Летом на Севере ночи поздние. Солнца уж нет, а небо — как перед рассветом. Сизое, тревожное. От озера веет свежестью, холодом. Оно рядом — поверни за кирпичную монастырскую стену, у каменистой тропинки плещется расплавленный свинец, седая, тяжелая вода. Лодку редко когда увидишь — разве что на другом берегу, у сельца.

Древний монастырь отгородился от мира мощной крепостной стеной, по углам — сторожевые башни. Кругом — густая трава, кое-где — чащи лопуха.

— Обкосить бы надо, — кивает на заросли трудник Иван, староста странноприимного дома. Он худ, костляв, тощие белые руки с выпирающими жилами до локтей покрыты татуировкой, поверх которой — страшные ожоговые пятна, розовые шрамы. Щеки его поросли редким седым волосом. Серые глаза смотрят выпукло, открыто. Одет в чистые мятые штаны, клетчатую рубашку. На груди — большой серебряный крест с чернью на темном шнурке.

Они сидят на лавочке возле странноприимного дома, в закутке у свежей поленницы. Слева — монастырские стены и башни, справа, через дорогу, темный, разрушенный собор. Чем-то зловещим, страшным веет от его поруганного нутра, и это впечатление с наступлением ночи лишь усиливается.

Иван курит, пряча руку с папиросой под скамейку.

— Грешен, — сокрушается он, — ничего не могу с собой поделать! У отца Феофила уже дважды благословения брал бросить — а видишь, как бес силен! На исповеди каюсь, каюсь, после причастия весь день и не вспоминаю про табак. А назавтра — ну хоть ложись помирай. Не могу без него. А каждый наш грешок — бесам в зачет, — горько-осуждающе говорит он, поглядывая на своего соседа.

Паломник появился в монастыре утром, в толпе туристов. Пока голоногая, в шортах, орава опоясывалась юбками напрокат, чтобы войти в храм и поставить свечи, пока любители красивых видов щелкали фотоаппаратами и ловили картинку в окошки видеокамер, а детишки гонялись в теньке за одинокой бабочкой, он, единственный из всех, растерянно мялся у паперти. Ну, тут Бог ему Ивана и послал.

— Мне бы, друг, переночевать где...

Попал в точку! Иван привел постояльца в паломническую гостиницу (по правде сказать, в старый, с тараканами и запахом погреба дом), записал паспортные данные, определил в «келейку», выдал чистое (хоть и рваное местами) постельное бельишко и, наконец, объяснил Павлу правила:

— Жилье бесплатное, трапеза — в монастыре — тоже. Пьянствовать нельзя. Распутничать, непотребствовать — тоже. А раз поселился тут — неси послушание. Сейчас же выходим с тобой на монастырский огород...

Весь день паломник молча, старательно выполнял задания Ивана — травил гусениц на капусте, прореживал морковные гряды, поливал картошку. Видно было, что работа для него непривычна — городской, из Питера! А Иван и такому помощнику рад. Рассказывает:

— У меня за последнюю неделю — ты один нормальный. То бабы наедут больные (какая с них работа?! охи да ахи), то алкаш прибился (вечером поселил, утром выгнал — под кроватью две пустые чекушки нашел), а то вообще художник попался. Крепкий мужик, с бородой. Утром, вижу, встал в пять утра, ну, думаю, вот это молельщик — к ранней службе идет! Гляжу, он с ящиком рисовальным через плечо. Я ему: «Ты куда?» А он: «Я человек некрещеный, мне это все не нужно». Ах так, ну и иди отсюда.

Постоялец глубоко, шумно вздыхает. Наконец говорит:

— А ты знаешь, я тоже с церковью не очень...

— Все мы тут не очень... были... — Иван усмехается. — Видал, какая биография? — Он показывает свои руки. — Прошел и Крым, и рым. За год, я десять месяцев тут, — поправляется он, — какого только народу не перевидал! И наркоманы, и зэки, и блудницы, и депутаты, и капиталисты. Бог милостив, никому не отказывает. Главное — верить.

Павел качает головой, и лицо его искажается гримасой боли.

— Не знаю, — говорит он. — Как это так, жил как хотел, ничего не признавал, а вот когда подперло — помоги, Господи!

