В марте-апреле 2022 года Литературный институт имени А.М. Горького проводил прозаический конкурс современного рассказа для студентов и всех желающих «Погода на завтра» почти без ограничения возраста. В состав жюри конкурса входили преподаватели прозаических семинаров Литературного института, председателем был ректор института А.Н. Варламов. В мае 2022 года были объявлены победители и призеры конкурса, работы которых мы печатаем на страницах нашего журнала.

Гала Узрютова

Гала Александровна Узрютова родилась в 1983 году в Ульяновске. Окончила Ульяновский госуниверситет, факультет культуры и искусства. Прозаик, поэт, драматург, эссеист. Автор книг «Обернулся, а там — лес» (2015), «Снег, который я пропустил» (2018), «Страна Саша» (2019), «All the names are occupied, but one is vacant» (Canada, 2021). Произведения переводились на немецкий, английский, словенский, латышский, литовский, итальянский, китайский и украинский языки. Публиковалась в «Esquire», «Антологии европейской поэзии Grand Tour», российско-итальянском альманахе «Радуга», в журналах «Арион», «Октябрь», «Современная драматургия», «Берлин. Берега», «Гвидеон», «Двоеточие», «Волга», «Симбирск», в российско-немецкой антологии «Поэтическая диверсия», в сборнике «Лучшие пьесы» и др. Лауреат спецпремии ИД «Русский Гулливер» (2014), международного драма-конкурса «Badenweiler» (2016), премии имени Н.Н. Благова (2016). Дипломант премии Дмитрия Горчева (2017). Лауреат драма-конкурса Европейской сети «Eurodram» (2018) и премии интеллектуальной прозы «Bookscriptor» (2018), Российско-итальянской литературной премии «Радуга» (2019).  Стипендиат программы Гёте-Института «Культура в движении» (2019). Победитель конкурса Музея «Гараж» с эссе о самоизоляции (2020). Победитель литературного конкурса «Погода на завтра» (2022). Член Союза писателей Москвы.

Такие песни поют в темноте

У этой реки нет второго берега. Автобусы отменили — значит, идти по замерзшей Волге пешком. До деревни, в которую меня распределили учителем. До деревни, где все спрятались и не ждут. Здесь свои правила, а у меня только правила русского языка. Правила тут такие. Линии снежной пыли еще с ночи вымораживают берег, делая его недоступным для долгих веселых голосов. Даже если возьмешься за длинную фразу, ветер прервет ее ледяным комом в горле. Молчание остается способом выжить и передается как семейная реликвия из поколения в поколение. Влетел ветер — ты глотнул. Глотнул — и сберегся. Холод — самое надежное убежище.

Вода везде напоминает воду в других местах. Все ходящие по замерзшим рекам, каковы ваши имена? Когда снег за ворот, имя забываешь, помнишь только тело. Остается спрятаться в дневном холодном свете, который не выдаст. Главное — увидеть второй берег. Успеть перейти реку и дойти до деревни дотемна. Ночь здесь густеет быстро и в три часа становится совсем твердой. Если дотерпишь до утра, свет будет обезболивающим от темноты, а до той поры — не суйся. Иди прямо и ни о чем не думай, от этого появляется смелость. Не сворачивай, даже если справа все кажется верным. Не останавливайся, даже если устала. Вот мои новые правила: не сворачивай и не останавливайся.

Снег на все четыре стороны. Если он упал под ноги, перешагни — и иди дальше. К теплой печи чужого дома. Куда впустят, если услышат мой стук. В печи уже ладятся горшки, уже горячеют. Мой первый чужой дом, до этого были только свои. Сначала свой дом с водой из колодца, потом — своя квартира в пятиэтажке, построенной пленными немцами. Окна на первом этаже выходят во двор. Широкие подоконники — пункт наблюдения за двором. Банки с солеными огурцами. Бесконечные банки с хрустящими солеными огурцами. За занавеской меня не видно, зато я вижу всех. Здесь меня тоже не видно с берега за занавеской снега, но и я никого не вижу у яра. То ли из-за белого ветра, то ли там никого нет, то ли до деревни еще далеко.

Все, что попадает под ноги, должно быть пройдено, даже если это буран или замерзшая Волга шириной семь километров. Уроки должны начаться вовремя, русский язык в понедельник. Волга здесь — главный учебник. И по русскому, и по математике, и по географии. Потрепанный учебник, под страницами которого утопили деревни и острова, устраивая водохранилище. Теперь они мерзнут подо льдом. Если ветер сильный, а лед прозрачный, можно разглядеть, как там живут, как бродят по ягоды на острове, как копают огороды и идут в церкви. Они движутся медленно, торопиться подо льдом незачем. Торопятся только надо льдом. В острове нет ничего страшного. Такая же земля, только маленькая. Стою на верхушке гигантского ежевичного столба, уходящего под воду. Под закатным солнцем ежевика превращается в черные шишки. Разбухшие от сока, они не помещаются во рту, разрываются и вытекают. По ладоням, по локтям. Но остров замерзает. Воробьи на голых ветках пухнут — растрепанные ягоды, оставшиеся с лета на кусте.

Лет в семьдесят здешние мальчики станут похожими на старые избы, как человек с возрастом приобретает форму носа и осанку предков. Пока же их лица укладываются в родовые колеи. Единственное, чему я могу научить волжских детей, — не торопиться, когда идешь по льду. Это им точно пригодится. Как и умение переносить дома с яра на зады, чтобы изба не ушла под воду вместе с затапливаемыми крайними рядами. Несем наши дома на зады. Несем ближе к лесу, подальше от воды. Несем их в руках, как нежданную добычу. Если мы не видим лес, это еще не значит, что его нет. Лес позади дома неизбежен. За каждым домом должен стоять лес.

