Еще до освобождения крестьян в Москве, на Вороньей улице, в Рогожской слободе, в доме мещанина Пафнутия Осиповича Трындина, исповедовавшего древлеправославную веру, появился на свет мальчик Макарий. Или, как его попросту стали называть, Макарушка.

Отец Макарушки — Пафнутий Осипович — имел небольшую мучную торговлю на той же Вороньей улице. Мать блюла заветы старины, доглядывая, как бы кто из домашних чего не нарушил, и потихоньку мечтала о невиданном доселе благочестии. Еще бывшей в тяжести, ей хотелось получить знамения. Вернее, мечталось ей, чтобы младенец стяжал судьбу праведника и чтобы в подтверждение тому был дан ей какой-нибудь знак. Втайне дерзала помышлять она о взыгрании во чреве. Но младенец если и поворачивался, то играть никак не хотел, а равно и голоса не подавал. Да и родился Макарушка обыкновенным, как все младенцы: красным и крикливым. И ничто не свидетельствовало об ожидавшей его необычайной судьбе. Разве только в ночь перед появлением Макарушки загорелись на соседнем дворе рогожи и скверно пахло. Сначала никто в целом доме, кроме какой-то старухи, которая даже неизвестно кому и кем доводилась, не отметил связи между возгоранием и родами.

— Ишь ты, жоглый какой народился, — проскрипела старуха, взглянув на новорожденного.

Но ее прогнали. И только спустя год, когда старухи-то и в живых уже не было, о рогожах вспомнили и старухину правоту признали. Неспроста смердели загоревшиеся рогожи в час, когда роженица в первый раз вскрикнула.

— Что это он у тебя, Матрена Агафаггеловна, будто все... тычется? — спросила как-то соседка, рассматривавшая Макарушку, который играл на полу и поминутно на что-нибудь натыкался.

Но Матрена Агафаггеловна и сама уже отметила в сыне изъян. Дым от рогож будто бы выел ему глаза, и Макарушка, чтобы рассмотреть попадавшие в руки вещицы, подносил их вплотную к лицу. Когда же Макарушка подрос, опасения подтвердились: глаза его были настолько слабы, что даже учиться чтению и письму он не смог. Цветом глаза его были черны, взгляд их казался неподвижен. И всякому, на кого смотрел Макарушка, становилось не по себе, потому что было не ясно: то ли он смотрит, не видя, то ли, напротив, видит скрытое от других.

Черные волосы Макарушки отливали в синеву, белая, на зависть девицам, кожа всегда была бледной. Никто не видел, чтобы Макарушка улыбался и уж тем более смеялся. Но это никого не смущало, потому что Христос, по Писанию, тоже не улыбался, а значит, смех — занятие лукавое, дозволяемое по слабости. Хотя, конечно, человека сложно корить смехом, в особенности если этот человек — дитя. И все же Макарушка, что бы ни делал — стоял ли в церкви, сидел ли возле маменьки у окна с геранью, играл ли на улице в бабки, — ни разу ничему не улыбнулся. Между тем, несмотря на слабые глаза, в игре в бабки Макарушке равных не было. Подобно хромым кузнецам или слепым певцам, неподражаемым в единственно доступном делании, Макарушка слыл непревзойденным игроком. Мальчиком обыгрывал он и сверстников, и старших себя, получая в качестве вознаграждения бабки со всей округи. После чего бабки у него выкупались, игра начиналась сызнова, а у Макарушки собирался капитал. Так шло до той поры, пока Макарушка не заскучал.

Человек на то и родится, чтобы скучать. А уж разгоняет скуку всяк по-своему. Жизнь по-древлепрепрославленному протекала своим особенным чередом, и Рогожская слобода не во всем походила на остальную Москву. Всех развлечений для Макарушки было в бабки играть да в баню ходить. А то еще сиди подле маменьки перед уставленным цветами окном и смотри на улицу. Вот так посидит Макарушка и вздохнет:

— Скучно, маменька...

— А ты сходи к дедушке, помолись вместе с ним, бес-то и отпустит.

Пойдет Макарушка, помолится — а все равно скучно. Чего-то все хочется Макарушке, так и клокочет внутри. Не то взлететь бы, не то закрутиться на месте да и покатиться бы по Вороньей улице. Удивиться хочется. Испугаться. Вдохнуть побольше... и выдохнуть.

Только все как будто застыло вокруг: дедушка бормочет псалмы, стучит маменька спицами, пахнет герань на окошке... Точно время остановилось, точно воздух, вобрав в себя звуки и запахи, притаился без движения.

Говорят, на Москве много веселого. Но бесовское то веселье. А познание, что из книг, — грех один. Есть книги древлепрепрославленные, есть Писание, есть молитвы, есть, в конце концов, порядок, раз и навсегда заведенный, ради сохранения которого и стоит Рогожская слобода. А больше ничего нет, потому что всюду грех... грех... грех...

— Скучно, маменька...

Проходит год, другой...

Отстояли обедню, наиграл Макарушка бабок, съездили в Полуярославские бани со своими тазами. И опять: стучат спицы, дедушка бормочет за стенкой, и нестерпимо пахнет герань.

Отчего это — грех пойти в никонианскую церковь? Оттого что они безблагодатные. Отчего же никониане безблагодатные? А кто «Исус» с двумя «и» пишет и персты кощунственно складывает?..

Стучат спицы, бормочет дедушка, алеет герань на окошке...

Скучно, маменька!..

А в Сергиевской церкви, что здесь же, на Вороньей улице, иконы до Никона писанные. И в Алексеевской церкви, что на Подкопе, иконы старого письма. Как же они безблагодатные? Но узнал отец, что бегал Макарушка в Сергиевскую церковь, и высек. Узнал, что в другой раз бегал, и в другой раз высек. Не бил бы отец, не пугала бы маменька грехом, не стращал бы дедушка землей разверстой, не сулил бы судьбы Дафана и Авирона — глядишь, и не пошел бы Макарушка в третий раз.

Встал он поближе к клиросу и подтягивает. И хорошо Макарушке в безблагодатной церкви, а отчего — не знает.

