делах. Думать же рядовым бойцам не положено, за них должны думать командиры. У нас бойцы всегда выполняли какую-то работу, установленную на каждый день. Я для бойцов допускал кое-какие поблажки и поэтому оказался недисциплинированным командиром.
По службе я подчинялся военинженеру 2-го ранга Шерешевскому. Однажды он пришел на склад, а мои бойцы в это время, во время перерыва в работе, сидели и курили. Шерешевский сделал мне замечание, что в моем присутствии бойцы сидят и курят. Я не оправдывался, но на следующий день подал рапорт об отчислении меня на передовую. В то время у нас был приказ, чтобы командиров и бойцов, подавших рапорт об отчислении в передовые части, в тыловых подразделениях армии не задерживать.
По времени перемена в моей судьбе совпала с наступлением нашей армии на Барвенковском выступе немецкого фронта под Харьковом.
<...>
На станции Балабаново я сел в воинский эшелон, который вез на фронт кубанских казаков — ополченцев. Кубанские казаки должны были разгружаться на станции Тихонова Пустынь, а дальше идти походным порядком в 43-ю армию. Ехали казаки-добровольцы в собственном обмундировании. Они были одеты в черкески с газырями и домотканые чекмени. Многие казаки имели свои дедовские шашки и кинжалы с рукоятками, украшенными серебром. В вагонах стояли кровные кони, взятые в знаменитых степных совхозах. Среди казаков было много седоусых старцев, имевших ордена Красного Знамени, полученные в Гражданскую войну, некоторые из них нацепили даже более древние Георгиевские кресты. Настроение у казаков было бодрое, они говорили, что стоять в обороне не будут, а пойдут в рейд по тылам противника. Однако уже в 1943 году я случайно узнал, что большинство этих казаков погибло в обороне у знаменитой Заячьей горы.
<...> На одном из перегонов, когда мы ожидали попутного поезда, мы встретили моего старого знакомого железнодорожника с Полотняного Завода. Это был тот самый железнодорожник, у которого мы жили несколько дней перед началом немецкого наступления на Москву. Накануне отступления он вернулся домой из рабочего батальона, по болезни. Железнодорожник очень обрадовался, что я после боев под Москвой остался жив. Он рассказал мне, что дом его сгорел, домочадцы остались живы. Старший сын служит в армии. Перед отступлением из Полотняного Завода немцы расстреляли много жителей города. Мой знакомый был тоже расстрелян, но остался жив. Он был ранен в грудь, убитых никто не хоронил, и его после ухода немцев нашли и поместили в госпиталь. Теперь он снова работает железнодорожником. Своих земляков с Полотняного Завода он хвалил за патриотизм, а жителей Калуги, особенно молодых девушек, ругал за сотрудничество с немцами. Рассказав о времени своего пребывания на оккупированной территории, железнодорожник уехал на паровозе. Мы продолжали свой путь на станцию Мятлево. Новые мои спутники оказались хорошими товарищами. В дороге майор рассказывал нам много случаев из боевой деятельности генерала Рокоссовского, которого он очень любил. Капитан был командир кадровой службы и прошел долгий путь отступления — от западной границы до Москвы. Мне запомнился его рассказ о раненом мальчике. В начале войны одна из наступавших немецко-фашистских частей гнала перед собой на наши пулеметы толпу мирных жителей, где было много женщин и детей. Капитан тогда был командиром пулеметной роты. Ему удалось фланговым огнем из станкового пулемета отсечь толпу наших людей от немецких автоматчиков. Но среди мирных жителей все равно было много убитых. На поле боя он нашел раненого мальчика лет восьми или девяти. Бабушка мальчика и его мама оказались убитыми. Капитан взял раненого мальчика на руки и понес его на перевязочный пункт. Мальчик метался в горячке. Временами он пытался вырваться из рук капитана и бежать к бабушке. Иногда он успокаивался и тесно прижимался к капитану, говорил, что он тоже пойдет на фронт, там он вместе с папой будет бить фашистов. С каждой минутой мальчик слабел, и, когда капитан пришел на перевязочный пункт, на его руках было уже застывшее тело маленького героя.
<...>
На станции Кашняки мы пошли прямо в расположение летучки ВТС-1865. Старшего лейтенанта Сафронова на летучке не было, а Саша Соловьев принял нас с распростертыми объятиями. Он нам предложил хороший обед, а вместо водки угостил сухим спиртом, разбавленным водой. Такой спирт предназначался только для разогревания пищи, но бойцы приспособились готовить из него отвратительный напиток. На другой день после Сашиного угощения мы проснулись с ужасной головной болью. В соседнем госпитале Саша достал сметаны и стал лечить нас своими средствами. Скоро мы распрощались с Сашей и капитаном навсегда. В командирский резерв 33-й армии я пошел один. Самочувствие после угощения сухим спиртом было отвратительное, но к вечеру я все же пришел к месту своего назначения и получил там койку для ночлега.
<...>
В командирском резерве 33-й армии я был недолго. Я получил назначение в 222-ю дивизию на должность командира роты ранцевых огнеметов. Находившиеся со мной в резерве лейтенанты почему-то отказывались служить в этой роте. Начальник резерва подыскал мне только одного командира взвода, который пока еще не имел воинского звания. С этим командиром взвода, получив продукты, мы и отправились в 222-ю дивизию полковника Боброва. Пока мы с ним шагали в дивизию, мой новый товарищ рассказал мне свою биографию. Родился он в Белоруссии, родители его были зажиточные евреи. Когда моему спутнику было только два года, родители эмигрировали в США. В Америке он учился и незадолго до войны получил диплом инженера. В Советский Союз он приехал и поступил на работу в 1940 году. Когда началась война, его призвали в армию. Моего нового спутника очень беспокоило то обстоятельство, что ему почему-то не доверяют. Он уже служил в химроте и других частях нашей армии, но всегда его очень скоро отсылали в армейский резерв. Получив новое назначение, он тоже очень боится, что снова отошлют в резерв.