До деревни еще километра три. С середины реки не вижу берега, не вижу размера страны — как из окна поезда. Пейзаж не определяется расстоянием — только временем. Пассажир выпадает из поезда, другой выпадает, третий, но состав едет дальше. Он уже разогнался и не может остановиться. Ему нужно ощутить землю, чтобы взлететь над ней и прибавить скорость, которой хватит до приземления на следующем острове. Сосчитать вагоны не выйдет. Они умножаются с каждой минутой. Если внутри первого вагона идет снег, то в среднем — паводки, а в последнем — зацветает вишня. Если в четных вагонах говорят на одном языке, то в нечетных — на другом. Туда едут бабки нянчить внуков, обратно — отцы везут деньги с вахты. Через месяц бабки поедут обратно, отцы — туда. Можно отцепить свой вагон и уехать, но каждый ждет, пока поезд высадит соседа у его дома, чтобы тот не заблудился. Соседи при больших расстояниях необходимы. Вынул из печи хлеб — прежде отнеси соседу.

В такую погоду даже рыбаки на лед не вышли. Ни слова, ни крика — все сотрет ветер. Чем быстрее идешь, тем скорее устаешь от снега в лицо. От его бесконечности. В снеге никогда не сомневаешься, даже когда он уже вычернел от весны. Разлетаясь, снег собирается в новый орнамент, переходящий во второй, в третий. Снег восстанавливает себя из ветра, создает из временного постоянное, незаметно проживая сотни своих жизней за одну.

Руки не согреть, в карманах место занято. Все, что положили в детстве в карманы, остается в них навсегда. Доставай — и показывай. Только сначала выгреби оттуда снег. А дальше — ключи, грязные монеты, серый волк, соленые помидоры, сандалии с прилипшим горячим асфальтом, плацкартные вагоны с запахом черного чая, многобудешьзнатьскоросостаришься, чемоданы дынь, растаявшие бабушкины конфеты, тихий час, стекляшки, лагерь на Черном море, творожная запеканка, зеленка, октябрятская звездочка, звуки свай, елочная игрушка в виде кукурузы, валенки, вермишель с молоком. Выворачиваю, а снег все сыплется и сыплется. Успею ли дойти до темноты?

Постоянство реки — в крови. Исчезни она, люди все так же плескались бы в воздушном котловане, не замечая отсутствия воды. Бабушка держала дома трехлитровые банки с водой. Говорила: в доме всегда должна быть вода, мало ли что. Раз в неделю я помогала ей менять воду на новую, а старой мы поливали цветы. Люди держат Волгу про запас в этой прозрачной горизонтальной банке между берегов, зная, что сюда можно вернуться в любой момент и напиться, даже если во всей стране отключат воду. Все, что нужно знать о воде, — откуда она идет и куда уходит. Там, где я родилась, две большие реки — Волга и Свияга — текут рядом и параллельно, но в противоположных направлениях. Волга идет на юг, Свияга — на север. Берег — линия, которую проложила вода, но если нельзя одновременно идти в противоположных направлениях, остается стоять на месте.

Чем ближе к яру, тем больше воспоминаний. В детстве я думала, что в каждом городе есть Волга и все дети растут у Волги. Слушают, как в ее жидком брюхе переваливаются яблоки. Любая река — это Волга. Все отцы уходят на Волгу, чтобы добыть яблоки для детей. Они сидят у реки, она дает их детям добычу. И то, что было внутри нее, не кончалось. И она не кончалась. Волга текла через все города, к ней припадали все отцы всех детей. Отцы сидели вдоль реки и смотрели на воду. Их отцы, деды и прадеды так же сидели у той же реки, которая текла через те же города. Летом сидели в лодке, зимой — на льду. Отцы-то понимали, с кем имеют дело и что своего дождутся. Волга думала о них и решала, чего кому не хватает. Отцы подставляли руки. В них река клала мокрые яблоки, рыбу, шоколад, жвачки и конфеты. Волга не жадная, она отдавала все. Поэтому люди и живут к реке, а не от. Отцы возвращались с реки молча, чтобы не разбудить рыб за спиной в мешке. Чтобы не разбудить детей. Когда отцы приносили рыбу и яблоки домой, матери уже знали, что делать. Как знали их матери и матери их матерей. Они не спали всю ночь. Если воды отошли в Волгу, детей рожать в реку. Воспоминания — снег, который возвращается каждую зиму, заходя на берег реки, как в храм.

Помню, что снег идет, только когда нужно. Все, что говорили в детстве про снег, — неправда. Не лежи на снегу — заболеешь. Не ешь снег — на него собаки гадят. Не кидай снег другу за шиворот. Не кидай. Так говорили те, кто снега боялся. Те, кто всегда ждал лета. Но как только лето приходило, они вспоминали о снеге. О звере, который живет в этом снегу. Который однажды перевернул санки, когда дед катил их с горы. Когда, наплававшись в Волге, в густую жару возвращаешься через лес, ступни вдруг попадают в ледяную тень травы и снег хватает за ноги. Ночью не можешь уснуть, отогревая под одеялом одну ледяную ногу о другую. Надеваешь шерстяные носки. И кто-то трогает лоб. Температуры нет. Кто-то снимает мокрые носки, повторяя: «Что же это у тебя ноги такие ледяные? У деда твоего такие были. Евонное, что ли?» Ледяные ноги передаются по наследству, вот в чем причина. Ничего, дед прожил с ледяными ногами, и я проживу.