Дошло до отца про третье хождение к никонианам, и так отец высек, что занемог Макарушка. А когда оправился — к Покрову, — на дворе пуховым платком лежал снег. Хотел было Макарушка снег потоптать — обувки нет. Спрятали сородичи, чтобы к безблагодатным не бегал. Посидел Макарушка дома и босым пошел по Вороньей улице, оставляя на снегу отпечатки своих широких, плоских ступней — точно дыры на белом платке.

Сидеть взаперти, да еще в то время, когда давно уже разрушена допетровская тишина, когда мир день ото дня вращается все быстрее, а соблазны множатся, словно грибы дождливым летом, — такую выдержку не часто встретишь. Даже тех, кого выпестовала Рогожская и внушила гордое презрение к безблагодатным, однажды может призвать жизнь, и кто устоит против этого зова? Попытавшийся не заметит, как изуродует себя. И вот уже он влачится той же дорогой, что и лишенные благодати, только с вывороченными стопами и перекрученной шеей.

Но оказалось, что Макарушка не из тех натур, кто согласен ходить вперед затылком. Зажил бы Макарушка обычной жизнью — да тесно. Соблюл бы заветы старины — да скучно. Где тот завет, что крылья не вяжет? Где та жизнь, что ноги не путает? Повстречайся бы Макарушке хоть кто-то, кто сумел бы наставить не битьем и стращанием, и явился бы, глядишь, невиданный в мире праведник.

В Сергиевской церкви Макарушку знали по-соседски и радовались ему, как, впрочем, и всякий раз, когда заблудшие овцы являлись к единому Пастырю.

— Ты приходи... — тихо говаривал Макарушке Герасим, маленький, подвижный старичок, при взгляде на которого всегда казалось, что вот сейчас он непременно подпрыгнет. Но Герасим не подпрыгивал, а только переминался, приседал и то и дело появлялся там, где его не ожидали увидеть.

Когда после литургии Герасим заметил, что Макарушка, во-первых, бос, а во-вторых, не спешит уходить и топчется возле свечного ящика, как будто обронил в него какое-то сокровище, старик забеспокоился. Беспокойство и недоумение он выразил весьма скупо, неожиданно возникнув перед Макарушкой, переминавшимся у ящика:

— Ты чего здесь?

Макарушка взглянул на него своими странными — не то невидящими, не то всевидящими — глазами и ответил столь же скупо:

— Домой не пойду.

Надо полагать, что на этом и старец, и отроча поняли друг друга как нельзя лучше. Потому что Герасим без лишних слов увел Макарушку к себе. А Макарушка отнюдь не сопротивлялся переселению на новое место. Тем более что староста был вдов, бездетен и жил один.

У Герасима отыскались для Макарушки сапоги и какая-то верхняя одежонка, настолько, впрочем, затертая и потерявшая всяческие очертания, что и приличного бы названия для нее не нашлось.

Макарушка все это принял молча и два дня проходил в сапогах. После чего сапоги скинул. И уже возле дома Герасима появились на уплотнившемся снежном платке черные дыры от Макарушкиных пяток.

— Ты чего босой? — скупо, по своему обыкновению, удивился Герасим.

— Спадает... — неопределенно пояснил Макарушка, отказавшись заодно и от чуйки.

Герасим хоть и косился неодобрительно на босого и полураздетого Макарушку, но спорить не стал, позволив странному отроку чудить до поры. Пропавшая овца была найдена, а сапоги — дело наживное. Побегает босой и обуется.

За ужином на третий день новоселья и совместного жития Герасим очень серьезно спросил у Макарушки:

— Желаешь ли ты к истинной Церкви освященным елеем примазаться и приобщиться Спасовых тела и крови?

Но Макарушка только взглянул на Герасима своими странными глазами и не сказал ничего.

Между тем родители Макарушки начали поиски блудного сына. Несколько дней его поджидали, уповая главным образом на холод и, конечно, на страх, который, по мнению старших Трындиных, должен был обратить стопы их младшего под отчий кров. Но Макарушка, не убоявшись ни разверстой под ногами земли, ни коросты проказы, ни удавки иудиной, домой не спешил. Из чего Трындины заключили, что заблудивший Макарушка «совсем страх потерял». И решили начать поиски, чтобы уже силой и данной Богом властью вернуть беглеца домой. При этом шли горячие обсуждения в отношении будущего наказания, безусловно заслуженного и даже необходимого как средства душеспасительного и вразумительного. Разнообразием поступавшие предложения не отличались. Обсуждение так или иначе вертелось вокруг гороха, соли, розог и поклонов. И, как совсем уже крайние средства, предлагались полено и вожжи. Идея с вожжами принадлежала Пафнутию Осиповичу. А дедушка, проявивший себя с наиболее радикальной стороны, рекомендовал обратиться к средствам испытанным и работающим раз и навсегда, то есть к соли и полену.

— Эдак-то разик отходить его, сукина сына, по спине, — волновался дедушка и сжимал сухонькие кулачки, — так в другой раз не потянет в колывань эту ввязываться.

Матрена же Агафаггеловна настаивала на более мягком наказании: всего-то розги и поклоны, счет которых, правда, шел на сотни. Но наказание беглого Макарушки напоминало делёж шкуры неубитого медведя, что в конечном счете поняли и сами истязатели. Посему, так и не придя к единому мнению в отношении воспитательных средств, решили для начала все же осуществить поимку непокорного, после чего уже вновь вернуться к обсуждению способов возмездия и внушения.

Поиски были недолгими. Первым же делом Пафнутий Осипович направился к Сергиевской церкви и там, стакнувшись с обретавшейся на паперти нищей братией, незамедлительно выяснил, что Макарушку приютил у себя Герасим. Да, да, тот самый — староста церкви, что живет на Малой Андроньевской улице, возле непросыхающей лужи.

Пафнутий Осипович пошел к Малой Андроньевской, радуясь про себя скорому завершению поисков и легкому морозцу, прихватившему и наверняка вразумившему эту никогда не бывшую мощеной улицу. В самом деле, весной и осенью Андроньевская улица была как пьяная. Под ногами прохожего то чавкало, то хлюпало. Местами мостовая вдруг цеплялась за ноги и не отпускала, затягивая в какие-то пугающие топи, и прохожему требовалось немало усилий, чтобы сделать шаг и не оставить в недрах мостовой сапоги. Гордостью и достопримечательностью Малой Андроньевской улицы была та самая непросыхающая лужа, отвечавшая скорее определению «пруд», но располагавшаяся прямо посреди проезжей части, превращая тем самым проезжую часть в непроезжую. В пруду этом ловили мальчишки каких-то замысловатых тварей, а кто-то утверждал даже, что промышлял рыбу. Впрочем, этой рыбы никто никогда не видел.

