У Щукиных пусто

Именно пусто, ибо нет в том старинном доме ни истинных хозяев, ни умопомрачительной коллекции, ни церкви, давшей имя улице Знаменке и двум переулкам. Тот храм с Никольским его приделом с деревянного своего начала известен от 1600 года. Бытует предание, будто шебутной отпрыск настоятеля местного, Знаменского прихода стал Лжедмитрием II, Тушинским вором.

Так или нет, но точно известно, что проживавшие в Большом Знаменском Щукины здесь и крестились, и венчались, и отпевались. К тому же в Знаменском храме вершилось бракосочетание дворянина Волынской губернии А.Каменского с сестрой Третьяковых. На месте святыни без малого столетие зияет позорная брешь, а внутри Щукинского жилища — одно из массово разбросанных по району военных учреждений без каких бы то ни было опознавательных знаков при входе.

А ведь все было иначе и начиналось с дворянских апартаментов, которыми с 1782 года последовательно владели Шаховские, пензенские предки Лермонтова, Столыпины, князья Хованские и Трубецкие.

Есть мнение, будто дом этой городской усадьбы возводил итальянец Ф.Кампорези. Хороша была усадьба, при которой существовал крепостной театр и действовала домовая церковь. Возможно, в доме гостевал Пушкин — «наше все», поддерживающий дружеские отношения с Н.Трубецким. А спустя полвека в дом по Большому Знаменскому просочилось «всё не наше»: постепенно внутренние объемы заполнились какими-то нелепыми картинами: импрессионизм, примитивизм, кубизм, пуантилизм — в общем, сплошной модернизм и полное «безобразие». Хулимые, осмеянные, не понимаемые и не принимаемые, эти полотна пережили всякое и лишь крупно выиграли в цене со временем. В увядшем дворянском гнезде, деликатно перепланированном для Щукиных Л.Н. Кекушевым, накрепко обжились работы М.Дени и А.Марке, «Муза, вдохновляющая поэта» А.Руссо, скульптуры О.Родена, полотна П.Синьяка, В. Ван Гога, А.Дерена, А.Сислея, «Мужчина с трубкой», «Пьеро и Арлекин» и автопортрет П.Сезанна, «Чайки», «Стог сена», «Руанский собор в полдень», «Завтрак на траве» и «Белые кувшинки» К.Моне, «Таитянский пейзаж», «Женщины у моря», «Материнство», «Женщина с цветами», «Сбор плодов» и «Натюрморт с фруктами» П.Гогена.

Быть может, исходя из обилия изображаемых Гогеном фруктов, работы его С.Щукин развесил в столовой. Репин, посетивший дом в Знаменском, отметил: есть, дескать, в Гогене «деланая наивность, но есть и поэзия». Ну а некто из критиков лихо рапортовал: «Москва может гордиться тем, что дала приют этим экзотическим цветам вечного лета, которых не сумела подобрать их официальная родина Франция. В этом московском жилище не только самое большое собрание гогеновских полотен, но и, может быть, лучшее по своему выбору». Гоген, представленный в домашней галерее Щукина шестнадцатью полотнами, входил в число главных фаворитов коллекционера.

Правда, с годами приоритеты Щукина менялись, и тогда он своих новых любимцев передвигал в более парадные залы. Во Франции, в самом Париже, в художественных салонах и антикварных лавках приобретаемых Щукиным авторов считали недоучками или вообще тронутыми умом. Да и самого Сергея Ивановича в парижской художественной среде именовали чудаком и недотепой. Что уж говорить о среде московской, российской! «Щукин покупает холсты с непросохшими красками», «декадентский хлам», «непонятное искусство» — это из самых мягких высказываний. «Видел я те картины, после чего пошел на Сухаревку: снег белый, солнце светит и мужики в тулупах — вот она, русская жизнь, вот что надо писать» — так прямолинейно выразился В.Васнецов вслед за визитом в дом по Большому Знаменскому. Возможно, основательный, богобоязненный Васнецов Гогена не принял интуитивно: авантюрных наклонностей, тот, отрешившись от банковского служения, жил на Мартинике и Таити, рыл Панамский канал, боготворил японское искусство, да еще и утверждал, что находится уже в таком положении, когда можно презирать большую часть человечества.

