Памяти Михаила Павловича Еремина

Я учился в Литературном институте имени А.М. Горького, в семинаре поэзии под руководством поэта Эдуарда Владимировича Балашова. Но, пользуясь возможностью свободно посещать занятия других мастеров, с удовольствием ходил на семинар драматургии Виктора Сергеевича Розова.

И вот в один прекрасный день театровед Инна Люциановна Вишневская поведала нам следующую историю. Как-то раз Иван Сергеевич Тургенев предложил Александру Николаевичу Островскому перевести драму «Гроза» на французский язык. Неожиданно Островский отказался, объяснив свой отказ тем, что «Гроза» написана схематично, а французы необычайно чутки к этому и не примут пьесу.

Итак, «Гроза». По жанру социально-бытовая драма. Одно из самых знаменитых реалистических произведений русской драматургии. Читанное и перечитанное вдоль и поперек. Экранизированное и поставленное на театре бессчетное число раз. О каком схематизме может идти речь?

Много ли, мало ли времени прошло, но однажды я решил, что нужно внимательно перечитать «Грозу» и раз и навсегда разобраться с не оставлявшим в покое вопросом.

И вот, дочитав до конца, я остановился на финальной сцене. Кулигин вытаскивает из омута тело Катерины.

Далее следует ремарка: (Кладет на землю и убегает.) И затем:

Кабанова (низко кланяется народу). Спасибо вам, люди добрые, за вашу услугу. (Все кланяются.)

Возникло сразу несколько вопросов. Почему Кулигин ни с того ни с сего убегает? От расстройства? Кого и за что благодарит Кабанова? Кулигин, который вытащил тело Катерины, заметим, убежал. Почему все принимают благодарность Кабановой и кланяются в ответ? Из вежливости? Получаем то, что называется «режиссерская трактовка», то есть нечто находящееся в астрономическом удалении от написанного автором.

Параллельно возник еще один вопрос: кто первый назвал Катерину «лучом света», что повлекло за собой ужасающие последствия в изучении «Грозы» в советской средней школе? Н.А. Добролюбов в своей знаменитой статье нигде ее так не называет. Однако статья «Луч света в “темном царстве”» названа так не случайно. Этот луч появляется в диалоге Катерины с Варварой, когда Катерина вспоминает о своем счастливом детстве.

Катерина. А знаешь, в солнечный день из купола такой светлый столб вниз идет, и в этом столбе ходит дым, точно облако, и вижу я, бывало, будто ангелы в этом столбе летают и поют.

Фабулу «Грозы» вкратце можно представить следующим образом. Катерина — честная, добрая, искренне верующая женщина. Конечно, она, несущая в себе сходящий с неба луч света, бельмо в глазу у «темного царства». И это «темное царство», предводительствуемое грозной Марфой Игнатьевной Кабановой, коварно и целенаправленно толкает ее в погибель. В результате Катерина совершает смертный грех (прелюбодеяние и самоубийство). И с этим умирает.

В литературе, предшествующей драме Островского, самый яркий пример произведения с подобной фабулой, который сразу же приходит на ум, — это «Демон» Лермонтова. Тамара, соблазненная Демоном, согрешает и умирает в его объятиях. Это лежит на поверхности и еще ничего не доказывает в вопросе о схематизме «Грозы». Попробуем тем не менее провести параллели по тексту. Естественно, в «Грозе» нет и не может быть персонифицированного Демона, поскольку это реалистическая драма, а не романтическая поэма. Но тем интереснее.

Рассмотрим некоторые ключевые моменты.

Тамара в своем монастырском уединении слышит пение Демона. И вот ее реакция:

Невыразимое смятенье
В ее груди; печаль, испуг,
Восторга пыл — ничто в сравненье.
Все чувства в ней кипели вдруг;
Душа рвала свои оковы,
Огонь по жилам пробегал,
И этот голос чудно-новый,
Ей мнилось, все еще звучал.
 

В свою очередь Катерина делится с Варварой сокровенным.

Катерина. Лезет мне в голову мечта какая-то. И никуда я от нее не уйду. Думать стану — мыслей никак не соберу, молиться — не отмолюсь никак. Языком лепечу слова, а на уме совсем не то: точно мне лукавый в уши шепчет, да все про такие дела нехорошие. И то мне представляется, что мне самое себя совестно сделается. Что со мной? Перед бедой какой-нибудь это! Ночью, Варя, не спится мне, все мерещится шепот какой-то: кто-то так ласково говорит со мной, точно голубь воркует.

Это первое знаковое совпадение.

Второе мы находим в сцене, где Херувим пытается уберечь Тамару от чар Демона, но уступает напору последнего и, посокрушавшись, улетает:

И ангел грустными очами
На жертву бедную взглянул
И медленно, взмахнув крылами,
В эфире неба потонул.
 

Соответственно, в «Грозе» это сцена отъезда Тихона в Москву. Катерина умоляет Тихона не уезжать или забрать ее с собой. Убедившись, что это невозможно, она просит мужа взять с нее «страшную клятву»:

Катерина. Чтобы не смела я без тебя ни под каким видом ни говорить ни с кем чужим, ни видеться, чтоб и думать я не смела ни о ком, кроме тебя... (Падает на колени.) Чтоб не видать мне ни отца, ни матери! Умереть мне без покаяния, если я...

Но Тихон обрывает ее:

Тихон (поднимая ее). Что ты! Что ты! Какой грех-то! Я и слушать не хочу!

