Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Позывной «Паганель»

Анна Петровна Долгарева родилась в Харькове. Окончила химический факультет Харьковского национального университета (2010), Луганский государственный университет имени Владимира Даля, кафедру политологии и международных отношений (2017), Институт прикладной психологии в социальной сфере по специальности «практический психолог» (2021). По профессии журналист. В 2016 году переехала в Донецк. В Луганске и Донецке написала множество материалов для местной и российской прессы. Выпустила две книги стихов: «Из осажденного десятилетия» (2015) и «Уезжают навсегда» (2016). Журналистская деятельность стала причиной включения ее в список сайта Миротворец. Публиковалась в журналах «Москва», «Дружба народов», «Нева», «Урал», «Крещатик», «Юность», «Дальний Восток», «Аврора», «День и ночь» и др. Член Союза писателей России. С 2018 года живет в Москве, ведет политическую колонку на сайте Взгляд.ру, пишет статьи для других сайтов и публикует стихи. В Москве издала три сборника стихов: «Лес и девочка» (2019), «Русский космос» (2019) и «Сегодня» (2021).

1

В город, где шла война,
Он приехал на поезде.
Рюкзак за спиной, фляжка воды на поясе.
Солнце пекло, подтекал асфальт,
Как раскаленное олово.
Он снял футболку и повязал на голову,
Пошел туда,
Где собирались такие же новобранцы.
Он мог бы остаться, но не остался.

Так вот, я о нем.
Шаги его были легкими.
Дома оставил ключи
С чайниками-брелоками.
Отрезал волосы,
Променял на капитанские звезды.
Все вообще променял на звезды.
Теперь эти звезды
Смотрят на него, такие большие
На этой сорок восьмой широте,
Которую он увидел впервые
В летние ночи те.

Мертвые ходят,
Жалуются на шум.
Тысячи голосов узор этой ночи шьют.
Руки и ноги, оторванные снарядами,
Ползут к могилам своим.
К западу поднимается зарево и тяжелый дым.

Я слышу его и слушаю остальных,
В клочья разорванных минами,
Сгоревших в машинах стальных.
Мертвые ходят по городу, черному, как гематит.
Тянут руки к живым.
Пытаются защитить.


2

А я лежу на дне лодки, а лодка моя плывет,
а я гляжу в серебристый северный небосвод,
а мне нисколько лет, я песок и камни,
я рыжая глина, я черные влажные корни,
а лодка плывет, и я касаюсь воды руками,
и вода заливается синим и черным.
А лодка плывет на север, к северному сиянию,
а я есть никто, и я есть любовь, не более и не менее,
и руны легли перевернуты, мол, не смотри заранее,
поскольку отныне ты заслужила прощение,
поскольку кто истинно любит, более неподвластен
никакому року, никакому предначертанию,
поскольку кто любит, тот выше смерти и страсти,
того не собьют повороты и травы дурманные,
поскольку кто любит, тот более не течение,
тот лодка, и берега, и небесный ветер,
и вот эта вода, глубокая, темная, пенная,
и еще человек, у которого взгляд светел.
Лодка моя плывет, и я человек, и сосна, и камень,
я плыву на северо-запад, и у запада рот оскален,
и вокруг происходит вода и небо, и течет сквозь меня свет,
какой есть любовь и вечность, какому нисколько лет.


3

Итак, пофиксим. Мне позвонил замкомбата.
Сказал: «Алексей Журавлев просил передать,
если погибнет в бою». Я заорала матом.
Я упала на пол, валялась на ковре смятом,
я кричала: «Скажите, что это розыгрыш, вашу мать!»

Я заблудилась в знакомом городе и опоздала на поезд.
Я села в самолет и надеялась, что он упадет.
В принципе я летела, практически не беспокоясь.
Я думала: если это правда, то я вскроюсь.
Тоже, в общем, не худший ход.
И только когда меня встретили майор и летёха
и сказали, что больше нет моего капитана,
кажется, тогда и стало по-настоящему плохо,
только стон вырывался гортанно.