В общем, Васнецова шедевры Щукина, в том числе полотна Гогена, отвернули. Не остался в долгу и Репин, забредший любопытства ради к Щукину, а тот приглашал к себе по предварительному телефонному звонку или в личном общении — взглянуть на необычайные краски неведомых французских выскочек. Говорят, встретившись колким взором с работами А.Матисса, он бежал от просмотренного, наспех оделся и был таков. У Щукина его больше не видели. «Нахал, сбитый парижской рекламой» — так оценил Репин очередного щукинского любимца Матисса.

Вместе с тем сам Матисс, декорировавший дом Щукина огромными панно «Танец» и «Музыка», в разговоре с Ильей Эренбургом рассказывал о фантастическом природном художественном чутье Сергея Ивановича, который подолгу выбирал что-то из множества работ, мог часами ходить вокруг да около, потом сделать выбор — такой, что и автору казался нелепым. «Если в момент выбора картины испытываешь психологический шок, бери ее точно», — делился опытом Сергей Иванович, не привыкший прислушиваться к чужим мнениям и советам. И все же Щукин поступал безошибочно: шло время, и выбранное им входило в категорию лучшего, высшего класса из созданного тем или иным художником. Сбил свое качественное масло Сергей Иванович и со сливок, разлитых перед ним Анри Матиссом: дом в Знаменском украсили «Красные рыбы», «Испанка с бубном», «Арабская кофейня», «Марокканка» — всего тридцать семь полотен. По приглашению Щукина Матисс приезжал в Москву, посетил Третьяковскую галерею, театр-кабаре «Летучая мышь» и в первую очередь дом своего работодателя. Матисс по-новому разместил картины: в частности, из Розовой гостиной подальше убрал Дега и Сезанна, выдвинул вперед себя. Не секрет: благодаря щедрым щукинским заказам Матисс выстроил собственный дом под Парижем.

Еще обширнее был представлен у Щукина «никому неведомый Пикассо»: «Дама с веером», «Композиция с черепом», «Старый еврей с мальчиком» — полсотни отвергаемых москвичами опусов.

Впрочем, и Пикассо, и «иной хлам» не принимала публика неподготовленная, да и те из художников, что относились к старой формации. Молодая же поросль художников Щукина боготворила, ходила к нему с восторгом. Сделав свое собрание общедоступным, Сергей Иванович с удовольствием принимал у себя и учащихся. Так, студентом еще бывал у него и А.Пластов, а будущие создатели «Бубнового валета» ходили в тот дом полным составом: П.Кончаловский, И.Машков, В.Татлин, Р.Фальк, М.Ларионов. Более того, чуть позже хозяина дома «приняли в негласные члены “Валета”».

Бывали у Щукина руководители ведущих художественных сокровищниц Европы, бывал и основатель Музея изящных искусств И.Цветаев, был художник и искусствовед И.Грабарь, а также философ Н.Бердяев — замечу, сам Щукин являлся попечителем Института философии при Московском университете. Плюс к этому наезжали в дом по Знаменскому начинающие живописцы М.Сарьян и П.Кузнецов. Лидер «Мира искусства» А.Бенуа и польский историк К.Валишевский также переступили радушные щукинские пороги. М.Волошин познакомился здесь с будущей избранницей, а только приехавший в Первопрестольную киевлянин А.Вертинский опять-таки направил стопы к Щукину. Бывали здесь  А.П. Чехов, Д.С. Мережковский, К.Д. Бальмонт, В.И. Суриков, М.В. Нестеров, И.С. Остроухов, В.А. Серов, С.А. Виноградов — несть числа значимым посетителям. «На днях был у Щукина. Сергей Иванович сам показывал и растолковывал посетителям свою галерею. Живой, трепетный, заикающийся, он показывал и объяснял знаменитую коллекцию — Моне, Дега, Дени, Сезанн, Матисс, Сислей, Писсарро», — вспоминал художник К.С. Петров-Водкин.

