ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Свой белый «порше» Анна всегда оставляла в подземном паркинге под Авенида-дель-Мар, иронично воспринимая эту прогулочную улицу как бульварный — в прямом и переносном смыслах — музей Сальвадора Дали: десять причудливых бронзовых фигур под открытым небом на ведущем к морю бульваре с фонтанчиками. Потом неторопливо — спешить некуда — поднималась к Апельсиновой площади. Но шла не напрямую, а «беспутно» петляла по узким, непроезжим улочкам старого города с десятками тесных магазинчиков, торговавших всякой всячиной. Они, впрочем, ее не интересовали. Она глядела под ноги — на мостовую, выложенную мелкими, в спичечный коробок, разноцветными камушками, увлеченно отгадывая орнаменты этой удивительной «подножной» мозаики. На уютной Апельсиновой площади, окруженной белоснежными домами — не выше трех этажей, — привычно устраивалась за одним из ресторанных столиков, заказывала джус, иногда кофе с пирожным и под сенью листвы, укрывавшей от южного жара, наслаждалась приятным, тонким, отдаленно напоминающим ваниль ароматом апельсиновых деревьев — диких, с медово-желтыми, горькими, не съедобными плодами, но чарующим запахом.

Дежурный дневной моцион она совершала два-три раза в неделю, оставляя сына и дочь на попечение Илоны. Побыть одной, совсем одной, стало для нее потребностью. Гламурная чужеязыкая публика с вкраплениями вульгарных личностей с бакенбардами до колен, не уверенных в своей гендерной принадлежности, считавших, будто они родились не в своем теле, и исправивших ошибку природы, — эта тусня не в счет, она не только не мешала одиночеству, но более того, усиливала эту временную, на час-два, отрешенность от мирских забот и привязанностей. Анна задумчиво потягивала сок через фирменную полосатую бело-красную соломинку и... вспоминала. Да-да, в Марбелье она жила не заманчивыми удовольствиями беззаботного безделья «золотой мили», кичившейся изощренностью и роскошью богемных развлечений, а воспоминаниями.

Для Анны — Анюта осталась в далеком прошлом — воспоминания были бальзамом, умиротворяющим и слегка пьянящим. Они успокаивали, возвращали душевное равновесие, нарушенное безрадостным и бессмысленным существованием в испанской золотой клетке. Без воспоминаний ее ждало бы пушкинское «В окно смотрел и мух давил». А путешествия в минувшее... В ее жизни все-таки кое-что уже было! И не «кое-что», а любовь, трепет и даже потаенное чувство, которое позволяло мечтать о грядущем счастье, пусть и недостижимом. Оно и сейчас с ней, это чувство, в холодной денежной сытости согревающее надеждой, пусть и несбыточной.

Хаотично листая страницы своей прежней жизни, мысленно вглядываясь в незримые дали, она многократно возвращалась к тому, что считала примечательным, судьбоносным. И вот странно: каждый раз услужливая память воспроизводила давние события абсолютно одинаково, словно под копирку, — вплоть до мельчайших подробностей, но их осмысления подчас не совпадали. Эта неустанная и изменчивая оценка былого позволяла ей все глубже проникать в суть тех счастливых, хотя и суматошных лет. Прошлое не осталось в прошлом, оно не умерло, стало частью ее сегодняшней жизни. Анна как бы заново переживала его, находя в нем и отраду, и горечь, по-школьному расставляя отметки своим поступкам и тогдашним пониманиям смысла происходившего.

Особенно часто приходил на ум тот памятный серый зимний день, когда она приняла окончательное решение.

Потрясенный драматическим противостоянием на Тверской, едва вырвавшись из безжалостной омоновской мышеловки, Валька примчался к ним сам не свой. О его разочарованиях плодами перестроечного урожая и опасениях за семейное будущее она знала — в ту смутную годину слома всего и вся он не раз возвращался к этой тревожной теме. Однако надежда на скорое обновление жизни не покидала его. По натуре восторженный оптимист, он продолжал с детской наивностью верить, что на смену тирании КПСС идет-грядет власть истинных демократов, что новая метла и мести будет по-новому, вышвырнув за порог криминальных героев великого хапка, с которых еще спросится. Да, она знала его настроения и понимала: непредсказуемое, изощренное, подлое издевательство над ветеранами на Тверской стало для Вальки шоком, моментом истины. Власть обманула, шулерски передернула колоду и пала в его глазах, подлость для него неприемлема. Отсюда и отчаяние, прорвавшееся скупой мужской слезой, — а мужские слезы намного страшнее женских, за ними кроется тяжелый душевный кризис. Она не сомневалась, что в тот горький момент он думал о том же, что и она: как теперь жить, как растить детей? Потерянный, сокрушенный, осознавший свою негожесть, свою неприкаянность и свою инаковость, — чужой и для прежних и для нынешних! — он сдался. Будущего не было.

Будущее похитили.

С его помощью.

Припоминая тот переломный день, Анна даже сейчас, спустя годы, не могла забыть, как до физической боли сжалось ее сердце от чувства жалости к Вальке. Конечно, она осознавала, что вместе с его жизненной катастрофой под откос летят и ее мечты о семейном счастье. Но в тот драматический момент, когда решались их судьбы, она прежде всего думала именно о Валькиной участи — с наукой покончено, для «хлебных» должностей, на которые мог бы определить его Рыжак, он непригоден: всегда бодрствующая совесть и неподкупная честность исключают аппаратную службу. Что остается? Извоз? Но он говорил, что извоз это временно, для «пережидания», — а чего ждать теперь? Он много раз сочувственно размышлял о злополучной, несостоявшейся судьбе отца, отцовский урок служил для него стимулом сделать жизнь по-настоящему! Он рвался изо всех сил, всегда оставаясь безукоризненно порядочным. Но какие у него перспективы теперь, на изломе эпохи, в новой немилосердной реальности? Перспектива одна — вы-жи-вание.

Добро пожаловать в полунищету!

Нравственная чистота Валькиных устремлений, которые она не во всем разделяла, с первых встреч привлекала ее, — а к тому памятному февральскому дню они женихались уже лет семь. Вдруг промелькнуло петитом: конечно, она обожает своих родителей, однако ее духовным наставником был дедуля, у которого она переняла эту особую чувствительность к искренности помыслов — и своих, и Валькиных. Только с дедулей она могла быть откровенной до конца, только ему могла исповедаться до глубины души, как и было в тот раз, в то последнее «мирное» застолье, перед бурей девяносто первого года, разметавшей страну. Впрочем, воспоминания о кратовском застолье, тоже особо памятном, не сейчас, в другой раз... А  тот серый февральский день, когда решалась ее судьба, вернее, когда она сама выбирала свою судьбу, Анюта — да, в те дни она еще звалась Анютой! — ради обретения семейного счастья была готова разделить с Валькой невзгоды и тяготы будущего беспросветного выживания, лишь бы оставаться вместе. Но она слишком хорошо знала, что он отвергнет ее самопожертвование, откажется взять в плавание по жизни на той утлой лодчонке, в какой, не изменив самому себе, оказался по обстоятельствам смутной эпохи.

Именно в те минуты его отчаяния, со слезой, она и приняла окончательное решение, к которому исподволь готовилась, — для того и созывала то кратовское застолье. Она тоже не изменила самой себе.

Это была ее Голгофа.

Дневной жар нарастал, ни густолиственный полог апельсиновых деревьев, ни солнцезащитные зонты уже не спасали. Пора возвращаться в ухоженную Сьерра-Бланку, в дом-крепость с высоким каменным забором, за которым не кипела, а волоклась изо дня в день однообразная, скучная жизнь, не обремененная ни жизненными заботами, ни душевными тревогами, не осененная ни эмоциональными порывами, ни высокими чувствами. На вилле «Валенсо» был сдвоенный бассейн — на два соседних домовладения, но пожилая чета Довбничей, тоже русских, для которых сын купил особняк в престижном районе Сьерра-Бланка еще на рыночной заре, бассейном не пользовалась. И Анна плескалась в нем в любое время. Медленно, без напряжения плавала брассом и снова вспоминала, вспоминала. Как обычно, вразброс, не увязывая отрывочные отблески былого в единую цепочку логически связанных событий.

Память теребил давний случай.

Однажды она купила скромную упаковочку «Эрл грея» в магазине «Чай» на Мясницкой — яркий, приметный, стилизованный под восточные мотивы дом с башенкой-пагодой, — и неторопливо, прогулочным шагом шла в сторону Лубянки, готовясь маленьким сюрпризом порадовать папу, который в прежние, благополучные времена любил навещать именно знаменитый, с роскошными интерьерами «Чай», убежденный в первосортности его товара.

Внезапно рядом затормозила помпезная иномарка, из ее задней двери выскочил пассажир и бросился к ней:

— Анюта! Как я рад вас видеть! Какое везенье! Вам куда? Я вас подвезу.

Это был белобрысый Вадим с «Кропоткинской, 36». Тот, который купил на аукционе «Волгу» за сто тысяч рублей. Этим он Анюте и запомнился.

Разумеется, она отказалась от предложения «подвезти», сказав, что до метро здесь недалеко. Но он настаивал:

— Вам на метро? Значит, путь не близкий. Анюта, бросьте вы эти стеснения, на машине удобнее.

Пришлось ответить более решительно, и Вадим развел руками.

— Жаль, искренне жаль.

Избавившись от нежданного ухажера, она тут же забыла о нем, продолжая наблюдать за жизнью московского центра, где в последнее время ей приходилось бывать не часто. В глаза бросались перемены: раньше улица выглядела празднично за счет мельтешения множества нарядных людей, а сейчас что-то неуловимо изменилось. Мясницкая по-прежнему была людной, но прохожие, погруженные в невеселые мысли, словно сговорившись, не поднимали головы, глядели под ноги — верный признак озабоченности. У перекрестка ее внимание привлек какой-то мужчина, двумя руками прижимавший к груди охапку ярких красных роз — не букет, а именно охапку, которая закрывала лицо. Его праздничный вид слишком уж дисгармонировал с общей серостью улицы. А когда они поравнялись, он внезапным движением протянул ей цветы, воскликнул:

— Анюта, от всей души!

Это снова был Вадим.

Она категорически отказывалась от пышной охапки, но он умолял и настаивал, угрожал, что сейчас швырнет розы на асфальт и при всем честном народе станет топтать их ногами. Из-за непомерных настаиваний, привлекших внимание прохожих, ей все-таки пришлось сесть в автомобиль. И пока ехали на Песчаную, он с тысячью комплиментов успел-сумел сунуть ей свою визитку, а затем выклянчить номер ее домашнего телефона. Со строгим предупреждением, что звонить он может лишь в самом крайнем, особом случае и галантным обещанием: «Будет так, как вы изволите хотеть».

Цветы Анюта оставила в машине: заявиться домой с таким невиданным букетом она, понятное дело, не могла. А Вадим, как ни странно, сдержал слово, позвонил только один раз — месяца через два-три.

2

Погода менялась.

Вальдемар сидел в кресле с потертыми деревянными подлокотниками и жесткой наклонной спинкой, под которой едва прощупывалась слежалая за десятилетия поролоновая прокладка, — из румынского гарнитура, некогда купленного отцом, — и невидящим взором глядел сквозь распахнутое окно на неторопливое шествие облаков, вспоминая этот уходящий в небытие июльский день. Галина с Иваном гостили у ее деревенской тетушки под Воронежем, и ему, соломенному холостяку, приходилось самому изобретать нехитрые ужины.

Но сегодня было не до ужина. Погруженный во внутреннее созерцание, он действительно смотрел в небесную высь невидящим взором.

Со студенческих лет Вальдемар не любил нелепые, бессмысленные штампы вроде «невидящего взора», но сейчас с удивлением, умопостигаемо осознал, что в минуты духовного напряжения банальные словечки и истины способны предельно точно выражать чувства и настроения. Факт оставался фактом: Вальдемар смотрел на облака и не видел ничего, кроме того, что происходило в нем самом. Конечно, если бы в квадрате окна мелькнуло нечто иное, помимо курчавого облачка, это привлекло бы его внимание. Но на небесах царил абсолютный покой — во всяком случае, в той части Вселенной, где он обитал. Увы, на грешной земле, которую он мысленно обозревал, все обстояло иначе.

Сегодня сам Расторгуев сразу после обеда — его аж слегка разбрюшило, ремень отпустил, — пребывая в чрезвычайно благодушном настроении, пригласил Вальдемара в свой начальственный кабинет с аляповатыми признаками роскоши вроде глубоких пухлых кресел белой кожи, большого аквариума на постаменте из карельской березы и сервизного поставца, приспособленного под дарохранилище — для сувениров, — и сделал грандиозное предложение. Сперва экстравагантно для начальственных нравов и с обилием восклицательных знаков облагодетельствовал Ниагарским водопадом похвал по части трудолюбия, прилежности и прочих достоинств Петрова, а затем, совсем уж за гранью привычных отношений, сложившихся в их фирмочке, мягко пристыдил себя за то, что не удосужился загодя осовременить жизнеустройство такого ценного работника, не поторопился перевести его в иной людской разбор — ох и любил же Расторгуев эти старорусские словечки! — а попросту повысить его статус, зависящий в том числе от марки автомобиля, на котором человек ездит.

Но лучше поздно, чем никогда! Хватит кататься на «жигулях» далеко не первой свежести, пора пересаживаться на... нет, нет, даже не на «тойоту», не на «форд» — сразу на «лексус»! Чего равнять фунт с аршином! И потому он, Расторгуев, основательно поразмыслив и приняв во внимание интересы общего дела, предлагает Вальдемару шика-а-рную должность — руководящую, с небольшим штатом подчиненных и — обрати внимание! — с секретаршей. В отдельных конторских апартаментах, с охранником при дверях. Знатничать будешь! Станешь владельцем контрольного пакета акций новой, под тебя созданной фирмочки.

— Капиталец мы изымем из текущих доходов, — подкупающе урчал Расторгуев. — Твое дело будет бумаги подписывать да на «лексусе» кататься. Сладка уха из мелкой рыбы! — Хохотнул, но тут же сам себя подправил: зная въедливость и глубину познаний Вальдемара, не сомневается, что тот вложит в дело душу и сообразит что-нибудь такое, до чего он, Расторгуев, не додумался. — Очень уж люди измудровались, аж до чудачества, нужно влить что-то свеженькое, обновительное. Да и тебе, Петров, пора менять статус сообразно запросам жизни. О сынишке нельзя забывать, домашние затруднения, они, брат... Сам знаешь, на ухабистой дороге песен не поют. — Слегка разомлевший от красочности и образности своего спича, Расторгуев закончил патетикой: — Большие паруса только сильный ветер надувает, понял?

Мужик утробистый, толстомясый, он по особенностям фигуры передвигался утицей, с перевальцем. Отмеривая шажком ковер кабинета, позевывая после обеденного насыщения и получая удовольствие от легкой воркотни в животе, Расторгуев, видимо, чувствовал себя созидателем жизни, устроителем судеб, а потому настроение у него было вполне прекраснодушное. А складывать слова он умел.

Но глубокая задумчивость Вальдемара, сидевшего в потертом кресле перед окном, распахнутым во Вселенную, не означала, что он фраза за фразой перебирает в памяти извилистый начальственный монолог, прикидывая, по силам ли ему грядущее усердие, и упиваясь мечтами о благоустроенном завтрашнем дне. Голова уже не набекрень, не то что раньше. Для него вопрос бесповоротно решился еще в кабинете, ибо он хорошо знал расторгуевский норов и никаких воодушевлений не ждал. Плутяга! Но глупо было бы препираться, кривить физиономию. И, молча выслушав чуть не на всхлипе спич гендиректора, Вальдемар поблагодарил его за доверие, вставив важное словечко о том, что обязан известить — не посоветоваться, а известить! — о предстоящих переменах дражайшую супругу, и избежал ответа согласием. Хотя Расторгуев наверняка не помышлял об отказе. По-свойски, под ручку проводил до дверей, братски обнял за плечи:

— Выбирать «лексус» своего шофера пошлю.

Самого-то Расторгуева возили на «порше Панамера».

После драматического провала восторженных перестроечных ожиданий жизнь Вальдемара круто спикировала в бездну отчаяния. Разочарование в роде человеческом угнетало тягостно. Он жил с ощущением, будто кто-то бесплотный, не отбрасывающий тени и не отражающийся в зеркале, но безжалостный и ужасный дочиста разграбил запас его юношеских надежд. Чудом удалось ему уцелеть, совершив жесткую посадку — не с парашютом, а на зонтике. Чудом! Сначала мыкался извозом, потом по знакомству взяли администратором в ресторанчик, который сообразил институтский приятель Витька Битый, быстро освоившийся в рынке. Там тоже не задалось, и, согласно завету классиков сатирического жанра, пришлось переквалифицироваться в управдомы — в буквальном смысле. Устроился ведущим специалистом в жилищную контору на Стромынке.

Человек перестроечной выделки, он стал осторожничать. Девушка в сомнении! На сказочную беззаботность своего будущего уже не претендовал. Навсегда зарекся искать выгодное местечко под солнцем и ловить соблазнительные шансы, о которых взахлеб кричали власти и реклама, — опять бесплатный сыр! В ресторане и в ЖЭКе потихонечку-полегонечку усвоил азы новой рыночной реальности, а уж усердия ему не занимать. И после долгих печалей по случаю закатился рядовым клерком в крепкую коммерческую фирмочку, посредничавшую на рынке торговых услуг.

Встретили его сообразно особо процветавшей в ту пору теории первой информации, сулившей выгоды тем, кто успевал раньше других пропихнуть свою точку зрения — где ни попадя! Мишка Ожерельев, по прозвищу Пэтэушник, вызнал у кадровика подноготную Вальдемара и без стеснений поставил клеймо:

— Расторгуев эту бывшую ученую крысу взял по дешевке, экономит. Вальдемар, на крысу не обижайся, — сопроводил свое мнение извилистым орнаментом новояза. — У меня язык такой, а ты мужик, может, и нормальный. Только проку от тебя не будет, для нас ты — обуза. Короед.

Вспомнив это начало службы у Расторгуева, Вальдемар улыбнулся. Незаметный, серенький, задницы от стула не отрывавший, поначалу как бы изгой, он избегал балагурных перекличек молодых ребят — всего-то лет на десять моложе, но повезло, вписались в рынок. Они толкались локтями, верили в силу петушиного слова. Но как-то само собой получилось, что уже через месяц торговые клиенты норовили попасть именно к Петрову, аж по записи шли. А потом и свои ребята захромали за советами. Приковылял и Ожерельев:

— Ты уж извини, что я тогда... А теперь, видишь, твоя подсказка позарез нужна.

Через полгода благодаря своей въедливости да на фоне раздолбайства молодых ребят Вальдемар выдвинулся в первачи. Приметило его начальство и поставило на первую ступеньку карьерной лестницы — в расчете, что примется лихорадочно карабкаться вверх. А он толкаться локтями не стал: зарплата скромная, но на жизнь хватает. Убоялся снова потерять все. Падают те, кто на аллюре, а он хотя не рысист, зато без спотычки. Этот выбор после сегодняшнего предложения Расторгуева отозвался в его сознании чеканной формулой: «Неужели цель жизни в том, чтобы пересесть с “жигулей” на “лексус”?»

Выбыв из нервной, изматывающей конкурентной гонки, Вальдемар избавился от завистников. Исчезли интриги, подставы, подсидки, не нужны подхалимаж, аптекарская точность при сверке обоюдных услуг и выгод. Другая жизнь теперь — не как раньше, когда живи да оглядывайся.

Но маленьким человеком он себя не ощущал. Обычным — да. Но маленьким... Вот большие люди — с ними все ясно: каждый шаг на виду, ничего спроста не булькнут. К примеру, отчего Солженицын из Америки в Москву самолетом не прилетел, а поездом через Дальний Восток вернулся? Хотел новую Россию взором окинуть? Да много ли из вагонного окна увидишь? Много ли на шумных вокзальных встречах поймешь-услышишь? Может, он иное замышлял: через Сибирь, Урал да Волгу-матушку в Кремль въехать? Ну, это так, кстати. А маленький человек... Нет, погоди, почему маленький? Запяточный кучер, что ли? В чем она, малость? Негромко живешь — значит, маленький? У передних людей, у знаменитостей в душе тускло бывает, Сахара бесплодная. А за обыденной жизнью могут бушевать страсти, украшающие род человеческий. Маленькие люди!

А Расторгуев комедию не зря ломал, задумал что-то. Добродей! Как Тимур с мебельным гарнитуром. На кой он мне нужен, этот «лексус»? На кой рыжему мужику вороной конь? Ишь, только бумажки подписывай да на «лексусе» катайся. А потом — «Рога и копыта», криминальная интрига, и судьба снова кувырком. Как говаривал отец, двойной заряд ружью опасен, как бы ствол не разнесло.

Да, по жизни Вальдемар стал осторожничать. Раньше прыжками мчался, а теперь шагал на цыпочках. И финал сегодняшней истории с Расторгуевым был логичен для его новой, не очень-то устойчивой жизненной позиции. Он поступил так же, как и в тот раз, — когда на него «с неба» пролился нежданный денежный дождь. Помнится, в волнении позвонил отец и сообщил, что на их почтовый адрес пришел странный перевод — сумма хорошая, а от кого, неясно, неразборчивые каракули. Они с отцом долго мараковали, что бы это могло значить, и, не найдя ответа, решили так: деньги взять, но не тратить. Вдруг это подстава? Сперва подкупят, подцепят на крючок, а потом начнут шантажировать, неизвестно чего потребуют. Поэтому надо быть в готовности вернуть сумму, чтобы не повис долг. А там видно будет.

Но самое удивительное, переводы — с постепенно возрастающими суммами — стали приходить регулярно, причем с разных адресов. И то и другое уж вовсе настораживало. Не-ет, просто так в наше время деньгами не швыряются, кто-то что-то про Вальдемара задумал. Ну и условились: все деньги — в банк, неприкосновенно.

Со временем об этих странных переводах Вальдемар и думать перестал, словно не было этих чужих денег, а потому от лишних тревог избавился. Жизнь-то как-никак потихоньку устаканивалась. Женился он, как бывает при душевной усталости от долгих блужданий по тонкому льду, по случаю: отмечали в ЖЭКе Новый год, а потом загуляли на пару с Галей Красухиной, бухгалтером. Ну и понеслось. В какой-то момент явилась мысль сбежать из-под венца, но почему-то не получилось, соблазнился женской заботой. Переехал к ней — она жила одна, в бедненькой, почти без мебели квартирке у Даниловского рынка, оставшейся за ней после преждевременного ухода родителей. Завели общее хозяйство, отец Вальдемара пожертвовал частью старого румынского гарнитура. Горячей любви не было, но Галя оказалась женщиной достойной, дом содержала в порядке, мужа обихаживала, за средний заработок не корила, искренне помогая не одуреть от прелестей бытового прозябания. Но главное, родила Ваньку-встаньку, в котором они, как и положено, души не чаяли. Иначе говоря, семью он укомплектовал.

О завтрашних маршрутах уже не думал.

А вот с Анютой все было сложно. Он помнил, как случилось ее исчезновение — внезапное, непонятное, для него трагическое. Однажды вечером, когда он заявился домой после утомительной извозной вахты, отец сказал:

— Анюта звонила. Просила отзвонить. В любое время.

Он набрал номер и услышал:

— Валька, папа с мамой уехали в Кратово, там и заночуют. Я одна. Жду.

Усталость пропала мгновенно. Вальдемар кинулся к старой «копейке», не успевшей остыть от десятичасовой гонки, и погнал на Песчаную. В последнее время они виделись редко, даже по телефону общались нечасто: его можно было застать дома лишь рано утром. И возможность всю ночь быть наедине показалась ему подарком судьбы.

У Крыльцовых его и вовсе ждал сюрприз: Анюта задумала настоящее празднество. На столе в гостиной красовался нарядный бело-синий чайный сервиз, в элегантных подсвечниках горели свечи, торт «Киевский» уже был аккуратно нарезан и ждал серебряной столовой лопатки с витиеватой фигурной ручкой. Вальдемар ахнул от неожиданности и восторга, однако мужским взглядом сразу заподозрил неладное.

— Анютка, потрясающе! Но этот остолоп, — ударил себя кулаком в грудь, — не позаботился о том, чтобы купить вина. Сейчас же мчусь за бутыльцом.

— Ты за рулем, тебе нельзя.

— К утру все выветрится. Где тут ближайший винный?

— Нет, Валька, не надо. Я тебя очень прошу, не надо. — Обняла его. — Зачем нам вино? Попьем чай с тортом, поболтаем о жизни. — Улыбнулась. — Как теперь шутят, закуска стала дороже выпивки. О жизни надо говорить стрезва. Выключаю телевизор. Как говорит папа, когда выключаешь телевизор — включаешь себя. Мы вдвоем, всё!

Гостиная у Крыльцовых радовала глаз. Александр Сергеевич, профессор, лауреат Госпремии, зарабатывал прилично, и Ксения Петровна, создававшая уют в доме, обожала, говоря ее словами, тралить антикварные комиссионки, выискивая доступные по цене редкости. Внимание Вальдемара привлек, видимо, уникальный торшер — высокий, на толстой резной стойке и с большим абажуром с махровой бахромой. Люстра была погашена, при мягком свете торшера пеньковый свечной огонек выглядел празднично. Анюта уловила его взгляд.

— Когда-то мама купила два таких торшера. Но буквально на той неделе один пришлось продать. Целая баталия развернулась: мама хотела продать парой, это дороже. А папа горой встал против. Продажа фамильных драгоценностей! Не может он смириться с нашим упадком, шумел: с горы едем, другая жизнь начнется. А ведь и верно, Валька, другая жизнь...

Вальдемар взгрустнул:

— Я со своей горы уже съехал...

— Не ныть, Валька, не ныть! Нам-то по возрасту еще можно погодить. Папе труднее, ему за пятьдесят, успеет ли в этой другой жизни освоиться? Я за него тревожусь. Он считает, что лично в ответе за теперешний провал-развал, опоганился, потому и рюмочку стал поднимать — средней тяжести. Он же молился на Рыжова, ректора. А тот МАИ унасекомил и, главное, — это папа особенно ставит ему в вину, — отказался от предложения Ельцина быть премьером, поработать на Россию. Укатил послом в Париж, в зону комфорта.

— Ну, Александр Сергеевич тут ни при чем.

— Совесть, совесть его мучает. Мы всегда широко жили, папины друзья часто собирались. Я помню те чудесные разговоры на кухне, анекдотики про Брежнева. Все было замечательно. Но нет, захотелось чего-то новенького... Вот и получили. Теперь папа говорит: кругом хитрости и лести, не стало ни совести, ни чести. Корит себя.

— Получили по полной, это да. Куда дальше, если в Северодвинске — там атомные подлодки делают! — провели всероссийский конкурс голых сисек. Об анонимном сексе уже заговорили. Ты представляешь, что будет с поколением, идущим нам вослед?

— Да, очень уж вульгарно вокруг стало. — Протянула руку через стол — пальцы в пальцы. — Валька, у нас с тобой потрясающее единомыслие.

Но она, как всегда, глядела глубже. Подумал: «Я танцую от своей, личной печки, а она видит всю танцплощадку». В голове интегрально, как бы суммируя, обобщая все наблюдения, мелькнула мысль: мнения десятков людей, в основном его возраста, которых он возит, — пассажиры обожают диалоги с таксистами, — сводятся к одному: наконец настала свобода, один в восторге сказанул: «Лютая свобода!» — теперь можно всё!

Да, всё. Главную новостную передачу на государственном ТВ стал вести журналист радио «Свобода», всю жизнь клевавший СССР. Фильм «Покаяние» с извлечением из могил трупов возвели в шедевры. А уж «Детей Арбата», где историю наизнанку вывернули, и вовсе восславили. От столицы до далекой станицы жизнь с ног на голову ставят. А он, Вальдемар, и не ко двору, и не ко времени, у него сплошные утеснения. Пути в завтра не проглядываются, сплошные беспутья.

Анюта ответила:

— Но такси-то сегодня могут себе позволить только... Ну, ты понимаешь, о ком я. И о чем. Расслоение пошло стремительно. А как иначе, когда после высвобождения цен они скакнули в двести раз? В две-сти! Зато в магазинах всего полным-полно.

И он вспомнил, как некий поддатенький пассажир растолковывал ему свой маневр. О том, что с первого января отпустят цены, Ельцин объявил за месяц, в начале декабря. Ну я же не дурак! — посмеивался тот мужик. — Чтоб не продешевить, я товар и попридержал, в магазинах пустые полки, народ ярится. А это и Ельцину выгодно: вот до чего коммуняки страну довели, ату их!

Вспомнил он одно, а подумал совсем о другом. Впервые за многие годы они остались вдвоем в домашнем уюте и без счета времени, но говорят не о любви, не о личных проблемах, Анюта — да, да, именно Анюта! — переключила разговор на текущие всеобщности. Зачем, почему? И тут же явился ответ: она боится той темы, какую они обсуждали на памятной прогулке в Кратове, и уводит подальше от нее. Но ведь он тоже страшится даже мельком прикоснуться к главному, судьбоносному. О каких семейных планах судить-рядить в этой жуткой неопределенности, когда он слетел под откос и неизвестно выберется ли? А если воспрянет, то когда? И в какой мере?

А Анюта сегодня космически красива! Легкая косметика с акцентом на чувственные губы, на бесподобные, очаровательные карие глаза. Волосы в больших фигурных завитках спадают по обе стороны — голливудские локоны. Розовая полупрозрачная шифоновая кофта с напуском. Что делать? Что делать? Как жить дальше?

Анюта, как всегда, поняла его:

— Не кручинься, Валька, у нашего возраста еще есть время, хотя и не слишком много.

Он мгновенно перевел ее слова на язык их судеб: она говорит, что с ребенком можно еще немного подождать, жизнь должна наладиться. Протянул руку через стол, и опять — пальцы вместе в знак молчаливого взаимного понимания.

Потом спросила:

— Кстати, как там Костя с Региной?

— Орел, когда приезжает навестить маму, звонит. Говорит, вспомнил студенческие времена, по ночам вкалываю на товарной станции, а днем сижу у компьютера. Мы тоже когда-то подрабатывали разгрузкой вагонов.

— Его маме, наверное, тяжело, одна. Во всяком случае, морально тяжело. Напиши-ка мне ее телефон, как-нибудь позвоню, обрадую вниманием.

Вальдемар, прихлебывая, за что его всегда ругала мама, но так и не доругала, пил чай, радуясь этому чудесному вечеру. Анюта опять угадала его настроение, встала, подошла сзади, одной рукой обняла за шею, другой, словно он малое дитятко, стала ласково гладить по голове.

— Знаешь, Валька, есть такое присловье: несчастный ждет-пережидает, когда наступят лучшие времена, а счастливый радуется, что живет. Давай радоваться.

Утром был завтрак — самый вкусный в его жизни, потому что никогда и никто, даже мама, не ухаживал за ним так трогательно. И он, на своей «копейке» в поисках заработка окунувшись в суматоху московских улиц, вот уж вправду с замиранием сердца снова и снова переживал ту прекрасную, волшебно нежную ночь.

Потом из-за трудных обстоятельств нового бытования в их отношениях наступила пауза: встречаться некогда, даже телефонный перезвон утих, мобильников в ту пору не было, во всяком случае у них. Только однажды они наскоро пересеклись в простенькой кафешке на Дмитровке. Анюта выглядела озабоченной, и теперь Вальдемару пришлось взбадривать ее своим деланым оптимизмом.

А в какой-то — самый ужасный в его жизни! — день он позвонил Крыльцовым и услышал непривычно холодный, даже враждебный голос Александра Сергеевича:

— Анюты нет. Она уехала.

— Как уехала? Куда?

— Я же сказал: Анюты нет, она уехала. — И в телефонной трубке — гудки.

Вальдемар ничего не мог понять. Много раз набирал номер Крыльцовых, но трубку неизменно брал Александр Сергеевич. В последней надежде звонил в Кратово, но натыкался на Зою. Анюта внезапно исчезла, и тревога за нее не давала покоя. Ждать, что будет дальше, терпеливо ждать, когда она объявится, он не мог.

И поехал в Кратово.