Я целовала его в мертвые, твердые губы,
я надела ему кольцо на негнущийся палец.
Думала: «Я скоро, хороший, любый...»
А война тем временем продолжалась.

Дальше был какой-то один нескончаемый вечер,
бесконечное падение в вязкую тьму.
В общем, я приехала в Питер, раздала вещи
и вернулась к нему.


5

Позывной его был «Паганель».
Он был высокий, очкастый и странный.
Я приехала, когда уже был апрель,
Долго искала могилу среди тумана.

Его батарея работала на Металлисте,
Луганские знают, где это.
Мне пытались помочь, пытались душу очистить,
Но чего вы теперь-то склеите.

На Дебальцево стояли возле Калиново.
Я запомнила эти все топонимы.
Река Смородина, мост Калинов.
Сколько ребят оттуда теперь похоронены.

У него был брелок в виде чайника Рассела.
Он вообще был не артиллерист — математик.
Это война нас всех в камуфло раскрасила,
Привыкли засыпать на койках, а не в кроватях.
Но я помню: он любил танцевать.
Он красил волосы в рыжий, чтобы быть на меня похожим.
Мы катались на колесе обозрения и ходили в Ботанический сад.
А потом явилась война и хлобысь по роже.


6

В этом крае каждую безымянную реку
называли Черной. И человеку
выживать было сложно. Выжили полукровки,
привыкшие жить в болотах, у черной кромки
неба с болотом. Проросли цветами,
желтыми, безымянными, и кустами
с красной кожей, растущими у дорог.
Черные реки и черные нити отмеряли каждому срок.
Я иду к тебе через каждую черную реку,
сквозь закрытые веки, вбирая мартовский снег,
собирая боль, что отмерена этому веку,
каждой бабе, потерявшей любимого на войне.
Я иду к тебе, истирая железные сапоги,
изгрызая железные караваи, и я сильней,
чем вот эта тьма, в которой не видно ни зги,
чем вот эта боль, где теряют любимейших на войне.
Я иду к тебе по желтым цветам да по черным рекам,
я вобрала всю боль, что отмерена человеку,
я иду по болотам да через степь и холмы,
набегает с юга солнце волной лучевой.
Там, за гранью, я тебя встречу, и будем мы,
я иду к тебе, и не кончено ничего,
ничего еще не кончено, ничего.


7

Буря была такая —
сложно стоять на ногах,
выбило свет, выбило связь, выбило страх,
были серые тучи, по небу растертые.
Губы у тебя были твердые,
очень твердые.
Твердые.
Улыбались.
Но мягкой была щека,
и поэтому я все гладила тебя по щеке,
и потом все пили не чокаясь в смертной тоске,
и потом я думала, что будет большая река,
и мы сядем однажды на лодку,
и в ней поплывем,
и уже никогда
никогда-никогда не умрем,
будем плыть мимо времени,
мимо леса,
мимо троп, где темно,
будем петь и пить
дешевое какое-нибудь вино,
и свет через нас проходит уже, смотри,
этот свет не вовне нас, этот свет внутри,
это свет, что соединяет нас,
никакая смерть не сильнее нас,
так пребудет во веки веков и сейчас,
потому что ни смерти, ни страха, ни времени нет,
только бьющий из самого сердца свет,
бесконечный предвечный свет.


8

В двадцать шесть лет — командир батареи.
Теперь навсегда двадцать шесть.
Коль хотела вечной любви — надо быть храбрее
И готовиться, что смерть-то на свете есть.

Впрочем, я ее отрицаю.
Отныне и навсегда отрицаю.
Слово мое такое.
Мы были не только влюбленными — близнецами.
Я жива — а значит, смерти не будет покоя.