Между прочим, в домашней галерее Щукина происходит и часть действия «Голубой звезды» Б.Зайцева. Увы, другой литератор, символист Андрей Белый, знавший дом в Большом Знаменском не понаслышке, хозяина вывел язвительно, под видом тупого заики и торгаша Пукина, в романе «Москва». Да, Сергей Иванович впрямь здорово заикался, особенно в детстве. Вообще, был болезненным ребенком до тех пор, пока отец не отправил его в одну из частных школ немецкой Саксонии, где уделялось большое внимание закаливанию и физической подготовке. Впоследствии до конца дней Сергей Иванович не ел мяса, обливался ледяной водой, постоянно занимался гимнастикой и в любую погоду спал с открытым окном. Порой, как говорят, просыпался с заиндевевшими усами и под снежным покровом на одеяле. Зато прожил долгую и здоровую жизнь, оставаясь в завидной атлетической форме и непоколебимым в избранном им деле.

А дело поначалу складывалось как чисто торговое, коммерческое: отец его, Иван Васильевич, являвшийся наследником фамильного мануфактурного сбыта переселившихся при Екатерине из калужского Боровска купцов, сладил семейную фирму «Иван Щукин и сыновья». И после пребывания сына Сергея в Саксонии поручал ему самые ответственные задания. Иван Васильевич контролировал весь русский рынок мануфактуры. И еще из-под того же Боровска в Москву переселились старообрядцы Рябушинские, а из калужского Малоярославца — Третьяковы. Удивительна Калужская земля, плодородна на предпринимателей и великих коллекционеров. Ну и Щукины в Москве осели накрепко. Правда, второй сын Щукина-старшего, Иван, жил в основном в Париже, и говорят, не без его участия Сергей Иванович заразился доброй болезнью приобретения картин с яркими красками импрессионизма.

Кстати, поначалу Сергей Иванович вяло скапливал произведения отечественных мастеров: передвижники И.П. Похитонов, Ф.А. Бронников, Р.Г. Судковский, Л.О. Пастернак. Были и этюды суриковской «Боярыни Морозовой» — но все это так, для заполнения «интерьеру». Всепоглощающая страсть ворвалась в душу Щукина, когда тому перевалило за сорок. Он мог часами простаивать возле любимой картины, всматриваясь и восторгаясь, а потом и на колени пасть. Таков был Сергей Иванович, унаследовавший по кончине отца все дела семейной торговли. Отец же, пока был жив и в силе, купил на Знаменке в 1882 году роскошные дворянские хоромы, одарив спустя 9 лет ими наследника.

Перед дарственным актом некоторое время дом пустовал, а затем стал сдаваться внаем. Одним из съемщиков являлся пожилой фабрикант В.Коншин, венчавшийся в домовой дворянской церкви с юной избранницей, годившейся «молодому» в правнучки. Вслед за въездом в дом Сергея Ивановича Щукина последний в бывшем барском особняке все сладил по-своему. Пригласил для кое-каких пристроек и изменений внутренних объемов модного и дорогого Льва Кекушева — о нем мы тоже писали, — москвичи, видимо, следили за ходом перепланировки и нового строительства. По крайней мере, когда Сергей Щукин прервал в доме существование церкви, приспособив ее в детскую залу, обыватели зашушукали: не быть, дескать, счастью. В какой-то мере так и случилось: любимый брат Иван в Париже покончил с собой, рано умер брат Владимир, суицидом оборвались жизни сыновей Сергея Ивановича. Когда же преждевременно ушла жена, Сергей Иванович впал в тоску и мучительные размышления по поводу прервавшейся наследственности и дефектов психики. Говорили же недобрые москвичи: «Сумасшедший».

В общем, в запальчивости в одну ночь Щукин отписал всю коллекцию Третьяковке — в качестве жирного довеска к иноземному собранию младшего Третьякова. Что-то тогда не сложилось. «Положено по штатам маяться чернорабочим красоты», — будто о Щукине позднее выразится советский поэт В.Сикорский. Зато сложилось с другим замыслом: на 120 тысяч меценат открыл и оборудовал при Московском университете крупнейший в Европе Психологический институт, дав ему имя почившей жены. Тогда обездоленного Щукина привлекли и психология, и психиатрия.

Увы, новые «психологи», новые властелины Москвы, решили название института переиначить, а памятную доску с именем жертвователя, Сергея Ивановича Щукина, демонтировали и разбили. Зачем советским людям знать о каком-то там купчике? В их сознание вбивалась новая психология. А старая психология Щукина до тех еще позорных событий в скорбях метала его между Москвой и Парижем. И даже как-то швырнула в Египет, где страждущий собиратель обратился в бедуина-кочевника.