— А ты верь, — мягко увещевает паломника Иван, — меня отец Феофил как наставляет: верить — это самое трудное. Тяжело, конечно, разумом такое объять. Но разбойник на кресте в Христа уверовал — и в Царство Небесное вошел. Всем нам, грешным, урок.

Павел молчит. Голубые его, льдистые глаза потемнели. Черты лица его не лишены приятности, мужественности, но иногда они словно замутняются, «стираются» внутренним настроением, спина его горбится, и тогда Павел начинает походить на большого измученного муравья.

— Не бойся, — подбадривает его Иван. — Помолишься, исповедуешься отцу Феофилу — глядишь, и полегчает, отпустит.

— Не знаю... — Голос Павла жалко дрогнул. — Прощается ли такое... Человека убил я...

Но на Ивана, кажется, это откровение не произвело никакого впечатления. Он так же спокойно смотрит пред собой на смутно белеющие монастырские стены — грозно-домашние, массивно-устойчивые.

Поерзав на скамейке и еще раз шумно вздохнув, Павел продолжал:

— Началось это... А кто знает, когда это началось? Семья наша была безбожной. Отец — коммунист, всю жизнь на оборонном заводе мастером проработал. Мать — там же, табельщицей. Мы их с сестрой и не видели почти — с утра до вечера на производстве, работа — вот их религия. О Боге, естественно, разговоров не было. Что про это мракобесие толковать! Твоя судьба — в твоих руках, все дороги открыты. Правда, нас сестрой (мы двойняшки) окрестили еще в детстве. Бабушка настояла. Уговорила мать: «На всякий случай...»

Я, конечно, ни во что «сверхъестественное» не верил. Хотя еще с детства чуял — «что-то» есть. Отдыхали мы с отцом на Ладоге, ему путевку от работы дали. А там такие виды... Большая вода, валуны времен великого оледенения и — небо, небо! Оно все время движется, неспокойное. Будто говорит о чем. И я подумал: неужели все это просто так появилось, само собой?! От прибрежной сосны до вечной волны?! И вся красота сотворенная смысла не имеет?! Так меня это открытие поразило! Долго я потом от себя «морок» отгонял...

В армию я попал в Афган (тогда из институтов брали, после первого курса). Служил в танковой роте, заряжающим на Т-62. Сопровождали мы колонны с войсками. Кругом — горы, за каждым поворотом — смерть. Главная опасность не засады, а мины и фугасы. Командир танка, лейтенант Разумцев, кстати, у нас был верующим. Чего особо не скрывал. Меня это смущало ужасно: боевой офицер, орденом Красной Звезды награжден — Богу молится! Хотя матом иногда он с таким остервенением крыл — я такого больше никогда не слыхал!.. Но теперь, если честно, я вспоминаю эти годы как самые лучшие в своей жизни. Очень все ясно, определенно было. Сейчас много пишут, как шурави мирное население обижали. Не знаю. Мы, например, никого не пытали и не расстреливали. Боевых потерь в нашей роте не было. Зато переболеть в Афгане тяжелым гепатитом — это обычное дело. Много мы там здоровья оставили.

Вернулся я домой, в институт (учился на инженера-строителя), и закружила меня гражданская жизнь. Уходил салагой, обычным городским парнишкой, а вернулся героем — воином-интернационалистом! Жизненного опыта прибавилось, а ума — не очень... Хотелось мне «все попробовать» — это с одной стороны, а с другой — тосковал я по любви-страсти, как в книжках. Но жениться не собирался, у меня и понятия, что такое семья, не сложилось.

В общем, загудел я — танцы-шманцы-обжиманцы. Уже Союз закачался, старая «религия» — что такое хорошо и что такое плохо — трещала по швам, а новой — откуда взяться?! Все разрешено, что не запрещено законом. Политикой я никогда не интересовался, но жить в чумном бараке и не заразиться — не получилось.

На одной вечеринке познакомился я с девушкой. До этого я больше с однокурсницами «зажигал», а тут — милое создание, простушка, вчерашняя школьница из области, училась в ПТУ на мастера обувного производства. Что-то в ней чистое, наивное было. Ожидание любви, чуда. А я, надо признать, был воспитан в убеждении, что все люди друг другу ровня. Никаких представлений о разнице социальных слоев у меня не было. Ну и правильно, пока мы с Катей перемигивались, пока я ухаживал за ней, на свидания бегал, пока сгорал от желания, казалось, что мы созданы друг для друга. А я ведь и не знал ее толком... Куда там! До этого ли?