Сергей Никанорович встретил его приветливо, а в ответ на прямой вопрос в своей манере дернул плечом:

— Уже недели две как не звонит. Но я не особенно переживаю, Анюта всегда знает, что делает, и всегда — не из корысти, она Богом поцелована. Понятно, вашему поколению сейчас не сладко, начало жизни выпало на страду перемен, на обличительные времена. Мне-то что? Мне талон на утилизацию уже выписали. А вот вы-ы?.. В вашем возрасте и я заманчивого лиха хлебнул — в душе радость, в кармане мелочь. Крутой поколенческий сдвиг, состав со сверстниками вот-вот тронется, как на него билетик достать? Глаза закрою и вижу людей, с которыми свела жизнь в ту пору. Если сопоставить, как их судьбы сложились, до чего же поучительно было бы. Мой-то век к личным судьбам был жестокий. Не знаю, что вам выпадет, у жизни теперешней очень уж шаг ускоренный. Под девяносто первый год Горбачев перед боем курантов пожелал великих надежд и свершений, а под занавес года нашей необъятной не стало. Сейчас-то мою эпоху хоронят с музыкой, да не под марш Мендельсона, под разудалую плясовую. Слышал новость? Внук Микояна, Стас Намин, вроде музыкант, предложил для коммерции возить по белу свету тело Ленина. А при нем бутафорский Мавзолей. Для развлечений все сокрушают. — Пальцами дотронулся до груди. — За наш счет банкет... Лучшее, что было, на свалку отправляют, худшее плодят стократно.

Никанорыч с ходу увлекся воспоминаниями о былом вперемешку с размышлениями о настоящем и близком будущем. И Вальдемар не мог избавиться от впечатления, что старик намеренно уводит разговор подальше от расспросов про Анюту. В башке сверлило: «Ведь понимает, зачем и почему я приехал. Но только два слова про Анюту, да и то мелким шрифтом, а теперь кормит байками. Не-ет, что-то здесь не так, что-то с Анютой неладно, и от меня это скрывают...»

— Молодежь извечно в притязаниях смелая, так положено, живет словно во хмелю. А эпоху перемен понять не просто. Помню, в Союзе городов, аккурат семьдесят лет назад, на пару со мной работал в контрольном отделе Петька Полищук из Прикарпатья, там все Полищуки. Мечтатель был безудержный, о латифундии на Марсе помышлял — в шутку, конечно, но какой размах! Это сейчас жулики гектары на Луне продают, а в ту пору только одним терзались — есть ли жизнь на Марсе? Простоват он был, этот Петька. Помню, устроили нам коллективный поход в театр, на «Ревизора», тогда лозунг был: «Культуру в массы!» Он потом мне говорит: «Самое интересное так и не показали, ты не знаешь, Хлестакову удастся сбежать от городничего?» — Никанорыч негромко хохотнул. — Лез Петька в любую щель, цеплялся за все, что ни попадя, ну и превысил меру усердия, а в самый-самый момент пустил в портки, зубы у него так и не прорезались. Приходит однажды, бледный, растрепанный, говорит: «Серега, меня из ОГПУ приметили, к себе зовут». А служба в ОГПУ в те времена считалась почетом, с перспективой. Защищать советскую власть от ворогов! Так ты чего же, Петька, не радуешься? Пляши! А он: «Нет, Серега, я боюсь, там зверств много». И что ты, Вальдемар, думаешь? Года через полтора известно стало, что весь минский отдел ОГПУ в расход пустили. Уцелел Петька. Я его после войны случайно в Москве встретил, говорит: «Я инженерю, шагающий экскаватор сооружаю». А эти шагающие гиганты тогда как раз в чести были — канал Волга–Дон строили. Но я вот к чему рассказываю-то. Западенцы, они всегда против советской власти были, многие немцам служили, а после войны драпанули в Америку. Их там приняли, знали, кто такие. Мне, кстати, об этом сам Петька сказал, видать, какие-то корешки земляческие у него оставались. А сам он от полищуков еще до войны отбился и, по его словам тогдашним, послевоенным, человеческой жизнью живет. Вот какая судьба — нечаянная, извилистая, все у него было не так, как положено, а скольких напастей избежал.

Вальдемар вполуха слушал этот поток сознания, набор старческих воспоминаний. Промельком с огорчением подумал, что старик заметно сдал, угасает, уже нет былых мудростей. А в подсознании вызревала чудовищная, трагическая, необоримая мысль о том, что с Анютой случилась беда, укоренялось предчувствие роковой разлуки: он больше никогда ее не увидит. Но тогда для кого и для чего жить? Зачем? Смысл жизни исчезал.

С тех пор минуло немало лет. Не Жар-птица, а синица... Но жизнь ни шатко ни валко наладилась, обновилась. А душа ноет по-прежнему. Получается как в бородатом анекдоте: любит Машу, а живет с Клашей.

3

К последнему вечеру, вернее, к последней ночи Анюта готовилась заранее — надо собраться духом, в тысячный раз все обдумать. Предстояло кое о чем позаботиться и по-мирски.

На ее глазах самобичующие терзания папы перерастали в тяжелую форму депрессии. Разумеется, он не был склонен к алкоголизму и средней тяжести рюмочку — это ее придумка — поднимал скорее для виду, как бы показывая окружающим, что он не в своей тарелке. Глубокие переживания выплескивались через жестокий самосуд, через самоумаление.

— Интеллигент со стажем! С бабочкой! Дырка от бублика, а не интеллигент, безмозглый идиот, туземец, который прельстился яркими побрякушками. Интеллигент от слова «телега».

Потеряв светлое будущее, Крыльцов все чаще вспоминал светлое прошлое, находя в нем привлекательные смыслы, которых раньше не замечал, считая обыденностью. На фоне того, что творилось вокруг, именно они неожиданно заиграли яркими красками. Свободные цены, прыжки доллара, страсти вокруг приватизации и прочие сотрясающие новизны Александр Сергеевич воспринимал как фронтовые сводки, за которыми скрывались ужасающих масштабов людские потери — не умозрительные, а вполне реальные, рушились судьбы миллионов людей. На него, безоружного, не готового к внезапным временам, тоже мчался грохочущий танк гайдаровских реформ, угрожая раздавить, окончательно вышвырнуть из жизни. Крыльцов мысленно искал для себя окоп поглубже, в котором, свернувшись калачом, вжавшись в землю, без претензий на сносное существование, пусть впроголодь можно было бы переждать сегодняшний кошмар.

Но не находил. У него не было будущего.

Последний гвоздь в крышку гроба, куда заживо упекли его жестокие, беспросветные мытарства последних месяцев, забил сопляк в модной кожаной куртке и суперских кедах с яркими светлячками на пятках. На заправке, куда Крыльцов срочно рванул, чтобы заправиться перед очередным повышением цен на бензин, они не поделили место в очереди, и этот шкет, этот никто вальяжно, с пренебрежением и превосходством тыкнул:

— Папаша, ты рано родился.

Анюта помнила, в каком состоянии папа вернулся домой, — растерянный, потухший, с дрожащими губами. Рухнул на кухонную табуретку, опершись локтями на стол, пересказал случай на бензоколонке. Устало закончил:

— Профессор, лауреат... Какое это теперь имеет значение? Рано родился... Ксения, время безмятежного чтения газет за завтраком ушло, мы проваливаемся в нищету, продажа фамильных драгоценностей отсрочит агонию ненадолго. Смотри, что творится. В восемьдесят пятом году на минимальную зарплату можно было купить пятьсот буханок хлеба, а сегодня — только сто. Ты представляешь, как вздорожала жизнь! Куда нам тягаться с ценами, в рыночной гонке мы никто. А главное, беспросветно все, тупик. Времена стали не родными. Горе гибнущим!.. Бразилия объявила, что по пять тысяч долларов в месяц готова платить русским ученым, если они там примерят университетскую мантию. Может, поехать? С моей научной репутаций на ура примут...

— Ты прямо по Грибоедову: «Где же лучше? Где нас нет», — невесело усмехнулась мама. — Ладно... Лучше скажи, откуда эти сумасшедшие цифры? Ты вроде за хлебом в магазин не ходишь.

— Ох, Ксюша, Ксюша, в газете вычитал, вот откуда. И я еще не все сказал. Пишут, что за границу теперь донорскую кровь продают. Кровь на экспорт, а! До чего дожили... Для Лихтенштейна наладили выпуск титановых лопат — им, видите ли, грядки копать нечем. На деле-то для переплавки в ракетную сталь и, разумеется, не в Лихтенштейне. Танки стали продавать за рубеж — на вес! На ве-ес! Рехнуться можно. А Теплицкий на днях говорил о заказе оборудования. Институту нужны два шлифовальных приборчика, он сунулся на завод, где их делают, а ему: заказывайте партию из тридцати штук, тогда изготовим, а два — нет, не выгодно. Рынок! А некий премудрый философский пескарь в «Литгазете» требует ввести диктатуру для перехода к рынку, потому что 90 процентов населения против — он сам сей факт признаёт. Не знаю, как будет, но диктатура доктринёров уже есть. Помутнение умов! Перестройка-то поколебала державу и в чаду прогресса ушла по-аглицки, не прощаясь, бесславно усопла. Слова такого теперь нигде нет, словно ее и не было, словно пять лет страну не ломали. Помню, так же негласно, потихоньку сняли с повестки дня «Ускорение!», с которого вся эта катавасия начиналась. Я поначалу внимания не обратил, только потом сообразил, что к чему. Про демократию шуметь стали, судебный процесс над нашей историей учинили, внимание от насущных проблем отвлекли, под этот шумок с ускорением и покончили, не до него. Скверная шутка с нами приключилась: вперед — но задом... — И надолго умолк, переваривая тягостные мысли.

Анюта смотрела на отца и вспоминала, с каким восторгом он принял перестройку, как благословлял первые перемены, как увлеченно расписывал прелести наступающего дня, которые гарантирует демократия. И как сокрушается сегодня... Не хватает, чтобы с языка сорвалось горькое «обману-у-ли!». Раз в неделю ездит в институт, ежедневно обзванивает знакомых в попытках подыскать какую-никакую подработку по научной части. Горько шутит: «Для поддержания штанов». Но нет, кругом все рушится, профессор, лауреат никому не нужен. Рано родился. Никогда раньше она не видела его таким удрученным, даже обреченным. А Валька? За этим же столом несколько месяцев назад на свой манер, со слезой он тоже стенал от безысходности. Все, что дорого ей в этом мире, закатывает в асфальт каток ужасных перемен, совладать с которыми невозможно.

Что делать, как помочь? Она-то родилась не рано, вроде бы вовремя. Но что она может, училка начальной школы, не желающая идти на компромисс с совестью и преподавать в старших классах, где зарплата чуть выше, однако новые учебные программы коверкают представления о русской литературе?

Она чувствовала, в ней вызревает главное решение ее жизни.

Примерно через пару недель Крыльцовы отправились в Кратово — в узком семейном кругу отметить 95-летие дедули.

По телефону он со своим легким смешком оповестил Анюту, что активно готовится справить последний в своей жизни юбилей. А на вопрос, в каком смысле готовится, ответил:

— Вспоминаю прошлое, нащупываю поучительные уроки жизни. Что такой доживанец, как я, может вам в наследство оставить?

Стол в гостиной был накрыт непривычно бедненько: какие-то салатики, нарезка сыра и вареной колбасы, бутылка «Киндзмараули», которую они привезли с собой, — папа извлек ее из своих давних запасов. Но едва уселись, нарядно разодетая Зоя — в цветастой кофте с большими розами — торжественно внесла большой поднос. Комната наполнилась безумно аппетитными ароматами жаренной с чесночной приправой курятины. Воскликнула:

— Деликатес! Блюдо сезона! Пальчики оближете от этой вкуснятины. Окорочка!

— А-а, ножки Буша! Молодец, Зоя, — оживился папа, но не удержался от насмешки. — А ты случайно спирт «Ройял» не припасла? Они теперь в паре ходят.

— Нет, вы посмотрите, какие жирные, — не унималась Зоя. — Любо-дорого! Что ни говори, а умеют в Америке дело делать. Не то что у нас цыплята, синие. Давайте, гости, наяривайте. Еще есть, я с запасом нажарила, чтобы вдоволь.

Выпили за дедулю, и он, опорожнив треть бокала, сказал:

— Понимал Сталин толк в винах. Известно, «Киндзмараули», «Саперави» — его вино.

Папа рассмеялся:

— Отец, так я же специально эту бутылочку для твоего юбилея держал. Ксения с Анютой не дадут солгать: был уверен, что ты на Сталина спикируешь.

— А что, Сталин — вождь, нынешние ему по щиколотку. При нем мы державно в мире держались, а Горбачев какое-то общечеловеческое мышление выдумал, экономику настежь распахнул.

— Что же здесь плохого, отец?

Дедуля огорченно покачал головой:

— А вот тут Сталин маху дал, не доучил нас, а мы — вас, про рыночную экономику излишне умалчивал. Мне в Испании, да и то случайно, разобъяснили, какая двести лет назад в Латинской Америке беда стряслась, для испанцев это по сей день сердечная боль, могли бы в мире владычествовать. — Отодвинул тарелку, облокотился на стол. — В ту пору страны Юга по развитию шагали вровень с Севером, со Штатами. Но слишком доверчиво раскрыли свою экономику для торгового обмена. А чем им торговать? Понятное дело, природными ресурсами. Но в Штаты в ту пору хлынули переселенцы из Европы, большинство умельцы, они что-то путное стали производить. Ну и пошло: с Юга — ресурсы, с Севера — товары. Оглянуться не успели, как превратились в вассалов. Рынок, он такой, кто сильнее, тот играет белыми, первым ход делает. Тут смотри в оба! А если донорской кровью торговать начали, выходит, без руля и без ветрил в общечеловечество ломимся.

— Ну, отец, какую лекцию нам прочитал, а!

— Погоди... Ты мне лучше скажи, почему этот негодяй Попов Гаврила в перестройку так бессовестно нам лгал?

— Почему негодяй?

— Да потому что лгал, вот и негодяй.

— Да в чем же он лгал-то, отец? Политики, они всегда несбыточное обещают-переобещают.

— А у него не обещания были, ложь в чистом виде. Он что заявлял? Необходимо обеспечить предприимчивым людям десятикратно более высокий уровень жизни; будут у нас богатые, тогда и остальные жить станут лучше. Так и голосил, негодяй. Буквально, Саша, буквально! Вот они свое и урвали, пилаты и иуды. Кричали, что всем добро сделают, а на деле-то себе добра нахватали выше крыши. Богатые у нас уже есть, а народу не продохнуть. Не мог экономист не знать, что в рынке обогащение одних всегда за счет обнищания других, это хрестоматчина. Нагло надувал... Из поповского обмана и волевой монетаризм Гайдара вылупился. Враз цены отпустили.

Папа засмеялся:

— И ты наизусть помнишь, что Попов говорил? Ну и па-амять. И это в девяносто пять! Я и то запамятовал.

Конечно, папа съязвил, намекая на то, что дедуля не может помнить такие частности трехгодичной давности, и подвергая сомнению его слова. Но тот уступать не хотел.

— Да откуда же я могу помнить, Саша! Две недели назад заходит Митин Эдуард Аркадьич и приносит во-от такую книжищу, обложка с журнал «Огонек», а толщиной в четыре пальца. Годовая подшивка газеты «Московские новости» за 1989 год, теперь, по-моему, это зовется репринтом. Анюта, а ну-ка, сбегай наверх, принеси, в моей комнате сразу увидишь, такую книжицу не упрячешь. Пусть Фома неверующий почитает. Только не надорвись, тяжеленная...

Дедуля разошелся, шутить стал. Хотя подшивка и впрямь оказалась тяжелая для книги, килограмма три-четыре. Анюта мигом слетала на второй этаж, а вернувшись, поняла, что дебаты разгораются.

— Он через три дома живет, врач-рентгенолог. А сейчас понятия не имею, кем да где работает. Сейчас, сам знаешь, все перепуталось.

— Видать, какой-нито начальник, за ним «Волга» черная приезжает, — добавила Зоя. — Видать, в люди выбился. А что врачом уже не работает, это точно.

— Вот эту штуковину он мне и принес, — говорил дедуля, расчистив на столе место и положив на него подшивку. — Я так понял, что у него их много и он распространяет. Но не суть. В том дело, что я уже две недели вгрызаюсь в это чтиво, там и программу Попова, этого Гаврилы, приметил. Закладка есть, могу прочитать.

Папа отмахнулся. Теперь, мол, верю на слово. А дедуля, удостоверив свою правоту, пошел дальше:

— И вот что я тебе, Саша, еще скажу. Между прочим, и тебе тоже, Анюта, чтоб знала и помнила, тебе жить долго. Эта книжица, — ладонью похлопал по ней, — это обвинительное заключение для тех, кто под этой обложкой прячется. Восемьдесят девятый год, он же решающим был, тогда каша и сварилась: Горбачев — президент, съезд депутатов, ликвидация шестой статьи. Да и народ обманывать уже незачем, народ после восемьдесят девятого уволили в отставку и думать-то о нем перестали. Народ свое дело сделал, за демократию проголосовал, а теперь нишкни, не отсвечивай. После развала Союза народ без парашюта падал, вот о землю и грохнулся. Вход в демократию оказался без выхода. Для народа ныне клянчат у англичан гуманитарную помощь, говядину из провиантских военных складов с истекающим сроком годности. Народ из саней в дровни пересадили, и пошла грызня за власть: Горбачев или Ельцин. — Снова похлопал ладонью по книге. — Они грандиозно народ надули, бессовестно. Но Гаврила отличился особо, демагог изощренный. Когда-нибудь, Саша, почитаешь, очень прелюбопытен этот постфактум. Я в нем вычитал, как поп-расстрига Якунин предлагал продать парочку Курильских островов, чтобы нарождающуюся святую демократию финансами обеспечить. А уж как эта публика догадлива оказалась! Равенством в нищете пугала, а для себя все заранее предусмотрела. Теперь армию превратила в сборище солдат для строительства своих дач. Да-а...

Паузой воспользовалась Зоя:

— Сергей Никанорыч, вот вы про Гаврилу Попова говорили, а я на днях была в станционном магазине, и там Двинский уж так его крыл. Так крыл! Аж вызверился.

— Кто такой Двинский?

— Наш, кратовский, электриком в сетях работает. Он на все митинги в Москву ездит, в июне — я запомнила, в самый длинный день, 22 числа, — был на марше голодных очередей в Останкине. В магазине он народу и рассказывал, что людей тысяч пятьдесят собралось да что там было.

— А Попов тут при чем?

— Ну как же! Двинскому у телецентра голову проломили, кровью залился, три недели маялся. После больницы первый раз в люди вышел, вот и рассказал, как все там было, Попова и клял.

— О том случае по телевидению говорили. Ну-ка, поведай нам, что твой Двинский наплел, да подробнее, — попросил дедуля.

— А что подробнее? Он говорит, народу собралось тьма, но омон всех отжал на проспект Мира, у телевышки всего-то человек сто осталось. Их до крови и измордовали, милиции-то было тысячи.

Папа, сосредоточенно барабанивший пальцами по столу, мрачно сказал:

— Зачем и почему этот жалкий пикетик до крови разгромили, не знаю. Но тут, отец, другое. Митинг заранее анонсировали, для того собирали, чтобы оппозиции предоставили эфирное время. А назначили на 22 июня. Понимаешь? И не просто на 22 июня, а на рассветные часы, символические. И громили пикет именно в четыре утра. Ты все понял?

За столом повисло гробовое молчание. Наконец дедуля, горько поморщившись, сказал:

— Ритуальная кровь... В святой день, в святой час... Нарочно ярят народ.

— Как сказал один грузинский авторитет, демократия — это вам не лобио кушать...

— Папа, а помнишь, Вальдемар рассказывал, какая буча была на Тверской 23 февраля? — подсказала Анюта.

— Я об этом и думаю. Словно специально святые даты для крови выбирают. Вот он, Попов.

— Двинский и говорит: ничего-о, что двадцать второго июня началось, то девятого мая закончилось. Может, они забыли?

Опять наступила тишина. Глядя на дедулю, Анюта понимала, что он о чем-то напряженно думает, знала его. Наконец он прервал молчание:

— Знаешь, Саша, о чем я кумекаю? Я ведь телевизор напролет смотрю. Мне больше и делать-то нечего: спать, есть да телевизор смотреть. И чувствую, накапливается во мне какое-то соображение, но какое, понять не могу. А сейчас, кажется, сообразил, дошло. Вот смотрю ельцинский канал «Россия». Ну, они горой за новую власть, они оппозицию, красно-коричневых мордуют вовсю. Оно понятно, для того их и создали. А канал «Останкино», он другой. Он... Понимаешь, Саша, вот есть такое выражение — «сеять вражду». Он и сеет, разжигает. Будто для него главное — всех со всеми перессорить. У этих телеканалов — оба, между прочим, государственные — задачи разные, это я точно говорю, руку на отсечение. Вот такое мое наблюдение. А смысла его я не понимаю. Ну и прикидывай.

— Господи, сколько же сейчас по стране людей, как мы, отчаявшихся, неприкаянных, своими же руками свою жизнь испоганивших, — тяжело вздохнула долго молчавшая мама. — Сергей Никанорович, грустненько ваш юбилей проходит, сплошь злободневности. Я-то думала, будут воспоминания, слушать вас всегда увлекательно.

Анюта поняла: мама аккуратно поворачивает разговоры в семейное русло, подняла бокал, воскликнула:

— Но сначала, дедуля, мы еще раз за тебя выпьем! Будь здоров, мой родной, чтобы ты еще много лет был с нами, ничего другого нам от тебя не нужно.

Мама поняла, что ее поняли, кивнула головой, продолжила:

— Сергей Никанорович, а вот скажите, по жизни вы были счастливы?

Дедуля надолго задумался. Попросил Зою убрать талмуд подшивки «Московских новостей», удобно облокотился на стол:

— Ну, богатства и прочие материальности счастья не дарят, это факт. Достиг, чего мечтал, — рад, а приелось, свежесть прошла, с ней и радость ушла. Я так понимаю, что счастлив человек может быть только в личной жизни. — Умолк. — Но тут проблемы: счастье с любовью путают. А разница преогромная. Любовь без счастья бывает — сколько угодно! А счастье без любви — никогда. Любовь, она с годами совместимостью оборачивается, живут люди без огня в сердце, но обласканы, со спокойной душой и довольны. А счастье — оно не стареет, не блекнет, если озарило, если зажглось — то навсегда. Хотя прожить без него, конечно, можно, большинство так и живут, Господь Бог счастье не каждому дарует, это редкость. Тут уж как звезды сойдутся. Ты меня поняла, Ксения? — Снова замолчал. — Был у меня знакомый со странной фамилией Жарно, потому его и запомнил, на-амного старше, в контрольной инспекции его аксакалом считали, он не только возрастом, но и по опыту старшим был. Так вот, этот Жарно свою жену, а им было за семьдесят, называл деточкой и солнышком, только так. Никого не стеснялся, приходит на работу в понедельник, рассказывает: мы с деточкой вчера в кино ходили, уж так я счастлив с моим солнышком, так счастлив. Спрашиваем: «Какой фильм?» А Жарно отвечает: «Да фильм так себе, главное, мы с моей деточкой вместе, рука в руку сидели». Мы молодые были, в глаза посмеивались: старуху свою деточкой называет, из ума старик выжил! А он только улыбался да головой в знак согласия кивал: «Выжил, выжил из ума, зато счастлив!» — Качнув головой, посмотрел на Анюту. — Вот оно как бывает.

— Конечно, на то он и француз, — улыбнувшись, съехидничал папа.

— Какой француз, Саша! Чистых русских кровей, да и видом русопятый. Его фамилия была Жарнов, но отец еще в прошлом веке по каким-то причинам одну буковку скинул. А занятный был человек, этот Жарно, и толковый. И детей своих в люди вывел, на инженеров они выучились.

Анюта понимала: дедуля про любовь и счастье для ее ушей говорил, он-то все знал, он единственный, кому она доверилась.

4

Виллу «Валенсо» в Сьерра-Бланке окружал высокий каменный забор, снаружи «инкрустированный» вставками цветного природного камня заводской выделки. Журфиксы здесь устраивали не по дням недели, как положено по этикету, а сообразно появлению на вилле ее хозяина, сразу по прибытии созывавшего гостей. В иные дни сюда приезжали только трое — бонна Илона, домработница Альберта-Луиза, следившая за чистотой в доме, и незаменимая в здешнем бытовании Виктория Хванская, периодически выполнявшая роль товарки, с которой было удобно выбираться в центр Марбельи. В головах местной русской диаспоры копошились свои тараканы, и Анна не хотела входить в образ вечного одиночества.

В тот день на скромном «опеле» Виктории они спустились с гор к побережью и на узкой набережной, у которой тесно парковались разношерстные яхты, воздали дань дежурному шопингу с покупками по мелочам. Потом, как обычно, приютились в ресторанчике на Апельсиновой площади.

Хванская, селф-мейд гёрл из Ярославля, после годичных неприкаянных мытарств в родном городе поступила в московский иняз, говоря ее словами, своевременно вышла замуж за сокурсника, а когда распался Союз и начался бум покупки испанских недвижимостей, супружеская пара рванула в Марбелью. Здесь они быстро вошли в курс дела и для жаждущих приобрести виллу или особняк с изысками, желательно все-таки подешевле, стали незаменимыми чичероне на местный манер. Через несколько лет им самим удалось купить небольшую квартирку в новостройке — внизу, близ побережья, — и Виктория влилась в русскую тусовку на правах местного аборигена, знающего всех и вся. Детей у них пока не было. «Какие дети, если у нас с Виктором каждодневная горячка, миллионы дел! — восклицала она. — Мы на покупке квартиры поиздержались, а нас ноги кормят, кручусь-верчусь с утра до ночи».

За чашечкой кофе, с удовлетворением рассматривая крези-маникюр на своих длинных, овальных ногтях, покрытых гелевым лаком ослепительно-белого цвета, Виктория скороговоркой — словно два языка во рту — пересказала Анне местные ньюс. Начиная с того, как скачут цены на рынке недвижимости и как дорого-богато живут первачи местной тусовки Галицкие, а заканчивая тем, что, по ее наблюдениям, между Мазуркевичем и Вольпиной намечается курортный роман, хотя он женат, а она замужем. Добросовестно изложив подробности своих бдительных надзираний за нравственностью русской диаспоры, чередуя жалобы на суетливую жизнь с пересказом женских сплетен, вечно спешащая Виктория посчитала, что на сегодня выполнила свои обязанности, посмотрела на часы и сказала:

— Ну, мне пора. Сегодня прилетает наш давний знакомый из Ярославля, хочет здесь осмотреться — с прицелом на хорошую покупку. Я ему забронировала номер в приличном пансионате и еду встречать. Анна Александровна, вы, как всегда, на такси?

В умиротворенной душе маршруты путешествий по своему прошлому загадочны. Одно воспоминание цепляется за другое, другое напоминает о третьем, мелькают события, лица, и порой так далеко уводят эти картины былого, что не сразу и сообразишь, откуда в путь отправился. А бывает иначе: одно-единственное слово, подчас случайное, вдруг яркой вспышкой освещает особо примечательное видение прошлого и будит такую длинную череду воспоминаний, что приходится далеким кружным путем возвращаться к тому главному, с чего началось путешествие.

На сей раз Анну ярким, судьбоносным воспоминанием зацепил Ярославль. Однажды утренней шестичасовой электричкой она отправилась... Минуточку! Все началось гораздо раньше, она замыслила эту поездку еще до последней встречи с Валькой и неспроста взяла у него телефон Костиной мамы. Через несколько дней, еще раз все обдумав, позвонила ей и терпеливо выслушивала ее долгие старческие сетования на нынешнюю запутанную жизнь. А под конец решила «свой» вопрос, сказала, что по работе ей предстоит командировка в Ярославль, и попросила адрес Кости и Регины — грешно не навестить старых друзей. Но в квартире родственников, где они временно поселились, оказалось, и телефон есть! О такой удаче она и не мечтала.

А зачем ей понадобилось путешествие в Ярославль? Ну как же! Это целая эпопея! Нет, пожалуй, это ее история — те дни жизни, когда решалась судьба, вернее сказать, когда она сама решала свою судьбу.

Помнится, нежданно-негаданно позвонил Вадим, предложил встретиться, и по возможности в ближайшие дни. Она, конечно, отнекивалась, но он умел настаивать:

— Анюта, уважаемая, речь идет о сугубо деловой встрече. Пообедаем в каком-нибудь ресторанчике, у меня к вам не обременительная просьба. Для меня важная.

Он прислал машину, и ее привезли в ресторан «Савой», где-то на задах «Детского мира». Вадим ждал у входа, чопорно поздоровался, отпустил несколько комплиментов и пригласил в зал. В середине просторного зала плескался овальный бассейн с мраморным бордюром — метров пять по длинной оси, с маленьким, тихо журчащим фонтанчиком в центре. Проходя мимо, Анюта не без удивления заметила, что в бассейне плавают большие рыбы. Странный аквариум...

Вадим продолжил комплиментарный дебют, но тут подошел официант.

— Кто у вас сегодня плавает?

— Сегодня у нас карп, свежего завоза.

— Карп! Что вы его заказываете? В Австралии все искусственные водоемы забиты карпом, его не едят, карп жрет любую донную гнилость-пакость, считается рыбой третьего сорта. А у вас он идет по первому разряду — свежий!

Официант виновато пожал плечами, и Вадим заказал рядовой обед. Пока ждали закуску, жаловался:

— Жизнь у меня, Анюта, сейчас мчится аллюром три креста. Продохнуть некогда, каждый час расписан, чуть ли не каждый день деловые бранчи. Понимаете, идет становление новой экономики, тут зевать не приходится. Я сейчас как на велосипеде: перестал крутить педали — упал. А кто опоздал, тот уже не догонит. — Набивая себе цену, пошутил: — К тому же приходится экономить, покупку вертолета отложил... А я рад вас видеть, очень рад. Запомнилось, как вы у Федорова на Кропоткинской выступали, такие женщины, как вы, красивые да вдобавок умные, теперь редкость. — Рассмеялся. — Один мой приятель убежден, что красивые и умные женщины чаще всего несчастны. Мужчин надо брать либо красотой, либо умом, а то и другое вместе — перебор. Надеюсь, вы эту фальшивую аксиому опровергнете. Помните Швейцера, десятилетия врачевавшего туземцев Африки? Его знаменитую фразу — «Я сделал свою жизнь своим аргументом»?

Ни о каком Швейцере Анюта не слышала. Но, как говорится, автоматом молча кивнула головой. Она стремилась осмыслить происходящее, понять суть этого Вадима: «Сперва блеснул знанием зарубежья, даже в далекой Австралии побывал, теперь блещет широтой познаний. А обед заказал, практически не советуясь со мной, на свой вкус. Хочу ли я выпить вина, не спрашивал, видимо, в его планы спиртное не входит, значит, и мне не положено. Что дальше?»

А дальше, после закуски, Вадим перешел к сути дела. Так и сказал:

— Теперь о деле, по поводу которого я вас побеспокоил. Дело в том, Анюта, что в воскресенье у моего доброго знакомого первый юбилей — сорок стукнет. И он устраивает по этому поводу крупный сабантуй, человек на двести. Для меня торжество весьма важное в практическом смысле, будет много нужных мне людей. Крутяки! С кем-то можно кое-что обговорить в неформальной обстановке, с кем-то познакомиться, кому-то меня представят. В общем, очен-но для меня полезная ситуация, потому что будут среди публики и персоны высшего разряда. Я должен выглядеть солидно, не уронить престиж, не замарать реноме. А что значит солидно? Не о внешнем виде речь, там комильфо будут все, «Ролексом» никого не удивишь. Солидно в том смысле, что я человек женатый, семейный, что жена у меня не тёха-матёха, а красивая женщина. — Слегка улыбнулся. — Думаю, вы меня поняли. В ЗАГС я вас не приглашаю, замуж не зову, никаких стеснений не налагаю, а вот уделить мне один день да в роли моей супруги нижайше прошу... Хотя... — Улыбнулся шире. — Между нами говоря, я был бы рад арендовать вас не на один день, а... пусть даже на всю жизнь. Шутка!

Днем в воскресенье он привез ее в какой-то ресторан вблизи проспекта Вернадского. Все здесь было внове: вместо привычной ресторанной обстановки — большая площадка, накрытая огромным тентом. На ней множество круглых столов, персон на восемь каждый, на столах картонные таблички домиком с именами гостей. Столы расставлены клином, на острие которого небольшое возвышение с микрофоном, откуда, надо полагать, будут произносить речи в честь юбиляра. Метрдотель, справившись со списком рассадки, проводил Анюту и Вадима к их столу — в предпоследнем, широком ряду клина, и смекалистая Анюта сразу сделала для себя вывод: Вадим здесь не первач, место не самое званое. Подумала: «Если такой богатей, как Вадим, в задних рядах партера, какие же тузы прибудут на этот юбилей! Видимо, сплошь знатная рукопожать собирается».

