Ассоциация союзов писателей и издателей (АСПИ) — объединение четырех крупнейших союзов писателей и Российского книжного союза. Писатели самых разных направлений и взглядов собрались вместе для поддержки текущей словесности и литературного процесса. Занятия с начинающими литераторами, помощь писателям в трудной ситуации, создание сети литературных резиденций, творческие командировки писателей — число масштабных проектов АСПИ, охватывающих всю Россию, от Калининграда до Чукотки, продолжает расти.

Один из проектов ассоциации — «Мастерские». Это школа литературного мастерства для молодых дебютантов. Известные российские прозаики, поэты, драматурги и критики выезжают в разные регионы для работы с талантливой молодежью — позже появляются новые книги, статьи, публикации.

Представляем вам стихи Дарины Александровны Стрельченко, рассказы Дмитрия Руменовича Карпова и Зои Николаевны Фролковой — участников «Мастерской» АСПИ.

Дарина Стрельченко

Дарина Александровна Стрельченко родилась в 1995 году в Глазове, Удмуртская Республика. Окончила Московский инженерно-физический институт по специальности «инженер, специалист по информационной безопасности». Выпускница пресс-студии «Авось-ка». Писатель, копирайтер.
Автор пятнадцати повестей в стиле фэнтези, реализм, антиутопия, магический реализм. Финалист конкурса «Новая фантастика» (2022), дважды финалист (2018, 2020) и дважды полуфиналист (2019, 2021) конкурса «Новая детская книга» (Росмэн), финалист конкурса «Новый старт» издательства «Animedia Co» (2020) и др. Дипломант Международной литературной премии имени В.В. Бианки. Живет в Глазове.

(Не)настоящий город

Мой маленький город

Мой маленький город, ты спишь, и тебя окружают
Короткие, грубые гроздья корявых рябин.
Мой маленький город, ты спишь, и тебя отражает
Белесый фонарный закат у зеленой реки.

Мой маленький город, ты дремлешь в еловых гардинах,
И тише на площади медленный гул голубиный,
И гнутся все ниже и ниже тугие рябины,
Цикорий звенит. И река. И тепло. И июль.

Все глуше ты дремлешь, мой маленький город, все тише,
И огненный август в окошки горячие дышит,
И солнце стекает по стареньким латаным крышам,
И пыльные голуби в клювах баюкают «гуль».

Когда разгорается горном в июле рябина,
Зима, говорят, будет крепкой, декабрь — седым.
Мой маленький город, речной, обреченный, любимый,
Ты дремлешь, от нового ветра домами хранимый.
Товарный, сигналя, как скорый, проносится мимо.
И окна твои угасают одно за другим.

Электрички

Вечерние злые глаза электричек
Привычно и чинно крадут
Друг у друга людей,
Их отсвет колючий и посвист их птичий
Разносят глухое «иду-у!»
Вдоль железных путей.

Три четверти страхов, тревог, ожиданий
Рассеет зовущий на свет
И спокойствие дом.
Три четверти горечи всех расставаний
Берет на себя силуэт
За вагонным окном.


Я еще не успела уехать — хочу вернуться

Я еще не успела уехать — хочу вернуться.
Этот город под сердцем крепко — как сорок улиц.
Этот город под сердцем крепко — как сорок лиц.

Я еще не успела уехать — хочу вернуться.
Я хотела б однажды в квартире своей проснуться —
И не надо билеты брать, и прощаться куце,
И из поезда маму высматривать из дали.

Этот город под сердцем крепко — уже так долго.
В энный раз — череда: плацкарт, боковая полка,
Крепкий чай, цитрамон, изношенная футболка.
И куда бы дороги окольные ни вели,
Я еще не успела уехать — хочу вернуться,
Каждый раз оставляя у дома кусочек сердца.
Несмотря, вопреки угасанию, город детства —
На который не надышаться, не наглядеться...
Возвращаться велит. Любить и жалеть велит.

Дмитрий Карпов

Дмитрий Руменович Карпов родился в 1986 году в Тюмени. Окончил Институт фи­лологии и журналистики Тюменского государственного университета. Работает по профессии в местном холдинге «Сибинформбюро» (интернет-газета «Вслух.ру»). Публикует материалы на сайтах 72.ru. и ircity.ru. Участник Межрегионального литературного конкурса «Я познаю мир». Живет в Тюмени.