Услышав такую историю, я предложил своему новому другу зайти в химотдел штаба армии и выяснить там окончательно, может ли он служить в огнеметной роте или нет. Он согласился со мной, и мы пошли в штаб армии. Начальник химотдела армии полковник Бычков принял меня хорошо и даже угостил обедом. За обедом он проинструктировал меня, как надо представляться командиру дивизии полковнику Боброву. Потом мы начали вспоминать дни, когда армия отступала к Москве. Полковник сказал мне, что за спасение эшелона с боеприпасами на разъезде Костиково он представлял меня к получению ордена Красного Знамени. Я спросил полковника, почему же мне этот орден еще не выдали? Полковник ответил, что тогда армия отступала и многие не получили свои ордена. Например, он, полковник Бычков, тоже был представлен к ордену Ленина за оборону города Наро-Фоминска, но орден так и не получил до сих пор. Потом полковник стал мне рассказывать о назначении ранцевых огнеметов.
— Ты понимаешь, — говорил полковник, — ведь боец с огнеметом должен подойти к немцу на расстояние 25 метров и сжечь его живьем. Чтобы добиться такой стойкости в бою от молодых бойцов, надо их твердо держать в руках еще в обороне. Ты же, товарищ Нагибин, для этой цели не подходишь. Вот почему я прикажу написать приказ о зачислении тебя на должность начальника боепитания огнеметной роты, а командира роты мы еще найдем другого.
Я спросил полковника:
— А что мне делать с американцем, зачисленным на должность командира взвода?
Полковник ответил, что американца он отошлет обратно в резерв.
— Вместо него, — сказал полковник, — я даю тебе хорошего парня из химроты — Засецкого.
<...>
Прошагав километров двадцать от штаба армии, мы остановились на ночевку в одной разоренной деревне. Жителей в деревне почти никого не осталось, и поэтому мы попросились переночевать в хорошую избу, стоявшую в центре села. Там жила еще не старая хозяйка, у которой было много детей. Самой старшей девочке было уже лет 16, а самому маленькому мальчику только полтора года. У хозяйки не было почти никаких продуктов питания, и семья жила «на подножном корму». Мальчики разоряли птичьи гнезда и приносили домой яйца, а девочки собирали щавель и другие съедобные травы. Все эти дары природы хозяйка варила и кормила свою многочисленную семью. По совету Левы Засецкого мы отдали хозяйке все свои продукты, полученные на дорогу, и я окончательно убедился, что судьба свела меня с отличным товарищем.
Начальник штаба дивизии направил нас в распоряжение начхима дивизии. Точную фамилию начхима я теперь уже не помню, и поэтому будем называть его майором Первушиным. Майор произвел на нас довольно странное впечатление. Прежде всего он начал читать нам мораль примерно в таких выражениях: «Вы что же пулю ищете? Скажите, пожалуйста, какие храбрецы, на передовую захотели. Да я вас к ампулометчикам[1] отправлю, будете там в ста метрах от немцев жить. Да что вы думаете? Да зачем вас хлебом кормят?»
Начальству противоречить нельзя, и мы слушали откровения майора молча. Потом он более внимательно прочел наше направление и понял, что в дивизии формируется новая отдельная рота ранцевых огнеметов.
<...>
Прожили мы на дивизионном обменном пункте у сержанта Соколова недели три. За это время мы хорошо изучили действия ранцевых огнеметов — «РОКСов»[2], как их тогда называли, и подготовились к обучению бойцов огнеметному делу. От майора Первушина мы узнали, что командиром роты назначен капитан Горячев. Он уже уехал в Боровск, где будет подбирать личный состав роты из бойцов и командиров запасного полка. Зимой 1941/42 года он командовал ротой фугасных огнеметов и часто приезжал к нам на склад-1865 за своей техникой и снаряжением. Горячев был старше меня по возрасту и служил в армии еще во время Гражданской войны. Сморщенное лицо капитана при разговоре с начальством расплывалось в какую-то заискивающую улыбку. Но, как я потом понял, Горячев был жестоким человеком и любил показывать подчиненным ему людям свою власть. В 222-ю дивизию Горячев привел свою роту походным порядком, и мы с Левой Засецким присоединились к ним. Личный состав роты был подобран хорошо.
Большинство бойцов и сержантов были очень молоды, в среднем им было только по 20–23 года. Несмотря на свою молодость, многие из них уже успели побывать на фронте и имели ранения.
<...>
Сержант Жиделёв и наш командир роты Горячев попали к нам после суда военного трибунала. Сержант был осужден на 8 лет с отбыванием их на передовой за самовольную отлучку. Капитан Горячев получил 10 лет за более серьезное преступление, о котором стоит рассказать.
Находясь в передовых частях 33-й армии, прошлой зимой капитан часто выпивал сверх положенной нормы. В пьяном виде он застрелил из нагана двух своих бойцов, но ушел от наказания благодаря известному приказу о расстреле на месте бойцов и командиров, подозреваемых в измене Родине. Все же третья попытка применить оружие против ни в чем не повинных бойцов ему не прошла даром. Прошедшая зима была снежная и морозная. Как-то утром Горячев сильно выпил у себя в блиндаже и отправился со своими связными на прогулку. Шли они по тропинке, проложенной в глубоком снегу. Навстречу капитану по этой же тропинке ехал связной из штаба дивизии. Конь у связного оказался строптивого характера и не сразу свернул с дороги в глубокий снег. Случилось даже так, что конь толкнул пьяного капитана. Горячев упал в снег, а когда поднялся, то приказал своим бойцам снять всадника с коня и отвести его в блиндаж. В блиндаже связного обыскали и отобрали у него запечатанный пакет. Пакет Горячев приказал положить на стол, а связного велел вывести из блиндажа и расстрелять. Сержант, который получил этот приказ, не выполнил его, а повел связного в лес и там выпустил очередь из автомата в воздух, а связного отпустил на свободу. Связной прибежал в штаб дивизии и там доложил о самоуправстве пьяного капитана. Горячева немедленно арестовали и отдали под суд военного трибунала. Впрочем, капитана даже не разжаловали в рядовые бойцы. По тогдашнему закону он просто должен был служить в передовых частях до первого ранения или до первого представления к награде, после чего судимость снималась.
Суд военного трибунала мало повлиял на психологию капитана. Он по-прежнему все свои поступки считал абсолютно правильными и только был недоволен, что его долго не представляют к очередному званию майора.
<...>
Перед наступлением к нам в роту приехали артисты Краснознаменного ансамбля Александрова. Бойцы радовались приезду артистов, как дети. Даже капитан Горячев после выступления артистов так расчувствовался, что приказал бойцам продемонстрировать атаку двух ранцевых огнеметов. Эффект получился изумительный. Артистам понравилось море огня и черный дым от нарочно пролитого мазута, подожженного огнеметчиками. Артисты, конечно, не знали, что расходовать горючую смесь перед наступлением командованием не рекомендовалось.