В общем, добился я своего. И вгорячах не рассчитал — забеременела она. Ну, у нее-то и подавно никакого «опыта» до меня не было. Она — в слезы! «Я замуж пока не хочу!» Можно подумать, я мечтал жениться!

Теперь мне думается: брось я ее тогда, будь я подлецом более явным, определенным, может, лучше это для нас было бы? Конечно, она бы переживала страшно, может быть, прокляла бы меня, но жизнь ее все равно бы со временем наладилась бы. А я решил поиграть в благородство.

Повел Катю в больницу избавляться от ребенка. Женщина-врач так строго с ней говорила... И запугивала: подумайте, у вас детей может не быть... Вышла Катя из кабинета — губы трясутся. Белая вся. Очень она тогда впечатлительной была. «Не могу, — говорит, — страшно мне. Давай родителям скажем».

И пошли мы сдаваться. Порознь. Вместе — духу не хватило. Я дома сказал: так и так, Катя ждет ребенка, мы поженимся, в общежитии комнату дадут... Родители, конечно, в шоке. А у нее дома вообще полтавская битва — общий вой, уныние и бой посуды. Хотя, если вдуматься, ничего страшного еще не случилось — рождение не похороны!

К браку мы были не готовы. Что такое муж, семья, ответственность — у меня на этот счет ноль представлений. А Катя, та в голос кричала: «Я замуж не хочу!» Не за меня, а вообще. Ругались мы жутко, и до свадьбы, и после, и когда Денис родился. Это теперь сын для меня — самое главное в жизни, а тогда... Обуза орущая...

Разные мы оказались люди. Совсем. Она — домоседка, а я — душа компании. Для нее главное — уют, занавесочки, салфетки, креслица, кастрюльки, а мне подавай книги, музыку, альпинизм. Я, честно скажу, презирал ее за приземленность интересов, за «бездуховность». Хотя, если вдуматься, у нее были естественные, совершенно нормальные для обычной женщины стремления. Искорежил я ей жизнь. С другим-то человеком она наверняка была бы счастлива. И он — с ней.

А так... Мучили мы друг друга. Может, неосознанно мстили за жизнь в нелюбви. И Денис с нами мучился. Бедняга, как он в таком аду выжил, с ума не сошел! Парень рос нервный, резкий.

Она поначалу за меня сражалась. Как могла: обедами, рубашками чистыми, уютом в нашей общежитской комнатенке. Можно было, конечно, развестись: год промучались, два — хватит! И опять: не поздно это было бы для нее — новую жизнь начать, счастье найти. Но меня смущали предрассудки, гордыня: как это так, я женщину с ребенком брошу, что обо мне скажут! Общественное мнение волновало, а вот каково ей со мной — это дело второе. Тем более что мне с ней жить тоже не сахар! К тому же на очереди мы стояли — квартиру должны были получить скоро, работал я инженером в стройуправлении. И это тоже сдерживало. Сейчас оглядываешься на прошлое и думаешь: какие глупости, мелочи! А вот имели они вселенское значение, на них-то жизнь и ушла!

И потом, что я о Кате, о ее благополучии думал? Ее жизнь меня вообще мало волновала. Вся она казалась открытой, как на ладони. Никакой тайны. А я любви все искал. Хотел познать, что это такое. Видно, были в меня какие-то страсти разрушительные заложены. И пустился я... Ну, не сказать чтобы во все тяжкие, нет. Скорее на поиски. Была у меня пара романов. Я, правда, аккуратно погуливал, Катя и не догадывалась ни о чем. Но разочаровался я в женщинах быстро. Все одно и то же. Пустота. Никакого смысла.

И плюнул я на это дело. Было мне тридцать лет. Некоторые мои однокурсники к этому времени уже были по нескольку раз женаты, и все — неудачно. Кое-кто спился до бомжеобразного состояния. Некоторые в бизнес ушли, единицы — круто разбогатели. Кто-то жил более благополучно, кто-то менее, но счастливцев среди нас не было. Случайно ли это, или жизнь вообще одна большая беда с вариациями? Не знаю.