Медовый месяц

Рассказ

Телефонный звонок выловил Николая сразу после пляжа. Как и все разумные люди, на море он брал с собой не мобильник, а пиво, оставляя всю связь и дорогую электронику в сейфе номера. Какой смысл ездить на курорт, если и там не отходить от телефона? На курорте надо не отходить от бара!

Разморенный солнцем, Николай пропустил сперва молодую жену, потом зашел сам. Потом зашел в ванную и сполоснул от песка ноги. Потом вытер. И лишь потом взял в руки трубку. Все это время телефон не умолкал. Номер высвечивался тюменский, но незнакомый. Чертыхнувшись про себя, Николай нажал на принятие.

— Да? Алло. Кто это? — не пытался скрыть раздражение. Даже сейчас, в медовый месяц, не могут оставить его в покое.

— Эт... Св... — захрипела международно трубка.

— Кто?

— ...та.

Николай чертыхнулся и отошел к окну. На второй пляжной линии, в окружении десятков отелей связь вообще была хреновой, но у окна вроде немного прояснялось.

— Не слышу. Кто это?

— Света! Све-та! Сестра твоя! — безнадежно заорал телефон.

— А, Светка, привет! Почему у меня твой номер не высветился?

— Я с рабочего звоню. С санатория «Сибирь». Коля... Коль... — Мобильник всхлипнул. — У нас горе.

Ну твою ж мать! Николай раздраженно поморщился. Не хватало ему тут, в Турции, тюменского горя. Что еще случилось?

— Денис умер!

— Кто умер?!

Сестра Света лет двадцать назад, дождавшись совершеннолетия, выскочила замуж, через пару лет родила. Потом развелась, потом опять вышла замуж, опять родила. Потом опять развелась. Сейчас вроде снова с кем-то встречалась и росла в брюхе. При всей безудержной асоциальной жизни у Светки был один плюс — уже в восемнадцать она съехала с родительской квартиры и перекочевала куда-то на уровень горизонта. Жила, кажется, при поселке возле санатория, где и работала. В гости приезжала пару раз в год, иногда с детьми. Поэтому Николай с трудом вспомнил, что Денис — это старшенький.

— Ох ты ж... — ненатурально крякнул Николай. — Что с ним?

Спросил и сам удивился своей глупости. Что с ним... Умер он, что еще-то.

— Отравился спайсом. Или солью. Я не знаю, Коль, не знаю. Вчера умер. Пытались откачать, — рыдала трубка Светиным голосом. — Я не могу дозвониться маме с папой, сообщить новость. Телефон отключен.

Николай молчал, углубившись в мысли. Он не знал, что Денис сидел на спайсе, то есть допускал, что, как и вся молодежь, вполне мог. Как допускал, что от спайса умирают. Но связать эти два факта — Денис и смерть в двадцать лет от наркоты — пока не мог. Большой скорби и страданий Николай не испытывал — чужие ж почти люди, — но новость была не из приятных.

— Коль... Коля... — продолжала куковать Света. — Не могу маме дозвониться с папой.

— А, ну да, — очнулся Николай. — Они номер сменили, перешли к другому оператору. Сейчас я тебе продиктую, у меня записано! Алиса... Алиса... — зашипел он жене. — Найди телефон моих родителей у себя в мобилке.

Новобрачная послушно полезла копаться аккуратным ноготком в айфоне.

— А я вот женился, Светка. — Николай не знал, как прервать тяжелое молчание, и похвастал неуместной радостью. — Сейчас вот в Турции, свадебное путешествие. Медовый месяц типа.

— Да ты что? Поздравляю, — грустно отозвалась Света. — На Алисе?

— Ага, на ней, — зачем-то кивнул Николай. И снова обратился к жене: — Давай быстрее ищи.

— Ну подожди, я еще не до конца разобралась в телефоне. Новый же, — капризно надула губки Алиса.

— Молодец, Коля, давно пора. Ты хоть моложе меня на десять лет, но все равно жениться уже надо, детей заводить, — поддерживала беседу Света из далекой Тюмени. — А почему в Турции медовый месяц?

— Так недорого. Всего полтинник на двоих, горящую путевку выловили. Все включено. Прикинь? С нашими курортами ваще не сравнить! — восторженно брякнул Николай, хотя на русских курортах ни разу и не был. Турция — первый выезд на море в его жизни.