Вскоре после выступления артистов в роту приехал начальник штаба дивизии. Начальник штаба прочел нам знаменитый приказ И.В. Сталина за № 227. В этом приказе говорилось, что без разрешения командования наши войска сдали город Ростов. Далее говорилось, что некоторые военачальники думают, что войска могут и дальше отступать на восток. Но дальше так продолжаться война не может. Успехи немецко-фашистских войск объясняются тем, что они имеют возможность мобилизовать большую часть населения Западной Европы и промышленность Германии, Франции, Бельгии, Голландии, Италии и Норвегии. У нас они захватили прибалтийские республики, Молдавию, Белоруссию, Украину и Донбасс. На оккупированной территории проживало до войны 50% населения СССР. На этой территории добывалось 70% угля и работало 60% промышленных предприятий страны.
Вот почему, говорилось в приказе Сталина, немцы теперь обладают большими преимуществами перед нами по числу населения, по продовольственным ресурсам, а также по объему промышленности. Хотя наша страна по своей территории очень обширна, отступать дальше нам нельзя. Верховное командование приказывает: «Ни шагу назад!»
Еще в приказе № 227 было сказано, что теперь наша армия не может опираться на одно лишь революционное самосознание наших бойцов и командиров. Поэтому в армии организуются заградительные отряды, которые будут стрелять по отступающим войскам. Кроме того, учреждаются штрафные батальоны, которые будут формироваться из числа провинившихся бойцов и командиров. «Запомните, товарищи, — закончил свою речь начальник штаба, — ни шагу назад!»
<...>
Вечером капитана Горячева, меня и политрука Карцева вызвали в штаб дивизии, к майору Первушину. Майор вышел из блиндажа и начал нам читать мораль. Говорил он свою речь примерно в таком духе:
— Вот сейчас, когда вы стоите передо мной, там, в овраге, — он выразительно махнул рукой куда-то в сторону, — приводят в исполнение приказ о расстреле всех командиров ампулометной роты. Вас ожидает та же участь. Поймите, вы находитесь на грани между жизнью и смертью. — Закончил он выступление своими любимыми словами: — Да о чем вы думаете? Да зачем вас только хлебом кормят?
Наконец разнос закончился, и мы, получив разрешение у майора, направились обратно в свою роту. Конечно, о расстреле командования ампулометной роты Первушин, как всегда, несколько сгустил краски. В действительности в этой роте один боец перед наступлением пропал без вести, за что командира роты сняли с должности и направили в штрафной батальон. Вот и все, что случилось в ампулометной роте. Никаких расстрелов командиров там не было.
<...>
Подготовка к наступлению велась полным ходом. Замполит командира дивизии выступал с речами во всех батальонах стрелковых полков. Выступил он и у нас в роте. Комиссар сказал нам примерно такую речь:
«Бойцы и командиры! Помните, что час великого наступления против немецко-фашистской армии Гитлера приближается! Верховный главнокомандующий генералиссимус И.В. Сталин сказал, что война в 1942 году окончится нашей победой. Вашей роте передано новое грозное оружие войны, и вы докажете на трупах уничтоженных немецко-фашистских солдат его силу. Дивизия в свое распоряжение получила три артиллерийских полка главного командования. Кроме того, нам передали 18 катюш и новые реактивные мины М-90. Каждая такая мина весит 90 килограммов. Взрываясь на земле, мины М-90 делают воронку по четыре метра шириной и такой же глубины. В радиусе 30 метров от центра воронки ни один человек не остается в живых, даже если он находится в надежном убежище. На некотором расстоянии от этого смертельного радиуса после взрыва мины люди сходят с ума. Такие мины наши войска недавно применили под городом Ржевом и в районе Карманова.
Под Ржевом наше новое наступление развивается успешно. Теперь наступает ваша очередь бить фашистов».
<...>
Утром мы установили связь со штабом дивизии. Мы узнали, что полки нашей дивизии понесли большие потери, и теперь стало ясно, что в этом году мы Берлин не возьмем. Большие потери были и в нашей отдельной огнеметной роте. <...> Только из 475 пока сержант Вершинин привел к нам 15 человек огнеметчиков. У всех уцелевших бойцов фляжки были наполнены ромом. Сам Вершинин шел в строю с итальянским аккордеоном на плече.
Вершинин был лихой сержант кадровой службы. Он был красивым парнем с черными бровями и острым взглядом пронзительных синих глаз. Родился Вершинин в Куйбышеве и очень хорошо пел свои любимые самарские частушки. Вершинин уже не в первый раз встречался с немцами. В боях под Киевом он был ранен. Во время боевой подготовки роты Вершинин часто говорил, что скоро он покажет фрицам, как надо воевать в ближнем бою. Вообще, когда начинался разговор о злодеяниях немцев, Вершинин скрипел зубами от ярости и глаза его сверкали, как у волка ночью. Еще Вершинин любил рассказывать молодым бойцам разные шутки и прибаутки. Когда же веселье достигало предела, Вершинин неожиданно хватал себя за подбородок. От этого лицо сержанта перекашивалось, и он сквозь зубы говорил: «Что смеетесь? А вот скоро вас убьют, и будете валяться на земле с такой вот рожей». От гримасы Вершинина бойцы смеялись еще сильнее, принимая ее тоже за шутку. Никто из молодых бойцов не верил в свою скорую смерть, и никто, конечно, не знал, что гримаса Вершинина окажется пророческой для него самого.
<...>
Около блиндажа капитана Горячева мы увидели его связных — Жукова и Мамонтова. Связные рыли могилу. Неподалеку от них лежал сержант Вершинин и его разбитый аккордеон. Красивое лицо Вершинина застыло в страшной гримасе, которую он когда-то ради шутки показывал молодым бойцам. Жуков нам рассказал, что, когда немецкие самолеты стали делать разворот на бомбежку, Вершинин и еще несколько бойцов побежали в блиндаж капитана Горячева. В ходе сообщения перед блиндажом стоял капитан с пистолетом в руке. Он скомандовал бойцам: «Кругом! Блиндаж не демаскировать! Буду стрелять!»
Вот почему бойцы бросились спасаться под высокие липы. Все легли на землю, чтобы укрыться от осколков. Только сержант Вершинин не стал ложиться на землю. Он прислонился к липке, растянул свой аккордеон и стал петь самарские частушки. Его песню прервал большой осколок авиабомбы. Осколок угодил прямо в мехи аккордеона и почти пополам перебил тело сержанта Вершинина. Так трагически погиб наш смелый и талантливый товарищ. Все, кто находился в блиндаже, уцелели.