Карьерой своей я никогда не занимался, но профессию не бросал, и более-менее сносный заработок она мне давала. Денис подрос, Катя устроилась на почту недалеко от дома. Внешне — благополучная семья. Ругань первых лет утихла, жили мы без лада, внешними целями — чужие люди, соединенные волей обстоятельств. Гулянки я свои бросил, ни на какие женские призывы со стороны больше не реагировал. Твердо решил: не для меня это. Тем более что все нормальные бабы в принципе стремились только к одному — к замужеству. Но менять шило на мыло я не собирался.

От прошлой моей жизни осталось только одно стойкое увлечение — альпинизм. Еще в Афгане полюбил я горы. Вроде бы странное дело — горы несли опасность, смерть, тайну, а все равно... Тому, кто не испытал этого сладостного чувства — покорения вершины, альпинистов не понять. «Как мы с рюкзаками шагали / По шатким уступам в горах, / Как медленно струйки стекали / За ворот промокших рубах». Холод, ветер, дождь, снег. Камнепады, лавины, ледопады, гроза, тяжелое оборудование. И — друзья, «посвященные» в горы. Альпинизм — это не спорт, это своего рода тоже религия.

Кучковались мы вокруг туристского клуба «Перевал». Тут, в тесном полуподвале, намечались маршруты, подгонялось оборудование, разучивались новые песни. Альпинизмом увлекались интеллектуалы — техническая интеллигенция в основном. Каждый поход в горы меня лечил от домашних бед месяца на два. Но потом начиналось обострение — я «заболевал», все мне было немило, все раздражало...

Рассказчик замолчал. Стемнело. Влажная озерная свежесть все больше забирала округу. Издалека, из города, доносились бухающие звуки дискотеки, истерические крики «вау!».

— Утомил я тебя своими откровениями...

— Нет-нет, ты говори, говори. — Иван смиренно-деликатно чиркнул спичкой о коробок, закурил.

Павел машинально махнул рукой, отгоняя дым:

— Да... Не любил я ее. Совсем! Веришь, жил как в клетке. Все слова, поступки Кати вызывали у меня протест. Истины ее прописные, интересы приземленные, лень вселенская — любила она поспать, — хозяйство запущенное... Ну, думаю, это и есть жизнь. Буду терпеть. Все вокруг так живут, с вариациями, конечно. Есть и хуже. А хуже всегда найдется, потому можно себя оправдать. Так, в великом терпении, и прожил я несколько лет — ни шатко, ни валко.

И тут вдруг ударило меня. Не знаю, пожалела ли меня судьба или, напротив, наказать решила. Пришла ко мне любовь. Настоящая. Понял я это с первого взгляда. А я уже ничего не ждал, считал, что жизнь моя, весьма ординарная, кончена.

Встретились мы в «Перевале», в турклубе. Муж у нее — альпинист и несколько лет назад на легком участке ледника на Приполярном Урале не прицепил «кошки». Сорвался. Живой остался, но сильно побился. Спинальник, на колясочке. И с головой у него появились большие проблемы — полусумасшедший человек, в общем. Хорошо хоть, сам себя обслуживает. А у них уже двое детей было...

Вот, похожие у нас истории: жили мы с нелюбимыми! Но как-то у Марины получалось, что у нее на всех тепла хватало: и на своего мужа, и на меня. А я — как Янус двуликий. Одно лицо у меня обращено к Марине — светлая сторона луны — всегда счастье, праздник, а темная сущность на Катю смотрит — раздраженно и недовольно. Хотя, впрочем, легче я стал к жене относиться — не до нее стало, утешилось наконец мое сердце. Впервые рядом со мной появилась женщина-друг, женщина-советчик. Человек, которому я мог абсолютно довериться, знал, что меня поймут. И простят. Но хотелось мне перед любимой лучшим боком повернуться, лучше, чем есть, казаться. Она, наверное, все это понимала. Но любила меня и слабость эту прощала.

Теперь, когда пришла любовь, я готов был в любой миг развестись. Готов был бросить семью не раздумывая — появилась у меня наконец настоящая, безусловная ценность в жизни. Но Марина сказала мне: «Любовь любовью, а Сережу я не оставлю. У него, кроме меня, никого нет».