Из сидевших за столом Вадим знал только одного — стрижка ёжиком, — которого дружески приобнял со спины. Была здесь и супружеская пара: она — в изысканном, темных тонов кардигане, с жемчужным ожерельем, широким золотым браслетом — якорная цепь! — и крупными сверкающими серьгами. «Наверное, сожалеет, что у нее нет третьего уха, куда можно было бы понавесить еще пару бриллиантовых булыжников, — с неприязнью подумала Анюта. — Да еще “Шанелью” смердит». И поймала себя на мысли, что женщины в мужской компании непроизвольно, однако неизбежно начинают соперничать. Ну что ж, как говорится, посмотрим, кто чем богат...

Кто произносил тосты и какие здравицы они провозглашали, Анюту не интересовало — и люди, и атмосфера юбилейного торжества для нее тоже были внове. Да и сидела вполоборота к заглавному столу, не вертеть же шеей. Она чутко прислушивалась, кто, что и с какой интонацией говорит за ее столом, зорко присматриваясь к тем, кого мысленно окрестила новыми хозяевами жизни. И испытывала чувство глубокой неудовлетворенности собой. Когда человеку приходится вживаться в незнакомую роль не по желанию, не по необходимости, а исключительно по принуждению, это отягощает вдвойне: гложет противненькая мысль о собственном слабоволии, не позволившем отказать в бестактной просьбе. Добровольно стала рабыней Изаурой! Ужас! Но что теперь делать? Валять дурочку она не умеет. Вышла на сцену — играй.

А Вадим в этой юбилейной, бессодержательной, ритуальной болтовне был как рыба в воде. Дежурно шутил о погоде, ввернул что-то про Австралию, где кормил кенгуру, здороваясь с ними за руку, извините, за лапу. Но Анюта интуитивно чувствовала, что он отчасти тяготится этим пустым трёпом, чего-то с нетерпением ждет. И верно, когда отзвучали парадные тосты, сопровождаемые аплодисментами, и настало время общений, ради которых и собралась здесь эта пестрая публика, когда в разных концах площадки несколько человек поднялись со своих мест — в их числе приметные малиновые пиджаки — и начали мигрировать в сторону юбиляра и его ближайшего окружения, Вадим шепнул Анюте:

— Я на несколько минут исчезаю, надо кое с кем переговорить. Держись молодцом. — Извинился перед соседями по столу и куда-то убежал.

Между тем тональность разговоров за их столом, словно по волшебству, резко изменилась. Анюте, которая только осваивалась и в новой обстановке, и в роли замужней дамы, эта перемена показалась примечательной, со свойственной ей иронией она мысленно уподобила такие сборища перекрестному опылению — через новые деловые знакомства.

Серьезный разговор начал муж «бриллиантов в ушах»:

— Серж, помнишь Кульчицкого, который сегодня по микрофону тостировал? — спросил он у своего приятеля, фасонистого, даже фазанистого парня, полнолицего, с обвисшими казацкими усами.

— А то! Крупной шишкой был на Старой площади, транспортом ведал.

— Удачно перестроился, в два прыжка из прошлого в будущее перемахнул. Из цекистов в президентскую рать, а оттуда прямиком в Белый дом. И снова при делах. Уж как ему сытно в ЦК жилось, а сейчас-то и вовсе обжористо. Ловко в разночинцев переобулся. Уж как партократов этих бомбили, а ему все нипочем.

В разговор вмешался очкастый — американистого вида, дорогой костюм «в искорку», черная бабочка:

— В народе после революции как судили-рядили? Коммунисты, они жиды, а большевики, они русские, хотя это были одни и те же люди. А партократы и цекисты — это разные подвиды членистоногих. Какой-нибудь секретаришка сельского райкома — он партократ, а кто был на Старой площади, тот карьерный цекист, кочующая номенклатура. Они-то и устроили политический аттракцион, невиданную в мировой истории революцию — сменили строй без смены лидера, Горбачев как был первым, так и остался. Вы верно сказали, сперва цекисты всем табором в Кремль вслед за ним ломанули. А чтобы стать для демократов своими, партию в унитаз спустили. Потом из Кремля — в Белый дом, одним махом всех побивахом. Это самая что ни на есть гниль. Я на междугородних перевозках сижу, есть вопросы, которые без этого Кульчицкого не решить. Вымогатель откровенный. Изощрен зело, азартно.

Все согласно кивали головами, сразу признав в очкастом человека глубокомыслящего. А он, поймав внимание, пошел дальше:

— А по поводу разночинцев вы мне глаза открыли. Я чувствовал, понимал, но не мог сформулировать. Вокруг Ельцина и впрямь разночинцы, вроде провинциала Бурбулиса. Но даже в Белом доме цекисты продолжают играть на две лузы — и на Горбачева, и на Ельцина. Кто победит, с тем и останутся.

Слушая эти неглупые речи, Анюта поняла, что получила отличный шанс показать, кто чем богат. Многолетняя жизнь с Валькой научила ее многому, вспомнились его негодования по поводу нечистоплотности межрегионалов. И когда сидящие за столом мужчины ринулись дебатировать мнение очкастого, она постучала вилкой по своему фужеру.

Тишина настала мгновенно, гробовая. Все уставились на Анюту с изумлением, отчасти даже испуганно, будто услышали не звон бокала — раскаты грома. А она спокойно обвела глазами мужчин и после театральной паузы сказала:

— Извините, что я прервала вашу беседу, хотя понимаю, что мужскую компанию, увлеченную политическими разговорами, мнение женщины не интересует. И все же позвольте...

Безусловно, для них это был пиковый момент. «Они просто обалдели, — мелькнуло у нее в голове, — заинтригованы, нетерпеливо ждут. Ну, сейчас я сделаю им жарко! Да речистее, с вывертами. И надо ловко ввернуть кое-что от дедули». Обратилась к очкастому:

— Мне ваши суждения, как принято говорить, легли на душу. И вот почему. — Снова интригующая пауза. — Мало кому известны слова Сталина, который ровно семьдесят лет назад, выступая на съезде контролеров, это предтеча народного контроля, его недавно ликвидировали, сказал: «Не кусайте за пятки, берите за горло!» Сейчас многие пинают коммунистов, толком не понимая, что произошло. А вы, что называется, взяли за горло, за самую суть. Но... мне кажется, кое-что вы упускаете, есть нюансы. — Опять театральная пауза. — С цекистами, которых вы справедливо осуждаете, вопрос сложнее. Они не просто играют на две лузы — они понимают, что в среде разночинцев они все-таки чужие, а потому играют на родного для них Горбачева, готовы в любой момент подставить ножку Ельцину, более того, уже сейчас потихоньку саботируют его благие порывы. И по взяткам вы правы. Разночинцы еще не научились так нагличать, как сподобились это делать в ЦК цекисты.

Сказать, что от ее спича все были в шоке, — значит не сказать ничего. За столом случилось легкое землетрясение, на нее пялились с выпученными от удивления глазами, никто не знал, что ответить, как продолжить или комментировать, пауза тянулась до неприличия долго. «Бриллианты в ушах» нагнула голову и сосредоточенно копалась в своей тарелке, видимо, размышляя о правах бездомных котят, — как раз такая, с брюликами в ушах, вчера витийствовала на этот счет по телевидению. Наконец Серж воскликнул:

— Виват! Это нечто бомбическое! Простите...

— Анюта, — подсказала она, угадав его затруднения.

— Да, да, Анюта. Скажите, пожалуйста, кто вы по профессии?

— Учитель русского языка и литературы.

Над столом прошелестел невнятный гомон облегчения, суть которого можно было бы выразить словами: «А-а, тогда понятно. Оно конечно».

Никого из сидящих за столом Анюта не знала по имени. Но ее имя теперь знали все. Это были минуты славы, пусть и локальной, самолюбивого торжества, сокрушительной победы в состязании за мужское внимание над сверкающей бриллиантами застольной конкуренткой.

Прошло немало лет, но даже сейчас, сидя в тени апельсиновых деревьев, Анюта удивлялась своей тогдашней отваге, даже бесшабашности и не без гордости вспоминала, какой сногсшибательный эффект произвел на новую просвещенную рыночную элиту ее мимоходный экспромт. Всеобщее замешательство, фурор! Конечно, в тот момент она не могла знать, сколь судьбоносным окажется для нее тот отважный и отчасти театральный «выход», но уверенности в себе он ей прибавил, это точно. Она помнила, как с образцовой учительской выправкой, словно оценку ставила, снова обратилась к очкастому:

— Вторично могу сказать, что мне нравятся ваши глубокие суждения. Благодаря вам наш стол перестал быть только юбилейным. Если вы захотите продолжить свои анализы, лично мне будет очень интересно. — Обвела всех взглядом и смело добавила от имени этих всех: — Уверена, никто не против. Это большая редкость, когда люди бизнеса так вдумчиво воспринимают политику.

У кого от женских похвал не вскружится голова! Соблюдая этикет, очкастый для вида немного пожеманился, но согласился выполнить пожелание такой очаровательной женщины, как Анюта. Уже было рот раскрыл, чтобы приступить к чтению следующей лекции. Но тут вступил усатый:

— Пардон! На нашем бизнес-уровне увлечение политикой — дело пустое. Да и затратное.

— А вот здесь я позволю себе с вами не согласиться. — Очкастый воспрял, эмоционально вспыхнул, видимо, посчитав, что получил легальный запрос на то, чтобы на всю катушку предъявить публике свой уникальный аналитический дар. — Лично мне понимание политических трендов помогло уже в ту пору, когда я только зачинал — не начинал, а зачинал! — свой бизнес.

После такой интриги, конечно, посыпались оживленные просьбы приоткрыть завесу тайны, и, выпустив пар застольного остроумия, очкастый с важным видом углубился в историю своих взаимоотношений с политикой. Начал, разумеется, с комплимента в адрес Анюты:

— Понимаете ли, Анюта, ваше дополнение к моему анализу говорит об очень глубоком понимании сути происходящего на верхах власти, что для женщины поистине редчайшая редкость. И вы меня наверняка поймете. Дело в том, что изначально мне нужна была некая административная помощь, и друзья свели меня с одним из нардепов, который взялся ее оказать, используя авторитет съезда народных депутатов. А съезд в ту пору был в самом зените, избрал президентом Горбачева, осудил сталинские репрессии, аннулировал шестую статью Конституции о заглавной роли КПСС. Вы же помните, шли прямые трансляции, вся страна сидела у телевизоров. Конечно, я клюнул на такую великолепную возможность порешать свои дела. Но как раз в то время на самых верхах мелькнуло понятие «Новоогаревский процесс», и я сразу понял, что напрасно потеряю время, очень скоро съезд покатится с горы, с нардепами вот-вот перестанут считаться. — Пафосно воскликнул: — А ведь так оно и вышло!

— Ин-тэ-рес-но, как же вы это поняли? — съехидничал усатый, вставший в негласную оппозицию к очкастому.

У Анюты сложилось впечатление, что очкастый только и ждал такой реплики. Он встрепенулся, зажегся, сложил пальцы замком, прижал руки к груди, заговорил горячо, с напором, как бывает с людьми, когда они говорят о чем-то своем, выношенном:

— Понимаете ли, коллеги, обозревая перестроечные события, я обратил внимание на то, что Горбачев раз за разом воспроизводит на вершинах власти одну и ту же ситуацию, ставшую для него как бы рычагом политических метаморфоз.

— Заумь, — вполголоса бросил усатый, но на его реплику никто не откликнулся.

— Этот прием я называю тактикой блуждающего центра. Смотрите. В ЦК идеологией занимался Лигачев. Потом в помощь ему отрядили Яковлева — два медведя в одной берлоге. И двоевластие завершилось тем, что Лигачева, извините, опустили, передвинули на деревню. Двоевластие оказалось промежуточным. Дальше. В 1989 году на съезде нардепов некий аграрный академик провозгласил: «Съезд народных депутатов выше съезда партии! Верховный Совет выше пленума ЦК!» И снова возникла ситуация промежуточного двоевластия, снова два медведя в берлоге — ЦК и съезд. В итоге — перемещение центра тяжести власти от ЦК к нардепам. А КПСС, взрастившая генсека, уже не нужна, она свое дело сделала, в утиль ее. Вот съезд и вычеркнул из Конституции шестую статью. Не понимая, что подписывает себе смертный приговор. А потом вколотил последний гвоздь в социализм, принял самый главный закон — о приватизации. И сам стал не нужен. Но сразу — новая ситуация двоевластия, на горизонте появился Новоогаревский процесс. И я уже понимал, что власть перейдет к президентам союзных республик, нардепам капут, визгу от них много, а шерсти не будет. Вот такие дела, коллеги. Так я выиграл время на старте, а сейчас время — это главный ресурс, решающий фактор. Волчком крутился. Как сказано в Завете, деяние — основа бытия.

За столом было тихо, народ переваривал услышанное. Да, потрясающе! Однако для нормальных бизнес-мозгов такие серьезности не в подъем. И только Анюта внутренне торжествовала: именно про Новоогаревский процесс ей долго талдычил возмущенный Валька, и у нее было чем порадовать зажравшуюся публику в бриллиантах. Правда, это не имеет прямого отношения к тактике блуждающего центра, — кстати, придумано-то здорово! — и предстоит по-хитрому вставить Валькины возмущения в контекст «очкастых блужданий». Но это не так уж и сложно. Надо лишь слегка выждать, пусть кто-то вякнет первым. Интересно, в какую степь понесет этих полемистов?

Но не тыкай дураку грамотой! Молчание прервал усатый. Наигранно усталым голосом он меланхолично произнес, именно произнес, а не сказал:

— Вы, клята вата, так загнули, что и не распрямить. В футболе блуждающий центр, да, есть. Это игровая тактика. Мне рассказывали, особенно супер-пупер она была в исполнении Лобановского.

Приятель Вадима, стрижка ёжиком, слегка хохотнул. Но муж «бриллиантов в ушах» одернул усатого:

— Угомонись, Петя! Помолчи, от мира не убудет.

И настала тишина.

«Опять мой выход, пора на сцену», — не без патетики подумала Анюта и, глядя на очкастого, как бы размышляя вслух, сказала:

— Безусловно, «блуждающий центр» это просто находка. Поздравляю вас! — И, приняв благодарность за похвалу в виде прижатой к сердцу руки, продолжила: — Но есть одно уточнение по части Новоогаревского процесса. Что такое «процесс»? Каждый из президентов республик, как и сам Горбачев, были законно избраны и обладали огромной властью. Но вместе взятые они всего лишь милая дружеская компания, собравшаяся за чашкой чая или с бокалом вина. В Конституции такого органа власти нет, эта кучка президентов никакой, ни малейшей властью не обладала. Но вдруг стала новым властным центром, предрешавшим судьбы страны. А Верховный Совет и съезд депутатов оказались на задворках внимания, с ними перестали считаться. — Снова повернулась к очкастому. — Простите, я вас правильно поняла?

Тот выглядел ошарашенным, сконфузившись, промычал:

— Вообще-то я имел в виду другое: создание промежуточного двоевластия для перемещения центра власти.

— А прежний центр власти отделялся, как ступень ракеты?

— Да, да, именно так.

Анюта видела этих людей первый раз в жизни и твердо знала, что — в последний. Да, она мысленно поморщилась из-за этой с бриллиантами в ушах, но ей абсолютно безразлично, какое впечатление она произведет за этим столом, недосолит или пересахарит. Пронзила мысль: «Меня же арендовали!» Значит, можно полностью раскрепоститься, ей от этих людей, привыкших во всем искать выгоду, ничего не нужно. Вдобавок ее умные речи, безусловно, произвели эффект, эти господа признали ее интеллектуальное лидерство, и она завоевала право экзаменовать эту публику, ни черта не смыслящую во всем, что напрямую не касается бизнеса. Такие минуты озорства посещали ее не часто. Но уж если — то да! И она с подвохом, который явственно прозвучал в интонации, спросила у очкастого:

— Скажите, пожалуйста, а каким образом, если следовать вашему сценарию, развивались события дальше? Тактику блуждающего центра продолжали использовать?

Вопрос поставил очкастого в тупик. Он несколько секунд думал, напряженно морщил лоб. И вдруг его лицо озарилось радостью.

— Ну конечно же! Я не думал об этом, но ваш вопрос сразу подсказал мне ответ. После путча огаревский процесс — побоку, и двоевластие вышло на уровень Горбачева и Ельцина. На этот раз отработанной ступенью ракеты стал сам Горбачев.

И тут Анюта решила схулиганить. Хорошо поставленным учительским голосом, выдававшим шутливую подоплеку, сказала:

— Как педагог, я ставлю вам «отлично».

Все заулыбались, Серж вторично вылез со своим «Виват!», шутка сняла напряжение, возникшее оттого, что застольное общество превратилось в зрителей, а на сцене блистали лишь двое. С этой минуты, преодолев многомудрости очкастого, застольные разговоры, как можно было понять, пошли обычным для этого круга манером: мелкие забавные случаи, аккуратные дешевенькие анекдоты, иногда гарнизонные пошлости. По этой части особенно усердствовал Серж:

— Господа-а, а вы слышали, что в ЦДРИ — Центральном доме работников искусств — прошел потрясающий конкурс стриптиза? В ЦДРИ-и-и! И одна из конкурсанток на бис целовала собственную грудь. Вы представляете, какая у нее грудь?.. Представили?

— О-о! Вполне! — громко расхохотавшись, откликнулся стриженый ёжик.

Анюта, потерявшая интерес к этой бездумной речевой деятельности, философски думала о том, как быстро мчится нынешняя жизнь. Меньше трех лет назад в ресторане на Кропоткинской Вадим был одним из главных заправил того времени — купил «Волгу» за сто тысяч, — а сейчас он, десятикратно разбогатевший, лихорадочно ищет новых деловых знакомств, перед кем-то заискивает. Рассадка в предпоследнем ряду столов — это и есть верный показатель его теперешнего положения в новом рыночно-деловом мире. Как же все-таки стремительно и радикально меняется мир, в котором ей предстоит жить. За три года!.. А он действительно ее арендовал! Самое точное слово! Да он и не скрывал этого...

Внезапно возник Вадим. Плюхнувшись рядом, он слегка, чуть-чуть приобнял Анюту за плечи и фамильярно, как того требовала роль, которую она «подрядилась» играть, спросил:

— Ну как? Освоилась?

— Освоилась? — воскликнул стриженый ёжик. — Да она стала звездой компании! Просветила нас по политической части. Вадим, поздравляю. Ну ты и отхватил подругу жизни! Теперь ясно, за счет чьих мозгов процветаешь.

Вадим воспринял эти восклицания как застольный розыгрыш и сразу включился в общий разговор, ввернув пару заранее припасенных беззлобных анекдотиков. Но потом, когда отвозил Анюту домой, благодушно между делом спросил:

— Ну и что вы, Анюта, им понарассказали про политику? Перескажите хотя бы кратко.

И тут она совершила катастрофическую ошибку. Не очень-то дружелюбно, желая уколоть, ответила:

— Извините, но, насколько я понимаю, пересказ не входит в мои обязанности, он краткосрочной арендой не предусмотрен.

«Краткосрочная аренда» выскочила у нее случайно, для красного словца, без каких бы то ни было намерений. Но Вадим, видимо, истолковал ее ответ по-своему и деловито сказал:

— Уважаемая Анюта, я понял, что первый блин вышел вовсе не комом. Если вы не против, изредка, при случае я вновь буду обращаться к вам за такого рода помощью. Договорились?

Она промолчала, осознав, что сморозила глупость.

Но позвонил он уже на следующий день:

— Анюта, мне необходимо срочно встретиться с вами. В любое время, когда вы скажете. Давайте снова у рыбного бассейна.

Получив отказ, звонил снова и снова, пока она не согласилась.

В бассейне на этот раз был сазан. Рыбу изловили сачком, живую, трепещущую показали клиенту — подходит ли размер? — и унесли на кухню. Вадим приступил к делу сразу:

— Анюта, Виталий рассказал мне о ваших политических экспромтах. Он был потрясен, все были потрясены. Конечно, я знаю, что вы обаятельная, умная женщина, но в мыслях не предполагал, что вы такая... Не могу подобрать слово... Такая современная! Это как раз то, что надо!

Желая сбить его с темы, она задала ненужный вопрос:

— Я никакого Виталия не знаю. Кто это?

— За столом он сидел напротив вас. Стрижка ёжиком.

— А-а... Но он-то как раз был крайне немногословен.

— Виталий хороший парень. Он занимается торговлей, импортирует обувь из Италии.

— Из Италии? Значит, магазин итальянской обуви на Тверской — это его магазин?

— Не-ет, Анюта. Он до Тверской еще не дорос. Там очень дорогая аренда.

— А вот интересно, насколько аренда на Тверской отличается от аренды, скажем, в Сокольниках?

— Ну, Сокольники, они тоже разные. Одно дело — у метро, и другое дело — где-нибудь на Оленьем Валу.

— Олений Вал? Честное слово, впервые слышу о такой улице. Где она находится?

И пошло-поехало: Анюта цеплялась за каждое слово, которое он произносил последним, нарочно задавая глупейшие вопросы, пока он не понял, что его просто дурят. Рассмеялся:

— Ну, вы, Анюта, извините, и фрукт! Так хитро меня развести... Но я все-таки вернусь к тому, с чего начал. В машине вы сказали, что краткосрочная аренда не накладывает на вас никаких обязательств.

— Об аренде сказали вы. Здесь, в этом ресторане. Когда в бассейне был карп, которого не едят австралийцы, потому что он жрет всякую гниль.

Он опять понимающе рассмеялся:

— В тот раз я конечно же пошутил. И шутка, видимо, была не слишком удачная... Но тем не менее продолжу свою мысль в том же иносказательном духе. Хочу сказать прямо и откровенно, что был бы готов, и даже с радостью, заключить с вами контракт на долгосрочную аренду.

Игра совершенно перестала нравиться Анюте. Сказала холодно:

— С чего это вдруг?

— Я нуждаюсь именно в такой женщине, как вы. Вы привлекли меня еще у Федорова, на Кропоткинской, и я искренне обрадовался, когда случайно увидел вас на Мясницкой.

— Кстати, как сейчас поживает Федоров?

— Не-ет, Анюта, два раза вы меня на живца не поймаете. Как говорят среди малиновых пиджаков, хватит качать маятник, увертываться. Разумеется, я понимаю, что мое предложение — всего-то пару раз виделись — может вызвать у вас шок. Но поверьте, я говорю искренне. И, опять-таки разумеется, не требую немедленного ответа, готов ждать хоть до морковкина заговенья.

Разговор принимал серьезный оборот, и Анюте это уж совсем не нравилось. Шутливость, с какой Вадим говорил об аренде, была слишком деловита, и это начинало раздражать. Она суматошно размышляла, как бы выбраться из неприятной ситуации, и единственное, что пришло на ум, это отсрочить разговор, перенести его куда-то в неопределенное беспросветное будущее, в котором эта тема растворится сама собой.

— Вадим, позвольте и мне быть с вами откровенной. Вы выбрали для разговора на серьезную тему, мягко говоря, не очень удобный для меня момент. Не буду вдаваться в детали, и не расспрашивайте, но сейчас моя голова забита другими проблемами.

— Может быть, я в какой-то мере могу помочь в их решении?

Анюта не считала нужным церемониться:

— Эти проблемы не связаны с денежными расчетами.

Вадим хмыкнул. Значит, понял, с каким акцентом она воспринимает его. О чем-то долго думал — видимо, прикидывал свои варианты, возможно личные, потом без тени улыбки сказал:

— Давайте, Анюта, говорить серьезно. Во-первых, приношу извинения за то, что изложил свои намерения, а может быть и мечтания, слишком прямолинейно, в слишком грубой форме. Простите великодушно. Повинную голову меч не сечет. А во-вторых, и это главное, я все-таки не отступаюсь от сказанного. Звонить вам больше не буду, но буду с нетерпением ждать вашего звонка. Надеюсь, вы меня поняли... У вас сохранилась моя визитка? На всякий случай дам еще одну.

Воспоминание о той встрече у бассейна с сазанами редко посещало Анну. Но в данном случае оно стало следствием упоминания о Ярославле, которое разбудило чувства, дремавшие в глубине души, казалось, поникшие под тяжестью жизненных реалий. И события тех дней, предопределившие ее судьбу, впервые предстали перед ней в четкой последовательности. В то переломное для нее время она полностью положилась на свою интуицию, считая, что все образуется само собой и как надо, что сама жизнь без насилия над обстоятельствами и без хитроумных умствований ведет ее, помогая достичь укоренившейся в сознании цели. И вот теперь, оценивая свои итоги, — спаси Господи, промежуточные, — она пыталась понять, какие ошибки совершила, а каких ошибок ей удалось избежать. Верно ли она выбрала время для поездки в Ярославль?

Увы, как обычно и бывает при глубоких раздумьях, нечто внешнее, постороннее безжалостно прерывает их на самом важном. В данном случае неустранимой помехой стало время, увы, уже послеполуденное. Анна подозвала официанта, оказала ему щедрую материальную поддержку и заспешила на мэйн стрит, где всегда дежурили такси.

5

Валька был у нее первый.

Боже мой, как она влюбилась в этого обаятельного, веселого выдумщика, который вечно изобретал что-нибудь интересное: то прогулка на речном трамвайчике по Москве-реке, то катание на лодке в парке Горького, то звал ее на эстрадный концерт в театре под открытым небом того же Центрального парка. Но особенно восхищала Анюту его способность откликаться на все новые, говоря его словами, шевеления жизни, которых в 1985 году было предостаточно. Он красочно комментировал первые телодвижения — тоже его словцо — Горбачева, азартно разжевывал их суть и предрекал скорое пришествие о-очень интересных времен.

А еще Валька сразу привлек ее своей безукоризненной честностью, порядочностью. В то время у нее не было ни случая, ни повода проверить его по жизни, но он был настолько открыт, настолько искренен, что она ни на миг не усомнилась в его душевной чистоте.

И не ошиблась. Он не подвел, всегда оставался именно таким, каким казался ей в годы молодой любви.

Он никогда никого из себя не строил. Не стеснялся скудости своего обеспечения — увы, родители капиталами не обласкали. Будучи старше ее, не стремился казаться шибко умным, хотя конечно же был далеко не глуп. Не кичился первыми научными успехами — в НИИ он сразу принялся за подготовку к сдаче кандидатских минимумов. Он был таким, какой он есть, и Анюта, особо чуткая к подтасовке чувств, да и вообще к любой фальши, испытывала радость от общения с ним. Она не только любила его, ей было с Валькой интересно и легко. Да, да, очень легко. Сначала она не понимала, что значит это «легко», но со временем, наслушавшись сетований институтских подружек по поводу известного своекорыстия их кавалеров, поняла, какой это Божий дар — легкость отношений и многолетняя, неизменная, не подверженная ни малейшим сомнениям верность. В младые-то годы!

Свадьбу они планировали на год окончания института, тогда же и рожать, о чем она мечтала. Мизерная эмэнэсовская зарплата жениха ее не смущала, папа поощрял желание дочери выйти за Вальдемара, считая их брак выгодной партией — разумеется, не в меркантильном, а в моральном плане, очень уж по душе ему был Валька. И с нетерпением ждал, когда сможет возложить на себя роль спонсора молодой семьи. Вместе с мамой они жаждали продолжения рода Крыльцовых, часто сокрушаясь из-за того, что по медицинским обстоятельствам «обзавелись» только одним ребенком.

Но педагогический она окончила только в 1988-м.

К тому времени все на свете изменилось, и памятный разговор на дачных улочках Кратова расставил точки над «i». Впрочем, и их отношения теперь стали совсем иными. Для первокурсницы пединститута дипломник МАИ был непререкаемым авторитетом, познавшим все премудрости взрослой жизни, она, раскрыв рот, слушала его сентенции относительно всех и вся — от преимуществ научной карьеры до сомнений в таланте Пугачевой. И без тени сомнений принимала Валькину точку зрения, считая его аргументы неотразимыми. Но с годами кое-что стало меняться. Восторженность, с какой Валька воспринимал новые веяния жизни, уже не всегда тешила ее. Она мало смыслила в политических хитросплетениях и не возражала, не затевала дискуссий, однако порой все же урезонивала его фонтанирование. Анюту, далекую от перестроечной круговерти, интуитивно тревожила эта бешеная кутерьма, в сердце копилась тревога за будущее. Скорее всего, эти озабоченности были следствием ее разговоров с дедулей, который в горбачевских «антраша» и «сальто мортале» улавливал зловонные смысловые нюансы, угнетавшие «помойными мыслями». Его опасения очень плотно ложились на ее природную вдумчивость. Она не понимала сути идущих, — нет, мчащихся! — перемен, но именно это непонимание и беспокоило, рождая в душе дурные предчувствия.

А когда Валька зашатался, — она помнила, первые мозголомные сомнения стали одолевать его после командировки в Свердловск, — Анюте пришлось «накапать ему корвалола», разумеется в переносном смысле. Ее терпеливые успокоительные вразумления вернули Вальке душевное спокойствие, заставили кое-что переосмыслить. С того времени так и повелось: не корча из себя супермена, отважно воюющего на два фронта, он без нытья и горьких отчаяний искренне, по-родному признавался Анюте, что при неожиданном политическом разломе он нигде не чувствует себя своим, что для всех чужой и, как жить дальше, не знает. А она находила слова — не утешения, нет, слова, помогавшие ему укрыться от гнетущей реальности и внезапных невзгод в их любви, душевном тепле и взаимопонимании. Но и сама все глубже погружалась в размышления о будущей жизни. В отчаянной попытке понять саму себя она решила танцевать от печки, затеяла скромное застолье в Кратове и как бы возродила обстановку прежних счастливых времен, позвав Костю с Региной. Ей надо было кое в чем убедиться. Эмиграция Орловых в Ярославль расставила все точки над «i».

О женитьбе, которая обязательно должна сопровождаться рождением первенца, речи уже не шло: а если не рожать, то чего суетиться, и без штампа в паспорте все путем. Но потом наступил кризис: по жизни Валька оказался у разбитого корыта. Анюта не могла забыть его горьких слез, когда он заявился к ним после трагедии на Тверской, и с тех пор думала только о том, как помочь ему, как спасти его. Она без тяжких раздумий отказалась от мысли о ребенке, дав себе самой согласие на то, чтобы подождать до лучших времен, которые когда-нибудь да наступят. Она готова была немедленно, вопреки жутким, устрашающим обстоятельствам жизни, выйти за Вальку и уже без помощи папы вдвоем выгребать против течения. Она всегда любила его, но теперь он стал для нее светом в окошке. Возвысившись над ним, став первой в их тандеме, она относилась к нему с материнской нежностью, любая жертва ради него была ей не в тягость. Не выдержав постперестроечного кошмаринга, разуверившись в себе и в человечестве — пылинка в вихре времени! — пропадающий, но не пропащий, этот честнейший, искренний, но чрезмерно увлекающийся родной человечек сломался. Затерявшийся в новых временах путник, он без выпивки шел по ним на нетвердых ногах, и она считала себя обязанной поддержать его в горестные дни разочарований и бедствий.

Ничуть не меньше душевных хлопот доставлял и папа. Он тоже сломался, безжалостно укоряя себя за то, что он называл пособничеством. Однажды в тяжелом полуночном разговоре наедине — на кухне — в его устах прозвучала страшная фраза: он чуть ли не руки готов на себя наложить от безысходности. Вот напьюсь, лечь бы на диван, ноги вытянуть, а потом и протянуть. И всё! Но как мама? Он обязан жить ради нее, он обязан обеспечить их старость. Но как? В свои пятьдесят с гаком таксовать, подобно Вальдемару, с утра до ночи, пока не хватит за рулем инфаркт или инсульт?

У Анюты сердце упало.

