Андрей Шацков. Сказы Куликова поля

У каждого настоящего поэта есть своя мастерская, комнаты которой не всегда открыты для глаза обывателя. Но иногда поэт позволяет в них заглянуть, и вот этот момент нельзя пропустить и упустить. Перед нами книга такого поэта, в которой кипит кровь предков, чувствуется дух блистательных сражений, книга-поле, где, с одной стороны, можно затеряться, ведь поле есть всегда пространство смерти, а с другой стороны, сам автор — воин-полководец слова ведет нас по этому полю, показывая неведомые тропинки для «своих», для посвященных. Андрей Шацков воссоздал картины Куликовской битвы, позволив заглянуть в свою мастерскую: он видел с детства пророческие сны о себе, о стихах, которых еще не было, но которые обязательно будут. Священный бред поэзии его будил, это то, что он сам назвал гулом крови: «Не поддаются осознанию энергии, передаваемые нам предками. Именно от них берет начало мое Куликово поле. Может быть, из ярких детских снов, в которых на огромном гнедом коне я врывался в черные, ощетиненные сталью шеренги врагов и, поднятый на копья, просыпался вновь и вновь». Такое профетическое отношение к искусству, и особенно к поэзии, является корневым для русского человека — вспомним пророческие сны из поэмы-сказки «Руслан и Людмила», магический кристалл пушкинского творчества, который позволяет понять, что песня уже зреет, вот-вот народится образ, который непременно дан свыше, но поэт и сам точно еще не знает какой.

В первой части книги автор поднимает нас над полем, мы парим, осматриваем боевое место действия сверху. Это верхняя точка:

Слышишь, звезды стучат,
Словно дождь по крыльцу?
Видишь, тропы уводят до Дона от дома!
 

Направление задано оттуда — сюда, очень важна пространственная локализация в этой книге А.Шацкова, который тонко прочувствовал саму архитектонику знаменательной битвы, инспирированной свыше, благословенной святым Сергием Радонежским. Мы должны увидеть это событие панорамно, с разных точек зрения.

Этот цикл написан в духе, выражаясь эзотерическим языком, образ главного героя — образ солнечного героя, духоборца, которого на ратный бой, на подвиг несут даже не кони, а лебеди:

Благоверного князя Димитрия
Лебединые кони летят.
 

Представлено культурологически точное сравнение коней с лебедями, образ которых, кстати, так любит автор (его книга «Лебеди Тютчева» пронизана солярно-орнитологической символикой). В античной традиции колесница Аполлона запряжена не конями, а лебедями, вот и герой сказов А.Шацкова взмывает в небо, уподобляется Богу. А как еще? Победу в такой страшной битве могли одержать только полубоги, и Дмитрий Донской, видимо, был в тот смертельный миг именно таким (кстати, показательны и космогонические иллюстрации на полях книги, где луна человеческим лицом смотрит на тебя, — это отдельное достоинство издания).

Но не только исторической темой пронизан сборник, он прошит, как красной нитью, личной темой — переживанием в образе и духе сцен Куликовской битвы:

И вздрогну, что днесь предо мной
Кочевник жестокий и хитрый.
И чувствую: Русь за спиной
И сын, окрещенный Димитрий!
 

Лирический герой словно путешествует во времени, ощущая события давно минувших дней. Это принято называть на языке высокой науки энтелехией культуры: перед человеком, художником слова, возникают образы других, иногда очень далеких, эпох и культур, которые потом воплощаются в творчестве. Мы видим, что Андрея Шацкова по непонятным для нас внешне причинам, то есть с точки зрения рациональной, волнуют события Куликовской битвы, но так в книге откликается его душа, его кровь на то время (и сын ведь назван Димитрием!). Кожей, горлом, кровью чувствует лирический герой вражьи стрелы:

И... черной птицей мимо горла
Стрела промчалась на простор!
 

Кровь — это дух, который, проливаясь на землю, поднимается ввысь. Много полегло воинов, и наших, и вражьих, в той битве, но урокам истории никогда не внимает человек, и битвы будут повторяться и повторяться — к этому метаисторическому и философскому вопросу нас и подводит автор в конце первой части книги:

Рожденным в России — опять
Средь поля стоять Куликова!
 