Мороз не сковал еще воду, и лед не стал на Андроньевском «пруду». Однако грязь несколько подсохла, и улица сделалась вполне пригодной для безопасного хождения.

Пафнутий Осипович довольно сносно добрался до домика Герасима, ни разу не увязнув и не выскочив по пути из сапог. Герасим был дома и, встретив гостя, провел его в единственную свою комнату, разгороженную захватанными занавесками на несколько закутков.

Войдя, Пафнутий Осипович прокашлялся, осмотрелся, но признаков присутствия в доме Макарушки не обнаружил. И тогда только спросил:

— Ты, сказывают, сына моего укрываешь... Так, что ли?..

— На что мне твой сын? — пожал плечами Герасим.

— Ну уж это твое дело — на что. Я и знать не хочу, на что тебе мой сын. Я хочу только знать, где он теперь...

— Не здесь, как видишь... — отвечал жадный на слова Герасим.

— А ну, как я с квартальным приду? — как можно строже спросил Трындин.

— Приходи хоть с полицеймейстером — ответ один будет.

Пафнутий Осипович растерялся и задумался. Отчего-то поимка Макарушки представлялась ему делом уже решенным и стоит только ступить на Малую Андроньевскую улицу, как все остальное случится само собой: Макарушка падёт отцу в ноги, и останется только отволочь его домой для взыскания. Но вот Макарушки не оказалось, волочь некого, а что делать дальше — неизвестно. В конце концов, Макарушке пятнадцатый год, и он волен идти, куда ему заблагорассудится. И никакой квартальный, а уж тем более полицеймейстер не пойдет по дворам разыскивать эдакого дылду, чтобы воротить его мамке. Пафнутию Осиповичу стало тоскливо. Он опустил глаза и, переминая в руках шапку, спросил:

— Скажи по крайности, где искать его...

— А чего его искать-то? — заметил Герасим. — Он, я чай, не иголка и не младенец — живет где хочет. Отступись, глядишь, он и сам вернется...

Пафнутий Осипович помолчал, посмотрел на Герасима и ушел не прощаясь. Герасиму стало его жаль, и он подумал, не вернуть ли ему гостя. Он даже представил, как выводит к Трындину Макарушку, завидевшего отца на улице и перебежавшего в сарай, как отец с сыном обнимаются, Трындин благодарит его, Герасима, и все вместе они садятся пить чай. Но потом Герасим вспомнил, что Макарушка соединился, почему возвращаться ему нельзя — домашние либо совлекут его в раскол, либо не дадут житья. В последнем же случае уйти все равно придется, но претерпев перед тем побои, поношения и травлю.

Пока же Герасим рассуждал таким образом, Пафнутия Осиповича, не успевшего еще покинуть пределы Малой Андроньевской улицы, ждало приключение. Едва отошел он от дома Герасима, как перед ним возникло существо огромное, взлохмаченное и нетрезвое.

— Стой!.. — взревело существо и раскинуло руки. — Ты кто таков есть?.. А-а!.. Знаю! Ты к Гераське ходил за мальчишкой... Врё-ошь! Гераська тебе мальчишку не отдаст. Он его в новую веру сманил и в митрополиты хочет вывести... А ты — отступись!.. Отступись...

Пафнутий Осипович вздрогнул: не далее как пять минут назад то же слово слышал он от Герасима. Но самое страшное было про новую веру. Что, если и правда Макарушка перешел к никонианам?.. Тогда и впрямь лучше отступиться. Пусть его! Пусть, отступник лукавый, живет как может, коли живется.

Ревевшее на него медведем существо Трындин знал. Это был безобидный, хотя и шумный обитатель Малой Андроньевской по фамилии Баулов, живший сдачей внаём комнат в собственном доме и неизменно пропивавший невысокий свой доход. И конечно, он знал наверняка, что Макарушка у Герасима. Но расспрашивать Баулова Пафнутий Осипович не стал. Ни слова не говоря, он попытался обойти громоздкую фигуру, перегородившую и без того едва проходимую улицу. Но ступил одной ногой в пресловутую лужу, сразу же зачерпнул воды, угодил в топь и чуть было не оставил сапог.

— Жертвоприношение! — взревел Баулов, глядя, как Пафнутий Осипович с трудом тащит из лужи сапог. — Оставь обувище, пересекающий улицу сию! — И, приблизив красное свое лицо к лицу Трындина, обдавая при этом Пафнутия Осиповича винными парами, прохрипел совершеннейшую бессмыслицу: — Ни скрывища, ни сбывища, ни одежища, ни обувища...

Пафнутий Осипович, испугавшийся и топи, и винных паров, и бессмыслицы, выдернул наконец ногу и почти бегом бросился прочь. А вслед ему понесся громоподобный рёв:

— Жертвоприношение!..

* * *

Баулов не соврал: за день до появления Пафнутия Осиповича на Малой Андроньевской улице Макарушка и в самом деле причастился тела и крови Христовых в Сергиевской церкви. Герасим, впрочем, отметил, что свершившееся оставило Макарушку равнодушным — ни радости, ни сожаления он не выразил. Но Герасим не счел нужным обращать на это внимания и сам радовался спасенной, как ему казалось, душе. Вот почему передача Макарушки сродственникам представлялась Герасиму невозможной. Ведь в этом случае только что спасенная душа могла бы вновь оказаться на краю погибели.

И Макарушка остался у Герасима. До Трындиных в конце концов достоверно дошло о Макарушкином отречении, и семейство разделилось, предлагая Макарушку проклясть, оплакать, а то и справить тризну.

Что до самого Макарушки, то хоть он и не обнаружил радости по поводу перехода в «истинную Церковь», зато явил необычайную приязнь и рвение к церковной службе. Первым приходил он к литургии. Если, бывало, Герасим мешкал, отправлялся один в Сергиевскую церковь. Вскоре уже не осталось и тропаря, незнаемого Макарушкой.