— Ух ты! Ну и как?

— Да отпа-а-ад, Светка! Море в пяти минутах, — отбавил двадцать минут ходьбы в порыве хвастовства, — кормят на убой. Ваще чё хочешь, то и жрешь. Мясо, грибы всякие, рыба! Бухло тоже бесплатное! Хоть от бара не отходи!

— Ничего себе, — восхитилась Света. — Прямо рай.

— Да не говори! Мы с Алиской уже отбили на жратве только путевку. А еще четыре дня отдыхать. Ништяк! Правда, в номер нельзя таскать еду, но мы тайком все равно тырим всякие закуски. Орешки там, чипсы к пиву. Кто проверит-то? Алиска уже выбрала себе полотенце, которое стырит домой. Тебе украсть?

— Ну, укради, — не возражал телефон.

— Тебе надо сюда приехать, пока сезон бархатный не закончился. Если нам на двоих полтос, то тебе одной в два раза дешевле будет. Тут, слушай, прям рай.

Света слушала, удивлялась, восхищалась и завидовала:

— Ох, Коля, какой ты молодец. И жена у тебя хорошая, и на море выбрался. Как же я хочу к вам! Сейчас бы шашлычок да под коньячок, как в песне Трофима!

— Это да-а-а... Тут классно. А, вот, всё, телефон родителей. Готова записывать? Диктую... Ты давай держись там, сеструха. А лучше приезжай в Турцию.

— Постараюсь приехать, — вздохнула Света. — Расписал так. Через пару недель отпуск, поди наскребу на путевку. Ты, как приедешь, все расскажи мне подробненько, ладно?

— Да без проблем, — расплылся в улыбке Николай. — Ладно. Давай не трать бабки, международка же все-таки.

Телефон пиликнул окончанием связи и привычно улегся в сейф. Николай обхватил за задницу молодую жену, приподнял, потащил на свежезастеленную кровать.

— Чего она звонила-то? — пискнула Алиса, проваливаясь в объятия мужа.

— А? Кто? Светка-то? Да черт его знает, толком не понял. К нам хочет, в Турцию. Хрен ей, пусть в своей Сибири сидит.

Зоя Фролкова

Зоя Николаевна Фролкова родилась в 2002 году в Екатеринбурге. Учится в Екатеринбургском государственном театральном институте по специальности «литературное творчество». Стихи опубликованы в сборнике поэтического конкурса «Щегол» и на портале Стихи.ру. Пьесы размещены на сайте Теат­ральной библиотеки Сергея Ефимова. Лонг-листер конкурса «Ремарка» (2020), лауреат 1-й и 2-й степеней по направлению «драматургия» театрального фестиваля «Если бы». Живет в Екатеринбурге.

Черепашка

Рассказ

Это одно из самых первых его воспоминаний. Оно расплывчато, как и все воспоминания из детства. Он вообще не уверен, что оно было. Это может быть игра воображения. Или просто хорошо запомнившийся сон.

Это неважно.

Стоит закрыть глаза, как воспоминание заполняет все мысли, без спроса рисует уже надоевшую картину, где бы он ни находился.

Он сидит на краю чаши. Стены облицованы мелкой, полинявшей от солнца и хлорки мозаикой. Зазоры между плитками потемнели от времени и влаги. Когда его ноги касаются стен, он морщится и отдергивает их — стены неприятно склизкие, будто по ним проползла тысяча улиток. На самом дне, там, куда стекает вода весной, распушились жирные, неровные пятна мха.

Он не один. На дне, среди наросшего мха, шевелится маленькая аквариумная черепаха с красными щечками и зеленым панцирем. Раз за разом она пытается забраться наверх, доползает до середины стены и скатывается вниз. Там черепаха какое-то время ползает по кругу, а потом снова начинает карабкаться, но уже в другом месте.

Зачем она это делает? Неужели она до сих пор не поняла, что это бесполезно?

Он мог бы ей помочь, но не хочет пачкаться.

В этот раз она почему-то ползет в его сторону. Он не двигается. Только взгляд мечется и дыхание почему-то сбилось. Черепашка начинает медленно забираться наверх, перебирая маленькими, толстыми лапками с торчащими черными когтями. Когти шкрябают о мозаику, оставляя белые следы на мхе.