Цвета снега успокаивают, я с ними, и я — молчание. Летом же в этих местах не расслабиться от одной тысячи оттенков только зеленого цвета. Они зовут, требуют движения и жизни. Снежные оттенки дают передышку. Не дергают летние мысли о том, что пропускаешь нечто важное. Все самое важное и есть здесь, и есть сейчас, и оно замерзло. Белый — это замерзший зеленый.

Справа сквозь буран уже показалась пристань — берег близко. Это летом железный динозавр ходуном ходит от толпы, выныривающей из метеора. Волга смотрит на них. Поднимаясь, волна щелкает затвором, делает снимок за снимком. В ее архиве миллиарды кадров, останавливающих чужие движения, взгляды и руки в карманах. Река — жидкая память, шевелящаяся от тяжести и ветра. Смешавшая снимки за сотни лет в одну мокрую бесконечную фотопленку. Когда кто-нибудь догадается ее проявить, увидит все то, что сбывается только на чужих фотографиях. Теперь же пристань вмерзла в Волгу и не шелохнется. Следит за тем, как я клокочу руками, хватая ворот полушубка, бегущий от ветра. Все идущие по пристани поют одну и ту же песню. Слов не разобрать, кроме двух повторяющихся: «Вчера и завтра, вчера и завтра». Такие песни поют в темноте.

Пристань бы и рада предложить свою спину пешеходу, но метеоры зимой не ходят. Все, кому надо, уже приехали сюда давно. А чужим — заходить в деревню с замерзшей воды.

Пристань — для того, чтобы возвращаться. Пройдешь — найдется тебе место в теплом доме. Сядь у печки и не задавай хозяйке вопросов. Хлебай уху и грейся. Вечер сбрил с берега свет — замкнутый, холодный, неподвижный. Волга уже не вода, а земля. Так тверд лед, так тверды ноги, так тверд снег. От холода не чувствуется, идешь ли по глыбе замерзшей воды, по берегу ли. Вода держит на мокром поводе, одергивая его, если я отдаляюсь. Нас учили ходить только по берегу. Как ходить по воде, мы не знаем. Как буду этому учить детей, не знаю.

Когда ветер уносит снег из-под ног, видишь, что идешь по замерзшей воде. Волга легла на зимний бок, по которому можно двигаться спокойно, не боясь ее разбудить. То ли вдали уже видны избы на яру, то ли это ветер кует из снега деревянные узоры. Повернуть назад? Но впереди уже меньше, чем за спиной. Теперь двигаться дальше. На чужое тепло. Слушать, как подо льдом звонят колокола, зазывая на вечернюю службу.

Мария Александрова

Мария Анатольевна Александрова родилась в 1994 году в Москве. Окончила МГХПА имени С.Г. Строганова (2015) и Литературный институт имени А.М. Горького (2021). В настоящее время аспирантка Литературного института имени А.М. Горького. Участник Всероссийского совещания молодых литераторов 2021 и 2022 годов. Лауреат конкурса короткого рассказа «Сестра таланта» (2022). Участник литературной студии «Луч» И.Л. Волгина. Призер литературного конкурса «Погода на завтра» (2022). Живет в городе Пушкино Московской области.

Переулок

Если высунуться из окна второго этажа на улицу, можно было оглядеть весь переулок. Увидеть куст цветущей и пахнущей спиреи. С именем греческой богини, она растет у забора Клавдии Васильевны. Выбежать с растрепанными волосами, в ночной рубашке, босиком и смотреть на переливающихся на солнце бронзовок, летающих над великолепным кустом. Ловить и отпускать. Бояться сквозь забор, за кустами, увидеть Клавдию Васильевну, пропалывающую грядки, тогда надо будет говорить «Здрасти» и слушать: «Ой, какая уже большая».

Клавдия Васильевна была противоположностью прекрасной Спиреи. Она от горбатости выглядела круглой, морщины рассекали ее недоброе лицо, а из-под поношенного платка торчали седые патлы. К ней никогда никто не приезжал, и детей у нее не было, зато были прекрасные яблони, и две кривые курицы, и старый желтый домик с тремя окнами и резными наличниками.

Все дети из переулка ее боялись. Бывает, сидишь напротив ее дома, делаешь ручейки палкой, а она шторку отодвинет и смотрит пристально и не уходит. У нее вдоль участка проходила канава, в которой водились лягушата и водомерки, и, естественно, все дети сидели вдоль этой канавы. Бывает, сидишь так, а она сквозь щелку забора: «Пошли вон отсюда! Орут на всю округу». А иногда из окна можно было увидеть, как Клавдия Васильевна брала авоську с яблоками и шла в соседский дом, к тете Алле. У тети Аллы был внук Денис, с которым я дружила, поэтому и тетю Аллу знала хорошо и не понимала, зачем злая Клавдия Васильевна к ней ходит.