Вот так! Ну можно ли было такую женщину не любить?! А я ведь Катю мою фактически бросил. Нет, все внешне было как и прежде. Но душой, всеми думами я был с Мариной. Весь от счастья светился. Великодушный стал, щедрый. Не ходил — летал. Ну, победитель! А их — не судят. Им — покоряются. Любовь, настоящая, она все вокруг себя сжигает. Не может она быть в обложке из лжи. Это как ядерный реактор. Посторонние, те, кто не в курсе, запросто могут лучевую болезнь получить.

А Катя моя будто сжалась вся. Ушла в себя. В переживания. Никаких сцен ревности, скандалов мне не устраивала. Отдалилась. А тут еще Денис у нас в нехорошую историю попал. Связался с дурной компанией. Ребята там, похоже, наркотиками баловались, травкой. После первого привода в милицию я спохватился: сына теряю! Тут уж совсем не до Кати. (Авторитетом никаким она у сына не пользовалась — ну он же чувствовал мое отношение к ней.) С Мариной мы обсуждали, что делать, как его от улицы отвратить. Я его хитростью, уговором и почти силой затащил в альпинизм. Да, не лучший, наверное, выход (горы — тот же наркотик), но что было делать?! Либо горы, либо тюрьма — такой получался выбор.

Три года я за Дениса бился — изо дня в день. Каждую свободную минуту — с ним. Если бы не Марина, упустил бы я сына. С ней во всем советовался. Так сложилась у нас виртуальная, неведомая миру семья — я, Денис, Марина, две ее дочери и даже Сергей — где-то на периферии нашего внимания, разговоров. Только Кате в этой «общности» места не находилось. Совсем она из моей души ушла. Мы как сожители в одной квартире существовали. Тем более что решение мое Дениса альпинизмом занять она не приняла. На этой почве ругались мы жестко. Конечно, здоровьица, «физики» у парня маловато. Но все равно — более или менее укрепил я его, отбил от компании, новые друзья у него появились.

Трудно было тогда с Денисом, а все равно я жил и знал, что счастлив, как никогда. Многое у меня стало само собой получаться — и на работе, и в спорте. Походы категорийные, новые вершины... Ты стоишь, а внизу, в сизой дымке, — изломанная линия хребта, другие горы, далекие, до горизонта, красота — неземная, все оттенки синего, белого, серого, голубого, и ты понимаешь, как ты, в сущности, ничтожен и в то же время — велик... И я в этих «высоких материях» парил, почти не спускался на землю.

Однажды дома я взглянул на Катю и ужаснулся: как же она изменилась! Вместо веселой девчушки — огромная бабища с тумбообразными ногами, с глазками заплывшими. И тут до меня стало доходить: боже мой, это ведь со мной она стала такой! Отдавали-то за меня замуж симпатичную, наивную простушку, а в кого она рядом со мной превратилась?! Как же я мог?! Совесть во мне заговорила наконец. Но было уже поздно.

Примерно через месяц увезли ее прямо с почты, с работы, на скорой. Был апрель. У нас планировалось восхождение на Алтае. Врачи сначала сказали: «Ничего страшного, скачок давления». А Марина мне говорит: «Паша, откажись от маршрута. Ты здесь нужнее будешь».

Она, как всегда, права оказалась. День, другой, анализы, обследования... И выясняется, что у Кати — редкая сердечно-сосудистая болезнь. Это все длинно называется — диагноз на полстраницы. Суть в том, что главные магистральные сосуды медленно, но верно и неотвратимо сужаются, душат человека изнутри. И сделать ничего нельзя. Медицина бессильна. Прогноз самый трагический. Это в сорок-то лет!

Я не скажу, что меня эта весть потрясла. Меня это просто перевернуло всего. Я бегал по врачам, по светилам, всех поднял, кого мог, везде кидался, спрашивал: что можно сделать, как спасти? Может, за границей? Операцию какую? А главное — как появилась у Кати эта болезнь? Почему у нее, а не, допустим, у меня? Ну, все только плечами пожимали. Один профессор мне сказал: «Если бы мы знали точные причины, мы бы за это Нобелевскую премию получили».

А я бегал-то для самоуспокоения! В глубине души я знал: все болезни от нелюбви. И когда я представил, что Катя умрет — а до этого она всю жизнь со мной, идиотом, промучилась, — я... Тогда я пошел в церковь. Потому что всё, некуда больше было идти. На все свои теории и научные представления наплевал. Шел как на казнь. И все уже вперед знал. А все равно в чудо хотелось верить. Молился как мог, своими словами, ни одной молитвы не знал. Молился до полного изнеможения. Но и тут — смалодушничал. Хотел дать обет Богу, что брошу альпинизм, если Катя выздоровеет, но не решился. Молился, обошел все храмы в округе. Больница и церковь — такой был маршрут.