Не добравшись до половины чаши, черепаха съезжает вниз с мерзким, пилящим зубы и кости скрипом. На самое дно кто-то накидал камней. Она начинает ползти по одному из них, добирается до края, падает и переворачивается на спину.

Черепашка шевелит в воздухе потемневшими от слизи и мха лапами. Она дергается и пытается перевернуться, но у нее ничего не выходит.

Ее пузико не белое и не бежевое, а такое же темное, как и швы между мозаикой.

В воспоминании его зовет мама.

Или воспитательница.

Или кто-то другой.

Он отвлекается на голос и больше не может смотреть на черепашку. Быть рядом тоже нельзя. Его зовут. Остается только встать и уйти.

И он уходит, но с трудом может смотреть прямо.

Ему не нравится это воспоминание.

Ему не нравится, что он так хорошо все помнит, ему не нравится, что он видит ворсинки плесени на стенках чаши, ему не нравится, что он чувствует на языке привкус зацветшей воды и гнилых листьев. Что звук, с которым черепашка съезжает вниз, похож на скрип мела о доску.

Ему не нравится, что он не может никому рассказать.

Никому, даже родителям. Он и так знает, чем все закончится. Зачем лишний раз надоедать? Мама погладит по голове, скажет, что это возраст такой, что он растет, что у всех бывают странные сны. Он поправит, что это не сон. Мама согласится, но по глазам будет ясно, что она ничего не поняла. Если рассказать отцу, тот выслушает. Молча. Потом отложит телефон, нахмурится, спросит: «Что ты хочешь, чтобы я сделал?» Он замнется, скажет, что просто хотел поделиться, что не знает, что с этим делать.

На следующий день его запишут к психологу. На этом разговоры закончатся.

А чего еще ожидать от семьи, в которой родители спят по разным комнатам? Так удобно обоим — отец уходит рано утром, когда мать еще спит. Нет смысла спать вместе, если вы мешаете друг другу.

Они сами так решили, что мешают.

Когда он был маленьким, он не понимал, что его семья еще ничего — бывают и хуже. Даже придумал, как «подружить» семью. Надо было забежать на кухню, когда там сидели родители, набрать побольше воздуха в легкие, крикнуть: «Мы должны друг друга слушать!» — и убежать. Разумеется, ничего, кроме стояния в углу, после такой выходки получить было нельзя.

Потом отец объяснил.

Ему было четыре года. Как всегда по выходным, они шли в парк. Как всегда, мама одела его не холодно и не тепло.

Так, как надо.

Как должны одевать родители.

Как всегда, он шел между мамой и папой, держа обоих за руки.

Взрослые о чем-то переговаривались, но он не понимал о чем. Ему было достаточно, что они говорят и крепко держат его за руки. Даже сквозь слои перчаток и варежек он чувствовал, как теплые пальцы неудобно изгибаются, только чтобы он мог за них зацепиться.

Это было хорошо.

Это было правильно.

Тепло циркулировало от правой ладони к левой и от левой к правой, проходя через все маленькое, неуклюже слепленное тело. Он был как переходник, подключенный к двум тепловым машинам.

А потом рука отца пропала.

Он не сразу это заметил. Только когда отец прикоснулся холодными губами к его щеке, он почувствовал, что тепла не хватает. Ему нужно больше. Он попытался схватить отца за руку.

Не смог.

Большая ладонь быстрым движением исчезла в темноте кармана. Тогда он крепко схватился за длинную серую отцовскую штанину и начал плакать.

Это всегда помогало.

Мать пыталась оторвать его от отца, но дети в истерике сильнее любого взрослого. Ему не было стыдно.

А что такого? Все плачут. Почему ему нельзя? Он еще долго терпел. Это был не первый раз, когда отец вот так уходил. Ему надоело.

Мать шептала что-то успокаивающее, обещала купить конфет или игрушку или что там обычно обещают родители. Он не отпускал. Слезы уже давно кончились. Он просто икал, размазывая сопли о штанину отца. Пока не услышал свое имя.

Это было странно. Отец раньше никогда так не звал его.

Не таким голосом.

Он проглотил очередной всхлип, медленно поднял голову и затих.

Матери больше не пришлось отрывать его от штанины. Он сам отошел.

Когда отец тем же вечером пришел домой, он не смог к нему подойти. И на следующий день. И на следующий.

Что-то мешало.