— Чудной, право, мальчишка, — бормотал Герасим, наблюдая за Макарушкой и раздумывая над этой странной судьбой.

— А скажи мне, пожалуйста, — спросил Герасима протоиерей, разоблачавшийся в алтаре, — что ты намерен с ним делать?..

Один из приделов церкви по сей день посвящен Николаю Чудотворцу, вот почему на Николу зимнего шла праздничная служба, и народ стекался со всей округи. Явился, само собой, и Макарушка — босой и бескафтанный, по своему обыкновению. Встал на клирос и таково пел, что умилил протопопа. А умилившись, батюшка, пожалуй, впервые взглянул на Макарушку не как на существо, которое только и надобно, что пристроить к дому и не забывать накормить. И вот тут-то батюшке и вошла мысль, что неплохо бы подумать о дальнейшей судьбе Макарушки. После службы, когда Макарушки не было рядом, он и обратился к Герасиму с вопросом о том, что тот намерен делать со своим жильцом.

— Да что с ним и делать-то?.. — нахмурился Герасим. — Странный ведь он. Все одно что не в себе... То смотрит — будто не видит. А то так взглянет, что страшно делается... А то еще бабки...

— Какие это бабки? — не понял протопоп.

— Бабки... Мальчишки играют... Наиграет бабок, а после их же и продает... Денег принесет, на стол высыплет... На, говорит, сгодятся. Ты не сгоришь... А чего «не сгоришь»?.. Я говорю: оденься, холодно. Нет, говорит, ни к чему это — спадает...

— Спадает... Как же так — спадает?

— Да вот то-то и оно...

— Спадает... Ну вот... тем более!.. Не век же ему в бабки играть да босым ходить, — оживился батюшка.

— Так-то оно так... Только как же?..

— Вот и вопрос: как же?.. А хорош был бы инок... А? Верно?.. Эти его волосы... да по плечам... да с синим блеском!.. — мечтательно проговорил батюшка, разглядывая морозные росписи на окнах. — Хоть сейчас страстотерпца пиши! Как мыслишь?..

— Это что же?.. По монашеству?.. А что? В его-то положении — чего лучше!

— Вот и я о том: в его положении лучше и не придумать, — вздохнул отчего-то батюшка, прикладывая ладонь к оледенелому стеклу.

Герасим пообещал потолковать с Макарушкой, и на том попечительские чаяния отца настоятеля иссякли. Однако потолковать не пришлось, потому что случилось нечто совершенно не предвиденное никем, и в жизни Макарушки открылась новая страница.

* * *

Год подходил к концу, и надлежало на другой день возвестить Новолетие, как вдруг разнеслась по Москве страшная новость: умер Семен Лукич. Кто принес эту весть в Сергиевскую церковь, уже неизвестно. Просто залетело в храм с морозной струей и пошло гулять по устам:

— Семен Лукич... Семен Лукич... Умер Семен Лукич!..

— Почил, значит, — задумался настоятель и размашисто осенил себя крестным знамением. — Упокой, Господи, душу усопшаго раба Твоего Симеона...

— Слышал?.. Про Семена-то Лукича... — крестясь в темноте, спросил из своего угла засыпавшего под тулупом Макарушку.

— Слыхал, — отозвался в полудреме Макарушка. — А кто он?

— Да ты что?.. — зашевелился Герасим. — Ты что же это, про Семена Лукича не знаешь?..

— Не слыхал! — признался Макарушка.

— Ну это ты, брат... того! — удивился Герасим. — Как же не слыхать про Семена Лукича, когда это святой, смирением отличившийся, лежавший Христа ради!..

Длинная фраза, произнесенная удивившимся и расчувствовавшимся Герасимом, совершенно его утомила, и он снова приклонил голову, засыпая и бормоча что-то невнятное о смирении. Макарушка же, напротив, пробудился и пребывал некоторое время в раздумьях относительно того, что могли бы значить слова о лежании Христа ради.

Между тем Семена Лукича действительно вся столица чтила за смиренство и лежание. Смирение же оного наблюдалось не то в небрежении отхожим местом и вообще какой бы то ни было чистотой, не то в чем-то скрытом от всеобщих глаз и доступном пониманию весьма немногих. Почему-то кое-кто решил, что пребывание тела в собственных нечистотах возвеличивает душу, и Семен Лукич прослыл святым не просто на весь околоток, но и на всю столицу, где по сей день в чести все необычное, особенное, проделываемое Христа ради.

К Семену Лукичу являлись и посетители, главным образом женского полу, причем независимо от сословия и благосостояния. Являвшиеся донимали Семена Лукича вопросами, преимущественно бытового характера: за кого идти замуж, будет ли счастье и куда подевалась кошка. Но то ли посетительницы слишком надоедали Семену Лукичу, то ли сам Семен Лукич не вполне понимал, чего от него хотят, и вообще слабо ориентировался в бытовых вопросах, но только ответы его поражали порой чрезмерной краткостью и отсутствием на первый взгляд всякого смысла.

Спросят его, например, о пропаже. А он только вылупит глаза и рыкнет:

— Вши!

Вопрошавшая сначала недоумевает, потом начинает кумекать и наконец постигает: на вшивом рынке надо было искать, туда унесли.

Или спросят, идти ли замуж. А Семен Лукич возьми да и прорычи:

— Доски!

Какие такие доски? А тут жених и помре. Так вот они, досточки, домовину составившие!

Кто-то говорил, что Семен Лукич неумен, а кто-то — что попросту хитер. Но большинство сходилось во мнении, что был он свят и пророчествовал.

Дни свои окончил Семен Лукич в Замоскворечье, во флигеле купеческого дома, находясь последние годы на попечении купцов Толоконниковых. Проводить его явилась едва ли не вся Москва. Семена Лукича отпели, а гроб на руках из-за Москвы-реки понесли в Ваганьково.