Как ни горько, арабский Восток превратил в вечного бедуина еще одного сына Щукина — Ивана, который уже в конце 70-х годов ХХ века погиб в самолете, взорвавшемся над Ливаном. Злой фамильный рок не отступал — и в те же 70-е в доме Щукиных вовсю хозяйничало военное ведомство, хотя по праву должен бы действовать филиал Пушкинского музея, ведь сам Щукин до эмиграции обращался в Музей изящных искусств с просьбой принять его собрание. И все же в родную Москву он из Египта вернулся.

Сергей Иванович, опасаясь, что все уплывет за границу, выкупил у родного брата Петра, решившего свои картины продать, такие шедевры, как «Обнаженная» П.-О. Ренуара, «Туалет» Э.Дега, «Площадь Французского театра» К.Писсарро. Щукин затеял в Знаменском и музыкальные вечера — десяток за зиму. Выступали С.В. Рахманинов, А.Н. Скрябин, Н.К. Метнер. В антрактах приглашенные опять-таки осматривали картины. Щукин не потерял разносторонности интересов. Посещавший его художник В.В. Переплетчиков отмечал: «За чаем говорили о Дягилеве, о журнале “Мир искусства”, о Владимире Соловьеве. Сергей Иванович за всем следит».

«Следивший за всем» прикупил новое жилье на углу Большой Никитской и Садового, а дом на Знаменке все более походил на музей. Перед Февральской революцией собрание там насчитывало три с половиной сотен картин. Во главе с Грабарем была создана комиссия, всерьез решавшая вопрос выделения щукинской коллекции в отдельную экспозицию с переводом той в Большой Кремлевский дворец. Только вот Кремль атаковали красногвардейцы, нанося ощутимый ущерб, — и тогда уж Луначарский хлопотал перед Лениным насчет собрания Щукина. Вроде бы разрешилось, но самого собирателя и след простыл. Воспользовавшись подложными документами, он отчалил в Париж.

На первых порах в доме на Знаменке научную и хозяйственную деятельность с экскурсиями поддерживала дочь Сергея Ивановича. Потом и она покинула Родину. В отсутствие хозяев собрание слили с морозовской коллекцией и перевели в особняк И.Морозова на Пречистенку. Все стало прозываться Музеем нового западного искусства. Но и над ним нависла угроза, невзирая на визит в музей большого друга Страны Советов Ромена Роллана и на то, что художники Петров-Водкин, Кончаловский и Тышлер не безвозмездно передали собранию свои работы с целью продать их и приобрести для музея что-то новое. Не помогло.

В 1948 году в разгар борьбы с формализмом объединенный музей закрыли, часть работ пытались продать или раздарить нашим сомнительным друзьям, но, к счастью, в итоге лишь разбросали шедевры между Музеем имени Пушкина и Эрмитажем. Тогда же придворный глава Академии художеств обещал расстрелять или повесить каждого музейного работника, рискнувшего выставить напоказ Пикассо. В общем, краски сгущались.

Между тем дом в Знаменском с переводом оттуда щукинского собрания превратили в Музей фарфора (на основе национализированной коллекции А.Морозова), а позже вслед за Дмитровкой, д. 24, сюда перевели Музей Ленина, живший у Щукина с 1931 по 1935 год. Общественным мнением пренебрегли и в Знаменском. Даже памятная доска с напоминанием о Щукине исчезла. У Щукиных стало совсем пусто. Тем не менее, когда Сергея Ивановича за границей спрашивали о коллекции, он неизменно отвечал: собирал, мол, не для себя, а для страны и народа. «Что бы на нашей земле ни было, мол, коллекция должна оставаться там».