<...>
Как только немецкая атака была отбита, артиллеристы начали покидать свою огневую позицию. Неожиданно среди зарядных ящиков они обнаружили нашего бойца — азербайджанца. Этот боец вообще очень плохо говорил по-русски. Во время немецкой атаки он, вероятно от страха, совсем забыл русские слова. Артиллеристам он стал что-то объяснять на своем родном языке. Конечно, они не могли ничего понять, что лопочет подозрительный боец. Батарейцы подумали, что он немецкий шпион, и хотели его застрелить на месте. Капитан батареи все-таки стал сомневаться, действительно ли этот боец является немецким шпионом. Поэтому он решил вызвать меня на батарею. Я узнал своего бойца и забрал его к себе. Вообще, эти азербайджанцы, «елдаши», как их называли в армии, воевали плохо, и доверия к ним у нас не было. Другое дело казахи или грузины, их в армии любили.
<...>
Во время обхода тяжелая мина упала в трех шагах передо мной и разорвалась. Мина глубоко зарылась в болотистую почву, и осколки со свистом пролетели у меня над головой. Один из осколков разорвавшейся мины попал в затылок нашему старому бойцу, который был ездовым. Смерть наступила мгновенно. В зубах бойца еще продолжала дымиться цигарка, а его открытые глаза уже остекленели и погасли.
<...>
Мы с Кабановым ходили в свое старое расположение и похоронили там убитого ездового. Похороны не отличались торжественностью. Мы стащили бойца в мокрую траншею и засыпали его землей. Только два выстрела прозвучало в срубленном лесу в честь старого бойца.
Наш командир роты Горячев в эти дни придумал себе развлечение, достойное только палача.
Конвоиры из 5-й Гвардейской дивизии часто сопровождали немецких военнопленных, идущих в тыл через деревню Дубну. Как-то Горячев взял у них одного немецкого солдата. Бойцам он сказал, что немец ему нужен, чтобы разобраться в боевой обстановке. На самом деле Горячев и не думал производить какой-то допрос у немецкого военнопленного. Он попросту повел его на огород. Немец почуял недоброе, он оглядывался на капитана, говорил ему, показывая на себя, что он рабочий, арбейтор, ну «шу-мастер», дескать, сапожник. Но наш капитан не стал выслушивать немца и убил его выстрелом из нагана в затылок. Хотя тогда мы смотрели на солдат немецко-фашистской армии как на убийц и захватчиков, расстрел военнопленного без всякого повода произвел плохое впечатление на наших бойцов.
<...>
Хотя наше наступление фактически прекратилось 15 августа, приказа об этом мы еще не получали, и поэтому отдельные наступательные операции еще проводились до 1 сентября. Конечно, наступали не отдельные части, а только штурмовые группы. Наш майор Первушин, теперь уже подполковник, тоже решил организовать штурмовую группу.
Такие военачальники, как наш подполковник, считали себя великими стратегами, но их замыслы приводили лишь к бессмысленной гибели людей. Штурмовая группа, которую организовал Первушин, должна была взять село Павловское и его каменную церковь. В порядке подготовки этой операции подполковник Первушин провел совещание командиров химроты и наших командиров огнеметчиков. На совещании он нам доложил о важности боевой задачи и выразил уверенность, что мы без больших потерь овладеем селом Павловским. Совещание проводилось не в поле, как это требовали правила для командирской разведки, а в штабе дивизии, на расстоянии 10 километров от будущего места боя. Подполковник Первушин красноречиво объяснил нам, как мы должны провести бой. По замыслу подполковника химики должны были ослепить противника дымовыми шашками в его неприступных каменных дотах. Под защитой черного дыма наши огнеметчики должны были подбежать к дотам и сжечь там немецких солдат. Об уничтожении немецких гарнизонов в дотах огнеметчики должны были известить 99-й полк 5-й Гвардейской дивизии красными ракетами. По сигналу этих ракет в бой должны были вступить автоматчики 99-го полка, которые и завершали всю операцию. Наш капитан Горячев, конечно, понимал бессмысленность всей этой операции и предугадывал ее исход. Однако возражать начальству и высказывать свои соображения о действиях штурмовой группы он не стал. Командовать штурмовой группой огнеметчиков Горячев назначил лейтенанта Засецкого. Леву капитан не любил за его либеральное отношение к бойцам и еще за острый язык, ведь Засецкий часто какой-нибудь шуткой, сказанной в двух словах, ставил командира роты в смешное положение. После совещания в штабе наши огнеметчики под командой Левы Засецкого вместе с бойцами химроты и гвардейскими автоматчиками пошли на штурм павловской церкви. Операция закончилась для нас трагически. Еще до подхода на исходные позиции Засецкий был ранен в висок небольшим осколком мины. Рана получилась касательной. Череп уцелел, но Лева на какое-то время потерял нить разумного соображения. Он никак не мог понять, почему остался жив, когда кусок железа попал ему прямо в лоб. Наши огнеметчики любили своего командира, и два бойца вывели его из-под обстрела. Бойцы показали Засецкому дорогу, а сами возвратились обратно в штурмовую группу. После ранения Засецкого команду над огнеметчиками принял сержант Горелов. Группа сосредоточилась в лесу всего лишь на расстоянии 500 метров от павловской церкви. Политрук химроты по инструкции подполковника Первушина первым бросил дымовую шашку, которая демаскировала наших бойцов. Как только шашка взорвалась, немцы открыли по опушке леса прицельный минометный огонь. Кроме того, их пулеметчики стали вести шквальный огонь из дотов. Наша штурмовая группа оказалась разгромленной еще на подходе к исходным для атаки позициям. Все наши огнеметчики были убиты, за исключением сержанта Вышегородцева и бойца Васильева, которые провожали Леву Засецкого до дороги в санбат.