9

Таким, как мы, похоже, не показан
Милонов, бланки, штампы, документы,
кредитный «форд», карьеры горизонты,
уменье четко следовать приказам,
молчать, приспособляться или ждать.
Минздрав уже устал предупреждать.

И даже эскапизм, секрет успеха
тех, кто бежит, отодвигая это,
подальше, бог ролевиков, поэтов —
нам не подходит. Тут уж не до смеха
и сказок. Мы есть плоть, и мы гранит.
И нас одно отчаянье хранит.

Нас аккуратно выдернут из мира,
нас соберут по весям и квартирам,
от пробок в улицах, проколотой брови,
официальных браков без любви,
отправят на войну, подальше, мимо
диванных воинов, которых стонет рать,
поскольку помереть необходимо
бывает, чтоб себя не потерять.

Мы соберемся где огонь и кровь.
Возможно, с пользой — это скажут позже
(сейчас не скажут командиры даже) —
и двинем дальше, в неба серебро.
Покоя тем и мира кто ушел.
Мы встретимся. Все будет хорошо.


10

Море между нами, огромное море.
Он стоит на дне бесконечного океана,
и над ним колодец света, и в нем проплывают рыбы,
проплывают в бесконечном цветном просторе,
и он смотрит вверх, в этот свет, и светло, и странно,
и проходит свет сквозь толщу зеленой глыбы.
Я парю в пустоте, и вокруг меня только это
небольшое окошко, источник света,
в каковой он смотрит, и мы с ним видим друг друга,
и вокруг ничего — ни времени, ни пространства.
Море между нами, и тело его туго,
и огромна его вода, никак не прорваться.
Он стоит на дне океанской бездны, не помня лица,
он глядит наверх, с трудом различая меня.
Но пока я помню о нем — окну не закрыться,
проплывают рыбы, серебриста их чешуя,
свету не прекратиться, не оставить его в темноте.
Мой хороший, я буду держать для тебя окно.
Мой хороший, я буду гореть свечой во тщете,
я не брошу тебя, где нет времени и темно.
Он стоит, и над ним — породившая нас бездна.
Мой хороший, я изгрызу караваи железны,
мой хороший, я стану пламенем — ярче солнца,
мой хороший, гляди наверх, и все обойдется,
я не брошу тебя в бесконечном твоем просторе.
Мой хороший, клянусь,
я высушу это море.


11

Серьезно, мне снилось вот это море.
И не вскрывалась я исключительно потому,
что хотела не дать ему провалиться во тьму,
а там, полагала, все и случится вскоре.

Как я искала смерти, о, как искала!
Я залезала с видеокамерой в самую жопу,
но выживала. Я билась об эти скалы,
но меня игнорировали даже укропы.

Вылезала из окопа, под ногами сползала осыпь,
Безудержно матерились вояки-братцы.
Теперь, семь лет спустя, мне задают вопросы:
«Вам не страшно?»
А я разучилась тогда бояться.


13

Привыкали к жизни. Привыкнем к смерти.
К безымянным крестикам, к прочим вертелам,
уготованным ныне живущим
сообразно рангам, на свете сущим.
Уходя, не ври, что вернешься скоро.
Привыкали к жизни. Теперь — к дозорам.
Отличать зенитку от миномета
по разрывам снарядов за два километра.
Но всю жизнь — всю жизнь! — привыкали к жизни,
к колебаниям курсов, к дороговизне,
привыкали и к бедности, и к изобилью
и совсем забыли про смерть, забыли.
Привыкали жить и верить любимым
и не верить в смерть. Пролетали мимо
сводки новостей, прогнозы погоды.
Привыкали жить, не считая годы.
Чернозема вкус касается губ.
Чернозема хватит и вширь, и вглубь.
Я пишу землей по треснувшим окнам:
«Ничего, ничего. Ко всему привыкнем».