Когда траурная процессия только еще намеревалась тронуться, у гроба случился Макарушка. Подставить плечо свое под последнее пристанище Семена Лукича нашлось бы немало желающих. Повезло, понятно, немногим. В числе же прочих гробоносцев оказался и Герасим, бывший в родстве с одним из священников той самой церкви, где отпевали Семена Лукича. С Герасимом явился и Макарушка, как всегда, босой, бестулупный, но его сперва оттеснили, и Герасим потерял Макарушку из виду. Когда же гроб с телом Семена Лукича уже подняли на плечи и толпа, запрудившая замоскворецкие переулки, вдруг замерла, чтобы в следующую секунду сняться с места, перед процессией возник Макарушка.

Москва со смертью Семена Лукича словно и сама оделась в саван — зима не жалела снега, а мороз инея, оплетая им ветки деревьев, собачьи морды, купеческие бороды и даже доски заборов. Белый ледяной узор покрывал стекла, белый пар поднимался над толпой, застилая все вокруг белой дымкой. Даже солнце, равнодушно повисшее в этот день над Москвой, завернулось в какой-то белесый платок. И в этом молочном мареве темным, отчетливым контуром обрисовалась вдруг фигура Макарушки. Он подошел к Герасиму, но встал не рядом с ним, а перед гробом, как бы возглавляя процессию. Обернувшись к толпе, он черными, не то невидящими вовсе, не то всевидящими глазами обвел гробоносцев и остановил взгляд на крышке гроба.

Темная босоногая фигура с возведенными горе очами произвела странное впечатление.

— Ишь ты! — сказал сосед Герасима, державший гроб слева от него. — Глазастый малый!.. А босой-то — никак блажит!..

Тем временем Макарушка, от долгого стояния переставший понимать, что у него под ногами — лед или раскаленная сковорода, начал было переминаться, словно бы слегка приплясывая. На это другой сосед Герасима, стоявший сзади, громогласно и даже, как могло показаться, весело проговорил басом:

— Ну, отпели Семена Лукича, сейчас и отпляшем!

Эти слова многим показались забавными, и по толпе пробежало оживление. Но главное — на лице Макарушки впервые, наверное, за прожитые им почти шестнадцать лет появилось подобие улыбки. Никто никогда не видел Макарушку смеющимся, оттого и жутко стало Герасиму. И Макарушка с необъяснимым удовольствием проговорил, как будто вдруг поняв что-то очень важное для себя:

— Отпляшем... — И повторил: — В Царствие Небесное отпляшем...

В это самое время процессия тронулась с места, и Макарушка, вынужденный дать дорогу, не посторонился. Но, вскидывая нелепо то ноги, то руки, затрясся всем телом и, прискакивая, двинулся вперед. И так, возглавляя шествие, доплясал до самого Ваганькова. Видевшие эту дикую пляску, восприняли ее как нечто само собой разумеющееся. Как будто все знали, что на похоронах Семена Лукича непременно должно произойти что-то подобное, и только ждали, когда же это произойдет. При виде же скоморошьих скачков Макарушки все поняли: это именно то, чего недоставало до сих пор.

— Ишь ты! — снова сказал левый сосед Герасима. — Никак Семен-то Лукич блажь ему свою завещал. Новый юрод...

— Равно как царь Давид, — пробасил сосед сзади. — И буду играти и плясати пред Господем: и открыюся еще такожде и буду непотребен пред очима твоима!..

— Вот то-то и оно, что непотребен... — пробормотал Герасим, припоминая Мелхолу и отчего-то смущаясь.

Герасиму, а может, и не одному ему показалось, что Макарушка радуется и даже смеется библейским словам, точно приветствуя их и воодушевляясь ими. Но Герасим, как никто, знал, что Макарушка не может смеяться. И потому, видя улыбку Макарушки, Герасим убеждал себя, что ему это чудится. На пляску Макарушки он смотрел со смешанным чувством. О том, что тот блажит, Герасим, положим, всегда знал. Оттого и согласился с отцом настоятелем, что ничего лучше монашества для Макарушки и представить себе невозможно. Однако вообразить, что Макарушка станет отплясывать самого Семена Лукича в Царствие Небесное, да еще босым в этакий-то мороз, Герасим не мог и в самых отвязанных фантазиях.

Как его схватывает! Крутится, руками молотит, что твоя мельница... Кто разберет эту пляску? Взлягнул, затрясся мелкой дрожью... И опять... опять... И за этим бесноватым вся Москва гроб несет! Может ли быть что-то более нелепое, неправдоподобное, необъяснимое?..

А на кладбище Макарушка вдруг исчез. В одно мгновение потерял Герасим его из виду, и растворился Макарушка в белой морозной дымке.

Семена Лукича схоронили. Обряд совершился сравнительно быстро, имея в виду, что на Ордынке, откуда принесли гроб, за один только день сослужили десятки панихид. А тело усопшего, или, попросту говоря, труп, почитатели Семена Лукича едва не растащили на кусочки. Во всяком случае, к тому времени, когда закрыли гроб, Семен Лукич напоминал себя прежнего, поскольку последнее платье его, бывшее спервоначалу цельным, превратилось в лохмотья. И все благодаря стараниям страждущих, не отходивших от гроба, не отщипнув себе хоть что-нибудь «от Семена Лукича». Когда же страждущие покусились и на последнее жилище усопшего, принявшись отколупывать щепки, гроб по настоянию духовенства закрыли и понесли на кладбище. А там, дабы не пробуждать активность страждущих, как можно скорее опустили в ледяную землю, и мерзлые комья с грохотом посыпались на крышку.

Толпа, прихлынувшая с Замоскворечья, затопила кладбище. И Макарушке немудрено было затонуть в этой толпе. Найти же его в стылом хаосе оказалось не так-то просто. Но и к ужину напрасно ждал Макарушку Герасим. Впустую прождал его и на другой день. А спустя неделю явился к Трындиным, терзаемый подозрениями, что Пафнутий Осипович отловил блудного сына и заточил его по-древлепрепрославленному.

— Чего явился, поганец? — Пафнутий Осипович не стал разводить церемоний перед явившимся к нему на двор Герасимом. — Что, сына мало — за женой пришел?

Герасим совсем сробел на чужом дворе, по которому с какой-то своей надобностью Пафнутий Осипович расхаживал с топором. Вид этого топора наводил на и без того перепуганного Герасима пущий ужас. Поскольку расправа, по его мнению, была бы хоть и нежелательна, но вполне заслуженна и справедлива.

— Дома ли... Макар-то Пафнутьевич? — выдавил наконец из себя Герасим.