И, бросив Катерину на произвол, уезжает.

Заметим, Катерина здесь предсказывает свою гибель без покаяния, что служит дополнительным аргументом в рассуждении о возможном схематизме сюжета.

Следующие затем сцены соблазнения (или признания в любви) в обоих произведениях вряд ли следует рассматривать в качестве параллели. Тем не менее отметим их ради порядка изложения.

В ранних редакциях «Демона» (1829 и 1831 годов) мы находим сцену смерти Тамары:

За час до горестной кончины
Духовника на миг единый
Младая дева призвала:
Желанья, добрые дела
И запрещенные деянья
Открыть слезами покаянья.
Пришел исповедник. Но вдруг
Его безумный хохот встретил.
 

И далее:

Ты б мог спастись, а погубил...
Проклятье сверху, мрак под нами.
 

И всё.

С тех пор промчалось много лет...

Но уже в обеих редакциях 1838 года эта сцена отсутствует. Тамару наутро находят в келье мертвой и отнюдь не обезображенной тенью демонической страсти:

Как пери спящая мила,
Она в гробу своем лежала,
Белей и чище покрывала
Был томный цвет ее чела...
 

К слову, забавно, что на театре и в кино гибель Катерины принято представлять эффектно: гроза, молния, гром, сумасшедшая барыня, истерика, заламывание рук и — в омут головой. В пьесе мы ничего подобного не находим.

Катерина (подходит к берегу. Громко). Друг мой! Радость моя! Прощай! (Уходит.)

При всем понимании сценической условности между «уходит» и «ныряет» — «дистанция огромного размера».

Наконец, в последней редакции «Демона» (1841 года), распространенной среди читателей в виде так называемого «придворного списка», появляется сцена спасения Тамары ангелом:

«Исчезни, мрачный дух сомненья! —
Посланник неба отвечал. —
Довольно ты торжествовал;
Но час суда теперь настал —
И благо Божие решенье!..»
 

Этим словам ангела полностью соответствуют в «Грозе» слова Кулигина в финальной сцене:

Кулигин. Вот вам ваша Катерина. Делайте с ней что хотите! Тело ее здесь, возьмите его; а душа теперь не ваша: она теперь перед судией, который милосерднее вас! (Кладет на землю и убегает.)

Кто такой Кулигин? Принято считать, что прообразом для него послужил Иван Петрович Кулибин. Но, во-первых, Кулибин не был самоучкой. Во-вторых, Кулигин называет себя механиком-самоучкой, но в списке действующих лиц Островский обозначает его: «Часовщик-самоучка, отыскивающий перпетуум-мобиле». Последнее сразу наводит на мысль, что связь с И.П. Кулибиным может быть разве что пародийная. Интересно, в чем же наш Кулигин проявляет себя как часовщик? В том, что слоняется по городу без дела и клянчит у Дикого десять рублей на установку на площади солнечных часов? Для этого, очевидно, не нужно быть ни механиком, ни даже часовщиком. Солнечные часы без особого труда может соорудить любой пионер.

Кулигин в драме Островского это городской дурачок, блаженный, юродивый, если угодно. Именно этим он близок к ангелу. Поэтому он, и только он может произнести слова о милосердном судье. И как раз поэтому Островский тут же удаляет его со сцены. Дальше его не должно быть. Потому что слова благодарности Кабанихи относятся не к тому, кто вытащил тело Катерины из омута, а к пресловутому «темному царству» города Калинова, к тем, кто, по ее убеждению, помог ей погубить Катерину, то есть ко всем, за исключением Кулигина.

Принято считать, что Лермонтов добавил сцену спасения Тамары ради того, чтобы провести поэму через цензуру. Если так, то это довольно странное решение. В середине XIX века мысль о спасении героини, умершей во время совокупления с Демоном, кажется, по крайней мере, крамольной.

Уже в XX веке братия пеняла преподобному Силуану Афонскому за то, что он молится о спасении всех, вопреки евангельским словам о спасении малого стада и неизбежном ввержении грешников в геенну. А преподобный Силуан преставился спустя сто (!) лет после написания «Демона».

Очевидно, Силуан обладал дерзновением, позволявшим ему обращаться к Господу с подобной молитвой. Что касается Лермонтова, то выраженная им мысль выглядит для его времени чересчур смело.

Тем более странно, что Островский, человек совсем иного, вполне церковного мировоззрения, немногим позже, всего лишь спустя двадцать лет после Лермонтова (1859), осмеливается проводить ту же мысль, пусть и более завуалированно — в соответствии с жанром.

Собственно, в чем эта мысль состоит: нет греха, который мог бы лишить человека спасения, потому что не грех властвует над душой, а милосердный Судья, Искупитель, Спаситель. И зло — Демон или «темное царство» — бессильно перед Господом. Другими словами, мысль и в том и в другом случае вполне христианская, но в обоих случаях преподнесенная чересчур неканонично.

Именно эта последняя параллель заставила меня думать, что Островский мог воспользоваться лермонтовской фабулой при создании «Грозы». И именно поэтому называл свою драму схематичной. Иное дело, что гений драматурга настолько значителен, что он, воспользовавшись чужой схемой, создал произведение необычайно многоплановое и, по сути, до конца не прочитанное до сих пор.

И последнее. Я перечитал все дневники, записные книжки и письма Островского и нигде не нашел подтверждения тому, что он опирался на лермонтовский сюжет при создании «Грозы».