Искушения дьявола подобны паутине; только стоит дунуть на нее — и она истребляется.
Святой преподобный Серафим Саровский

В августе, перед началом моего первого учебного года, я был крещен в храме Ризоположения на Донской улице. Мне было шесть лет. Но после торжественного обеда я сказал, что не верю в Бога, и снял крест, найденный мамой в киоте домашней старинной Владимирской иконы Богородицы.

В ноябре меня, первоклассника, приняли в октябрята, но я чувствовал себя закрепощенным с обязательной символикой в виде значка с кучерявым в золоте Ильичем и не носил его.

Именно тогда в нашем доме появился этот среднего роста, плотного телосложения, склонный к полноте, седоватый, всегда подтянутый, с застегнутой верхней пуговицей на защитного цвета рубашке и в невзрачном костюме человек. Всегда аккуратно выбритый и причесанный пришелец неизменно распространял сильный запах одеколона «Шипр». Он был очень улыбчив и общителен. Мне его приветливость сразу напомнила героя фантастического мультфильма «Тайна третьей планеты», рисованного по повести Кира Булычева «Путешествия Алисы», космического пирата Весельчака У. Новый знакомый нашей семьи был клиентом моего отчима, который занимался частной зубопротезной практикой. В первый же визит он спокойно ждал своей очереди напротив кресла, в котором сидел другой пациент, и разглядывал большую комнату. После того как отчим снял слепки, он внимательно стал разглядывать наш домашний иконостас. Это внимание незнакомого человека чрезвычайно обрадовало маму, которая без умолку говорила:

— Да вот посмотрите, это Владимирская икона Богородицы, это — Казанская, а это палехская икона с избранными святыми.

— Господи, как здорово, — восхищался новый клиент отчима. — Ирочка, а откуда же такое великолепие? И, как я посмотрю, все киоты старые, это примерно первая половина девятнадцатого века? — спросил гость.

Мама отвечала:

— Это все из Кимр и из Рыбинска. До революции мои бабушка и дедушка жили в Рыбинске, после революции уехали в деревню Макарово, потом перебрались в Кимры.

— Послушайте, как это хорошо, что вы храните память о предках, причем такую, — продолжал новый пациент.

— Как умеем, так и храним, как говорится, как Бог дал, — откровенничала мама.

— Мне кажется, что все или почти все ваши иконы похожи на храмовые, — развивал разговор новый знакомый.

— Да, — ответила мама и продолжала: — Во времена, когда разрушили городской собор, многие наши соседи выносили иконы на добровольное сожжение, но только не мои бабушка и прабабушка. Они вытаскивали на глазах у солдат из оцепления образа и некоторые смогли спасти, потом убежали.

— Это храбрость, которая граничит с безумием, — сказал гость.

— Вы же сами знаете, что раньше все верили в Бога, да и сейчас немало верующих. Но люди опасаются. Что теперь поделаешь, — говорила мама.

— Да, вы правы. В следующий раз я вам обязательно что-то покажу, — сказал наш новый знакомый. Он ушел, тепло попрощавшись со всеми и потрепав меня по макушке, разулыбавшийся и жаждущий возвращения. Я был тоже настроен на новые встречи и общение с ним, а внутри даже посмеивался, потому что мне казалось, что мамин разговор с новым знакомым походит на встречу космического пирата Весельчака У и птицы Говорун, которая, как известно, отличалась умом и сообразительностью.

В следующий раз я увидел нового знакомого, когда он пришел на примерку коронок и после приема говорил с мамой.

— Ирина, а какой ваш любимый святой? — спросил он.

Мама ответила:

— Вообще, я обращаюсь к разным святым с молитвой, но довольно часто к святому преподобному Серафиму Саровскому. Он особенный для меня, как и эта икона фабрики Жако. — Она показала рукой на Казанскую икону Божией Матери.

Как обычно, после программы «Время» меня отправили спать. Я выжидал момент, когда кухня наполнится мамиными друзьями, и аккуратно, стараясь быть незамеченным, пошел в туалет. Притаившись за шкафом в коридоре, я подслушивал разговоры взрослых, но, главное, узнал, что все собрались слушать кассетные записи, принесенные нашим заботливым визитером. Так я познакомился с Александром Вертинским, Петром Лещенко, Татьяной Ивановой, Михаилом Звездинским, Любовью Успенской... И уже утром по дороге в школу я напевал: «Как хорошо без женщин и без фраз... В бананово-лимонном Сингапуре... Все равно года проходят чередой... Четвертые сутки пылают станицы...»