В одно из воскресений она отправилась в Кратово. Дедуля был единственным, кто в те ужасные дни сохранял бодрость духа и трезвость мышления, объясняя свою жизнестойкость возрастом. Он пел свою песню: что мне на краю вечности надобно? Молю Бога, чтобы вознестись на небеси без мучений. Зоя кормит-поит, болячек полно, да по врачам бегать уже незачем, Господь и без того щедро годками наделил, живу припеваючи, от жути теперешней почтенными сединами огражден. Но за внешней невозмутимостью, за напускной бравадой искрило. Снедали неотступные думы о тех, кого он не в самые лучшие дни оставляет в этом бренном мире. При Анюте часто вслух спрашивал сам себя: что я могу вам завещать, в наследство оставить, чем на будущее подсобить?

В тот раз она на складном стульчике пристроилась рядом с дедулей, сидевшим в летнем кресле, и откровенно поведала о папиных настроениях. Он долго молчал. Наверное, думала Анюта, как обычно, роется в памяти, чтобы извлечь из нее поучительные истории каких-то прошлых людей со схожими судьбами; за долгую, да вдобавок «контрольную» жизнь, которая располагала к знакомству с людьми в затруднительных для них обстоятельствах, через него прошли тысячи счастливцев и столько же страдальцев. И не ошиблась, Никанорыч действительно, словно карточки в библиотечном каталоге, перебирал годы и десятилетия, вспоминая, как выбирались из тупиков жизни те, с кем довелось ему знаться.

Ничего путного на ум не шло. И вдруг — словно выстрелило: Колодяжный! Ну конечно же Дмитрий Львович Колодяжный, с которым они поочередно вели синхронный перевод на заседаниях штаба в Гвадалахаре. Любопытный был человечек, забавный. Малого росточка, тщедушный, он отличался веселым нравом и смешил всех еврейскими анекдотами. В Испанию Колодяжного кинули с руководящей должности во Внешторге, которую оставили вакантной до его возвращения. Языком он владел отменно, Никанорыч запомнил, как однажды в часы отдыха они устроили состязание на лучшее знание испанского, пригласив судьей командарма Кастильо. По очкам Никанорыч продул. В Москве «испанцы», сдружившиеся под Гвадалахарой, перезванивались, изредка даже встречались. А Колодяжный исчез, сгинул. Что с ним да где он, расспрашивать в те времена было не принято. Все всё понимали. Но после войны, в середине пятидесятых, Никанорыч лоб в лоб столкнулся с Колодяжным на Пушкинской площади.

Обнялись, присели на бульварную лавочку, и Дмитрий Львович поведал свою историю. Никанорыч был потрясен: все в точности так же, как было с ним самим. Один к одному. Как под копирку! В 1937-м вернулся во Внешторг, а там идут аресты, одного за другим берут. Ждать своей очереди да штаны высушивать, от страха мокрые, не стал, через три дня, не предупредив начальство, не вышел на работу, бросил квартиру, вещи — дело наживное, быть бы живу, — с женой и дочкой сел в поезд и укатил в Харьков, к дальним родственникам. Устроился, правда, не завхозом, как Никанорыч, а в какую-то жилконтору, да хрен редьки не слаще. Выправил биографию, убрав из нее Внешторг, Испанию и партийность, — кто в ЖЭКе будет проверять! На этой биографии и въехал преподавателем языков в Харьковский университет. А тут война. Про возрасту его на фронт не взяли — 93-го года рождения, но у человека, нюхнувшего пороху, чутье на опасность особое. Уже в июле, не дожидаясь жутких военных сводок, Дмитрий Львович вместе с семьей опять загрузился в поезд, в Москве пересел на Восточный экспресс и высадился в Челябинске. И сам, и жена работали на строительстве цехов для эвакуированных на Урал заводов, а сразу после войны вернулись в разрушенный Харьков. Вот и вся история. Да! Дочь мединститут заканчивает, на эндокринолога выучилась. А так — жизнь как жизнь, цел-невредим, от репрессий спрятался, из-под оккупации сбежал. Теперь все нормально. А по Испании хотя и война была, но сколько прекрасных воспоминаний!

На прощание они снова обнялись и расстались навсегда.

Вот такие были жизни. Сравнить ли с нынешними? Наши передряги смертью пахли, но мы за жизнь дрались и выкрутились. А теперешних всего-навсего с белого хлеба на черный пересаживают, с сахарного песка в чае — на рафинад, и вишь, в какую тоску новые русские обстоятельства их вгоняют, раскисли. Постарел, очень постарел Никанорыч, совсем старый стал, чужой век заедает, а деться некуда — придется на себя командование взять.

После долгого молчания спросил:

— Помнишь, я рассказывал, как в завхозы переквалифицировался?

Анюта кивнула, и он продолжил:

— В ту пору надо мной не угроза скудной жизни витала, — быть или не быть — вот как стоял вопрос. — Снова умолк. — В общем, я так думаю, Анюта. Надо бы Саше сюда, в Кратово, перебраться. Мама в Москве, ей каждый день на работу, начнут же им когда-нибудь зарплату выплачивать! А Саше в институт раз в неделю, электричкой обойдется. Здесь он от себя спрячется, успокоится, переждет лихолетье. У нас две пенсии, моя и Зоина, жизнь в Кратове дешевле. Глядишь, как-нибудь перебедуем. Вот такое мое мнение, ты меня поддержи, отец к тебе прислушивается. Считай, это мой последний приказ. — Насупил брови. — Чтоб выполнили! Ничего-о, изживем беду.

Как в далеком детстве, слегка ущипнул Анюту за щеку:

— Скажи-ка мне лучше, как твой Вальдемар? В тот раз он тоже скисший был, задора прежнего не стало.

— Хуже некуда, дедуля. Все сыпется, живет извозом, что будет, не знает.

— Да-а... А другой?

— Вот ты напомнил, что после Испании в завхозы подался, а он тоже что-то вроде этого. Они с Региной эмигрировали в Ярославль, от мира спрятались у ее родственников. Вальдемар — они иногда перезваниваются — говорит, что Костя по ночам на товарной-сортировочной вагоны разгружает, а днем на компьютере играет, увлечен до крайности, этим и живет. Как ты говоришь, затих, лихолетье пережидает.

— Да-а... Сдается мне, этот парень за пятки не кусает, к горлу подбирается. — Потрепал ее за волосы. — Знаешь, Анюта, что я тебе скажу... Есть расхожая поговорка: надежда умирает последней. Миллион раз ее твердят и уверовали, что так оно и есть. А ведь неправда это, Анютка, неправда. Надежда умереть может, это да, а вот мечта — никогда! Мечта бессмертна. Последняя надежда ушла, а мечта жива! А мечтой очень даже можно жить, да еще как! Надежда мучит — сбудется или не сбудется, а мечта душу согревает. Уже не ждешь, но мечтаешь, как могло быть чудесно. Пока надежда жива, мечтания душу тревожат. А когда надежда ушла, они радостью становятся. Конечно, мечтания не само счастье, они — эрзац. Но и они не каждому даны. Чаще бывает, несбывшаяся мечта озлоблением оборачивается, темную сторону жизни приоткрывает. Но есть, есть Богом отмеченные души, которым через мечтания счастье дается. Мечтай, моя дорогая, всегда мечтай!

Крыльцовы собрались на семейный совет. В Москве. Без дедули.

Папа пребывал в глубоком миноре, и лидировала мама. Так часто бывает. Когда в семье возникают тяжелые житейские проблемы, требующие решительных действий, женщина, как правило, на вторых ролях, исполнительских, и только. Но когда речь заходит о драматических сложностях, угрожающих нарушить, а то и напрочь разрушить семейное благополучие, главу семейства порой вяжет растерянность, а в женщине, наоборот, просыпается мудрость, Богом данная хранительнице очага еще во глубине веков. Она не видна, эта мудрость, в повседневной суете бытования она дремлет, сама женщина, погруженная в сиюминутности жизни, не осознает своего Божьего дара. Но настает грозный час, и именно она стойко принимает на себя удары судьбы. «Родина-мать зовет!» — это не только про Отечество, это еще и про великую духовную силу женщины.

Начала мама с присказки:

— Не помню, кто из французских королей повышал налоги, поплевывая на слезы и жалобы народа. Но после очередного повышения народ стал смеяться, и король дал задний ход: ситуация грозила выйти из-под контроля. Так, дорогие мои, и у нас. Твоя, Саша, рюмочка средней тяжести и стенания каждодневные, они для тебя как парашют — не позволяют разбиться при падении в нищету. Нет еще в тебе осознания семейной катастрофы, вот и опускаешься постепенно, плавно. Жалишься, а сам все еще надеешься, что пронесет. Нет, Саша, это надолго. Пойми, дорогой, мы были детьми своего времени, а для рыночной эпохи стали пасынками. Навсегда ушли от нас радости домашних застолий, которыми славился ты среди друзей и знакомых, среда распалась, уже не будет лада в нашей Элладе. И пора, дорогой мой, думать о том, как переиначить жизнь, чтобы духовно сохраниться. Я верю, мы сумеем возродиться. Но если сейчас потеряем себя, время нас растерзает. В общем, надо принимать самые серьезные, может, и драматические решения. А пока... Я считаю, Сергей Никанорович прав. Перебирайся-ка ты, Саша, в Кратово, там успокоишься, стерпишься с нынешней жутью. Зоя тебя обиходит, я буду приезжать по выходным. Конечно, и продавать кое-что начнем, чтобы продержаться. Хотя бы до пенсии дотянуть да здоровье не потерять.

Мужчине признать жизненную катастрофу не просто. Папа молчал, тяжело переваривая правду жизни. Принятие неизбежности шло по науке. Сначала полное отрицание — нет, этого не может быть! Чепуха чепух и всяческая чепуха! Потом гнев — на все и на всех гневался, в том числе и на самого себя. Затем пошел торг со временем — тщетные попытки оттянуть, отложить мучительные раздумья на неопределенное завтра. Далее депрессия — безнадёга и рюмочка средней тяжести. И вот сегодня ему предстояло принять окончательное решение, смириться с неизбежностью.

Согласие папа дал косвенно. Посмотрел на Анюту:

— А у тебя что? — Это был всеобъемлющий вопрос.

— У меня...

— Вальдемар на тебе не женится. Настало время питекантропов, у них сейчас самый гон, мораль им не ведома. А он слишком порядочен, святым ради насущного не пожертвовал. Без перспективы, таксуя, не станет заводить семью... Значит, и с внуками облом.

— У нее есть время, это мы с тобой, Саня, в цейтноте. — Мама взяла папу за руку, пальцы в пальцы. И они долго смотрели друг на друга, глаза в глаза.

У Анюты сердце разрывалось. Александр Сергеевич Крыльцов, профессор, лауреат Государственной премии, честно, по заслугам благополучно устроенный в жизни, превращался в жалкого, общипанного предпенсионера, едва сводящего концы с концами, ради выживания бросившего прекрасную московскую квартиру и прячущегося от бурь века в каком-то пригороде. А самое страшное — это эмиграция в одиночество! Спешите видеть: профессор, которому никто не пишет. Нет, она не могла позволить судьбе так жестоко обойтись с папой!

Анна хорошо помнила, что именно после того семейного совета в ее сознании произошел окончательный перелом. Все, чем она жила раньше, все прежние планы и надежды как бы отступили на задний план, отодвинулись на потом, уступив место новым судьбоносным замыслам.

6

В тот день, после кофе с Хванской в ресторанчике на Апельсиновой площади, она возвращалась в Сьерра-Бланку, и по пути в горы памятная поездка в Ярославль снова достала ее.

Шестичасовая утренняя электричка, отсчитав сотню километров от Москвы, опустела, в вагоне всего-то человека три. Остановки стали редкими, скорость возросла, за окном одна за другой открывались картины русской природы, поля и перелески плавно сменяли друг друга, навевая спокойствие. Но неожиданно, даже внезапно, с неясным говором в двери ввалилась гурьба цыган, в большинстве — до пестроты ярко нарядные женщины. Одна, молодая, с изможденным лицом, мигом подсела к Анюте и обученно заворковала:

— По руке, дорогая, судьбу угадаю. Дай руку, милая.

Анюта сразу сообразила, что такие общения в пустом вагоне ничего доброго не сулят, и отмахнулась. Но не тут-то было. К первой гадалке быстро подтянулась вторая, постарше, с цепкими черными глазами. Предложение погадать начало перерастать в требование, тучи сгущались. А пока Анюта лихорадочно, вариант за вариантом прикидывала, как выпутаться из внезапно явившейся неприятности, стремительно перераставшей в угрозу, подошла и третья цыганка. Они вплотную обсели ее, прижали к вагонному окну и перекрыли выход. Ситуация стала критической. И вдруг из каких-то неведомых глубин ее души поступил приказ — да, да, именно приказ! — немедленно сделать то, что она никогда в жизни не делала, что было ей не свойственно, не в ее характере, не в ее правилах и привычках, наконец, просто не в ее женской природе. Но в тот критический момент инстинкт самосохранения властно продиктовал ей поступить так, и только так.

Анюта вскочила с лавки и громко, очень громко, с женским подвизгом да витиевато-угрозно послала непрошеных гостей по матушке. Ядерным матом!

Эффект был потрясающий, цыганок как ветром сдуло.

Полчаса после того прескверного происшествия она пыталась понять, почему ее грубость, по-мужицки оснащенная изысканным вокабулярием, поистине магически напугала цыганский табор. Так и не поняла — но факт оставался фактом. На ум пришло присловье дедули, который в подобающих случаях любил говорить: «Шмель через паутину прорвется, а муха завязнет». Мысленно улыбнулась: надо же, в трудную минуту шмелем стала. Лишь много-много позже, обдумывая в спокойной испанской безмятежности незабываемое опасное приключение в дальней электричке, Анна пришла к выводу, что в тот жуткий миг ее окликнули предки — даже не дедуля, а те далекие предки, которые двести лет назад с французами воевали.

Но не могла она не задумываться и о том, почему именно по пути в Ярославль ее подстерегла такая странная, по-своему уникальная опасность. Тут уж вступала в свои права смутная, на суевериях заквашенная наука о толкованиях сновидений. В те дни она и вправду жила словно во сне, руководствуясь давней заповедью: «Делай что делаешь, и будь что будет». А потому непостижимое, невероятное ЧП в электричке Анюта восприняла как грозное предупреждение, как предвестие беды и горько корила себя за необдуманный шаг. Действительно, зачем она поперлась в Ярославль? Что погнало ее в такую даль, в неизвестность? Ничего хорошего все равно не предвидится, хорошего просто не может быть, в принципе. Но, что бы ни говорил дедуля, все же не зря люди считают, что надежда уходит последней, — вечную правду этой банальной истины Анюта ощутила на себе: да, ЧП было ужасным, с непредсказуемыми последствиями, но ведь она вышла из боя победителем! Не значит ли это, что через тернии — все-таки к звездам?

Этот вопрос, с которым она когда-то приехала в Ярославль, не отпускал ее и здесь, в Испании. Ответа на него по-прежнему не было, но жизнь-то продолжалась. И что впереди?

Регина, которой, высчитав недели, она позвонила месяца через полтора после памятной встречи с Валькой, без энтузиазма предложила заночевать у них, благо тетя Вера и дядя Володя, приютившие их, летом сидят на грядках, в город даже не наведываются. Но Анюта и не собиралась оставаться в Ярославле на ночь. Она нарочно сказала, что едет в командировку, номер забронирован в гостинице и прежде всего ей надо уладить служебные дела. А к Орловым заглянет ненадолго, накоротке в день отъезда.

Она все продумала тщательно.

С похорошевшей Региной они расцеловались, осмотрели друг друга с головы до пят, и обе остались довольны. Потом откуда-то из глубины неухоженной трехкомнатной квартиры возник Костя — почему-то неулыбчивый, даже мрачноватый, какой-то усталый. Обниматься-целоваться не стал, приветливо поздоровался, спросил:

— В Москву какой электричкой?

Услышав, что у Анюты есть часа три, сказал Регине:

— Накрой чай, как же гостью не попотчевать? А мне надо кое-какую работу довершить, наверное, еще полчаса придется повозиться.

На кухне после нескольких общих фраз пошли обычные бабские разговоры. Анюта сразу поняла, что настроение у Регины приподнятое, она без умолку болтала о здешнем житье-бытье. Костя по ночам подрабатывает грузчиком на товарной станции, на жратву кое-как хватает. Время-то шоковое, но не голые мы, хотя и налегке. Зато у него есть возможность день-деньской своей игрушкой увлекаться, слегка отоспится с утра — и за компьютер. Сидит, не вставая, словно свинец в заднице. Ее забота — варить-жарить да по магазинам шастать, искать, где продукты хотя бы на рупь дешевле. Что дальше, пока неизвестно, но ей кажется, Костя что-то задумал, и они не пропадут, занебесного-то не ищут. Когда возвратятся в Москву, тоже неясно, все зависит от Кости. Пока на этот счет тихо-глухо, как в танке.

Тараторила она до тех пор, пока Анюта не задала ей дежурный вопрос — с подтекстом, который вмещает в себя бабское восприятие жизни:

— Ну а вообще-то как?

Регина замялась.

— Понимаешь, Анюта, я из кожи лезу, чтобы сносно наладить быт, и вроде бы получается. Но он, кроме своего компьютера, ничего не видит, не слышит, весь в работе. И радости в нем нет. Я так думаю, что-то у него пока не ладится, вот он и мрачноватый. Со мной стал не очень ласков, то ему не так, это. Часто не в настроении, мне порой тоже достается.

Вдруг встрепенулась, нагнулась к Анюте, горячо зашептала:

— Я-то знаю, все будет в порядке, я, Анюта, беременная, вот уж он осчастливится, когда узнает! Но пока молчу, мало ли что, надо еще выждать, я на экваторе, не приведи Господь, выкидыш. Так и живу: чу! не бежать ли к врачу? А он весь в себе, не замечает, что я уже округляться начинаю.

Анюта поняла в тысячу, в миллион раз больше, чем сказала Регина. В тот момент она поняла все, абсолютно все, в том числе и то, чего не могла понять Регина. И уж конечно ни о какой откровенности с ней теперь речи быть не может. А она-то, дура, хотела открыться...

Костя пришел не через полчаса, а по меньшей мере через час. Извинился, что так основательно задержался, принялся расспрашивать о Вальдемаре, о ней самой. Дедулю вспомнил. Как он? Уже девяносто пять! И голова ясная? Вот это закваска... Да-а, были люди, не то что в наше время. На вопрос, как продвигаются его компьютерные упражнения, ответил неопределенно, даже невнятно. И сразу сменил тему:

— Кстати, я телевизор-то посматриваю, чую, что происходит. Понимаю, почему Вальдемара вышибло из седла, для новых времен он слишком честный, порядочный. Береги его. Знаешь, Анюта, скажу откровенно, я с самого начала раскусил, какая стервозная публика рвется к власти, потому и остался в сторонке от той митинговщины, куда Вальдемар меня тащил. Предчувствовал, что людям, совесть не потерявшим, с этими пройдохами не сработаться. А быть у них черной прислугой... Сама понимаешь, не вариант. А после разобщений 91-го, когда все разворошили, я понял, что не угадал, обманули меня предчувствия. Все вышло гораздо хуже.

— А ты-то с кем сработался? — грустно спросила Регина.

— Вот и хочу так проскочить, чтобы ни с кем срабатываться не пришлось. — Улыбнулся. — Среди тут, между здесь. Глядишь, развернется все, и хромой верблюд станет первым. В этой жуткой обманной круговерти как веру в человеков не потерять? Работой жить буду.

— И семьей. — Регина как бы поставила точку, обняла его, незаметно подмигнув Анюте.

Но Костя, оседлав любимого конька, не торопился спешиваться:

— Понимаешь, Анюта, я ведь сейчас где нахожусь?..

— В Ярославле, где ж еще, — хохотнула Регина.

— Погоди, я о другом. Я нахожусь как бы вне нынешней жизни, снаружи, никак в ней не участвую. А Альберт Эйнштейн применительно к движущимся в космосе объектам что говорил? Он говорил так: наблюдатель, находящийся непосредственно на объекте, не в состоянии понимать истинный смысл процессов, на нем происходящих; верно оценить эти процессы может только тот наблюдатель, который находится вне объекта и видит его со стороны. Вот я в точности по этой методике живу. У летчиков когда-то песня была со словами памятными: «Мне сверху видно все, ты так и знай». А мне все видно со стороны. И не только то видно, что в текущую минуту деется, но и траектория движения просматривается, вперед заглянуть можно. А когда дальше своего носа смотришь, да приглядываешься, то начинаешь понимать, что будет завтра и куда надо грести.

Костя распалился, все более увлекался своими размышлениями, обращаясь к Анюте и как бы втолковывая ей свою жизненную позицию. А она втайне завидовала Регине, которая живет в такой одухотворенной атмосфере.

— Понимаешь, Анюта, горбачевская перестройка, черт бы ее побрал, она еще не закончена. Наломали дров, учинили хаос, распродавать страну нацелились, просим американцев разъяснить нам, несмышленым, какие теперь у России должны быть национальные интересы. А я на разгрузке вагонов среди неприкаянных мужиков отираюсь и понимаю, что наши забулдыги еще своего слова не сказали. Придется, придется новой власти к их настроениям прислушаться. Ну, я и жду-выжидаю, пока это времечко настанет. Но сижу не скрестив руки, пальчиками работаю. — Имитировал «игру» на клавишах пишущей машинки. — И мозгами тоже.

— Хватит тебе хфилосовзствовать, — прервала Регина. — За твоими барами-растабарами Анюта на электричку опоздает.

Костя глянул на часы, недовольно поморщился:

— Да, пора собираться...

Они вдвоем проводили ее на вокзал. Прощание было коротким и дежурным, без особых эмоций, как принято говорить в таких случаях — до скорой встречи!

Но Анюта знала, они расстаются навсегда.

И в вагоне обратной электрички напряженно думала, все-таки зачем и почему она ездила в Ярославль. Сто раз, слово за словом перебрала в уме весь разговор с Региной и Костей, но никак не могла нащупать ту болевую точку в своей душе, для умиротворения которой она и отправилась к Орловым. А в Москве бурно нахлынули другие события, жизнь понеслась со скоростью курьерского поезда, и Анюта, никогда не забывая о той поездке в Ярославль, все реже задумывалась о ее причинах.

И только здесь, в Испании, лишь после того, как впервые в четкой последовательности воссоздала череду тех судьбоносных событий почти десятилетней давности, Анюта поняла, что это было.

Она ездила в Ярославль, чтобы распроститься с надеждой.

7

В первые годы Вадим прилетал почти каждую неделю. Человек широкий, деньгами он сорить все же не любил, но на кредитных карточках Анны всегда были солидные счета, хотя тратами она не увлекалась. Только однажды в ноль убила «Тинькоффа», да и то сделала это преднамеренно. Были на то основания.

Накануне прилета он звонил и диктовал, на сколько персон готовить угощение. Бывали, конечно, и ресторанные застолья, но Вадим предпочитал домашний уют, в котором расслабиться можно от души. Понятное дело, Анна кулинарией не занималась, обеды и десерты обычно заказывала в «Ваби Саби» — в этом заведении не злоупотребляли острыми блюдами и приправами. А вина, коньяков и виски в доме всегда было предостаточно.

Гостей Вадим созывал сам — договаривался с ними еще из Москвы, назначая время сбора. Бойкая Альберта-Луиза накрывала стол во дворе, среди кустов и цветников, рядом с маленьким домашним фонтанчиком, выносила плетеные кресла и стулья, наполняла крупные вазы фруктами. Прикатив в Сьерра-Бланку, Вадим лишь несколько минут уделял детям — маленькую Ванессу тискал в объятиях, а Вальку радовал какой-нибудь редкой замысловатой игрушкой с русским колоритом — из Москвы! Едва успевал по-хозяйски оглядеть дом, как появлялись первые гости.

И начиналось!

Называть эти пиршества попойками было бы несправедливо. Леди и джентльмены выпивали изрядно, это верно, однако никто из них облика не терял. Зато языки развязывались, чему способствовала и сама атмосфера: гуляли за глухим высоким каменным забором, отъединенные от всего мира, не надо оглядываться на соседей, как в ресторане, и шуму было много. Женщины сначала садились за составной общий стол резиновых размеров — его в любой момент дополняли еще одной секцией, а плетеной мебели с избытком, — но потом уединялись в другой половине восточного дворика, где были расставлены удобные кресла.

А о чем толковать-спорить мужчинам за бокалом вина в обществе своих жен? Ну не о женщинах же! Под жарким испанским небом успешные люди из Москвы, Питера, Твери, Тюмени и прочих российских пределов, поторопившиеся обзавестись дорогой зарубежной недвижимостью, рядили-судили исключительно о России. Обсуждали российские провластные перипетии, комментировали паркетную хронику о перемещениях «громких имен». У каждого «марбельца» был свой бизнес или интеллектуальный сервис, как правило, по делу они не пересекались, а потому весь пыл уходил в рассуждения, иронично именуемые диванной аналитикой. Короче говоря, пар — в свисток. К тому же их словесные игры напоминали не глубокомысленные шахматы, а простой покер.

Анну женская компания не вдохновляла. Это было бесконечное и беззаботное святочное веселье, от которого не было защиты. Среди сиятельных жен разговоры шли в основном о шмотках-тряпках и экзотических видах развлечений, для разнообразия приправленные небольшой дозой осторожных сплетен. Впрочем, это еще полбеды. Журфиксы у Вадима были для них редким поводом показать свои роскошные наряды или, наоборот, нескромно прикрытые телеса, а главное, предстать истинными леди, великосветскими дамами, при случае умеющими блеснуть восклицаниями относительно «фантастической» выставки кукольных костюмов местного модельера, а то и порассуждать о странностях личной жизни Сальвадора Дали. В общем, блюз и джаз, расцвет гламура.

Для приличия перекинувшись несколькими дежурными фразами с приятельницами, Анна на правах хозяйки периодически присаживалась за общий стол, где буйно витийствовали джентльмены, а изредка и сама вставляла в горячий спор несколько охлаждающих, во всех смыслах трезвых словечек, приводя в восхищение избранное общество. В этом обществе, кстати, были свои солисты с особо авторитетными мнениями. Их вердикт считался окончательным, не подлежащим ни сомнениям, ни обсуждениям. Они знают, что говорят!

Одним из них был Геннадий Свирский, важная шишка на Центральном телевидении, который крутился где-то вблизи властных предгорий и обладал сакральными знаниями относительно кремлевских и белодомовских замыслов. У него было почетное прозвище Телемэн, хотя он избегал кичиться должностными регалиями и незатейливо называл себя покупателем с высоким чеком. Каждый месяц Свирский примерно на неделю вырывался в Марбелью к жене, детям и родителям, умея осчастливить постепенно разбухающую русскую тусовку самыми достоверными слухами. Журфиксы у Вадима становились для него моментом местной славы.

Эти традиционные посиделки были для Анны едва ли не единственной эмоциональной разрядкой среди гнетущего марбельского однообразия. Конечно, и в будние дни новые знакомые нередко звали ее в рестораны, чаще всего на свои дни рождения, но также и на юбилейные торжества — то сыну пять лет исполнилось, то у дочурки первый зубик прорезался. Чтобы развеять скуку безбедного здешнего существования, годился любой повод. Но Анна редко откликалась на приглашения «слегка погудеть», предпочитая не покидать тот уединенный мир воспоминаний и мечтаний, в котором постепенно врачевались ее душевные раны.

А раны были глубокие.

Когда папа перебрался в Кратово, они с мамой сблизились, и, пожалуй, впервые пошли между ними задушевные разговоры. Допоздна засиживаясь на кухне, они как бы исповедовались друг другу, хотя Анюта со своей стороны не поднималась до полной откровенности. Мама, наоборот, с радостью ныряла в воспоминания времен юности, когда все было очень просто и сердечно.

— Знаешь, как мы с папой познакомились? В метро! Да, да, в вагоне метро. После занятий ехала домой, народу битком, свободных мест нет. И тут прямо перед носом поднимается какой-то парень. На его место хотел сесть мужчина, а он его вежливо, но твердо за плечики — и в сторону. Я, говорит, не вам место уступил, садитесь, девушка. Я села, достаю книжку и углубляюсь — в ту пору в метро все были с книгами. На парня и внимания не обратила. А вышла в Сокольниках, смотрю, он рядом. Девушка, вас можно проводить? Понимаешь, Анюта, тогда иные нравы были, люди друг друга не боялись, подвоха не подозревали, открыто в ту пору жили. Ну, представь: страшная война кончилась, сталинских репрессий уже нет, преступность, наверное, где-то была, но мы о ней не знали и ничего не боялись. Ночь напролет по Москве гуляй — никто пальцем не тронет. И гуляли! А ты что думаешь? Когда женихались, сколько раз мы с папой поздними вечерами пешком от Сретенки — я там училась — до Сокольников!

— И ты сразу согласилась, чтобы проводил?

— А почему нет? Я ж говорю, мы в то время никаких подвохов не опасались, все чисто было. Мне ведь тоже интересно узнать, кто он такой. А не понравится — адью, наше вам с кисточкой. Вот так у нас и началось. В те годы где только не знакомились: в метро, на городских пляжах, в кино, на катке, на танцах. Ну, конечно, не у всех получалось как у нас с папой. У меня ведь и до него кавалеры были. Понимаешь, Анюта, у нас в ту пору сердца были распахнуты, без страха, без боязни за будущее жили, и каждый искал свою половиночку... Сегодня не так, другая манера жизни. Скажи-ка, милая, у тебя-то какие планы?

О планах, которые ворочались в ее сознании, Анюта говорить, разумеется, не хотела. Повернула разговор к теперешнему:

— Ты же знаешь, сегодня строить планы — только Господа Бога смешить... Представляю, как сейчас тяжело папе.

Мама умолкла. Потом принялась платком вытирать глаза. Глухим от переживаний голосом сказала:

— Так за него душа болит, так болит... Он у нас мощный, сегодняшнюю беду пересилит. Да ведь главный вопрос, Анюта, сколько будет длиться опала. Раньше как было? Не сработался с кем-то — другое место нашел, с научными регалиями это не сложно. А тут за порог жизни вышвырнули, вчистую списали. От этого пуще всего мучается. А мне еще хуже: просвета не вижу и очень, Анюта, боюсь, что нынешние беды надолго, как бы духовное истощение Сашу не опустошило. Придет время, и его снова позовут в науку, да сможет ли он подняться? С моей библиотечной зарплатой, сама понимаешь, какая судьба нам с папой уготована... Тебе, дорогая, тоже не сладко, замужество поломалось. Но ты с детства росла не рядовая, и время у тебя в запасе есть. Я в тебя верю.

Анюте задушевные разговоры с мамой рвали сердце. Личная катастрофа — беда с Валькой и «не время рожать» — отступала на второй план, о крушении личных жизненных планов она думала отстраненно, прежние желания и надежды не то чтобы совсем растворились в воздусях, но уж точно откладывались на потом. Все иное из сознания вытеснила одна, полностью поглотившая ее мысль. Уберечь папу и маму! А в подсознании колотилось: только она, Анюта, может вытащить родителей из волчьей ямы, куда их швырнул беспощадный к судьбам людей гайдаровский рыночный шок.

Откровенно говоря, эта идея начала вызревать в ней после памятного семейного совета на кухне, однако Анюта еще не приступала к детальному обдумыванию своего замысла, без чего обойтись невозможно, ибо речь шла о шагах, требующих строгой, в некотором роде ювелирно точной последовательности. Вдобавок не все зависело от нее. В расчетах Анюты был некий «пунктик», который в конечном итоге и должен дать ответ, успешной ли окажется задуманная «операция “Ы”», или же она обернется полным провалом. Но неприятность состояла в том, что этот «пунктик» значился последним в той извилистой «дорожной карте», какую она намечала. Во-вторых, и это главное, он был классическим «Быть или не быть», а в-третьих — и это уже самое страшное, — решение по этому «пунктику» предстояло принимать не Анюте.

Вадиму она позвонила вскоре после возвращения из Ярославля. Желая сразу обозначить цель звонка, сказала:

— Здравствуйте, Вадим. Звоню поинтересоваться: какая рыба будет завтра плавать в бассейне?

Анюте показалось, что он обрадовался очень искренне.

— Анюта! Боже мой, как вовремя вы позвонили! Вы всегда появляетесь в моей жизни в самый нужный момент. Поверьте, несмотря на клятву не тревожить вас, я был уже на грани клятвопреступления. Так хотел вас увидеть!