15

В мае я не знала еще, как я доживу
до осени, не знала, что будет после жары,
но вот уже седина покрывает траву
и листья каштанов и за городом жгут костры.
Я сижу на траве, надо мною белеет храм,
начинается осень в августе, начинается с нас.
С наших пустых квартир, где нет места детям или котам,
с нашего одиночества в предутренний час.
Осень говорит о нежности, которая остается нам,
когда становится потерянно и холодно по утрам,
чужими перчатками на ледяных руках,
ложащейся компрессом на горячечные виски,
нежности, которая приходит вместо ненависти и тоски,
нежности, которая побеждает страх.
Ничего у меня нет, кроме нежности, руки мои пусты,
и течет бесконечный свет посреди темноты,
и на плечи ложится чужой бушлат,
и ложатся на землю истончившиеся листы,
и сияет любовь, прогоняя ад.


16

Есть сказания о любви, в них мосты и реки,
теплый дом, зажженный очаг, сплетенные руки,
запах хлеба и сыра, свет сквозь прикрытые веки
и смешные, и нежные письма в разлуке.

Есть сказанья о вечной любви, в них вода, живая и неживая,
темнота карельских озер и ночной дороги,
и изгрызенные железные караваи,
и железной обувью истертые ноги,

и далекое солнце, запредельное небесное счастье,
и растущий голос внеземного хорала.
Я иду по камням со свечой, и она никогда не гаснет.
Я не выбирала вечной любви, это она меня выбирала.


18

Здравствуй, хороший мой,
так давно мы не были рядом,
я иду по желтым путям октября, там
ветер пахнет дымом сожженных полей,
и луна становится все круглей,
и качаются призраки ковылей,
я иду по скрестьям тропинок и автотрасс,
мой хороший,
что-то светлое держит нас вместе,
миллионом дорог, земных и небесных,
оплетает нас, summer children, летних детей,
что-то оплетает нас миллионом путей,
что-то поет между нами, чище все и светлей.
И мы так долго не были вместе, и долго
еще не будем, и впереди у нас столько
горьких и долгих дорог и октябрьского дыма.
Но все же мы не могли не случиться на свете,
поскольку мы были любящи и любимы,
поскольку мы будем любящи и любимы,
поскольку я не могла бы тебя не встретить,
как человек избежать не умеет гроба,
как не могла бы впервые не закричать,
когда выходила из материнской утробы
и мир свою на мне ставил печать.


19

Когда уходил, оставлял ключи у окна,
не вернулся, ключи остались висеть, перезваниваясь иногда,
не ржавея, поскольку сделаны из нержавеющей стали,
прошла весна, потом осень, потом еще раз весна,
в доме поселились разруха и тишина,
бездомные кошки, и голуби, и дождевая вода,
потом земля, в которую ключи и упали.
Выросло из них молодое дерево с перезвоном листвы,
дом ушел в землю, а дерево все росло —
и проросло через небо, и через тучи, и через слой отчаянной синевы,
через все миры, через все их добро и зло.
И были листья его светлы, и сладок был сок его, и шло от него тепло.
И были листья его ключами от дома
для всех, кто однажды ушел,
через бурные реки, и черные горы, и все миры
ключ такой потерявшихся вел,
приводил ушедших в истинный дом.
Спи спокойно, сердце мое, мы дойдем однажды, дойдем.


21

Когда тебя положили в землю, я стала этой землей.
Мне не осталось более ничего.
И я лежала, весенняя, влажная. И сверху был голубой,
весенний, отчаянно мартовский небосвод.
И я лежала, тебя обнимая, теперь уже навсегда,
слежавшейся, всех принимающею землей.
И снег уходит в землю водою, и я есть эта вода.
И я с тобой, мой хороший, я навсегда с тобой.


22

На линии фронта мужчина в тельняшке рваной
называл святой меня, обещал не отречься вовеки,
а у меня за спиной была пара десятков романов,
а у меня за спиной текли алкогольные реки,

незнакомые лица, чужие похмельные утра,
нескончаемый стрекозиный танец от марта до марта,
ну какая из меня святая, я странник на лодке утлой,
испытывающий на прочность границы карты.