— Давай! — усмехнулся в ответ Пафнутий Осипович. — Рассказывай тут!.. Осрамил нас на всю Рогожскую... И пришел еще... Спрашивает... Издевается... Макарий-то Пафнутьевич в шуты, я слыхал, подался?.. Пляшет вовсю... Народ веселит... Оно и в самый раз! Чё ж не поплясать?.. А все ты!.. Ты все...

Тут Пафнутий Осипович остановился и, дырявя Герасима взглядом, переложил топор из одной руки в другую. Герасиму захотелось убежать. Но он только сглотнул слюну и спросил:

— Так не у тебя, что ли?

— У меня-а? — протянул Пафнутий Осипович, поправляя свободной рукой съехавшую на глаза шапку. — У меня ему делать нечего. Приползи через всю Москву на коленях — не пущу. Этот ломоть я отрезал... Постой-ка... Это что же?.. Это он, стало быть, и от тебя сбёг?..

И Пафнутий Осипович расхохотался злым, желчным смехом. Герасим, сразу сообразив, что смех относится именно к нему и что Макарушки в отчем доме быть не может, молча поспешил со двора. А развеселившийся Пафнутий Осипович кричал вслед ему:

— Ступай!.. Ступай в синагогу ищи! Он небось уж там поет!.. Ему веру-то сменить — что шапку...

Но Герасим не пошел в синагогу. Решив во всем положиться на волю Божью, он отправился домой, поминутно уговаривая себя, что лучшее — это ждать. Потому что рано или поздно весть о Макарушке дойдет до его ушей. И он не ошибся.

* * *

Весть о Макарушке прилетела уже весной. Великим постом видели его на грибном рынке. Из одежды на нем была только длинная черная рубаха, синие волосы его отросли до плеч, по лицу гуляла улыбка, а на шее болталась киса, куда купцы и торговцы с удовольствием опускали монеты.

— За что ж это его одаривают? — подивился Герасим.

Но мужичок, принесший весть о Макарушке, истолковал все предельно просто:

— Так... знамо дело: юроду как не подать?.. Опять же слава о нем по рынкам: у кого калача или там гриба отведает — считай, заладилась торговля. Гурьбой за ним ходят: Макарушка, загляни... Макарушка, откушай... Базарный святой!

Герасим лишь покачал головой в ответ, словно не очень-то доверяя рассказам знакомого мужика. Вскоре, однако, он услышал, что Макарушку видели и на других рынках. И снова: синие волосы, блуждающая улыбка, киса на шее... Прибавляли еще, что он по-прежнему бос и верхней одежды не признаёт.

Потом, ближе к лету, донеслось, что Макарушка пророчествует. Он, впрочем, пророчествовал и раньше, поедая грибы с калачами и предрешая тем самым исход торгового дня. Но тут пророчество обрело слово.

Герасим недоумевал. Но совершенно доподлинно было известно, что Макарушка предсказал скорую женитьбу молодого Нехотьянова. И когда торговец и в самом деле женился, Макарушка еще приобрел в общественном мнении. Являясь теперь на рынок, Макарушка тотчас оказывался в центре внимания. Из-за каждого прилавка были устремлены на него беспокойные глаза. Весь рынок, казалось, взывал к нему:

— Прореки!..

И Макарушка прорекал, подходя то к одному, то к другому купцу, похлопывая или, наоборот, поглаживая своего избранника.

— Ну что, брюхо... — говорил он одному.

— Эх ты, селедочница!.. — вздыхал рядом с другим.

Торговцы замирали в пароксизме благоговения, после чего принимались потчевать Макарушку, пополняя как утробу его, так и кису. При этом что бы ни происходило в дальнейшем с «брюхом» или «селедочницей», все относилось на счет Макарушкиных предсказаний. Шла ли торговля бойчее или, напротив, переживался спад — все истолковывалось как прореченное, как провиденное Макарушкой. И за все Макарушке были благодарны.

Но славился он не только пророчествами. Как только случался где пожар, который пусть даже скоро удавалось погасить, являлся, осклабляясь блаженно, Макарушка и трясся в дикой своей, невиданной пляске рядом с языками пламени, словно бы наравне с огнем хотел пожрать, уничтожить, раскрошить нажитое, сложенное, выстроенное. И поползли по Москве слухи и разговоры о том, что Макарушка погорельцев в Царство Небесное отплясывает. И следом за благодарностью Макарушка внушил многим что-то вроде священного ужаса.

Бывало, Макарушка являлся до пожара. А бывало и так, что Макарушка задолго знал о пожаре и последующем затем разоре. О том и прорекал торговцам и мастеровым, шатаясь босым по улицам и площадям. Таким и увидел Макарушку Герасим, когда, Бог ведает по каким делам, явился на Конную площадь у Серпуховской заставы. Было это в конце июня, а в то время уже не морозная, но придорожная пыль висит в воздухе, выбеливая небо и застилая дымкой солнце.

Раз мелькнула в толпе черная рубаха, распахнутая на груди, и черные, в синеву волосы, доходившие почти до плеч. В другой раз увидел Герасим глаза, не то невидящие вовсе, не то видящие насквозь. И странное волнение охватило Герасима. Он так испугался чего-то, что почти забыл, зачем явился в это зыбкое, нечеловеческое место, пропитанное пылью, миазмами и несмолкаемым шумом. Он остановился и, вытянув шею из ворота чуйки, принялся высматривать не то иссиня-черные волосы, не то глаза с остановившимся взглядом, не то черную рубаху с разодранным воротом. Как вдруг все это явилось само, и Герасим разглядел перед собой Макарушку. Тот широко улыбался и, очевидно, нарочно явился поприветствовать старого друга.

— Господи Иисусе... — всплеснул руками Герасим.

Полгода не видел он Макарушку, как вдруг тот является и лыбится как ни в чем не бывало. Как будто все это время Герасим не разыскивал его по всей Москве, не ходил самолично к Трындиным.

— Здорово, полосатенький! — проговорил Макарушка подсевшим голосом и дружески потрепал по плечу.

Герасим только ахнул, но тут же обрушился на Макарушку:

— Я вот тебе покажу полосатенького!.. Ты долго ли ерыжничать-то собрался? Ах ты, ерыжник ты распроклятый!.. От отца с матерью ушел, от меня ушел — куда прикатишься, знаешь ли?..