При отце он двигался осторожно, боясь лишний раз привлечь внимание. Если под ним скрипела доска ламината, он вздрагивал, озирался и быстро уходил в свою комнату.

Отцу пришлось с ним поговорить. Однажды большая фигура возникла в дверях его комнаты. Он испугался, отложил карандаш, которым что-то рисовал, и уставился на фигуру. Они долго смотрели друг на друга. Молча. Отец закрыл за собой дверь, походил по комнате, сел на кровать. Она была слишком низкой для взрослого человека. Отец пытался как-то устроиться, но сдался и поднялся на ноги.

Он сказал, что его не любят. Тихо. Заглушая себя шуршанием листов альбома.

Отец промолчал. Только положил руку ему на голову, но быстро убрал.

«Ты уже не маленький. Должен понимать» — все, что ему ответили.

Он хотел спросить, почему маленьких любить можно, а больших — нет. Он хотел спросить, что он должен понимать. Он хотел спросить, но вспомнил лицо отца там, на улице.

Он промолчал.

Больше истерик не было. Даже когда исчезали руки обоих родителей. Даже когда тепло кончалось.

Он понимал, что так надо. А потом научился жить с тем, что есть.

Это как с едой: когда тебя изначально кормят маленькими порциями, ты привыкаешь к ним, и голод уже не так страшен. Потому что ты привык жить малым. Ты привык, что хорошего помаленьку, и дорожишь тем, что у тебя есть.

Не требуя больше. Не прося выше лимита. Потому что если съесть слишком много — тебя может стошнить.

Так и жили. Если возникали какие-то проблемы — каждый справлялся сам. Это было даже хорошо.

Он стал самостоятельным гораздо раньше сверстников. Его не отводили в школу и не оставляли на продленку — он ходил сам, куда ему хотелось. Он сам записывался на интересные ему кружки и сам уходил из тех, которые переставали нравиться. Если возникала проблема по учебе, он обращался к кому угодно — от одноклассников до кошелька родителей, — но не к самим родителям. Конечно, приходилось объяснять, что деньги нужны не на кино, а на репетитора, но это мелочи.

Он даже сам оформил заявление на получение паспорта. Ну, почти сам. Пришлось оторвать от дел мать — нужно было ее присутствие.

Чаще всего вся семья встречалась на кухне. Там делились новостями, обсуждали что-то незначительное, вроде политики, спорта или погоды, а потом расходились по своим углам. Алгоритм никогда не нарушался.

Даже когда зимой тянуло холодом с балкона и, чтобы хоть как-то согреться, приходилось заваривать по несколько кружек чая. Давились, а пили.

В конце концов, они были семьей. Семья должна иногда разговаривать.

Иногда они выбирались на море или в санаторий — смотря когда у родителей совпадали отпуска. Ему в принципе было все равно. Кто будет против прогулять школу на полузаконных основаниях?

Дачи у них не было, но была у друзей отца. Или матери. Он не помнил. Все равно ездили туда все вместе. Отдыхали, жарили шашлыки. Отец периодически пытался учить играть на гитаре, но быстро отвлекался и бросал это дело.

Это было почти хорошо. Умеренно нормально. Средней крепости.

Поэтому, когда родители объявили о разводе, он только пожал плечами. А что? Ему было уже семнадцать. Скоро он бы от них съехал. Какое ему дело, что у них там за отношения? Он давно видел, что мать задерживается на работе чаще обычного.

Еще раньше он заметил, что отец забывает надеть кольцо на безымянный палец.

Он молчал. Делал вид, что ничего не видит.

Когда они говорили на кухне, мать улыбалась. Отец тоже.

Это было почти хорошо.

Он остался с матерью. Отец быстро съехал, собрав вещи. Видимо, было куда уезжать.

И к кому.

А они остались вдвоем. Было несложно привыкнуть к тому, что в доме только два человека. В конце концов, они и так виделись только на кухне.

Он и сам того не замечал, но несколько месяцев после развода он продолжал накрывать стол на троих. От некоторых привычек сложно избавиться. Иногда, когда доставал носки из стиральной машины, не понимал, почему их так мало. Пересчитывал, искал пары, а потом до него доходило.

Но это было редкостью.

Он не волновался.

Он знал, что скоро отвыкнет.

