Пазик, «побывавший на всех фронтах», вез Леонида к берегу Белого моря. Набегали и удалялись за окнами редкие селения, лес постепенно редел, все чаще встречались серые пролысины болот. Заканчивался еще один день из отпуска, с трудом выпрошенного для прощания.

Леонид ехал хоронить Кешу, друга-вахтовика. На работе заверил начальство, мол, туда и сразу вернется, пить будет в меру.

Солнце повисло на горизонте и никак не желало сесть. Вдруг автобус затормозил. На дорогу вышел и замер лось. Дергал ушами, смотрел черным глазом в лобовое стекло. Автобус снова поехал, когда лось наконец скрылся в сосновом бору.

Асфальт, асфальт, грунтовка. Скачок на каждой кочке вытрясал душу, стучали невидимые железки по карманам и где-то в горячем нутре пазика.

— Поставили таксофон, но надо карту покупать. А за ней тридцать километров! Ага? Каково?! Это пятьсот шестьдесят рублей на бензин. Только купил, три минуты поговорил, лимит исчерпан, новую давай! — возмущались сзади.

Пять часов езды Леонид старался думать о чем угодно, кроме Кеши и предстоящего. Требовалось пережить все как нужно, по-мужски. А воспоминания все равно снова и снова жгли керосин в аквамариновом вахтовом вагончике, который делили они с Кешей в Лангепасе: Кешины щеки, сжатые улыбкой, его золотые коронки, рябая зимняя тайга, водка с сосисками, дурацкие шторы с белыми пегасами, залихватские присвисты тракторного мотора...

Соседка слева, девушка в серой вязаной ушанке, держала на коленях большую корзину, обвязанную цветастым платком, наглаживала ее, словно та была живая.

— Котик у меня там, — ответила она на вопросительный взгляд Леонида.

Корзина была похожа скорее на гроб. «Котик» не подавал признаков жизни.

На последнем изгибе дороги лесной занавес раздвинулся. Автобус въехал в старинное поморское село Калгалакша. Селение тянулось вдоль побережья приземистыми одноэтажными домами, обращенными к морю. «Одножирной», — говорил Кеша. Так поморы называют одноэтажный дом.

Автобус остановился, тяжело выдохнул. Кот стал рваться из корзины — оказался здоровым черным котищей.

Калгалакша встретила сильным и холодным ветром — «морянкой». Леонид вышел из автобуса и накинул капюшон куртки на голову. Поспрашивал про нужный дом, побрел вдоль улицы.

Не было больше воспоминаний, не было теплой тоски, только от страха немели живот и щеки. Леонид изо всех сил старался не думать о том, что Кеша младше него всего на три года, и не представлять, каково сейчас Кеше, где он сейчас, если его больше нет в теле.

Гнать от себя всю ужасающую философию смерти, гнать! Условился же сам с собой — только смотреть и слушать, перенести, если попросят, переставить, если потребуется, не думая. Жить эти часы только телом, только руками, чтобы потом помыть руки и увезти вместе с телом подальше. Там, позже, можно уже будет почувствовать. Не здесь.

Сзади приближался шум, Леонид посторонился. Прошла мимо оранжевая коробка камазной кабины, а потом потянулись длинные сосновые бревна. Они все тянулись, тянулись... Время не торопило.

— А ты кто будешь? — Старик в белом кепи стоял рядом тут же на обочине, пережидая, пока проедет лесовоз с прицепом.

— Мошниковых. Я друг...

Леонид хотел добавить, чей он друг, но старик сам все соединил:

— Ага, сходи. Попроси, шоб привет в земле передал Тоське моей.

— В земле?

— С другого села-то перевозят бревна. — Старик проигнорировал вопрос. — Дом-интернат для старья строить будуть. Как занеможем, так туда и поедем. Я им только сказал, в лесу не хороните меня!

— А чего? — спросил Леонид.

Старик засмеялся:

— Так птицы с ветвей нагадят!

Леонид тоже заулыбался. Разошлись со стариком выше по дороге. На самом верху склона Леонид наконец остановился перед железными воротами нужного дома, подсобрал губы. На металле, открашенном голубым, под кнопками держался альбомный листок: «Продается рыба: Сиг — 1 кг 100 руб., камбала — 1 кг 100 руб.».

И тут же сзади подошли какие-то мужики, тихие, высокие, широкие, вошли волной в дом.

В доме пахло рыбой и тестом, толпились люди, говорили одновременно. Мать Кеши, теть Рая, гладила крышку закрытого гроба, как показалось Леониду, до одеревенелости напряженными руками. Руки подрагивали, постукивали по красной ткани.

Мужская волна плечами, животами поволокла к гробу. Леонид только повторял движения, не успевая думать: поднял гроб, взвалил на плечо, пошел, пошел. Никто ничего не сказал, не окликнул, не спросил ничего.

До кладбища ничего и не было: только усталость в ногах, только острый сосновый запах в носу. Пошли осторожно между могил. Среди обычных православных крестов встречались старообрядческие резные столбики-голбецы — надгробия в виде «домика» с крышей. Были еще какие-то с резным рисунком и надписями, прочитать которые Леонид не мог.

Дошли до свежей ямы. Подумалось: вроде не под деревьями, птицы не нагадят, нормально. А потом все совсем быстро — опустили, потолпились, перемешиваясь перед ямой. Леониду передали лопату, стал кидать песок и супесь на крышку гроба, потом ровнял...