Умерла Катя в пасхальную неделю. На Пасху по палатам батюшка ходил, благословлял больных, желал выздоровления, кулич, яйца крашеные... Девочки в белых платьицах, из воскресной школы, пели: «Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ...» А Катя уже не вставала. У меня и тут не хватило духа попросить у нее за все прощения — боялся я, что вдруг она поймет, что умирает, или подумает, будто я в ее выздоровление не верю... Я, наоборот, бодрил ее, старался угодить во всем. Потом выходил в туалет и рыдал в голос. Истерически. По ее земной погубленной жизни рыдал. И по своей — загробной погубленной. Потому что знал — это не Катя умирает, Катя что, безгрешная, простая, нетребовательная душа, это я на вороных в ад мчусь. И никаких оправданий я себе не находил.

Потому что преступление мое — жизнь без любви и доведение человека до смерти через это — ужасно. Вот, допустим, пьяный водитель сбил пешехода насмерть. Грех, конечно, страшный. Небрежение, распущенность. Хотя он тоже, как и я, трагического конца не желал. Но этот пьяница никого не мучил годами...

Думаю я о Кате теперь постоянно. Мечтаю: вот попался бы ей какой-нибудь алкаш, она бы давно ушла от него и жила бы сейчас припеваючи. А так...

В общем, потерял я покой. Себя потерял. Вся моя прошлая жизнь — черное пятно. Дыра. Отчаяние страшное. Я бы, наверное, давно удавился, если бы не Марина. Это единственное, что меня держит в жизни. Нет, не могу я от любви ее отречься, обидеть ее. Разлюбить тоже не смогу. Но чувствую, в чем-то я оказался ее не достоин. Не хватило мне великодушия, щедрости. Силенок не хватило, мужества. Да много еще чего... А она меня ни разу не упрекнула. Никогда, ни в чем. Я думаю: такому гаду, как я, — и такая любовь?! А Кате моей? Почему же так мало ей счастья досталось?!

Мучает меня чувство вины. И я не знаю, изживать ли мне его, заслонять житейскими заботами, — их много и есть важные: Денис постоянно требует внимания, контроля, — или это будет трусостью, бегством от своей вины, а значит, многократно умножит мой грех.

Среди родственников Кати мне легче: на многое они смотрят проще, естественней, без иллюзий. А я... Особенно вечерами тяжело. Страшно мне стало оставаться одному — лицом к лицу со своей виной. Сердце мое, наверное, после всего пережитого добрей стало. Но какой ценой!

Ничего мне не мило, боль страшная. Зайду в церковь, вроде уже и решусь исповедоваться — а нет сил. Как про это расскажешь в нескольких словах?! Тут целый день нужен. А если все расскажу, такому греху, наверное, и прощения нет... Страшно...

Павел выговорился, устало и опустошенно замолчал. Он еще и еще раз пережил то, что так мучило его в последний год, а все же ему кажется, что привычной тяжести на душе стало чуть меньше.

— Да... История... — Иван водит рукой по поленнице, скользит пальцами по неровностям. — Долго тебя бес водил, не к ночи будут эти поганые твари помянуты. Я б тебе, конечно, сказал, что твой грех по сравнению с моими — чепуха, но... Ты вот что... Отцу Феофилу я за тебя словечко замолвлю. Может, поговорит с тобой. Ты не думай, он добрый. Ангельского чина. Как возгласит «Мир всем!» на литургии, у меня аж дрожь по телу... Сколько ж сюда люди грязи своей человеческой привозят!

Иван закурил, затянулся, закашлялся.

— Надо бросать, так и до рачка докурюсь... Как Господь нас, таких грешников, на земле держит? За что?! Пути неисповедимые... А я тебе так скажу: не веришь в прощение — не верь. Но и не усугубляй. Это тоже грех — лишку на себя наговаривать. А в Господа — верь. И молись. И все по твоему помыслу устроится. Господь наставит. А теперь — пора ко сну отходить. Поскорбели — и хватит...