Но была вещь, которая не давала забыть, что отец когда-то тут жил. На домашний телефон, которым никто из оставшихся в квартире не пользовался, иногда звонили. Он брал трубку. Спрашивали обычно отца. Он говорил, что такого здесь нет, что переехал. Куда? Не знает. Телефон? Не знает. Пускай звонят на сотовый. Звонившие извинялись и клали трубку.

Через неделю все повторялось.

Он лгал, что не знает номер. Он знал цифры наизусть. Отец сам сказал — так, на всякий случай. Он так ни разу и не позвонил. Каждый раз палец останавливался над кнопкой вызова. Он долго смотрел на экран, а потом стирал все. Потом набирал номер заново. И снова стирал. Только один раз случайно позвонил, но сразу сбросил. Отец то ли не заметил, то ли проигнорировал.

Неважно.

Но однажды отец сам позвонил ему. Это было странно. Вот он сидит и набирает уже въевшиеся в глаза цифры, а вот эти цифры уже сами высвечиваются на экране с надписью «Входящий». Он долго сидел, уставившись в экран и пытаясь понять, что вообще происходит.

Отец зовет его к себе. Посидеть. Поговорить. О жизни и вообще. Он соглашается, не дослушав, что там хочет сказать человек на другой стороне. Выбирается дата. Он добавляет ее во все календари, которые только есть на телефоне. Смотрит кондитерские или пекарни рядом с адресом, который ему дали. Проверяет их по отзывам, смотрит, на что хватит денег. Он даже думает купить выпить, но останавливается. Ему не нравится идея разговоров под алкоголем. Они могут поговорить и так.

В назначенный день он выходит из дома за два часа до встречи. Он доезжает на автобусе до нужной остановки. Там на карте находит пекарню, которую присмотрел. В пекарне тепло и пахнет свежим хлебом. Он думает на обратном пути зайти и купить что-нибудь домой. Мать любит выпечку.

В пекарне большой ассортимент, приходится расспрашивать продавца обо всем, на чем есть ценник. В конце концов он выбирает небольшой торт. Продавец сказал, что его берут чаще всего. Значит, людям нравится.

Из пекарни можно без проблем дойти до нужного дома, если идти по прямой. Правда, еще рано. Он уже представляет, как скажет отцу, что просто не рассчитал время, и они посидят хотя бы на полчаса дольше.

Даже если у отца мусорно — это ничего. Они жили вместе семнадцать лет. Стесняться уже нечего.

Отец живет на восьмом этаже новостройки, в которой еще идет ремонт. Дверь подъезда открыта.

Лифт не работает. Ничего удивительного — даже плитку в подъезде еще не до конца положили.

Сам дойдет. Конечно, он отвык подниматься по лестнице пешком, но это ничего. У отца отдохнет.

Не успевает он пройти пятый пролет, как в кармане начинает звонить телефон. На экране номер отца. Не домашний. Сотовый. Странно. Он берет трубку.

Из динамика звучит голос, который не дает и слова вставить. Остается только методично кивать. Как будто кто-то видит.

Он говорит, что понимает. Что можно в следующий раз. Отец быстро сыпет коротким: «Да, да, да». Он пытается договориться о следующем разе, но голос перебивает — сейчас не до этого. Расписание нестабильное, дела.

Он извиняется. Сам не знает за что. Просто хочется сказать что-то, чтобы разговор не заканчивался.

Отец кладет трубку, скомканно попрощавшись.

Он медленно спускается вниз. В доме отца очень крутые и неудобные лестницы. Ноги неприятно гудят, приходится держаться за перила. Он чувствует, как под черной тканью кед пульсирует кровь. На улице, когда выходишь из подъезда, пахнет строительной пылью. Кажется, она скрипит на зубах. Во рту неприятный тинистый привкус. Мимо проходит уборщица, выливает мутную жижу на заросшую травой клумбу и возвращается в подъезд.

На клумбе распушились то ли одуванчики, то ли мать-и-мачеха.

Он садится на край скамейки у пустой детской площадки, закрывает глаза, но видит только длинную лестницу к восьмому этажу, покрытую белой плиткой. Швы между плиткой темные от засевшей в них строительной пыли.

Ему приходит сообщение. Пишет мама. Или друзья. Или какой-нибудь спам. Он отвлекается на телефон и понимает, что не так уж и устал. До автобуса дойдет.

Остается только встать и уйти.