Рассказывал мне о гибели штурмовой группы боец Васильев. Он был мордвин и рассказывал о гибели своих товарищей хотя и образно, но как-то нехорошо. Почти к каждому своему слову он прибавлял нецензурные выражения, а описывая убитых, порой смеялся. Помню, я тогда не мог понять, почему он так рассказывает, но впоследствии я понял, что война неизбежно ожесточает людей. До войны у меня было такое представление, что пытали людей только во времена Ивана Грозного. Да еще этим занимались ландскнехты Валенштейна во время тридцатилетней войны. Я думал, что в ХХ веке такие жестокости, как в Средние века, уже не могут быть. Однако во время войны я достаточно насмотрелся и наслушался про зверства гитлеровских палачей, которые они творили на нашей оккупированной территории и в своих лагерях смерти. Некоторые наши бойцы и командиры тоже позволяли себе ничем не оправданную жестокость. Например, один старший лейтенант, которого я потом встретил в армейском резерве, расстрелял немецких солдат, которые находились в полевом госпитале недалеко от деревни Лукошкино. Мы смотрели на этих мертвых забинтованных солдат и не могли понять, как можно было убивать раненых. Меня также поражало, почему командование дивизии допускает, чтобы наши убитые бойцы валялись по несколько дней на поле боя. Их трупы чернели и раздувались, и тысячи зеленых мух облепляли глаза и рты убитых. Далеко вокруг разносилось ужасное зловоние от разлагавшихся трупов. Конечно, убитых из своей части наши бойцы и командиры старались хоронить немедленно, но убитых из других частей нашей армии, а также убитых немцев не хоронили. Этим делом должна была заниматься похоронная команда дивизии, а она очень долго не успевала хоронить все трупы.
Дело о гибели нашей штурмовой группы на подступах к селу Павловскому было передано в военный трибунал. Но трибунал не проявил настойчивости в наказании виновных, и многие преступления оказывались безнаказанными.
<...>
Время в обороне тянулось медленно. Наши ранцевые огнеметы в новых условиях оказались бесполезными, и мы занялись стрелковым вооружением роты. Во время наступления мы подобрали на поле боя десятка два наших и немецких автоматов, которые теперь нам очень пригодились. После отражения немецкой контратаки я тоже подобрал себе немецкий офицерский автомат. Этот автомат был хорошо пристрелян, патронов для него было очень много, а как оружие он был лучше нагана и лучше наших пистолетов ТТ. У начальника артснабжения дивизии майора Бельмасова я сменил часть наших старых винтовок на автоматические системы СВТ[3]. Винтовки хотя и были автоматические, но из них можно было стрелять только одиночными выстрелами. Часть этих винтовок мы переделали на непрерывный бой. Для такого боя нужно было подпилить напильником уголок одной детали. Винтовки для устрашения немцев стали стрелять как ручные пулеметы. Еще мы подобрали на поле боя несколько ружей ПТР[4]. <...> В обороне два наших противотанковых ружья приносили нам большую пользу. Когда начинали вести усиленный огонь по нашим окопам из минометов, мы стреляли по их блиндажам из ПТР. После такой стрельбы минометный обстрел прекращался, мы тоже больше не стреляли, и на позициях устанавливалась приятная тишина.
<...>
По вечерам при свете коптилки у нас в блиндаже велись долгие разговоры на разные темы. Говорили мы о своих семьях, оставшихся на родине, и о девушках, которых мы когда-то любили. Я и Березин рассказывали по памяти целые повести и романы, прочитанные в книгах. Березин, кроме того, читал нам стихи и поэмы, которых знал очень много. Санинструктор Жиделёв, несмотря на свою молодость, знал очень много народных сказок и сказаний. Рассказывал он свои сказки наизусть слово в слово, и мы удивлялись, где он мог столько их изучить и запомнить.
<...> Рассказывал я бойцам еще кое-что — о развитии техники, о металлургии, о химии, а также об использовании земной теплоты и силе ветра. Пользовалась популярностью и моя беседа на тему «Откуда произошел Гитлер».
Начинал я свой рассказ на эту тему издалека, примерно так. Работал когда-то в России шведский инженер Нобель. В молодости он запатентовал несколько рецептов на изготовление взрывчатых веществ. По этим патентам во всех капиталистических странах стали изготавливать динамит, пироксилин и тротил. Изобретения Нобеля совпали с развитием империализма в Европе, и он стал получать крупные барыши. Скоро Нобель стал миллионером. Нобель был энергичным человеком и стал скупать различные предприятия во многих странах мира. Особенно его интересовало строительство предприятий по переработке нефти. У нас в России он скупил 70–80% акций бакинских нефтепромыслов. К концу жизни инженер Нобель сосредоточил управление своими предприятиями в Париже. Надо сказать, что вследствие своей занятости, а может быть, и по другой причине Нобель не успел жениться. К концу жизни его разбил паралич, у него отнялись левая рука и левая нога. Тогда Нобель решил продать все свои предприятия. Полученный от продажи заводов капитал он положил в английский банк и завещал шведскому правительству. Король Швеции должен был выдавать за выдающиеся заслуги проценты с этого капитала в виде премий различным литераторам и ученым всех национальностей. Бакинские нефтепромыслы и заводы инженер Нобель продал английскому капиталисту Детертингу. Детертинг, по рождению голландец, разбогатев, перешел в английское подданство. В Англии он стал руководителем нефтяного треста, который назывался «Ройялшелл». Ему принадлежало более 70% акций нефтяных промыслов в Восточном полушарии Земли. В 1917 году бакинские нефтепромыслы и заводы Детертинга были национализированы. Надеясь вернуть свои заводы, Детертинг оказывал финансовую помощь всем генералам Белой армии. Однако все белые армии были разбиты Красной армией, и Россия стала называться Союзом Советских Социалистических Республик. Детертинг после победы нашей революции по-прежнему оставался руководителем треста «Ройялшелл». Нефть из Ирана, Турции, Ирака и Аравии вывозилась на мировой рынок из портов Средиземного моря.
Управление нефтяными промыслами помещалось в Египте, в городе Каире. Представителем Детертинга в Каире был немец по фамилии Гесс. У него был сын 1902 года рождения Рудольф Гесс, который в 1920 году приехал учиться в Англию. Этот-то Рудольф Гесс и стал организатором фашизма в Германии. На деньги Детертинга Рудольф Гесс приехал в Германию. В то время в Германии была демократическая республика во главе с президентом Эбертом. По условиям Версальского мира, в Германии не было регулярной армии. Был только рейхсвер численностью 100 тысяч человек. Командовал рейхсвером генерал фон Сект. Вот почему после приезда в Германию Гесс обратился за помощью к генералу Секту. Гесс предложил генералу билет национал-социалистической фашистской партии № 1. Генерал Сект вступать в партию отказался и порекомендовал Гессу выдать этот билет своему адъютанту майору Рему. Впоследствии майор Рем стал руководителем и организатором полувоенного добровольного общества «Стальной шлем».