У тети Аллы была вставная челюсть, которая при смехе то отваливалась, то вставала на место, на десну, но это не мешало ей смеяться над всем подряд. «Видели, какая у Гены рожа красная», — и смеется. А мы-то видели, но не смеялись. Смех ее от курения превратился в почти беззвучное шуршание. Если тетя Алла не смеялась, то варила суп. Вроде больше она ничего и не делала. А как сварит, выйдет в переулок и закричит: «Денис! Иди обедать!» А если Денис не слышал, что зовут, она его наказывала, и ему не разрешалось выходить на следующий день. Все дети это знали и следили за тем, чтобы не пропустить три часа дня. Супы у нее были роскошные. Она варила и солянку с черными блестящими маслинами и долькой лимона, и красное томатное харчо с острым перцем и разваристым рисом, и рыбный с горбушей и сайрой. Так что не будь Денис дураком, на обед бы не опаздывал.

При тете Алле был ее муж, дядя Саша. Он был маленького росточка и на фоне своей жены выглядел еще меньше. Казалось, что у них большая разница в возрасте. И как так получилось, что они вместе? Наверное, из-за супов. У него были яркие голубые глаза, поддернутые морщинками доброты по бокам. Все дети его любили. Он никого не наказывал, а давал нам сушеную воблу. Среди детей дяди-Сашина вобла считалась высшим деликатесом и ни в какое сравнение не шла с тети-Аллиными супами. Он постоянно что-то пилил, а если не пилил, то ездил в магазин на мопеде по поручению тети Аллы, за хлебом к обеду.

Помимо дяди Саши, у тети Аллы был брат, дядя Лёня. Их участок был разделен аж на три части, и вот на одной из этих частей и жил дядя Лёня с женой и двумя сыновьями. Дядя Лёня владел гаражом, соседствующим с участком Клавдии Васильевны. В этом гараже ошивались его сыновья, которые с пеленок чинили все, у чего были колеса. А сам дядя Лёня дружил с дядей Геной, у которого, по словам тети Аллы, была красная рожа. Дядя Лёня, кстати, был единственным человеком, который с кем-то дружил на нашей улице. Бывает, ложишься спать и слышишь, как он открывает ключом калитку. Высовываешься из окна и видишь, как он с авоськой из-под яблок Клавдии Васильевны несет два пузыря и банку огурцов на соседний участок, к дяде Гене. А один раз дядя Лёня пилил что-то с дядей Сашей, и диск болгарки не выдержал и отлетел ему в глаз, после этого дядю Лёню уж совсем стало редко видно, только иногда было слышно, как он вечером открывает калитку.

У дяди Лёни была старшая сестра, тетя Инна, ей принадлежал третий кусок их участка. Тетя Инна должна бы называться бабой Инной, но никто не осмеливался так сказать, и, несмотря на ее возраст, мы называли ее тетей. Тетя Инна держала коз и каждое утро ходила пасти их на поле. Туда мы не ходили, потому что боялись коз, но больше тетю Инну. Бывает, идешь по полю из магазина с мороженым, а она тебе из-за высокой травы:

— Ну и почему не здороваемся?

— Ой, извините.

— Иди, я на тебя посмотрю.

Подходишь к ней — она сидит на маленьком раскладном стульчике. Берет тебя за руку и долго смотрит тебе в глаза. А когда отпускает, ты быстрее говоришь: «Я пошел, меня мама ждет». А она: «Иди уж, раз ждет». Никто из нас не понимал, зачем ей на нас смотреть. Но боялись мы ее почти так же, как и Клавдию Васильевну. В заборе у тети Инны была дырка, за которой стоял стол с козьим молоком. Весь переулок покупал это вонючее, сладкое козье молоко, потому что оно якобы было полезным. За молоком отправляли детей. Надо было засунуть в дырку руку, поставить пустую банку, взять полную и положить туда сто рублей. И все дети боялись, что, когда будешь класть сто рублей, тетя Инна тебя за эту руку схватит, а кто-то рассказывал, что и правда хватала! Меня тетя Инна за руку не хватала, зато однажды меня забодала ее коза, и вдоль всего живота у меня была глубокая царапина. Но за молоком меня все равно заставляли ходить, а иногда и за молоком для тети Нади.

У тети Нади не было детей, точнее, был сын, но взрослый, ему молоко уже было не нужно, поэтому меня очень возмущал тот факт, что я должна приносить ей молоко. Она жила на нашей стороне улицы, в соседнем доме. Высокая и овальная, она очень редко выходила с участка, но любила сидеть на крыльце своего старого дома и курить. У нее были коробки с пуговицами, старые открытки и елочные игрушки из Польши. Поэтому у нее было хорошо, а главное, интересно.

— Тетя Надя! А это откуда?

— Ой, милок. Это мой прадед из Германии мне привез.

Сидишь и держишь в руках ватного человечка с пуговицами из бисера, а он уже не просто игрушка, а реликвия из прошлого, он машина времени и сокровище.

Тетя Надя была доброй, она разрешала копаться в ее сокровищах и любила варить на обед макароны с маслом и сыром.

У тети Нади были собака Жужа, шиповник, сын, пионы, смешное отчество, ландыши и картошка, которую папа посадил. Ей посадил, а нам не посадил. Получил по лысине.

Тети-Надин сын, Вадик, был красивым двадцатисемилетним юношей, который дудел на саксофоне и водил к себе на участок дамочек, пока тетя Надя спала. В народе взрослые называли его гандон.

— Надькин гандон сегодня дудел?

— Не дудел, его в ментовку забрали на 15 суток.

— А Абрикосовна-то знает?

— Знает! Сидит на крыльце, курит.