Изменилось все на последнем из этих романов.
Я купила крем от морщин, потому что захотела жить долго,
жить банально, но счастливо, это было больно и странно,
как в пустой квартире подарок найти под елкой.

Не случилось, конечно, не сберегла, такие,
как я, не умеют, чтоб их молитва кого-то спасала.
Я впервые тогда захотела жить и впервые —
после всего — вообще хотеть перестала.

Не хотела вина и мужчин, вообще не хотела,
крем от морщин я выбросила, не пригодилось,
и спустилась в ад, и не чуяла больше тело,
ни жару не чувствовала, ни сырость.

Но такие, как я, никогда не доходят до рая,
и поэтому, в ад спустившись, в аду осталась.
Ну а ты говоришь, святая. Ну какая тебе святая!
Обычная баба, просто очень-очень устала.


25

Его медали отдали мне. Две штуки.
И штык-нож (контрабандой провозила через границу).
Медали дают девочкам при штабах, томящимся в скуке,
но его — за Дебальцево. Как и еще веренице
не переживших страшный пятнадцатый год,
разорванных на куски, чтобы нынче вот
в Москве мы могли заказать еще апероля.
Я относительно мало знаю о боли:
у него была лишь маленькая дырочка на виске.
Его откачивали семь часов. Потом говорили: с кем
ты бы жила, если он бы остался овощем?
Да я бы жила. Я бы не просила о помощи.
Я бы жила. За себя. За него. За нас.
А не вот это. Не как сейчас.


26

Выгоревшая дотла — ни единой живой нити,
каждым словом и каждым движением я говорю:
«Любите меня, пожалуйста, очень любите,
любите меня, потому что я уже не горю,
потому что больше некому, кроме бездомных кошек,
кроме чужих собак и чужих детей».
В церкви мне сказали, чтобы я насыпала крошек
птицам за своего любимого, чтобы ему в скрещенье путей
было легче выбрать дорогу. Я сыплю. Птицы
подлетают ко мне все ближе, клюют с руки.
В церкви мне сказали, что нужно долго молиться,
но мои молитвы отравлены и горьки.
И дыра в моей груди размером с туманность
какой-нибудь Андромеды или просто размером с меня,
и в эту дыру я сыплю малую малость:
любовь незнакомого зверя, тепло огня,
улыбку прохожего, запах лугов некошеных,
пузатые луны, прозрачные Севера льды.
Здесь южный город, здесь много бездомных кошек.
Я стараюсь, чтобы на всех хватило еды.


27

Моя радость, отныне — не больно, отныне — светло,
и весенние ливни, и яростное тепло,
смерть всегда в своем праве — но жизнь будет вечно права.
Моя радость, нам больше не больно — смотри, как трава
пробивается к небу. И небо не тяжело,
так размыто и сине. Ранняя в этом году,
молодая весна. И любовь молода и вечна,
и цветы прорастают там, на лугу заречном,
и смотрю я туда, и иду я вперед и иду.
Я живу для тебя, моя радость. И это больше,
чем возможно придумать. Ручьи наполняются, боль же
растворяется, и остается только любовь.
Я живу. Я живу, моя радость, всегда с тобой.
Так пронзительно — быть. Так пронзительно — трогать траву,
так пронзительно — в небе звезда, и она глядит.
Что еще для тебя придумать, радость моя? Живу,
и в окне моем синий, весенний, расплывчатый быт.
Оплывает свеча под рукой. Я с тобой, я с тобой.
Все, что есть в этом мире, — одна — бесконечна — любовь.
20152022





Сообщение (*):

Анатолий

09.01.2023

Спасибо! Спасибо за распахнутую душу в стихах. N3 нужно вырезать в камне! Низкий поклон

Комментарии 1 - 1 из 1