Когда Адольф Гитлер стал рейхсканцлером Германии, он приказал расстрелять Рема, так как опасался его влияния в партии. У генерала Секта Гесс попросил еще рекомендовать ему офицера, который бы завоевал себе авторитет как национальный герой Германии. Генерал Сект рекомендовал ему обратиться по этому делу к известному летчику, герою Первой мировой войны Рейнгофену. Рейнгофен вступить в фашистскую партию отказался, но рекомендовал Гессу своего бывшего заместителя по эскадрилье Германа Геринга.
Таким образом, Геринг стал национальным героем и видным деятелем фашистской партии. После того как Гесс установил связь с генералом Сектом, он постарался завести знакомство с полицией правительства Эберта. Начальник полиции рекомендовал ему своего чиновника, уволенного из полиции за пристрастие к садизму, — Генриха Гиммлера. Завербовав в фашистскую партию Гиммлера, Гесс попросил его рекомендовать надежного человека, способного вести пропаганду идей фашизма, Гиммлер порекомендовал ему своего бывшего осведомителя и шпиона Адольфа Гитлера. Так или почти так образовалась верхушка фашистской партии.
Конечно, рассказывал я ту историю бойцам более популярно, чем здесь написано. Говорить приходилось также более подробно, чтобы бойцам было понятно и они могли бы слушать выдуманную мной историю минут тридцать или около того. За достоверность истории «Откуда произошел Гитлер» я не ручаюсь, но бойцы мои рассказы слушали с удовольствием.
<...>
Наша служба в обороне протекала без особых потрясений. Досаждали нам только злобные выходки капитана Горячева. Я думаю, он был болен какой-то манией преследования людей. Командир роты без всякой причины снимал с должности ездовых бойцов и поваров. Некоторых бойцов за незначительную провинность отправлял в штрафной батальон. Капитан Горячев снял с должности и нашего ротного старшину Дыбкина. Для этого он применил простой прием. Как-то раз он пришел к нам и попросил старшину приготовить ему поджарку. Когда повар принес жареную баранину, капитан пригласил старшину к своему столу. После обеда командир роты скомандовал старшине:
— Встать! Смирно! — И начал его отчитывать за съеденную поджарку. — Себя я прощаю, — говорил Горячев, — я должен питаться хорошо, ведь у меня язва желудка. Но ты, такой-сякой, не можешь есть жареное мясо в присутствии своего командира.
Закончив свой выговор, командир роты приказал старшине надеть РОКС и направил его во второй взвод, на передовую линию нашей обороны. Писаря Березина Горячев перевел от нас в блиндаж отделения связи, который находился в овраге, недалеко от блиндажей минометного дивизиона. Особенно взволновала бойцов гибель по вине командира роты нашего старого бойца ездового. Бойцу было больше 50 лет, по национальности он был мордвин. Ездовой чем-то не угодил капитану, и он его отправил на передовую линию. Здесь глухого старика в первую же ночь убили немцы, когда он стоял на посту. Когда убитого бойца стали хоронить, на шее у него нашли ладанку. В ладанке были зашиты молитва и пупок новорожденного младенца. Ладанку передали командиру роты, убитый боец был коммунистом. Горячев собрал вокруг себя бойцов, свободных от нарядов, показал им ладанку с молитвой и сказал краткую речь.
— Видите, — говорил он, — убитый был коммунистом, а носил ладанку с молитвой на шее. Очень хорошо, что такого человека убили, ведь я его раньше раскусил и поэтому отправил на передовую линию.
Впечатление от речи капитана у бойцов осталось какое-то тягостное, ведь все любили нашего старика ездового. Бойцы не знали, куда отвести глаза, чтобы не смотреть на своего командира роты. Политрук Колесников, чтобы не нарушать принцип единоначалия, ни во что не вмешивался. Только санинструктор Жиделёв не стал больше смотреть на художества капитана Горячева и ушел от нас в дивизионную разведроту.
<...>
Лейтенант Чубин, а также некоторые бойцы и сержанты роты не раз собирались пристрелить капитана Горячева. Он об этом знал и остерегался отлучаться из своего блиндажа. Когда командира роты вызывали в штаб дивизии, он вылезал из блиндажа только в сопровождении своих многочисленных связных. Конечно, пристрелить капитана и в таких условиях было можно, но все же на своего командира ни у кого рука не поднималась, и он оставался жить, окруженный ненавистью своих подчиненных бойцов и командиров.
<...>
На полях под снегом развелось много мышей. За мышами охотились крупные птицы, которых наши бойцы называли сарычами. Некоторые любители добавочной пищи стреляли сарычей из винтовок и автоматов. Для удачливых охотников повар Немцев готовил из них прекрасное жаркое. За мышами, кроме сарычей, охотились одичалые кошки, которые остались зимовать в разрушенных деревнях. Их было много, и одна такая дикая кошка как-то раз неудачно прыгнула в наш ротный котел и там сварилась. Повар Немцев не уследил за ней и был разоблачен капитаном Горячевым. За непредусмотренное увеличение мясного довольствия повара отстранили от должности, надели на него РОКС и послали на передовую линию нашей обороны.
<...>
Летом 1942 года у нас было много поражений, но в конце года оборона Сталинграда закончилась полным разгромом немецко-фашистских войск фельдмаршала Паулюса. 2 февраля 1943 года более 100 тысяч немецких солдат и офицеров здесь было взято в плен.
Героической обороной Сталинграда завершился первый, наиболее трудный этап Великой Отечественной войны. Разгромив немецко-фашистскую армию Паулюса под Сталинградом, Советская армия надломила гигантскую военную машину германского фашизма, однако до конца Великой Отечественной войны было еще далеко.
Наш командир роты и в новом, 1943 году продолжал чудить. На передовую линию обороны он уже давно не ходил, но бойцам, находящимся на отдыхе после смены с передовых позиций, он досаждал ненужной работой. Командир роты посылал бойцов строить в тылу окопы из снега и устраивать различные завалы из бревен и хвороста. Ненужная работа угнетающе действовала на психику бойцов, и они предпочитали пребыванию на отдыхе службу на передовой линии нашей обороны.