Вот лишь к нашей общей беде в доме Щукина и поныне пусто. Что ж, все настолько безотрадно? Нет и нет, с недавних пор в том же Большом Знаменском, в особняке № 2, к примеру, все чаще производятся околотворческие затеи: в частности, нам довелось побывать внутри на кулинарных мастер-классах. Кстати говоря, по воспоминаниям Аксаковых, отменным кулинаром был и Гоголь, в память которого поблизости был назван бульвар, так что вновь вернемся к его четной, возвышенной стороне. Точнее, к углу бульвара со Знаменкой и Арбатской площадью, где перед нами предстанет

Дворец сиятельных Апраксиных

До середины XVIII столетия на этом месте находились палаты братьев Головкиных, уступивших их Ф.Апраксину. При его сыне, фельдмаршале С.Ф. Апраксине, начались заметные преображения: палаты надстроили или перестроили, преобразив в двухэтажный дворец. Для серьезных работ Апраксины пригласили итальянского зодчего Ф.Кампорези. Любопытно, что аналогичные работы Кампорези провел и по реконструкции старой, доставшейся Апраксиным усадьбы Ольгово в Дмитровском уезде Подмосковья, которая обрела новую жизнь при том же фельдмаршале, а расцвета достигла при его сыне.

Между прочим, Кампорези пристроил в Ольгове к главному дому двухэтажный левый флигель, где располагался крепостной театр. Крепостной театр блистал при С.Апраксине и в городском дворце на Знаменке, д. 19. Театральный зал там был настолько представителен, что заполняемые три яруса могли соответствовать запросам и тех, кто наслаждался любительскими постановками, и ценителями концертов или литературных вечеров. В театре Апраксиных демонстрировали свое мастерство все заезжие оперные, балетные и драматические знаменитости той поры. Здесь дебютировал великий П.С. Мочалов.

Можно сказать, из театрального зала Апраксиных выпорхнули Большой и Малый императорские театры, поскольку вслед за бегством из Москвы французов и катастрофическими пожарами четыре сезона уцелевшее пространство на Знаменке как раз использовали императорские театры.

Кстати, у Апраксиных, где с помпой шли комедии И.А. Крылова, Д.И. Фонвизина, Ж.-Б. Мольера, П.Бомарше, представлялась и опера «Диана и Эндимион», по ходу действия которой на сцену входили лесные олени. Дворец-театр Апраксиных посещал Пушкин, слушал «Сороку-воровку» и «Магомета». Бывал здесь и юный А.И. Герцен, запечатлевший посещение Знаменского театра в «Былом и думах». В труппе Апраксиных являл себя, к восторгу слушателей, замечательный тенор П.Булахов, сын которого стал композитором и автором ряда романсов, в том числе «Гори, гори, моя звезда...». Увидев на Знаменке Булахова-старшего, кто-то из европейцев заметил: «Если бы он пел в Милане, то затмил бы всех европейских знаменитостей». Сравнения были возможны: Апраксин выписал и итальянскую, и французскую труппы. Ну а еще нередко случалось так, что в любительских спектаклях для исполнения женских партий на сцене возникала фигура супруги хозяина дворца — бытописатели и мемуаристы отмечали, что роли та никогда не помнила и перед спектаклем с неизменным вопросом «как?» обращалась к суфлеру.

Вместе с тем ту же сцену украшал искусством актер-любитель, а также драматург, переводчик и руководитель Московского отделения императорских театров Ф.Кокошкин. То была запоминающаяся личность — колоритный портрет оставил родственник Кокошкина — граф и писатель В.Соллогуб: «Очень малого роста, с большой головой, в рыжем парике, с нарумяненными щеками, он носил длинные чулки, башмаки с пряжками и короткие атласные панталоны черного или розового цвету». Несмотря на карикатурную внешность, Кокошкин преуспел на театральном поприще, «мобилизовав» на московскую сцену М.С. Щепкина, приняв Д.Т. Ленского, Н.В. Лаврова, А.О. Бантышева, М.Д. Львову-Синецкую. Из самого Парижа он выписал для балетной труппы Ж.Ришара, заботливо опекал театральное училище, из которого при нем вышли Надежда Репина, А.Т. и А.М. Сабуровы, В.И. Живокини.

Влюбленный в театр и актеров, Федор Федорович ночами напролет просиживал за постановками пьес. Как-то на Кокошкина обратил внимание министр юстиции, решивший предложить ему место губернского прокурора. За советом обратился к тестю театрала, И.Архарову. Тот лишь промолвил: «Ох, мой отец, велика твоя милость, да малый больно к театру привязан». И все же министр настоял на своем — только вот избранник его на должности не задержался.