Детям отчество тети Нади очень нравилось, да и сын ее нравился, он был как мы, только большой. Он как-то ехал пьяный на мопеде и въехал в забор заброшенного дома на углу переулка, образовав там проход. И мы повадились через этот проход лазать на заброшенный участок.

Мы собирались днем и шли в конец переулка. Пока кто-то стоял на шухере, мы пролазили порционно в дырку забора. А когда вдруг звучал крик «Шухер!», мы начинали делать вид, что ковыряемся в земле или скидываемся на «Цу-Е-Фа»[1] и вообще мы тут случайно остановились и никакую дырку никогда и не видели. Оказавшись на участке, никто уже ничего не опасался: вряд ли взрослые полезут через эту дырку, им такое уже неинтересно.

Участок был прекрасный и загадочный. Среди высоченной травы росли садовая гвоздика и розы и стояла скамеечка со столиком, за которым, наверно, кто-то когда-то пил чай и ел разноцветные пирожные. Там был трехколесный детский велосипед, от которого веяло какой-то страшной тайной, ведь ни один ребенок в своем уме не бросил бы его на произвол судьбы.

Мы обычно садились на скамеечку и размышляли, что же стало с хозяевами дома. А однажды кто-то забежал на крыльцо и, набравшись храбрости, дернул за ручку, и дверь со скрипом открылась. Испугавшись, мы выбежали как ошпаренные с участка и не возвращались туда неделю. Но как-то детский интерес победил, и, сидя около канавы Клавдии Васильевны, мы решили, что должны вернуться и даже зайти в сам дом.

Было решено взять необходимые предметы для защиты от призраков и гигантских крыс и бог знает чего. Мы собрали: три головки чеснока, бутылку воды, скотч, два пластмассовых пистолета и фонарик. При такой амуниции с нами ничего не могло случиться, и поэтому мы пошли покорять дом призраков.

По отработанному плану мы залезли на участок и долго не решались зайти в дом. Но потом кто-то осмелился. По одному мы начали заходить на терраску, потому что уж лучше всем умереть в доме, чем умереть одному от страха.

Внутри дом оказался не страшным, а интересным. В нем были мебель и картины, и занавески на окнах. Возникало ощущение, что мы у кого-то в гостях, а не в заброшенном доме. Мы исследовали все две комнаты, кухню и терраску и совсем перестали бояться.

Поковырявшись по ящикам, мы не нашли ничего интересного, кроме какой-то старой пленки и фотоаппарата «Зенит». Зато с этого момента дом стал не заброшенным, а нашим!

Мы проводили в доме на углу все дни напролет. Изображали, что мы как бы тут и живем. Играли в прятки, вызывали пиковую даму и матного гномика. Хранили в шкафчиках на кухне свечи, конфеты и колоду карт. Если кого-то родители выгонят из дома, он сможет тут ночевать и есть конфеты. Нам нравился наш дом, мы даже скосили траву старой косой, найденной на участке, оголив прекрасные цветы, сидели на скамеечке, изображая, что пьем чай.

Пока однажды не услышали крики тети Аллы:

— Денис! Денис! Пора обедать! Денис, где ты? Засранец!

Было три часа дня. Заигравшись в дурака, мы совсем забыли следить за временем и пропустили время обеда Дениса. С ужасом мы высунулись из двери старого дома и увидели тети-Аллину голову, торчащую из дыры забора.

— Ах вы засранцы! Кто вам сюда разрешил ходить?

— Тетя Алла, извините, мы просто подумали, что тут мы не будем никому мешать!

— А ну, быстро все вышли и пошли вон отсюда! И чтоб я вас больше тут не видела!

— Извините! Мы больше не будем.

— Денис! Ты наказан! Будешь сидеть дома четыре дня!

Опустив головы, мы вышли из нашего дома и по одному вылезли через дырку забора, пока над нами стояла грозная тетя Алла, уперев руки в бока. Когда из дырки вылез Денис, она стукнула его висевшим у нее на плече полотенцем по затылку.

— Иди быстро есть! — схватила она за руку Дениса и поволокла на другой конец улицы.

— А вы?.. Чтобы и духа вашего здесь больше не было! — крикнула она нам, грозно размахивая полотенцем.

Расстроившись, мы потоптались возле забора и тоже разошлись по домам обедать.

Больше на участок заброшенного дома мы не лазили. Мы начали снова ходить к тете Наде и ковыряться в ее сокровищах, сидеть возле канавы Клавдии Васильевны и подглядывать за сыновьями дяди Лёни.

Прошло два дня. Как вдруг их калитка заскрипела, мы услышали звук поворачивающегося ключа и увидели выходящих Дениса с дядей Сашей.

— Эй! Ребятня! — крикнул нам дядя Саша.

Удивляясь, что тетя Алла выпустила Дениса раньше срока, мы подошли к ним. Дядя Саша достал из холщового мешка четыре сушеные воблы и вручил нам.

— Держите! — заулыбался он.

— Спасибо, дядя Саша! — обрадовались мы.

Дядя Саша ушел. Денис стоял, опустив голову, в руке он держал большой черный пакет и цветочную лопатку.

— Пошли, — грустно сказал Денис и пошел в сторону заброшенного участка.

Мы последовали за ним. Дойдя до запретного нам плода, Денис без всяких процедур залез через дырку внутрь. Мы остановились.

— Да залезайте вы! — крикнул он.

Мы залезли. Денис обошел старый велосипед и направился к кустам роз. Он сел на корточки и аккуратно начал копать вокруг одной из них.

— Денис, что случилось? — спросила я.