Макарушка, по лицу которого нельзя было понять, слышал ли он, что говорит ему Герасим, или нет, мог бы уйти прочь. Вместо этого он стоял перед Герасимом и с любовной почти улыбкой разглядывал вчерашнего своего благодетеля. Герасим между тем тоже успел рассмотреть Макарушку и отметил, что он подрос, возмужал и даже, как ни странно, похорошел. Очевидно, молодость и пока еще не растраченное здоровье брали свое.

Тем временем вокруг шумевшего Герасима и улыбавшегося Макарушки, исподтишка разглядывавших друг друга, стала собираться толпа. Макарушку все знали, а потому ничего удивительного, что шум, поднявшийся рядом с ним, привлек столько внимания.

— Ты пошто ругаешься, дядя? — спросил у Герасима чей-то звонкий и молодой голос из толпы.

— Не тебя, чай, ругаю-то. Вот и ступай себе... — входил в раж Герасим. — Ишь вон, что с парнем сделали... Тьфу на вас с развратом вашим!..

— Разврат, дядя, на Грачёвке, — отозвался другой голос постарше первого и гораздо спокойнее. — А нам тут не до разврату. Да и он не девица, чтобы его портить...

— А это кому как! — послышалось в толпе. — Мне, к примеру, всегда дело найдется...

— Как там чего, а убогого обижать не дадим, — донеслось до Герасима сквозь смешки. — Ты, дядя, сам-то кто таков будешь?.. Тебя тут никто не знает, вот и ступай подобру-поздорову...

— Эва! Хватили! — воскликнул Герасим, все время пытавшийся разглядеть тех, кто к нему обращался, и оттого беспрестанно крутившийся. — Нашли убогого!.. Блажной Макарка с Рогожки, староверов сын у них за пророка! Эх вы-и... А ты чего ж молчишь? — набросился Герасим на Макарушку. — Порасскажи им, как ты от отца с матерью сбёг да как от меня потом... Чего назад не воротишься, пророче чудный?..

— А зачем туда возвращаться?.. — подал голос Макарушка. — Зачем туда возвращаться, коли там через месяц ничего не будет?..

Так спокойно и серьезно были сказаны эти слова, что Герасим снова испугался чего-то, как будто не Макарушкин голос он слышал только что, а сама судьба вдруг заговорила с ним.

И не только на Герасима так подействовал голос Макарушки. Толпа на мгновение тоже притихла, но тут же вновь заголосила, и среди поднявшегося шума Герасим разобрал слова:

— ...Убогий всегда первый... Не возьмет убогий товару — не бывать торговле...

Потом собравшийся люд зашевелился, потеряв интерес к Герасиму и поняв, что ни драки, ни даже приличного скандала произвести он не сумеет, и стал мешаться, поминутно толкая Герасима то в бок, то в спину. Исчез и Макарушка, как будто и не было его, как будто не стоял он перед Герасимом, не улыбался и не говорил «полосатенький».

Герасим был из тех людей, о которых сложно сказать что-либо определенное. Ничего яркого или буйного не заключалось в этом характере. Неглупый да в меру добрый — вот, пожалуй, и все, что можно было бы сообщить о нем. Но, однако, как это давно замечено, и такие люди страдают и чувствуют. Чем был для него Макарушка, Герасим, пожалуй, и сам бы не сказал. Но, успев привыкнуть к прибившемуся мальчишке, Герасим тосковал, когда Макарушка вдруг исчез. Теперь же, на Конной площади, среди людей, почитавших Макарушку убогим и готовых в драке доказывать, что он именно убогий, Герасим вдруг понял, что между ним, обыкновенным стариком, и этим мальчишкой с остановившимся взглядом всегда пролегала пропасть. Что со временем эта пропасть может только шириться и углубляться. Что Макарушка хоть и не убогий, конечно, но и отнюдь не обыкновенный. Что иудеи с самарянами не сообщаются. И что, наконец, самому Герасиму остается только вернуться к свечному ящику в одиночестве. Потому что судьба Макарушки — взлететь или пасть, а не суетиться между свечным ящиком и лачугой на Малой Андроньевской улице, аккурат напротив непросыхающей лужи.

Впрочем, Герасим не столько все это понял, сколько почувствовал. И, отягченный новыми чувствами, поплелся домой.

* * *

Но история на этом не закончилась, и встреча с Макарушкой на Конной площади имела свои последствия для Герасима.

Спустя немного времени после встречи Герасима с Макарушкой, одним довольно жарким июльским вечером над Рогожской потянуло дымком. Поначалу запах никого не удивил. Но когда над Тележной улицей показался столб дыма, а следом послышались визг и крики «горим!», Рогожская засуетилась. Дни стояли сухие, жаркие, и уже в следующее мгновение над Тележной поднялось пламя и медленно двинулось по улице, дергаясь при этом, точно приплясывая.

Странный город Москва. Утверждают, что Москва — это и не город совсем. Скорее росстань, перекресток. Только Москва то и дело горит, не выходит из бани и не выпускает из рук чайной чашки. Только Москва похожа на огромную деревню с садами и огородами, бесконечно чередующимися ярмарками и рынками. Только Москва, наконец, похожа на проходной двор, продуваемый всеми ветрами, двор с шальными тройками и голубятнями.

Вода — чужая в пустыне. И огонь — чужой на море. Но в Москве все иначе. Здесь, то и дело встречаясь друг с другом, стихии чувствуют себя как дома.

Поднявшись над Тележной, пламя двинулось вдоль по улице. Огонь шел, приплясывая, поигрывая не то на какой-то неведомой дуде, не то на трещотке, отчего в воздухе гудело и потрескивало. И было видно, что ему весело эдак идти и что скоро он отсюда не уйдет.

И точно. Несмотря на поднявшиеся крики и беготню, несмотря на бесполезно метавшихся туда-сюда пожарных, огонь уже не шел, а, точно пьяный, несся по улице с воем. Вскоре пылала не только Тележная, но и Воронья, Рогожская и прочие близлежащие улицы.