Ее звонок означал многое, если не все. И Вадим — светло-бежевый костюм с идеальной посадкой, оксфорды из крокодиловой кожи с тонкими шнурками, — заказав презренного карпа, без раскачки, без общепринятого вступления в виде комплиментов даме или дежурных рассуждений о погоде ударился в разъяснения:

— Анюта, уважаемая... Простите, можно я буду называть вас — дорогая? Так вот, дорогая Анюта, мне вас Господь Бог посылает. Помните, мы с вами однажды были на юбилее моего приятеля Виктора Гемана? — Нажал на «о». — В то время подобные сборы были единичными, разовыми. А сейчас в нашей среде пошли такие сложные процессы консолидации и расслоения — обратите внимание на борьбу противоположностей, — что все бурлит.

Приватизация позволила кое-кому вырваться в безусловные лидеры, и вокруг них компонуются, как бы правильнее сказать... ну, своего рода кланы деловых людей, которым предстоит патронировать одну из сфер бизнеса. Каждый день фуршеты и банкеты, идет притирка, все друг к другу приглядываются, принюхиваются. У нас говорят так: надо обставиться правильным окружением, верными людьми. В общем, своего рода смотрины. Вот такое, Анюта, сейчас у нас время.

Она поняла: «у нас» — это особый, оторванный от теперешних человеческих страданий, алчный и алчущий мир, в котором живет Вадим. Подумала неприязненно: «Он и не задумывается о существовании таких вышвырнутых из жизни бедолаг, как мы, Крыльцовы. “У нас”! Даже приличиями пренебрегает, не задал дежурного вопроса “как поживаете?”. Ну, конечно, раз я позвонила, зачем ухаживания? Деловой, однако».

А Вадим только выходил на старт. Размявшись, побежал вприпрыжку:

— И как-то очень быстро в моду вошел гендер-код: на смотринах мужчина без женщины априори теряет дюжину очков, сразу ставят в хвост очереди. А сейчас как в американском бейсболе: три раза мяч не отбил — это полный провал. Но с кем на светский раут прийти? Некоторые — с любовницами. Но любовницу, ее же за версту видно, любовница среди деловых людей чем озабочена? Только одним — найти, кто побогаче. В нос шибает от них, все всё понимают. Конечно, есть тусовочницы, очумело алчущие замужества, как они в наш круг попадают, ума не приложу. Но они везде, каждый раз одни и те же, и обязательно с клятвами на крови о вечной верности. Из моих приятелей ни один на тусовочнице не женился, их приставаниям все цену знают. В общем, это не вариант. От слова «совсем». Вот, как говорится, из недр самой жизни и появилось новшество — трофейные жены.

— Трофейные жены?

— Ну, скажите, Анюта, где такой человек, как я, может познакомиться с достойной женщиной, на которой готов жениться? В троллейбусе и в метро уже давно не езжу, на общедоступных пляжах летом или на катках зимой не бываю... О-о, я вам сейчас такую байку расскажу, что с ума сойти. Недавно был в Вене. Прохаживаюсь вечерком по прогулочному центру и вдруг вижу, мимо меня бежит один о-о-о-чень богатый бизнесмен, наш, московский. Именно бежит! Фридман Михаил. И в каком виде! Мятый, потрепанный пиджачок нараспашку, без рубашки, в невесть какой футболке. Остановился у ларька, схватил бутылочку дешевого лимонада — и дальше. Смотрю, назад идет с какой-то женщиной, русского пошиба и явно хорошо знакомой, это же сразу видно. И вот я думаю: в Москве-то он на «мерсе» катается, да с охраной, всегда комильфо, шагу без телохранителей ступить не может, пойдет по улице — на него пальцем показывать будут. А в Вене, да еще вечерком, его никто не знает, только одеться надо попроще, чтобы внимания не привлекать. А с кем он — никому дела нет. Мечта! Вырвался из-под надзора телохранителей — и счастлив рядовой жизнью хотя бы пару часов насладиться. Каково, а! Ну, это я к тому вспомнил, что иметь много денег, вообще говоря, опасно, они накладывают на человека ограничения. Потому сегодня кадрить на улице первую встречную нашему брату никак нельзя. Под внешней прелестью, не дай Бог, такая хабалистая шмара попадется, что женишься случайно, а потом всю жизнь не расхлебать. Марафет наводить сейчас все умеют. О санитарно-гигиенических проблемах уже и не говорю... Вот и полыхнуло поветрие — у приятелей жен отбивать. Как-никак женщины проверенные. Их у нас и называют трофейными женами. С боем достаются.

Анюта слушала с тихим ужасом. Вадим приоткрывал перед ней изнанку заповедного делового мира, вызывающего восторги, зависть, даже преклонение, и ничуть не стеснялся своей циничной откровенности. Для него это была норма, так «у них» принято. Вот что творится за ширмой внешней благопристойности. Какие чувства, какая любовь! «Проверенная» женщина, желательно приятной наружности, нужна для того, чтобы зарабатывать дополнительные очки на светских приемах, для представительских целей. Молнией мелькнул в мозгу Валька — другой мир! И сразу поймала себя на мысли, что готова сей момент прервать мерзкий спектакль и сломя голову бежать подальше от этого смазливого блондина, который воспринял телефонный звонок как окончательное «да!» и считает, что уже взял ее в долгосрочную аренду, а потому по-деловому разъясняет правила игры. Бежать, бежать!.. И что дальше? Слишком много дней и бессонных ночей провела она над обдумыванием своего замысла. Слишком много сделала важных, даже драматических шагов на пути к конечной цели, которая, по сути, достигнута. Вадим дал согласие, даже с радостью. Но оставался тот самый «пунктик», от которого все и зависело. Нет, не последний шаг, он самый трудный, как поется в песне. Никакого шага ей делать не надо, потому что решение по этому «пунктику» визирует Вадим. Она всего лишь в ожидании жалкого жребия.

А он, не притрагиваясь к закуске, все более увлекался своей удачей, не зная, что его ждет коварная засада, которая заставит с досадой ретироваться.

— Анюта, я не для красного словца говорю, что мне вас Бог послал. Вы — как раз то, что мне нужно. Но поймите, один раз, у Виктора, я мог фальшиво представить вас своей супругой. А если нам с вами придется появляться в свете чуть ли не каждый день? Без свадьбы не обойтись.

«Кошмар! Никаких ухаживаний, сразу свадьба, и дело в шляпе. Вот это хватка. Ну, деловой», — Анюта была возмущена до предела, однако негодование бушевало как бы на периферии ее сознания. В мозгу словно кувалдой молотила одна напряженная мысль о том самом «пунктике». Как сказать? С какой интонацией? Каким тоном? Как преподнести этот сюрприз? И что отвечать на его расспросы-вопросы, если они, конечно, будут, если он мгновенно не закруглит разговор, сочтя его продолжение бессмысленным? Не замыслила ли она тщетное?

Конечно, ничего не надумала, и, конечно, как всегда бывает в критических случаях, все получилось само собой.

— Вадим, а не рано ли вы заговорили о свадьбе?

Он удивленно поднял брови.

— Есть некоторые обстоятельства, которые нуждаются в прояснении.

— Обстоятельства? В прояснении? Если вас, Анюта, интересуют наши будущие финансовые взаимоотношения, то с чистой совестью могу гарантировать самый идеальный режим. Без ограничений.

Нет, все-таки это был странный человек, его мозги повернуты только в одну сторону. Никаких чувств, исключительно деловые и денежные вопросы. Она не смогла удержаться от шутки:

— Проверим — поверим.

Он расплылся в благожелательной улыбке, но ответить не успел. Анюта сочла, что выбрала самый удачный момент, и спокойно, ровным голосом, без эмоций, словно речь шла о чем-то будничном, сказала:

— Вадим, я беременна. — И в ответ на его удивленные или возмущенные ахи и охи приготовилась только руками развести, сказать, что залетела случайно и нелепо, так уж получилось, и все.

Но то, что произошло, потрясло Анюту.

Его замешательство длилось всего несколько секунд. Ответил таким же ровным, спокойным тоном:

— Ну и что? — Еще через мгновение уточнил: — В какой стадии?

Над ответом на этот вопрос Анюте раздумывать не приходилось, не раз мысленно репетировала эту сцену. Сказала твердо:

— Аборт я делать не буду. Это исключено. Слишком велик риск стать бездетной. И вообще...

Вадим широко улыбнулся, уж что-что, а приветливо, чарующе улыбаться он умел в совершенстве — профессионально. Куда до него дежурному американскому смайлу!

— Господь действительно опекает меня. Анюта, мой вопрос был с совсем иным подтекстом. Я поторопил вас с замужеством, и вдруг выясняется, что ваши обстоятельства тоже требуют ускорения событий. Судя по вашей фигуре, сейчас самое время для того, чтобы справить свадьбу, и тогда я с полным правом смогу усыновить или удочерить ребенка, как родной отец. Мы взрослые люди, Анюта. Давайте решать серьезные вопросы серьезно.

Домой она вернулась разбитой. Разделась и среди бела дня легла в постель. Первая мысль: спать, спать, спать. Думать буду потом. Хотя о чем думать? Сегодня она добровольно сдала себя в аренду, возможно бессрочную, и пути назад уже нет. Но обыденность происшедшего доставляла особые душевные страдания. Судьбоносный разговор, к которому она готовилась долго и мучительно, проскочил мимоходом, Вадим даже не прервал трапезу. Кажется, в тот момент его рот был набит листьями салата, и он не перестал жевать. Безразличное «ну и что?» продолжало звучать в ее ушах, и она не знала, как воспринимать случившееся.

Сна, конечно, не получилось. Она лежала на спине, тупо уставившись в потолок, и пыталась подвести итоги «операции “Ы”». Если задавить эмоции и не думать о будущем, а подойти к вопросу так же по-деловому, как это делает Вадим, ее ювелирно продуманный замысел выполнен без осечек и на сто процентов. В тот последний вечер она намеренно не поставила на стол вино и убедила Вальку в том, что ужин при свечах не обязательно должен сопровождаться возлияниями, пусть даже символическими. Анюта все высчитала и знала, что делает. Прощаясь с Валькой, она без его ведома твердо решила родить от него. Примерно полтора месяца они общались только по телефону, — нет, кажется, один раз выпили кофе в каком-то кафе, — а затем она исчезла из его жизни. Но перед этим совершила блиц-поездку в Ярославль, чтобы закрыть еще одну проблему, не дававшую ей покоя. Затем съездила к дедуле за напутствием. И вместе с бесценными доверительными советами получила от него моральную поддержку. На следующий день отправилась в парк Горького, особо памятный по первым встречам с Валькой, и с утра до вечера одиноко бродила по его аллеям, снова и снова перебирая в памяти счастливое былое, жестко, без несбыточных надежд оценивая драматическое настоящее и стараясь не думать о неизвестном, пугающем будущем, однако готовя себя к наихудшим вариантам подневольной жизни с человеком, которого не любит и никогда не полюбит.

А потом был бассейн с карпами, напряженное — в висках ломило — ожидание того момента, когда настанет черед объявить о роковом «пунктике», и вдруг — обескураживающе будничная развязка. Если честно, где-то в потаенных глубинах души жила призрачная надежда на то, что Вадима огорошит ее признание, он отступится и в ее жизни все останется по-прежнему. И совесть чиста — прошла через все круги своего личного ада. Но нет, Рубикон перейден, нет к прошлому возврата. Отныне — не должно сметь. О, березы, золотые грезы!

Она была рада, что мама на работе и можно вот так, неподвижно глядеть в пустоту — в белый потолок, а на самом деле заглядывать в свою душу. Она чуть ли не физически ощущала, что значит смирять свою гордыню, отказываться от мечтательных жизненных планов. Женщина сильная, Анюта знала, что никакое внешнее насилие не заставило бы ее подчиниться таким жестокостям, — лучше умереть. Однако на этот эшафот она взошла по своей воле и не по дурости, а с ясной целью. Теперь, как говорит дедуля, воленс-неволенс. Но осознание добровольности выбора все-таки облегчало муки смирения.

Но есть ли жизнь после жизни? Или наступает духовная мгла? Алла усталла...

Постепенно мысли начали приземляться, из душевных эмпирей спустились к повседневным заботам. Коренное изменение предстоящей жизни тоже требовало тщательной подготовки. Ну, с Валькой, вернее, со своей любовью Анюта расправилась безжалостно: она навсегда исчезнет из его жизни, и не когда-нибудь, а с завтрашнего дня. Представила, как он будет недоумевать и метаться, примчится сюда, в квартиру, помчится в Кратово. И сразу практическая мысль: надо четко продиктовать папе, маме и дедуле, как ответить на Валькин натиск. А вслед за этой мыслью — нечто от Монте-Кристо: пройдут десятилетия, и он узнает, что у него есть сын или дочь.

Но самый сложный вопрос — как объяснить родителям свой жизненный выбор? Как преподнести им судьбоносное стратегическое решение, в корне меняющее жизнь семьи Крыльцовых? А времени-то в обрез.

Но эту проблему, глядя в потолок, не обдумать. Анюта рывком поднялась с постели, начала быстро расхаживать по квартире, почти метаться. На ходу ей всегда думалось легче.

И решение пришло довольно быстро.

В ближайшее воскресенье они с мамой поехали в Кратово.

Пока Зоя готовила немудрящий обед с особым упором на свекольный винегрет, который в последнее время стал ее фирменным блюдом, Анюта отправилась побродить по знакомым дачным улочкам Кратова. В голове невольно крутились привязчивые слова из давнего романса: «Как счастливы мы были тогда, в милые сердцу года». Этот ритуал прощания с прежней счастливой жизнью она задумала заранее, и здесь, в одиночестве, вспоминала бесконечные разговоры с Валькой. Он бредил наступающей зарей нового прекрасного дня и просвещал ее по части манны небесной в виде пьянящего воздуха свободы, которым они будут дышать после окончательного слома командно-административной системы, — поначалу он был зациклен на этой идее. Вспомнила и то памятное объяснение, когда речь зашла о женитьбе и рождении ребенка. В то время в его жизни, да и в жизни всей страны, уже возникли неясности, ставившие под вопрос их семейное будущее. А ведь прав оказался Валька! И впрямь все пошло не так, как надо, перестроечный психоз обернулся всеобщей катастрофой. Боже мой, он с ума сойдет, когда она внезапно исчезнет. Анюта понимала, что поступает с Валькой безжалостно, — но себя-то она и вовсе четвертовала. Да, она предала его, но ради самопожертвования! И снова мелькнуло в голове что-то монтекристовское: пройдут годы, и он узнает, что она пожертвовала собой, в том числе и ради него.

Отдав должное душевным воспоминаниям и переживаниям, усилием воли переключила регистр настроения и отшлифовала четкий план действий.

После общих, вперебивку, застольных сетований на нынешнюю скудную жизнь Анюта постучала черенком вилки по большой фарфоровой солонке, наигранно строгим голосом сказала:

— Досточтимые господа...

Рассмеялась от своей шутки, но тут же стала серьезной.

— Дорогие мои, хочу сделать заявление, может быть, объявление, а может быть, извещение — кто как его воспримет. Но сначала напомню о том, о чем вы уже знаете и по поводу чего наверняка недоумеваете, — о моем разрыве с Вальдемаром.

— Он меня достал! — воскликнула мама. — Звонит каждый день, еле-еле отбиваюсь от его визита. Вдруг с тобой в квартире столкнется. Но ты и вправду объясни, пожалуйста, что между вами произошло.

Дедуля хитровато прищурился:

— Я солдат партии, как ты просила, так и сделал. Уболтал его донельзя, начинающим маразматиком прикинулся.

Анюта сочла необходимым сделать еще одну оговорку:

— Сейчас все поймете. Но сразу хочу попросить вас никоим образом и никак мое заявление не комментировать. Дорогие мои, мне и так безумно тяжело, а ваши охи да ахи для меня — нож в сердце. Очень прошу, ну просто умоляю. Своим молчанием вы мне поможете.

После столь неожиданного вступления все напряглись, было слышно, как засопел папа, — это с ним всегда, когда приходится держать рот на замке, а Анюта видела, что он с испугу воздержался даже от удивленного возгласа. Начала с главного:

— Дорогие мои, я выхожу замуж. — И, не дав очухаться: — Я выхожу замуж за очень богатого человека, который сделал мне предложение. Очень и очень богатого!.. Не хочу вдаваться в подробности, надеюсь, вы сами все понимаете.

Все были в шоке. Но потом из глаз мамы покатились слезы, она горестно закрыла лицо платком. Папа оцепенел, на щеках выступили пятна, черты заострились, и Анюта увидела перед собой человека, беспредельно уставшего от жизни. По частым морганиям ничего не понимавшей Зои было видно, что она просто обалдела. И только дедуля беспечно шарил взглядом по потолку, словно он, как говорил в таких случаях Валька, не при делах.

Молчание длилось долго, бесконечно долго — пока первой не прервала его Анюта:

— Ну, главное я сказала, остальное, что называется, дело техники.

Заплаканная мама срывающимся от волнения голосом спросила:

— Он тебя любит?

Анюта, словно мазохистка, стегала и бичевала сама себя, как бы смакуя свой грех:

— Мамуля, родная моя, он любит только деньги. Он, как гончая, натаскан только на деньги. Эти люди, они из другого мира.

Папа все понял первым. Его лицо окончательно окаменело, от внутреннего напряжения на лбу проступила капелька пота, он засопел, как паровоз, и под колоссальным давлением чувств выдохнул:

— Анюта, ты не вправе ради нас приносить в жертву свою судьбу. Это несправедливо.

— Ну, знаешь ли, папа, вправе или не вправе, это я решу сама.

Мама, которой наконец открылась суть происходящего, залилась слезами навзрыд, запричитала:

— Анюта, Анюта, это невозможно... Да, это несправедливо, ты не имеешь права жертвовать собой. Ты обязана понимать, что утраченному возрасту нет возврата. Без роковых потерь сквозь время пройти не удастся.

И только Никанорыч по-прежнему сохранял спокойствие. Признание Анюты не было для него сюрпризом, хотя он не предполагал, что события обернутся так непредсказуемо. После душевных разговоров с внучкой он сполна заценил ее намерения и много часов раскачивался в своем кресле, осмысляя, что ждет Анюту в новых, словно шквал, внезапно налетевших реалиях жизни. Никанорыч давно подбил итоги своего долголетия и был готов к дальнему путешествию в один конец. Анюту, любимую Анюту он оставлял на бренной земле как свое духовное продолжение и, очень хорошо осознавая жертвенность ее добровольного выбора, гордился ею. Он, конечно, понимал, на что она себя обрекает, однако горестных сокрушений не было именно потому, что он-то уж точно знал особенности долгой жизни, в которой никогда ничего не бывает навсегда. Придет, придет время... Но ему никак не удавалось найти слова, которыми он мог бы сам для себя четко обозначить этот трудный выбор. Но в какой-то момент вместо слов явился хрестоматийный образ, известный ему с первых московских времен, когда он жадно занялся самообразованием. Этот образ чуть ли не зримо стоял перед его глазами, когда Анюта объявляла о замужестве. И, дождавшись, пока шок у сына и невестки начал проходить, Никанорыч, как старейшина рода, громко, внятно, словно обозначая высшую степень драматизма, который обрушился на семью Крыльцовых, расставил все точки над «i» вот уж буквально двумя словами, вобравшими в себя их общую скорбь:

— Сонечка Мармеладова.

8

В «Мармеладовой» шкуре Анюта освоилась быстро. Вадим закружил ее по банкетам, фуршетам, светским раутам, помпезным празднествам. Она дежурно улыбалась множеству людей, с кем ее знакомили, не запоминая ни их имен, ни внешности, вежливо принимала комплименты, иногда даже участвовала в мимоходных обменах репликами. Но эта странная новая жизнь проходила как бы мимо, не вызывая эмоций. В ее душе теперь жили только два чувства: неотступные мысли о Валечке — она уже знала, что у нее будет мальчик, и, вполне понятно, уже назвала его Валентином, для нее Валькой, — а также забота о том, как наилучшим образом в этом лучшем из миров решить те проблемы, ради которых она поломала свою жизнь.

Это ей удалось сравнительно легко. Правда, изначально Вадим наотрез отказался помогать ее родителям, как он сказал, брать их на буксир — не из меркантильных соображений, а принципиально, это была одна из его заморочек: пусть каждый сам! Но, как ни удивительно для прожженного дельца, он оказался человеком слова и с первых дней совместного бытования никак не ограничивал жену в расходах, а главное, не контролировал их. Но, планируя на годы вперед, чтобы избежать контроля в будущем, Анюта изначально не увлекалась шопингом, нередко отказывалась от подарков, которыми он осыпал ее, и предстала перед мужем женщиной безупречно непритязательной, в финансовом смысле не обременительной. Это позволило определить тот разумный уровень повседневных, так сказать, бытовых трат, который не рождает побочных мыслей у богатого мужа. А определив и неформально как бы зафиксировав удобный уровень расходов, Анюта начала свою игру: каждый месяц могла безболезненно снимать со своих кредитных карточек четыреста долларов — на особые, не семейные нужды.

Наконец унялась суматоха с замужеством, в которой она вынуждена была участвовать. Она освоилась с жизнью в шикарном пентхаусе «громкого» жилого комплекса с зелеными крышами на Донской улице. И Анюту, уже округлившуюся, семейный шофер привез в Кратово. Она нагрянула туда внезапно, по делу и хотела поговорить с папой один на один — разумеется, при дедуле, который, она твердо знала, всегда поддержит ее.

Александр Сергеевич, травмированный полунищим существованием и невостребованностью, глубоко переживавший из-за того, что невольно сломал жизнь дочери, пребывал в отчаянии и встретил Анюту вяло, без радости. Ей пришлось полностью взять инициативу на себя. Сначала помогла спуститься на первый этаж дедуле, потом велела Зое накрыть стол к чаю — с какими-то мудреными итальянскими печеньями, которые привезла с собой, — затем отослала Зою из гостиной, сказав, что будет беседовать с ней с глазу на глаз, и, наконец, села напротив папы, строго сказала:

— Я приехала не выяснять отношения и не выслушивать твои самоистязания. Я приехала объяснить тебе, как вы с мамой теперь будете жить, и прошу со мной на эту тему не дискутировать.

Положила на стол четыреста долларов.

— Эти деньги я буду передавать или пересылать каждый месяц, исходите из этого. Теперь у тебя появляется возможность вернуться в Москву и пытаться спокойно налаживать новую жизнь.

— Анюта... — выдавил из себя Александр Сергеевич, — мы не вправе... Нет, это невозможно... Мама не согласится... — Принялся так поспешно протирать глаза, будто в него только что прыснули из перцового баллончика.

Анюта мельком глянула на дедулю, и тот вступил сразу на повышенных тонах:

— Саша, ты не имеешь права так говорить. Она ради вас это сделала. Понимаешь, уже сделала! У-же! А ты ей душу мотаешь. Хватит разговоров. Она поступила так, как должна поступить дочь. Да, не каждая дочь на такое способна. Но твоя — такая! Благодарности тут не нужны, в десятый раз говорю: она твоя дочь! Лучшей благодарностью для нее будет, если ты, получив прочный тыл, поднимешься. Об этом думай, а не о том, большое или маленькое спасибо блеять. Она — дочь! Не рви ей душу. — И сразу закрыл щекотливый вопрос, хитро переведя разговор в практическую плоскость. — Анютка, надо же решить, ты будешь присылать или привозить? В таких делах порядок нужен. — И словно в воду глядел. — Ты в такую среду угодила, что неизвестно, где да как жизнь повернется.

Александр Сергеевич закрыл лицо руками. Какие чувства обуревали его, понять было не трудно.

— Та-ак, папа. В принципе мы вопрос решили раз и навсегда, чтобы к нему впредь не возвращаться. Но есть одно дополнение... Триста долларов вам с мамой. А про сто долларов я поговорю с Зоей, будете ей отдавать.

С ошалевшей Зоей разговор был долгий, пришлось в деталях объяснять, что от нее требуется. Сначала менять сто долларов на рубли. Потом брать из этой суммы четверть, чтобы послать сыну. А три четверти отсылать почтовым переводом на адрес Петрова Вальдемара Николаевича. Но! Так отсылать, чтобы неясно было, кто и откуда шлет. Придется ездить в Москву по разным почтовым отделениям, адрес отправителя пиши неразборчиво и, если получится, если паспорт не потребуют, а такое часто бывает — ведь отправляешь, а не получаешь, — то пиши разные адреса, выдумывай.

Анюта все продумала заранее, а Зоя никак не могла врубиться. Приходилось разжевывать по-учительски: чтение с последующим пересказом. И так по каждому пункту.

А потом были роды, после которых Вадим отправил ее в Испанию, где Анюту сразу перекрестили в Анну Александровну и где началась совсем-совсем другая жизнь. К тому времени папа обзавелся кредитной картой, и пересылать в Москву деньги стало сподручно. Она умудрилась не пропустить ни одного месяца, даже тогда, когда рожала Ванессу — на этом имени настоял Вадим. Рожать он услал ее в Штаты, во Флориду, чтобы дочь изначально получила американское гражданство. Наставлял:

— Вперед надо смотреть, далеко-о вперед!

Боже мой, как давно это было! Почти десять лет назад! И с тех пор — всё то же и то же. Правда, Вадим изменился. Теперь он прилетал не каждую неделю, иногда отсутствовал по месяцу. Произошли в нем и внешние перемены: позолота молодости облезла, стройный блондинистый красавчик, он за несколько лет превратился в набравшего вес грузного мужика, — похоже, за эти годы Вадим и денежную массу набрал, — с тяжелыми чертами лица. Облик вроде бы тот же, но выражение отчасти угрюмое, даже грозное, уголки губ опустились, отчего он уже не мог улыбаться так ослепительно, как раньше. Куда подевалось прежнее веселонравие? Анюте иногда казалось, что это заматеревший Вадим усложнил застольные разговоры на редких ныне журфиксах: отошли на задний план ритуальные танцы вокруг озабоченностей личным комфортом и престижным потреблением — у кого золото выше пробой, чей терьерчик родословнее и где бульон консоме наваристей. Зато участились политические споры. Но, присмотревшись, вернее, прислушавшись, она поняла: изменился не только Вадим, изменилась вся марбельская русская диаспора, и это означало, что где-то там, в России, начало меняться само время.

Она была оторвана от Москвы и не стремилась в родную столицу, ей попросту нечего было там делать. С родителями держала плотную связь по телефону, и, к счастью, особых волнений они не доставляли, их жизнь потихоньку начинала налаживаться.

Но когда ушел дедуля...

Домой она летела в ностальгических волнениях. Хотя предстояли скорбные прощальные ритуалы, уход дедули отзывался в душе не горестями, а доброй завистью. Вечной жизни не бывает, а дедуля дождался Божьего зова без мучений и в здравом уме, без пустошей ни в сознании, ни в памяти, за него можно было лишь порадоваться. Девяносто восемь годков отмахал!

И ушел именно так, как мечтал. Правда, не осенью-зимой, когда на его лице, словно в «Форсайтах», перестали бы таять снежинки, но тоже под открытым небом, в кресле, под березой — тихо, спокойно, будто бы задумался о чем-то да так и не вернулся из забытья. «У него все получалось, как он намечал, — думала Анюта. — Никуда не рвался, шел, куда жизнь вела, а в итоге был счастлив». Вспоминала его зарок: перед уходом все нажитое теряет цену, перед путешествием в вечность с ним остается только счастье, если, конечно, он был счастлив. Но как стать счастливой при том жизненном жребии, какой она вытянула?

Изначально намеревалась вернуться в Марбелью сразу после траурной недели, однако родные стены — улицы и проулки, бульвары, по которым столько хожено, все привычное с детства, истинно московское, — растревожили, и душа отозвалась страстным стремлением узнать: как Валька? что с ним? Несколько дней гнала от себя эти дурные мысли. Какой смысл? Нет к прошлому возврата. Но зов прошлого оказался сильнее страхов и здравых расчетов текущего дня. В момент особенно острых переживаний не удержалась, набрала номер телефона, который навсегда впечатался в память.

Трубку взял Николай Минаич. Анюта официальным тоном спросила, может ли она переговорить с Вальдемаром Петровым, и, услышав, что его нет дома, продиктовала номер своего телефона — мобильного. Пусть позвонит.

Нет, все-таки родство душ существует! Столько лет прошло, сколько событий пролетело-прошелестело, но Вальдемар, услышав о звонке какой-то женщины, оставившей номер мобильного телефона, ни на миг не усомнился в том, что это Анюта, каким-то чудом воскресшая из небытия.

Они встретились на следующий же день — у входа в их любимый парк Горького и на глазах у равнодушных прохожих расцеловались так крепко, словно не было многолетней разлуки. Благо помада «Диор» не оставляла следов. От переизбытка чувств оба молчали, держась за руки, как ходили когда-то, прошли в глубь парка, плюхнулись за столик какой-то кафешки под брезентовым куполом, и тут их прорвало.

— Анютка, родная! Ты всегда была прекрасной, красивой, но сейчас... Потрясающе выглядишь. Я, как раньше, схожу от тебя с ума. Услышал твой голос и словно возродился! Скажи, скажи, как ты, где ты? С ум-ма сойти! Это невероятно! Все так чудно и так чудно!

Это был тот Валька, в которого она когда-то влюбилась, такой же порывистый, искрящий открытостью чувств, родные глаза, полные восторгов, смешная, извечная завитушка волос на самой макушке, которую он крутил в минуты задумчивости. Они сидели, соединив руки пальцы в пальцы, как бывало прежде, Анюта всматривалась в его лицо и... Все былое! Это были минуты сумасшедшей радости, однако голова ее не вскружилась. Она сто раз обдумала, что да как скажет о себе, и, «отчитавшись» быстро, бегло, сугубо формально, не вдаваясь в подробности и причины ее внезапного исчезновения, не давая ему опомниться, перешла к вопросам:

— А ты, Валька, что у тебя? Ты совсем другой, чем был в те годы, когда мы расстались. В той жути мне было за тебя страшно, а сейчас ты прежний. Как я счастлива видеть тебя таким!

С его лица вдруг ушла улыбка, он нахмурился, грустно ответил:

— Нет, Анюта, это самоварное золото, я не прежний, да-алеко не прежний. Обычный строевой клерк фирмы-посредника на рынке торговых услуг в эпоху хрупкого спроса. Правда, уважаемый и коллегами, и начальством. Человек женатый, отец неугомонного сорванца, который скоро пойдет в школу. Ну и настроения, самочувствия соответствующие — так, захудалый середнячок, без полета, без фантазии, без особых успехов в заработной плате. Сплошь депрессняк, такое чувство, словно я мухами засиженный. Апатия. Вот есть я и есть, только и всего. — Вдруг преобразился. — Да в том-то и дело, что уже один только твой голос возродил меня! А сейчас, когда сижу с тобой, когда мы — рука в руке, я словно проснулся от бесконечно долгого летаргического сна. Ты для меня — аккумулятор, который с полоборота заводит. — Улыбнулся. — Сердца пламенный мотор. Как счастлив я был с тобой! — Сделал паузу, горячо воскликнул: — И как хочу снова стать счастливым рядом с тобой! Ты — это жизнь, без тебя — просто существование. Ты появилась, озарила меня и сразу сделала таким, каким я был когда-то, но какой, увы, увы и увы, уже не есть.

Анюта потрепала его по волосам:

— Внешне ты почти не изменился.

Вальдемар опять воскликнул, он просто ехал на восторженных восклицаниях, не чураясь и не стесняясь пафоса:

— Все, что связано с тобой, это какая-то мистика! Отец с мамой все лето на участке, сидят на грядках, на зиму банки крутят. Отец приехал на один день, за пенсией, сегодня утром уже умчался в свою Свистуху. Они там дачный домик снимают, по Дмитровской дороге. И ты именно вчера позвонила! Ну скажи, это не мистика?

После всплеска эмоций постепенно пошла спокойная исповедальная беседа близких, доверяющих друг другу людей. Валька женился на женщине, с которой они вместе работали, семья в принципе нормальная, с голоду не помирают, удалось даже накопить на новые «жигули», отцовская «копейка» просто развалилась. В общем, все вроде бы ничего. А вот счастья нет! Нет, и все! Разве это жизнь? И снова:

— А ты явилась, и такая во мне душевная буря, что готов горы свернуть.

Его искренность обезоружила Анюту. И она тоже с душевной болью, по-человечески откровенно пожаловалась на «золотую клетку», куда ее посадили и которая обрыдла донельзя. Говорила о том, что и у нее нет счастья в жизни, и в этом смысле они оба «в пролете». Но что поделаешь? О времена! Только об одном умолчала, осторожно обойдя запретную тему: дочурку зовут Ванессой, а сына... Сын — Никитка. Зачем лишние расспросы?