Оказалось, что, когда тетя Алла тащила его через весь переулок, Денис, пытаясь избежать наказания, рассказал ей, что на заброшенном участке растут розы. Тетя Алла два дня держалась и изображала грозную бабушку. А на третий день сдалась и сказала, что если Денис ей будет приносить цветы с заброшенного участка, то она сделает вид, что никогда нас там не видела и ничего не знает. Денис согласился на сделку и приступил к выполнению бабушкиных условий. Он выкопал розу, бережно положил ее в пакетик и пошел к дырке.

— Идите в дом, я отнесу цветы и вернусь! — крикнул Денис и исчез за забором.

Мы снова повадились каждый день сидеть в доме. Только уже не было ощущения тайны, не было желания складывать конфеты в ящик на кухне и сидеть на скамеечке. Денис каждый день выкапывал по розе и относил бабушке. Когда розы кончились, он начал выкапывать гвоздики, а когда кончились и гвоздики, мы совсем потеряли желание сидеть в заброшенном доме. Участок опустел, трава снова выросла. А потом кто-то заделал дырку в заборе.

Умерла Клавдия Васильевна. Вот ходила, кормила кур, ругалась, яблоки носила, а потом бац — и умерла. И никто к ней не приехал, и никто не видел, как ее уносили. И не было еловых веток на дороге, и никто не завесил ей окна в доме.

Сыновья дяди Лёни почти сразу же поставили к ее забору старый, дырявый драндулет, тем самым отрезав от нашей канавы поток воды, и спустя время она пересохла. Стало страшно высовываться со второго этажа и смотреть на незанавешенные окна желтого домика. Казалось, что Она еще там, просто не выходит, просто кур продала и яблоки перестала собирать. Но непременно высунется в окошко и будет смотреть.

А потом ее участок кто-то купил. Спилил куст спиреи и поставил трехметровый страшный зеленый забор, и от желтого домика с резными окнами стало видно только крышу. Мы все думали, что вот-вот и домика Клавдии Васильевны не станет, поставят там особняк и никто уже и не вспомнит старую ведьму. Но, видимо, кончились деньги и не хватило на особняк, и до сих пор стоит там этот желтый дом, а вот канавы, кур, куста и детей у страшного забора больше нет.

Зимой, в сильный мороз, в доме Клавдии Васильевны треснуло окно на втором этаже и разбилось, и штора, висевшая на нем, развевалась на холодном ветру. В ту ночь умерла тетя Алла. Кто-то ходил на ее похороны, кто-то раскидал на белой дороге еловые ветки. Денис не ходил и потом не приехал на летние каникулы. Всю зиму было не видно дядю Сашу. Но весной он появился. Достал свой мопед и так же ездил за хлебом. Он сильно постарел и почти не разговаривал. И совсем перестал сушить воблу. А еще через год куда-то делся мопед, и дядя Саша изредка стал появляться в переулке. А если вдруг он выходил, то очень медленно, весь перекосясь. Он шел куда-то бесцельно и так же медленно возвращался. И взрослые пытались ему хоть чем-то помочь, увидев его на дороге. Он от всего отказывался и ничего уже не хотел. Когда он стал похож на обтянутые кожей кости и уже ничего не отвечал, Денис приехал на лето.

Денису тогда было пятнадцать лет, он сильно повзрослел. Да и остальные дети уже стали подростками и перестали приезжать на дачу. Одна я, как самая маленькая, еще хотела играть в переулке, но было уже не с кем. Денис выходил в переулок и свистел, я высовывалась со второго этажа и, если было не поздно, выходила в переулок.

Мы стояли возле пересохшей канавы и говорили о чем-то недолго, иногда ездили купаться, иногда сидели на лавке возле их дома. А потом умер дядя Саша. Денис свистнул, я вышла, мы поговорили. Он сел в машину и больше никогда не приезжал. Зато осталась привычка: если я слышала свист, то всегда высовывалась на улицу, и до сих пор высовываюсь, но, как вы поняли, еще ни разу свист не принадлежал Денису.

Дядя Лёня перестал позванивать бутылками в ночи. Он вообще исчез. Если бы не пронзительные крики его жены: «Ох, Лё-о-о-о-оня, Лё-о-о-оня!» — с их участка, можно было бы подумать, что он тоже умер.

Дядя Гена стал каким-то не красным после того, как стало совсем не видно дядю Лёню. Он иногда стоял возле его забора непонятно зачем и, казалось, скучал по другу, но в калитку не стучал.

Тетя Инна продала почти всех коз, кроме одной, и стала не такой уж и страшной. Она ходила на поле с маленькой, сильно скрипящей тележкой, вцепившись в нее тощими, жилистыми руками. Молоко она больше не продавала, коза ей нужна была так, чтобы дома не сидеть. Этот скрип каждый день можно было услышать в десять утра и в шесть вечера, он-то и остался от нее, как единственный писк, но еще не последний.

Молока не было, стало нечего относить тете Наде, поэтому и предлога не было, чтобы ковыряться в ее сокровищах. Она сильно состарилась и сильно то ли разозлилась, то ли обиделась на наш переулок. Она все так же сидела на своем крыльце и курила. Я как-то зашла к ней с корзиной яблок, которую велела передать мама.

— Надежда Абрикосовна! Откройте, я яблоки принесла! — крикнула я возле ее забора. — Надежда Абрикосовна!

Она долго не открывала, но потом послышались ее шаркающие шаги и звук ключа в калитке.