Оставив театр, он вообще отважился на дела коммерческие, покупая и сбывая глиняную посуду, свечи, картофельную муку, патоку. Как не без иронии свидетельствовал в «Старой Москве» М.Пыляев: «Все было им перепродаваемо — и не без выгоды для других». Тот же Пыляев отмечал, что в бытность руководства Кокошкина московскими театрами репертуарной частью заведовал там композитор А.Верстовский, а артисты запросто заходили в квартиру Федора Федоровича.

Между прочим, тот жил поблизости от апраксинского дворца, на углу Никитского бульвара, д. 6, и Воздвиженки. Славен был достоявший до наших дней дом: два первых этажа его сохранялись от XVIII столетия, два верхних — от XIX века. Поначалу дом Кокошкина был владением князя Я.Шаховского, затем — С.Голицына, при котором тут существовал литературный салон. Позднее дом получил прозвание Соловьиный, поскольку в нем поселился автор едва ли не сотни романсов композитор А.Варламов. Сюда, к Варламову, приезжал Ференц Лист.

Ну а при Кокошкине внутри разыгрывались домашние спектакли с участием Мочалова и Щепкина. Их посещали М.Загоскин, братья Константин и Иван Аксаковы, А.Верстовский, писатель Н.Павлов. Аксаков писал: «Мы с Загоскиным бывали у Кокошкина, который жил постоянно в Москве, в своем прекрасном и большом доме у Арбатских ворот, на углу Воздвиженки. Он пользовался тогда общим уважением как литератор — за перевод “Мизантропа”, как знаменитый декламатор, любитель и покоритель театрального искусства, как благородный артист и как гостеприимный хозяин». Свой салон в доме держала актриса Львова-Синецкая, а уже в 20-х годах ХХ века здесь работала студия Михаила Чехова.

В советские годы в доме, описанном в книге воспоминаний «Из минувшего» краеведом А.Родиным, проживал и сам Родин, и драматург А.Афиногенов, помню афиногеновскую «Машеньку», увиденную в 1987 году на сцене Ленинградского академического театра имени Пушкина (Александринского) с народным артистом СССР Бруно Фрейндлихом. Потрясающе было.

Увы, ровно десятилетие спустя, к 850-летию города, Москву всколыхнула очередная сокрушительная новость: снесли дом Кокошкина, сокрушили. «Москва уже начинает страшно надоедать своей ограниченностью. Самодовольная буржуазия и торгашество — вот ее всепоглощающая стихия. Бедные студенты, бедная интеллигенция — нигде они не найдут меньшего сочувствия. В Москве даже бескорыстное сочувствие питается только к деньгам да к высокому чину», — горько, но прозорливо, будто для нас, отмечал еще в 80-х годах XIX столетия Репин. Вот и мы полагали, будто в угоду крепкой материальной выгоде на месте дома Кокошкина водрузится очередной денежный мешок в бетоне и плитке.

Как ни странно, зияющую дыру окружил отпугивающий забор, а потом ее, дыру, «украсила» заурядная автостоянка. Хитрый расчет или глупость? «Как только кто-то сделает глупость, тотчас он пытается сослаться на свои добрые намерения», — подметил в «Красном и черном» француз Стендаль, волею судьбы воочию познавший и наши европейские задворки. Он же писал в романе «Люсьен Левен»: «В провинции малейший денежный интерес затмевает другой».

О, если бы лишь в провинции! Наша нынешняя Москва в этом смысле на сто очков опережает любой иной крупный город державы. Державы, покоренной обществом потребления и подчиненной интересам материального благополучия. Ни немцы, ни французы не сумели вот так, за здорово живешь поработить наш народ, нашу страну. Да и многие из иноземцев ехали к нам, дабы, напротив, обогатить нас культурно, духовно. К примеру, великий зодчий Карл Росси, много строивший в Петербурге, а в Белокаменной единственным его строением — да и то быстро сгоревшим — являлся дивного вида деревянный театр, сооруженный им в конце Пречистенского бульвара, на Арбатской площади. Завсегдатаем его был поэт В.Жуковский.