Прошло несколько дней, и новый знакомый нашей семьи опять пришел на прием к отчиму. Я вбежал в комнату, в руке у меня были две игрушечные копии пистолетов системы наган и парабеллум.

— Какой ты молодец! — Мое появление развеселило его. Он махнул мне рукой и спросил: — Какой тебе больше нравится?

— Этот! — И я протянул парабеллум.

— Грамотный выбор, — одобрительно кивнул гость. — А скажи, почему?

— У него удобная рукоятка, — ответил я.

— Ты знаешь, ведь у пистолета Георга Люгера есть и слабые стороны. Эта машина для убийства бывает капризна, а еще, если стрелять от живота, гильзы нередко подлетают слишком высоко. Но название говорит само за себя, в переводе с латыни означает «Хочешь мира — готовься к войне». Этот девиз тебе не мешало бы запомнить.

— Хорошо! — сказал я. — Но наган мне кажется очень простым.

— Ты его недооцениваешь! — назидательно сказал гость. — Сила боя, дальность, небольшая масса, надежность в любых условиях, простота в обращении — все это сильные стороны револьвера Леона Нагана. Но главное, он не дает осечек. До войны офицерские наганы выпускали специальными сериями для нас.

— Для кого — для нас? — поинтересовался я.

— Для войск НКВД, — негромко, но значительно произнес гость. — Понимаешь, было очень много работы, кругом одни враги, надо было бороться с ними, и мы боролись. Мы все рождены революцией, мы должны защищать ее, как это делали до нас первые революционеры.

Я ответил, что понимаю, но казалось, он не слышит меня.

— Ты должен знать: стрелять — это особое искусство! — Он сказал это протяжно, словно смакуя, и начал наводить пистолет на затылок куклы моей младшей сестры. И говорил, не умолкая: — Смотри: надо, чтобы ствол пистолета был наведен к основанию шеи, нужно слегка приподнять его вверх, тогда пуля вылетит из глаза — и крови будет немного, ты не испачкаешься. На, возьми, вот потренируйся пока, тебе это может ой как пригодиться в жизни. Поверь мне, я знаю это точно.

Он замолчал. Непонятно, почему мне стало холодно. Был конец декабря, но это был не зимний холод, это были ледяные мурашки, разбегавшиеся у меня по затылку и исчезающие на спине. Наш гость ушел, а я еще долго сидел на краю кровати и не мог встать и не мог объяснить почему.

Через несколько дней он пришел снова, предполагалось, что это предпоследний визит. Прошла финальная примерка его протезов, но наш новый знакомый попросил сразу зацементировать вставные зубы, пообещав назавтра приехать и рассчитаться с отчимом. Я слышал разговоры из коридора, но в комнату заходить не стал. Мной владел детский страх. Этот человек казался мне ледяным, складывалось ощущение, что в нем не осталось нисколько тепла. Я поздоровался из коридора и сказал, что мне надо делать уроки, чем удивил маму. Он, как обычно, что-то рассказывал маме, передавал ей какие-то книги и несколько журналов. Один из них выпал из ее рук, и я прочитал: «Православная Русь». Вскоре наш новый знакомый ушел. Я обрадовался и думал, что всего один раз он вернется к нам и более я никогда его не увижу.

Как и раньше, на кухне поздним зимним вечером собрались мамины друзья. Дома было тепло. За окном падал нежный снег, вид был сказочным, ощущалось преддверие Нового года. По обыкновению, я дождался первого храпа бабушки и отправился на коридорный пункт наблюдения. Дверь оказалась приоткрытой, полоска света падала на пол. Я хорошо слышал, как мамина подруга читает: «Сатана был первым революционером и чрез это спал с неба». Мне не верилось, что я это слышу. Совсем недавно была очередная годовщина Великой Октябрьской социалистической революции, а значит, мы славили и революционеров, я любовался огромным красным флагом, свисающим перед моим окном, который по воле ветра закрывал вид на Ленинский проспект, утопающий в алых знаменах. Но мамина подруга не останавливалась. Когда она уставала, мама или кто-то еще из друзей подхватывали чтение.