О своей горестной судьбе не думала — в конце концов, это был ее добровольный выбор, она как бы вольноссыльная. А вот Вальку ей было бесконечно жаль, иногда с материнской нежностью она трепала его за волосы, и вообще все между ними сразу стало так, как раньше, словно и не было многолетней разлуки. А уж когда начались воспоминания...

Конечно, одной встречи им не хватило, и назавтра они увиделись вновь. Но после бессонной ночи, когда она, столько лет отдыхавшая от любви — и каких лет! самых зрелых! — с душевным трепетом перебирала в памяти прекрасную прошлую жизнь и сердце ее переполняла свежесть чувств, Анюта остро угадала, что в воздухе запахло грозой. Она слишком стосковалась по таким добрым, доверительным отношениям, по взаимному доверию. Настроение было, что называется, «Ох ты! Ух ты!». Распалился и Валька, как бы сам собой возник вопрос: не уединиться ли в его отцовской квартире?

Но после первых лет обожания, когда Анюта боготворила эмэнэса Вальку Петрова, они поменялись ролями: перестроечная катастрофа сделала лидером Анюту, именно она принимала самые трудные для них решения, как и случилось с ее подневольным замужеством. Взяла себя в руки, крепко обняла его и скрепя сердце, но как бы шутливо зашептала на ухо:

— Валька, я другому отдана и буду век ему верна.

Он сразу все понял: его родная, его дорогая Анюта остается той Анютой, которую он беззаветно любил и любит. Грешная любовь не для нее. А вот он, Вальдемар, после ее чудесного воскресения, после этих волшебных встреч уже не может оставаться таким, каким стал в нудные, скучные, беспросветные годы тягостной нужды и натужного выживания. Вместе они наверняка наладятся, с такой духовной опорой он до луны достанет! Теперь настает его очередь ждать, и он будет ждать ее всегда.

— Ты должна это знать: всег-да!

На прощание она спросила, как поживает Костя, но Валька ответил невразумительно: мама, Галина Васильевна, умерла, квартира на шоссе Энтузиастов продана, а Орел испарился, исчез, улетел незнамо когда и куда. Нательными крестиками они не менялись, вот он и позабыл старую дружбу. Уже несколько лет от него нет телефонных весточек. Тяжело вздохнул:

— Вот порвалась и еще одна ниточка, связывающая со счастливой молодостью... — И снова взял самую высокую ноту: — Анюта, ты меня хорошо поняла? Ты — моя жизнь. Все остальное — всего лишь существование. Я буду ждать тебя всег-да!

9

Русская жизнь в Марбелье менялась — неуловимо, постепенно, однако весьма чувствительно для давних постояльцев этих мест. Шальной угар беспечного зарубежного бытия, обуявший российских денежных первопроходцев знаменитого андалусского курорта, сам собой сошел на нет. Шикарное, но ограниченное лишь местными развлечениями «отдыхалово» приелось, а бесконечные посиделки в кругу избранных — будь то ресторанные загулы или домашние застолья — попросту осточертели. Особенно изнывали под грузом беззаботного существования женщины, которых состоятельные мужья ссылали сюда для взращивания наследников и наследниц, одновременно обретая свободу времяпрепровождения в родных пенатах. По-русски шумные пляжные компании, периодически вбиравшие в себя новопоселенцев, рассасывались. Чтобы отстраниться от надоевших бабских пересудов, приходилось уединяться где-нибудь в Пуэрто-Банусе, а то и подальше, в Артоле — целых десять километров от центра Марбельи.

Зато мужчины, теперь не так уж часто прибывая в Марбелью, в основном пребывали в приподнятом настроении. Для них домашние посиделки были куда предпочтительнее ресторанов, которые вусмерть надоели в Москве и Питере. За высокими заборами частных владений, без чужих глаз и ушей, а главное, без соблюдения обременительных светских приличий можно было оттянуться на славу — не только и не столько по части возлияний, сколько в обсуждении и осуждении политических новостей, слухов и паркетных сплетен, которые они в избытке привозили из бурлящей России.

Вадим с первых дней их совместной жизни не посвящал Анюту в свои деловые интересы, она даже не знала, какой у него бизнес, хотя со временем по косвенным репликам, конечно, догадалась: он из тех, кто не кладет яйца в одну корзину. Было ясно, что он вложился в ритейл, в строительство и в туриндустрию; чувствовалось, что сейчас он со скрипом и с натягом входит в какой-то новый бизнес. Самое же любопытное, даже забавное состояло в том, что о растущем деловом авторитете Вадима она узнавала от приятельниц.

Впрочем, приятельниц как таковых, в привычном понимании таких отношений, Анюта не завела. В женской тусовке она держалась особняком, ни с кем не было у нее эмоциональной близости, и она оставалась для окружающих «вещью в себе». Да так оно и было на самом деле: Анюта внешне жила обычной каждодневной жизнью русской насельницы Марбельи, однако ее мысленный взгляд был обращен внутрь самой себя, где непрестанно сменяли друг друга воспоминания и мечтания. Она скучала в здешнем женском обществе, хотя безукоризненно блюла правила марбельского общежития, диктовавшие обязательные кофепития при случайных встречах в городе. И, судя по возрастающему пиетету, с каким относились к ней знакомые дамы, Анюта понимала, что у Вадима дела идут в гору.

Понятно, в реальной марбельской жизни ее главной заботой были дети. Валька уже в совершенстве знал два языка — русский, на котором говорили дома, и испанский — по школе. Ванесса только готовилась к учебе, но с ней уже занималась бонна Илона, преподававшая иностранный. Далеко не каждый день, но все-таки довольно часто Анюта сажала малышей в машину, и они втроем отправлялись в многочасовые путешествия по Андалусии, притормаживая у маленьких придорожных ресторанчиков, чтобы слегка перекусить. В этих поездках особенно кстати были ее учительские навыки, и благодаря маме дети совмещали приятное с полезным. А сама Анюта как бы окуналась в родную стихию — родную и в буквальном, и в переносном смыслах.

Валька был сильно похож на родного отца. Но особенно удивила Анюту одна из его привычек. В какой-то раз она шутливо схватила его за вихор на макушке и накрутила волосы на палец. И надо же, с тех пор, когда садился за уроки, он в задумчивости вертел свой вихор — в точности так, как делал это Вальдемар.

Особых домашних забот у Анюты не было — в основном обыденные контрольные хозяйские хлопоты, и монотонную жизнь бурными всплесками разнообразили только наезды Вадима — теперь уже редкие. Он по-прежнему каждый раз собирал на своей вилле журфиксы, хотя друзья, приятели и знакомые теперь чаще всего заезжали без жен, которым надоело скучать в обособленном, на своей «половине» широкого подворья, женском обществе. А играть в гламурную светскость, подпуская в многословную пустоту англицизмы, кичась супермодными нарядами, ожерельями из жемчуга акойа или восторженными рассказами о вчерашней эскападе на прогулочной яхте — конечно же с сумасшедшим комфортом, — всем давно надоело.

А мужчины — да, гуляли от души. В Москве политические события неслись вскачь, каждый из марбельских русских на родине занимался своим профитом, крутился в своем кругу и обладал доступной ему информацией. Акул большого бизнеса среди них не было. Крепкие самодостаточные середнячки, успешные люди, объединенные не деловыми, а всего лишь курортными знакомствами. Они с упоением доказывали друг другу свою особую осведомленность по части московских слухов, гаданий и прогнозов, не без пользы для себя обогащаясь новыми для каждого из них знаниями и пониманиями происходящего в России. Анна по старой привычке называла эти многочасовые сидения с бурными спорами за бокалом красного сухого Риохи перекрестным опылением.

Разнообразием блюд теперь не увлекались — так, легкая закуска.

— Мы к тебе не жрать пришли! — с порога вместо «здрасьте» дежурно восклицал, обращаясь к Вадиму, один из здешних завсегдатаев, полнотелый Валерий Ситкин, намекая на предстоящий обмен свежими ньюс.

Именно Ситкин — Вадим шутил, что у этого парня «нефтяная наружность», — чаще других угощал избранное общество сногсшибательными новостями. Анна запомнила, что однажды, едва сделав традиционный глоток вина «За встречу!», он высоким дискантом, чудовищным при его грузной фигуре, завопил:

— Слышали, что сволочь Генерал учудил? Дума в первом чтении приняла закон, где черным по белому в 16-й статье записано: «Разделение единой системы газоснабжения не допускается», а топливный министр этот законопроект официально направляет на согласование... Куда?.. Во Всемирный банк! Зачем, почему, по какому праву? А я вам скажу. Запад на ушах стоит, чтобы расчленить Газпром. Нажим снаружи и изнутри идет страшный. В Думе такие нашлись, кто даже ультиматум на этот счет выставил. Чудом протащили неделимость через первое чтение — значит, приняли за основу. А Генерал, самка собаки, вдруг запросил визу у Всемирного банка! Та-акое тут началось! Банк сразу прислал угрозу: принятие 16-й статьи «усложнит предоставление России финансовой помощи» — это я лично читал. Пресса западная лютует, требует исключить эту статью. МВФ подключился, настаивает на правке законопроекта. Это что же такое, братцы!

— Погоди, Валера, — урезонил его Вадим. — Мнение, искаженное злобой дня. Документ не секретный, его и без Генералова на Западе прочитали.

— Ха! Прочитали — ну и что? Что они могут сделать? А Генералов дал им официальное, понимаешь, офи-ци-альное право оказывать на Россию сильнейшее давление. Поставил Газпром под удар — и хоть бы хны!

— А тебе вообще-то известна его родословная? — спросил рассудительный Свирский, вечно знавший больше других.

— Да плевать мне на его родословную!

— Смотри, доплюешься... Сергей Генералов начинал у Ходора в ЮКОСе, в правительство его притащил Кириенко. Его лейб-гвардия, молодой реформатор! Все ясно? Ясно, в какую сторону нарушен баланс сил при недужном президенте?

— Ну и что?

— А то, что после этой истории, о которой мне рассказывали, на Западе Сергея Генералова включили в сотню — сотню! — самых перспективных мировых — мировых! — молодых политиков. А ты спрашиваешь, чего он старается!

Аркадий Гулевич, сухопарый, белобрысый, внешне похожий на молодого Вадима, пригубил вина, тяжело вздохнул:

— Теперь у нас весь мир в друзьях, а разор хуже военного...

Анна была потрясена. Поскольку накрывать обильный стол нужды теперь не было, она в дни журфиксов не вызывала Альберту-Луизу, управлялась сама и на правах хозяйки, помалкивая, усаживалась рядом с Вадимом. Мужчины, подняв дежурный бокал за даму, о ее присутствии вскоре забывали, переходя на дискуссию без купюр, а она с нарастающим интересом внимала их разговорам, понимая, что в России назревают какие-то сложные и противоречивые пертурбации. В застольных репликах иногда проскакивала поразительная мысль: пахнет не чем иным, как сменой вех.

И история с главой Минтопэнерго Генераловым, который жаждал расчленения Газпрома, за что его немедленно вознесли в обойму перспективного мирового политического бомонда, была не единственной приметой новой российской смуты.

В другой раз отличился Свирский.

Когда все неторопливо потягивали Риоху, остывая от очередного горячего спора, Геннадий интригующе сказал:

— Меня на прошлой неделе пригласили в ресторан Центрального дома литераторов, где когда-то Горбачев принимал Рейгана и где недавно столовался экс-президент Буш.

— А без приглашений ты в рестораны не ходишь? — съязвил Вадим.

— Э-эх, робята! По нынешним временам это приглашение на вес золота.

И, выдержав паузу, раскрутив интерес, принялся рассказывать:

— Вы же знаете, недавно на губернаторских выборах в Красноярске верх взял генерал Лебедь.

— Ну и что? — влез со своим извечным вопросом Ситкин.

— А то, дорогой Валера, что Александр Иванович по поводу своего свежего губернаторства закатил в ЦДЛ ши-икарный прием. И кого созвал? Всю московскую художественную интеллигенцию — слева направо или справа налево, считай как хочешь, от Бондарева до Вертинской.

— Ну и что?

— А то, что даже Зыкина заявилась, хотя у нее был день рождения, весь зал за ее здоровье тостанул. А уж она-то всегда нос по ветру держит. И почему же Лебедю такой почет? Зачем он банкет учинил? — Снова выждал. — Э-эх, робята! Как же вы не соображаете, что генерал загодя начал президентскую гонку 2000 года? Спроста ли Киселева из «Итогов» за свой стол посадил? — Вдруг зажегся. — Красноярск-то он с триумфом взял. Бывший губернатор Зубов снова в герои-любовники метил, а получил «Кушать подано!». Его аж Лужок из столицы примчался поддерживать, Пугачиха прилетела в его пользу. Все впустую! В Сибири шоу-бизнес провалился с треском. Лебедь на ура прошел, стал лидером регионалов. Загибай пальцы: теперь он сибирский губернатор — сибирский! — сенатор и лидер протеста. Да и того мало. На приеме в ЦДЛ уж такие цветистые артистическо-писательские тосты гремели, куда там аллилуйя. А один из «орнитологов» — хорошо, по делу его клевретов окрестили! — и вовсе выкинул убойный лозунг: Лебедь — это последняя надежда России! Каково?

Тема была такой неожиданной и сложной, что за столом повисло молчание, ее требовалось переварить. Первым откликнулся Гулевич:

— История России вершится по понедельникам. Ельцин все решения объявляет в понедельник утром. Наверное, после субботы проспится, в воскресенье маракует, а понедельник ему в самый раз. Он же в понедельник Черномырдина в отставку отправил, а на его место Кириенку предложил. Равновесие нарушил, с того дня и пошла раскачка.

— Ты, Аркадий, к сути подбираешься, соображаешь, что к чему, — похвалил Свирский. — А скажи-ка тогда напрямую, как Черномырдин с Лебедем связан?

С ответом поторопился Гриша Чернов, марбельский долгожитель, представлявшийся кратко и невнятно: ремонтный бизнес. Он чокнулся со Свирским, сказал:

— Да никак они, Гена, не связаны. Не в том суть. Тут Ельцин что-то не рассчитал. Вместо матерого мужика, которого народ любит за косноязычие, сунул чистенького, элитного мальчика, чуждого народному духу, у которого горе от ума. Вдобавок приятель Чубайса. Вдобавок сразу нахватал огромных валютных займов на Западе, за которые придется расплачиваться — кому? На-ро-ду. Ельцин операцию на сердце пережил, очухался, застолья снова хорошо переносит и думает, что все теперь может. Видать, задумал по-отцовски вырастить молодого преемника из гайдаровского призыва. Самого-то Чубайса небось в экономические Пиночеты готовит, премьером. Этот точно сгодится, еще не все кости России переломал.

— Ну, ты ближе, ближе к теме.

— А я, считай, все сказал. Назначение Кириенки и аукнулось мощным протестным голосованием в Красноярске. Отсюда же и лозунг о последней надежде России, все надежды теперь зациклены на Лебеде. Вот мужички и порадели — как у Достоевского. Оставил бы Черномырдина, не было б такой заварухи. И на Горбатом мосту шахтеры не грохотали бы касками. А теперь кричат, что они Ельцина к власти привели, а он их кинул, требуют его отставки, называют лидером эпохи краха. Оперетта!

— А ведь сечёт парень, — улыбнулся Свирский. — На протесте Лебедь и впрямь может въехать в Кремль. Генерал-популист — это сила! Ему ни партии не нужны, ни правые, ни левые. Он — от всех! Вот и спешит приручить расколотую творческую интеллигенцию... Да еще с таким могучим крещендо!

— Помню, на последнем съезде партии... — начал было Ситкин.

— А ты делегатом партийного съезда был? — удивился Вадим. — Ну, проказник!

— Бы-ыл, я же волгоградский, где-то около Рыбкина сявкой начинал. Да вовремя партбилет сдал. Так вот, на последнем съезде Лебедь сидел ряду в десятом, в партере. И вдруг встает во весь рост, а он же высокий, его все видят, и без микрофона ка-ак рявкнет: «Александр Николаевич Яковлев, скажите, сколько у вас политических лиц?» Громоподобно! Зал огромный, но аж на балконе Дворца съездов было слышно. Ну-у, что в зале творилось! Ни словом сказать, ни пером описать...

— Выходит, красноярские выборы для него были словно праймериз, первой пробой... — задумчиво сказал Вадим. — А у Ельцина дела и правда швах. Даже Явлинский его импичмента потребовал. Явлинский! Уж на что смирный.

— На угрозу импичмента Ельцин ответит девальвацией, — усмехнулся Свирский. — А Гриша верно подметил. Из-за сброса Черномырдина еще один политический фронт открылся: регионалы против столичной элиты. И Лебедь на этом может мощно сыграть, пообещает народу Москву «раскулачить». Кремль и без того озабочен, что у избранных губернаторов очень уж много полномочий. А у Ельцина теперь и в запасе-то никого нет. Дофин в белых штанах полинял.

— Это кто?

— Да Немцов. Его Ельцин первым вице-премьером сделал, нашел топор под лавкой. Белые штаны, они и есть белые штаны. Остап Бендер с мечтой о Рио-де-Жанейро... А преемник Ельцину нужен, ой как нужен! Если сам пойдет на третий срок, беды не миновать. Да где его взять-то, преемника?

Чернов, который, видимо, был не чужд во всем и всюду изыскивать политическую составляющую, спросил Свирского:

— Геннадий, а ты недавнюю статью в «Независьке» читал? Там главный редактор Третьяков тоже на Лебедя сработал. Игра в покер пошла с повышенными ставками.

— Ну-ка, расскажи.

— Ну, Третьяков, он гнутый гвоздь, всегда все и про всех знает. Пишет, что в России вызрела гражданская война, вот-вот начнется — уже завтра. И нужно немедля учредить ВГС — Временный государственный совет, который убережет страну от неминучей катастрофы и обеспечит «законный переход власти». ВГС — вот какую штюку придумал! Что этот ВГС не конституционный и может отхватить любой объем властных полномочий, Третьякова не смущает, он же главный редактор, что хочет, то и пишет. Я в его статье между строк угадал мечту о «железной руке», которая мигом наведет порядок. А кто это сделает лучше всех? Понятно, «сильная рука» генерал Лебедь. Всем люлей даст!

— Ну и как ты идею Третьякова оцениваешь? — Свирского явно заинтересовала тема, и он хотел в ней основательно разобраться.

— Да никак. Очередная политическая кукла, которую нам своей заумью подсовывает Третьяков, шел бы он лесом. Обертка пестрая, а внутри туфта бредовая, теоретические упражнения автора — если не испражнения. Вангует, но не Ванга. Завтра гражданская война! Уж как пугает, а мне не страшно. Ну да, в Питере по ночам киоски «Мальборо» жгут. И что? Гражданская война?.. Дичь какая-то! А кто будет ВГС формировать, из кого? Это же призыв к госперевороту! И ничего, все могут газетные короли. Их бы на мороз выгнать, уже пора.

Неожиданно влез долго молчавший Вадим:

— «Железная рука», оно бы и неплохо, угроза стычек, она все же есть. Патриарх Алексий, и тот призвал не вытаскивать Ленина из Мавзолея, чтоб не разжигать страсти. А вообще, чую, перед выборами 2000 года Россию так тряхнет, что мало не покажется, как бы до лютого веселья не дошло. Недавно ехал через Пушкинскую, а там часы отсчитывают последние дни тысячелетия. Тысячелетия! К такой исторической дате что-нибудь да грохнет.

В голове Анны словно работал магнитофон. Она не искала логики в этих застольных говорениях, но старалась запомнить каждое сказанное здесь слово, чтобы потом, в одиночестве и тиши уединения, обдумать услышанное. Понимание того, что в России снова настают межевые годы и подступают новые времена, упрочивалось после каждого появления Вадима в Марбелье. Но политика интересовала Анну лишь в той степени, в какой могла повлиять на ее судьбу. Никаких практических выводов из тревожных московских новостей она не делала, об этом и думать не думала. В сознании крутилась другая мысль: вместе с переменами российской жизни неизбежно подойдет к концу ее почти десятилетнее пустое, бессмысленное марбельское существование. Договор аренды бессрочен для договаривающихся сторон, но для форс-мажора свыше он ничтожен. Почему, как? Ни почему. Так бывает, и все. Таковы неписаные таинственные правила человеческих судеб. Душевное равновесие нарушило само ожидание неизвестных, но неотвратимых перемен.

В последнее время ей приглянулись прибрежные ресторанчики в Пуэрто-Банусе, поодаль от центра Марбельи, где не часто можно встретить знакомых тусовочниц. Бывало, она отвозила Вальку в школу и именно там, в Пуэрто-Банусе, дожидалась окончания занятий, чтобы забрать его домой. Пляжи здесь были не везде, и маленькие ресторанчики порой теснились прямо на береговой линии, а выносные столики под солнечными зонтами кое-где стояли и вовсе у воды. Но известно: долгий взгляд в штилевую морскую даль, безмятежную и бесконечную, помогает заглянуть в глубины собственной души. И, полностью отстраняясь от занудной марбельской текучки, Анна не только вспоминала прошлое, но и пыталась осмыслить выпавшую ей долю.

Профессорская дочка, выросшая в благополучии и нравственной чистоте, она с юных лет грезила встречей с любимым человеком, чтобы создать семью и нарожать кучу детей. И судьба улыбнулась: с Валькой ее ждало то счастье, о каком она мечтала. Правда, со временем ее понятие о полноте счастья несколько изменилось, но в этом виноват особый случай, о котором и разговор особый. А что касается жизненных планов, то они рисовались завораживающе прекрасными и абсолютно реальными. Пока не грянула перестройка...

Она один за другим припоминала те годы, сопоставляя их со своим и Валькиным тогдашним настроением: сначала невиданный, восторженный взлет надежд, потом настороженное, даже тревожное ожидание завтрашнего, послеперестроечного дня и вдруг — полный обвал. Все рухнуло так быстро, что она не сразу осознала, что произошло, сначала теплилась мысль, что это просто наваждение и оно скоро минет, жизнь вернется в привычную колею. Но нет, они с Валькой оказались слишком честными, слишком порядочными для того, чтобы жирно ухватить в тот период великого хапка, — об этом, помнится, и дедуля говорил. Вот Рыжак, тот ухватил. Кстати, где он сейчас?.. В Марбелье его нет; наверное, рванул по-крупному, взял рангом выше, жирует где-нибудь в Ницце, а то и на мысе Антиб... А их с Валькой хозяева новых времен пустили в расход. Папу с мамой тоже. Что же с ней все-таки произошло? Почему вдребезги разбилась так прекрасно начавшаяся жизнь?

Неожиданно в сознании мелькнул знакомый образ, который сразу дал объяснение всему, что с ними произошло. Ну конечно, они — унесенные ветром! Порывы безжалостного шквала исторических перемен налетели на них именно тогда, когда только начинались их жизни, в клочья разметали их судьбы, разъединили, разбросали по белу свету. Она вспомнила тот знаменитый американский фильм о совсем иных временах, обычаях, нравах, судьбах и остро осознала, насколько точно он объясняет сокрушительный разгром ее надежд. Да, их унесло штормовым ветром новой эпохи!

Такова жизнь...

Но в кино все-таки было некое подобие хеппи-энда. В кино! А как сложится ее жизнь? Какие испытания впереди? Вдобавок тот особый случай...

Она почувствовала, что после крушения надежд начинает подбираться к немеркнущим мечтаниям, но в этот момент ее окликнул женский голос:

— Простите, вы русская?

Это была невысокая женщина преклонных лет, седые волосы зачесаны в низкий узел, одета скромно, но достойно, не в пример многим здешним курортницам пенсионного возраста косметикой не молодится. Она продолжила:

— Я видела вас здесь уже несколько раз и не сомневалась, что вы из России. Не могу понять, по каким признакам, но наших я узнаю сразу. Казалось бы, нет ни отличительных нарядов, ни каких-то особых манер поведения, а вот — из наших, и всё!.. Давайте познакомимся, меня зовут Алевтина Андреевна.

— Мы с вами обе дубль «А», потому что меня зовут Анна Александровна. — Анна приветливо улыбнулась, предложила незнакомке присесть за столик, заказала ей капучино.

Случайные встречи соотечественников вдалеке от родных пенатов — своеобразный, не такой уж редкий, но особо интересный, по-своему уникальный и увлекательный жанр человеческих общений. Коренное родство, единство языка и общность изначальных привычек-обычаев сочетаются с абсолютной анонимностью и знакомством по формуле «Здравствуй и прощай». Этот, как теперь любят говорить, микс рождает в душах исповедальные настроения, располагает к откровенности. Незнакомец или незнакомка — вроде бы чужие люди, а все-таки свои; казалось бы, не родные, но родимые. Иностранцу никогда не понять душевных излияний русского человека, равнодушно воспримет он их как информацию и только в лучшем случае удивленно вскинет брови. Но тот, кто из России, кто свой, он оценит искренность. Да и слушать будет иначе — одушевленно, сопереживая и сострадая. А человеку, по разным причинам застрявшему на чужбине, живущему в чужеродной среде, так важно выговориться! Может быть, не всегда только правда звучит в его рассказе или не вся правда, не исключено, что-то приукрашено или, наоборот, драматически сгущено. Но какая разница! Душа свободно дышит при вольной и добровольной, без тревожных оглядок и без опаски разглашения исповеди. И это главное.

Расспрашивать друг друга при таких встречах не принято. Каждый говорит о себе то, что считает нужным, и уж если вступил в разговор, то сразу приступает либо к больной теме, либо, что несравнимо реже, к самохвальству. Алевтине Андреевне, сразу было видно, приспичило излить точившую ее тоску.

— Вот доживаю здесь свой век, — начала она, закрепив знакомство глотком кофе. — Жить можно, хлеб да крыша в наличии, о доходах-расходах заботы нет... Но ведь не живу, именно что доживаю. Гуляю, вспоминаю, подчищаю архивы памяти — мусора немало накопилось, его уже пора сжигать... Меня сюда дочь поместила, у нее здесь и дом, и квартира, живи, говорит, мама, за границей, в свое удовольствие и на полном пансионе. Будет у тебя сплошной плезир. Вот и живу в этом плезире, со здешними лингвистами словом перекинуться не о чем. — И так грустно вымолвила она «Вот и живу», что сразу стало ясно: за фасадом ее внешне благополучного курортного доживания кроется бездонная тоска. — Знаете, Анна... Можно, к вам без отчества обращаться? Ваш возраст, мне кажется, позволяет, это я уже на склоне лет. Да, на крутом склоне. Прохаживаюсь здесь по бережку, а мысли и чувства на берегу Томи, куда девочкой бегала купаться, я же сибирского разлива. Могла ли в те годы гадать, что доживать век придется на испанском курорте? Вам, наверное, в Марбелье интересно, занятно, а мне... Верно сказано, неисповедимы пути Господни, жизнь так швыряет-бросает, что ни в сказке сказать... — Помедлила. — Сама я с Москвы, у меня небольшая квартирка есть, правда, район не очень. И когда муж умер, перебралась к дочери, она-то в самом центре живет, апартаменты шикарные. Ну вот... А у нее своя жизнь, свои представления о радостях. Она меня сюда переселила и считает, будто осчастливила, с лихвой дочерний долг исполнила, — искренне считает, ничего не скажешь. Не чувствует, что заживо замуровала. Уж я и так, и этак ей объяснить пыталась — да куда там, она лучше знает, где мне лучше. Знаете, Анна... Я же понимаю, что мое присутствие ей мешает, у меня свои привычки, возрастные, свои мнения, не всегда ведь промолчишь, нет-нет да и выскажешься от души. А ей это не по нраву. Хотела в свою келейку вернуться, да ведь уход какой-никакой нужен, а ей это неудобно. Вот и решила от меня деньгами откупиться — в ссылку, в Испанию, и с глаз долой. А мне московская жмеринка куда как дороже здешнего нью-йорка, извините за фигуру речи. У меня от рождения особая слуховая память, до сих пор помню, как у нас в квартире июньскими ночами комары звенели. Все бы отдала, чтоб снова услышать... А дочь позванивает, не забывает, пару раз в год прилетает, тогда и видимся. Вот такая у меня жизнь... Раньше надо бы о старости подумать, да кто ж осенью помнит, что зима на пороге? Жду утилизации, только и всего. Увы, это уже не обжалуемо.

Анна слушала молча, а сама думала: такую безрадостную изнанку своей внешне респектабельной, витринной жизни можно высказать только случайной незнакомке, с которой, вот уж правда, «здравствуй и прощай». А кому может исповедаться она, если даже себе опасается признаться в тайных чувствах, замурованных в бездонных глубинах души, куда ей самой вход запрещен? Замурованных... Очень точное, к месту словцо сказала эта Алевтина Андреевна.

А дальше произошло нечто и вовсе мистическое. Анна понимала, что эта женщина не нуждается в сочувствии, она просто облегчает душу, не рассчитывая вдаваться ни в подробности своей частной жизни, ни в детали марбельского доживания. И чтобы поддержать беседу, из вежливости задала абсолютно сторонний, пустой вопрос, позволявший уйти от темы разговора:

— А московская квартира у вас в каком районе?

— Далеко, почти у Кольцевой дороги, вы, наверное, о нем и не слышали, в самом конце шоссе Энтузиастов.

— Шоссе Энтузиастов? — невольно воскликнула Анна. — Почему же, я этот район знаю, бывала. У моего первого мужа там жил приятель, Орлов.

— Орловы — фамилия очень частая, у нас на лестничной площадке тоже жили Орловы. Хорошая была семья. Но сначала Олег Борисыч умер, потом их сын куда-то уехал, Галина Васильевна одна осталась. А недавно мне дочь сообщила, и она умерла, квартира их выморочной стала, и дочь, она же богатая, денюжку не считает, эту квартиру купила, чтобы с моей объединить. Ну как с моей? Все, что у меня есть, ей завещано. Я сама теперь — как живое имущество, которое с места на место перекладывают.

Анна сначала не поверила своим ушам, но потом до нее дошел смысл услышанного, и она уточнила:

— Как вы сказали? Галина Васильевна Орлова?

— Да, Галина Васильевна, царство ей небесное. Квартиры у нас рядом были, на третьем этаже, правда, без лифта, зато удобный магазин рядом.

Анна больше ни о чем не расспрашивала, плавно переведя разговор на погодные особенности нынешнего марбельского сезона. Они не спеша допили кофе, она глянула на часы, сказала:

— Алевтина Андреевна, было очень приятно с вами беседовать, но мне пора забрать сына из школы, и я вынуждена попрощаться.

— Да, да, мне тоже было очень приятно. Спасибо, что уделили мне время...

Конечно, это был знак Божий!

10

Анне Александровне Крыльцовой — она наотрез отказалась брать фамилию мужа — исполнилось тридцать два года.

Почти десятилетняя жизнь в Марбелье отразилась на ее внешности. Но она выглядела старше своих лет не из-за того, что возраст поработал над ее лицом, оставив свои приметы, а потому, что не только лицо, но и статная, высокая фигура, прямая осанка, неторопливость походки, движений и жестов придавали ей черты некой царственности. Это была красивая, без налета надменности, привлекательная женщина, располагавшая к себе мягкими манерами и приветливой улыбкой, но не дававшая мужчинам ни малейшего повода для случайных знакомств.

Косметикой Анна пользовалась осторожно, умеренно и очень умело — никаких призывных боевых раскрасок, обращающих на себя внимание. За фигурой тщательно следила не посредством всевозможных гречневых, яблочных, кефирных, детокс-смузи и прочих чумовых диет, прославляемых безудержной рекламой, а благодаря обязательным водным занятиям. Впрочем, плескаться в море она не любила, посещая пляжи нечасто и только ради детей, зато минимум час в день плавала в домашнем бассейне, иногда с тренировочными ускорениями.

Ради спасения дорогих ей людей добровольно избрав горькую судьбу заложницы, смирившись с неизбежностью, она жила без терзаний и нервных срывов, без стремлений, порывов и повседневных озабоченностей, ей никому ничего не надо было доказывать, она не нуждалась в товарках для времяпрепровождения, все мелкое и малое отступило от нее. И эта странная для того времени и для того места отстраненность от суеты сует возвышала Анну в глазах окружающих, привыкших мельтешить по любому поводу или вовсе без повода. Над ней уважительно подшучивали, иногда даже в лицо:

— Вы не зависите ни от веществ, ни от существ.