И получается: в конце XVIII — начале XIX века Арбатская площадь, между прочим, упоминаемая М.Булгаковым в «Мастере и Маргарите», стала своеобразным центром артистического притяжения. И апраксинский театральный дом играл здесь роль первой скрипки. Струнные у хлебосольных Апраксиных, принимавших порой до пятисот гостей за вечер, ладно звучали до катастрофического диссонанса 1812 года. Впрочем, Апраксинский дворец, хотя и был разграблен, пострадал при французах не так уж сильно — не выгорел полностью, по крайней мере. Секрет в следующем: внутри разместился интендантский штаб захватчиков с расквартированными при нем генералом Дарю и его двоюродным братом, будущим писателем Стендалем. Задатки литератора в том, очевидно, назревали и в лихую московскую пору: «Чтобы быть писателем, надо почти столько мужества, как и для того, чтобы быть солдатом». Или: «Лучше писать самые дикие нелепости, чем отправлять на виселицу одного человека» — это уже из «Пармской обители». А вот еще: «Отличительная черта гения — не мыслить по шаблону толпы» и «Русские старательно копируют французские нравы, только отставая лет на пятьдесят».

Мы и теперь пытаемся копировать нечто западное — разве что не из лучшего, сложившегося там, да еще и устаревшего по всем параметрам. Что ж до гениев — многие из великих являли себя и Пречистенскому бульвару, и дворцу Апраксиных на бульварном излете.

Кстати, когда Первопрестольную с позором оставили французы, Апраксины сладили во дворце званый пир, а немного позднее ими на Знаменке был встречаем государь Александр I. Тогда собралось до 800 присутствующих. Вскоре возобновились спектакли крепостной труппы и различного рода действа да зрелища. Одним из первых в их череде стали «Старинные Святки». И вообще, с уходом непрошеных иноплеменников, в свободно вздохнувшей, сбросившей с себя на время мусор французских заимствований, обнадеженной и одухотворенной Москве самые первые спектакли начали давать именно у Апраксиных.

С кончиной С.С. Апраксина, а она, как ни удивительно, совпала с отставкой Кокошкина с должности главы Московских императорских театров, величественный дворец за 350 тысяч был выкуплен в казну, и в него в 1831 году перевели Александровский сиротский институт, где воспитывались сыновья погибших от холеры офицеров. Внутри появилась своя домовая церковь, освященная во имя образа Божией Матери Взыскание погибших, позднее переосвященная в честь мученицы царицы Александры. Она действовала до той поры, пока бывший Апраксинский дворец не превратился в цитадель сопротивления юнкеров зачинавшейся Красной гвардии.

Между прочим, в рядах окопавшихся во дворце был и небезызвестный Сергей Эфрон, муж Марины Цветаевой. А когда дворец все-таки взяли, в нем утвердили возглавляемый Троцким Реввоенсовет. Туда, к Троцкому, на прием как-то отправился наш знакомый художник-карикатурист Борис Ефимов. Там же присутствовала племянница военного большевистского лидера поэтесса Вера Инбер. Заглядывал на Знаменку и Сталин. В стенах РВС с Каменевым встречался Ленин, договаривались о чем-то. Уж не о том ли, что сотрудники Реввоенсовета якобы остро нуждались в клубе, для чего, дескать, необходимо закрыть соседнюю Знаменскую церковь? Закрыть-то ее закрыли да и снесли, как водилось. Но клуб на Знаменке рядом с Апраксинским дворцом и домом Щукиных не появился. Освященное церковное место, как и в случае со снесенным в наши дни домом Кокошкина, заняла автостоянка. А что до дворца...

Вслед за сиротским институтом внутри пребывал кадетский корпус, а с 1893 года под его сводами учредили Александровское военное училище пехотных офицеров. Шефами новоиспеченного заведения последовательно становились наши государи: Александр II, Александр III, Николай II — те, от кого тоже старательно пытались освободиться выходившие на потребу идеологического заказа советские учебники истории. И не сумели, как видно. Помню, какой интерес к ним и к монархии в целом пробудился в нашем многострадальном обществе по низвержении власти Советов. Помню и рельефные изваяния тех монархов, представленные тогда в целом ряде музеев восковых фигур: в Москве, на проспекте Мира, д. 25, и в так называемом Измайловском кремле, в Петербурге, во дворце Строгановых. Там отчасти демонстрировались фигуры тех, кто и с дворцом Апраксиных связан был непосредственно. Да-да, из Александровского военного училища, где преподавали историки В.О. Ключевский и В.С. Соловьев, выходили не только видные военачальники, причем как белогвардейские (Н.Юденич), так и советские (А.И. Егоров, М.Н. Тухачевский). Среди выпускников узнавались историки А.И. Миллер, И.М. Снегирев, С.Б. Веселовский, композитор А.Н. Скрябин, исполнитель роли Ленина Б.Щукин, писатель А.И. Куприн, отсидевший в училищном карцере за... написание первого рассказа. Позже Куприн опишет всю ту обстановку в повести «Юнкера». А в 1916-м в училище из штатских записали Б.Зайцева, который на фронт отсюда так и не попадет — подвело зрение.