— Чего тебе? — буркнула она, смотря на меня из-за своих черепаховых очков.

— Вот! Яблоки! Возьмите!

— Не надо мне ничего, уходи!

— Ну, Надежда Абрикосовна, вы, наверное, просто абрикосы больше любите? — решила я немного посмешить ее, чтобы она не была такой грозной.

— Да не Абрикосовна я, а Абриковна, давай сюда свои яблоки и уходи! — буркнула она, выхватила у меня корзину и захлопнула дверь калитки.

А я все стояла возле закрытой двери и слышала удаляющиеся шаги своего детства. Абриковна... Никакой романтики, никаких ассоциаций с солнечным фруктом, все кончилось, исчезло. Прощайте, Надежда Абриковна! Прощайте, сокровища! Прощай, Вадик со своей дудой! Прощайте, крылечко и макароны!

А дальше уже ничего и не было. Высунешь нос в окно, а там никого нет, только страшный зеленый забор да разбитое окно желтого домика, пересохшая канава и грязь на дороге. Дети исчезли совсем. Может, их и не было? Да и взрослых-то не осталось. Хотя нет, остались: я, мой папа, дядя Гена, тетя Надя и ее сын. Ну и остался неведомый мерзкий петух, который постоянно орет. Чего орет? Сам, наверное, не знает.

Бывает, идешь по переулку, и никто с тобой не здоровается. Может, не узнают? Тети-Надин сын так свое отдудел, что стал пономарем. Теперь не дудит, а звенит на всю округу, с петухом соревнуется. Саму тетю Надю не видно, она никуда не выходит, только слышно, как она кашляет со своего участка. А дядя Гена купил себе зеленый фургон, на котором ездит в магазин за бутылкой. Ну а я смотрю на домик Клавдии Васильевны и думаю: может, посадить куст спиреи?

Елизавета Макаревич

Елизавета Николаевна Макаревич родилась в 1999 году в городе Одинцово Московской области. С 2017 года обучается в Литературном институте имени А.М. Горького, на творческом семинаре Р.Т. Киреева. Пишет художественную прозу. В настоящее время является автором текстов для сетевого издания «Metarating». Призер литературного конкурса «Погода на завтра» (2022). Живет в Москве.

Фасоль с хмели-сунели

Я работаю в копировальном центре. Я делаю копии документов, а точнее, ксерокопирую, ксерю, ксерокопаю, ксеркаю, перексеркиваю, отксериваю, копирую, перепечатываю, размножаю, прогоняю, откатываю, а также сканирую. В мои обязанности входят: загрузка бумаги в принтер, осуждающий хлопок по крышке принтера, если тот зажевал лист, и разговор с принтером после ухода клиента восемь часов в день, с десяти до шести. В свободное время, которого большинство, я пью кофейный напиток «Растворимый 3 в 1». Я люблю свою работу.

Хотя зарплаты хватает на налоги и покупку творожного продукта, я не люблю тратить время впустую. А потому беру подработку и на заказ копирую из Интернета чужие статьи про саморазвитие. Достаточно прогнать чей-то материал через синонимайзер, чтобы получился приличный, полезный, информативный, образовательный и — главное — уникальный контент. Чаще всего приходится составлять статьи про технику Помодоро[2], пирамиду потребностей Маслоу, Колесо жизненного баланса и вторичные выгоды. Обычно я делаю текст и разговариваю с принтером одновременно. Это называется «мультитаскинг». Благодаря подработке у меня есть деньги на онлайн-йогу и воду со вкусом воды с лимоном.

Мне все нравится. Все устраивает. Но в электрическом чайнике осталась лишь накипь, и надо подняться с кресла, если хочется еще чашечку кофе. Я выхожу в коридор и читаю вывеску на двери соседнего офиса:

Сенсация!
Нам вернули
живую
биогенную воду!

Через четыре дня обещают зарплату. Значит, можно будет купить немолоко и продукт пищевой соевый «Тофу классический». Для этого надо отработать тридцать два часа. И я, не возвращаясь за курткой, оставляю на полу электрический чайник с накипью и ключи от кабинета, нахожу в кармане брюк проездной и мелочь для милостыни, спускаюсь на улицу, добираюсь до вокзала и там беру билет в область, до конечной и в один конец.

И я возвращаюсь в дом своей семьи.

Дом из дешевого дерева, где моя прабабка высаживала пионы (цветут до сих пор), где моя бабушка варила варенье из вишни с вкуснейшей пенкой, где любимый дед из фанеры вырезал фигуры птиц и животных (металлический аист спустя столько лет полусвисает с ясеня), где мой дядя растит черных псов, где мы с отцом собирали терн и зверобой. Где меня так давно не было и где уже заждались.

По дороге покупаю много мяса и масла: надо смазать воротца, чтоб не скрипели, накормить собак, чтоб приняли.

И встречает меня молчаливая сныть. Она разрослась так густо и высоко, что об нее ломаются и коса, и газонокосилка. Делать нечего, придется уступить ей немного — она все равно тут первее. Под половицей ключи — вхожу в дом, оставляю распахнутой дверь. Трещат застывшие рамы, но вот и окна открыты. Сейчас молодой воздух тут быстро пройдется, проснется дом, мы с ним поздороваемся уже потолковее, основательно и друг к другу притерпимся. И чтобы ускорить воссоединение, рву старые простыни на тряпки, готовлю ведро с водой: паутина висит занавесками, непорядок.