Я в изумлении слушал о предсказании святого преподобного Серафима Саровского о всеобщем бунте против царской власти; о посещении императрицей новгородского Десятинного монастыря, в котором старица Мария, лежавшая много лет в тяжелых веригах, протянув к ней высохшие руки, произнесла: «Вот идет мученица — царица Александра»; о том, как блаженная Паша Саровская накануне своей смерти клала земные поклоны перед портретом императора Николая II и говорила: «Он выше всех царей будет», а на смертном одре вскричала: «Царь, сам отрекись от престола!»

Все, что читали полушепотом, вызывало у меня непонимание, я столько раз видел кинофильмы и мультфильмы о революционных событиях, где если и упоминался царь, то всегда был высмеян. Любопытство брало верх. Я всматривался в луч света, исходивший из кухни в темный коридор, и старался запомнить, что мощи святого преподобного Серафима Саровского, по его предсказанию, были открыты при царе Николае и в тяжелый для России момент, о рождении антихриста, о священнике московского храма Святителя Николая Чудотворца в Старом Ваганькове Леониде Чичагове, составившем «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря». Я задумался о том, что фамилия Чичагов мне знакома, мне рассказывал папа, и я читал сам об адмирале Павле Чичагове, преследовавшем наполеоновскую армию, командующем русскими войсками в битве при реке Березине. В этот момент дверь в кухню закрыли. Луч света исчез. Стало совсем темно, и не было ничего слышно. Я отправился спать.

Я проснулся от непрерывных звонков и громкого стука в дверь. Вскочил с кровати. Вышел в коридор. Мама стояла у приоткрытой входной двери и готовилась снять дверную цепочку. Было холодно. Сквозняк с лестничной площадки в мгновение ока распространился по квартире. Бабушка закрыла меня в комнате, засуетилась, входила и выходила несколько раз. Из прихожей доносились мужские голоса. Вернувшаяся бабушка быстро сказала, что я должен одеваться и идти в школу.

Я возразил:

— Ты что? Какая школа? Время десять минут шестого!

Она спокойно принесла мне горячего чая с бутербродами и сказала:

— Иди сейчас. Понял?

Я ответил:

— Понял.

— Сначала зайди к тете Шуре на пятый этаж и оставь у нее мешок со сменной обувью и все, что лежит у тебя в ранце, кроме пенала, — строго и спокойно, полушепотом сказала бабушка.

— Хорошо. — Я согласился автоматически, будучи еще сонным и не понимая, что происходит.

Я вышел из комнаты, одетый в школьную форму, и поздоровался с двумя мужчинами, стоявшими в прихожей. Один спросил меня:

— Ты куда в такую рань?

— На дежурство, — ответил я.

Я так и не понял, почему я соврал, но сказано это было убедительно и спокойно. Второй добавил:

— Молодец. Пионер?

— Нет. Октябренок.

— А почему звездочку не носишь? — продолжал он.

— Потерял, — все так же сонно отвечал я.

— Иди, но звездочку надо найти, — сказал мужчина напоследок.

Я надевал пихору и сапоги, а из комнат доносились разговоры незнакомых людей и мамы с отчимом. Ночные пришельцы (их было пятеро) провели маму перед моими глазами. Я оказался на лестничной площадке, на ней стояли еще двое ночных пришельцев. Они спросили, почему я не иду в школу. Я сказал, что жду друга. Они ушли.

Я поднялся на пятый этаж, и наша соседка тетя Шура, проработавшая не одно десятилетие в органах государственной безопасности, ничего не спросив у меня, достала содержимое из мешка для сменной обуви и ранца. Она раскладывала его, сортируя: Евангелие, три иконы, стопку журналов «Православная Русь» и книги, автором которых был Серафим (Чичагов): «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря», «Житие преподобного Серафима Саровского» в одну сторону, в другую — слепки и модели зубных челюстей, в третью — магнитофонные кассеты японского производства, подаренные нашим новым знакомым.

По дороге в школу я плакал, в голове у меня всплывали слова святого преподобного Серафима Саровского: «Рай и ад начинаются на земле». Я совсем не помню, что было в тот день в школе, но, придя домой, я узнал, что мамы еще нет, и мы ждали ее все вместе. Она вернулась к вечеру. Всклокоченная, нервная, но решительная. Я подошел к маме и сказал:

— Где мой крест? Верни мне его. Я буду носить.