Зато Зайцев не раз отразит быт и облик Александровского училища: так, шедшая по Знаменке мимо Знаменской церкви героиня «Голубой звезды» видит возле училища продрогших на порывистом ветру юнкеров с папками, направляющихся в Дорогомилово на съемки местности. И в сборнике «Москва» Зайцев упоминает, как из их училища на топографические съемки отправляли в Хамовники или куда-то за Дорогомилово и Фили.

То же Александровское училище увековечил М.Осоргин в повести «Сивцев Вражек». Более того, Знаменка, где находилось училище, фигурировала в ряде повестей русского ученого и литератора А.Чаянова: «Путешествие моего брата Алексея», «Юлия», «Приключения графа Бутурлина», а сам дворец Апраксиных звучит у того же автора в «Парикмахерской кукле». В общем, эти объекты обратились в больших литературных героев.

Вслед за революцией и РВС Знаменку, д. 19, превратили в Наркомат обороны, где присутствовали и работали С.М. Буденный, К.Е. Ворошилов, М.В. Фрунзе. Былая Знаменка в советские годы стала прозываться улицей Фрунзе. На ней, в здании советского Генштаба, долгие годы работала и наша ближайшая соседка Вера Петровна Разоренова. Какое-то время она была секретарем-машинисткой маршала Г.К. Жукова, сопровождала его в командировках, не исключая заграничных. За стеной, разделявшей наши квартиры, слышалось напоминавшее пулеметные очереди клацанье печатной машинки: первостатейная машинистка брала с места службы рабочие материалы, объем которых был огромен. Печатала и легендарные воспоминания Жукова. Ложилась она вместе со своей престарелой матушкой очень поздно — глубоко за полночь. Я, будучи ребенком, которого укладывали слишком рано, пользовался особенностями соседского быта и звукопроникновением стен. Мне, увлеченному проблемами международных отношений, хотелось послушать программу «Время», а после что-нибудь из фильмов. Прикрыв для видимости голову камуфляжем из одеяла, я прирастал ухом к стене и... время нежеланного сна не проходило втуне.

Можно сказать, даром не прошло и короткое, в два года, время служения в Генштабе в качестве министра обороны маршала Жукова. В 1996-м, к 100-летию со дня рождения Георгия Константиновича, на Знаменке открылся Мемориальный кабинет-музей маршала Победы. Расположился он на втором этаже помпезного здания, куда можно подняться по парадной лестнице. Два этажа экс-дворца Апраксиных почти сохранились с XVIII столетия — запас их прочности столь надежен, что они выдержали нагрузку в дополнительные три этажа.

Надстройку в 1946 году осуществили архитекторы А.Мндоянц и М.Посохин. Они же выстроили новый корпус по Большому Знаменскому переулку, сочленив его в единое целое с главным корпусом по Знаменке. В таком-то комплексе и работал Жуков, чья рабочая обстановка оставалась в неприкосновенности со всеми последующими служившими здесь министрами вплоть до 1984 года, то есть до маршала С.Л. Соколова. Музей, состоящий из приемной, кабинета и комнаты, хранит личные вещи, награды и ордена, фотографии, книги ведущего военачальника Великой Отечественной. Ах, сказали бы мне, мальчишке 70-х годов, елозившему ухом по отделяющей нас от соседок стене, что пройдет время, доведется побывать в кабинете маршала Жукова, нашедшем приют внутри дворца гостеприимного сиятельного графского рода Апраксиных. Дух захватило бы точно...

Бывает, дух захватывает и теперь, оторопь берет, когда попадаешь на Гоголевский. Особенно — на приподнятую его, возвышенную сторону. Какой вид! Какая история! Какие люди! Какая культура! Какое прошлое! И тут вдруг я, в этом возвышенном, воистину священном месте. Не чудо ли? Чудо. Великое чудо!