В шкаф отлетают белая блузка с посеревшими рукавами, офисные балетки, в которых невидимый камешек в кровь стирает мне ногу изо дня в день. Ничего этого нет больше, ничего больше не нужно. Тут из крана течет родниковая вода, можно даже не кипятить.

Малина на кустах почти почернела; висит, переспелая, чуть ли не забродила на ветке, заждалась меня. И яблоки заждались, уже все осыпались, выложили розовобокие тропинки, трещат под ногами — так вот наступишь ненароком, и сок брызжет на голени. Прибегают собаки — черные спины, красные пасти, белые зубы, — ластятся ко мне, соскучились. Им не терпится отвести меня к реке: там я омою ноги от городской пыли, затылком зароюсь в песок, а они будут громко жевать осоку. Прогулка займет целый день.

В шкафу, пахнущем музеем, нахожу свою старую футболку. От нее разит потом и удавшимся летом. Ей ужас как много лет, но она мне по-прежнему впору. Режутся клыки и когти, разогревается холодная кровь. И трещит растущая рядом с домом накренившаяся сосна. Треск дерева похож на мурчание кошки. Ему с чердака отвечает утробный гул, который я замечаю не сразу. Там в мое отсутствие вырос пчелиный улей (осиное гнездо). Хватаюсь за тряпку, вымачиваю в воде — пора вымести налетевшие сухие листья и мышиный помет, пора смахнуть пыль, прогреть стены. Дом просыпается; я, как хирург, веду операцию.

А потом собаки ведут меня в лес. В глубокие карманы куртки помещается много зеленых орехов. В траве где-то должны быть грибы, но я их не вижу. Они откроются кому-то более опытному, мне еще предстоит заслуживать потерянное доверие: так давно пропадала, стала черт знает кем. В насмешку только валуи выставляют трухлявые шляпки да комары прут так, что приходится раскатывать подвороты на джинсах.

И вообще-то я совсем не права: никто меня не ругает, и никто вовсе не ждал. Без меня бы выросли и опали ягоды. Малину склевали бы мелкие птички, и, наверное, так было бы правильней. Почва пропиталась бы кислым яблочным соком; яблоки б сгнили, стали землей. И проросла бы новая, еще более высокая, с волокнистыми стволами сныть. И сменялись бы подъемы и обмельчания реки, монотонно журчал бы родник Параскевы, к которому я когда-то, начитавшись Керуака, паломничала с пачкой арахиса в кармане. И даже бегущие рядом собаки бежали бы без меня и сами нашли бы себе пропитание.

Но я здесь, и псы чихают от радости, а ягод столько, что хватит и птицам, и мне. И мы идем напиться святой воды — зачерпывающие ладони, розовые шершавые языки. Из окна заброшенной часовенки с грубо сбитым железным куполом и ледяным крестом смотрит Параскева. Сейчас мы передохнем и отправимся к реке. По дороге, в поле, надо набрать ромашки лекарственной. А там, дальше, — купаться, креститься.

И без меня от этого мира ничего бы не убыло. Но я здесь, и мне, кажется, рады.

На ужин хватает банки фасоли. Согреваюсь в шерстяном кардигане покойной бабушки, в кармане ждет подарок — барбариска восьмилетней давности. Среди отцовских запасов со специями нахожу вскрытую пачку хмели-сунели, я не знаю, что это. Но мне нравится название и запах, и я густо засыпаю пряностями белую фасоль на сковороде.

Аквафаба[3] кипит, расходится пенкой. А ведь от бабушки у меня остались только старенькие розарии с бусиной вместо крестика и духи. Последние я почти извела, брызгаясь на собеседования.

— Вот же глупая! — признаюсь собакам.

Те одобрительно постукивают хвостами по полу. С чердака отзываются в утробном согласии. А над рукомойником рядом с плитой висит зеркало, и в зеркале отражается мое лицо, похожее на лица всех членов моей семьи одновременно.

— Ты только послушай, — обращаюсь тоже ко всем сразу. — Кориандр, куркума, шамбала, лавровый лист, чили, укроп, кардамон, соль, петрушка, сельдерей, чабер, чеснок. — Нежно: — Мята.

Это заклинание. Магический акт завершен, все остаются довольны, я потребляю ритуальную пищу.

И я не мою голову, кажется, целую вечность, почти не причесываюсь, рычу иногда, ем малину не глядя, меня совсем нет, никого больше нет, и имя в паспорте, и глупое, испуганное фото совсем не мои. Я ложусь на спину и когтищами царапаю небо, я наблюдаю за тем, как пчелы опыляют болиголов, до тех пор, пока не вытягиваются синие тени. По ним узнаю, что день ушел, я не следила за временем, времени нет, как нет и меня, нет банковского счета, кредита, нет веганства, феминизма, Третьей мировой войны, условий пандемии, вросшего ногтя, черных точек на носу, реснички на щеке. Я загадываю желание без реснички, мне не важно, сбудется ли оно. Ложусь спать. В комнате душно от собачьего дыхания. Я счастлива.

Соскочив с поезда, поправляю воротник заношенной блузки, захожу в офис. Ключи и электрический чайник ждут на полу, там же, где я их оставила. Цокает языком охранник.

Захожу в кабинет. На экране компьютера — незаконченная статья про трансформацию жизни, рядом с принтером — стопка документов, которые надо отксерокопировать, отксерить, отксерокопить и, может быть, отсканировать. А у меня — ноготь на мизинце желтый от куркумы.

И я улыбаюсь.