Но под внешней сдержанностью скрывалась особая внутренняя жизнь. Анна никогда не переставала погружаться в прекрасные воспоминания, заменявшие ей эмоциональное возбуждение, невозможное в однообразии марбельского существования. Да, по ночам она не ворочалась от тяжких дум. Но, выбираясь в центр города, чтобы в задумчивом одиночестве выпить кофе на Апельсиновой площади или в ресторанчике в Пуэрто-Банусе, плавая в бассейне, она непрестанно прокручивала в сознании другую, несостоявшуюся жизнь — полную чувств и любви, каждодневных забот, переживаний и стремлений. Эти фантазии согревали ее, принося душевное успокоение и позволяя безропотно, не бунташно смириться пред судьбой. Она как бы приняла душевную схиму.

Однако в последнее время, когда мужские разговоры на журфиксах виллы «Валенсо» приобрели острый политический привкус, Анна осознала, что в России назревают какие-то очень крутые перемены, способные изменить ее судьбу. Нет, конечно, ее будоражили не сами перемены, в сути которых она не разбиралась, а грядущая неизбежность новой российской ломки. Шестым, десятым, сотым чувством она угадывала, что большие российские сдвиги так или иначе отразятся на ее дальнейшей жизни.

Погруженная в свой внутренний мир, она не понимала, что такие тектонические сдвиги влияют на жизнь всех русских людей. Но какое ей дело до остальных?

Раньше перед ее мысленным взором плавно и величаво проплывали картины радостного прошлого, но в растревоженной душе прежние счастливые дни замелькали, наползая друг на друга, складываясь в причудливые образы, — словно в калейдоскопе. Как хорошо, как спокойно ей было с Валькой, который не корчил из себя супермена, всегда оставался самим собой, не требуя от нее ничего, кроме такой же преданной, искренней любви. В те годы она мечтала выйти за него замуж, растить детей и жить тихим семейным счастьем. Но почему — в те годы? Она и сейчас мечтает о том же — правда, не в реальной жизни, а в своем придуманном, возвышенном мире, где живет душа, безразличная к происходящему вокруг. Да, ее, Анюту, подконвойно держат в золотой клетке, а Валька женат, и у него растет сын, — ну и что? Разве это помеха мечтам о праведной неприметной жизни, полной простого человеческого счастья, о том, что могло бы быть? Он по-прежнему любит ее, она любит его, и в поднебесных сферах, где венчаются души, для мечтаний нет преград.

Но картины былого теперь слишком быстро сменяли одна другую, и вот возник пейзаж уже совсем иного периода: перед Валькой встал роковой выбор — пойти дальше в обнимку с Рыжаком или жить по совести? Сомнений и метаний ни у него, ни у нее не было, они всегда едины. Однако — и Анюта далеко не в первый раз думала об этом — с тех пор их отношения изменились. Она восхищалась Валькиной порядочностью, которая обрекала их на беспросветную нужду, и всеми силами пыталась облегчить душевные муки его трудного выбора. О себе она в то время не думала, ей было безумно жаль его, и она, еще не понимая, что происходит, мощью своей натуры возвысившись над ним, начала относиться к нему по-матерински. Лишь много позже, уже здесь, в Марбелье, она постепенно осознала, что пожертвовала ради него своим счастьем именно так, как может жертвовать своей судьбой мать ради своего дитя.

Конечно, эти мысли посещали ее и раньше, что вовсе не мешало строить призрачное счастье на руинах былых упований. Но именно сейчас, когда внезапно тронулся лед на промерзшем за десятилетие русле российской исторической жизни, предвещая неизбежные перемены, именно сейчас, когда Анна ощутила неведомую сопричастность к этим переменам, в ней что-то сдвинулось, что-то переменилось.

И она шагнула туда, куда целых десять лет вход ей был категорически воспрещен.

Да, она всегда мечтала о тихом, спокойном, надежном счастье с Валькой. Родство их душ, общее понимание добра и зла, проверенное годами и обстоятельствами чувство — это ли не рай для тесных, доверительных семейных отношений? И если шквальные ветра эпохи перемен не позволили создать рай в реальной жизни, то в мечтательных видениях она этот теплый, душевный рай учредила без помех.

Но тот особый случай, ярко вспыхнувший в памяти... Анну потрясло, что едва в сознании мелькнул тот «случай», как перед ней внезапно возникла незнакомка, именно о нем и напомнившая. В тот обжигающе горячий миг эта Алевтина Андреевна к ней словно с неба свалилась.

Да, это был знак Божий. Глубины души распахнулись, и Анна позволила себе заглянуть туда, где под покровом теплой, почти материнской любви к Вальке полыхало пламя жаркой страсти.

В Костю Орлова она с первой встречи влюбилась горячо и безнадежно. Валька сполна соответствовал ее нравственным запросам, но Костя, сверх того, как бы окликнул ее сильный характер, дремавший под внешней мягкостью, его глубокие суждения находили в ней такой отклик, что дух захватывало. А его системное мышление очаровывало. Сначала, по неопытности чувств, она даже не осознавала, что с ней происходит, не умея отличить любовь от страсти, не понимая в юные годы, что такое страсть. Но время брало свое, она по-женски взрослела, и постепенно пришло осознание того, что истинный ее идеал — это Костя Орлов, он, и только он.

А вместе с признанием этой суровой реальности сразу явилось понимание полной безнадежности — потому и суровая — достижения идеала, ибо этому препятствовала именно та врожденная, генного уровня порядочность, которая сплачивала всех троих — ее, Вальку и Костю. О предательстве речи быть не могло. И Анюта даже обрадовалась, когда Костя женился на Регине, хотя на их свадьбе не удержалась и с горя в первый и единственный раз выпила горькой, удивив Вальку.

Она спрятала полыхнувшую страсть в марианскую впадину своей души, переведя ее в разряд абсолютно неосуществимых, нереальных мечтаний, и приняла твердое решение жить так, как ей предначертано свыше, — уж что-что, а твердые решения она умела и принимать, и исполнять. Только дедуля сумел докопаться до ее истинных чувств, причем сразу, в тот памятный Новый, 1987 год, который они отмечали в Кратове, когда дедуля впервые увидел и услышал Костю. Сказал ей в своей неопределенной манере:

— Ну, с Вальдемаром мне все ясно. А вот про этого, который со своей девушкой... Неглупый, видать, парень... Я тебя понял.

Анюта ничего не ответила. Но через несколько лет, когда Костя снова был в Кратове, дедуля вызвал ее на откровенность. Сославшись на усталость, ушел к себе, но сказал, что ждет ее. Сперва усмехнулся, что сделал «ход конем», прикинувшись недужным:

— А как мне при гостях с тобой словом перекинуться?.. Смекаешь, зачем тебя позвал? Я же все вижу. Ну-ка, давай начистоту, облегчи сердце.

Они с дедулей были не просто родственниками, но родственными душами, она поняла и разрыдалась. Конечно, советов он никаких не давал — в том и заключалась его мудрость, что он не о «случае» говорил, а о том, как у людей судьбы замысловато складываются, как оно в жизни бывает и в чем человеку искать спасение от себя самого. Снова, словно завет, повторил: надежда умирает последней, а мечта о счастье бессмертна, мечтой можно жить, мечта и любовь согревают людей до последнего вздоха, только их уносят с собой, потому что все нажитое — и богатство, и груды знаний, опыта — перед уходом в вечность теряет смысл. Навсегда, до конца с человеком только мечты и любовь!

— Ходит людская молва, — говорил он, — будто раз и навсегда никогда не бывает. А я, Анюта, скажу тебе: бывает, еще как бывает! Помни это.

Боже, как ясно звучит в сознании его проповедь, ей повезло — у нее был великий дедуля.

Его завет не просто облегчил, а как бы украсил ее жизнь. Только один раз она сорвалась — когда поехала в Ярославль. Она уже была беременна от Вальки, она уже приняла решение выйти за Вадима и навсегда прощалась со своей прежней жизнью. Предвидя близкую судьбу, попрощаться она хотела и с Костей...

Что ж, прощание получилось! И гораздо занятнее, чем она предполагала. Она увозила из Ярославля не только образ человека, которого любила тайно и страстно, не только праздник, который должен был остаться с ней на всю жизнь, но и кое-что еще — неожиданное, то, что согревало сердце. Она воочию увидела, что Костя не любит Регину, что он несчастлив с ней. Регина не ценит его Божий дар, ей просто нужен муж, и она готова терпеливо сносить невнимание — пока не родит, а уж тогда возьмет свое. Но не только это уяснила для себя Анюта в Ярославле. Она почувствовала, как зажегся при ней Костя, с какой радостью, словно истосковавшись, занялся он своими замечательными умствованиями, которые Регина пренебрежительно называет «хвилософствованиями». Он знал, что она, Анюта, прекрасно понимает его, и при ней, пусть ненадолго, стал самим собой. С каким огорчением он взглянул на часы!

За многие годы они ни словом, ни намеком не дали повода прояснить их отношения, глубокая порядочность не позволяла изменить Вальке: она не могла предать своего суженого, а Костя не мог предать своего старого товарища. Но из Ярославля Анюта вернулась с твердым пониманием того, что они с Костей, по великому завету Тютчева, спаяны тайной любовью, что они друг для друга созданы.

Это был жизненный тупик. Но в то же время и очень прочная основа для жарких чувств, которые десять лет покоились на дне ее души, под спудом надежд на теплую встречу с Валькой. В запретной зоне, куда шагнула Анна, внутренние миры были устроены иначе: там призрачные, рано или поздно умирающие надежды уступали место великой бессмертной мечте. Она закрывала глаза, и ей мерещилась долгая-долгая восторженная жизнь с другим, горячо обожаемым человеком, которым она восхищалась и с которым через много-много лет хотела бы навеки уснуть, держа его руку в своей руке, не плача, а улыбаясь, не унося с собой ничего, кроме вечной любви.

И Анна потеряла покой. Она по-прежнему чаять не чаяла о каких-то реальных подвижках судьбы, даже не гадала о них, но, словно зверь, своим животным инстинктом предчувствовала землетрясение, которое неведомо как угрожает ей. Когда в движение приходит сама почва, никто не остается в стороне, и каждый спасается по-своему. Ей тоже предстояло спасаться от душевного шторма, угрожавшего налететь на нее.

Затянувшийся привал на ее жизненном пути подходил к концу. И, словно предвидя грядущие душевные терзания, она усиленно молилась: «Господи, сделай так, как мне нужно, а не так, как я хочу!»

Но где теперь Костя? Сгинул в туманных далях смутного времени, уже и Вальке не звонит. Что с ним? Мама умерла, квартира продана. Значит, он остался в Ярославле? Но не грузчиком же работает до сих пор. Наверное, как-то пристроился в жизни. Впрочем, какое это имеет значение? Костя для нее такой, каким она его знала, это даже хорошо, что он растворился в неизвестности. Ничто не мешает ей жить пусть нереальной, но великой мечтой.

Между тем даже в сытой русской Марбелье, казалось бы, отстраненной от российских треволнений, с тревогой заговорили о том, что дома назревают сложные события, способные поколебать безмятежную праздность курортной тусовки. Здесь тоже были публичные часы, подводящие итог второму тысячелетию и конвульсиям проблемного двадцатого века. Но цифровой хронограф на Пушкинской площади Москвы неумолимо приближал еще и развязку первого десятилетия новой России — президентские выборы 2000 года угрожали смутой.

Анна, как и большинство русских марбельцев, по вечерам взапуски мчавшихся к телевизорам, уже не пропускала новостные выпуски российских каналов, однако со стороны было невозможно разобраться в московских хитросплетениях, сопровождаемых лукавством комментаторов. А Вадим прилетал все реже, и она впервые перешла в режим ожидания; раньше она его не ждала — прилетит, ну и ладно.

Зато редкие домашние застолья, когда-то названные на вилле «Валенсо» журфиксами, хотя они давно перестали соответствовать своему названию, длились теперь по многу часов и превратились в подобие шумного дискуссионного клуба. От прежнего развлекательного стиля и следа не осталось, обсуждали вопросы, от которых напрямую зависели деловые связи, перспективы бизнеса и карьеры, а тут не до шуток. Умилительных чудаков здесь не было. Исторические горизонты заволокло дымком неопределенности, и успешные люди, каждый со своей историей, случайно собираясь за одним столом, обмениваясь слухами и политическими сплетнями, пытались сложить целостную картину происходящего в стране и предугадать черты завтрашнего дня.

Как и прежде, тон задавал Свирский, причастный к верхушке телевизионной мафии. Его считали наиболее осведомленным по части кремлевских, а также думских замыслов, и он с упоением развлекал общество рассказами о борьбе «нанайских мальчиков» в пределах Садового кольца. Впрочем, Анна запомнила, как однажды он отошел от своей традиции: оказывается, бывают случаи, когда мальчики вовсе не нанайские, драка идет настоящая и с тяжелыми последствиями для финансового здоровья.

Вездесущий Геннадий неизвестно каким образом закатился на совещание в Совете Федерации, на котором Строев и несколько ведущих сенаторов предсказывали скорый крах пирамиды ГКО и предлагали срочно перейти к плавающему курсу рубля, дабы сберечь валютные резервы. По тем временам это был очень смелый выпад против гайдаровского монетаризма, и, конечно, председатель Центробанка Дубинин — тот еще стервец! — категорически воспротивился, наотрез отказался поддержать требование Совета Федерации. Даже не прислушался, объявил сенаторов паникерами, ничего не смыслящими в устройстве финансового мира. Разумеется, по словам Свирского, Дубинин излагал свое неприятие плавающего курса в вежливой форме, однако твердокаменно.

Общество выслушало рассказ Геннадия с интересом, однако без энтузиазма, равнодушно, сочтя стычку сенаторов с кремлевскими финансистами рядовым эпизодом каждодневных паркетных баталий. Ну сказано же — «нанайские мальчики».

А 17 августа разразилась финансовая катастрофа — ударил дефолт.

После этого авторитет Свирского вырос до небес. Он успешно растолковывал марбельским приятелям путаные слухи о Кириенке, после дефолта канувшем словно в воду, — вроде бы спрятался в Вене, о большевистских замашках премьера Примакова и, конечно, о «родовых схватках» Ельцина, беременного проблемой преемника. Но разговоры на самые острые темы обычно затевал Гриша Чернов, единственный, кто почитывал «Независимую газету», на которую, по его мнению, была возложена самая почетная миссия — обосновать политические зигзаги трудовой Семьи и таких усыновленных Ельциным питомцев, как Чубайс, Березовский и иже с ними.

— Господа-товарищи, а кто из вас читал в «Независьке» вариации о Путине? — спросил он однажды.

О Путине застольные аналитики, разумеется, слышали, немало о нем знали, но — что еще за вариации? Гриша, хватит изобретать да фокусничать, говори по делу.

— Да нет же, мужики, ничего я не изобретаю. Статья так и называется: «Отчизна-мать в предвкушении нового мученика. Вариации в русле размышлений о Путине». Каково? Одно название чего стоит! Но самое-то главное, господа-товарищи, самое главное в том, что в статье этой впервые — впер-вые! — появилось слово «диктатор».

— О! Я об этой статье слышал! — воскликнул Ситкин. — Мне о ней мимоходом говорили. Но речь-то, насколько помню, шла, как раз наоборот, о том, что Путин будет не диктатором, а скорее мучеником.

— Языковые смыслы не улавливаешь, Валера, — усмехнулся Свирский. — Вот представь себе, что кто-то в 1937 году сказал: «Товарищ Сталин не тиран, а отец народов!» И где бы он после этого был? И был бы он вообще?

— Ну, это же Третьяков, он всегда бежит впереди паровоза, — тоже усмехнулся Вадим. — А расскажи-ка подробнее, я «Независимую» не читаю.

— Ты, по-моему, вообще ничего не читаешь, — съязвил Свирский и обратился к Чернову: — Гриша, и впрямь, ну-ка, расскажи, позабавь. А я свое добавлю, у меня насчет Путина тоже кое-что есть.

— Статья мутная, путаная, ее и не перескажешь, говорю же — один заголовок чего стоит! Но смысл в том, что на смену Ельцину нужно подыскать героя-страдальца, который сумеет консолидировать протест против кремлевской власти на потребу самой этой власти. А потому рано петь отходную и ельцинской эпохе, и Семье.

— Синьор Помидор, а ты попроще объяснить можешь? Без иероглифов? — сказал Ситкин. — Что-то мудрено очень, я в такой гвинейский учебник русского языка не врубаюсь.

— Ну чего тут объяснять? Путин давит боевиков в Чечне, и его можно представить жертвой прозападного лобби, которое хочет немедля прекратить наше наступление, чтобы сохранить боевиков. Но сейчас нападки на Путина обернутся народной любовью, что и требуется перед выборами. Похожий финт уже с Лебедем провернули в Хасавюрте, неужто не помнишь? И этот фокус власть держит в рукаве.

Геннадий Свирский с сомнением покачал головой:

— Нет, робята, тут вопрос глубже. Кто назначил Путина своим преемником? Ельцин. Это значит, что Путину разрешено стать героем Чеченской кампании. Именно разрешено! Все с ведома, робята. В результате рейтинг преемника быстро растет, что и требуется Кремлю. У меня был разговор с одним умным человеком, кстати из сенаторов, он все изнутри знает. Так вот, получается, что под прикрытием Путина, бьющего боевиков, власть совершает глубокий тактический маневр: от давнего принижения армии, — солдатики требуются для строительства генеральских дач, и только, — она через Путина дает понять, что перешла к поддержке человека в шинели. Высший пилотаж, извините, камуфляж. Пропаганда решает все!

— А ты, оказывается, ленинец, — подколол Ситкин. — Человек в шинели, он из фильма про Ленина, уж не помню названия.

— Да так фильм и назывался — «Человек в шинели». Но дело не в этом, не сбивай, пусть люди в погонах. Суть-то в том, что Путин начинает делать то, что нравится народу. Что он олицетворяет в глазах народа? Военную силу в Чечне — раз. Национальную гордость победителей — два. А еще, и это в-третьих, — даже сказать страшно! — идею опоры на собственные силы, а не на МВФ. Мессия из России!

— Геннадий, так что же здесь дурного? — удивился Чернов.

— Ты, Гриша, умный-преумный, а суть дела не схватываешь. Мы же с тобой вроде договорились, что преемника назначил Ельцин и что ему разрешили геройствовать в Чечне. Так? И давай называть вещи своими именами: значит, этот Путин всего-навсего марионетка. Что велят, то и делает, им из Кремля управляют. Если что не так, его с полпинка из политики вышибут, сдадут по дешевке, словно стеклотару. Как говорится, жил грешно, помер смешно. — Глубоко вздохнул и торжествующе выдохнул: — Антизападный, жесткий по Чечне курс Путина — это предвыборная политическая игра! Вот он где, главный нерв эпохи!

За столом наступило молчание: слишком неожиданным показался вывод Свирского, его надо было обдумать. Завертелись шарики-ролики и у Анны. Она была далека от политики, но то, что сейчас услышала, так просто и так ясно! Это подтверждение какой-то очень крупной игры, какая идет теперь в России, о чем она много думала в последнее время. Слишком много самых разнородных вестей явилось из Москвы. Третьего дня вдруг раздался звонок по мобильному — с неизвестного номера:

— Анюта, извини, что беспокою... — Она сразу узнала Вальку. — Звоню, чтобы ты знала номер моего мобильника. — И распрощался.

У Вальки появился мобильник... Никакого отношения к большой политике, о которой говорили за столом, этот микроскопический факт не имеет. Но — снова какие-то перемены, во всем перемены, кругом перемены. Значит, рано или поздно они коснутся и ее судьбы... Об этом столько думано-передумано... А по поводу большой политической игры с Путиным — это любопытно.

Постепенно утверждение Геннадия Свирского, что называется, переварили, и посыпались вопросы.

Первым спохватился Ситкин:

— Так игра-то в чем? Чтобы наверняка сделать Путина президентом? Ну и что?

— А то, дорогой Валера, что он станет Ельциным 2.0 и все вернется на круги своя. У моих родителей был садовый участок шести соток, и они знали, что на месте старой выгребной ямы яблони сильнее всего растут — почва хорошо удобрена. Так и здесь будет: Ельцин удобрит, а преемник чудо-фрукт вырастит. И семейно-олигархическая жизнь по-прежнему потечет в кисельных берегах, а военный потенциал России под нажимом сам знаешь кого постепенно сойдет на нет. Известно, регламентный срок наших ракет истекает в 2010 году. Это же целое ведро радости, Валера. У нас с тобой сейчас шоу с попкорном, сидим и смотрим, как наверху сальто-мортале крутят да высчитывают, как на ноги приземлиться.

— Пожалуй, ты прав, — задумчиво сказал Чернов. — Я поначалу не принял во внимание некоторые ну о-очень любопытные факты. Смотри, за Путина со страшной силой жопу рвет — извините, Анна! — даже телеперсонаж в валенках. Помните, изгаляясь над патриотами, Сванидзе вылез на экран в валенках? Так вот, он чуть не каждую неделю берет у Путина интервью на любые темы — от коррупции до миграции — и заделался таким ярым антизападником, что вот-вот газету «Завтра» переплюнет. Я ее не читаю, но суть-то схватываю.

— Погоди, — прервал Вадим. — Так ведь за Путина и Чубайс горой, поговаривают, будто он его кандидатуру в преемники и подкинул. А уж какой Чубайс антизападник — ни в сказке сказать, ни пером описать. Но вдруг Рыжий заделался — кем? Русским националистом!

— Робята, по-моему, мы доискиваемся до истины. Ведь прав Вадим. Помню, недавно итальянец Кьеза в какой-то телепередаче в лицо назвал Чубайса националистом. Я был уверен, что Рыжий кинется открещиваться от ярлыка. Ан нет, все наоборот: Чубайс с такой жуткой националистической руганью на Кьезу набросился, что с ума сойти. Ссаными пеленками его отхлестал. — Приложил руку к сердцу. — Ради Бога, Анюта, простите... И что получается? Самые-самые: Сванидзе, Чубайс, Березовский — все они со страшной силой работают сегодня на Путина, создавая ему авторитет, а он-то косит чуть ли не под патриота. Вот ты, Гриша, «Завтра» не читаешь, а я иногда по долгу службы в нее заглядываю. А там что пишут? Ну, они в кокаиновом угаре, у них все — эх, да как бы! Не стесняются, подлаивают, что Путина с особой страстью воспевает камарилья кремлевских монетаристов. С чего бы, мол, это?

— А ведь и верно, с чего бы?

— А с того, Гриша, что Кремль сделал на Путина большую ставку. Преемник Путин должен сохранить не только материальные достижения Семьи, но и ее влияние, ее заглавную роль в политике. По этой части в кремлевской элите полный консенсус. Понятно? Все остальное — манипуляция. Вот такие, мужики, пироги.

Гулевич с сомнением покачал головой:

— Опасаюсь, Геннадий, что для твоих пирогов мука еще не смолота.

Но Вадим ударил кулаком по столу:

— Твою мать! А я, глупец, на заднице волосья рвал, думал, что Ельцин поворот задумал! Словно разум затмило. Мне-то всякие там повороты ни к чему, и так все путем, отмычки к любой двери есть. А про манипуляцию ты хорошо сказал, очень даже к месту. Если по слогам, то мани — это деньги, а пуля — она и есть пуля, тут разъяснения не нужны... Значит, Геннадий, в Кремле двигают мебель? И ты считаешь, что идет большая игра? Только авторитетом не дави. Считаешь или уверен?

Анна, сидевшая рядом с Вадимом, снова подумала о том, как он изменился за минувшие десять лет. А в последнее время стал меняться особенно заметно. На лице порой возникало свирепое выражение, иногда ей было даже страшновато. Манеры ужесточились — вот и сейчас кулаком по столу грохнул. Почему-то вспомнилось, как недавно Альберта-Луиза под ее надзором делала генеральную уборку в доме. Платяные шкафы на вилле «Валенсо» изначально не предполагались, вместо них проектировщики запланировали длинную комнату без окон, где на открытых вешалках висела одежда, а под ней стояли десятки пар самой причудливой обуви. Пыль в эту изолированную, глухую комнату практически не попадала, а потому нельзя говорить, что одежда на вешалках пылилась. Вообще говоря, такое устройство гардероба было удобным: заглядывая в гардеробную, Анна быстро находила в своей секции нужную одежду. Но во время генеральной уборки с Альбертой-Луизой она просмотрела все длинные ряды вешалок и не без удивления в дальнем конце комнаты обнаружила малиновый пиджак. В сознании мелькнуло нечто давнее: когда Вадим впервые «арендовал» ее на чей-то юбилей под открытым небом, вернее, под шатром, она обратила внимание, что среди гостей было несколько малиновых пиджаков, которые в ту пору считались кастовой принадлежностью. Выходит, и у Вадима был такой пиджак, и он сохранил его, очевидно, как память о тех лихих годах.

Но в то время ультравежливый, деловой Вадим ну никак не ассоциировался у Анны с бандитской малиновопиджачной братией. А сейчас... Ей казалось, что она неспроста вспомнила ту изначальную рыночную эпоху. В России снова назрели какие-то переломные настроения, и этот разговор о Путине, чувствовала она, очень важен для понимания того, что происходит дома. А потому внимательно вслушивалась. Интересно, что ответит Геннадий.

Свирский начал издалека:

— Большинство политиков хорошо знают, что надо делать — в их понимании, конечно, — но далеко не все осознают, как надо делать, как именно выполнять задуманное. Это аксиома: что и как. Однако чаще всего остается в тени вопрос «когда делать?». А он — наиглавнейший, вспомните мавзолейного вождя: вчера революцию делать рано, а завтра — поздно. Именно тщательное обдумывание вопроса «когда?» служит знаком качества и для политиков, и для принятых ими решений — на мой взгляд, разумеется. Так вот, если с этой точки зрения глянуть на ситуацию с Путиным, на всю эту колоссальную панаму, то невозможно с восторгом не воскликнуть: по времени ее затеяли в самый раз! Точно по Ленину — вчера было рано, а завтра стало бы поздно.

Геннадий оживленно потер руки.

— Вадим, отвечая на твой вопрос, могу сказать: уверен! — С нажимом повторил: — Уве-рен! Да, идет большая игра со ставкой на фальшивое антизападничество Путина. Чубайс, Березовский, телевизионные Сванидзы, вдруг ставшие чуть ли не патриотами, они хитро загримировались и раскручивают дутую фигуру преемника. Кто такой Путин? Моль — не птица. Молодой, без серьезных связей, он и в Москве-то без году неделя, политическая репутация на нуле. Отличился на компромате по генпрокурору Скуратову, опасному для Ельцина, вот его и взяли в долю. Но речь-то идет о преемственности Семьи и присных! Под такое дело и Березовский с Абрамовичем боевую лезгинку спляшут. Для них это игра. Красивая, между прочим, и по большому счету умная, гейминг с бессчетными призами. Для Путина это постановочка, он марионетка, а они кукловоды. Вот так, дорогой Вадим. Путин знает, что ему предстоит стать ельцинским клоном и весь его клан сохранить. Клоун этот ваш Путин, для него завтрашнее президентство — игра!

Настала короткая пауза, и в этой тишине Анна неожиданно для себя задала вопрос, который вырвался у нее сам собой, вне каких-либо размышлений, даже вне логики застольного разговора, а словно по законам драматического жанра, требующего громких внезапностей:

— А если для Путина это не игра?

Вадим медленно повернулся к ней, грубо одернул:

— Что ты мелешь? Ты не Ванга, лучше помолчи.

Но она и без окрика молчала, ей больше нечего было сказать, неожиданно вырвавшимся у нее вопросом она исчерпала запас своих политических эмоций.

Самое же поразительное было в том, что молчали все: и Свирский, и Чернов, и Ситкин. Внешне казалось, что никому не хочется вступать в спор, разубеждая взбалмошную дамочку, погрязшую в заблуждениях, — потому и молчали. Но бывают ситуации, когда нечто неизреченное становится абсолютно ясным без слов. Позднее, обдумывая ту застольную ситуацию, Анна пришла к выводу, что ее вопрос произвел такое же шоковое воздействие, как и знаменитая фраза беспечного мальчика: «А король-то голый!»

Сомневаться не приходилось: ее внезапный и наивный возглас заставил крепко задуматься о том, что благодатная для этих успешных людей эпоха Ельцина пошла на убыль, как бы не завершилась она самым непредсказуемым образом. А Вадим и вовсе перепугался.

Наконец Ситкин, самый простецкий из них, демонстративно почесал в затылке и изрек:

— А не глаголет ли устами женщины истина?..

11

Анну одолела бессонница. Впервые в жизни она утратила душевное равновесие и стала уязвимой, беззащитной перед напастями судьбы — словно обнаженная, только в ночной рубашке стоит под свежим, пронизывающим ветром, да со стороны еще и туча заходит. Такое тревожное чувство беспомощности еще никогда не посещало ее. Природа наградила Анну Крыльцову сильной волей, и она умела противостоять невзгодам, считая, что главное — это принять твердое решение. Отстраниться от сиюминутности, хорошо подумать, взвесить все «за» и «против», принять решение и успокоиться, полностью сосредоточившись на исполнении задуманного.

Она не считала себя мятущейся душой.

Так было, когда после окончания пединститута она страстно мечтала о ребенке, однако узнала о Валькиных перестроечных озабоченностях, требовавших «повременить». В те годы Анюта еще не понимала, что на них налетели первые порывы шквала, вскоре разметавшего судьбу целого поколения, но поверила Вальке, ничуть не сомневаясь в его искренности, приняла решение «временить» и успокоилась, избежав душевных терзаний. Так было и в то жуткое время, когда она воочию увидела, как летят под откос жизни всех, кого она любит, и пришла к мысли, что обязана пожертвовать своим счастьем ради их спасения. Те критические дни тоже не поколебали ее душевное равновесие: приняв решение, она не испытывала мучений раздвоенности — быть или не быть? — думала лишь о движении к цели, в шутку твердя самой себе, что кто-то из древних говорил или писал: деяния — основа бытия. Но шутки шутками, а именно реальные, жизненные заботы тех переломных месяцев помогли избежать нервного срыва. Наконец, и здесь, в Марбелье, в безрадостной золотой клетке, душа ее тоже не металась, потому что смирение пред судьбой было добровольным выбором.

Взрослая жизнь Анны выпала на эпоху перемен, она «в лицо» видела те препоны, которые вставали на ее пути, и этот бесконечный «бег с препятствиями», как ни странно, помогал противостоять душевным смятениям, разладам, метаниям. Деяния — основа бытия...

Но сейчас Анна растерялась. Ее охватило предчувствие перемен, однако она даже отдаленно не могла представить себе, о чем может идти речь. Была абсолютно уверена — перемены неизбежны. Но какие, как к ним подготовиться, что надо делать? Вообще, что может с ней произойти в ближайшее время? Она и понимала, и чувствовала, что сквозняки смутного времени снова вот-вот подхватят ее, как взметает ветер пренебрежительно малую соринку, закружат в вихре, унесут в неизвестность, а когда ветер утихнет, где она обретет новое пристанище, что с ней будет?

Она впервые утеряла душевное равновесие, потому что не знала, к чему готовиться, и не могла ничего планировать.

Маршруты были прежними. Анна прогуливалась по Авенида-дель-Мар, пила кофе в кафешках на Апельсиновой площади перед мэрией Марбельи, скучала в ресторанчиках Пуэрто-Бануса — кстати, в робкой надежде встретить Алевтину Андреевну, в разговорах с которой можно было бы отвести душу, — внешне все обычно, ритуал, отшлифованный годами заточения в чуждых стенах. Но в душе полыхал пожар. Она предчувствовала, что перемены в ее жизни будут связаны с обретением свободы, с окончанием срока подневольной аренды, — но как это произойдет, что ждет ее?

Известно и не требует доказательств, что ожидаемые роковые жизненные перемены по неведомым причинам всегда посылаются через такие изощренные события, каких уж точно не ждешь, о каких даже не думаешь, какие и в голову прийти не могут. И Анна не гадала, каким именно образом и на каком блюдечке с золотой каемочкой будут переданы ей ключи, которые отворят марбельскую клетку. Не гадала, просто ждала.

И дождалась. Как и сказано, через события, о которых она и помыслить не могла.

В одно из воскресений позвонила Виктория Хванская: напросилась в гости отведать кофейку в домашнем уюте, поболтать о том о сём. Как заведено, долго пересказывала новости и сплетни здешнего гламурятника, сетуя на падение московского интереса к марбельской недвижимости, но Анна сразу поняла, что местная «достопримечательность» приехала неспроста. Наконец, для приличия выждав полчаса, вдруг безмятежно, как бы мимоходом спросила:

— А Вадим Витальевич, видимо, отдыхает?