Однажды капитан Горячев решил устроить боевую тревогу. Поздно ночью он выпил для храбрости водки, вызвал к себе всех связных бойцов и пошел с ними в обход наших блиндажей. Часовых, стоявших на постах, он предупредил, что проводится учебная тревога. Затем связные бойцы стали по очереди бросать ручные гранаты на крыши каждого блиндажа. После разрыва гранат командир роты с наганом в руке заходил в блиндаж и кричал: «Хенде хох!» У нас в блиндажах ночью всегда горел светильник из растительного масла или из немецких проводов, изолированных винипластом. В тусклом свете такого светильника мы увидели перекошенное страхом лицо командира и его трясущуюся руку, держащую наган. Конечно, если бы кто-нибудь из наших бойцов испугался, то он свободно мог бы пристрелить капитана, приняв его за немца. Все мы спали в сапогах или валенках, держа свои автоматы и винтовки всегда наготове. К взрывам гранат и мин мы уже давно привыкли, а появление капитана Горячева в неурочное время никого не удивило, ведь бойцы видели, что наш командир роты пьян. После обхода блиндажей капитан приказал нам построиться недалеко от командного пункта роты. Здесь он стал разбирать, кто спал, а кто не спал после разрыва гранат. Я не выдержал такой оригинальной проверки нашей бдительности и стал укорять капитана за проведение никому не нужной тревоги. Капитан несколько раз приказал мне замолчать, опуская руку на кобуру нагана. Все же вытащить наган он не осмеливался. Положение спас политрук Коновалов. Он обнял меня за плечи, увел в блиндаж. После этого командир роты скомандовал бойцам: «Разойдись!»
Мне после говорили бойцы, что если бы капитан вытащил перед строем свой наган из кобуры, то его бы моментально пристрелили на месте. После ночной тревоги некоторые наши бойцы и сержанты послали заявление об этом происшествии в особый отдел, но никакого расследования по этому делу не производилось. Пострадал от ночной тревоги только политрук Колесников. Его сняли с должности, а нам прислали нового политрука — Семенова. Семенов был не русский, а мариец. Он имел боевой опыт и был политически грамотным человеком. Однако настоящей характеристики я ему дать не могу — слишком мало мне пришлось с ним служить вместе.
Наш новый друг почтарь Евпаков ежедневно приносил нам газеты из штаба дивизии. Каждый день мы читали об освобождении различных городов и селений Донской области. Началось также отступление немецко-фашистской армии в предгорьях Кавказа и на Кубани. Про бои на Южном фронте мы читали с большим интересом, ведь Евпаков жил до войны в Мариуполе, и нам хотелось, чтоб его город был поскорей освобожден от немецкой оккупации. Евпаков в молодости служил в кавалерии, в казачьих частях Примакова. Организатор и вдохновитель червонного казачества, Примаков был расстрелян в 1938 году как враг народа. Евпаков еще тогда, в 1943 году, не верил, что герой Гражданской войны командарм Примаков может быть каким-то врагом народа. Но, к сожалению, Примакова только посмертно реабилитировали в 1954 году.
<...>
В начале февраля Евпаков чем-то не угодил нашему командиру роты, капитану Горячеву. Поэтому ему, несмотря на тяжелое ранение ноги, надели на спину РОКС и снова направили во взвод лейтенанта Топорова. В мартовское наступление Евпаков, как герой, был награжден орденом Красного Знамени, но мне в ту пору уже не пришлось служить в огнеметной роте.
<...>
Когда в 1941 году немецко-фашистские армии наступали на всех фронтах, какому-то генералу в Ставке Верховного командования пришла в голову идея о вооружении наших легких самолетов У-2 жестяными шарами, наполненными горючей смесью КС[5]. Такие шары предназначались для поджигания соломенных крыш в деревнях и для нападения с воздуха на танки противника. Однако очень скоро летчики отказались брать жестяные шары в самолеты. Шарами, вероятно, не удалось сжечь ни одного танка противника, но наши самолеты от них загорались очень быстро. После этого был получен приказ о сформировании в стрелковых дивизиях ампулометных рот. Ампулометные роты получили полутораметровые стальные трубы, которые устанавливались на деревянные лафеты. Такие лафеты, из простых досок, бойцы таскали за собой на веревках. В казенную часть стальной трубы вставляли бумажный патрон от охотничьего ружья 12-го калибра. В трубу опускали жестяную ампулу со смесью КС. Когда боек разбивал капсюль ружейного патрона, под давлением пороховых газов ампула летела на расстояние до 80 метров. Таким оружием очень трудно было нанести какой-нибудь вред немецким солдатам или их технике. Вот почему в ампулометных частях погибло очень много наших бойцов совершенно бесцельно. По своим боевым качествам ампулометы были гораздо худшим оружием, чем средневековые луки и арбалеты. Пушки Ермака Тимофеевича и Степана Разина превосходили ампулометы по дальности стрельбы в несколько раз, а по убойной силе их боевые действия и сравнивать было нельзя. Ампулометы существовали в нашей армии благодаря многочисленным начальникам химслужбы. Химические средства не применялись во время Великой Отечественной войны советского народа, и поэтому начальникам химслужбы надо было придумывать какие-то заменители отравляющих веществ. Хуже ампулометов они ничего не могли придумать, и, когда пришел приказ о расформировании ампулометной роты, все командиры дивизии и бойцы очень обрадовались. Нашему начхиму дивизии подполковнику Первушину, кроме того, надоело разбираться и улаживать разные чудачества нашего командира роты, капитана Горячева, вот почему он согласился с предложением командира дивизии о расформировании и нашей огнеметной роты. Получив приказ о расформировании и нашей роты, мы начали выполнять его.
<...>
Горячев кое-что рассказал мне и о своей прошлой службе. Он, оказывается, воевал еще во время Гражданской войны против Белой армии Деникина. Во время Финской кампании Горячев был также призван в армию. О своей боевой деятельности на Карельском перешейке он говорил как-то неопределенно и непонятно. Рассказывая о своей прошлой службе в армии, командир роты чем-то опечалился. Может быть, поэтому ему захотелось поделиться со мной своими личными переживаниями. Горячев достал письмо своей жены и прочел мне некоторые выдержки из него. Жена Горячева была эвакуирована из Ленинграда и поселилась у его родителей где-то в Горьковской области. Жилось ей там плохо, отец и мать Горячева ее всячески обижали и притесняли. В письме она писала о своих обидах. Помню, я тогда подумал, что Горячев любит притеснять своих бойцов не просто так, а по причине своей наследственности, ведь недаром говорят, что яблочко от яблони недалеко падает. Поговорив о жене и своих родителях, Горячев стал развивать своеобразную философию насчет водки, которую я от него и раньше слышал. Он говорил так:
— Ты ведь знаешь, военинженер, что мне уже исполнилось 45 лет. Я чувствую себя старым и больным человеком. Ведь у меня язва желудка. Вот и пью поэтому для поддержания своего организма. Я думаю, ты поймешь, что если бы я не пил, то окончательно бы свалился с ног под тяжестью военной службы на фронте.