Уцелевшие погорельцы вопили, и вопли их тонули в рёве перепуганных животных, выведенных с загоревшихся дворов. Падавшие бревна трещали оглушительно. Все местные колодцы оказались охваченными огнем, а Яуза была так далека, что легче было бы заплевать пожар, чем тушить ее водами. В лавках загорелось масло, и по мостовым потекли огненные реки. Раскалившийся воздух, казалось, готов был расколоться на куски. Черная органза из пепла и дыма затянула небо.

Несколько дней бесновался огонь, пока наконец не истощился, не отгулял своего.

Герасим вместе с пожарными и примчавшимися на помощь крестьянами из ближайшей к Рогожской слободе Новой деревни метался то по Тележной, то по Вороньей улице. Если уж невозможно было затушить разыгравшийся огонь, то хотя бы спасти остатки скарба погорельцев и вывести их в безопасное место, подальше от пляшущего пламени. Когда пошел уже второй день огненному разгулу, Герасим столкнулся на Тележной улице с Бауловым. Тот тащил огромные узлы, а рядом с ним трусила чумазая старушонка, очевидно хозяйка узлов.

— Добрая душа, — бормотала старуха, как будто разговаривая сама с собой. — Бог тебя отблагодарит...

— Не твоего ли там подкидыша мужики казни хотят предать лютой? — прогудел Баулов, поприветствовав Герасима.

— Какого еще подкидыша? — насторожился Герасим, как-то сразу почуяв, о ком идет речь.

— Босоногого, — пояснил Баулов.

И, заметив испуг на лице Герасима, добавил:

— Беги... Не ровён час — растерзают...

Герасим, не дослушав, что говорил ему Баулов, не уточнив, куда именно следует бежать, побежал наугад. Вскоре, однако, он остановился, заметив возле одной телеги, нагруженной тюками, венчал которые перевернутый медный таз, человек двадцать погорельцев, оборванных, чумазых мужиков со свирепыми лицами. Все они пытались одновременно говорить, размахивали руками и, казалось, не могли до чего-то договориться. Почти все были знакомы Герасиму. Вдруг один из них, по фамилии Свешников, с обгоревшей рыжей бородой, заметил Герасима и злобно крикнул ему:

— Пожаловал?.. Ну иди, иди... Полюбуйся...

— Оставь его, — сказал кто-то. — Не его вина...

— Моя, может? — огрызнулся Свешников.

— И не твоя...

Герасим подошел к телеге. Погорельцы замолчали, расступились, и Герасим увидел, что на земле перед ними лежит человек в разодранной в клочья черной рубахе, с распухшим, окровавленным лицом. Герасим не хотел верить своим глазам. Наклонившись зачем-то к лежавшему человеку, он вынужден был признать, что перед ним Макарушка.

— Его работа, — ехидно, как бы приглашая Герасима полюбоваться на дело рук своих, сказал Свешников. — Поджег и ну плясать. Отпляшу, говорит, вас в Царствие Небесное. А я, может, не просил меня отплясывать...

— Да тихо ты! — перебил Свешникова старик Банкетов, человек степенный, хорошо известный всей Рогожской, еще пару дней назад хозяин одного из лучших тележных дворов. — Это верно, видели, как он поджигал. Несколько человек видели... Сразу не поймали, а когда загорелось — не до него было. Сегодня опять явился и пляшет...

— А я, может, не просил меня отплясывать, не заказывал... — опять вмешался Свешников, но на него все зацыкали, и он замолчал.

— Ну и схватили его ребята. Ты что же это, гад, говорят, делаешь?.. А народ как прослышал, что он поджег-то, ну и, понятное дело... Сжечь даже его хотели...

— А Трындин-то что же? — пробормотал Герасим, не знавший, чему более ужасаться: рассказам или виду раздавленного лица Макарушки.

— От Трындина пепел один, — сказал кто-то.

— Пепел... — бессмысленно повторил Герасим.

— Говорят, как зашлось у них, — пояснил Банкетов, — дедушка книгу, что ли, какую забыл... Деньги у него, может, в ней были — в книге-то?.. Ну и пошло... Дедушка за книгой, Матрена Агафаггеловна за дедушкой, Пафнутий Осипович за обоими... А тут и бревна посыпались...

На этом месте Герасим вдруг вспомнил слова, сказанные Макарушкой на Конной площади.

— Так что, — продолжал Банкетов, — выходит, он не просто как поджигатель, а самый что ни на есть отцеубивец...

Тут каждый из стоявших рядом поспешил сказать свое слово о Макарушке, но Герасим уже никого не слушал. Понимание природы Макарушкиных пророчеств поразило его.

— Ты зачем же это? — прошептал он, касаясь плеча Макарушки. — Зачем?..

К удивлению Герасима, Макарушка приоткрыл глаза. Вернее, чуть приоткрылся только правый глаз. Левый заплыл совершенно.

— Скучно, дяденька, — невнятно, чуть слышно проговорил он, с трудом приоткрывая разбитые губы. — Сила... сила во мне... в землю ушла... А хотел всю Москву... отплясать... в Царствие Небесное...

Макарушка замолчал и закрыл глаз. Более он уже не говорил. А на другой день Макарушка умер.

Никто не противился тому, чтобы Герасим забрал тело Макарушки, которого отпели в Сергиевской церкви и похоронили здесь же — в Рогожской слободе.

Прослышав, что почил Макарушка, Москва собралась проститься с ним. И похороны Макарушки оказались едва ли не столь же многолюдными, как и похороны Семена Лукича. Явились и его истязатели. Плакали вместе со всеми, надергали ниточек из савана, взяли песочка с могилки. А рыжий Свешников, объявив, что зубы болят, наклонился в церкви ко гробу и впился в него больными своими зубами. Макарушку поминали как целителя и человека Божия. Говорили еще, что Макарушке можно молиться от пожаров, а также о Царствии Небесном. Потому-де и там ничего не стоит Макарушке отплясать человека. После похорон стали ходить молитвенники на могилку, где чудеса исцеления следовали одно за другим.

А Герасим пропал. Долго не было о нем слышно, пока наконец какой-то пришедший из Киева богомолец не рассказал, что повстречал Герасима, облаченного по-монашески, на берегах Днепра. Вид его был суров. И, по слухам, носил он на себе не то власяницу, не то вериги.