— Его нет, он на выходные не прилетел.

Хванская изобразила на лице крайнюю, запредельную степень удивления, аж до искусственной гримасы:

— Не прилетел?.. А я вчера видела его на Авениде...

Она явно была расположена углубиться в эту заманчивую, эпатажную тему, но Анна запретительным жестом ладони остановила ее. Хванская сказала все, что хотела сказать, исчерпывающе все, добавлений не требовалось. Однако остановить эту присосавшуюся пиявку было не так-то просто, скороговоркой она успела упомянуть, что Вадим Витальевич просил ее подыскать ему квартирку в многоэтажной новостройке Пуэрто-Бануса.

Анна прервала. Четко, отделяя слово от слова, сказала:

— Сообщите ему о том, что вы поделились со мной этой новостью. — Поднялась из-за стола, спокойным, ровным тоном скомандовала: — А теперь вон отсюда. Чтобы я вас никогда здесь не видела. — И, повернувшись спиной, ушла в дом.

Как ни странно, первая ее мысль была суетная: эта дура, эта духовная второсортность с грецким орехом вместо мозга думает, что чуть ли не смертельно ушибла меня, наказала, и с придыханием, с восторгом будет рассказывать всем и каждому, как меня кинул муж и с каким изыском она преподнесла мне столь приятную новость. Этой дуре — на голове не прическа, а не разбери что, какая-то мочалка — никогда не понять, никогда не узнать, что она сообщила мне счастливую, долгожданную весть о свободе. Боже мой, я свободна!

Возбуждение было столь сильным, что Анна торопливо выгнала из гаража машину и помчалась — помчалась так, как не ездила никогда! — в Пуэрто-Банус, чтобы побыть в одиночестве, подальше от мирской суеты Авениды и Апельсиновой площади, чтобы ненароком не столкнуться нос к носу с кем-либо из местной полубогемной стаи. В душе грохотали тамтамы победы над горькой судьбой, она непроизвольно, наверное, идиотски улыбалась, не считая нужным сдерживать эмоции.

Уже через пятнадцать минут, как всегда, оставив машину на стоянке за припляжным сквером — узкой полосой зелени, отделявшей проезжую улицу от береговой линии, она медленно, наслаждаясь обретенным только что чувством внутренней свободы, пошла к морю. Поймала себя на том, что даже мурлыкает под нос какой-то веселый мотивчик.

Душевное равновесие восстановилось моментально, теперь она знала, что должно делать. И, приземлившись за одним из столиков у самого Средиземного морюшка-моря, сразу углубилась в раздумья — предстояло основательно исследовать новый поворот судьбы. Свобода свободой, но за нее придется драться. Как завершить отношения с Вадимом и как быть с детьми? Что делать дальше и чем жить после развода? Развод — это вообще отдельная, очень сложная проблема. Когда возвращаться в Москву? Вопросы множились, каждый распадался на частности, и они тоже требовали тщательного обдумывания. В итоге она поняла, что сполна и сразу охватить мыслью сложный жизненный узел, который именуют бракоразводным процессом, попросту невозможно. Вдобавок предчувствовала, что сам разрыв с Вадимом станет «процедурой» сложной и, увы, не безопасной. Муж, затеявший покупку квартиры в Марбелье тайком от живущей здесь жены, — это совсем другой человек, нежели тот, которого она знала раньше, ему уже мало любовниц в Москве, ему нужны более острые ощущения. Да ведь и верно, с Вадимом что-то происходит, он продолжает меняться, он становится... Она не находила слов, чтобы поймать его новый облик. И вдруг в мозгу выстрелило: он становится каким-то разбойным. Да-да, разбойным, так ведут себя люди, живущие на грани риска, в такой отчаянной драке, из которой нельзя выскочить и где разрешено все. Отсюда и та свирепость, какая появилась на его лице, его новые резкие манеры, нервозность, вспыльчивость.

Но у Анны уже был опыт роковых решений. Сломать свою судьбу и выйти замуж за нелюбимого богатея ради спасения ближних — такой шаг не многим под силу. И она знала, как поступать на столь порожистых жизненных перекатах. Усилием воли отбросила от себя «деловые» мысли — потом, потом все обдумаю, еще есть время — и полностью отдалась радостям, о которых мечтала долгие десять лет.

Свобода! Бытует мнение, что неприятности обрушиваются на человека сразу, в какой-то худой момент жизни, а приятности, наоборот, приходят постепенно и медленно. Но у Анны судьба сложилась иначе: она годами погружалась в пучину отчаяния, а воспряла волшебно быстро. Ее истомившаяся в духовной неволе душа исцелялась и возрождалась, душевный вакуум отступал под напором чувств, переполнявших зрелую женщину на пороге свободы.

Вадим прилетел через две недели, и к этому времени Анна перебрала все варианты генерального разговора с ним. Их было несколько. Можно в отместку за измену встать в позу и кричать, что никогда его не любила. Можно закатить сцену ревности по типу того, что она, мол, никогда ему не доверяла. Можно затеять скандал, обвинив во всех смертных грехах. Можно, наконец, ударить по его самолюбию, утверждая, что только и мечтала, когда он наконец проколется, чтобы добиваться развода. Когда речь не идет об искренних чувствах, женские выдумки на этот счет неистощимы. Вдобавок Анна все время держала в уме, что ни в коем случае не должна дать повод для примирения.

Тщательно все варианты обдумав, пришла к выводу, что лучше всего было бы сыграть роль оскорбленной, уязвленной жены, потрясенной коварным, чудовищным, непростительным предательством, — не просто измена, но еще и покупка квартиры для любовницы. И где? Здесь, в Марбелье! Купить ей квартиру в Москве — мало! Обустроить ее где-нибудь на Лазурном берегу он тоже, видите ли, не мог. Нет, он должен был обосноваться со своей любовницей в десяти минутах езды от виллы, где живут его жена и дети. Такое не прощают!

Кроме того, нужно выбрать верный тон, и тут тоже были варианты: истерика, злобный крик, вопль отчаяния, поток оскорблений, слезы, наконец, угроза расплаты со стороны божественных сил, оберегающих ее за ангельский нрав. Поразмыслив и опять-таки имея в виду стоящую перед ней цель, Анна решила, что будет лучше всего, если она останется сама собой — внешне спокойной, не скандальной, с холодной головой принявшей такие внутренние решения, которые исключают возможность компромисса даже на финансовых условиях — от Вадима и такого можно ожидать, делец неискоренимый.

О том, как ей жить дальше, она не думала.

Вадим прилетел в субботу и, как обычно, прямо с дороги сразу взялся за обед, доставленный из ресторана. Анна села напротив него и терпеливо ждала, когда он закончит трапезу. Оба молчали — говорить-то было не о чем, вдвоем, без гостей они всегда скучали. Наконец взглянул на часы:

— Та-ак, через полчаса приедут мужики. Я с ними из Москвы созвонился.

Анна спокойно, твердо, ледяным тоном сказала, как бы скомандовала:

— Сегодня гостей не будет. Позвони и дай отбой.

Он замер, тяжелым взглядом, с недобрым прищуром посмотрел на нее:

— Не понял...

— Сегодня гостей не будет. Позвони и дай отбой.

Буквальные, без пояснений повторы приказа действуют. Вадим растерялся, еще не понимая, что происходит, потянулся к лежавшему на столе мобильнику:

— Геннадий, что-то я занедужил с дороги, журфикс отменяется. Дай мужикам отбой. — И уставился на нее.

— Я должна тебя огорчить... А возможно, и обрадовать.

А вот теперь он все понял, и сразу. Но ему требовалось время, чтобы собраться мыслями, и он взял паузу.

— Раз пошла такая пьянка... — Поднялся, сходил в дом, вернулся с початой бутылкой «Мартеля» и двумя бокалами, плеснул ей и себе.

Анна демонстративно отодвинула свой бокал в сторону:

— Эта стерва Хванская мне все сказала...

Он глотнул коньяка, ответил так, как обычно говорил Ситкин:

— Ну и что?

— Это я должна тебя спросить «ну и что?».

— Этой суке Хванской вырву серьги с мясом. — В голосе зазвучали угрожающие ноты. Он «освежил», хлебнул снова.

Оба замолчали. Анна действовала по своему плану и знала, как вести разговор дальше, ей было ясно, чего она хочет. Он, наоборот, был не готов к внезапному выяснению отношений, скорее всего, вообще не намеревался ставить точки над «i», заморозив ситуацию в удобном для себя варианте жены и любовницы «в одном флаконе» под названием Марбелья, вдобавок сохраняя свободу личной жизни в Москве. Хорошо устроился! Она знала, что с совестью у него всегда были проблемы, но теперь становилось ясно, что совесть у него просто ампутирована, совсем изгадился. Повторила прием:

— Это я должна тебя спросить «ну и что?».

Он думал. Снова слегка «освежил», снова хлебнул. Она понимала, что он думает не над тем, как ей ответить, а о том, что вообще делать дальше. Идти на мировую, склеивать черепки, сохранять семью или же рвать резко и с корнем? Но они — в браке, и он не может не тужить о последствиях развода. Для него это слишком внезапный разговор, у него нет позиции.

— Это я должна тебя спросить «ну и что?».

Его лицо покраснело — либо от коньяка, либо налилось кровью бешенства. Спросил резко:

— Чего ты добиваешься?

— Тебе известна моя терпимость к твоим московским похождениям, о которых сюда доходят слухи. Но мое терпение не безгранично. — И выложила главное: — Твоя чудовищная измена не была прописана в контракте на бессрочную аренду.

— Ну и что?

— Это я должна тебя спросить «ну и что?». — Она говорила спокойно, холодно, прокурорским тоном, она как бы вела допрос, добиваясь, чтобы он первым сказал об окончательном разрыве, чтобы он послал ее. Желательно матом, и погрубее. Она нарывалась на грубость.

А он продолжал постепенно наливаться коньяком. Он еще ничего не решил, но вдруг его прорвало сбивчивым навалом слов:

— Чего ты хочешь? Как сыр в масле катаешься, денег по уши, бессчетно. Тоже мне цаца! Тебя все цацей и зовут, вся из себя. Анна на шее, на моей. Тебе что, всего этого мало? — Рукой и глазами обвел дом. — Хочешь бракоразводный делёж устроить?.. Смотри, пойдешь за шерстью, как бы стриженой не вернуться... Живешь как у Христа за пазухой, вся Марбелья тебе завидует. Много на себя берешь, не ту из себя корчишь. Звезда кордебалета!

Это было уже что-то. И Анна усилила натиск:

— Хочешь под боком любовницу легализовать? В Москве неизвестно, с какими сестрами милосердия спишь, здесь ты приходящий муж, прилетающий. — Съязвила: — На крыльях любви. Ты меня за кого держишь? Обнаглел, да еще угрожаешь! Ты меня не на лесобазе нашел. Я законная жена, права свои знаю, терпеть твои...

Внезапно вспомнилось приключение в электричке на Ярославль, когда она так лихо матюгнула наседавших цыганок, что они бросились от нее чуть ли не врассыпную. И Анна отвела душу, блеснув красноречием по части заборно-языковых изысков, а заодно каким-то и где-то вычитанным ботаньем по фене.

Провокация удалась. Вадим сначала вытаращил глаза, онемел от удивления, но в следующий миг охотно, показалось, даже с радостью принял этот свойский для него стиль и обрушился на Анну с отборной матерной бранью. Как говаривал небезызвестный главперестроечный персонаж, процесс пошел, Вадим уже не мог остановиться. Закончились его словоизвержения кулаком по столу и криком:

— Прилечу через неделю — чтоб духу твоего здесь не было! Забирай своего ублюдка и — на все четыре стороны! — Снова отхлебнул коньяка.

— Я заберу Ванессу.

— Что-о? Ванесса — американская гражданка, ей нечего делать в России, она останется со мной. И не мечтай!.. Кстати, замки от московской квартиры я сменю, туда не суйся. А подашь в суд на развод с разделом, пеняй на себя. В лес увезут, в пруду утопят, досыта бургерами от янки накормят! Пошла-а... — И снова трехэтажный каскад.

Он уже был слегка пьян. Но глотнул еще «Мартеля», молча, угрожающе опять грохнул по столу кулаком и ушел в дом.

Анна облегченно вздохнула. Она вырвала у него свою свободу!

Но прежде чем опрометью бежать из опостылевшей Марбельи, предстояло обдумать, как быть и как жить дальше. Впрочем, для нее это было делом техники, не впервой.

12

Поселилась Анна у родителей и на следующий же день после прилета отправилась в соседнюю школу — прояснить возможности трудоустройства. Оказалось, учителя младших классов нарасхват, и Анна успокоилась: жилье есть, работа какая-никакая будет, а значит, жить можно. Конечно, впереди маячила уйма житейских проблем, однако, как ни странно, ей не терпелось «засучить рукава», чтобы поскорее разгрести их. В безмятежном почти десятилетнем марбельском безделье, где она пребывала как бы в статусе несовершеннолетней, избавленной от тревог завтрашнего дня, деятельная по натуре Анна порой даже мечтала о заботах по жизнеустройству. И вот теперь — милости просим в московский бытовой ад!

В первый же вечер по прилету, уложив Вальку на диван в гостиной, они, по традиции, заседали на кухне. Папа ограничился скупой мужской слезой, а мама и Анюта — да, она снова стала Анютой! — не стесняясь, плакали навзрыд. Это, конечно, были слезы счастья, хотя и с тревогой пополам. Кончилось мучительное десятилетие распада, семья вновь объединилась, да вдобавок с прибавлением — с внуком, вернулись надежды на скромное благополучие. А что принесено в жертву ради всеспасения... Ну что ж, что было, то было, сейчас не назад надо оглядываться, а вперед смотреть.

Старшие Крыльцовы уже были пенсионерами, но Александр Сергеевич снова читал курсы лекций в институте и дважды в неделю ездил в Москву из Кратова, где им с мамой жить было и удобнее, и дешевле. «Волгу» давным-давно продали, и он мотался на электричке. Великое благо, что удалось избежать ковровой — это папин термин — продажи вещей, создававших домашний уют: он имел в виду не утилизацию ковров, а ковровую бомбардировку нуждой. Даже торшер, вокруг которого шли споры при первых раскатах рыночного грома, предвещавших грозу, и тот отстоял свое место в гостиной. Но если бы не дочь, катастрофы не миновать... Впрочем, конечно же родители на ее переводы не жировали, кое-что откладывали на всякий случай, словно чувствовали, что придет время — и помощь понадобится самой Анюте. Ну вот он и есть, этот «всякий случай» настал. Сообща продержимся, а там видно будет... Разговор о Вальдемаре начал папа. Поначалу он позванивал, даже заезжал пару раз, а в последнее время совсем пропал. Что с ним сейчас, как он, неизвестно. Ну, женился — об этом Анюте известно, у него есть сын.

Тут-то Анюта и сочла нужным сообщить, что у Валькиного сына растет брат — сейчас спит в гостиной.

Родители ахали-охали радостно. Как-никак Вальдемар был у них в чести, а этот богатей Вадим, которого они никогда не видели, — кто его знает, что за птица. При таких настроениях папы и мамы Анюта решительно отстояла достоинства американки Ванессы, сказав, что дочь осталась в Марбелье временно и что вскоре она обязательно ее заберет. Но о причинах своего внезапного отъезда из Марбельи, не вдаваясь в детали, скрытничать не стала, правды не чуралась: супружеская измена.

Ну и слава Богу!

Когда прошли восторги долгожданной встречи и были даны ответы на первые вопросы, папа, слегка успокоившись от перевозбуждения, принялся просвещать Анюту по части нынешних российских реалий. Впрочем, вернее было бы сказать, что он воспользовался поводом поворчать о собственных волнениях и тревогах. А беспокоила его прежде всего экономика. Он объяснял, что при Ельцине экономика была нелюбимой падчерицей, в политике — сплошь девятый вал, и он захлестнул заботы об экономике. Но сейчас, когда пришел Путин, кажется, кое-что начало меняться, политическая пыль оседает. По мнению Александра Сергеевича, Путин не радикальный гайдаровский прихвостень, а косит под сторонника умеренного либерализма. Недавно лидер «Союза правых сил» Кириенко пытался всучить ему толстенный «кирпич» своей экономической программы, а Путин как бы невзначай отодвинул этот «кирпич» в сторону, проявил демонстративный неинтерес. Этот момент даже по телевизору показали — видать, неспроста! Красноречиво получилось и с символикой! Но наверху очень уж много интриг, что получится и как будет, пока сказать трудно. А Гриша Явлинский, к которому издавна благоволил папа, похоже, выпадет в осадок, у него слов много, а дел не видно.

Угомонились они поздно вечером, вернее, уже ночью. И наконец-то Анюта легла спать на своей подушке. В Марбелье подушки были чужими.

В Москву она летела с намерением как можно скорее позвонить Вальке и встретиться с ним. Где-то вдалеке от мейнстрима сознания, конечно, мелькала мысль о возможном повороте судьбы, однако желание увидеть его было абсолютно «невинным». Валька олицетворял для нее прежнюю чудесную жизнь, и общение с ним как бы символизировало возвращение домой. Но первые московские дни выдались такими суматошными, что она про Вальку попросту позабыла, а потом, слегка очухавшись, начав привыкать к новому образу жизни, сама удивилась: нехорошо, как же это я Вальке-то не позвонила?

Но московская жизнь быстро брала свое, потребности в немедленной, отчасти как бы знаменательной встрече с Валькой уже не было, и Анюта не поторопилась звонить. Родители уехали в Кратово, в квартире она осталась одна, при Вальке-младшем, которого предстояло определить в школу. И по вечерам у нее появилось время поразмышлять о новой полосе жизни. Вот тут-то ее, что называется, и обуяло, невнятности чувств — как не бывало!

Анюта вспоминала о горячем стремлении Вальки ждать ее всег-да, и вернулись чувства, какие испытывала, когда прилетала на похороны дедули. В тот раз, изнывавшая от марбельских излишеств, она охотно согласилась бы «жить в шалаше»: скромный учительский заработок и минимальные Валькины доходы ее не смущали. И сейчас Анюта с радостью ловила себя на мысли, что, окунувшись в суровую московскую реальность, по-прежнему готова на тихое, трудное семейное выживание — лишь бы с любимым человеком. Разумеется, она понимала, что Валька женат и на пути к счастью предстоит преодолеть множество препон. Но, в конце концов, миллионы супружеских пар разводятся достойно, не истязая друг друга разделами имущества. А она имеет полное право на Вальку, ради которого пожертвовала десятью лучшими годами своей жизни. Сбалагурила сама про себя: «За первое замужество мне положена медаль “За мужество”, заслужила я покой и счастье». И родила от Вальки сына. Боже мой, он будет потрясен, узнав о Вальке-младшем!

Она начала морально готовиться к тому, чтобы позвонить ему. Пыталась представить себе их встречу — уже совсем другую, нежели четыре года назад, когда увиделась с ним «просто так», осознавая невозможность каких бы то ни было отношений. Но теперь она свободна! И все волшебно изменилось, стало и проще, и сложнее. Так всегда бывает в жизни: новые возможности создают новые проблемы... Чтобы позвонить Вальке, ей надо было основательно собраться духом.

Конечно, номер ее телефона был у него со звездочкой, и она слова не успела сказать, как он закричал:

— Анюта! Наконец-то! Как ты, где ты?

— Я в Москве... Навсегда.

— Когда и где?

Она поняла, что он говорит о встрече.

— Я здесь новосел, еще не осмотрелась. — Сразу взяла шутливый тон. — Все в Москве теперь по-новому. Раньше кришнаиты по улицам с бубнами ходили, а теперь под аккордеон... Время и место назначай ты.

Они встретились на следующий день в каком-то небольшом ресторанчике вблизи метро «Парк культуры». Валька горячо обнял ее, расцеловал в щеки, отстранил от себя на расстояние вытянутых рук, воскликнул:

— Ты стала еще краше!

А вот он Анюту удивил. Во-первых, в приличном деловом костюме, сверкающие новизной туфли, аккуратная стрижка. Но, пожалуй, главное, что она угадала чисто женским да вдобавок любящим взглядом, — это скрытая за радостной улыбкой странная, неуловимая печаль на лице.

Он заказал кофе, эклеры и набросился на Анюту с расспросами:

— Рассказывай, что да как. Я так счастлив тебя видеть!

Разумеется, она много раз репетировала ответ. Но сочла нужным сначала задать встречный вопрос:

— А ты как? Выглядишь совсем иначе, я тебя просто не узнаю.

— Анюта, мне предложили хорошую работу, платят прилично. Я же тебя знаю, ты сразу спикировала на мой внешний вид. Поверь, он повседневный, и я тебе все-все расскажу. Кстати, есть что рассказать. Но сперва хочу услышать тебя.

Из ее глаз вдруг покатились слезы. Морально она полностью подготовилась к новой жертве во имя счастья любви — к «жизни в шалаше», но неожиданно выяснилось, что жертвоприношение отменяется. Без слез такие безграничные милости судьбы принять было невозможно.

— Анюта, что с тобой! Дорогая, любимая, что случилось?

И тут она «поплыла». Горько жаловалась на тягостное существование в Марбелье, на «золотую клетку», которую возненавидела; восклицала, как страстно четыре года назад, когда они встретились, желала сменить марбельское благополучие на жизнь с ним в шалаше, но тогда это было невозможно по очень многим объективным причинам. И вот теперь, по счастливому для нее стечению обстоятельств, она наконец свободна и вправе сама распоряжаться своей судьбой. Что произошло, не так важно, как-нибудь потом расскажу, но главное — кончились годы заточения, она снова в Москве!.. Она словно исповедовалась, вернулась та легкость общения, какая раньше была между ними, душа как бы оттаивала после долгих лет ледяного плена. И Анюта потеряла бдительность, не замечала, что ее откровения не отзываются встречными эмоциями, что Валька ни одним возгласом не оповестил об ответных переживаниях.

А когда очнулась от искренних исповедальных чувств, увидела, что та почти неуловимая печать печали, которую она сразу уловила на его лице, теперь явственно проступает через гримасу страдания. Непроизвольно воскликнула:

— Что случилось, Валька?

Он молчал. Молчал долго, медленно барабаня пальцами по столу, и видно было, что его тяготит какая-то тяжкая, очень тяжкая дума. Наконец взглянул ей в глаза:

— Анюта, теперь моя очередь исповедоваться. У меня перед глазами по сей день стоит та первомайская демонстрация, на которой я впервые увидел тебя. Почти двадцать лет назад... Двадцать лет! Целая жизнь. А четыре года назад я говорил, что живу без радости в душе и готов ждать тебя всегда. Всег-да! Прекрасно помню тот разговор в парке Горького, не забыл ни единого слова и не отрекаюсь ни от единого слова, сказанного тогда. И когда ты вчера позвонила, я чуть с ума не сошел от радости. Ночь не спал, а увидев наконец тебя, вообще ошалел от счастья. — Умолк и долго молчал, по-прежнему медленно перебирая пальцами по столу, словно исполнял на фортепиано какую-то скорбную мелодию. — Я всегда мечтал, чтобы ты родила мне сына, именно сына, а не дочь, но не получилось, и ты знаешь почему. И вот теперь ты свободна, наши души снова вместе. Однако судьба-злодейка... Не знаю, что это — просто злой рок или наказание за что-то... Но теперь не свободен я.

Анюта ничего не понимала. Да, Валька женат, так было и четыре года назад, когда он клялся, что всегда будет ждать ее. Да он и сейчас не отрекается от своих слов. Что же изменилось? Он не свободен! Что, что произошло? Все-таки Земля круглая или плоская? Амплитуда переживаний была слишком велика. Как говорят в таких случаях, вечер перестал быть томным.

Теперь настала ее очередь молчать. Хотя в душе она не переставала повторять мамину молитву, запомнившуюся с детства, когда тяжело болела скарлатиной. «Живый в помощи Всевышнего...»

Он тяжело вздохнул, глядя ей в глаза, сказал:

— Да, я не свободен. У Галины, это моя жена, рак. Я не могу оставить ее, я борюсь за ее жизнь.

Это был тот Валька, в которого она влюбилась двадцать лет назад, — как ни удивительно, с облегчением подумала Анюта. Он не изменил ей, он не свободен, потому что глубоко честен и порядочен. Она пожертвовала их счастьем ради спасения родителей, а он жертвует их счастьем для спасения тяжело болеющей жены. Если он уйдет от нее, то зачахнет от мук совести, и они все равно не будут счастливы. Это рок! Рак и рок...

Оба молчали, осваивая новую жизненную ситуацию. Ни утомительных объяснений с просьбами «понять и простить», ни нервного выяснения отношений. Размышлять о том, как теперь быть и жить, было незачем, все предельно ясно, никаких претензий ни друг к другу, ни к себе — такова жизнь! И такие они! По-прежнему близкие, родные, но навеки разлученные. Не судьба!

Человека редко посещают минуты такой душевной ясности, когда в один-единственный миг становится прозрачно все и вся, когда необъятная совокупность мыслей и страстей, составляющих духовный мир, умещается в одно всеобъемлющее чувство, которое, словно магический кристалл, позволяет прозреть будущее навсегда и наверняка. Именно такое состояние души молнией озарило Анюту, и все вдруг стало просто: не нужны теперь никакие «линии поведения», отпало невольное женское стремление приподняться перед Валькой «на пуантах», нет нужды строить какие-то планы, обдумывать тактики и стратегии развода и женитьбы. Они — любящие друг друга, родные люди, но не любовники, они лишены надежд на совместное счастье, но их добрые отношения не только не безнадежны, а, наоборот, обретают новое качество. Мысленно они не только вместе, но и едины — всегда и во всем.

Готовясь к этой встрече, Анюта немало думала о том, в какой форме и в какой момент сказать о Вальке-младшем. Но теперь можно искренне, не опасаясь быть превратно понятой, порадовать Вальку-старшего. Должен же он знать, что у них есть сын, о котором он мечтал. И какой сын! Копия отца! Во всяком случае, внешне... Но Валька сидел с таким страдальческим выражением лица, что Анюта, которую, как говорится, «отпустило», которая обрела свободу в отношениях с ним, не без внутренней усмешки вспомнила картину Мунка «Крик».

— Валька, ты что? — И протянула через стол руку. — Я тебе сейчас скажу кое-что важное.

Но не успела. Он сделал предупредительный жест ладонью:

— Нет, это я сейчас скажу кое-что важное. Анютка, я ведь понимаю, как тебе будет несладко, одиночке с двумя детишками.

— Американочку Ванессу мне не отдали. Пока.

— Ты давно оторвалась от России, а я-то знаю, каково сейчас жить, через рыночную мясорубку основательно провернуло, вдоволь хлебнул... — Сделал короткую паузу. — В общем, уже после твоего исчезновения на мое имя вдруг пришел солидный по тем извозным временам перевод. Ты должна помнить, как меня ушибло всеобщим предательством, боялся всего на свете, сам себя запугал. И мы с отцом решили, что нас хотят подцепить на крючок, чтобы потом требовать неизвестно какой подлости. Потому деньги положили в банк. Если предъявят претензии — сразу откупимся. Но переводы приходили регулярно, и я догадался, что это ты. — Снова умолк, было видно, вот-вот слезу пустит. — Анютка, мысленно я тебе в ноги падал, понял, почему ты нашей любовью пожертвовала, все-все понял. — Опять умолк. — Короче говоря, Анюта, я ни одного рубля не потратил, все лежат в банке и ждут тебя. Ты спасала меня, а я предчувствовал, что придет время мне выручать тебя. — Натужно улыбнулся. — Долг платежом красен.

Закрыв лицо руками, она заплакала. Только плечи содрогались.

Их разбросало в разные стороны шквалом перемен, выпавших на годы взросления, их жестко приземлило где-то далеко друг от друга, но невидимые нити их душевной связи никогда не рвались. И слеза несбывшихся надежд была очистительной, как все-таки это прекрасно — жить с чистой совестью и не разочароваться в том, ради кого приносишь себя в жертву. Впрочем, не могла не явиться Анюте и другая мысль. Ей уже тридцать с хорошим гаком, разведенка «с прицепом», на руках сын, которого предстоит ставить на ноги, а жизнь матери-одиночки никогда не была безмятежной, в наши времена тем более. И эта неожиданная помощь от Вальки, помощь отца — сыну! Нет, Господь не оставляет ее Своими заботами. Слава Тебе, Господи!

Через несколько минут, взяв себя в руки, спросила:

— У меня, наверное, глаза потекли?

— Есть маленько.

— Пойду подкрашусь.

Вальдемар остался один. То, что произошло между ними, не было для него откровением, именно такой разговор он и планировал: сказать горькую правду и рассчитаться с Анютой той же монетой, какой она платила ему. Внутренне усмехнулся: обычно эту фразу произносят в осуждение, подразумевая отмщение, а у них она звучит в самом что ни на есть буквальном смысле... Когда врачи поставили страшный диагноз Галине, он сразу понял, что им с Анютой не суждено быть вместе. Но чувство внутренней пустоты, с каким он жил все эти годы, неожиданно сменилось отчаянным стремлением противостоять ужасной несправедливости и победить болезнь жены. Уповая на милость и милосердие Божие, он делал все, что было в его силах. Не только через медицину, но и морально он поддерживал ее, понимая, как это для нее важно, ибо в их отношениях всегда существовала некая недосказанность. Она знала об Анюте, знала, что он безумно любит Анюту, с которой жизнь разлучила его, и женской интуицией понимала, что при первой возможности он уйдет к ней. Жизнь жестокая штука, и в один из приступов губительной болезни Галина очень искренне, без малейшего озлобления сказала, что скоро освободит его, и он сможет... Вальдемар не дал ей договорить. Он ответил сумасшедшей заботой и был готов биться с ее недугом сколько угодно лет — лишь бы жила Галина. И сегодняшний разговор не был для него трагичным, он давно свыкся с мыслью о крахе надежд, но мечтал сохранить духовную связь с Анютой. А эти деньги в банке, не такие уж малые... Признаться, он слегка слукавил, будто сберегал их на тот случай, если Анюте понадобится помощь. Ему и в голову не могло прийти, что она когда-то будет бедствовать. Он просто считал, что не вправе быть на ее иждивении. Как ни трудно, он не мог себе этого позволить. А сегодня... Да, долг платежом красен, сегодня у них сплошные буквализмы.

Вальдемар считал, что эта встреча с Анютой, положив конец надеждам, открывает новую линию в их доверительных душевных отношениях. Но он еще не знал, какой сюрприз его ждет.

Подведя глаза, Анюта вернулась, взяла его за руку, спросила:

— Валька, а теперь я тебе скажу кое-что важное. Как зовут твоего сына?

— Ты же знаешь мое мнение о том, что отец с моим именем начудил. Ну, я и отыгрался. У меня подрастает Иван Вальдемарович Петров.

— Так вот, Валька, имей в виду, что у твоего сына есть брат, названный в честь отца, то есть тебя, — Валентин, для меня просто Валька. — И, видя, как расширились, полыхнули его глаза, с гордостью добавила: — Это наш с тобой сын. Кстати, твоя копия, увидишь его, сам ахнешь. Вот так-то, мой дорогой. Мы с тобой сегодня обменялись дорогими подарками. — И радостно рассмеялась.

Валька вскочил, обежав стол, обнял, расцеловал ее. И они сразу начали договариваться не только о том, каким макаром лучше всего объяснить Вальке-младшему, кто его настоящий отец, но также о том, как поскорее свести Валентина Вальдемаровича с Иваном Вальдемаровичем: ребята должны с детства ощущать себя братьями.

Это был их праздник!

Однако этим радостным мгновением «историческая» встреча не закончилась. Анюту ждало нечто такое, от чего ее душа снова пришла в смятение.

Когда утихли эмоции, Валька сказал:

— Слушай, Анютка, я же тебе еще не все поведал. Меня пригласили в начальники департамента общественных связей одной крупной айтишной фирмы, как у нас шутят, теперь я из фамилии делаю имя, не свое, разумеется. — Засмеялся. — А без скандала нет пиара... Зарплата вполне приличная, к тому же в вечнозеленых, жить можно.

— Валька, как я за тебя рада!

— А знаешь, кто глава фирмы?

— Ну откуда мне знать? Я же говорю, что в России новосел, оторвалась от текущих новостей. Ну и кто?

— Костя Орлов.

Окончание следует.