Вернулся в дом с той же «похоронной» бригадой, с ней же усадили за стол.

— Только ушли, теперь вот дождь падат. Хорошо, — приговаривала какая-то женщина, наливая мужикам водки.

На столе было полно рыбы: в пирогах, похлебке, салатах. «Мы рыбные души», — говорил Кеша, а Леонид вот вспомнил эти его слова за тресковой жарёхой. Пили водку, пили горячий поморский кёж и ели, ели быстро-быстро. Ложку — из рыбного салата с морошкой, ложку — из селедки с луком. Наконец мужики встали и вышли. И Леонид встал, а сесть снова было уже стыдно. Неуместно было бы после всего сказать, мол, я вообще-то Лёня, тот самый, я долго ехал, даже в туалет не сходил с дороги. Хотелось, чтобы кто-то сам узнал, остановил, что-то вспомнил, показал альбомы или вещи, что-то подарил на память, грузило, например, или фотокарточку... Но все вышли, и Леонид тоже вышел. Со всеми пошел в сторону моря, а там остался один.

Облака лежали на морской воде белой пеной. Шел отлив. Море стремительно стягивало с берега серую воду. Леонид зашел в ивняк справить нужду. Только выйдя, заметил на берегу старуху в калошах и с удочкой.

— Чейный? Чего такой? — спросила.

Леонид поджал уголок рта:

— Да...

Старуха закидывала удочку не из-за головы, а тяжело поворачиваясь через плечо, всем телом. Коротко скрипела и сразу же заходилась кашлем.

— Не наш. А чужая сторона и без мыла вымоет, — еле разобрал Леонид.

Он потащился дальше по кромке, прошел метров триста. Там поперек берега на шестах тянулась лента сети, словно волейбольная сетка на поле. Посреди крюком висела большая черноспинная семга с распахнутой пастью, кричала в небо. По берегу невдалеке блуждал рыбак с ведром.

— Живем у моря, почему ловить нельзя? А жизнь заставлят, — начал он чего-то оправдываться. — В том году вообще ничего нельзя было, селедку — и ту по билетам, до двадцатого июня, а за билетом еще наездишься...

Он поглядывал на Леонида опасливо, готовый в любую минуту заслонить добычу от чужака, но из сетей семгу не доставал.

— Браконьерим, получается... — наконец обреченно признался мужик.

Леонид безразлично пожал плечами. Тогда рыбак дошел до рыбины, вынул из сети и повесил ее на колышек. Отошел. Леонид, вздохнув, побрел прочь. Обернулся на холме, увидел, как рыбак промыл семгу в воде, сунул в ведро и облизал пальцы.

На станции Леонид взял билеты обратно. Бесстыже рассматривал бирюзовые серьги и бусики кассирши. Рыжие кудрики выглядывали из-под белого платка. И кудрики, и все вокруг было некрасивое, старомодное, чужое. И в очереди все чужие, и в курилке за туалетом. И чего он здесь от всех хотел?.. Ради чего ехал? Ради кого?

И вдруг поглядел на часы, как спохватился, выбежал из автостанции, нашел продовольственный с огромной безвкусной фотографией россыпи продуктов в витрине и купил любимых Кешиных шоколадных вафель.

Снова начался дождь, но казалось — ветер приносит брызги Белого моря. Леонид стянул капюшон у горла пальцами и почти побежал в сторону кладбища. Тут и накрыло. От всего. Оттого что не успел приехать раньше, что не увидел Кешу в гробу, в костюме, в чем он там, что ничего не успел ни сообразить, ни почувствовать (договаривайся, не договаривайся с собой), что столько ехал, чтобы неузнанным дураком одиноко мерзнуть по чужим улицам, словно он сам тоже мертвый, мертвый...

По лицу шел горячий прилив — слезы заволакивали глаза, затягивали берега впалых щек, камень верхней губы, камень нижней губы...

На кладбище из-за слез не сразу нашел могилу. А как нашел, полез трогать все — и крест, и землю. Размел рукою пластмассовые безымянные цветы, вынул из кармана вафли, прикопал возле креста. Грязными руками отер глаза, повалился поверх могилы — сначала на живот, обнимая взрыхленную с песком землю, перекатился на спину, извивался, рассыпая холм, а наконец, ёжась и обнимая сам себя, лежал, пока совсем не продрог. Пришлось подняться. Трясло от исступления, мучил голод. Выпитое на поминках уже не грело. Леонид раскопал вафли, зубами вскрыл упаковку, съел несколько, оставшееся снова закопал. И пока разминал сладость во рту вместе с песчинками, приметил что-то неподалеку от креста.

На земле лежала самодельная блесна из держала столовой ложки. Потертая, с цветочными разводами-узорами, размером со спичечный коробок, с отверстиями сверху и снизу металлического овала.

— Подарок? — сжал Леонид блесну в ладони, обернулся на крест, перекрестился и растянул в улыбке замерзшие щеки. — Кеша, это мне? Спасибо, брат!

Пазик заполнялся медленно. Леонид вошел одним из последних, пассажиры косились, заметно отодвигались. Он весь в глине и грязи прошел в конец салона и занял правый край промятого сиденья в последнем ряду. Соседкой оказалась та самая девушка в вязаной ушанке. На ее коленях снова стояла корзина, теперь пустая.