Вторая часть сборника — следующая ступень в восхождении по духовной лествице — «Чтобы память попирала смерть». Проблема памяти — корневая для русского человека. Приходят в голову известные чеховские слова из повести «Степь» о том, что «русский человек любит вспоминать, но не любит жить». С одной стороны, это большая беда — тонуть в мире памяти, блуждать в ее коридорах, с другой стороны — нельзя упрощать это высказывание, речь идет о сакральном, тайном припоминании. Память — действие миметического характера, соединяющее минувшее и настоящее, мир предков и этот мир. Мимесис — это уподобление, но не простое подражание действительности, а подобие высшего порядка, как описывал это в античной традиции Платон: «...платоновское подобие понимается как то, что соединяет видимое и невидимое»[1]. Современный философ Н.А. Хренов в своей книге «Воля к сакральному» пишет о тесной связи художественного и мифологического сознания, что позволяет говорить о мимесисе как о сакральном припоминании и художнике слова — как о человеке, приобщенном к «мировым далям», способном проникать в культурное прошлое[2]. Мир прошлого, мир ушедших тревожит душу героя книги Андрея Шацкова, что связано и с личной утратой автора, и со скорбью за всех падших воинов, в чем проявляется соборное начало русской культуры:

Прощай, сынок! Я тайну сберегу,
Не рассказав, что снилось в дебрях ночи:
Ковыль дымился кровью на лугу,
И синь дождя стекала павшим в очи.
 

Такова русская душа, умеющая скорбеть за чужих как за своих. В этом тоже мимесис: далекое, ушедшее становится близким и живым, мы вживаемся в роковые для нашей страны события минувших дней, уподобляемся сами воинам, которые тогда стояли за Русь, и умираем вместе с ними:

В дальний аэр, где тают былые века,
Где сгущается туч грозовое возмездье.
Я ищу тебя, сын, средь ушедших полка
От московской земли в Волопаса созвездье.
 

Третья часть открывает перед читателем мир душевных переживаний лирического героя, возвратившегося с поля Куликова обратно в наши дни:

По травам, пока не белесым,
От утренней зябкой росы
Бреду по пологим откосам,
А вслед — заливаются псы.
 

Но душа художника так устроена, что без припоминания она не может жить, и герой Андрея Шацкова нас с поля Куликова переносит в рязанские земли, где храбрые витязи, среди которых и предок великого поэта Ф.И. Тютчева, готовятся отстаивать русский мир:

И верил, знал: Рязань не выдаст
И не ударит братьям в тыл.
Не может по-другому выпасть
Тому, кто сердцем не остыл.
 

И здесь уже мимесис принимает другую форму: лирический герой стоит плечом к плечу с Захарием Тютчевым, ощущая всю значимость миссии юноши, посланного к Мамаю:

И ты, Захар, с двуперстьем руку
На отчую, вернувшись, выть
Поднял — неведомому внуку
Грядущий путь благословить!
 

Чем же завершается книга стихов «Сказы Куликова поля»? Конечно, молитвой! Молитвой о себе и сыне, о русском человеке и русском мире:

За окном — снеговей,
И тихонько теплится лампада,
Освещая в углу
Позабытых святых образа.
Подойду, поклонюсь,
Если бабушке этого надо,
Чтоб у ней не дрожала
На краешке глаза слеза.

Помолюсь за прародича,
Павшего возле Сморгони,
И других, что лежат
У Непрядвы, за толщею дней.
И услышу — звенят
Удилами без всадников кони,
Те, что стали предтечей
Восставших из ада коней.
 

Семантически насыщенные строфы, отсылающие и к бледным коням Валерия Брюсова («Конь блед»), и к Сергею Есенину (поэма «Черный человек»), погружают нас в энтелехию культуры, которая эонически существует от битвы на Куликовом поле до почти интимной обстановки в комнате любимой бабушки и ребенка — самого лирического героя, предстающего перед читателем в разных ипостасях: он возвращается в мир детства, в исходную точку, сакральную ситуацию моления перед иконой. Кстати, в этой авторской ремарке — «если бабушке этого надо» — тоже проявляется одна из вариаций мимесиса: ребенок подражает в молитве взрослому, возможно, не понимая в полной мере значения этого священного действия, но ощущая значимость его на внерациональном уровне. Однако уже повзрослевший лирический герой осознает, за кого он молится и для чего:

Засыпает мой дом,
И, поддавшись теплу и покою,
Позабуду, что снилось
В ребячьем рождественском сне...
Только время придет
И, как инок над вязкой строкою,
Я склонюсь в подступившей
Недоброй ночной тишине.
 

Важна кольцевая композиция книги, воспроизводящая на ритуальном уровне жизнецикл человека: от рождения, детства — снова к детским снам и впечатлениям, а значит, к смерти:

И потянут в былое, назад
Родовые вериги,
Словно гирьки от ходиков,
Вставших когда-то, Бог весть.
И покроются призрачной пылью
Забытые книги,
Те, что я не успел написать
Или просто — прочесть.
 

Культурологически это вполне объяснимо, поскольку дети — лиминальные существа, они связаны с миром предков, не вписаны еще в социальную жизнь, но остро ощущают трансцендентное. Но нас, русских, не пугает такое отношение к жизни, для нас жизнь и смерть — одно, а вся Россия — поле Куликово, и поэт Андрей Шацков в своей мастерской показал пути-дороги в этом бескрайнем просторе.

Марианна Дударева