Говорил он о своем здоровье с большим чувством, и я проникся даже каким-то сочувствием к больному человеку. Но все-таки забыть все его безобразия, которые он творил в огнеметной роте, я не мог.
<...>
Приблизительно в это время всем бойцам и командирам выдали погоны. Наши лейтенанты и капитан Горячев надели теперь офицерские погоны со звездочками. Только я и Лева Засецкий не получили погон. Нам, как офицерскому техническому составу, еще надо было проходить для этого переаттестацию.
Получив погоны и привыкнув к новому званию командира отдельной части, Горячев очень резко изменил свое отношение ко мне. Раньше он чего-то побаивался и остерегался делать замечания своим средним командирам, теперь он стал делать такие замечания все чаще и чаще. Когда обучение нового пополнения огнеметному делу закончилось, Горячев написал на меня и Леву Засецкого какой-то донос в химотдел армии, куда мы вскоре получили персональный вызов.
Прибыли мы туда ночью и дожидались вызова полковника Пономарева до утра. Утром полковник вызвал меня первым. Когда я доложил ему о своем прибытии, полковник скомандовал мне: «Кругом! Отряхнуть снег с валенок!» Так он выгонял меня из комнаты три раза. То по причине плохой заправки шинели, то пистолет у меня висел не по форме и так далее. Обращался со мной полковник очень грубо, а причину такого отношения ко мне не говорил. Когда моя выправка вполне удовлетворила его, он сказал, что дает мне пять суток ареста, и разрешил возвращаться в роту. Такая же процедура разноса была проделана с Левой Засецким. Мы ничего не поняли, по какой причине нас вызывали к полковнику. Лева образно и остроумно представлял, как его распекает полковник неизвестно за что, и мы, смеясь, поехали обратно в роту. На обратном пути мы остановились на ночевку на обогревательном пункте. Спал я там на нижних нарах. Когда утром стали вставать, с верхних нар упала доска и подбила мне левый глаз. Когда мы вернулись в роту, писарь Березин рассказывал нам под величайшим секретом о доносе капитана Горячева полковнику Пономареву. Мой фонарь под глазом очень обрадовал нашего командира роты. Он, очевидно, подумал, что его поставил мне в штабе полковник Пономарев. <...> Через несколько дней после этого капитан Горячев вручил мне бумажку о направлении меня в распоряжение химотдела армии. Простившись с ребятами, я сдал личное оружие и уехал со старшиной на дивизионный обменный пункт. Моя служба в отдельной роте ранцевых огнеметов закончилась. Конечно, жаль было расставаться со своими старыми бойцами и сержантами, но их оставалось не так уж много. Рота на 80% пополнилась бойцами и сержантами из запасного полка. Писарь Березин и сержанты Кабанов и Горшунов меня утешали на прощание:
— Ничего, военинженер, не горюй, хуже, чем у нас, тебе не будет.
После войны я встретил как-то сержанта Кабанова, он рассказал мне, что однажды во время очередной пьянки капитана Горячева застал начальник штаба дивизии. Это было, кажется, в том же 1943 году. Терпение начальника штаба после этой встречи с Горячевым закончилось, и он его снял с должности и послал в неизвестном направлении.
После моего отъезда из роты был тяжело ранен в голову Лева Засецкий. Много раз после войны он бывал у меня. В госпитале его навещали моя сестра Марина и ее дочка Сашенька. После ранения в голову Левушка уже не мог работать. Не работает он и сейчас. Не женился совсем и в настоящее время живет в городе Кимовске Тульской области со своей старушкой мамой, сестрой и племянницей. Переписку мы с ним ведем до сих пор. Если бы во время войны ему не снесли полголовы, то, вероятно, он уже был бы знаменитым писателем. Теперь он инвалид 1-й категории. Нашему скромному лейтенанту Топорову за форсирование Днепра присвоили Героя Советского Союза. Вот и все или почти все, что я знаю теперь о бывшей огнеметной роте. Войну огнеметная рота закончила в Берлине в составе 1-го Белорусского фронта.
<...>
Вся наша армия уже двигалась вперед на запад.
<...>
Утром мы прибыли во фронтовой резерв и были зачислены в офицерскую роту. Командир роты скоро вызвал меня в свою канцелярию. Там я увидел своего старого приятеля — капитана Паршина, сидевшего рядом с добродушным полковником, у которого на гимнастерке был орден мирного времени — Знак Почета. Полковник оказался заместителем начальника трофейного отдела Западного фронта по фамилии Третьяков. Капитан Паршин за время моего отсутствия стал помпотехом[6] формируемого штабом фронта трофейного батальона. Паршин мне сказал, что уже неоднократно разыскивал меня в списках офицеров резерва и теперь, когда увидел там мою фамилию, очень обрадовался. Паршин предложил мне служить в трофейных частях и просил подыскать ему еще двух офицеров для этой службы. Мне теперь все равно было, где служить, и я дал ему свое согласие. <...> Вот так и началась моя новая служба в трофейных частях Западного фронта.
Публикацию подготовил Антон Аникин.
[1] Ампуломет — система, занимающая промежуточное положение между стреляющими струей огневой смеси на незначительные дистанции станковыми и ранцевыми огнеметами и реактивной и ствольной артиллерией, способной метать зажигательные боеприпасы, снаряженные твердыми веществами. По сути, это простейшая мортира низкой баллистики, предназначенная по замыслу создателей для борьбы с бронированной техникой противника, включая танки и бронепоезда, а также с укрепленными огневыми точками. Применялась в Великую Отечественную войну сухопутными войсками РРКА.
[2] РОКС (ранцевый огнемет Клюева–Сергеева) — линейка советских пехотных ранцевых огнеметов.
[3] СВТ — самозарядная винтовка Токарева.
[4] ПТР — противотанковое ружье.
[5] КС — коктейль смерти; это бутылки со специальной зажигательной смесью, называвшиеся фронтовиками «огненные гранаты» и широко использовавшиеся пехотинцами наряду с другим оружием.
[6] Помпотех — помощник командира по технической части.